Глава четвертая. О душевных состояниях

Представления наши имеют две стороны: они, во 1-х, служат основанием наших суждений, умозаключений и вообще всего мышления; во 2-х, они, хотя не все, но большей частью сопровождаются чувствованием удовольствия или неудовольствия: след, служат источником душевных состояний, или сердечных чувствований. Первую сторону их мы показали в предыдущей главе, где старались объяснить, как из них истекают все наши познания. Здесь же мы постараемся описать те чувствования, какие они производят в нас в разных случаях. Чувствования сии составляют внутреннюю жизнь дитяти и отличаются от познаний тем, что они в душе происходят не столь отчетливо, то есть, мы часто не можем угадать причины, их породившей, и не умеем отличить их друг от друга.

Притом же, чем они бывают глубже и напряженнее, тем делаются темнее и безотчетнее; тогда как познания наши, по степени своего возвышения, делаются яснее и сознательнее. Поэтому-то анализ душевных состояний или чувств затруднительнее, чем анализ познаний.

Точно такую связь с представлениями имеют страсти человеческие: ибо страсти суть сильнейшие желания; но желания, как было объяснено во 2-ой главе, суть действия познавательных способностей; они рождаются от представления удовольствий, ожидающих нас в том, или другом случае. По этому, разделив эту главу на три части, изложим в первой – понятие обо всех приятных и неприятных чувствованиях души; во второй – рассмотрим страсти, как особый род душевных состояний, а в третьей – сделаем некоторые общие выводы и замечания.

Душевные состояния, или чувства удовольствия и не удовольствия, являются в душе не случайно, а имеют свои причины и свои постоянные законы.

Источник, из которого они проистекают, всегда один и тот же; а причина, которая их поддерживает, усиливает или ослабляет, всегда имеет тесную связь с самою природою человека. Этот источник есть общее всем людям чувство самосохранения, или, если хотите, самолюбия. Естественно, что человек любит самого себя и старается о самосохранении; без этого чувства человек не был бы человеком; а потому естественно также, что человеку нравится все, содействующее его самосохранению, и рождает в нем неудовольствие все, что мешает этому чувству и препятствует его жизни.

Из предыдущего открывается, что приятное для человека заключается в том, что удовлетворяет чувству самосохранения, или иначе естественным нуждам человека, а неприятное – на оборот. Судя по этому, приятного и неприятного в жизни должно бы быть очень не много: потому что естественных нужд у человека, собственно говоря, очень мало. Творец дал человеку такую природу, нуждам которой очень не трудно удовлетворить; но, к несчастью, человек так удалился от природной жизни, что у него явились тысячи искусственных, но не менее настоятельных нужд. Много ли нужно человеку для того чтобы одеться, а между тем сколько придумано для одежды вещей, лишение коих становится нуждою для человека! Чтоб быть сыту, довольно куска хлеба и мяса; но, сколько придумано многоразличных яств, привычка к которым делает их настоящей необходимостью для нас. Чтоб удовлетворять жажде, природа дала прекраснейший, готовый напиток; но люди придумали для этого тысячи других средств, недостаток коих составляет несчастье для многих, а приобретение – источник многих удовольствий. Отсюда и происходит такое множество приятного и неприятного в жизни человека: ибо лишение всего того, к чему он привык, служит для него источником неудовольствий, а представление о них рождает в нем приятные чувства. Отсюда следует также и то, что чем человек живет проще, чем он более ограничивает свои нужды, тем он счастливее. Пусть говорят политики-экономисты, что развитие роскоши и умножение потребностей споспешествует к усилению торговли и общего благосостояния! Психолог, изучающий душу человеческую, ясно понимает, что, чем больше нужд и привычек у человека, тем он несчастнее, хотя бы всем своим нуждам он и легко мог удовлетворить.

Радость есть то удовольствие, или приятное ощущение, которое рождается в нас, или при мысли, что мы обладаем каким-либо желанным благом, или при удовлетворении какому-либо стремлению, а иногда естественной нужде, или требованию привычки. Чувство радости иногда предшествует действительному обладанию желанным благом, или удовлетворению привычке, и рождается от одной надежды, что мы можем получить то благо, к которому стремимся. Так, напр., человек больной радуется от одной надежды, что он скоро выздоровеет; напрягший все усилия к приобретению какого-либо блага радуется при одной мысли, что он скоро достигнет своей цели. По странному капризу сердца человеческого, многие гораздо более испытывают радости до получения какого-либо блага, от одной мысли о своей близости к цели, чем после получения его; так что часто у самой цели своих помыслов уже разочаровываются, или, по крайней мере, чувствуют менее удовольствия. Вероятно, это происходит от воображения, которое заранее сулит нам удовольствий более чем можно получить в действительности, и рождает преувеличенные надежды, не всегда оправдываемые на деле.

Высшая степень радости называется восторгом. Восторг есть состояние напряженное, в котором человек долго оставаться не может, и которое часто вызывает другую крайность, т.е. грустное расположение. Не всякий человек равно склонен к радости или к восторгу: есть люди, кои совсем не способны к восторженному состоянию; другие, напротив, от всего приходят в восторг.

Чувство радости не должно смешивать с веселостью. Веселость больше относится к нраву и означает некоторую постоянную склонность к обнаружению приятного расположения духа, происходящую, если оно бывает непритворное, а истинное, от внутреннего довольства, от душевного спокойствия.

Чувство противоположное радости называется печалью. Печаль происходит в душе при мысли о том благе, которое мы или утратили, или не могли получить, не смотря на все наши старания. Печаль бывает тем сильнее, чем более воображение напоминает нам о потерянном благе, или рисует нам картину тех удовольствий, какие могло бы доставить нам то или другое благо. Таково, напр., состояние матери, оплакивающей смерть сына. Воображение беспрестанно рисует ей черты умершего; она воспоминает об его привычках, об уме, о всем, что так было ей дорого, в чем она находила столько удовольствия, и все это служит пищей её печали. Поэтому, кто хочет утешить человека печального, тот должен развлекать его, т. е., заставить его не думать о своем горе, удалить от него все, что напомнило бы ему о предмете печали. Отсюда происходит и то, что время лучше исцеляет раны сердечные, чем словесные утешения.

Но мы часто испытываем печаль и при виде чужой горести. Даже одно воспоминание о скорби ближнего рождает в нас печаль: но самый вид скорби, зрелище страданий ближнего, особенно же близкого нам человека, возбуждает в нас сильную скорбь. В этом случае печаль наша есть сочувствие страданиям ближнего. Кто внимательно наблюдал состояние своей души, когда она испытывает сострадание: тот мог заметить, что человек в этом состоянии как бы поставляет себя на место страждущего; воображает, как бы он страдал сам, если был в подобном положении: словом возбуждает в себе то самое чувство, какое находится в страждущем. Вот почему некоторые слабонервные особы не могут выносить вида чужих страданий; они, как бы сами испытывают в это время те муки, какие представляются их глазам.

Замечательно, что на языке человеческом существует много слов для выражения разных видов печали; тогда как противоположное ей чувство имеет только одно название – радость. Это происходит или от того, что в жизни людей гораздо более печалей, чем радостей, или от того, что все неприятное мы чувствуем глубже и помним дольше, а все радостное скоро забываем.

Слабейшая степень печали обозначается словом огорчение, грусть. Слово досада выражает иногда слабый вид печали, а иногда печаль, соединенную с другим неприятным чувством – гневом. Скорбь иногда выражает высшую степень печали, иногда же употребляется в смысле, совершенно равносильном слову печаль. Высшую степень печали называют также унынием. Оно бывает соединено с потерею энергии, упадком всех сил физических и духовных. Впрочем, вообще говоря, трудно дать точное и определенное значение сим словам: ибо чувство всегда трудно выразить словами. Когда, напр., я говорю «досада», то всякий по собственному опыту лучше может понять, что я хочу выразить этим словом, нежели когда я стараюсь объяснить это чувство другими словами.

Радость оживляет человека, возбуждает его энергию; в радости человек как бы расширяется; голова поднимается вверх; глаза смело устремлены на всех; поступь твердая и легкая. Напротив того печаль убивает силы: человек как будто сжимается, голова наклонена, глаза потуплены, лицо туманно. Но контраст между сими чувствами бывает гораздо замечательнее при их напряжении. Радость любит излиться, обнаружиться в чем-либо. В радости человек бывает общителен, хочет с кем-либо поделиться; особенно трудно затаить в себе восторг; в восторге человек готов обнять всякого, даже врага своего. Такая общительность радости происходит, кажется от того, что радость наша увеличивается, если кто-нибудь разделяет ее с нами. Стараясь сообщить другому свой восторг, мы просто следуем порыву тщеславия, мы как бы хвастаем своим счастьем, мы хотим, чтоб все нам завидовали. Горесть и уныние, напротив того, не сообщительны. Унылый человек бывает молчалив, любит уединяться, скрываться от людей. Все это есть действия того же тщеславия и самолюбия. Мы не хотим возбуждать в людях сожаления к себе; гордость не позволяет нам делать себя предметом соболезнования одних и тайной радости других. Но бывает и на оборот. Бывает, что человек, как говорится, рисуется своей печалью, ищет возбудить сожаление в других, хочет как бы сказать: смотрите, сколько я выношу горя! Я настоящий герой страдания!

Нельзя здесь пройти молчанием того замечательного явления, что душа человеческая часто находит какое то странное удовольствие в самой печали, что ей приятны тихая грусть, горестное настроение мыслей. Иначе нельзя объяснить того факта, что мы с таким удовольствием слушаем печальную музыку, печальные песни, что народные песни больше всего дышат грустью, проникнуты меланхолией. Не от того ли это происходит, что чувствовать вообще – значить жить, а душа естественно привязана к жизни и к чувствам, какие бы они ни были?

Зависть есть чувство неудовольствия или даже скорби, происходящее в душе при виде блага, принадлежащего другому, – блага, которое нам хотелось бы иметь самим. В этом смысле зависть можно назвать особенным видом печали.

Из всех чувств зависть наиболее распространена между людьми, так что редкий может служить исключением из этого правила. Все может возбуждать и питать это низкое чувство. Малейшие выгоды, принадлежащие другим, кажутся обидой завистливому. Благо, которое в чужих руках возбуждает его зависть, теряет половину своей цены, когда им приобретается. Очень редко бывает, чтоб это дурное чувство не порождало множества других, не менее дурных чувств. Завистливый легко предается гневу, при виде умножения благ ближнего; он бывает рад, когда предмет его зависти терпит несчастья; он готов мстить ему, как своему личному врагу; все добрые чувства – любовь, сожаление, радость недоступны сердцу, исполненному зависти. Наконец, зависть еще тем отличается от других чувств, как напр., гнева, страха, отчаяния и пр., что сии последние чувства бывают временные и скоропроходящие, и хотя действуют сильно, но скоро и исчезают; зависть же, хотя никогда не овладевает душой в такой сильной степени, но за то бывает продолжительнее.

Надежда есть приятное состояние души, происходящее от представления, что мы получим благо, к которому стремимся и которое способно доставить нам удовольствие. Таким образом надежда есть как бы предварительное наслаждение тем благом, которое ожидает нас в будущем. Это состояние предшествует, сопровождает и поддерживает душу во всех её стремлениях, так что душа без неё не могла бы напрягать своих сил для получения чего-либо. Хотя разум часто внушает человеку, что он не должен ожидать успеха в некоторых случаях; хотя опыт научает, что те или другие стремления не могут достигнуть цели, но надежда не только не покидает его, но всегда подкрепляет и возбуждает его силы, так что большая или меньшая степень надежды часто служит ручательством успеха в известных предприятиях. Сердце человеческое так сродно надежде, что она, говорю, не покидает нас в самых отчаянных и крайних случаях. Утопающий, говорят, хватается за соломину, а это выражает ту мысль, что надежда не покидает нас и там, где, по-видимому, нет никаких оснований надеяться. Эта упорная привязанность человека к сему чувству объясняется любовью к жизни и чувством самосохранения которые составляют основу нашей жизни, и которые покидают нас лишь вместе с самой жизнью.

Отчаяние есть чувство противоположное надежде. Оно происходит от представления, что мы не можем уже приобрести того блага, к которому стремились. Отчаяние имеет свои степени и свой, так сказать, объем. Чем выше и необходимее то благо, получить которое мы отчаялись, тем чувство это бывает тяжелее для нас. Сильная привязанность человека к жизни заставляет его отвращаться чувства отчаяния; если надежда обманула в одном, он начинает стремиться к чему-либо другому. Но, если отчаяние сильно овладело душой, оно производит в ней страшное опустошение, лишая ее энергии, притупляя всякое чувство. Иногда же, как это ни странно, внезапное отчаяние производит совершенно противоположное действие: оно напрягает душевные и телесные силы до изумительной степени, так что человек в отчаянии совершает такие дела, которых в спокойном состоянии никогда не мог бы исполнить.

Страх есть то неприятное и беспокойное состояние души, в которое впадает она от представления близкого несчастья, или близкой опасности. Чувство страха овладевает душой внезапно и сильно; иногда же останавливается на низшей степени, если душа твердостью воли побеждает его. В начале своем оно бывает простым беспокойством, которое не ясно представляется уму; но, по мере усиления, оно делается тягостнее, и наконец овладевает всею душой, заглушая в ней все прочие чувствования. На этой степени оно называется ужасом. Ужас производит оцепенение, т.е., так поражает все силы души и тела, что человек не может ни мыслить, ни двигаться. В этом состоянии лицо бледнеет; волоса становятся дыбом; кровь приливает к сердцу; руки и особенно колена дрожат; дыхание стесняется; язык немеет. Но иногда бывает и наоборот человек получает, как в отчаянии, необыкновенную энергию и обнаруживает необычайные силы. Замечательно еще одно обстоятельство, именно, что страх в большой массе людей делается заразительным; от чего произошло название панический страх. Панический страх тем отличается от обыкновенного, что он, переходя от одного к другому, растет подобно снежной лавине.

Слово «мужество» часто употребляется, как выражение душевного состояния, противоположного страху; но кажется, что мужество не есть собственно какое-либо определенное ощущение, а общее настроение души, т.е., уверенность в собственных силах, и относится более к характеру, нежели к душевным ощущениям.

Гнев есть то неприятное ощущение души, которое рождается в человеке или при мысли, что у него отнимают какое-либо благо, ему принадлежащее, или при виде оскорбления наносимого ему кем-нибудь. Это чувство рождается в нас иногда и от внутренней причины; когда, напр., мы по какому-либо поводу бываем недовольны самими собою. Оно всегда почти сопровождается стремлением излиться на чем, или на ком-либо, удовлетворить себя чем-либо. Чувство гнева имеет множество степеней и видов. Низшие степени гнева: а) досада или огорчение, когда человек чувствует какое-то нетерпение; b) раздражительность, когда человек часто предается гневу: она происходит чаще всего от болезненного состояния организма; с) каприз, так называется гнев беспричинный, неосновательный: он более свойственен детям и людям избалованным. Высшая степень гнева называется яростью, а иногда бешенством. В этом крайнем напряжении чувств люди теряют всякую власть над собою и готовы, так сказать, все уничтожить. Чувство мстительности, желание излиться на чем-либо, особенно сильно обнаруживаются в ярости.

Гордость есть чувство, которое рождается в нас, когда мы представляем или, так сказать, созерцаем умственно свои достоинства действительные, или воображаемые, внутренние или внешние, и когда сравниваем свое положение и временные блага, напр., богатство, происхождение и проч., с положением и благами других людей. Иначе ее определяют так: гордость есть удивление самому себе. В самом деле, если хорошенько вникнем в состояние души человека гордого: то окажется, что он внутренне как бы удивляется себе самому, отдает преимущество и похвалу своим достоинствам. Из всех чувств гордость есть ближайшее исчадие самолюбия; и поскольку нет человека без самолюбия, то редко бывает и без гордости. Удивительно то, что как бы человек ни был несчастен и обижен судьбою, как бы он ни был ограничен по внешнему и внутреннему состоянию, он всегда найдет случай сравнить себя с другим и внутренне отдать себе преимущество. Даже нищие часто гордятся друг пред другом своими лохмотьями и презирают один другого. Гордость не редко заставляет нас приписывать себе такие достоинства, которых в нас нет, и мешает видеть те действительные недостатки, знать которые было бы нам полезно. Как часто мы гордимся даже тем, что достойно стыда!

Гордость ничего не, имеет общего с похвальным чувством уважения к самому себе, которое должно быть основанием доброй жизни и следствием истинных достоинств: только мы должны уважать не слабости свои, а то что достойно в нас уважения, и в следствие того – стремиться к исправлению.

Гордость имеет свои изменения и степени. Тщеславие есть склонность находить удовольствие в пустых и ничтожных преимуществах: напр., в красоте, в богатстве одежды и проч. Спесь иногда означает высшую степень гордости, иногда же есть название всего того, что гордость заключает в себе смешного. Надменность выражает высшую степень гордости: она невольно проявляется в наружных признаках, каковы: некоторая торжественность в речах и движениях, поднятая вверх голова, важный взгляд и проч. Все сии признаки редко не бывают смешны: ибо редкий умеет сделать их выражением внутренних достоинств.

Наконец весьма достойно замечания, что гордость чаще всего бывает свойством людей ограниченных, нежели истинно умных и достойных. Это не трудно впрочем объяснить. Человек истинно умный не может предаться гордости: ибо, хотя он и чувствует в себе много достоинств, но, в тоже время, очень хорошо понимает и свои недостатки. Напротив того, ограниченный ум не может оценить себя по справедливости; ему всегда кажется, что он обладает удивительными достоинствами. Случается, впрочем, и очень часто, что видимою спесью некоторые намеренно прикрывают внутреннюю пустоту души.

Чтобы хорошо понять это чувство, надобно помнить, что оно иногда бывает следствием гордости, а иногда рождается из других более благородных и похвальных чувств. В последнем случае, презрение чаще всего есть неудовольствие, или неприятное чувствование, которое является в душе от представления какого-либо низкого и бесчестного поступка или свойства, и тогда к чувству презрения всегда примешивается некоторая досада, некоторый гнев на лицо или поступок. Но, если презрение рождается от гордости, то оно есть как бы мысленное уничижение и пренебрежение всех других личностей в сравнении с собственной личностью.

Чувство презрения может быть иногда обращено и к самой нашей личности. Бывает часто, что человек, обладаемый пороками и доведший себя до нравственного унижения, обращаясь мысленно к своей личности, начинает презирать самого себя, начинает стыдиться своих поступков: и тогда это чувство выражается в угрызении совести, в досад на самого себя и бывает очень тягостно, но за то становится нередко началом исправления и доброй жизни. Впрочем самолюбие человека таково, что он редко презирает даже свои недостатки.

Стыд есть тягостное ощущение, рождающееся в душе при мысли, что мы совершили что-либо недостойное, смешное или низкое. Иногда это чувствование рождается не только при совершении дурного дела, но при одной мысли о нем, и даже при взгляде на чей-либо дурной поступок. Большая или меньшая склонность человека к сему чувству зависит от разных обстоятельств. Иной стыдится очень часто и очень многих вещей, другой же испытывает это чувство в редких случаях. Воспитание, нравственное состояние, характер и другие обстоятельства определяют его степени. Кто получил хорошее воспитание, с малых лет привык к добрым мыслям и поступкам, чаще и более других стыдится всего дурного. Еще больше значит в этом случае привычка. Вид порока, который в первый раз покрывает стыдом лицо человека, не внушает ему никакого смущения, как скоро он привык к нему. Замечательно в особенности то, что много есть людей чрезвычайно и непритворно стыдливых в обществе, но очень смелых на всякие поступки наедине.

Чувство стыда может и должно служить рычагом для управления людскими поступками; в особенности должно пользоваться им при воспитании детей, в которых оно еще не заглушено знакомством с пороками.

Все вообще душевны состояния трудно поддаются умственному анализу, но между ними всего труднее анализировать удивление. Всякий, по собственному внутреннему опыту, более или менее понимает, что значит удивление; но пересказать или определить это состояние души, кажется, нет возможности. Удивленно нельзя приписать даже и того, что составляет отличительный признак предыдущих состояний, именно, приятного или неприятного ощущения: потому что оно собственно есть состояние безразличное. Причиной, которая возбуждает в нас удивление, бывает что-либо необыкновенное, неожиданное и не похожее на все то, к чему мы привыкли и что ожидаем по естественному ходу вещей. Далее, естественно, что человек опытный, умный, не так часто испытывает чувство удивления, как человек неопытный, малосведущий: ибо первому все известно, все предвидено, а второму все ново, непонятно. Вот от чего дети всему и всегда удивляются.

Мы сказали, что удивление есть чувство безразличное: и на самом деле в нем не бывает неудовольствия. Правда, иногда говорят: я был приятно удивлен; я был неприятно поражен и пр.; но при этом разумеют такие случаи, когда чувство удовольствия и неудовольствия возникло в нас от каких-либо неожиданных причин, и след., в них, кроме приятного и неприятного, примешалось еще удивление от нечаянности.

Страсти суть также душевные состояния; но от предыдущих они отличаются тем, что преобладающей элемент в них есть сильное и непрерывное желание, или стремление к известному удовольствию; тогда как предыдущие душевные состояния суть самые чувствования приятные и неприятные. Далее, все вообще страсти суть видоизменения одной любви; но для описанных выше душевных состояний нельзя указать такого источного начала. След., здесь мы, прежде всего, должны исследовать, что такое любовь.

Помышляя о том удовольствии, какое доставляет или доставлял нам известный предмет, мы чувствуем к нему любовь или стремление. Напр., если кто говорит, что он любит виноград, то этим выражает, что вкушение винограда доставляет ему удовольствие.

Любовь определяют еще как стремление души – обладать любимым предметом, и это большей частью справедливо; однако же бывают случаи, когда любовь есть простое ощущение удовольствия, при представлении какого-либо предмета, без желания или стремления обладать этим предметом. Напр., я люблю красивое местоположение: это не значит, что я желаю обладать сим местоположением, а значит то, что вид его доставляет мне удовольствие. Тоже самое можно сказать и о всякой любви родственной, как то: о любви к детям, к родителям, к друзьям и к другим лицам. Здесь любовь есть ощущение удовольствия, производимого в нас самим бытием и самим счастьем любимого предмета. Человек иногда чувствует любовь даже к ничтожным вещам, но только в том случае, когда они возбуждают в нем и какие-либо приятные воспоминания.

Любовь, как источник всех страстей, заключает в себе существенный элемент, делающий ее страстью, именно – желание или стремление обладать предметом любви. В этом последнем случае любовь проявляется, как следующие частные страсти: 1-х, страсти телесные: а) объедение и пьянство; б) страсть к зрелищам. Телесными называются сии страсти от того, что они имеют своим источником чисто телесные впечатления; 2-х, страсти духовные, т.е. происходящие от душевных представлений: а) корыстолюбие; Ь) честолюбие; с) страсть к научным занятиям и пр. Но прежде, чем мы будем рассматривать сии видоизменения любви, мы должны изложить еще понятие о ревности и ненависти, двух непосредственных следствиях любви.

Ревность есть следствие любви и видоизменение зависти. Она рождается от того, если мы предмет люби своей видим в чужом обладании, или предполагаем, что он не имеет к нам сочувствия, или по крайней мере, более сочувствует другому лицу, чем нам. Тогда это другое лицо делается существом, внушающим нам неудовольствие, ревность. Ревность есть чувство в высшей степени неприятное и – тем неприятнее, чем предмет любви, возбуждающей ее, дороже и ближе к нашему сердцу. Она бывает или следствием сильной любви, хотя и не заключается в ней необходимо, или следствием недоверчивости к самому себе, когда человек начинает считать себя не стоящим любви, или, наконец, следствием подозрительного и беспокойного нрава. Но, во всяком случае, это чувство не одобрительное и, при высшем своем развитии, чрезвычайно мучительное. В нем могут скрываться и оскорбленное самолюбие, и гордость, и чувства мстительности, и многие другие, не менее низкие чувства.

Ненависть есть чувство противоположное любви. Это есть неудовольствие, рождающееся в душе, при представлении какого-либо предмета или лица, причиняющих нам огорчения. Ненависть, как и любовь, весьма часто бывает обращена к вещам неодушевленным, и в таком случае она есть воспоминание о каком-либо неудовольствии, связанном с этой вещью. Чувство любви заключает в себе желание обладать предметом любви; напротив, чувство ненависти заключает желание удалить от себя, даже уничтожить, предмет ненависти.

Ненависть чаще всего бывает следствием каких-либо нанесенных нам обид или оскорблений со стороны предмета, возбудившего это чувство. Но из всех обид гораздо чувствительнее для человека бывает та, которая касается предмета или чувства, наиболее им любимого. Для ученого всего чувствительнее оскорбление его учености; для корыстолюбца досаднее всего уменьшение его корысти; для матери прискорбнее всего оскорбление её детей и пр. Но ненависть всего опаснее тем, что возбуждает желание мести, желание, которое у многих превращается в жестокую страсть. Нет нужды описывать подробно, какие страшные следствия влечет за собою эта ужасная страсть. История полна примерами её действий. Всего ужаснее то, что у некоторых племен желание мести обращается в священную обязанность. Напр., у Корсиканцев оно является в виде venedetta, у дикого кавказского горца – в виде непременной обязанности мщения за кровь.

Страсти телесные как было выше замечено, называются так от того, что удовольствие, в них заключающееся, проистекает из впечатлений телесных. Таковы более всего объедение и пьянство. Первое состоит в желании, как можно более и чаще получать приятное ощущение, происходящее во время принятия пищи, а второе, кроме желания удовлетворить требованию вкуса, состоит в стремлении произвести в себе то приятное состояние, которое называется опьянением, т.е. сначала возбудить в себе веселость, а потом отуманивание головы, помрачение ума и чувств. Впрочем в пьянстве некоторым больше нравится сам процесс питья, самое ощущение вкуса вин, а другим – само опьянение, которое бывает следствием питья; тогда как в объедении всякому нравится лишь один процесс ощущения вкуса, и некоторые едят много именно из-за этого удовольствия, хотя обременение желудка, тяжесть головы и проч. бывает в последствии для них неприятно.

Эти две страсти суть самые низкие и животные: они унижают разумные существа до степени скотского состояния. Может ли обжора или пьяница быть способен к чему-либо возвышенному и благородному, когда он занять лишь представлением о блюдах и желанием забыться, омрачиться от вина. Между тем удовольствий, доставляемый вкусными яствами и хорошими винами, так привлекательна и заманчивы, что на какой бы степени умственного развитая не стоял человек, он всегда более или менее поддается этим страстям. Смело можно утверждать, что между всеми, даже образованными людьми, мало можно найти таких, которые так, или иначе, не платили бы дань этим страстям, т.е. которые бы ели и пили именно столько, сколько требует их образ жизни, здоровье, занятия и пр. Многие ли думают о том, что для человека, ведущего сидячую жизнь, подверженного геморрою, каждый лишний глоток напитка содержащего алкоголь –вещь совершенно лишняя и часто вредная, и что чем меньше он пьет и есть, тем бывает здоровее? Кому придет, напр., в голову, что половина тех яств и напитков, которые мы привыкли употреблять, даже больше, чем половина, вредны, излишни, совершенно чужды потребностям и свойству нашего организма! Все мы живем под владычеством привычек, рутины и излишества.

Основание этой страсти заключается в волнении крови, происходящем от ожидания неизвестных результатов, столь заманчивого для человеческого любопытства. При всем разнообразии игр, главная привлекающая к ним причина именно заключается в том, что они волнуют кровь, питают надежды, возбуждают страх, радость, ожидание и пр. Отсюда очевидно, что страсть эта вмещает в себе много других душевных состояний и основана на волнении чувств. Всего более доказывается это так называемыми азартными играми. Впрочем, азартными могут сделаться всякие игры в известных случаях. В наше время две игры более всего распространены между людьми, картежная и бумажная. Не смотря на их видимое различие, они с Психологической точки зрения совершенно сходны между собою: ибо в обеих удовольствие состоит в волнении крови, в игре разных чувств –надежды, страха, досады, отчаянии, радости и пр.

Нет нужды распространяться о вреде этих страстей: примеры говорят лучше всего, а примеры видимы всякому. Страннее всего то, что, не смотря на все муки, на все страдания, какие душа выносит от игр, человек все таки не может от них отказаться. Какое громадное усилие воли требуется для того, чтобы победить в себе не только сильную страсть, но и незначительную привычку! ясный признак, что человек по большей части бывает несчастным рабом своих страстей.

Страсть к зрелищам состоит в стремлении к удовольствиям, доставляемым впечатлениями зрения вообще; в частности же, здесь разумеется страсть к зрелищам театральным. Сии зрелища привлекают к себе всякого человека; но страсть, или сильное и неудержимое желание постоянно доставлять себе это удовольствие, бывает только у немногих, так называемых театралов. Разные театральные представления возбуждают в душе различные чувства. Комедия привлекает тем, что возбуждает смех, чувство веселости и приятного настроения духа; трагедия напротив, возбуждает в нас чувство сострадания, страха, надежды, сожаления, негодования, участия и пр.

Что сказать о нравственной стороне страсти к театральным зрелищам? В нравственном отношении то полезно, что питает добрые чувства, укрепляет душу, вливает трезвые впечатления; напротив того, все, что льстит дурным чувствам, расслабляет характер, возбуждает нечистое воображение, вредно. Отсюда не трудно решить, какое значение для души могут иметь театральные зрелища. Беспристрастно говоря, страсть к представлениям собственно драматическим не может заключать в себе значительного нравственного вреда; но не трудно понять, какое влияние могут иметь на людей те зрелища, которые распаляют воображение молодых людей видом обнаженных членов, страстных и возбуждающих движений красивых женщин. Какой сведущий Психолог, какой мыслящий ум, чистосердечно может объявить, что такие зрелища могут быть полезны кому-либо и в чем-либо? И посмотрите какой рождается плод от этих зрелищ: здесь жалкий безумец, жертвующий своим достоянием для приобретения благосклонности порочной женщины; там – другой, посвятивший все силы души, данные ему Богом для пользы ближних и собственной, на поклонение идолу зрелища; далее – двое других, вызывающих друг друга на смертельный поединок из-за улыбки срамной женщины!

Страсть к зрелищам тем еще отличается от других страстей, что она делается как бы всеобщей, народной: такова была она в Риме, во времена Императоров, когда народ требовал для себя только двух вещей, хлеба и зрелищ! Такова она в наше время в Париже и в некоторых других столицах.

Корыстолюбие есть сильное желание приобрести богатства, в особенности же деньги, которые служат представителями всякого богатства. Отличительное свойство этой страсти есть то, что она сильнее всех других распространена между людьми, так что нет почти ни одного человека, который не был бы ею заражен более или менее. Это происходит от того, что богатство есть средство к приобретению всех других удовольствий; но известно, что на земле мало людей, которые не стремились бы к каким-либо удовольствиям и не желали бы улучшить своего положения. Такое высокое значение богатства делает то, что корыстолюбие овладевает сердцем человека сильнее всех других страстей. Представляя себе те удовольствия, какие можно приобрести посредством богатства, уважение, всеми оказываемое богатому, с другой стороны, представляя все неудобства бедности, всякий напрягает свои силы к его приобретению. Иные употребляют даже непозволительные средства к обогащению себя, завидуют богатому, воображая его счастье и благополучие. Конечно, есть люди, кои стремятся к обогащению и с благими намерениями, желая употребить богатство на пользу ближних; но такие люди идут к своей цели спокойно и без страсти.

В душе некоторых людей страсть корыстолюбия часто принимает особое, отличительное направление. Большая часть людей хотят обогатиться лишь для того, чтоб вести приятную, независимую жизнь; но у иных богатство получает значение не средства, а цели. Такие люди находят удовольствие в одном созерцании своего богатства; их прельщаете и услаждает одно простое представление, что они богаты, что они имеют сокровища. Это – скупость. Подобное состояние души есть самое нелепое и бессмысленное. Может ли мыслящий человек подумать без удивления о скупце, лишающем себя всех удовольствий из любви к деньгам! Простительно и понятно, если человек любит богатство, как средство к жизни и ко всем другим удовольствиям; но каким странным процессом разумная душа доходит до того, чтобы наслаждаться одним видом богатства, трепетать от одного блеска золота, беречь деньги как предмет, который ей дороже всего. Не есть ли это род помешательства, когда человек наслаждается видом мешков, полных золота, и в тоже время терпит голод и холод?

Скупость, как факт, как душевное явление, если угодно, понятна и легко объяснима: человек изменил средство в цель и стал любить богатство, вместо удовольствий, от него получаемых; но странность заключается в том, как он мог дойти до такого состояния. Еще страннее, что скупость овладевает человеком большей частью в старости, когда он наиболее приближается к смерти и наименее должен бы думать о земном. Умирая, скупой жалеет лишь о том, что расстается со своим сокровищем. Такова душа человеческая! Кто не видит в этом доказательства нравственного её падения?

Сластолюбие есть сильное стремление к половому соединению, происходящее, от представления чувственных удовольствий, с ним сопряженных. Страсть сия имеет то отличие, что она первоначальное свое основание находит в естественной потребности телесной природы, потребности, которую вложил Творец для размножения рода человеческого. Другое отличие её состоит в том, что она не есть, подобно другим страстям, продолжительное или постоянное состояние душевное, а проявляется в человеке порывами, будучи же удовлетворена, или даже подавлена влиянием воли, как бы совсем исчезает. Страсть сластолюбия действует на душу разрушительно, так что никакая другая страсть не может сравниться с тем волнением чувств, в какое она может повергать человека. Так как чувственное удовольствие в ней сильнее и привлекательнее, то и влияние её и крайности, до которых она доводит человека, гораздо значительнее.

Честолюбие есть стремление стать выше других людей, приобрести власть над ними, обратить на себя внимание других, словом – приобрести почести. Оно происходит от представления того удовольствия, какое приобретение таких преимуществ может доставить нам. Ничто так не льстит человеку, как внимание и уважение, а еще более удивление других. Что-то обаятельное и привлекательное для всех заключается в славе и почестях, а потому редко кто не увлекается честолюбием.

Желание заслужить внимание людей и славу справедливо почитается рычагом и двигателем человеческой воли. Естественно, что человек, сильно желая заслужить честь от своих сограждан, старается отличиться какими-либо делами. Ученый напрягает свой ум к открытию каких-либо новых истин; правитель к установлению порядка и законов; полководец к изобретению планов для поражения неприятелей. Но тем не менее несомненно, что желание заслужить славу бывало часто причиной самых печальных событий. История показывает нам как люди, увлекаемые честолюбием, опустошали земли и истребляли тысячи других, подобных себе существ.

Кроме описанных нами душевных состояний и страстей, есть еще много других; но они большей частью суть видоизменения тех же самых, кои мы доселе старались анализировать. Напр., страсть к хвастовству и лжи, которой бывают заражены очень многие, есть следствие суетной гордости и тайного честолюбия: ибо хвастун хочет себя превознести хотя бы на словах; он тешит себя собственными похвалами.

Но, говоря о страстях, нельзя пройти молчанием о склонности некоторых людей к особенному самолюбию, эгоизму. Самолюбие должно быть рассматриваемо двояким образом. Во 1-х, как источник вообще всех наших душевных состояний и страстей: ибо сии последние суть как бы видоизменения его. Во 2-х, как особенная исключительная наклонность думать и заботиться лишь о своем спокойствии, о своих выгодах, пренебрегая и жертвуя собственным интересам всеми другими личностями; в этом случае она называется эгоизмом. Эгоист думает лишь о себе и на всех людей смотрит, как на орудия для своей личности. Такой человек бывает хладнокровен к чужим страданиям и думает лишь о том, чтоб самому быть покойным. Такое состояние духа есть самое жестокое и бесчеловечное. Холодный эгоист есть чудовище общества, – существо, лишенное человеческого чувства. Можно смело сказать, что эгоизм хуже всех прочих страстей и пороков: ибо прямо противоположен основному закону общественной жизни и общего благосостояния.

Страсти в собственном смысле не вдруг овладевают человеком, но постепенно. Присутствие какой бы то ни было страсти в душе предполагает что человек приучил себя к ней, и до такой степени приобрел привычку и вкус к удовольствиям, в ней заключенным что они делаются для него необходимостью. Всякая же привычка рождается в нас в следствии лишь частого повторения одних и тех же ощущений и действий: след., чтобы приобрести страсть, надобно доставлять себе несколько раз то удовольствие, которое составляете предмет желания. Исключение составляет разве одно сластолюбие, которое проявляется, в следствии устройства организма, без всякой привычки; но и оно от привычки может усилиться. Отсюда-то и происходит, что человек так сильно подчиняется страстям: ибо привычка, как известно, сильнее самой натуры. Отсюда же происходит и то явление, что чем сильнее питается страсть, тем она становится настойчивее, и чтобы освободиться от неё, не надобно её удовлетворять, или надобно стараться приобрести противоположные ей привычки.

Из всего сказанного доселе очевидно, что сущность всех душевных состояний есть ощущение удовольствия или неудовольствия, с тем различием касательно страстей, что он заключаются более в желании, или сильном стремлении к известным удовольствиям. Мысль эта подтверждается всем предыдущим анализом. Но, несмотря на то, что сущность всех сих состояний одинакова, каждое из них в душе нашей чувствуется совершенно иначе, так что каждое из них должно считать особым состоянием. Душа иначе чувствует радость, иначе любовь, иначе удовлетворение честолюбию, и иначе удовольствие от приобретения корысти и пр. Любовь, напр., мы чувствуем как воспоминание, или представление того предмета, который доставляет нам удовольствие, или как стремление к нему; а радость, как удовлетворение настоящее, минутное. Или возьмем, напр., два состояния страх и гнев: оба они суть ощущения неприятные, состояния тяжелые; но они чувствуются весьма различно, и мы никак не смешиваем их между собой. В страхе первая мгновенная мысль бывает об опасности, первое движение – избегнуть, уйти от неё прочь. В гневе, напротив, замечается какое-то стремление нанести зло, уничтожить предмет гнева. Печаль и стыд – также чувства неприятные, но как различно они в нас чувствуются. В печали действует мысль, что мы лишились известного удовольствия; в стыде первое движение души – это опасение, что мы стали предметом насмешки или, что мы унизили себя.

Замечательно также, что неприятных душевных состояний гораздо больше, и они многообразнее; напротив того, состояния приятные не столь разнообразны.

Конечно, каждое удовлетворение страсти есть вместе и приятное состояние души; но сама страсть, по своей сущности, есть больше неприятное, чем приятное состояние. Да и само это удовлетворение бывает только временное: ибо всякая страсть тем-то и несносна, что никогда не бывает вполне насыщена: удовлетворение более раздражает ее, чем угашает. В этом и заключается объяснение того, почему человек всегда бывает недоволен, всегда ищет лучшего и большего.

Здесь мы рассмотрим, во 1-х, влияние душевных состояний на нравственную сторону человека и во 2-х, на организм его.

Можно принять за общее правило, что душевные состояния приятные, каковы: любовь, сожаление, радость и проч. делают человека лучше и добрее. Кто не знает, что искренняя любовь, имеющая предметом лицо или занятие достойные, облагораживает человека и побуждает его к самоусовершенствованию. Любящий человек старается сделать себя достойным предмета своей любви, а потому старается ему нравиться хорошими качествами. Радость делает человека мягким, добрым. В радости он готов скорее сделать добро, простить оскорбление, забыть зло. Чем сильнее чувство радости, тем человек становится общительнее: он как бы хочет, чтобы все были с ним счастливы.

Из состояний или чувствований неприятных только некоторые и притом в особенных случаях приносят пользу человеку. Так, напр., скорбь и особенно вид её – сожаление. Последнее впрочем, есть уже проявление хорошей стороны души. Скорбь заставляет человека углубиться в самого себя и узнать себя. Она смиряет гордость и тщеславие, делает его снисходительнее к другим. Кто испытал много горя, тот лучше сочувствует страданию ближнего; но все это в известной степени и при известных обстоятельствах.

Все же другие состояния души суть как бы болезни её, и потому вредны и унизительны. Возьмите, напр., страх: он унижает душу, отнимает силы и способности и даже совершенно отупляет её. В гневе человек теряет ум и совершает поступки непростительные. Ненависть ослепляет душу, делает ее недоступною и нечувствительною к добру. Влияние страстей еще сильнее. Они совершенно порабощают разум и волю. Таким образом, все дурные состояния души сходятся в том, что они омрачают ум и покоряют или ослабляют волю.

Влияние душевных состояний на организм, как отчасти было объясняемо прежде, не менее сильно. Впрочем, не всякая страсть обнаруживает себя в видимых признаках, и притом это зависит от силы воли и привычки человека. За общее правило и здесь можно принять то, что приятные ощущения поддерживают здоровье, а неприятные, напротив, вредят ему. Любовь, радость, надежда оживляют человека, производят кровообращение, способствуют пищеварению: иногда внезапная радость вылечивает больного.

Дурные состояния действуют вредно и тем вреднее, чем они сильнее и продолжительнее. Печаль и скорбь замедляют обращение крови, стесняют дыхание, а при высшей степени производят смертные болезни, как-то чахотку и т.п. Гнев волнует кровь, заставляет приливать ее к голове, к сердцу и даже производить паралич. Вообще, в ком эти чувства живы и сильны и часто повторяются, тот никогда не бывает слишком здоров. Напротив того, один вид здорового и толстого человека ясно показывает, что в нем нет этих страстей, что он – спокойного темперамента.

Но влияние душевных состояний, в некоторых исключительных случаях, бывает особенное, страшное. Они иногда производят расстройство разума, или душевную болезнь. В самом деле, некоторые душевные болезни суть прямые следствия описанных выше состояний и страстей, и объясняются ими вполне. Они суть напряжение, или высшая степень душевных ощущений, превратившихся в продолжительное и нормальное состояние. Объясним это примерами. Меланхолия, очевидно, есть продолжительное, постоянно скорбное расположение духа. Меланхолик в душе чувствует тоже, что и всякий человек печальный, только с тем различием, что состояние меланхолика непрерывное, а не временное.

Описывая гнев, мы сказали, что на высшей степени он доводит до безумных поступков, до самозабвения. Но представьте себе, что человек ежеминутно предается бешеному гневу, что этот гнев постоянно помрачает его разум – и вы будете иметь совершенный образец известного помешательства (mania furibone1а). Легко может случиться, что такое напряжение гнева превратится в непрерывное состояние, и тогда разум окончательно померкнет, и человек сделается помешанным.

Вообще всякое сильное напряжение страстей есть само по себе род помешательства. Ум, ослепленный какой бы то ни было страстью, рассуждает и понимает совершенно превратно, вопреки здравому своему состоянию. В страхе человек видит и слышит совершенно не так, как в нормальном состоянии; ненависть рисует ему предметы в другом свете, а любовь также – в ином. Словом, как мы заметили еще выше, при сильном действии страстей человек всегда близок к помешательству. Когда же страсть постоянно поддерживается на высшей точке; то значит – ум постоянно молчит, и человек становится сумасшедшим.

И так главное проявление высшей страсти есть то, что она помрачает разум и ослабляет волю, а сделавшись постоянным, нормальным состоянием, превращается в страшную болезнь – помешательство.

Наблюдая над развитием души человеческой с самых первых дней жизни и до старости замечаем:

Во 1-х, что душевные состояния проявляются весьма рано, почти с колыбели младенца. Если мы станем наблюдать за дитятей, которому не более даже года, то увидим в нем начало большей части описанных выше чувствований. Дитя любит мать и няньку, и эта любовь его есть ничто иное, как чувство удовольствия, получаемого им от матери. Мы заметим в нем ревность, ибо оно сердится, досадует, когда его мать ласкает чужого ребенка. В этой ревности заключается и зависть и гнев. Впрочем оба последние чувства яснее и чаще проявляются в дитяти в виде капризов, плача и других движений. Если ребенок видит игрушку в руках другого ребенка, то старается отнять ее и при этом явно обнаруживает зависть и досаду. Часто, чтобы заставить дитя выпить или скушать что-нибудь, бывает достаточно показать вид, что хочешь отдать питье или кушанье другому ребенку. Эти и подобные факты ясно показывают, что в сердце детей кроются уже зачатки соревнования и тщеславия. Гордость, суетность, презрение к другим развиваются в них несколько позже; но уже дитя двух лет очень хорошо замечает, если оно одето лучше и богаче других; оно видит, что значение его выше некоторых других детей, и с пренебрежением смотрит на сих последних. К сожалению, также рано и проявляются в детях скрытность, притворство, лукавство и другие неодобрительные чувства. Отличительное же свойство детских чувств есть непостоянство и переменчивость. Дети чрезвычайно подвижны в своих чувствах: у них плачь и смех следуют друг за другом, без промежутков.

Во 2-х, душевные состояния имеют свои возрасты, следующие физическому возрасту человека. Юность и возмужалость есть пора напряжения и кипения чувств и страстей. Но не все страсти и состояния следуют этому закону. Юноша, полный силы и возраста, больше предан некоторым только чувствам, а о других не думает: им наиболее владеют плотские страсти, честолюбие, стремление к почестям и славе.

Наконец, в 3-х, в старости одни душевные состояния и страсти ослабляются, за то другие, кажется, еще более усиливаются. По крайней мере замечено, что старики сильнее подвержены страсти честолюбия и скупости, нежели молодые. Эти две страсти преследуют человека до гробовой доски. Не странно ли, что чем более человек близится с минутою, в которую окончательно должен расстаться со всеми почестями и богатствами, тем он сильнее иногда начинает любить их. Казалось бы одна мысль о том, что все эти сокровища и вся земля начинают изменять ему, должна бы ослабить в нем эти страсти, а выходит наоборот.

Наслаждение изящными предметами есть явление глубоко психологическое и объясняется из тех же начал, как и прочие душевные состояния. Здесь мы рассмотрим, какая причина производит в нас удовольствие, при созерцании разных изящных предметов.

Причина удовольствия, возбуждаемого в нас изящными предметами, заключается в способе впечатления от них на наши чувства, или лучше в возбуждении в нас игры разных чувств и представлений.

Приятные впечатления на чувства рождаются в нас или от произведений так называемого пластического искусства, как-то, живописи, ваяния, зодчества, или же от произведений самой природы, как то, от разных местоположений, морей, гор и проч. Созерцая произведение искусств, человек наслаждается в живописи – выражением действительности, верным воспроизведением природы, размышлением об искусстве художника. Созерцая какую либо величественную картину природы или искусства, мы чувствуем в себе и удивление, и страх, и сожаление; тут заняты и ум, и воображение: словом, в нас возбуждается жизнь, игра чувств. Если вникнем глубже, то увидим также, что в удовольствиях от изящного предмета немалое участие принимает и чувство самолюбия: нам приятно думать, нам льстит мысль, что мы можем сочувствовать искусству и ценить его. Словом сказать, изящный предмет нравится от того, что он возбуждаешь в нас игру чувств.

Это еще яснее открывается во влиянии на нас произведений поэтических. Поэзия овладевает нашим воображением, возбуждает деятельность его, а также и все другие чувства. Прибавьте к этому приятную игру созвучий, мерность языка, остроумие, порывы чувств поэта, и вы увидите, что сущность впечатления здесь состоит в игре разных чувств. Красноречие стремится прямо к тому, чтобы убедить человека доводами разумными и также возбуждением в нем тех или других чувств. Короче – душе нравится то, что шевелит ее, возбуждаешь в ней жизнь, деятельность.

В теориях изящных наук, или эстетиках, принято говорить о бескорыстных чувствах, т.е. о бескорыстном наслаждении изящными предметами. Соображая все, что было сказано доселе о душевных состояниях или чувствах, мы приходим к тому заключению что с психологической точки зрения нельзя вполне согласиться с учением об этих бескорыстных чувствах. Бескорыстная любовь, или бескорыстное удовольствие, говорят эстетики, состоит в том, когда удовольствие возбуждено в человеке мимо всякой мысли о пользе материальной. Напр., если я наслаждаюсь прекрасною картиною, величественным местоположением, красивым зданием и пр., то вовсе не думаю о пользе, какую могут принести человеку эти предметы.

Но такое разделение удовольствий на корыстные и бескорыстные с психологической точки зрения не справедливо. Слова – удовольствие и бескорыстие друг друга опровергают. Для души нашей есть одна корысть – удовольствие. Душа наслаждается тем, в чем привыкла находить удовольствие. Кто понимает искусство и привык ценить его произведения, тот, значит, приучил себя к наслаждению изящными произведениями. Но тот же самый человек наслаждается также своим богатством, и оба эти наслаждения, по сущности своей, одинаковы; потому что как то, так и другое, состоит в ощущении приятного, в удовлетворении, в удовольствии. Я не отвергаю того, что удовольствие от изящных предметов чувствуется иначе, чем удовольствие от богатства и денег: в первом заключается нечто возвышающее, нечто очищающее чувства, облагораживающее душу, а в последнем – нечто эгоистическое, самолюбивое; но все-таки сущность обоих одинакова. Для чего мы любим изящные произведения? Для того, что они доставляют удовольствие. Почему мы любим богатство? Потому что богатство есть средство ко всем удовольствиям, между прочим, и к получению удовольствий от изящных предметов. Словом сказать, для души нашей есть один способ наслаждения, – это получение удовольствий от чего бы то ни было. Человек любит деньги и богатство не для них, а потому что они суть средства к удовольствиям: он любит славу, ибо она льстит его гордости и суетности. Точно также он и изящные предметы любит потому, что они доставляют ему удовольствие. Если бы какое-либо удовольствие можно было назвать бескорыстным: то наслаждение Гарпагона (в Мольеровой комедии), с жадностью смотрящего на золото и любующегося его блеском, было бы чисто бескорыстным удовольствием. Согласитесь, что он вовсе не думает извлечь материальной пользы из золота; напротив, одна мысль расстаться с ним приводит его в трепет; он просто любит золото; ему доставляет наслаждение один вид его, одна мысль, что он хозяин этого золота; словом, он наслаждается золотом, как другой картиною или другим изящным произведением.

К сему надобно прибавить еще следующее. Во все так называемые бескорыстные удовольствия входит чувство, которого никак нельзя назвать бескорыстным, это – чувство удовлетворенного самолюбия. Нам доставляют удовольствие те предметы, которые возвышают нас в собственных наших глазах, рождают в нас чувство величия человеческого. Таково созерцание великих произведений Гения, вид величественного местоположения. В этих случаях, если глубже вникнем в себя, тщеславие наше удовлетворено мыслью, что мы способны обнять умом великий предмет; тут играет роль то общее всем людям чувство, по которому подвиг другого, кажется нам собственным деянием, потому что все мы люди.

Любовь матери к своему дитяти есть чувство, по видимому, самое бескорыстное, но разберите его: мать любит дитя, как свою плоть, как свое рождение. Она наслаждается им, она олицетворяет в нем свои чувства, – это её плод, труд, гордость. Тут, как и во всем и везде, удовольствие есть удовлетворение своего чувства.

Словом, психологически говоря, нет удовольствий бескорыстных. Душа различает в себе только приятные и неприятные ощущения. Все приятное, все что доставляет ей удовольствие по каким-либо причинам, составляет предмет её стремлений, а все неприятное – предмет отвращения.

Бескорыстными же чувствами и наслаждением, в собственном и возвышеннейшем смысле, можно назвать лишь одни религиозные чувствования.