Беседа в неделю мытаря и фарисея

Сказана в Петрозаводском кафедральном соборе, 19-го января 1836 года

«Человека два внидоста в церковь помолитися», – читано сегодня во Св. Евангелии в поучение наше, братия¹⁸! «Внидоста в церковь помолитися»: не должны ли слова сии обратить на себя особенное внимание наше, когда и мы вошли также в церковь и вошли помолиться? «Человека два внидоста»: и в двух нашлось в один раз, как сказывает Евангелие, столь много достойного замечания, что слово о том предано векам; следственно кольми паче может быть много такого, о чем надобно нам озаботиться, когда мы здесь во множестве и часто! В Евангелии те два человека названы: «един фарисей, а другий мытарь». Нет между нами, думаете вы, слушатели, ни одного из них; нет между нами и званий сих. Но евангельское сказание – притча; следственно вопрос еще во всей силе: не уподобляется ли кто из нас или фарисею или мытарю? Таким образом сказание евангельское становится всеобщим напоминанием, что два человека, которые вошли в церковь помолиться, суть два рода людей, которые приходят сюда с различными расположениями. Нам, христиане, каждому о самом себе остается судить, и которому кто из нас принадлежит роду их? Каждому о самом себе: ибо как молитва фарисея и мытаря была у них в себе, внутренняя; так и сердце каждого из нас известно только тому сердцу и Богу. Дело в том, братия, чтобы уметь надо молиться истинно и выходить отсюда с действительными плодами молитвы, с оправданием или помилованием: вот что собственно должно нас озабочивать! «И сниде сей, – сказал Христос о мытаре, – оправдан в дом свой, паче оного, фарисея». Христос присовокупил к тому в общее назидание для молящихся, христиане, яко всяк возносяйся смирится, смиряяй же себе вознесется. Сими словами преподал нам Господь такое понятие о молитве, что одно из существенных свойств ее есть смирение, а самооправдание всего нетерпимее перед лицом Божиим. Побеседуем о сем здесь, в доме молитвы.

Оживите еще в мыслях ваших, братия, евангельский образ моления мытаря и фарисея, – не с тем впрочем, чтобы судить о том или другом из них даже в притче, без приложения к кому-либо, но чтобы восчувствовать, как он иногда, подлинно, составляется в собственном нашем сердце и из самих нас! Фарисей, став, сице в себе моляшеся: Боже, хвалу Тебе воздаю, яко несмь, якоже прочии человецы, хищницы, неправедницы, прелюбодее, или якоже сей мытарь! Пощуся двакраты в неделю, десятину даю всего, елико притяжу. Молитва ли это, – говорить нет нужды, когда естественное чувство даже у нас, у людей, оскорбляется, если бы мы услышали от кого-либо самохвальство и надмение, а паче с унижением ближнего, кольми паче всех без изъятия! Особенно, как так мыслить перед лицом любвеобильнейшего Отца всех человеков, Который зрит издалеча и блудного сына с готовностью заключить его в Свои Божественные объятия, перед лицом Всеведущего, Который с другой стороны стропотное нечто усматривает и в Ангелах¹⁹, а то, что в человеках высоко есть, считается перед Ним мерзостью? И однако ж, как неприметно даже на святом месте общей молитвы прививается к сердцу нашему подобное фарисейское чувство, ежели мы входим сюда с надменностью, стоим с рассеянием, или еще с небрежением, даже в самых знаках богопоклонения свидетельствуем, что всякое наше движение руки или головы есть нечто великое, как бы одолжающее Бога! Когда находимся здесь в таком расположении души, окидываем взором наблюдательным, или даже презрительным, окружающих нас смолитвенников, встречаемся с их благоговением, смирением и, может быть, сокрушением сердца, подобными мытареву; не говорит ли тогда о нас в тайне наше сердце: «Боже, хвалу Тебе воздаю, яко несмь якоже прочии человецы; они, – видно, хищницы, неправедницы, прелюбодеи: особенно что-то худым сам себя свидетельствует сей плачущий человек. Я не знаю, о чем бы мне еще молиться! Я беспрестанно в делах, успехи их известны всякому, познания мои обеспечивают меня в будущем; труды мои ожидают только воздаяний». Это не молитва, слушатели! «Мытарь же, – пишется в Евангелии, – издалеча стоя, не смеяше ни очию возвести на небо; но бияше перси своя, глаголя: Боже, милостив буди мне грешнику!» Изъяснять здесь нечего: все видно. Видно, что человек сей точно стоял перед Богом, точно чувствовал величие Божие и свое ничтожество, точно проникнут был ощущением святости и правды Вышнего, и своей виновности перед Ним, точно познал любовь Божию, когда прибегал к ее милосердию, несмотря на всю отчаянность своего состояния.

Но, может быть, такое смирение в молитве прилично только особенным грешникам, каковы почти обыкновенно были некогда мытари, по свидетельству самой Истины²⁰? И потому не напрасно ли мы воспользовались примером мытаря для всеобщего поучения смирению в молитве? Нет, братия, отнюдь не напрасно! Расстояние от твари до Творца беспредельно для всякой и отовсюду. На каком бы месте, по-видимому, ни поставлено было какое-нибудь создание Божие; всякое близко или далеко, любезно или отвержено только по исповеданию славы и величия единого Создателя. Денница, как скоро возмечтал о себе, стояв у самого престола Божия на небесах, тотчас низвержен в преисподнюю; человек, напротив, в самой невинности умаленный нечим от Ангел²¹ и низшего чина, в состоянии падения, как скоро обращается с раскаянием, из самого ада возводится на небо.

Припомним при сем, в каком расположении духа представали пред Господа в собеседованиях с Ним и избраннейшие в человечестве, – те, из коих, напр., об одном сказало Слово Божие, что он «друг Божий наречеся»²²; о другом, – что он был муж по сердцу Божию. «Ныне начах глаголати ко Господу моему, – говорит однажды Авраам в молитвенном созерцании судеб своего племени, – ныне начал говорить Господу, аз же есмь земля и пепел»²³. А о сердце Давида, – как оно сокрушенно и смиренно было не только по грехопадениях, но и во всякое время обращения к Богу, – ни слова говорить не будем; ибо кто из вас, христиане, не оглашен книгой Псалмов, коих наибольшее содержание есть молитвенное сокрушение сердца, образ истинной молитвы?

Какое утешение для грешников! Отец Небесный не разделил еще нас, пока мы на земле, по крайней мере на два различные лика молящихся, как сделает Он с имеющими предстать на страшный суд; но дал нам один молитвослов с праведниками. И мы, братия, молимся теми же молитвами, коими молились великие святые мужи, каковы Василий Великий, Златоуст, Ефрем, Макарий и подобные. А они у кого научились своим молитвам? Правда, особенным из Евангелия, но взяли их там из уст сего же самого мытаря, о коем сегодня слово, – у разбойника кающегося, у Хананеи, сокрушенной сердцем, у прокаженных вопиявших, у блудницы плачущей! Боже, милостив буди мне грешнику! – не сия ли молитва мытарева употреблялась всегда и между святыми за особенную? «Помяни мя, Господи, егда приидеши во Царствии Своем»²⁴ – не сия ли молитва разбойника составляет содержание, можно сказать, главнейших молений всей Церкви? Не примечаете ли, братия мои, как она повторяется среди самых торжественных священнодействий Церкви, каков, напр., таинственный ход Царя всех Ангельскими дориносимаго чинми? Не примечаете ли, как все Божественные службы наши и священнодействия заключают в себе, а следовательно внушают и нам одно чувство, – чувство смирения? Не будем говорить, что главнейшая и большая часть их, самое приношение бескровной Жертвы, суть прошение об оставлении грехов наших и прегрешений; что и прочие прошения или благодарения, по-видимому, славные и торжественные, что, как не свидетельства совершенной нашей зависимости от Вышнего, от Которого чаем или приемлем все, и следовательно что все то, как не исповедание собственного нашего уничижения? Надобно сказать, что таким общим молитвам научил Церковь сам Дух Божий, Который сходил некогда на верующих в их собраниях и внушал им общие спасительные чувствования²⁵. И потому-то сам Он, Дух Божий, по изъяснению одного из Богомудрых толкователей Писания, глаголал: «причастник Аз есмь всем боящимся Бога»²⁶. Златые сосуды Его благодати, мужи избранные, – нося в себе общую с нами природу, и, по мере усовершения ее, чувствуя еще тем большие недостатки свои, а притом и памятуя наставление Господа: «eгдa сотворите вся повеленная вам, глаголите, яко раби неключими есмы»²⁷ – молились так, как бы нам только грешным молиться должно. Они предали, говорим, и нам свои собственные молитвословия, с тем, без сомнения, чтобы мы не удерживались ни стыдом своим, ни страхом от дерзновения к Богу по своему недостоинству. В самом Евангелии предано нам всего наиболее то, что единородный Сын Божий пришел на землю не праведников призвать на небо, но грешников на покаяние, и с сладостью посему внимал вопияниям – чьим? Вы слышали уже, – Хананей, блудниц, мытарей, разбойников сокрушающихся. Что же бы препятствовало праведностям иудейским, книжникам и фарисеям, по крайней мере последовать уже предварившим их в Царство Небесное грешникам, которые проложили туда столь отрадный для всех нас путь в Новой Благодати? Высокоумие, слушатели, самонадеянность, и с тем вместе непостижение единой истинной правды Божией! «Свою правду ищуще поставити, – говорит Апостол, – правде Божией не повинушася»²⁸.

Итак, братия, когда становимся мы на молитву, – здесь ли, в доме общей молитвы, или в другом месте, – и желаем не погрешить в совершении молитвы; наблюдайте за собой в том наиболее, смиренно ли тогда сердце, сокрушенно ли оно? Не превозносится ли, не осуждает ли других? И если оно, по благодати Божией, осуждает только себя самого, молитва сия истинна, хотя бы ты и не чувствовал еще никакой от нее сладости, – утешение уже за подвиги, при безопасности от надмения. В самом деле, часто многие считают признаком спасительной молитвы – ощущение в себе душевного удовольствия от нее. Так; но то не весь и не единственный плод ее. И надобно даже опасаться, чтобы он ее ввел иногда неосторожных в мечтательность. Самопожертвование Богу всем сердцем, в том одном чувствовании, что то или иное делается для Бога, а сами мы ничто, – всего выше, всего наиболее, братия! Аминь.