По обращению в обществе

Обращение мое в обществе, по требованию самого общества и особенно слова Божия должно быть почтительно. Чем я опытнее, и чем я далее от общества, по своему званию, например – ученика, по своим отношениям к обществу, напр. человека нравственно неустроенного, виновного, преступника и прочее, тем виднее должна быть моя почтительность и скромность. Писание глаголет: честию друг друга больше творяще (Рим, 12:10). Мое же обращение с ближними бывает часто оскорбительно для многих. Вместо того, чтобы к каждому из ближних, по его достоинству, званию и возрасту оказывать надлежащее внимание и ласковость, – необходимые знаки христианской любви и общественной вежливости, я бываю иногда почтителен не но сердцу и чувству долга, а по расчету собственных выгод. Оттого моя почтительность простирается не ко всем, а к некоторым, и часто бывает только пред глазами их. Обязанность почтительного обращения с ближними я унижаю и нарушаю часто неприличною вольностию, например, криком, хохотом, невоздержанием, особенно осуждением ближних и хвальбою себя; неосторожностию в поступках и словах, кои я не стараюсь согласовать с убеждением и немощами ближнего, а основываю единственно на собственном убеждении, часто странном, неверном, невежественном, колком и обидном. От неприличной вольности и неосторожности нередко происходит вред не только спокойствию ближних, но здоровью и самой жизни, каковы: споры, гнев, ссоры, поединки и убийства.

При недостатке почтительности к ближним во мне бывает мало сострадания и сердечного участия в судьбе их, которое требует, по Апостолу, с плачущими плакать, с радующимися – радоваться. Во мне нет сердечной теплоты к ближнему, под наружною благовидностию и ласковостию своею я часто скрываю холодность, невнимание и жестокость. Например: нищим я часто не только не подаю милостыни, но еще осуждаю и браню их. Между тем, мой долг не преследовать, а помочь ближнему, которого часто я совсем не знаю. Незнание его, без сомнения обязывает меня, по благоразумной осторожности оказать милость менее, нежели тому, коего нужда мне подлинно известна. Но и ближнему поведения укоризненного, в ту минуту, когда он вопиет ко мне именем Христовым о помощи, она часто бывает действительно и существенно необходима. Чуждый сострадания к ближним, я часто не хочу утешить печальных, облегчить состояние несчастных, примирить ссорющихся, обласкать подчиненных, простить обиды, услужить больным, престарелым и всем нуждающимся во мне, и молиться за ближних. От неучастия в судьбе ближнего и неуслужливости ему происходят тяжкие грехи: скрывание виновных в преступлениях, допущение бедному страдать от холода, голода и болезни; обременение других тяжкими требованиями и притязаниями, и проч. Участие мое пробуждается часто только при взоре на ближнего, с коим у меня нет ничего общего кроме бытия, – и это есть обличение моего сердца, упоенного страстями.

К прискорбию, на самую услужливость часто смотрю как на унижение своего достоинства, и потому свою холодность к ближнему извиняю обязанностию должного хранения своих преимуществ и прав. Между тем готовность на услугу ближнему и есть признак истинного достоинства, благовоспитания и великодушия. Бываю и услужлив, но часто не в духе веры и Церкви, как будто может быть истинное добро и счастие, вне веры и Церкви.

Столь недостойное и греховное мое обращение с ближними без сомнения не может быть для них поучительно. По Божественному Писанию, всяко слово гнило да не исходит из уст ваших: но еже есть благо ко созиданию веры, да даст благодать слышащим (Еф. 4:29). Я же часто поучал и утверждал ближнего не в вере, благочестии и добродетели, но даже вменял себе в честь сеять среди ближних многоразличные плевелы соблазнов; соплетал клеветы, распространял ложные слухи, свое внутреннее разстройство духа с дерзостию вносил в священный порядок общественный, осмеивал всех и все, не стыдился и дерзал думать и говорить, что меня не понимают ближние, в суетных мечтах превозносился пред ближними.