Глава IX. Пафлагония (Амастрида, Тий, Дадивры)

Житие Иоанна Готфского. – Ж. Георгия Амастридского. – Константина Тийского Слово об обретении мощей Евфимии Всехвальной. – Никиты-Давида Пафлагонянина ж. патриарха Игнатия.

Пафлагонская область, имевшая исторические связи с Крымским полуостровом, невольно привлекает к себе взоры русского историка. Частые путешествия Крымских Скифов в Амастриду и пафлагонских греков в Крым, то с целью грабежа, то с целью торговли, дают понять, что исторический путь между Крымом и Византией был не сухопутный, а морской, и первым этапным пунктом на этом пути была собственно не Византия, а Амастрида и вообще пафлагонское побережье. Пафлагония – первая область империи, которая принимала удары северных народов, и первая область, которая получала скифские товары. Здесь память о Крыме была живою, не книжною, здесь должны были знать о положении крымских народов лучше, нежели в самой столице. К сожалению, пафлагонская литература, к тому же только агиографическая, очень скромная и мало дает положительных сведений о заре русской истории, и чем менее известий, тем более они служат предметом споров в ученой литературе.

Современное и подробное житие Иоанна, епископа Готфского, написанное по-видимому в Амастриде, до нас не дошло; взамен того мы имеем лишь βίος ἐν συντόμῳ, которое В. Г. Васильевский исследовал в качестве современного и оригинального; о нем мы говорим во второй части настоящего сочинения.

Знаменитое своим отношением к Русской истории житие Георгия Амастридского, сохранившееся в единственном Парижском кодексе X столетия,³⁷⁴ уже с давнего времени послужило предметом ученых споров в области русской истории. Акад. Васильевский со свойственною ему обстоятельностью изложил ученую судьбу памятника и снабдил его таким широким исследованием, после которого не остается места для новых догадок и предположений. Впрочем, житие Георгия представляется в следующем виде.³⁷⁵

В предисловии анонимный резонер-агиограф исходит от гимнастического сравнения: администраторы допускают к гимнастическому состязанию лишь тех лиц, которые доказали свою физическую способность; а его, автора, «духовные подвигоположники» толкают на арену слова совсем не подготовленного к делу; взяться за работу было бы дерзостью, но и откладывание, нерешительность, возбудило бы подозрение в пренебрежении и только продлило бы испытание, но дерзновение как результат ревности, представляет, кажется, меньшую опасность, чем небрежение, этот признак души ленивой и близкой к отчаянию (§ 1). Акад. Васильевский правильно заключил отсюда, что житие Георгия есть первый литературный опыт агиографа. После этого дается общая характеристика Георгия, начинающаяся словами: «кто же не знает этого великого и небесного произрастания, слава которого прозвучала от края до края, которого чудеса многочисленны, а подвиги еще многочисленнее? «Он был угоден в глазах царей ради своего пророческого дара и был уважаем сановниками ради необычайности чудотворения; он был известен блеском своей добродетели патриархам ранее своего священства», «был страшен для врагов и дорог для своих» (§ 2). Программа автора обнимает таким образом не только жизнь Георгия, но и посмертные его чудеса.

Родители Георгия, Феодосий и Мегефа (Μεγεθώ), давшие агиографу повод к игре словами, жили в очень богатом и сильном местечке Кромнах около «славной» Амастриды³⁷⁶ (§ 3). Они до старости не имели детей, и когда обещались посвятить детище свое Богу, узы бесплодия были разрешены (§4). Посещая по обыкновению храмы, Мегефа во время беременности проходила однажды в преддвериях церкви мимо сидевших тут наиболее видных лиц городка, которые, кажется, прошлись на счет её положения.³⁷⁷ Ночью они увидели во сне страшных мужей с палицею в руках, которые требовали у них извинения перед обиженной ими женщиною, ибо не было оказано надлежащей чести своему архиерею, то есть плоду в утробе женщины. Именитые граждане по утру явились к Мегефе, извинились перед нею и рассказали ей о своем сне (§ 5). Не довольствуясь этим, она отправилась к одному прозорливцу, который предсказал дитяти имя Георгия, помазание священства и дары божественной благодати; агиограф рассуждает далее на тему, почему дети от бесплодных все знамениты, тогда как рожденные не от бесплодной не все прославлены (§ 6).

Родился действительно мальчик. – Акад. Васильевский, приурочивая вступление его на епископскую кафедру к 790 г., а с другой стороны допуская, что по каноническим правилам Георгий ранее 30 лет и не мог быть рукоположенным, полагает, что святой родился ок. 760 года. – На третьем году жизни, когда он, странным образом, все еще ползал, не без интриг демона, он обжег себе руки и ноги, каковой случай агиограф толкует иносказательно, что враг желал лишить будущего воина Христова средств для борьбы со змием (§ 7), – однако из жития совсем не видно, чтобы Георгий боролся с иконоборчеством. По оказании медицинской помощи, ребенок выздоровел, но развивался более разумом, нежели физически. Сделавшись способным к учению, он был отдан школьным учителям (τοῖς παιδοτρίβαις ἐκδίδοται); изучил всю энкиклическую науку (πᾶσαν ἐγκύκλιον παίδευσιν), как нашу (ἡμετέρα, духовную), так и внешнюю, причем первую всецело, а вторую только в извлечении полезного. Чуждый ребяческих резвостей, он уже в начале возраста обнаруживал качества старцев; убегал удовольствий юности, не любил слушать мирских разговоров, звуков напевов, созданных для возбуждения удовольствия, и речей рассказчиков (γελοιαστῶν ἀνθρώπων, § 8). По достижении зрелого возраста он был взят к себе дядей, занимавшим тогда епископский престол на родине,³⁷⁸ для того, чтобы участвовать в церковной обычной жизни и быть посвященным во всякое церковное благолепие и устройство (§ 9). – До Георгия Ле-Кен знает двух архиереев на кафедре Амастридской церкви: Иоанна (при Льве Исавре) и Григория (современника VII вселенского собора); представляется возможным допустить, что этот Григорий и мог быть дядей Георгия.

Жизнь в Амастриде, по-видимому, не поправилась Георгию, и он «тайком удалился из своей родины, не помыслив о каких либо больших сборах для своего исхода, не взяв с собою ни сумы, ни жезла, ни меди в поясе, ни множества слуг, ни чего-либо другого, что требуется для удобства путешествия;³⁷⁹ но один только домашний слуга, одно вьючное животное были достаточны; всего менее заботился о старости родителей, об этом пресловутом и благовидном препятствии на пути к лучшему» (§ 10). У подошвы горы Агриосирики (Ἀγριοσηρική) он отослал слугу с вьючным животным домой, а сам удалился в глубину леса, вдаль от городского шума, где не ступала еще нога человека. На вершине горы он нашел пещеру, в которой жил один пустынник-прозорливец, поселился здесь и облачился в монашескую схиму (§ 11). – Очевидно Агриосирика находилась где-то в Пафлагонии, не далеко от Амастриды. Об известной горе Κύτωρον, получившей прозвание от города Κύτωρος, однако, не может быть речи, так как, по свидетельству Евстафия Солунского, город Κύτωρος сохранил свое название до конца XII века,³⁸⁰ – а стало быть и гора едва ли могла переменить свое имя; впрочем, эпитет «Агриосирика», то есть Дико-шелковая, мог относиться к Китору по какому либо частному случаю; во всяком случае трудно отыскать современное название горы. – Вскоре Агриосирикийский аскет скончался. Перед смертью он посоветовал Георгию идти «в монастырь, который туземцы называют Вониссою»;³⁸¹ «это та Вонисса, замечает агиограф, о которой так много говорят и которая так славится добродетелью, в которой соборище монахов, живущее на земли равноангельски». Георгий отправился в монастырь и был принят там беспрепятственно (§ 12). – Монастырь Βόνυσσα (вероятно в Пафлагонии) почти несомненно тожествен с тем монастырем Βόνισσαι, игумен которого присутствовал на VII вселенском соборе,³⁸² и несомненно отличен от нынешнего каппадокийского селения «Ванисса» и от Анатолийской крепости «Вонита». – Здесь Георгий всецело предался подвигам: изучал св. Писание, читал жития святых, историю Иосифа (Прекрасного), книгу Иова, и из всего извлекал для себя примеры для подражания (§ 13); так он проводил каждый день и каждую ночь (§ 14).

С тех пор прошло много времени (χρόνος οὐκ ὀλίγος). Слава о подвижничестве Георгия достигла до Амастриды. По смерти тамошнего предстоятеля (вероятно Григория), жители решились на его место выбрать Георгия, для чего отправили к нему посольство из избранных людей города, частью членов священного собора, частью представителей городского управления (οἱ ἐν τέλει, § 15). В речи своей послы указывали на долг Георгия родине и просили уплатить плату за воспитание воспитавшим, оказать городу честь прибытием, а церкви – утверждением на епископском седалище (§ 16). Георгий отклонил предложение граждан, но те не сдались и деликатно похитили подвижника (§ 17), с которым прибыли в Константинополь к патр. Тарасию. Знакомство Тарасия с Георгием было давнее. Когда первый числился еще «в придворном чине, исполняющем тайную царскую службу, что на языке италийском называется «секретарством»,³⁸³ совершал всенощное псалмопение и раздавал плату народу, Георгий, постоянно сопровождавший своего дядю, хотя и участвовал в совершении оного священного псалмопения, но принять плату отказался, заметив Тарасию, что он получит лучшую награду в будущей жизни. Секретарь был поражен добродетелью молодого человека, и теперь хотел, чтобы Георгий немедленно был рукоположен во архиерея (§ 18). – Неожиданная подробность из более раннего времени жизни Георгия (до 784 г.) не должна нас беспокоить, так как житие написано не по принципу хронологической последовательности, а по ассоциации идей имен и сходства. – Но тут некоторое затруднение сделал сам царь, предназначавший на тот же самый епископский престол другого. Патриарх, созвав весь духовный чин, произвел испытание обоим мужам, результатом чего было избрание Георгия, который получил помазание иерейства, оставил столицу, где успел обратить на себя внимание царей, властей и властвуемых, магнатов и убогих, и отправился на родину с представителями Амастриды (§ 19). Описывается небесное одобрение и радость небожителей по случаю избрания (§ 20). – Исходя из того соображения, что Иоанн Готфский, вскоре после собора 787 года прибывший в Амастриду, был принят здесь епископом Георгием, и что царь имел своего кандидата на Амастридскую кафедру (Константин сделался единодержавным в 790 г.), акад. Васильевский склонен к догадке, что рукоположение Георгия состоялось около 790 года.

В поздние сравнительно годы святительства Георгия Амастридская церковь получила самостоятельность – по следующему случаю. Новый митрополит, прибыв в Амастриду, «с видом послушания» отправился для представления к Гангрскому митрополиту (от которого он зависел); но тот, «показывая свою обычную надменность и обнаруживая злонравие и грубость тщеславного или же ненавидящего людей человека», оттолкнул его от себя. Тогда Георгий написал послание императору, который и отделил Амастридскую кафедру от Гангрской, дав ей самостоятельное место; «я сказал об этом не потому, чтобы это стояло прежде в порядке событий, или совершилось в начале, напротив, по времени это есть гораздо позднейшее событие, но (упомянуто о нем ранее) для того, что к тому пришла речь и чтобы не возвращаться второй раз к тому же предмету» (§ 21). Новый митрополит был встречен при всеобщем стечении народа; старики забыли о своей старости и с юношескою бодростью шли на встречу к нему; больные, женщины и дети – все бежали в запуски и опережали друг друга; дороги, улицы – все было полно народом (§ 22). Георгий одинаково обращал внимание и на священные установления, и на благочиние алтаря, и на устройство духовного чина; заступался за вдов и сирот, питал нищих, сбавлял долги и совершенно прощал долговые обязательства, сострадал единоплеменникам и питал жалость к нуждающимся (§ 23). За них он ходатайствовал перед царями, перед властителями и между прочим перед сборщиками податей (οἱ τὰ δημόσια διῳκηκότες). Из дел Георгия на пользу народа приводится один пример. «Было нашествие неприятелей и притом более тяжкое из всех когда либо упоминаемых нашествий.³⁸⁴ Всякий пол и возраст был увлекаем руками беззаконных; те, которые были способны к оружию, все брались в плен, а все старцы и дети были предаваемы смерти мечем... земля полна была крови, села полны рыданий, все изображало персидский плен иудеев (?). Агарянское племя (τὸ Ἀγαρηνῶν φῦλον) относительно жестокости нисколько не уступает персидской свирепости, но еще во столько превосходит персов грубостью, во сколько уступает им в мужестве». Дети на руках матерей погибали от меча; матери старались подставить свои шеи, чтобы не видеть смерти своих детей; дитя в одно и тоже время припадало к сосцам материнским и получало смертельный удар в свое сердце; мать подставляла грудь к устам ребенка и принимала кровь его в родное лоно (§ 24). Среди всех этих сцен, Георгий, не думая о своей собственной безопасности, с крестом в руках, поспешно обходил соседние села, собирал пасомых и утверждал их внутри града. Господь обходом одного иерея спасает город многолюдный и обращает вспять народ, исполненный бешенства; тогда можно было видеть бегущих, когда никто их не преследовал, и падающих, когда никто не пускал в них стрел (§ 25). И это тем удивительнее, что Георгий не пользовался ни вооруженным войском против неприятельского строя, не имел ни всадников, ни стрелков, ни чего либо другого, пригодного в бою, но один, безоружный, поднятием рук к Богу спасает отчизну (§ 26). – От конца VIII и начала IX в. мы знаем о двух нашествиях Сарацин, которые могут иметь отношение к походу, описанному в житии: в 797 г. Гарун-ал-Рашид взял пограничную со стороны гор Тавра и Киликии крепость Сафсад, между тем как другие отряды проникли до Анкиры (Ангоры) и Амория; Каппадокия и Галатия сильно пострадали; в 811 году Сарацины производили разбои у г. Евхаит, недалеко от Аминса. Акад. Васильевский (стр. LXXII) отдает предпочтение 797 году, говоря, что расстояние до Амастриды вовсе не было таким большим, чтобы можно было оставаться спокойным в последней, когда неподалеку стояла неприятельская армия.

Другое чудо Георгия, по словам агиографа, еще более удивительное. Амастридские купцы в Трапезунте вследствие ложного доноса о нарушении таможенных правил (δημοσίοις συκοφαντηθέντες ἐγκλήμασι) были схвачены и переданы воеводою (παρὰ τοῦ στρατηγοῦντος) на заключение в государственной тюрьме в ожидании казни мечем. Находясь в полном отчаянии (§ 27), они были услышаны сострадательным их соплеменником: Георгий, не убоявшись длинного пути, не отговариваясь телесною болезнью, ни зимним временем, ни трудным плаванием, сел на корабль и поплыл в Трапезунт; плавание его было спокойное и море тихое (§ 28). Между тем оруженосец воеводы, называемый по-италийски комис-кортис,³⁸⁵ узнав о прибытии Георгия, с новою силою возобновил обвинение ложных доносчиков, бранился и выдумывал, что купцы за многое повинны смерти и совершили величайшее преступление, вопиял, что нарушены будут законы и оскорблены все обычаи, если они не будут подвергнуты наказанию за свою продерзость. Воевода уже поддавался его внушениям (§ 29). Но вот супруга его теряет зрение. Воевода круто изменился: просил, умолял, плакал, рыдал, признавал свой грех и обещал исправление, оставил прежнюю суровость и сделался благорасположенным. Георгий исцелил ослепшую и получил купцов, а клеветники просили у него прощения (§ 30). – Нет возможности хотя бы и с приблизительною точностью определить время пребывания Георгия в Трапезунте: рассказ этот поставлен агиографом рядом с нашествием Сарацин лишь по однородности главной идеи – заступничества Георгия за своих земляков. Трапезунт находился в руках Византии и тамошний воевода должен был руководствоваться действующим византийским законодательством. Но в Византии за нарушение таможенных правил ни в каком случае не следовало казни мечем, а положено было телесное наказание, острижение волос в знак бесчестия и штраф;³⁸⁶ в этом рассказе заметно очевидное преувеличение агиографа, столь склонного ко всякого рода эффектам; подобное преувеличение (смертная казнь вместо простого наказания) мы встретили и у агиографа Феодора Студита (стр. 175). – Одна женщина просила святого отслужить в её молитвенном доме литургию (§ 31), но при этом забыла о том, что потребно для божественной литургии, – о хлебе и вине. Когда окончилось поучение и наступило время начинать литургию и когда при этом не оказалось потребного для предложения, то святой, сотворив чудо, получил хлеб и вино (§ 32). Распространяясь о пренебрежении к телесной нужде, обнаруженном женщиною, агиограф между прочим замечает: «о, если бы с самого начала люди не изобретали ни сухопутной, ни морской торговли, ни безвременных забот, ни долгих трудов и хлопот, бессонных бдений, всех этих горьких исчадий сребролюбия, ради которого бывают ненависти, убийства и кораблекрушения, ради которого существуют разбойники, воры и хищники, ради которого – ложь, клятвы и клятвопреступления и тысячеобразный рой других преступлений!» (§ 33).

Из Трапезунта Георгий вернулся с купцами в Амастриду и затем отправился в Константинополь, где тогда царствовала импер. Ирина. Царица и сын её Константин любили Георгия, скучали по нем, желали его всегда видеть при себе, разделять с ним царство, но он не любил пребывания во дворце и близости к самодержцам, как будто видя в этом нечто постыдное (§ 34). В Византии он проявил дар пророчества, неясными намеками указывая на исход событий. «В это время государственными податями заведовал³⁸⁷ логофет, по имени Никифор, находившийся в числе друзей и знакомых Георгия; причем он не только в делах, касающихся души, но и житейского быта, имел руководителем святого, дабы и жизнь его, и слово, и дело направлялись благим образом. И вот, пожелав приобрести покупкой дом, он сообщил о своем деле всегдашнему своему во всем наставнику; стремление его было остановлено, но за то подано было указание на ожидающее его царство; именно святой изрек ему, что спустя немного времени он сделается наследником одной вдовствующей женщины, владетельницы больших домов; при этом подразумевалась царица, после которой Никифор наследовал царство. Но тогда он не понял загадочно высказанного указания на дело; когда же предреченное исполнилось и он уразумел пророческий дар святого, то уже ни во что вменял царскую диадему и всю власть над Ромеями³⁸⁸ – в сравнении с тем (преимуществом), чтобы разделять трапезу, находиться вместе и жить под одним кровом с ним; он презирал и самую порфиру и тайно одевался в его хитон и покров, и это считал за некоторый талисман и укрепление своего царствования; он пренебрегал высокими кроватями и повергал себя долу» (§ 35). – Нет основания заподозривать знакомства Никифора с Георгием, но совершенно сомнительным кажется известие агиографа, будто бы Никифор ни во что вменял царскую диадему и, считая другом своим святого, тайком покрывался его мантией для охранения своего царства (однако мантия не уберегла его от роковой кончины). Все это не факты, а личные рассуждения автора, а как таковые, они имеют общий характер, а не частный, применительно к этому императору. Про Феодосия II известно, что он тяготился у кормила правления, ревновал иорданскому аскету и покрывался мантией Хевронского епископа;³⁸⁹ про Льва V рассказывают, что он так полюбил Михаила Синкелла, Феодора и Феофана (Начертанных), что пребывание с ними считал более высшим наслаждением, нежели корона и порфира; про Никифора II известно, что он тяготился скипетром царства, любил Афанасия Афонского и покрывался мантией своего дяди св. Михаила Малеина до дня своей гибели;³⁹⁰ про нашего Николу Святошу известно, что он променял корону на монашеский клобук, что его мантией покрывался брат его Изяслав до дня со своей катастрофы.³⁹¹ К царствованию имп. Никифора I (802–811) акад. Васильевский (стр. LXV) относит перемену в иерархических отношениях Пафлагонии, указанную в Житии выше (§ 21). С давнего времени Амастрида составляла епископию, подведомственную Гангрской митрополии, но уже в так называемом списке патр. Никифора (806– 815) заметно в кодексах колебание: в одних удерживается еще старое предание, но в других Амастрида помещается уже в числе автокефальных архиепископий. В связи с данными Жития становится возможным приурочение означенного события к 802–806 году. – «Совершая однажды плавание по Евксинскому понту в свое отечество (из Константинополя), святой очутился в некоем месте, где находится течение Сангария, – а Сангарий есть река, текущая по стране Галатов; корабль пристал при самом впадении реки в море, где происходит некоторая борьба речного течения с морским, причем первое сильно напирает, а море под влиянием воздушных веяний вздымается и изрыгает свои волны на твердую землю, – когда же подует с суши настоящий ветер, то оно сильно затрудняет пловцов, а иногда и поглощает их в бездну вместе с кораблями». Во время плавания Георгия ветер дул с особенною силою, так что разрывал и пенил воду, издавая потрясающий гул. Святой, едва выбравшись на сушу при помощи гребцов, стал на берегу и воздев руки к небесам, запретил ветру и укротил бурю (§ 36). Георгий облагодетельствовал чудотворениями как современников, так и потомков (§ 37). Следуют сравнения его с Авраамом, Исааком и Иаковом, Иосифом, Моисеем и Аароном, Финеесом, Давидом и Илиею, Петром, Павлом и Иоанном (§ 38) и общая характеристика святого (§ 39). Георгий умер «за два дня до десятого числа месяца Дистра» (8 февраля); «и можно было видеть стечение царей и архиереев,³⁹² слезы и неутешный плач властителей и властвуемых; одни оплакивали в нем образец для хорошего управления, другие – для доброго повиновения властям; и вот он предается боголепно погребению руками иереев» (§ 40). Близкий современник, хорошо знавший жизнь святого, подробно описал бы самую болезнь и ход её, между тем агиограф располагает скудным запасом сведений, недостаток которых старается восполнить резонерством и витиеватостью изложения; и самая фраза о присутствии на похоронах царей и архиереев дышит какою-то стереотипностью. Где умер Георгий – не сказано, но вероятно в Амастриде, когда он скончался – также не определено. Имя имп. Никифора – последнее, которое встречается в Житии. Акад. Васильевский полагает, что Георгий не пережил правления Логофета и указывает на 806 год, как на вероятный предел жизни святого. Действительно, в это время Никифор с соимператором Ставракием были в Малой Азии и могли явиться в Амастриду для оказания последней почести архиерею, имевшему особые права на их уважение. И это тем более правдоподобно, что как раз в это время отправлено было для заключения мира с Гаруном императорское посольство, состоявшее из митрополита Синнадского, Петра, игумена Гулейского монастыря, и Григория, эконома Амастридского:³⁹³ назначение последнего лица ничем иным не может быть объяснено, как только личным присутствием и знакомством императоров с экономом в Амастриде.

Георгий по смерти творил много чудес, исцеляя сумасшедших (ὑπὸ πνευμάτων ἀκαθάρτων ὀχλούμενοι), прикоснувшихся к его гробу, паралитиков (μέλεσι παρειμένοι), которых приносили на носилках и которые уходили на собственных ногах, ослепших (στέρησις τῶν ὄψεων), которых приводили ко гробу; однако агиограф из многих чудес выбирает для рассказа «один или два» (§ 41). «Был сильный дождь, способный покрыть всех когда-либо существовавших множеством вод и напоминающий, можно сказать, подобие другого потопа; наводнялись горы, плавали в воде долины; дома, храмы были полны водою; отчасти текущая сверху через крышу, отчасти проникающая снизу чрез двери, вода наполнила все; город вследствие напора волн со всех сторон как бы плавал в море, колебался в своих основаниях и угрожал разрушением... Когда храм (с мощами Георгия) наполнился водою, то эта вода никак не приближалась ко гробу святого; ... и можно было видеть, как влажная и жидкая стихия превратилась в нечто совсем противоположное, и стала по ту и другую сторону гроба, как некая твердая и неподвижная стена, так что гробницы не коснулась даже малейшая сырость» (§ 42). – О наводнении, постигшем Амастриду, упоминается только в этом памятнике; оно могло произойти, по мнению акад. Васильевского, даже не от дождя, а просто от морского прилива и затопить город, расположенный на длинной косе, вдающейся в море, особенно если плотины не было. Но еще вернее, как кажется, думать, что здесь имеется обычный легендарный рассказ о пропавших или затонувших городах, о чем специально писали проф. Η. Ф. Сумцов (1895 г.) и В. Н. Перетц (1904 г.). Но говоря о затопления Драча (Епидавра, Dyrchachium’a, Durazzo), упомянутом Серапионом Владимирским, исследователи не знали, что в основе его лежит предание, записанное Созоменом и Иеронимом Стридонским в житии Иллариона Великого.

«То, что следует далее, еще более удивительно. Было нашествие варваров, Руси, народа, как все знают, в высшей степени дикого и грубого,³⁹⁴ не носящего в себе никаких следов человеколюбия. Зверские нравами, бесчеловечные делами, обнаруживая свою кровожадность уже одним своим видом, ни в чем другом, что свойственно людям, не находя такого удовольствия, как в смертоубийстве, они – этот губительный и на деле и по имени народ, – начав разорение от Пропонтиды и посетив прочее побережье, достигли наконец и до отечества святого,³⁹⁵ посекая нещадно всякий пол и всякий возраст, не жалея старцев, не оставляя без внимания младенцев, но противу всех одинаково вооружая смертоубийственную руку и спеша везде пронести гибель, сколько на это у них было силы. Храмы ниспровергаются, святыня оскверняется: на месте их (нечестивые) алтари, беззаконные возлияния и жертвы, то древнее таврическое избиение иностранцев, у них сохраняющее свою силу.³⁹⁶ Убийство девиц, мужей и жен; и не было никого помогающего, никого, готового противостать. Лугам, источникам и деревьям воздается поклонение.³⁹⁷ Верховный Промысл допускает это может быть для того, чтобы умножилось беззаконие, что, как мы знаем из Писания, много раз испытал Израиль (§ 43). Пастырь добрый не был на лицо телом, а духом был с Богом, и в непостижимых судах Его читая, как посвященный, лицом к лицу, медлил заступлением и откладывал помощь. Но в конец он не возмог презреть, и вот он и здесь чудодействует не меньше, чем в других случаях. Когда варвары вошли во храм и увидели гробницу, они вообразили, что тут сокровище, как и действительно это было сокровище. Устремившись, чтобы раскопать оное, они вдруг почувствовали себя расслабленными в руках, расслабленными в ногах, и связанные невидимыми узами, оставались совершенно неподвижными,³⁹⁸ жалкими, будучи полны удивления и страха, и ничего другого не имея сил сделать, как только издавать звуки голоса (§ 44). А их предводитель (ἡγεμών), когда увидел необычайное явление, исполнился тоже страха и ужаса, и приказав подвести одного из уведенных в плен, спрашивал его, что означает случившееся и какого Бога это сила, и что такое было здесь закопано, и каким образом пострадали воины. Тот отвечает: это сила Бога, все приведшего из небытия в бытие и творящего все Ему угодное, которому никто не может противоречить – ни царь, ни тиран, ни князь, ни варвар, ни кто-либо другой, кого только ты можешь назвать, ни даже целый народ: ибо Им цари царствуют и властители владеют землею. Что же отвечает варвар? Разве мы не приносим, говорит он, каждый день жертвы богам, устраивая алтари и возлияния? – Но, человече, это никак не суть истинные боги, которым вы совершаете возлияния: не такие жертвы угодны нашему Богу; ни в чем не нуждается тот, кто над всеми владычествует. – Но существует ли какая другая жертва, которая бы угодна была вашему Богу? И как нуждающийся в ней может считаться ни в чем не имеющим нужды? – Сам Он ни в чем не нуждается, но будучи благим, принимает благие деяния, приносимые Ему от чистого помышления. Кто же явился чистым пред Ним своими благими делами, тот удостаивается величайшей чести и при жизни и по смерти. – А какая это честь? спрашивает (варвар). – Все, что ни захотели бы, творить во имя Его и благодетельствовать почитающим их, и останавливать тех, кто покушается не воздавать им чести: вследствие того и твои воины, как видишь, осмелившись раскопать этот гроб (были наказаны): так как прикосновение нечистых рук варварских было оскорблением лежащему в нем, то по своему дерзновению пред Богом он связал руки и ноги их; и если хочешь узнать, что все это истина, то принеси Ему дары, умилостивив чрез посредство нас христиан, и люди твои освобождены будут от обдержащих их печалей. – А какими дарами можно ему угодит и какие приношения Он принимает? – Елей и воск, как это обычно у христиан, и освобождение пленных, сохранение почтения к храмам. Если все это хочешь сотворить и соблюсти, то увидишь своих воинов здравыми, как прежде (§ 45). Варвар, пораженный этим, обещал все сделать как можно скорее. Дав вольность и свободу христианам, он поручил им ходатайство пред Богом и пред святым. И вот устраивается щедрое возжение светильников, и всенощное стояние, и песнопение; варвары освобождаются от божественного гнева, устраивается некоторое примирение и сделка с христианами, и они уже более не оскорбляли святыни, не попирали божественных жертвенников, уже не отнимали более нечестивыми руками божественных сокровищ, уже не оскверняли храмов кровью. Один гроб был достаточно силен для того, чтобы обличить безумие варваров, прекратить смертоубийство, остановить зверство, привести свирепых волков к кротости овец и заставить тех, которые поклонялись рощам и лугам (ἄλση καὶ λειμῶνας), уважать божественные храмы (§ 46). Рассуждения агиографа по случаю этого чуда следующие: «Видишь ли силу гроба, поборовшего силу целого народа? Видишь ли силу гроба, заставившего волка пастись рядом с агнцем, как это говорится у Исаии (11:6), и тигра покоиться вместе с козленком? Видишь ли славу гроба, сияющую чудесами, как лучами солнца? Видишь ли прах сильнейший многих стрел и копьев? Видишь ли останки, смягчившие силу, поражающую в сердце? О, видимый гроб и мысленное сокровище! О, гроб, искупивший гробы и многим доставивший мир! О, гробница, слава которой достигла до пределов океана! О, прах, развеявший варваров и сокрушивший оружие, секиру и войну! О, останки, скрываемые, но драгоценнейшие злата, светлейшие многоценных камней и пышнейшие виссона и порфира, могущественнейшие царей, христиан сила и гордость! (§ 47). Обращаясь к святому, автор восклицает: «воззри на нас свыше, сохраняй твоих песнопевцев (τοὺς σοὺς ὑμνητάς), освобождая от грехов, охраняя от падений, спасая от ударов, бедствий, обстояний, опасностей и всякой скверны! Снизойди к смелости, с которою я взялся за предприятие похвал твоих, но благосклонно приими (доброе) произволение, так как и оно угодно Богу! Мое предприятие не есть проявление легкомыслия, но произведение горячей веры и дружбы к подвигнувшему меня на него – знаменитому и славному Иоанну, любителю изящного.³⁹⁹ Побуждаемый его увещанием, чтобы не навлечь на себя обвинения в непослушании, я пустился в это море похвал. Потерпев неудачу, я радуюсь столько же, сколько бы в других случаях радовался, одержав победу. Ибо (в этом случае) словесное поражение только доказывает самым делом величие восхваляемого: оно обнаруживает высоту добродетели; а сама она является ручательством близости к Богу. Того ради явися нам заступником, помощником и защитником! Подаждь нам еще больше поводов к похвалам (новою) придачею чудес твоих! По дерзновению твоему пред Богом, охрани град сей (τὴν πόλιν σοῦ ταύτην), соблюди сие твое стадо!» (§ 48).

Прежде чем говорить о значении приведенной выписки, необходимо поставить вопрос о личности агиографа, о времени, когда он жил, а также о личности Иоанна, по поручению которого Житие написано, – о личности, в которой заключается наиболее надежный путь к окончательной разгадке вопроса о времени написания похвалы Георгию. Акад. Васильевский так или иначе уже ответил на эти вопросы и тем в значительной мере избавил исследователей от новых изысканий. Постараемся изложить существенные его выводы. Анонимное житие Георгия написано вскоре после кончины святого (стр. CXXXVI) и вообще в первой половине IX столетия (стр. СХІІ). В это время главными представителями византийской агиографии были два лица: диакон Игнатий (до-Фотиевского времени) и философ Никита Пафлагонянин (после Фотия). Игнатий родился ок. 770–774 г. и получил первоначальное образование под руководством протасикрита Тарасия; во время патриаршества последнего (784–806) Игнатий, в сане диакона Великой церкви, прошел под его руководством энциклопедическое образование, ознакомившись кроме св. писания и церковной христианской письменности еще и с эллинскою мудростью; в таком случае он учился у Тарасия одновременно с пребыванием в Константинополе юноши Георгия, прибывшего с дядей из Амастриды ок. 785 г., и был разве немногим его моложе. Близкий человек к патриархам Тарасию и Никифору, Игнатий однако не уберегся от заблуждения: под угрозою был уловлен в сети иконоборства и дал в том свое рукописание. В позднее время (ок. 846 г.) он сделался митрополитом Никейским. По словам Свиды, он «написал жития Тарасия и Никифора, святых и блаженных патриархов, надгробные елегии, письма, ямбы на Фому бунтовщика, что называют «τὰ κατὰ Θωμᾶν, и многое другое». Из этого многого другого можно назвать еще житие Григория Декаполита, непоименованное Свидою, в своих надписаниях носящее имя Игнатия и относящееся также к периоду иконоборчества, а равным образом Житие Георгия Амастридского. Агиографические труды его следуют в таком порядке: 1) Житие Георгия, первый литературный опыт автора, написано было в такую эпоху его жизни, о которой автор говорил с сожалением и раскаянием, в период примирительного и хотя по внешности дружелюбного отношения к иконоборцам; и действительно в Житии Георгия есть ясные признаки умышленного умолчания о иконах (стр. LXXIV, LXXXII). 2) Житие Григория Декаполита, важное для истории иконоборчества и отмечающее иконоборческих епископов, с которыми приходилось сталкиваться Григорию; этот святой в бытность свою в Константинополе останавливался у своего будущего агиографа Игнатия⁴⁰⁰ и имел в числе учеников некоего Иоанна, отличавшегося красноречием, с которым Игнатий был хорошо знаком. 3) Житие патр. Никифора, написанное вскоре после его смерти (829 г.); здесь Игнатий вспоминает о своем невольном заблуждении и просит святого подать ему помощь при выходе на путь истины. По поводу перенесения мощей Никифора (846 г.) Игнатий составил ему канон. 4) Житие патр. Тарасия, написанное до 846 года; здесь автор жалуется уже на свою старость и немощи. Желание связать житие Георгия с авторством Игнатия, бывшего некоторое время иконоборцем, заставило акад. Васильевского впасть в ошибку: Житие Георгия, по его словам, написано ранее Жития патр. Никифора; между тем последнее явилось в 30-х гг., а первое, с его же точки зрения, в половине 40-х годов IX столетия. «Речь Игнатия, продолжает русский академик, в доподлинных его сочинениях пересыпана оборотами, отдельными словами и сентенциями из классических и других образцов; важно, замечает русский академик (стр. СVII), что все черты, сколько-нибудь обрисовывающие литературную физиономию Игнатия, могут быть наблюдаемы и в Житии Георгия Амастридского». Здесь повторено несколько выражений из Гомера и Еврипида; встречается масса сентенций и классических имен; «стиль, манера, литературные приемы, свойственные автору Амастридского Жития, близко сходятся с теми, какие замечаются в агиографических трудах Игнатия». Для образца приводится параллель: преследование иконопочитателей из Жития Никифора и нашествие сарацин из Жития Георгия; отдельные выражения в роде: «пускаться в море похвал», «не иметь в себе никаких следов», определение слова «секретарь» – одинаковы как там, так и здесь; сравнение святого с ветхозаветными пророками и новозаветными апостолами – также одинаково. С другой стороны Житие Георгия не имеет ничего общего со стилем произведений Никиты Пафлагонянина: хотя последний был епископом по соседству с Амастридою, написал похвалу св. Иакинфу Амастридскому и говорил о нашествии Руси (в Житии патр. Игнатия), тем не менее его произведения совсем иной школы. – Иоанн, поручивший написать похвалу для произнесения её при гробе Георгия, конечно был Иоанн Амастридский [он] же и может быть преемник св. Георгия на кафедре. Действительно, известен Иоанн, предстоятель Амастридской церкви, которого Ле-Кьен ошибочно отнес ко времени Льва Исавра. Ле-Кьен извлек сведения об Иоанне из свидетельства Николая Комнина Пападопуло, канониста XVII–XVIII века, у которого Иоанн назван другом Феодора Студита. Иоанн грамматик переписывался с Феодором между прочим по вопросу об иконах;⁴⁰¹ он и мог занимать Амастридский престол в IX веке. Итак, по мнению акад. Васильевского, Житие Георгия написано диаконом Игнатием по поручению преемника Георгиева, Амастридского архиепископа Иоанна в первой половине IX века.

Но если Игнатий писал житие Георгия, то остается не доказанным, чтобы он мог жить в Амастриде. Русский ученый сознает эту слабость, но обходит её замечанием, что о первоначальной жизни Игнатия, о его отношении к Пафлагонии, ничего не известно. Но при этом знаменитый ученый забывает, что Игнатий, по его же словам, родился около 770 г., молодость провел в Константинополе и не только до 806 г., до смерти Георгия, но и до 842 г., времени нашествия Русских, не мог получить литературного заказа; если бы он был автором жития, то это могло быть только в период с 842 до 844 года, до времени вступления его на Никейскую кафедру. И если бы Иоанн правил престолом с 807 г. и поручил составление жития около половины IX столетия, то было бы невероятно полагать, чтобы он же правил кафедрою и в половине 840 годов, т. е. гораздо более 35 лет, да к тому же и сам Игнатий в это кажется время был уже престарелым митрополитом, автором житий Никифора и Тарасия. Чтобы выйти из этого заколдованного круга, надобно вовсе отказаться от принадлежности Похвалы Игнатию: сходства литературных приемов, замечаемых в Житии Георгия и в Житии Никифора, совсем еще не могут указывать на одного автора; на одну школу – да. Разрушая Куниковский параллелизм Фотия и агиографа о русском нашествии, сам же Васильевский находить его не убедительным, явившимся просто от того, что два автора заговорили об одном и том же предмете и потому у них оказалось несколько общих выражений. Тоже должно сказать и в данном случае. Напротив общие замечания агиографа о большинстве чудес святого и самый характер сочинения – Похвала – указывают, что произведение написано в позднее время, когда недостаток подробностей о чудесах и вообще о жизни Георгия нужно было восполнить риторикою и резонерством. Но отрицая участие в деле Игнатия, мы дорожим открытием акад. Васильевским личности Иоанна, хотя и тут позволяем себе некоторые отступления от его взгляда. Грамматик Иоанн, переписывавшийся с Феодором Студитом около 816–820 года и называемый этим последним «святостью», мог и не быть в то время епископом; «святостью» Феодор называл также и игуменов; простое название Иоанна также говорит не в пользу его епископства, а скорее в пользу его настоятельства в монастыре. Этого грамматика Иоанна мы позволяем отожествить с тем философом Иоанном, «усердным любителем диалектики»,⁴⁰² с которым переписывался патр. Фотий по вопросу о пророчествах. Ничего нет невозможного в том, что Иоанн уже в молодых годах зарекомендовавший себя ученостью, позже является с именем философа, любителя диалектики или, если угодно, «изящного» (ибо и сам агиограф Георгия стремился быть изящным); понятным становится и то, почему агиограф не решался приступить к сочинению, имея в виду такого компетентного судью, как философ и диалектик Иоанн. Допуская, что грамматик Иоанн переписывался с Феодором на 25 году жизни, мы заключим, что он родился ок. 795 года; с Фотием он мог переписываться ок. 865 г., когда Иоанну было под 70 лет. По свидетельству Николая Пападопуло, он был епископом Амастриды, и мог во времена Фотия поручить одному из амастридских монахов составление похвалы Георгию. Биограф 50 лет спустя после смерти святого конечно располагал немногими данными о его жизни, не был в состоянии последовательно обозреть его жизнь и потому избрал особый план в похвале – передачу событий по ассоциации идей имен и сходства. Мы должны отказаться от надежды найти имя агиографа (хотя Никита все-таки невольно приходит при этом на ум), но за то можем утешиться, что он вышел из школы Игнатия, и приурочить его ко времени 858–867 и 878–886 годов, когда патриаршествовал Фотий и жил философ Иоанн, любитель риторики.⁴⁰³ Впрочем, последнюю дату мы не принимаем в расчет, ибо во втором периоде своего патриаршества Фотий писал письма исключительно благодарственные или заклинательные, смотря по тому, поддерживал, или не поддерживал адресат его сторону в период 869–878 годов; литературными и богословскими вопросами в письмах он интересовался до 869 года.

Приурочив появление Жития приблизительно к 865 году, посмотрим отсюда на русский поход, в нем описанный. С сожалением, подавляемым самостоятельным убеждением в противности, переходя от своего учителя на сторону А. А. Куника, мы должны рассматривать амастридское нашествие Русских как частный поход одной общей экспедиции 860 года. Большая часть русского флота, прибывшего к южному берегу Черного моря, двинулась направо к Босфору, опустошила острова на Мраморном море и осадила Константинополь; но часть его направилась влево, дошла до Амастриды, где и остановилась. Здесь русские хотели было ограбить храм с каким-то большим ларцом, думая, что тут собраны драгоценности; но когда вместо денег они увидели покойника, они помирились и на том, что до сих пор награбили; поставили свечку неизвестному, но нахваленному им Богу, для благополучного плавания и вернулись на родину.⁴⁰⁴ Греки Амастры, как и Греки Константинополя, увидели в отступлении врагов чудо святого и чудо Богоматери. Патр. Фотий первый явился выразителем общего настроения: в двух речах, а затем в окружном послании по поводу Русского нашествия он первый дал Русским суровую характеристику, как народа грубого и кровожадного. Речи Фотия, произнесенные в мае 860 года и отвечавшие на жгучий вопрос современности, могли сделаться известными и в провинциях, а окружная грамота его, как официальная бумага, несомненно попала и в Амастриду. Агиограф, описывая чудо Георгия по поводу нашествия, для характеристики народа прибег к словам патриарха и свободно воспользовался его выражениями. К параллелям, приведенным акад. Куником (стр. 98) и акад. Васильевским (стр. XLIX), присоединим еще некоторые, соответствующие также и описанию Агарянского нашествия. Слова Фотия о избиении русскими полов (р. 219 ed. Nauck) агиографом отнесены к Агарянам (стр. 38–39) и к Русским (стр. 67); слова Фотия о несчастиях Израиля (р. 207, 227, 229, 230) агиографом также отнесены к Агарянам (стр. 39) и к Русским (стр. 67); слова Фотия о избиении Русскими младенцев под сосцами матерей (р. 219) отнесены агиографом только к Агарянам (стр. 40).

Очень близкое отношение к только что рассмотренному житию представляет иного рода агиографический памятник того же времени. Пафлагонский город и епископская кафедра Тий (Τίος), как кажется, подведомственная Амастридской епископии, также выставила агиографа – в лице тийского епископа Константина. По-видимому пафлагонский уроженец, Константин в молодости, в конце VIII и начале IX в., жил в Константинополе, вероятно проходивший образование в патриаршей школе, был знаком с Георгием Амастридским, который просил его написать рассказы о св. Евфимии Всехвальной. Сначала Константин написал слово о пребывании мощей её в Константинополе, у Ипподрома, но оно по-видимому не сохранилось до нашего времени; потом, как кажется до 837 г., он составил слово об обретении мощей её: Κωνσταντίνου τοῦ ἁγιωτάτου ἐπισκόπου Τίου λόγος εἰς τὴν εὕρεσιν τοῦ λειψάνου τῆς ἁγίας καὶ πανευφήμου μάρτυρος Εὐφημίας, προτραπέντος παρὰ Γεωργίου τοῦ ἁγιωτάτου ἐπισκόπου Ἀμάστρης.⁴⁰⁵ И так как под епископом амастридским Георгием мы можем разуметь не кого другого, как того святого, житие которого мы только что рассмотрели, мы должны сказать, что литературный заказ был выполнен епископом Константином уже спустя много лет после кончины Георгия. В 869 г. еп. Константин присутствовал на константинопольском соборе и подписался под его актами по поводу восстановления патр. Игнатия; он присутствовал там также и в 878 г. по поводу восстановления Фотия на патриаршестве; умер после 880 года.

Рассказ о перенесении мощей св. Евфимии Всехвальной, принадлежащий перу Тийского (в Пафлагонии) епископа Константина, вообще говоря, заслуживает полного внимания, ибо написан если не современником описываемых им событий, то по крайней мере близким по времени лицом. Ле-Кьен (I, 576) и другие ученые правильно отожествляют его с тем епископом Константином, который присутствовал на соборах 869 и 878 годов и который стало быть стоял сначала на стороне патр. Игнатия, а затем Фотия. Слово основано на рассказах иконопочитателей (быть может Никиты Мономаха и других) и отчасти на личном знакомстве с местностью, о которой идет речь. Но так как изустные рассказы об иконоборчестве в IX в. доходили до чудовищных размеров, то естественно, что мало критичный автор наряду с несомненно верными известиями пользовался и темными, смутными источниками.

В предисловии он обращается к «всесвятейшему отцу», которого называет любителем всякого доброго начинания и «учителем моего грубого разума»; исполняя его поручение, агиограф сознается в своей неспособности выполнить возложенную на него задачу, в своем неведении и грубости, и если приступает к написанию, то только из боязни не исполнить отеческого поручения; намеревается изложить то, «что я слышал от людей благочестивых и что видел собственными глазами», как мощи Евфимии были унесены на окраины (ἐπὶ τὴν ὑπερορίαν), погибали, были найдены и принесены «на позор и бесчестие тех, которые смеют восставать против славы святых» (§ 1).

В прошедшие лета царствовал нечестивый царь Лев из рода Исавриян, не честно захвативший престол; он начал лаять на церковь Божию и под предлогом благочестия разрушать иконы; св. патриарха Германа бичевал бесстыдно и сверг с престола; мощи мучеников презирал и называл благочестивых костепоклонниками (ὀστεολάτραι, § 2). Мощи Евфимии невредимо лежали в храме её имени около Ипподрома,⁴⁰⁶ будучи принесены вместе с ракой из Халкидона в Константинополь вследствие тогдашнего нашествия «Персов» на Византию. Над ковчегом был воздвигнут жертвенник; внизу его лежали мощи, а наверху совершалось таинство Тела и Крови Господней. В ковчеге находилось небольшое отверстие, «которое и до ныне существует» и в которое могла входить человеческая рука. «Однажды, говорит Константин, я недостойный осмелился всунуть туда руку, дотронулся до места, почувствовал благоухание и сподобился благодати». Это замечание, опережающее событие, показывает, что Константин лично видел раку с мощами в Константинополе. Когда Персы, во дни царя Ираклия, заняли Халкидонскую страну, они захотели сжечь мощи Евфимии, но последние остались в огне невредимыми: из ковчега выходило только пламя в виде шара сквозь упомянутое отверстие (§ 3). Жители Константинополя, «как мы выше сказали»,⁴⁰⁷ питали глубокую веру, приходили в храм Евфимии и обильно получали здесь исцеления; кровь от мощей, исполненная благовония, исходила подобно миру и раздавалась больным людям. Тогда царь Лев со своими сторонниками в глубокую ночь сделал нападение на храм, открыл ковчег, взял мощи Евфимии вместе с их ящиком, а на место их вложил высохшие кости одного покойника; мощи Евфимии вместе с деревянною ракой он положил в одном из молитвенных отделений в царских палатах (ἐν τοῖς βασιλείοις); сестры и дочери его стали только почитать их (§4). – О сестрах Льва Исавриянина нет нигде упоминаний, а из дочерей его известна одна, Анна, бывшая замужем за Артаваздом и ниже названная Ἀρταβαστίνα.

Узнав о том, царь перенес мощи в Вуколеон (ἐπὶ τὸν Βουκολέοντα) и в Сидиру (τὴν Σιδηρᾶν) и бросил их в море. – Это, по-видимому, значит, что из царских палат они были перенесены в приморский дворец Вуколеон (со статуями борющегося вола со львом) и затем на пристань «Железную». Из повести о Римской иконе, о которой речь ниже, видно, что в VIII веке пристань эта называлась Амантиевой и только позже стала называться Сидирою. – На другой день царь собрал селентий (σελέντιον ἀσεβὲς ποιησάμενος), в котором хулил Евфимию и говорил: «идите и посмотрите на заблуждение тех, которые говорили, что мощи Евфимии целы и невредимы». – Здесь разумеется собрание 730 года, повлекшее за собою отставку патр. Германа; о нем говорит Феофан (I, 408) и агиограф Стефана Нового (выше стр. 122). – Присутствовавшие на селентии отправились и нашли не мощи, а сухие кости, разбили ковчежец и жертвенник, вынули из престола ковчег, служивший жилищем для некрещенных (!) и неграмотных людей, и взвалили его на пленников;⁴⁰⁸ другие вооруженные люди (ζαβαροί) и ремесленники поставили в нем печи и выстроили мирской дом; на св. амвоне (βῆμα) совершали будто бы даже испражнения (§ 5). Не достойно было великого императора прибегать к столь грубым обманам и так кощунствовать над святынею. – Более ранний свидетель, автор Жития Стефана Нового, говоря о селентии 730 года, ни слова не упоминает о мощах Евфимии; очевидно все это распространила в IX веке стоустая народная молва, в которой правда была уже потеряна. – «Когда я, рассказывает Константин, видел это, я весь исполнился слез и стенаний и вышел, пораженный долготерпением Вседержителя Бога». Когда мощи Евфимии были брошены в море, то, по домостроительству Божию, вышла из Софийской гавани (τοῦ λιμένος τῶν λεγομένων Σοφιῶν, со стороны Пропонтиды, названной так в честь Софии, супруги Юстина II, иначе называвшейся гаванью Юлиана) лодка с двумя благочестивыми братьями. Выехав немного из гавани, они заметили, что подле их корабля что-то брошено в воду. Они тотчас вытащили, положили предмет в судно, думая, что везут мирское сокровище. Подняв паруса, они поплыли, чтобы выйти через устье Авида (τὸ τῆς Ἀβύδου στόμιον); но открыв немного находку, они увидели, что это мощи. Ночью во сне они увидели великую славу, свет, свечи и мужей в блистающих ризах и славивших Христа. Почувствовав запах благоухания, они убедились в том, что это действительно мощи. Они ехали в свое отечество тайно, из боязни перед тираном (§ 6). Достигнув острова Лимна (Λῆμνος, в Егейском море, близь устья Геллеспонта), они испытали морскую бурю и когда вошли в мыс острова, они встретили опасное место, где разбивались корабли, и отчаялись в своем спасении; однако чудом Божиим они миновали бурю и вошли в тихую пристань. Братья все доискивались, чьи это мощи они везут, и вскоре узнали тайну посредством deus ex machina. На том острове (Лимне) почивали мощи св. Гликерии. В одну из ночей они увидели, что Гликерия вышла с острова, а святая, мощи которой братья везли, вышла с судна, и обе они приветствовали друг друга, причем Гликерия сказала корабельной святой: «радуйся, всеславная мученица Христова Евфимия», и удалилась. Не смотря на театральный характер басни, агиограф верит изустным рассказам и принимает их как нечто ценное, без всяких оговорок. Проснувшиеся братья Сергий и Сергона (Σεργωνᾶς) теперь узнали, что везут мощи св. Евфимии, и воздали ей поклонение. С наступлением дня они отплыли в свое отечество; но в расстоянии 20 миль от родины подул противный ветер, и они вернулись обратно (на Лимн, § 7). Через несколько дней они попытались опять плыть, но снова принуждены были вернуться. Это повторилось три раза. Однажды предстала им св. Евфимия и сказала: зачем вы хотите увезти меня отсюда туда? У меня нет желания ни плыть далее, ни уходить отсюда; разве мне не достаточно, что я переселилась из Халкидона в Византию, была брошена в море и теперь нахожусь здесь? – Все это, конечно, избитые общие места, которые Константин отмечает с такою же старательностью, как и все остальное. – Услышав такие слова, братья построили молитвенный дом и истратив весь груз судна, принесли мученице свое имущество, постриглись и посвятили себя на служение ей. Между тем «преподобнейший» епископ Лимна построил в то время храм, куда хотел перенести её мощи со всенощным бдением; однако ночью явилась ему во сне Евфимия и сказала: не приступай к выполнению того, что ты задумал: в этом деле я не буду повиноваться твоему преподобию, но иди к сестре моей Гликерии, которую я упрошу, и она сообщить тебе свою волю. Этот мотив без сомнения приведен для пояснения причины, почему в епископском храме почивали мощи одной Гликерии, мощи же Евфимии лежали в особом месте. Проснувшись, епископ исполнил все, что требовалось (§ 8). Далее рассказывается не кстати легенда о чуде Евфимии во времена четвертого, Халкидонского, собора, как она изобличила еретиков, после чего стала изображаться на иконах с хартией в руке (§ 9). – Болландисты справедливо назвали этот рассказ баснословным, ибо он вышел из дурно истолкованных слов собора; но автор наивно верит басне.

Затем Сергий и Сергона умерли, вскоре прекратился и род их; царь Лев также умер, оставив преемником своего сына Константина. Последний причинял зло не только иконам, но и церквам Божиим, монахам и всем иконопочитателям, жег и осквернял храмы, сжигал мощи, уничтожал всенощные моления, иконопочитателей называл идолопоклонниками, изгонял заступничество Богоматери, свергал кресты, висевшие на портиках (ἐν ἀμφόδοις), красивых клириков выбирал в евнухи, монахов привлекал на свою сторону плетьми и лестью, и становящимся иконоборцами давал мирские должности; сжигал ризы, сосуды и иконы. После его смерти царствовал сын его Лев, унаследовавший отцовскую ересь, по неспособный к управлению.⁴⁰⁹ При нем никто не мог свободно прославлять Бога, все православные боялись и трепетали при виде общества прежних схолариев (τῶν σχολαρίων, дворцовой стражи), которые, будучи воспитаны при Константине, подвергали теперь монахов жалким казням и смертям (§ 10). По смерти Льва τοῦ σκυθογενοῦς воцарилась супруга его Ирина и сын её Константин. Все, что было поругано её свекром и мужем, теперь было исправлено. Она вызвала изгнанников, отправила в ссылку разбойников и схолариев иконоборческих царей, заменив их иконопочитателями и заместив места их в чиноначалии, и даровала глубокий мир церкви. Прежде всего она построила и украсила разрушенный храм Евфимии, поставила епископа во вдовствующем Халкидоне,⁴¹⁰ который иконоборцы хотели уничтожить. Мощи Евфимии были обнаружены следующим образом (§ 11). Они лежали на о. Лимне в потаенном месте и служили предметом почитания со стороны островитян; слух о чудесах их распространился повсюду. Тогда от лица тирана явился на запад один из вельмож-апокрисиариев (ответчиков), прибыл на Лимн и увидел громадное стечение народа и происходящие чудеса. Узнав, в чем дело, он начал стращать собравшихся, говоря: опять почитаются кости? Тому ли цари учат? И устрашив жителей, он разрушил хижину, где лежала рака Всехвальной, и удалился. Мощи пострадали и тело её попортилось. Далее случилось следующее (§ 12). Один человек прибыл в молитвенный дом Евфимии, где лежали её мощи; последний был выложен мрамором благодаря усердию благочестивых тех моряков и носил надпись: «Мы Сергий и Сергона, плывя по Еллеспонту, подняли из глубины мощи Всехвальной и святой мученицы Христовой Евфимии и по желанию её положили их здесь». Когда наследником (по преемству) этого места сделался славный комит Анастасий, он был оболган и обруган некоторыми лицами и извержен из должности. Немедленно он отправился в Константинополь, желая восстановления своего в комитской должности (τὸ κομητάτον). Здесь он искал протекции перед царицею, и некоторые ему сказали, что таким лицом может быть митрополит Халкидонский, играющий главную роль. Анастасий застал митрополита в палате и, поклонившись ему в ноги, просил защиты. Митрополит ответил, что это невозможно. Отпустив комита, он вошел в метохию своей епископии с храмом Евфимии; за ним последовал и муж, движимый божественным провидением (§ 13). Войдя в храм, комит помолился и сел. Клирик храма, служивший в тот день, подошел к нему и спросил: откуда и кто он? Анастасий ответил и рассказал ему о своем несчастии; в свою очередь он спросил, чей храм этот? Тот ответил: Всехвальной. Комит положил руку на грудь и сказал: Всехвальной моей? Клирик удивился: как твоей? Анастасий рассказал: «в моем доме и в моем молитвенном доме имеются мощи её». Клирик заметил, что царица и царь делают большие разыскания мощей Евфимии и велели митрополиту служить литии. Анастасий уверил клирика, что мощи Всехвальной доподлинно находятся у него. Клирик донес о том «преподобнейшему» митрополиту Андрею, который тотчас призвал комита и, удостоверившись в истине его слов, возблагодарил Бога. – Здесь только мы и встречаемся с именем Халкидонского митрополита Андрея, который вступил на кафедру после долгого вдовства Халкидонской церкви – за весь иконоборческий период, и который пользовался большим влиянием при дворе имп. Ирины. – Затем Андрей отправился к патриарху Тарасию и рассказал ему о деле последовательно. Тарасий пошел к царице и сыну её Константину, почитателю мученицы, и передал обо всем случившемся. Все возблагодарили Бога; комита восстановили в прежней должности, дали ему подарки, послали лодку и видных клириков из церкви Всехвальной за её мощами (§ 14). По прибытии на о. Лимн собрались отовсюду жители и вознегодовали, не желая отдавать мощей царским мужам. Произошло возмущение. Лимнский епископ явился посреди бунтовщиков и сказал: уступите, люди, ибо совершается не что либо безбожное, – так Бог благоволил; избегнем царского гнева, ибо гнев царя – гнев льва. Этими словами он едва успокоил народ, чтобы не делать вреда пришедшим и комиту. Народ все еще кричал, что из-за него выдано наше сокровище. По прибытии в Константинополь, весь город, царица и Тарасий вышли на встречу с подобающими песнопениями и положили их в храме её, где оно лежало прежде и откуда иконоборец-царь взял и бросил их в глубину морскую (§ 15). – Ле-Кьен и другие ученые полагали, что мощи Евфимии были перенесены с о. Лимна в Халкидон, однако ошибочно: они в 796 г. перенесены были в Константинополь, в храм Всехвальной около Ипподрома. – Лица, принесшие мощи в Византию, расхитили их: вельможи, занимавшие первые места у Артавастины (ἀπὸ τε Ἀρταβαστίνης, очевидно Анны), дочерей царя и многих других, – все взяли по частице; святую руку, которою она взяла свиток, говорят, положил патрикий Никита Мономах, построивший храм на о. Сицилии; небольшие останки главы положили в прежний ларец, и они, «как мы знаем», и доселе хранятся в ковчежце с другими частицами; «полагаю, что на о. Лимне также оставлены были некоторые частицы её тела». – Личность патрикия Никиты Мономаха достаточно известна из его памяти, ниже рассмотренной. Он происходил из Пафлагонии, приходился родственником имп. Феодоре и прославился святостью († ок. 837 г.). Константин агиограф, могший знать его и по времени и по месту своей службы, еще не называет его святым, стало быть он писал до 837 года. – Восторгаясь величием провидения, автор замечает: «мы же, воздав недостойными устами мученице немногое, окончим наше слово» (§ 16). Слово оканчивается молитвенным обращением агиографа к Евфимии, «защите царей», «врагу варваров»; «помяни и меня смиренного и несчастного (δυστήνου) и приими сие смиренное и скромное погребальное писание моего дерзновения» (§ 17). – Несчастным называет себя Константин вероятно в риторическом смысле: так выражается и Феодор Студит в похвале Платону;⁴¹¹ другие употребляют выражение τάλας, напр. Фотий, монах и пресвитер Иоанн Евбейский,⁴¹² автор жития царицы Феофании,⁴¹³ автор жития Григория Агригентского,⁴¹⁴ и др. писатели.

Особенно важное историческое значение имеет любопытное житие патр. Игнатия, составленное Никитою-Давидом Пафлагонянином.⁴¹⁵ Никита первый нарушил общепринятый агиографический тип житий, единство цели, восхваление святого, задавшись двумя противоположными целями – прославить одно лицо и запятнать другое. Поэтому житие это резко отличается от всего того, что мы до сих пор видели: от панегирика Игнатию автор переходит к осуждению Фотия и заканчивает житие не перечнем чудес Игнатия, как мы ожидали бы, а снова возвращается на прежнюю тему: «что же Фотий?» и т. д., то есть продолжает свои нападения на Фотия и по смерти Игнатия. К великому сожалению, мы почти ничего не знаем о жизни Никиты, а тем более о его связях с патр. Фотием. Видно только, что нарушение агиографической традиции вызвано было какою-то особенною озлобленностью Никиты против Фотия, даже можно сказать, что главная мысль Пафлагонянина была именно – порицание Фотия и только антитезою ей явилось житие Игнатия, под каковым названием труд и был выпущен. Уже в XI в. историк Скилиций (Иоанн Фракисийский), говоря об историках прежнего времени, в том числе и о Никите Пафлагонянине, замечает, что один из них рассказывает «с сочувствием, другой с неодобрением, третий как ему было приказано, разноглася друг с другом в своем повествовании и поселяя в читателях чувство тошноты и смущения». Равным образом и имп. Андроник Старший говорил о некоторых писателях, что они «готовы бранить каждого встречного и с удовольствием острят свои злые, язвительные и обидные языки; пусть бы что-нибудь подстрекало их выразить свою злость, а то без всякой причины: еще больше я дивился тем, которые осмеливаются сплетать и бесстыдно произносить лживые ругательства на царей и на патриархов; но больше всех я дивился тем, которые свои лживые ругательства не затрудняются излагать на бумаге».⁴¹⁶ Как было уже замечено акад. В. Васильевским, житие Игнатия есть ничто иное как пасквиль на Фотия, содержащий в себе рядом с несомненно ценным указанием на лица и события – и много злостных выдумок, сплетен и клеветы.⁴¹⁷

В предисловии агиограф рассуждает на ту тему, что рассказывать жития святых для побуждения к добродетели и для передачи следующему поколению есть дело прекрасное и спасительное, – особенно жития иерархов, прославившихся блеском жизни и преследованиями за нравственную высоту жизни; и чем ближе они к нашему поколению, тем более они должны быть воспоминаемы перед всеми прочими. Что очень древнее, то не особенно побуждает к подражанию, а что совершилось в наше время, то влечет к соревнованию. Поэтому сильное сердечное желание побудило меня начать, на основании истинных рассказов (ἀληθινοῖς διηγήμασι), чуждых всякого представления лжи, с помощью Бога Духа Святого, слово о подвиге великого иерарха столицы – Игнатия – для сведения тех, которые не знают, в чем он состоял. Хотя Игнатий был позже других святителей и жил перед нашим поколением (πρὸ τῆς καθ’ἡμᾶς ταύτης γενεᾶς), однако ни в чем им не уступал: ни в вере, ни в исповедании, ни в страдании. Я намерен точно говорить о нем на основании письменных и неписанных свидетельств, имея в виду во первых живую истину, а во вторых рассеяние долголетнего облака невежества, застилавшего разум многих (§ 1).⁴¹⁸

Игнатий родился в Константинополе, от отца Михаила и матери Прокопии, благочестивых царей. – По Гергенретеру (I. 355), это случилось в 798 году. – Михаил был сын патрикия Феофилакта, а Прокопия – дочь благочестивого (εὐσεβοῦς) Никифора. Когда Никифор перешел в царство небесное и умер сын его Ставракий, очень не долго царствовавший, Михаил, как зять по дочери Никифора, игравший первую роль во дворце в сане куропалата, занял престол по жребию Божию и по жребию всего сената. О вере его в Бога и добродетели мы предоставим рассказывать по частям историкам. Но не прошло и двух лет его царствования, как он добровольно уступил престол Льву Армянину, сначала стратигу Анатоликов, потом главнокомандующему в войне с Болгарами, задумавшему здесь восстание. Блаженный удалился от власти, мирской кичливости, междоусобных войн и зависти, считая более полезным для себя и для государства (τῷ κοινῷ) добровольный уход и мир. Он удалился из столицы со всем своим семейством на острова Принцевы (πρὸς τὰς Πριγκιπείους νήσους), где избрал с женою и детьми уединенную жизнь (§ 2). По смерти его, говорят (λέγουσι), у него осталось пять детей: две дочери, старшая Георго и самая младшая Феофана, которые окончили жизнь в девстве и монашестве, и три сына: Феофилакт, Ставракий и Никита. Первенцем был Феофилакт, который со Ставракием были венчаны на царство, но последний еще совершенно юным умер перед удалением имп. Михаила с престола (813 г.). Затем Феофилакт вместе с родителями (в 813 г.) постригся и во иночестве принял имя Евстратия. Никита же, которому исполнилось 10 лет (ок. 808 г.) был, говорят (φασί), сделан дедом своим Никифором – доместиком иканатов (τῶν λεγομένων ἱκανάτων), – должность, впервые учрежденная ради Никиты. На 14 году возраста (в 813 г.) он, покинув дворец с родителями, также постригся – с именем Игнатия (§ 3). Явившись преемником царских детей, Лев сослал их по островам каждого особо, под крепкую стражу, лишил детей их детородных членов, осудив их на евнушество, захватил власть, но восприял и достойный её конец. Иконоборческая ересь Льва и сына его Константина, подавленная на седьмом вселенском соборе, возродилась при этом Льве, который сверг с престола патриарха Никифора после 9-ти летнего его управления кафедрою и сослал на правую сторону Стена в один монастырь, где патриарх и умер на 17-м году. На место его Лев поставил некоего Феодота, чиновника (493 ἐν πολιτικοῖς ἀξιώμασιν), человека совсем светского как по характеру, так и по делам, и необразованного, но такого, который мог быть ревностным иконоборцем. Император постриг его в клирики и затем возвел на кафедру столицы. Через семь лет своего жестокого царствования Лев, подобно псу, был изрублен мечами в алтаре Фарского, во дворце, храма Богородицы.⁴¹⁹ Михаил Пселл (ὃν καὶ ψελλόν φασι), доместик экскувитов, заподозренный в покушении и взятый под стражу своими товарищами, вошедшими тайно во дворец под видом клириков и убившими царя, был провозглашен императором. Михаил велел увезти тело Льва в мешке на о. Прот (εἰς τὴν Πρώτην) и там похоронить его, а сыновей его сделать евнухами и постричь в монахи (§ 4). Михаил Амориан, по ереси савватиан, правил царством 9½ лет, но не заботился о православии, напротив употреблял насилие над иконопочитателями. По смерти Феодота Касситеры (τοῦ Κασσιτερᾶ), он сделал патриархом бывшего митрополита Пергского Антония Вирсодепса (ὁ Βυρσοδέψης), икопоборца (с 821 г., § 5). После Михаила царствовал сын его Феофил 13 лет (829–842); «и был он во всем другом, как говорят (ὥς φασιν), не дурен и руководствовался справедливостью»;⁴²⁰ но в посрамлении над иконами и в преследовании православных он не уступал, так сказать, ни одному из своих предшественников-гонителей, и это, полагают, по внушению особенно Иоанна, которого Феофил после Антония возвел на патриарший престол (с 834 г., § 6). Тридцать лет (813–842) продолжались бесчисленные опасности, смерти и страдания иконопочитателей. В это время Никита-Давид проходил монашеское житие (Никита Пафлагонянин забыл при этом сказать: в монастыре Сатира), изучил Ветхий и Новый Завет, творения отцов церкви. Далее следует общая характеристика его подвижничества. По смерти своего отца и своего наставника он явился попечителем братии, добрым пастырем и руководителем паствы, которая увеличилась настолько, что не могла поместиться в одном монастыре: Игнатий построил четыре монастыря и каждый из них снабдил необходимою принадлежностью; монахи учились у него все делать во славу Божию (§ 7).

Принцевы (Πριγκίπειοι) острова: Плата (Πλάτη), Иатр (Ὑάτρος) и Теревинф, населенные стараниями Игнатия, обратились в церкви и монастыри. Против них на берегу материка он в конце своей жизни поставил монастырь архангела Михаила (ἡ τοῦ μεγάλου ταξιάρχου μονή), который всячески украсил. Затем он был удостоен священства: от руки Василия, епископа Парийского, страдальца за иконопочитание, он был поставлен сначала в чтецы или глашатаи св. Писания, потом в иподиаконы, диаконы и наконец иереи – по чину и закону духовного наследования. В сане священника он крестил бесчисленное множество детей: почти все иконопочитатели Византии, а равно и жители Вифинского района приводили к нему своих детей для крещения, и он каждого человека убеждал хранить православную веру и отвращаться от иконоборческой ереси (§ 8). Тогда тяжелая буря волновала церковь и иереев-иконопочитателей; тихой пристанью для всех был Игнатий и его дом: страдальцы, изгнанники, голодающие находили помощь у Игнатия, его матери Прокопии и его сестры, которые раздавали своя богатства. Казалось, благодать священноначалия почивала на Игнатии, так что, но рассказам (ὡς λόγος), Феофан, строитель монастыря Сигрианского, когда посетил его еще совершенно молодым Игнатий, возложил на него руку и благословил его патриархом (§ 9). По смерти Феофила, когда вступила на престол Феодора (в малолетство своего сына Михаила), иконоборчество прекратилось. Иоанн или Янн (Ἰαννής), прозванный Леканомантисом, виновник Феофилова заблуждения, был низведен с патриаршего престола и заменен Мефодием, много перенесшим за исповедание иконопочитания: он был сделан патриархом Константинопольским «по жребию Божию и царицы», отставил приверженцев ереси и обновил церковь. Как при Тарасии и Ирине еретики осудили свою ересь, но потом снова к ней вернулись и были осуждены патр. Никифором, так и теперь они были осуждены Мефодием, под влиянием Иоанникия. Через четыре года Мефодий скончался (842–846). Выбор преемника ему падал на многих, но избран был пресвитер Игнатий «действием св. Духа и содействием и жребием архиереев», по пророческому вещанию Иоанникия. – По Гергенретеру (I. 355), избрание его было 4 июля 846 года.

Он мужественно противостоял греху, хотел быть свободным, властвовать над вельможами и обличать погрешающего; все его боялись и не было при нем слышно ни о прелюбодействах, ни о других нечистых вещах; он смело относился как к вельможам, так и к самим царям (§ 10). После такого предисловия агиограф переходит к личности Феодорина брата Варды. Последний рисуется «не добрым, очень горьким и бесчеловечным», деятельным в государственных делах, но дурным в церковных; он, говорят (φασίν), воспылал такою страстью к своей невестке (νύμφη), что это сделалось известным по всему городу. Высокий сан Варды не смутил Игнатия. Патриарх обличил его, подверг епитимьи и убеждал его пощадить свою душу; но Варда не только не отказался от зла, но в праздник Богоявления бесстыдно пришел в храм с намерением приобщиться св. Таин. Игнатий отлучил его от общения, как недостойного такого восприятия. Варда рассердился и пригрозил патриарху собственным мечом; Игнатий возразил, что меч его направится против его же самого. Таково начало соблазна, таков первый повод церковного нестроения. Варда всячески старался обвинить патриарха перед царем. Состоя в сане патрикия и доместика школ, он, как дядя Михаила, перенес на себя всю его власть и однажды сказал мальчику: зачем, владыко, ты уступаешь царство своей матери и сестрам? неужели ты все еще ребенок? не совершен возрастом? но вот ты уже женат и считаешься мужчиною: нужно тебе показать и разум мужчины: пригласи патриарха и вели постричь свою мать и сестер; Богу и всем нам достаточно, чтобы царствовал ты один и твои будущие дети. Михаил немедленно вызвал Игнатия и велел ему постричь Феодору с её дочерями. Патриарх воспротивился, говоря, что он при вступлении на кафедру дал письменную клятву не делать никакого заговора против империи. Варда обвинил Игнатия и в присутствии царя поносил Гивовасилевта (Γηβοβασίλευτον): Гивон (Γήβων) был глупый человек, с беспорядочными мыслями, прибывший недавно из Диррахия в виде клирика, распускавший нелепый слух, что он сын царицы Феодоры от другого мужа, заручившийся расположением толпы, которая предвещала ему царство, и посаженный в тюрьму на о. Оксии (Ὀξεία). Игнатий, внушив подозрение царю, вернулся в церковь; а Михаил велел отвести свою мать и сестер в Карианский монастырь (ἐν τοῖς Καριανοῦ λεγομένοις), где и постричь их. Вскоре (μετὰ μικρὸν) он изгнал с патриаршества Игнатия и сослал его на о. Теревинф и в тот же день перевел Гивона с Оксии на Принкино, отрубил ему руки, выколол глаза и умертвил, полагая, что этим путем он отомстит патриарху. – Свержение патр. Игнатия, как увидим ниже, произошло 23 ноября 857 года. – Не прошло и трех дней, как к царю явились толпы епископов с просьбою (λίβελλος) об отставке, мотивируя свой отказ совершенным злом, тем, что их пастырь удален неканонически; однако отставка их не была принята. Вскоре (μετ’ ὁλίγας ἡμέρας) патрикии и более видные из судей с епископами всячески принуждали патриарха письменно отказаться от престола, дабы не навлечь на себя большей опасности. Однако Игнатий остался непреклонен; тогда они с непокрытою головою, по рассказам (κατὰ τὸ ᾀδόμενον), и бесстыдным лицом приступили ко всяким несправедливостям: из себялюбия, сребролюбия, страсти к удовольствиям и любоначалию они продали себя и несправедливостями, клятвопреступлением, крестопопранием и злодействами смутили церковное благостояние (§ 11). Но пшеница очищается от шелухи и праведный очищается в огне бед, как золото в горниле (§ 12). Посмотрим, что случилось с Игнатием, что против него затевалось; «я знаю, что не возможно изложить всего детально (κατὰ μέρος), по моим силам я коснусь главного (τοῖς κυριωτέροις) и постараюсь не опустить ничего, достойного примечания» (§ 13).

Когда приближенные к царю (οἱ παρὰ τοῦ βασιλέως) не могли склонить Игнатия к тому, чего они желали, они избирают в архиереи столицы протоспафария и протасикрита Фотия. Это был очень знатный и именитый человек, славный по природе и знаменитый, считавшийся перед всеми самым видным по светской мудрости и разумению дел государственных; в нем был избыток грамматического знания, поэзии, риторики, философии, медицины и едва ли не всякого светского знания, так что он мог поспорить и с древними; в нем сочетались и способность природная и рвение и богатство, путем которого он приобретал каждую книгу; но больше всего им руководила любовь к славе, ради которой он проводил в занятиях бессонные ночи. Когда ему нужно было вступить в самую церковь (о, если бы этого не было! ὡς μὴ ὤφελεν), он предался чтению книг не на досуге (οὐ κατὰ πάρεργον). Если выразиться словами Григория Богослова, он не знал неведения, не достойного его мудрости; он не хотел обращать внимания на изречение «если кто хочет быть мудрым, пусть будет глупым», он не желал избрать пути смиренномудрия, через которое дается великая благодать Божия и истинная мудрость; он утвердил свое сердце и ум на хрупком и песчаном основании – на светской мудрости и на гордыне слова, развитого не для Христа, поддавался тщетным похвалам людей, обнаружил гордыню против Бога и этим совершил всякое злодеяние и соблазн; посему и конец его был последователен его началу; он не отказался от церкви, беззаконно переданной ему мирскими начальниками, и не убоялся прелюбодейно сочетаться с женою другого мужа, – наоборот, он сделал это с радостью и бесстыдством. – Агиограф умалчивает о том, что Фотий отказывался от престола, – это засвидетельствовано письмами его к папе Николаю и к Варде. Гергенретер (I. 378) говорит, что принуждение его к патриаршеству не было абсолютным и физическим, и Фотий уступил своему честолюбию; «кажется, все было точно рассчитано». Однако сомневаться в искренности показания Фотия нет причин: подобно Василию Великому, Григорию Богослову, Иоанну Златоустому, патр. Тарасию и многим другим святителям, он сознавал трудность своего будущего положения и особенно в деле с Игнатием. «Действительно, говорит один историк, Фотий не показал при этом геройства добродетели». Но принимая в расчет формулу того времени, что, повинуясь существующей власти, отнюдь не следует рассуждать, справедливо, или нет то, что требуется властью: за несправедливость будет отвечать имеющий власть, а не тот, кто по неволе исполняет её приказания, – принимая во внимание и другие господствовавшие тогда понятия, особенно оправдание знаменитой οἰκονομία (приспособления к обстоятельствам), к которой прибегали патр. Тарасий и Никифор, мы можем если не оправдать, то объяснить поступок Фотия. – В шесть дней он вступил на желанную кафедру; и надо было видеть, по пословице, скороспешно выдуманного святого: в первый день монах вместо мирянина, во второй чтец, на следующий иподиакон, далее диакон, потом пресвитер, наконец на шестой день, в Рождество Христово (25 декабря 857 г.), он вступил на иерархический престол, провозгласил мир народу, нисколько не помышляя, достоин ли он истинного мира (§ 14).

Руководителем и исполнителем во всем у Фотия был Григорий Асвеста (ὁ Ἀσβεστᾶς), бывший, как говорили (ἔφασαν), некогда епископом Сиракузским, обвиненный в некоторых преступлениях в Византии и уже изверженный римскою церковью (τῆς τῶν Ῥωμαίων ἐκκλησίας) за антиканонические деяния. Игнатий, когда должен был быть посвящен (в патриарха) в первый раз (в 847 г.), чтобы Григорий не присутствовал при его хиротонии, послал его (куда-то), чтобы на досуге, говорят (φησιν), разузнать о его деяниях точнее. Это сделал патриарх на первых порах. Хотя многие думали: поступил он не хорошо, однако, – справедливо (§ 15). Вследствие этого какой шум поднялся, какая темь! Кто изобразит малым словом самолюбие, гнев и коварство расторопного оного сицилийца? Узнав об этом, он не отнесся к известию философски, не скрыл своего стыда как человек рассудительный, но бросил из рук своих свечи, бывшие при хиротонии, вел себя бесстыдно, перед всею церковью до крайности ругал невинного и в ярости утверждал, что в церковь вторгся волк вместо пастыря. За ним последовали Петр, епископ Сардийский (ὁ Σαρδέων), прозванный Жалким (Δείλαιος), Евлампий Апамийский и некоторые другие из незначительных (невидных) клириков, которые неразумно отделились от церкви (§ 16). – Письмо папы Николая кроме Петра и Евлампия называет еще другого Петра, но точнее его не определяет. – В течении целых 11 лет (ἐν ὅλοις ἕνδεκα χρόνοις) своего первого патриаршества (847–858) Игнатий всячески старался – и убеждением и подкупом (δωρεῶν) – потушить зло Асвесты, но бесполезно. Григорий обходил все дома вельмож, всуе ругал Игнатия, доказывая, что Игнатий не достоин даже называться христианином; со стороны Фотия и его сторонников (συγγενεῖς) он почитался выше всего и считался некиим великим человеком Божиим. Им первым Фотий был хиротонисан и из веры к нему обратил все свое неистовство против невинного (Игнатия): как будто он для того был избран в патриархи, чтобы наказать невинного, и действовал так, что, казалось, хотел лишить его не только иерейства, но и самой жизни, хотя он потребовал от принявших его сначала митрополитов рукописания, что будет воздавать Игнатию отеческое почтение, делать все по его желанию и ни чем его не огорчать. Но не прошло и двух месяцев со времени его хиротонии, как он сам нарушил клятву, сначала заключив клириков, особенно близких к патр. Игнатию, и подвергнув их насильственным пыткам и бичам; потом он стал льстить, подкупать и обещать, требовать рукописания и всячески старался возвести обвинение на Игнатия, будто он тайно замышляет государственный переворот. Немедленно отправились в Теревинф жестокие начальники и дерзкие воины, произвели расследование, но, не найдя состава преступления, воспользовались чистою несправедливостью. Они перевезли его с его сторонниками на Иерию (πρὸς τὴν Ἱέρειαν) и одели его связанного в козлиную рясу, затем перевели в Промитову местность (πρὸς τὰ Προμήτου λεγάμενα), где оный Лев Лалакон (ὁ Λαλάκων), доместик воинских отрядов (τῶν Νουμέρων) так бил его по щекам, что вышиб у старца два зуба; потом заковали ноги его в кандалы, подобно разбойнику, бросили в тюрьму, оставили для службы ему двух мальчиков и удалились. Все эти терзания клонились к тому, чтобы Игнатий дал им запись об отречении (λίβελλος ἀποταγῆς), о добровольном уходе с престола. Игнатий, видя волка, вторгшегося в паству, на сколько мог, воздвиг нашествие. Через несколько дней Игнатий был переведен в Нумеры (εἰς τὰ Νούμερα) и заключен в кандалы; затем, с наступлением августа, его на судне перевезли в Митилину. Всех заподозренных слуг и друзей его подвергали пыткам и, в лучшем случае, изгоняли из города; хартофилаксу Власию за его смелость за истину отрезали язык. Когда Игнатий жил в Митилине, Фотий собрал на него «церковь лукавнующих» и, прибыв в храм Апостолов, возвещает извержение отсутствующего Игнатия: анафематствует и провозглашает его, будучи сам и обвинителем и судьей. И кто соглашался с этим незаконным деянием и подписывался, того Фотий приближал к себе в число первых сослужителей; лиц, не сочувствовавших этим безрассудствам, он ввергал в Преторий и тюрьмы. Многие негодовали и заявляли об этих противозаконностях Фотия, но последний, обличаемый собственными делами, задумал мысль более злую, нежели умную: он думает, что зло излечивается не добром, а злом, и к меньшему злу присоединяет большее (§ 17). Он задумал послать посольство в Старый Рим и потребовать от папы Николая наместников, под предлогом исправления церкви или для окончательного истребления иконоборческой ереси, а на самом деле, чтобы рукою римлян (τῶν Ῥωμαίων) совершить более торжественное извержение Игнатия. Он отправил Феофила еп. Аморийского и Самуила еп. Хонского, находившегося дотоле под ведением Лаодикии, но теперь произведенного им в сан архиепископа; «благородный» решился писать папе ложь, будто Игнатий отказался от престола по старости, болезни и телесной немощи и удалился от церкви, поселился на своем острове и в своем монастыре и служит предметом почитания со стороны царей, всей столицы и своей церкви. Папа принял посольство, но, не зная истины дел, отправил двух наместников-епископов Захарию и Родоальда (§ 18). Между тем Игнатий провел в изгнании в Митилине шесть месяцев, после чего по воле царей был восстановлен на о. Теревинфе – не для славы, а для бесчестия. Трудно описать, какие огорчения причинял ему друнгарий царского флота Никита Орифа (ὁ Ὠρύφας), любимец Фотия и царей.

Но случилась со святым и другая беда. «В то время убийственнейший народ скифский, Русь, прибыв в Стен по Евксинскому Понту и разграбив все местечки и все монастыри, стеклись разрушая все принадлежности и имущества населенных островков Византии и убивая всех захваченных людей. К тому же они, набросившись варварским натиском и яростью, уничтожили все имущество, находившееся в монастырях патриарха, захватили 22 ближайших его слуг и умертвили их топорами на корме судна.⁴²¹ Игнатий, узнав о том, постоянно говорил одно: «Господь дал, Господь взял; как Господу угодно было, так и стало». В постоянной молитве он чаял суда и помощи от Бога, – спасение от царей он считал тщетным. Слышавшие о бедствиях Игнатия (будто бы) жалели, что он не был взят варварами и не убит собственными отроками. Вскоре потом (οὐ πολὺ τὸ ἐν μέσῳ) состоялись собрания и советы начальников и архиереев против невинного. Игнатий жил в местности Позейской (εἰς τὰ Ποσέως) и наблюдал за кознями против себя; а Фотий, приняв свою церковь (τὴν κατ’ αὐτὸν ἐκκλησίαν) и наместников, прибывших из Рима, прибыл в храм Апостолов. Здесь находились на лицо цари, все начальники и почти вся столица. Сначала выбрали апокрисиариями к Игнатию препосита Ваана Ангориса (ὁ Ἀγγορής) и других из маловажных ромеев. Послы явились к изгнаннику со словами: великий и священный собор приглашает тебя к себе: иди скорее защищаться против справедливо, или несправедливо говоримого о тебе. Игнатий ответил: скажите пожалуйста, как я поеду? как епископ, иерей, или служитель? Не зная, что сказать, те ответили: а вот мы пойдем к пославшим нас и принесем тебе точный ответ. На другой день они возвратились и сообщили: наместники Старого Рима, Родоальд и Захария, через нас недостойных объявляют следующее: поспеши на святой вселенский собор, как говорит тебе твоя совесть. Тогда Игнатий оделся в архиерейские ризы и вместе с епископами, пресвитерами и с большой толпой монахов и мирян отправился на собор пешком. Вблизи храма Григория Богослова, где посреди площади стоит крест на мраморной колонне,⁴²² патрикий Иоанн Коксис (ὁ Κόξης) встретил его со словами, что он послан от царя, и пригрозил, что если он явится не в простой монашеской рясе, то ему предстоит смерть. Игнатий переменил ризы и был представлен в собрание. Явилось 72 лжесвидетеля, с давнего времени все известные безбожники, обыкновенные и сенаторского сословия, во главе которых стоял патрикий Лев Критский (ὁ Κρητικός) и за ним патрикий Феодотакий, получивший сан магистра за свое клятвопреступление. Потом собрали остальных из каждого сословия и даже из так называемых двоекрещенцев (ἀπὸ τῶν λεγομένων διβαπτιστῶν), которых подкупили деньгами и чинами; приводили их каждого в отдельности, и они клялись, что «Игнатий, почти 12-й год архиерействовавший, правил церковью, будучи хиротонисан не по жребию» (ἀψηφίστως); ссылались на 30-й канон: «если какой епископ, воспользовавшись мирскими начальниками, через них овладеет церковью, да извержется», но умолчали о дальнейших словах: «и все имеющие с ним общение». На это и обратил внимание Игнатий. Агиограф замечает при этом: «кто не знает, что Игнатий избран канонически и законно, жребием всех вместе архиереев и с согласия всей церкви, а сам Фотий, воспользовавшись содействием дельца Варды и мирскими начальниками, достиг престола не канонически и тиранически более, нежели церковным путем; но не знали подкупленные, в каких кознях они обличаются» (§ 19). После словесного диспута, вопреки всякому закону справедливости, Игнатия нарядили в грубые ризы и сняли сзади одеяние архиерейское. При этом находился иподиакон Прокопий, человек почти бессловесный и развращенной жизни, которого патриарх за это прежде изверг из степени; он первый, сорвав омофор и остальные ризы, провозгласил: ἀνάξιος. Захария и Родоальд и некоторые другие повторили тоже самое. Их всех вскоре постигло возмездие: серп прор. Захарии справедливо умертвил их. Фотий в своей ярости против невинного обнаружил ярость против всей вселенной и отрекся от мирного пастыря Иисуса. Не было никого, кто бы не порицал этого суда. Даже сторонники Фотия и его друзья стенали при виде происходящего и предрекали, что несправедливость эта падет на голову самого судьи. Но Фотий не стеснялся: к зависти присоединяя зависть и к злу зло, он всячески старался не только погубить, но, что еще хуже, умертвить его, как достойного смерти. Осужденного Игнатия передали лютейшим людям для наказания, пока он собственноручно не подпишет своего извержения. Его били, в сильный холод выводили в одном хитоне, распинали, жгли, две недели держали под стражею и морили голодом, принуждали спускаться в могилу Копронима, привязывали к ногам его камни и прижимали его острием мрамора. Всевозможные насмешки словами и делами чинили над ним беззаконные сыны: Морофеодор оный, Иоанн Горгонит (ὁ Γοργονίτης) и Николай Феодулов Скутелопси (ὁ Σκουτελόψις, § 20). После всех этих терзаний его растягивали на мраморе в виде креста, били и обагрили землю его кровью. Игнатий едва дышал и к тому же страдал расстройством желудка. Морофеодор насильно взял его за руку, подставил хартию, чтобы он на ней начертал крест, и передал её Фотию. Последний, взяв крест, подписал «Игнатий, недостойный Константинопольский исповедую, что я вошел не по жребию и сии годы правил церковью не свято, но тиранствовал». Подпись эта была послана царю; Игнатий был выпущен на свободу и удалился в дом своей матери в Посеи (τὰ Ποσέως), где стал поправляться. Между тем цари решили вновь призвать его в храм Апостолов, выслушать от него о его извержении и о собственном анафематствовании, после чего хотели выколоть ему глаза и отрубить руку. Настал день Пятидесятницы, и вот толпа вооруженных солдат неожиданно окружила его дом. Игнатий решил, что они намереваются убить его; оделся в убогую ризу мирянина, повесил на плечи две корзины и вышел подобно какому-нибудь носильщику, скрывшись ночью от стражи. Вместе с учеником своим Киприаном он через портик направился в местность Сиваитскую (ἐπὶ τὸ Συβαΐτικον). Дорогою ему предстал благолепный муж с гладко причесанными волосами на голове, в белых ризах и на белом коне, ехавший по направлению к Влахернам; он произнес: «Бог и пресв. Богородица да сохранит тебя и твоих спутников, священный владыко, в безопасности». Игнатий в жалком образе сел в судно и отправился на Принцевы острова, потом на Приконисские, Пропонтидские, переезжал с одного острова на другой, блуждал по пустыням, скрывался в горах и пещерах. Фотий, ошибшись в добыче, обыскал все монастыри, всю столицу и окрестности, но не мог отыскать его; тогда он по царскому повелению отправил Орифу с 6-ю кораблями по всем островам и побережьям схватить Игнатия и умертвить его, как возмутителя всей империи (ὡς ὅλην ἀνατρέποντα τὴν βασιλείαν). Часто охотники нападали на Игнатия, но не узнавали его в рабском одеянии; иногда он проходил мимо их, но они его не видели, как Ассирияне Елисея, и возвращались ни с чем (§ 21).

С наступлением августа столица подверглась страшным землетрясениям. Люди в страхе видели одну причину несчастий – в несправедливости по отношению к Игнатию. Землетрясение длилось 40 дней с такою силою, что сами цари всенародно поклялись, что Игнатий может безбоязненно вернуться в свой монастырь. Когда узнал об этом Игнатий, он открылся патрикию Петроне, дяде императора по матери, который вручил патриарху ладонку царя. Игнатий, надев её на шею, явился к Варде. Последний спросил: зачем ты вечно блуждаешь из одной страны в другую? И в ответ услышал евангельское слово. Варда отослал его обратно в монастырь. Землетрясение прекратилось, Тогда Болгары, Божиим смотрением, изнуренные голодом, подкупленные царем,⁴²³ сложили оружие и приняли крещение (§ 22), – совершенно лишняя подробность, вкравшаяся в житие.

Тогда подкупленные (δωροδοκηθέντες) Фотием наместники Рима возвратились в Рим. Папа Николай расспросил их в точности о патриархе Игнатии и, уличив их их же словами, назвал их председателями разбойнического, а не канонического собора, изверг и предал их анафеме; а равно и самого Фотия назвал тираном и прелюбодеем, изверг и анафематствовал его на каноническом соборе, жребием всей своей церкви, объявив, что он не отличается от Максима Киника, оскорбителя Григория Богослова, смутителя церкви. Поэтому он и осудил его, как причину соблазнов, и рукоположенных им, как его единомышленников и сообщников Фотия, и письменно отлучил самого императора и все его государство; после чего он приговор свой сообщил патриархам Востока (§ 23).

В те дни случился пожар во св. Софии, но это бедствие не образумило поступающих несправедливо, напротив (§ 24).

Между тем Варда, забрав в свои руки ромейскую власть, был провозглашен сначала куропалатом, а вскоре (μετὰ μικρὸν) и кесарем; он злоупотреблял добротой (εὐήθεια) племянника и являлся поклонником всякой невоздержности и сластолюбия. Михаил, развратив ум юношескими страстями, осмеивал все божественное, выбирал в свою среду жалких человечков, лишенных св. Духа и исполненных противного духа; жалкий, он рукополагал в подражание церкви иереев и архиереев, а некоего протоспафария Феофила, шута и мима, поставил даже в патриарха, за что был осмеян. Благодаря такому обществу имя Божие среди народов подверглось нареканию (§ 25). С бесстыдством он говорил: у меня патриарх Феофил, у кесаря Фотий, а у христиан – Игнатий. Феофил так издевался над св. тайнами, что даже у эллинов-язычников никто бы этого не посмел делать. Но Фотий, видя кощунство, не обличал Феофила; «и не удивительно: он был наемник, а не пастырь». Он не заботился о погибающих овцах, душа его направлялась только к двум целям – при фаворе царей сохранить за собою патриаршество и, если можно, лишить жизни Игнатия; а что это истина, о том вопиют самые дела, а не пустые слова. Однажды один пришлец, дотоле незнаемый, одетый в монашескую рясу, по имени Евстратий, неожиданно явился в патриарший дом, представил патриарху перед всеми два подложных письма, которые, как выяснилось в последствии, изготовил сам мудрейший Фотий: одно от лица Игнатия к папе Николаю с изложением дела о его низведении и несправедливостей царя; этого письма папа будто бы не хотел и читать, и оно к нему было возвращено обратно; другое письмо от папы Николая к Фотию, в котором уничтожается первое разногласие между Фотием и папою и провозглашается вечная дружба между ними. Фотий, получив эти письма, представил их царю и кесарю с замечанием: Игнатий творит зло против вашей царственности, обманывает и обвиняет вас перед иноземными народами, он жить недостоин, его злодеяния вот засвидетельствованы письмами, которые говорят скорее в нашу пользу; не справедливо, если ваша царственность попирается Игнатием. Вследствие этого Игнатий был взят под стражу и заключен в тюрьму, начались допросы и розыски. Был допрошен принесший письма, от кого он получил письмо к папе и подорожную. Сначала он говорил, что получил их от Киприана, ученика Игнатьева, но через месяц стал отрицать показание, что не знает ни Киприана, ни кого-либо из людей Игнатия. За противоречие в показании он был наказан кесарем плетьми. Фотий много старался освободить его, но не мог, но потом в утешение сделал его начальником ликторов (διωγμητῶν ἄρχων). Когда козни Фотия были обнаружены, никто не мог переносить его происков (§ 26).

После того в праздник Вознесения Господня вечером случилось землетрясение, самое страшное из всех когда либо бывших, и продолжалось всю ночь. Из земли и моря раздавался шум и неясный гул, люди находились в трепете; колонна Юстина, сорванная с подножия, рухнула. Тогда же оный Василий, бывший ранее епископом Критским, вследствие нашествия Агарян, был переведен в Солунь (и это к стыду столичного архиерея); он дерзновенно явился к императору и убеждал его отказаться от кощунственного подражания иерейским делам, утверждая, что вновь возгорится гнев Божий. Раздраженный царь ударил по щеке честного старца, вышиб ему зубы и так бил его по спине, что тот чуть было не лишился жизни. Но об этом нисколько не заботился наемник (Фотий): он и сам наслаждался совершаемыми святотатствами, вместе с шутами и мальчиком ходил и пировал, и был недалеко от их занятия. Он все думал об Игнатии и верил всему, что против него говорили; обличитель Игнатия делался его другом; он подкупал приятелей и слуг Игнатия. Одним из учеников последнего был Игнатий, который, как некий Димас (Δημᾶς), возлюбив нынешний век, перешел на сторону Фотия и был сделан начальником (ἄρχων) тогда пропонтидских монастырей, потом митрополитом Иерапольским. Отвечая на повышение, он сказал (Фотию): владыко, дивлюсь, как от тебя скрылся проступок Игнатия: посредине площади острова стоит храм 40 мучеников, а рядом с ним молитвенный дом Богоматери; престол его повергли на землю ранее Русские,⁴²⁴ но Игнатий восстановил его. Фотий раздул дело, представив царям дело в великом и страшном виде; посоветовавшись со своими сторонниками (ἐκκλησία), он послал на остров митрополитов Амфилохия Кизического, Феодора Патрского и сенатора Панталеонта Вофра (ὁ Βόθρος) и руками их уничтожил престол. Он велел им явиться на морской берег, окропить его 40 раз и воздвигнуть новый. Как не дивиться тебе, человече? иронизирует Никита над Фотием, как не издеваться над тобою и сначала, и потом? Этому ли тебя научили продолжительные занятия, бессонные ночи, бесчисленное множество книг, чтецов и собеседников, ветхий и новый Завет, мнения классических философов, законы и словеса святых? разве тебе было не достаточно насильственного свержения человека с престола, беззаконного извержения, ссылок и кандалов, бегств, доносов, обманов, которыми ты окатил его? ты насилуешь течение реки, всуе желая погубить его (§ 27). Затем агиограф рассказывает о сне, который видел кесарь Варда. Призвав однажды своего верного друга, некогда логофета казны (γενικῶν ποτε λογοθέτην) Филофея, Варда сообщил ему страшный сон: будто он с царем Михаилом в прошлую ночь вошел в храм св. Софии и увидел, что архангельские иконы вверху и внизу по всем окнам смотрят в храм; когда они подошли к амвону, явилось двое кубикулариев: один схватил царя и повлек его вправо, другой Варду влево. Варда увидел в алтаре старца, похожего на икону ап. Петра, и с ним двух препоситов; у ног сидящего стоял Игнатий и молился ап. Петру, прося его утешить его многострадальную старость и говоря, что его более всего обидел Варда. Тогда сидящий подал меч стоявшему от него справа, велел вывести Варду за нартэкс и разрубить на части, а царю объявил погибель. Что ему сказал на это Филофей, Никита умалчивает, но Варда в начале поста послал на остров Фотиева родственника Льва Птаолима (ὁ Πταολήμης) с войском и велел содержать Игнатия в совершенном уединении.

Через три месяца сон осуществился: Михаил отправился на Крит, Варда сопровождал его до Кип (Κῆποι), где и был умерщвлен и разрублен на куски. Так погиб софист, всегда приноровлявшийся ко времени, угождавший сильным и теснивший бедных (§ 28). Император немедленно вернулся в столицу и в пятидесятницу возвел патрикия и паракимомена Василия в царский сан.

Многоумный Фотий, оказавшись не в состоянии повредить папе Николаю, убедил паря созвать собор для его осуждения. Собрав всех подведомственных ему епископов, некоторых жалких людишек и неизвестных заместителей восточных патриархов, Фотий без всякой причины произнес анафему против Николая. Он подкупил Франкского короля Людовика (Λοδόηχον) и его супругу Ингельберту (Ἠγγεβέργαν), обещая провозгласить их в Константинополе царями, лишь бы они содействовали ему изгнать из церкви Игнатия. Устроив дело, он отправил в Италию акты собора с рукоположенным им Халкидонским митрополитом Захариею Кофом (ὁ Κωφός) и Феодором, перемещенным из Карии в Лаодикию; а сам всячески старался привлечь на свою сторону Игнатиевых слуг, но напрасно; он старался поссорить Михаила с Василием, наговаривая каждому из них против другого, но это не поправилось Василию. Вскоре затем Михаил был умерщвлен в храме (πρὸς τῷ τεμένει) муч. Маманта, процарствовав с матерью 15 лет и 8 месяцев и один – 9 лет.

Сентября 24 (867 г.) Василий вступил во дворец и был провозглашен самодержцем. Немедленно он послал вернуть с дороги Захарию Халкидонского. На следующий день после провозглашения он низвел Фотия с патриаршего престола и сослал в монастырь Скепи (Σκέπη), а на третий день отправил друнгария царского флота Илию с царским судном за Игнатием – вернуть его с острова с подобающею честью. Новый царь водворил Игнатия в «отцовских своих палатах» Манганах (Μάγκανα, § 29). Имп. Василий решился взять у Фотия все рукописи и бумаги, которые тот взял, уходя с патриаршества. Не смотря на то, что Фотий клялся, что у него ничего нет, препосит Ваан (Βαάνης), посланный к нему, забрал у него семь полных мешков, запечатанных свинцовою печатью. Тут оказались две книги, писанные золотом и серебром, в шелковом переплете; одна из них содержала семь соборных деяний (фантастичных и действительных) против Игнатия. В начале их при каждом деянии рукою Сиракузского архиепископа Григория Асвесты (Ἀσβεστᾶς), известного живописца, был изображен Игнатий. В первом деянии его влекут и бичуют, подпись «диавол»; во втором на него плюют, с подписью «начало греха»; в третьем его извергают с престола, надпись «сын погибели»; в четвергом он изображается связанным и изгоняемым, с надписью «скупость Симона мага»; в пятом на шею Игнатия надето дерево, с надписью «превозносящийся выше Бога и святыни»; в шестом изображен осужденным, с подписью «мерзость запустения»; в седьмом его влекут и обезглавливают, с подписью «Антихрист». Я, пишет Никита, умолчал бы об этом, если бы не видел авторов, содеявших это, и близких к ним лиц, которые не только не краснели, но гордились, приписывая Фотию славу святости. Очевидцы, присутствовавшие при чтении деяний, уверяли, что против Игнатия было выставлено 52 обвинения; в конце каждого из них оставлено место для подписи лиц, которых бы удалось подкупить. Вторая синодиковая книга направлена была против папы Николая. Второй экземпляр этих книг Фотий хотел послать с Захарией и Феодором к королю франкскому для того, чтобы Людовик изгнал Николая с престола, а первый экземпляр оставил у себя. Отняв эти четыре книги, император доложил о них сенату и церкви и затем приказал сжечь их (§ 30).

Имп. Василий созвал во дворце Магнавры силентий и в воскресенье 23 ноября, день изгнания Игнатия, восстановил его во всех патриарших правах, после девяти полных лет его страдания. Весь город присутствовал при этом событии. Игнатий был веден мимо святого колодца (διὰ τοῦ ἁγίου φρέατος), поднимаясь к храму св. Софии; у правых дверей его встретил сонм патрикиев. По обычаю, была совершена литургия. Когда иерей, совершая возношение даров, возгласил: «Благодарим Господа», уже сам народ воспел: «Достойно и праведно». Утвердившись на престоле, Игнатий возбранил служение не только Фотию и его ставленникам, но и всем его сторонникам. Затем он убедил царя созвать вселенский собор для прекращения соблазна. К папе Николаю были посланы апокрисиариями на двух дромонах: Иоанн Пергский (ὁ τῆς Πέργης), сострадалец Игнатиев, со стороны Фотия Петр Дилей (Δείλαιος) Сардский; с ними отправился также спафарий Василий Пинака (Πινακᾶς). Дорогою Петр Дилей жалко (δείλαιος) погиб в Далматинском заливе, а Иоанн с Василием нашли в Риме уже не Николая, недавно умершего, а нового папу Адриана. Вскоре в Византию съехались: Стефан и Донат, епископы папы римского, и с ними один из семи диаконов Марин; дарами и письмами император пригласил Сирийского начальника; заместителем Александрийского патриарха Михаила был архидиакон и синкелл Иосиф, Антиохийского патриарха Михаила – Фома, митрополит Тирский, Иерусалимского патриарха Феодосия – пресвитер и синкелл Илия. Все они с 12-ю сострадавшими с Игнатием епископами собрались в правой части катихумен Софийского храма во главе с имп. Василием (§ 31). Перед честным и животворящим древом и св. Евангелием были прочитаны сначала грамоты папы Адриана и восточных патриархов, затем были проверены полномочия заместителей (§ 32). Далее, священники и архиереи, поставленные патр. Мефодием и Игнатием, но склоненные на сторону Фотия, дали покаянные письма (λιβέλλους μετανοίας), просили прощения, были подвергнуты епитимьи и получили свои кафедры (§ 33). Затем собор из 102 епископов привел Фотия, против его воли; его обвиняли в зломышлении против Игнатия, во лжи, клевете и замыслах против папы Николая; спрашивали, что он думает об осуждении его в Риме;. Фотий молчал;⁴²⁵ заместители, царь и сенат убеждали его просить прощения, чтобы он в сане мирянина мог удостоиться общения с верными; но Фотий отказался. Тогда его осудили, анафематствовали как виновника церковного соблазна. Приговор был подписан не голыми чернилами, но, «как я слышал от знающих и утверждавших» (ὡς τῶν εἰδότων ἀκήκοα διαβεβαιουμένων), погружали перо (κάλαμον) в самую кровь Спасителя; так осудили Фотия и всех им рукоположенных (§ 34). По этому поводу Никита замечает: Я намерен осудить постановление этого восьмого собора, как это ни смело; правда, я его принимаю вместе с семью предшествующими, но порицаю его, не за то (как некоторые полагают), что он поступил сурово и со злопомнением, а за то, что неправильно судил, судил с большим, чем следовало, снисхождением, вопреки апостольскому правилу. Фотий осудил Игнатия, овладевшего церковью будто бы чрез посредство мирской власти, – очевидно по 30 Апостольскому канону;⁴²⁶ но этот канон должен быть применен к самому Фотию, который правил церковью не избранием Божиим и иерейским, а при чрезмерном своем любоначалии и жажде к славе через мирскую власть. Его самого следовало извергнуть со всеми, им рукоположенными; членам собора не следовало быть снисходительнее Бога и Божьего суда; это все перевернуло вверх дном (намек на событие, последовавшее по смерти Игнатия). Как во времена Тарасия собор поступил с еретиками снисходительнее, чем следовало, и они потом возобновили свое нечестие, так и теперешний собор произнес суд не канонический, и зло снова распространилось в церкви, ибо позже Фотий снова захватил престол, поправ апостольское правило и церковное предание, и принудив всех отказаться от своих рукописаний и таким образом быть крестопопрателями. Такова, по моему мнению, ошибка этого собора, принявшего в общение павших и введшего в стадо волка. Да некоторые и предвидели это по знамениям тех времен. Еще до собора, но уже в ожидании его, извне пригнанные быки были ведомы по городу; вдруг они разъярились и бросились в разные стороны; один вторгся в храм св. Софии и добежал даже до амвона; это было в 9-м часу дня. Затем 9 января произошло страшное землетрясение, когда упало много церквей, портиков и домов, погибло множество скота и людей, и треснул во многих частях храм св. Софии, заботы о поправке которого приложил имп. Василий. Это происходило до собора. А после него, в начале октября, разразился над столицею ураган, сорвавший крыши со многих церквей, дворцов и свинцовый покров с патриаршей палаты, и уронивший тяжеловесный медный кубарь с четырехстороннего столпа-монолита на ипподроме; «этого бы не случилось, если бы, как сказано, члены собора решили по апостольскому правилу». – Эти рассуждения Никиты в лучшем случае конечно наивны. Если небесные явления необходимо было уж непременно подгонять к делу Игнатия и Фотия, то ведь та партия сторонников Фотия, которая находила осуждение его в 869 г. слишком суровым, могла толковать их совсем наоборот, в том смысле, что кара небесная посетила город в ответ на намерение осудить Фотия и за совершившийся суд над ним. – Но собор, замечает Никита, равно как простота, чтобы не сказать слепота, царя, благоволили Фотию и его сторонникам (§ 35).

Во второе свое патриаршество Игнатий правил церковью с большею опытностью, святостью и уверенностью, чем прежде. В общей его характеристике заслуживает внимания указание на заботу его об устроении церкви и на произнесение им слов в храмах Богоматери, Апостолов и Мучеников. Никита отмечает, с каким благочестием патриарх служил литургию, и приводит образчик его проповеди (§ 36).

Достигши глубокой старости (πῖον γῆρας), Игнатий желал смерти, как избавления от временных трудов, болезней и горестей (§ 37). Перед смертью у него отнялся язык. В полночь служка воскликнул «благослови, владыко»; Игнатий с трудом спросил его: какого святого сегодня память? Тот ответил: «Иакова, Брата Божия, твоего друга, владыко». Игнатий поправил его: «владыки моего; ну спасайтесь; благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков, аминь». И с этими словами он испустил дух. Облачен он был в святительские ризы с наплечниками Иакова, Брата Божия, несколько лет тому назад присланными ему из Иерусалима. Игнатий скончался 23 октября (877 г.) и поставлен был сначала в деревянной раке во храме св. Софии (§ 38). Народ питал такое почтение к Игнатию, что растащил доски из-под кровати, на которой лежал почивший, и разорвал на тысячи частей покрывало, которым он был покрыт. Едва удалось освободить от народа его тело и перенести в храм муч. Мины, где оно лежало не долго. При гробе его исцелились две сумасшедшие женщины. Лица, заведовавшие его похоронами, положили тело на судно и поплыли к построенному Игнатием храму Архистратига (πρὸς τῷ ἱερῷ τοῦ ἀρχιστρατήγου ναῷ); стоявшая на море буря утихла. Тело было положено в мраморной раке в правой стороне (§ 39). Игнатий во второе патриаршество правил десять лет, всего тридцать с небольшим лет и умер на 80-м году жизни (§ 41). Рассказывать, какими чудесами прославил его Бог – дело истории, а не настоящего времени, тем не менее Никита предлагает немногое из многого (§ 42).

Мальчик 8–9 лет, совершенно параличный и оглохший, был приведен ко гробу Игнатия и через четыре дня совершенно выздоровел и сам собою открыл церковные двери (§ 43). Другой, пораженный эпилепсией и немотой, обратился с молитвою к Игнатию, который явился ему во сне с ключом в руке, всунул ему ключ в рот, повернул и назвал себя патриархом Игнатием, после чего больной совершенно выздоровел (§ 44). – Легенда о чудодейственном ключе, исцеляющем человеческие немощи, сохранилась в Византии и в более позднее время; в 1200 г. она приурочена была к затвору Софийского храма, медный запор которого брали в рот люди, одержимые какою либо отравою, и исцелялись.⁴²⁷ – Третий человек, страдавший диссентериею, не получивший помощи от врачей и стоявший на краю смерти, обратился с молитвою к Игнатию, увидел его во сне, успокоился и выздоровел (§ 45). Одна законная жена, мать трех детей, страдала сухоткой сосцов и давала кормить детей другим женщинам; обратившись с молитвою к Игнатию, она собрала миро с его волос и получила изобилие своего собственного молока; тоже получила и другая женщина, страдавшая тем же (§ 46). Одна благородная жена долго была бездетна; муж принес ей елея от мощей Игнатия; женщина намазалась им, разрешилась от неплодия и стала матерью многих детей (§ 47). Но Игнатий помогал не только тем, кто притекал к его гробу, – он исцелял и дальних. Стратиг Сицилии Мусилик клятвенно утверждал, что когда он в войне с Сарацинами призвал на помощь Игнатия, он увидел его в воздухе на белом коне, что он справа предводительствует войском, и стратопедарх разбил врагов (§ 48).⁴²⁸ – Описанное здесь происшествие относится вероятно к 881 году.⁴²⁹ По Георгию иноку (р. 761 М), стратилатом Сицилии был тогда Евпраксий; на помощь ему был послан протовестиарий Прокопий; Мусулик (Μουσουλίκης) был отправлен в Кефаллипию, Равдух (ὁ Ῥαβδοῦχος) в Диррахий, Иниат (Ὀνιάτης) и Лев Апостипп в Пелопоннис. Известно, что Прокопий, вследствие измены Апостиппа, проиграл битву и был убит Сарацинами. Появление здесь Льва свидетельствует, что вскоре в Сицилию стянулись военные силы всех западных фем, что здесь же мог оказаться и Мусулик, который по смерти Прокопия мог принять начальство над корпусом и оттеснить Арабов. – У одной женщины были необычайно трудные роды; врачи советовали даже рассечь утробу и извлечь оттуда ребенка. Но один из присутствующих имел при себе кусочек того покрывала, которым был покрыт в гробу Игнатий; он приложил его к бедрам больной, и женщина благополучно разрешилась от бремени (§ 49). Кроме того Игнатий исцелял лиц, страдавших нефритом (νεφριτικῷ νοσήματι), прокаженных (λεπροὺς καὶ ἀλεφαντιῶντας), слепых, паралитиков, сухоруких и сухоногих, от горячки, лихорадки и сумасшествия. Саккеларий Лид (ὁ Λυδός), вступивший в монастырь по обману Фотия, должен был бичом выгонять всех, кто приходил ко гробу Игнатия; кроме того он велел разрушить смежные с гробом места под тем предлогом, что Игнатий спрятал там золото, а на самом деле, чтобы обесчестить мощи. Но вот его покарал гнев Божий: Лид страшно вскричал, облился собственною своею кровью, был принесен домой и четыре дня пробыл без голоса (§ 50).

Но Фотий не остановился в своем коварстве: в течение своего 10-ти летнего изгнания он имел против Игнатия тысячи умыслов и, наконец, воспользовавшись простотой или слепотой царя, добился его расположения. Из имен Василия, Евдокии, Константина, Льва, Александра и Стефана он составил слово Βεκλας и выдумал небывалое родословие, по которому Василий был потомком армянского царя Тиридата, сыном Векласа.⁴³⁰ Это родословие он переписал на старых хартиях александрийским, древним, почерком (γράμμασιν ἀλεξανδρινοῖς), в виде отрывка из древнейшей книги, и спрятал свою рукопись в царской библиотеке (§ 52). Верным человеком у Фотия был царский клирик Феофан, бывший позже епископом Кесарии Каппадокийской. Он, воспользовавшись удобным моментом, доложил царю, что в его библиотеке имеется драгоценнейшая рукопись, прочитать которую может один только Фотий. Так Фотий добился свидания и расположения имп. Василия и часто стал посещать дворец. Затем Фотий представил царю монаха Феодора Сантаварина в качестве святого человека, но это был маг и кудесник, через которого Фотий много вредил Игнатию. Не обращая внимания на постановления вселенского собора, Фотий заседал во дворце Магнавре, назначая здесь экзархов и совершая хиротонии и более, чем прежде, забрав силу при посредстве мирской власти. Через три дня по смерти Игнатия он вступил снова на патриарший престол и прежде всего заточил всех сторонников Игнатия, которых подвергал разным истязаниям и подкупом переманивал на свою сторону; непокорных бичевал: для этого у него был жестокий зять (γαμβρός) Лев Катакал (ὁ Κατάκαλος), назначенный им друнгарием стражи и замучивший некоторых до смерти. Фотий пытался отставить всех епископов, рукоположенных Игнатием, и заместить их лицами, изверженными этим последним; но когда имп. Василий отклонил это, Фотий решился вновь хиротонисать игнатиян и для этого накупил омофоров и орарей (§ 53). Находясь в изгнании, Фотий рукоположил Феодора Сантаварина в митрополиты Патр (и его называли тогда Фотиане митрополитом Афантополя, то есть несуществующего города); теперь он отправил его апокрисиарием к папе Иоанну сказать, что он против воли, насильно вступил на патриаршество. Петр, секретарь (μυστογράφος), позже бывший епископом Сардским, украл подписи митрополитов (?) и приложил их к грамоте. Сантаварин, вследствие соседства, добивался занять епископию Евхаитскую; Фотий удалил Евфимиана Евхаитского и поставил на его место Феодора, которому дал несколько соседних епископий, удалив из них епископов, и которого называл πρωτόθρονος. Никейского митрополита Никифора он насильно заставил отказаться от орфанотрофии, а Амфилохия кизического перевел в Никею; по смерти его он назначил сюда Григория Сиракузского, смерть которого он восхвалил надгробным словом (§ 54). Тогда у царя умер перворожденный сын Константин, которого Фотий не усомнился почитать в церквах и монастырях (§ 55). Затем Сиракузы испытали страшную погибель: весь остров и всякий город и страна до ныне (μέχρι καὶ τήμερον) опустошаются врагами (§ 56). – Мы знаем, что Арабы нанесли поражение Грекам при Мессине в 890 году, – быть может, это время разумеет и Никита. – Но, замечает агиограф, рассказывать обо всех беззакониях Фотия, «начальника лицемеров, крестоборцев, и всех его преемников и общников любоначалия» – дело истории, а не цель настоящего слова (§ 57). – А. И. Пападопуло-Керамевс, находя выражение «преемники» не подходящим к делу, пытался доказать, что Ж. Игнатия подложно, что оно написано в эпоху унии, в XIII веке.⁴³¹ – Житие оканчивается пожеланием Никиты стать общниками части Божией и избегать церковных соблазнов (§ 58).