Глава третья. О познании

Изложивши анализ способностей души, постараемся дать понятие об их деятельности, или о том, как человек посредством их приобретает все познания. В предыдущей главе мы с намерением ограничились одним только кратким изложением понятия о способностях души, дабы всякий легко мог видеть постепенность их развития и взаимную их связь. Если бы после каждой способности излагать подробно её деятельность, то легко бы можно упустить из виду их взаимные отношения.

Прежде чем исследовать чему мы научаемся из ощущений, сделаем последний и ближайший их анализ.

Для того чтобы иметь верное понятие о деятельности чувств, надобно помнить, что всякое ощущение слагается из трех вещей, кои суть: 1-е, физическое явление, или внешняя причина, их производящая; 2-е, физическое впечатление, или перемена, происходящая в органе тела; и наконец 3-е, самое ощущение.

1-е. Физические причины наших впечатлений и ощущений суть те явления, вне нас находящиеся, которые имеют силу производить в наших органах известные перемены, называемые впечатлениями. Таких явлений бесчисленное множество, но все они, по тем органам, на которые действуют, разделяются на несколько групп. Самая большая группа явлений действует на зрение; сюда относится цвет предметов, фигура, величина, расстояние, взаимное соотношение их и проч. Несколько меньшая группа явлений действует на осязание, менее – на обоняние и вкус, а самая незначительная на слух, который может судить только о свойствах звуков и их расстояниях. Но замечательно, что все эти явления действуют на наши органы по одному способу, именно механическим прикосновением, или толчком, а потому остроумно кем-то замечено, что все чувства суть видоизменение осязания. И в самом деле: в зрении, лучи света действуют на глаза непосредственным соприкосновением; в слухе, волнообразно движущийся воздух поражает уши; в запахе, частицы пахучих тел касаются перепонки носа; во вкусе же и осязании механическое соприкосновение очевидно само собой.

2-е. Физиологическое впечатление, или перемены органов чувств, труднее определить во всех частях, т.е. можно узнать, что происходит в самих наружных частях органов, но следить далее за впечатлениями очень трудно. В органе зрения составляется физическое изображение предмета; орган слуха сотрясается, или приходит в дрожание; перепонка носа и языка известным образом раздражаются; но что потом происходит с нервами зрения, слуха, осязания, обоняния и другими? Каким способом они переносят впечатления до мозга? Физиология отвечает, что посредством кругового движения какого-то нервного начала, или нервной жидкости.

Еще труднее понять, в каком виде отражаются в мозгу сии впечатления или, иначе, что происходит от них в мозгу? Вероятно опять какие-либо механические раздражения или, быть может, некоторые химические изменения мозговой мякоти и вероятно, различные, от различных нервов.

Наконец 3-е. Следствием всех сих физических причин бывает ощущение, т.е. зрение, слух, запахи, вкусы, боль, жар, холод и пр. В первой главе было уже доказано, что сами эти ощущения суть явления духовные.

Из анализа чувств, представленного в первой главе, мы отчасти видели также какое есть отношение между нашими ощущениями и бытием самих вещей и явлений природы. Зрение состоит из ощущений цветов, фигур, величин, расстояния и пр., все сии ощущения, очевидно, имеют свои причины в соответствующих им явлениях, но ощущение цветов, не похоже на физическую причину, его производящую. Свет, как наше ощущение, не похоже на то физическое явление, которое произвело его в нас. Наружная причина, производящая в нас это ощущение, действительно существует в природе, иначе пришлось бы думать, что мы сами в себе возбуждаем ощущение света; но говорю, что она отлична от самого ощущения. Но все прочие свойства вещей, изучаемые зрением, как то: фигура, величина, расстояние, без сомнения, таковы же в природе, каковы и в нашем ощущении. Тела, конечно, имеют крайние линии и очертания, кои мы называем фигурою; они также имеют относительную величину и расстояние и пр.

Отношение слуха к физическим явлениям совершенно сходно с отношением к ним зрения. Здесь физическая причина – волнообразное движение воздуха и ощущение звуков, – две вещи различные, но повторяю, причина звуков все-таки есть действительное явление: она подлежит изучению, законы её определены верно и отчетливо.

Запах, как ощущение наше, различен от физической причины его; ибо запах есть наше и субъективное явление, а причины его – малейшие частицы, способные производить то раздражение, которое возбуждает в нас ощущение запаха.

Вкус – также наше ощущение, которого причина заключается в известных состояниях некоторых тел.

Осязание, если только теплоту и холод не относить к нему, показывает нам предметы вполне такими, каковы они на самом деле. Когда я осязаю руками плотность тел, или фигуру их, то здесь уже не может быть никакого различия между явлением и его ощущением. Посему-то и говорят, что одно только осязание доставляет нам непогрешительные сведения о бытии вещей, но впечатления других чувств всегда должны быть поверяемы и анализируемы рассудком.

Но многие находят подобное объяснение ощущений неверным.

В Психологии Г. Новицкого выставляются четыре главных недостатка в предложенном нами способе объяснения ощущений.

1-е. Понятие о чувственном наблюдении, как внутреннем процессе, уничтожается тем самым, что для своей собственной возможности, оно должно предполагать совершенно другое непосредственное наблюдение внешней действительности; в противном случае, без этого непосредственного наблюдения, нельзя было бы мыслимого, чувственного впечатления, преследовать от внешних предметов, через среду, до чувственного органа, и – от органа, через нервы, до души: потому что всякое вступающее в душу впечатление было бы простым представлением о предмете, а не самим предметом, находящимся в нас. Таким образом, прежняя теория процесса чувственных наблюдений, как скоро хочет разъяснить себя, сама уже выглядывает за круг представлений, которыми она покушается ограничить наблюдение.

Чтобы видеть всю неосновательность этого возражения довольно сказать, что в нем отвергается действительность впечатлений, производимых предметами на органы: следовательно, отвергается факт, который яснее солнца, факт доказанный опытом, науками и собственным нашим наблюдением. Отвергать такой факт, значит идти против здравого смысла, стать в противоречие со всеми опытами и точными науками. Подобными утверждениями, подобными противоречиями положительным наукам философия и потеряла уважение многих людей. Если Психология не хочет быть мечтательной наукой, то она должна факты принимать за основание своих выводов, а не отвергать их.

Кроме того несправедливо, чтобы при помощи одних ощущений нельзя было проследить чувственного впечатления. Для того Бог и одарил нас рассудком, чтобы мы размышляли, изучали, догадывались и узнавали причину и сущность явлений. И размышление верно довело людей до понимания того, как впечатления возникают от внешних явлений и возбуждают в нас ощущения.

Второе возражение выражено словами: «не понятно, как чувственные впечатления входят через нервы в душу». Правда, мы не можем знать каким образом раздражение одних нервов производит в душе зрение, других – слух, боль, запах и пр.; но этот секрет заключается в тайне соединения души с телом. Это одна из неразрешимых тайн бытия. Но если какой-либо факт непонятен, следует ли из того, что он и не существует? Есть тысячи явлений действительных, но непонятных. Вот, если бы теория, предложенная в упомянутой Психологии, объяснила нам этот секрет, тогда можно бы смело с нею согласиться.

Третье возражение есть следующее. «Не понятно, как душа распоряжается с принятыми ею впечатлениями». Объясняя эту мысль, автор говорит, что раздражения нервов должны быть бесконечно разнообразны, но как душа может различат, какие ощущения происходят от каких раздражений? Как она может узнать, какое впечатление есть фигура, какое – вкус, запах и пр.? Почему она знает, что известное впечатление есть дом, город, лошадь и пр.? Далее, как душа может известные впечатления отнести к глазу, другие к уху и пр.? Но возражение это очень слабо. Нет никакого труда, тем более ничего невозможного для души, различать ощущения, когда они сами по себе так различны между собой. Когда глаза мои открыты, я получаю известные впечатления; а когда закрываю их, то эти впечатления исчезают; когда заткну уши, то не имею тех ощущений, которые называю звуками; когда я вижу пред собой предмет, который называю домом, то стоит только отвести глаза, дом исчезнет для меня, и явятся другие ощущения. Словом, природа и опыт легко научают нас различат впечатления и ощущения и относить их к известным предметам: посему странно спрашивать почему мы знаем, что одно известное впечатление есть дом, другое лошадь? Кажется впечатление дома и лошади слишком между собою различны, а потому и различат их не трудно.

Наконец, как следствия из всех сих возражений, автор, вместе со всеми противниками опыта, выводит ту мысль, что если наблюдаемые предметы суть одни только чувственные представления, то мы не знаем вещей в их действительности и дойдем до идеализма.

Но в предыдущем §мы видели, что во 1-х, осязание наше показывает вещи так, как на самом деле существуют: ибо плотность, протяжение и проч., суть такие же в ощущениях, как и в действительности; во 2-х, и глаза наши представляют фигуру величину, расстояние и расположение предметов совершенно сходно с действительностью; и в 3-х, прочие наши ощущения также, без всякого сомнения, имеет своею причиной действительные явления; ибо если бы не было известной причины, мы не имели бы ощущения звуков; если бы не было атомов, способных возбуждать чувство запаха, не имели бы ощущений запаха. Одним словом, все наши ощущения суть превосходнейшие средства для изучения действительных свойств предмета. Оптика и акустика, две важнейшие части физики, обязаны своим развитием зрению и слуху.

Посмотрим теперь, какой теорией хотели заменить то объяснение ощущений, которое основано на опыте и опытных наблюдениях?

Эта теория называется выступлением сознания. «Тела и их процессы подпадают сознанию от того, что душа выступает к ним и поставляет себя в непосредственное с ними соприкосновение».

В объяснение сих слов говорится, что нервная система не есть проводник чувственных впечатлений, а проводник сознания от средоточия её к предметам; что душа живет везде по нервной системе, воспринимает впечатления на месте; что душа может даже выступать за нервную систему, впрочем не оставляя ее, и двигаться частью в действиях тел, а именно в процессах света и звуков, а частью достигать к самим телам; что различные чувства суть видоизменения сознания; что в чувственных нервах сознание двигается разными способами и с разной свободой и чистотой и проч.».

Величайший недостаток сей теории заключается, во 1-х, именно в том, что она есть теория, а не наблюдение, не опыт, и притом теория придуманная для объяснения такого явления, которое понятно само собою. Когда мы анализировали, как человек видит, слышит, ощущает: то не теорию придумывали, а изучали сам организм, прибегали к физике и физиологии. Но не смешно ли, скажу более, не преступление ли против науки и здравого смысла выдумывать теорию там, где она не только не нужна, но и противна опыту! Это все равно, если бы физика для объяснения законов движения и действия света вздумала строить теории, вместо того, чтобы делать опыты. Итак, если бы даже разбираемая нами теория была очень остроумна, то и тогда она была бы бесполезна.

Во 2-х, физиология ясно доказала, что все впечатления органов, переносятся к мозгу и оттуда к душе: это говорю, неоспоримый физиологический факт. Здесь же, напротив, утверждается, что душа сама выступает из мозга и поставляет себя в соприкосновение с предметами. Но неужели перерезка зрительного нерва мешает душе выступать из мозга и поставлять себя в соприкосновение с телами? Да и для чего такое принаровление глаз к законам света и – ушей к законам звуков, если душа должна из них только выступать? Физиология приводит тысячи доказательств того, что без раздражения глазного нерва, без впечатления, произведенного на него физическою причиною, нет ощущения света. – Вот один простой опыт, который нам представился сейчас, и который можно сделать всякому, во всякую минуту. Закройте глаз и прижмите пальцем веку так, чтобы глазное яблоко подалось назад: вы увидите или ощутите круг темный внутри, но окаймленный светлым ободочком, составленным из нескольких цветов радуги, особенно ярко будет в нем блистать желтый цвет. Спрашивается, от чего произошло это ощущение и куда выступила душа для его получения? Очевидно, что здесь ощущение произошло единственно от раздражения зрительного нерва, и душа ощутила это раздражение, не выступая никуда. Таков и тот опыт, о котором мы говорили в первой главе, именно: если пропускать гальванический ток через каждый из пяти нервов главных чувств, то человек получает соответствующие каждому органу ощущения.

И сколько смешного в этой теории! Из неё следует напр.: что, если Гершель видел на небе в своем гигантском телескопе туманные пятна, то это произошло от того, что душа его сквозь телескоп поставила себя в соприкосновение с ними. Славные же скачки производила душа Гершеля!

В 3-х, говорится, что нервная система устроена не для принятия чувственных впечатлений, а для выступления по ней сознания; что душа воспринимает впечатления на месте раздражения нервов и проч. Все это еще более противоречит опыту, физиологии и физике. Повторяю еще раз – и не перестану повторять всегда, что если Психология будет ставить себя в такое явное противоречие с доказанными фактами, то она потеряет последнее доверие точных умов. Эти уклонения от фактов и опыта были причиной упадка философии, причиной охлаждения и пренебрежения к ней общества, а подобные чувства весьма вредны для успехов мышления. Вместо того чтобы противоречить опытным наукам, не лучше ли пользоваться ими при исследованиях и объяснениях свойств души!

Показавши, как совершаются наши ощущения, приступим теперь к изложению тех познаний, какими они обогащают нас. Так как все свои познания, все, что ни есть в душе, мы приобретаем посредством описанных выше способностей, а между способностями души раньше всего проявляется ощущение, которое притом есть основание всех других: то первые свои познания или, вернее, первые зародыши будущих познаний мы приобретаем посредством ощущений. Но то, что мы приобретаем посредством своих чувств, называется различно у разных Психологов. Одни все приобретаемое чувствами называюсь идеями; другие – представлениями; третьи – даже понятиями, хотя последнее название неверно. Мы будем употреблять первые два названия. Надобно при этом еще помнить, что ощущения наши только тогда начинают служить материалами для познаний: когда внимание наше довольно уже укрепилось, потому что только посредством внимания люди замечают и сравнивают свои ощущения и следовательно обращают их в познания.

Первое и основное наше чувство есть осязание. Простейшие представления, приобретаемые нами осязанием, суть следующие: 1-е, представление протяжения вещи, или её непроницаемости, а потом и представление о пространстве; 2-е, представление большей или меньшей плотности тел; 3-е, представление различной температуры. Из этих представлений развивается множество других, которые можно назвать производными. С каждым прикосновением к предмету мы осязаем одну из сторон её поверхности. Взяв в соображение все стороны, ограничивающие предмет, и сличив их относительное положение, мы представляем себе, 4-е, форму того или другого тела. Отличая одно тело от другого мы, 5-е, составляем понятие о числе или количестве. Сравнивая форму или протяжение одного тела с протяжением другого мы, 6-е, замечаем, что они равны или неравны между собой; отсюда проистекает понятие об относительной величине. Таким же образом мы узнаем различную величину мест и расстояний. Формы и расстояния узнаются первоначально не через зрение, как это кажется с первого взгляда, а через осязание, как доказали опыты над людьми слепыми, коим было открыто зрение. Осязая стороны предмета не вдруг, а постепенно одну после другой, замечая также, что предмет не всегда находится в одинаковом от нас расстоянии, мы находим новый признак бытия – движение. Предмет переменяет свое положение с большею или меньшею быстротою; при одинаковой быстроте движения переход через различные расстояния бывает неодинаков; отсюда представление о продолжении движения, – о времени. 8-е, представление о жесткости, 9-е, об упругости и 10-е, о тяжести приобретаются через сравнение большей или меньшей степени сопротивления, которое встречает орган осязания. Таким образом, даже с одним этим чувством, даже несчастный от природы, лишенный зрения и слуха, находит неизмеримый источник познания и наслаждения. Чрезвычайно трогателен и поучителен в этом отношении рассказ знаменитого Английского литератора Диккета, «в Путешествии по Америке», об одной несчастной девушке, лишенной зрения, слуха и языка, которую один благодетельный доктор сумел столько образовать, что она получила понятие даже о многих отвлеченных предметах.

Ежели человек, лишенный зрения и слуха, двух важнейших и благороднейших органов, отсутствие которых еще тем более важно, что человек глухой бывает и нем, следовательно бывает лишен величайшего пособия для образования души своей; ежели, говорю, такой человек, при помощи одного только осязания, может возвыситься до уразумения столь отвлеченных идей, каковы идеи о пространстве и времени, бытии, особенно об отношении человека к Богу и родителям: то из этого Психолог может и должен вывести заключения, имеющие величайшее значение в деле познания души человеческой. Выходит, что душа человеческая, в своем развитии, не рабски подчиняется телесным органам, а стремится заменить недостаток одних органов и ощущений другими органами и ощущениями. Выходит, что совершенство ума и степень развития души не находятся в неизбежной зависимости от совершенства организма; что душа человеческая есть существо энергическое, заключающее в самом себе все условия и зародыши к известному усовершенствованию и образованию; и что следовательно весьма ложно думают те философы, которые причину всех совершенств души человеческой ищут в высшем развитии её телесного организма, или в даре слова.

Кроме того, что многие животные имеют органы чувств и вообще устройство организма сходное, и даже почти равное с человеком, эта возможность заменить одним осязанием другие чувства и приобрести посредством него общие идеи ясно указывают, что душа человеческая сама в себе заключает стремление к высшему образованию; и следовательно она по самой сущности своей выше животной души. Слепые от рождения, конечно, не знают что такое цвет и свет, глухие, конечно, не имеют понятия о звуках и мелодии; но между тем и для них доступны самые высшие идеи Богословия, физики, математики: следовательно душа человеческая и при недостатке телесных орудий достигает своего назначения9.

Из всех чувств, вкус и обоняние сообщают душе наименьшее количество ощущений, и притом ощущений довольно неопределенных. Чувства эти даны человеку, кажется, только для поддержания телесной жизни; и впечатления их только личные, телесные, но для образования души они мало приносят пользы. В самом деле, много ли может узнать душа через эти чувства? Какие общие идеи или понятия может вывести из сих впечатлений? Даже самый язык представляет мало слов, означающих впечатления, производимые разными предметами на сии чувства. Все слова выражают определенные и общие понятия о свойствах предметов, но горькость, сладость, кислота, выражают собственно наши ощущения, и притом, что одному кажется приятным на вкус, то другому часто представляется не приятным, и наоборот. Но, несмотря на скудость и неопределенность впечатлений чувств вкуса и обоняния, и они доставляют небольшую долю сведений для души. И хотя они меньше других чувств содействуют образованию души человеческой, но для телесной жизни они, кажется, необходимее всех других чувств.

Впечатления органа зрения гораздо многообразнее, ощущения ими производимые в душе многочисленнее и следовательно, свойства вещей и понятия, сообщаемые ими, в душе многочисленнее. Через зрение мы можем узнать: 1-е, протяжение в длину и ширину; 2-е, цвета; 3-е, фигуру предметов; 4-е, величину; 5-е, движение. Отсюда очевидно, что представления, приобретаемые душою через зрение, сходны с теми, кои она приобретает через осязание, так что часто они сливаются в душе и трудно бывает различить что душа знает через осязание, и что через зрение.

Только одни цвета предметов и ощущение света и темноты суть такие представления, кои исключительно принадлежат зрению и никакими другими чувствами даны быть не могут. Все другие представления суть произведения обоих этих чувств зрения и осязания, так что душа всегда поверяет ощущение зрения осязанием и наоборот. Но величайшая важность для души чувства зрения состоит в том, что оно открывает новый мир представлений нравственных в положении, движениях и особенно в чертах лица другого человека. Мы видим в них уже не одни ограничения пространства, не одни переливы света и теней, не холодные формы вещества, но проявления высшей жизни, символы чувств и мыслей. Уже младенец отгадывает, что значит улыбка на лице матери, тихий взор долго на нем покоящийся, или слеза повисшая на реснице. Смысл этих знаков дети понимают безотчетно, не понимая еще, что такие же ощущения в них самих выражаются такими же формами. Это знаки души безусловные, а потому всеобщие. Древние, много их наблюдавшие, составили из того искусство. Известно искусство одного мимика в Риме, жившего при Императоре Нероне. Этот человек движениями тела выражал совершенно понятно все мысли души, так что один варварский царь выпросил его для себя с той целью, чтобы он служил всеобщим переводчиком между различными племенами, ему подвластными.

Исключительное ощущение, получаемое от органа слуха, есть звуки. Слухом мы замечаем: 1-е, направление звуков; 2-е, пространство ими проходимое, ибо мы можем и умеем судить издалека или изблизи звуки приходят к нам. Закрывши даже глаза, можно судить, откуда происходят звуки. Так один слепой узнавал по голосу велик ли рост разговаривающих с ним. Другой определял с величайшей точностью линию, до которой стоит вода в графине или в стакане. С впечатлением звуков мы соединяем представление о большей или меньшей продолжительности их времени. Но здесь, как и от впечатлений зрения, важнее всего нравственные представления, возбуждаемые в нас через звуки. Не понимая еще значения слов, младенец по одним звукам, по интонации голоса, угадывает чувства говорящего. Да и не только младенец, но и животные, напр.: собака очень хорошо отгадывает по голосу гнев или ласку своего господина. Запойте в присутствии дитя или дикаря заунывную песнь, – на лицах их выразится печаль, участие и сожаление; скажите что-нибудь в упрек, в угрозу, – вы заметите в ту минуту досаду и проч. Станьте читать стихи в размере и созвучии, в которых отзывалось бы чувство живой радости и веселости, – дитя и дикарь запрыгают или по крайней мере, черты их физиономии выразят сочувствие. Этот естественный, а потому живой, непосредственный язык чувства сохраняет все свое могущество над нашей душой и тогда, когда мы живем силой ума, и речь другого служит для нас уже выражением отвлеченных мыслей и идей. В каждом языке междометия содействуют выразительности речи: в них слышится известное потрясение сердца, потрясенного той или другой мыслей. Каждое междометие есть звук, выражающий вопль отчаяние, вздох, радость, грусть и проч. В междометии одним порывом голоса, вдруг, повторяется то, что раздроблено во многих частях фразы10.

Душа человеческая принимает впечатления не рабски, но подвергаете их суждению, размышляет об них, изыскивает их начало, подлинность, старается поверить впечатления одного чувства впечатлениями другого и т.д. Такой поверке чувств мы научаемся с самых первых дней своего бытия, как это и было объяснено при анализе чувств, в первой главе. – В душе нашей ощущения, получаемые отдельно от разных чувств, сливаются и образуют одно стройное целое, так что окончательное представление обо всех чувственных предметах составляется в следствие сличения впечатлений всех чувств. Чтоб судить о совместном действии всех чувств, представим себе, что человек слепой от рождения заметил, по одному осязанию, различие формы двух тел, круглого и четырехугольного, и составил себе представление о круглой и четырехугольной фигурах только на основании впечатлений одного осязания. Представим же себе, что такой человек вдруг получает зрение – и мы, показывая ему эти две фигуры, спрашиваем, как они называются: едва ли он в состоянии будет сказать, какая из них круглая и какая четырехугольная до тех пор, покуда он не осяжет их, и таким образом не припомнит свои прежние ощущения. Причина здесь та, что мы всегда поверяем и сравниваем ощущения зрения и осязания друг с другом, т.е. мы знаем, какой вид имеет для глаз тот предмет, который по осязанию кажется круглым и наоборот. Слепые определяют также по осязанию цвета́ материи и предметов, следовательно они замечают, что известное ощущение пальцев происходит от того цвета, который зрячие называют красным, другое от белого и проч.; но если бы им открыть глаза и потребовать, чтобы они по одному зрению указали разные цвета, то едва ли они будут в состоянии это сделать. Часто звуки слышатся нам не с той стороны, откуда они происходят, а совершенно с противоположной; но зрение и привычка научают нас узнавать истинное направление звуков. Когда вдали стреляют из пушки, или заблестит молния: то мы гораздо ранее видим свет, а уже потом слышим звук выстрела или грома, но все-таки знаем, что свет и звук являются единовременно. Если бы собрать побольше подобных фактов, то они показали бы нам, что чувства часто могут нас вводить в заблуждение, если их не поверять размышлением. Одно только осязание есть такое чувство, которого впечатления всегда одинаковы и безошибочны, и потому одно не вводит человека в заблуждение.

Важность всего, что мы приобретаем посредством своих ощущений открывается:

1-е. Из того, что все приобретаемое через ощущения становится материалом всех наших познаний. Душа или прямо превращает их в простые представления, а через разнообразное сочетание представлений составляет целые познания, или же делает их основанием для извлечения, посредством умозаключений, таких понятий и познаний, кои можно назвать совершенно новыми.

Некоторые Психологи не соглашались с тем, чтобы ощущения прямо переходили в представления; но пусть они скажут, что такое представление о белизне, как не простое воспоминание впечатлений, которое белый предмет производит на нас. Пусть скажут, что такое возобновление в душе образа представляемого предмета? Слово представление само в себе заключает такое объяснение. Вникните в состояние своей, души, когда она представляет что либо, и вы уверитесь: что это представление есть чистое воспоминание представляемого. Напр.: когда я хочу представить знакомого, но отсутствующего человека: то я вспоминаю его фигуру, одежду, черты лица, привычки, движения, речь; словом, стараюсь оживить возобновить в себе все те ощущения, какие получил от него, когда видел и говорил с ним. Вот отчего предметы виденные и так сказать, прочувствованные мы представляем лучше, нежели те, кои знакомы нам по одному описанию, или по рассказам. Вот от чего также предметы мира физического мы представляем лучше, нежели предметы мира невидимого или отвлеченные. Последним же мы всегда стараемся придать формы чувственных предметов. Нам могут возразить: возможно ли, чтобы человек из нескольких десятков простых представлений, доставляемых внешними чувствами, мог составить бесчисленное множество познаний, коими он обладает. Но пусть говорящие это вспомнят о том, как человек десятью арифметическими знаками может изобразить бесчисленные суммы, или как из 24-х букв составил миллионы книг. В том-то и открывается величие души нашей, что она из небольшого материала могла извлечь и будет всегда извлекать бесчисленные познания. Вникните в устройство природы: Творец из немногих, даже можно сказать из двух или трех форм и знаков, извлек все разнообразие бытия.

2-е. Но важнейшее последствие наших ощущений есть то, что они возбуждают в нас внимание. Нет нужды доказывать, что внимание наше всегда есть следствие ощущений и без них существовать не может. Всякий может понять, что если бы у него были закрыты все чувства, то душа его находилась бы в каком-то сонном состоянии, и ничто не возбуждало бы ее внимания. Еще более может убедить нас в необходимой связи между вниманием и ощущениями наблюдение над постепенным проявлением сей способности у детей. Дети сначала все ощущения принимают механически, т.е. они не сознают их и не приписывают себе своих ощущений, т.е. не догадываются, что известные ощущения происходят именно в них; но после того, как одни и те же ощущения повторяются несколько раз, в них мало по малу возникает внимание. Первый проблеск внимания, без сомнения, состоит в том, что дитя начинает останавливаться на своих ощущениях, прислушиваться к некоторым звукам, приглядываться к некоторым предметам и проч. Тут же и почти неразрывно с этим первоначальным действием внимания, у дитяти проявляется способность различать одни ощущения от других: следовательно внимание всегда сопровождается суждением, или что тоже замечанием того, на что душа обратила внимание.

В представлениях наших о предметах заключаются зародыши всех суждений об них. Судить о предмете значит, что либо ему приписать или отрицать от него; значит – находить сходство и различие его с другими предметами, или находить вообще отношение одного предмета к другим. Но все приписываемое нами предмету уже содержится в представлении этого предмета, если только это представление верное и полное: ибо мы иначе не имеем основания что-либо приписать предмету. Напр. все суждения о камне: камень есть тело, камень имеет протяжение, камень тяжел, камень кругл, камень делится и проч. заключаются в представлении о камне: ибо я все сии качества, приписываемые камню в суждениях, нахожу в своем представлении об этом предмете, иначе я не мог бы и приписать их ему. Отсюда, ясно, что всякое суждение в сущности есть суждение тождественное. Так все суждения о камне и множество других, которые только можно составить об нем, суть видоизменения следующего тождественного суждения: камень есть камень.

Но на это, могут возразить так: если все суждения тождественны; если все, что я могу утверждать, напр. о камне, заключается в простом представлении камня, то какое назначение имеют эти суждения? Чем они отличаются от представлений, а главное, как они могут умножать познания наши? Так точно возражает Кант, который доказывает, что аналитические суждения не увеличивают суммы наших познаний, а только уясняют их. Увеличение же познаний, по словам его, происходит от суждений синтетических. Далее мы увидим верно ли подобное разделение суждений на аналитические и синтетические, а здесь постараемся показать, что хотя все суждения наши действительно тождественны, но тем не менее имеют великое значение в приобретении познаний.

Суждения, во 1-х, выражают отчетливо и сознательно то, что заключено в представлениях и во 2-х, исправляют и дополняют самые представления о предметах. Представления наши нельзя еще в строгом смысле назвать познаниями; познаниями они становятся лишь тогда, когда душа наша разлагает их посредством суждений на составные части; когда рассудок отчетливо и сознательно выразит все их содержание в форм суждений. Напр. простое представление о магните есть воспоминание того впечатления, какое магнит производит на наши чувства, и больше всего его свойства притягивать железо; но такое представление нельзя еще назвать знанием магнита. Познание же о магните будет ясное, отчетливое и в последовательном порядке расположенное сознание, или что тоже, суждение о свойствах магнита. Само собой разумеется, что такое сознание заключается некоторым образом в самом представлении, но заключается не так ясно и отчетливо, как в суждении. Здесь все свойства магнита выражаются приписываются ему сознательно и следовательно, неотъемлемо и окончательно.

2-е. Представления наши о предметах, как непосредственные следствия впечатлений и ощущений, бывают часто неверны и всегда почти неполны и недостаточны. Сколько есть в человеке неверных представлений пришедших в душу разными путями, принятых умом безотчетно; но, когда коснется их рассудок, они исправляются, ложное отбрасывается, истинное остается. Дело суждений или рассудка произвести это исправление, а главное – дополнить представления; и в этом то отношении суждения увеличивают наши познания. Когда я начну, посредством рассудка, анализировать свои представления о предмете, или еще лучше, когда я наблюдаю сам предмет и стараюсь составить как можно более суждений об нем: то всегда открою такие свойства, которых не было в простом представлении сего предмета. Возьмем, напр., опять представление о магните. Доколе рассудок не коснулся этого представления, в нем немного заключено признаков; но когда он начнет анализировать его, то найдет множество новых признаков, составит новые суждения; следовательно познание, также как и представление об нем, делается полнее и совершеннее. Еще лучше, ежели при этом и самый магнит будет подлежат нашим чувствам, и ежели мы будем над ним производить опыты: тогда познание о магните будет всестороннее.

Самое важное и благотворное действие есть отвлечение. Отвлечение состоит в том, что рассудок отделяет какое либо свойство вещи от самой вещи и делает его предметом особых суждений. Напр.: белый цвет отдельно от предметов не существует; но мы можем рассуждать о белизне сколько угодно, не имея в виду никакой белой вещи. Точно также можно рассуждать о всяком другом свойстве вещей отвлеченно, отдельно и независимо от неё. Если мы вникнем глубже в устройство наших способностей и в систему человеческих познаний, то увидим, какую великую важность имеет в деле мышления это действие рассудка. Большая часть человеческих суждений основана на отвлеченных идеях; самая лучшая и точнейшая часть человеческого познания – математика, имеет предметом также отвлеченные суждения и понятия о числах, величинах, о пространстве и его формах. Наконец без этой благодетельной способности мы не могли бы и вести речи друг с другом, ибо бо́льшая часть слов означает отвлеченные понятия.

Представления наши первоначально всегда бывают единичные и простые: ибо они суть ощущения предметов природы, а в природе, как известно, существуют только единичные предметы, которые действуя на наши чувства, рождают и представления единичные. Но человек не мог дать особого названия каждой и отдельной единице: ибо пришлось бы выдумывать бесчисленное множество слов, а это невозможно, да если бы и было возможно, то обременило бы язык излишними словами и затруднило бы сообщение мыслей. Чтобы устранить такое неудобство, человек не стал придумывать названия для каждой отдельной единицы предметов, но разделил все предметы, в природе существующие, на классы или разряды, назвав эти классы родами и видами, и только им дал названия. Напр. при взгляде на царство растительное нам представляются миллионы особей; каждой из них давать отдельное название нет возможности; но к счастью, особи эти похожи друг на друга, вот почему мы разделили их на группы и назвали, напр.: деревьями – такие растения, коих ствол поднимается до некоторой высоты, разделяясь на многие сучки. Главный этот класс назвали мы родом. Заметив потом, что деревья различны по величине своей, по строению, по плодам, этот главный род мы разделили на классы, подчиненные первому и сии последние назвали видами. Повторим еще раз, что подобное разделение предметов на классы весьма благодетельно. Представьте себе, что всякая отдельная единица в природе имела бы свое название; тогда речь наша уподоблялась бы той грамоте, в которой нет букв и каждый предмет и каждое слово обозначается особым знаком; тогда у нас не достало бы времени на одно заучивание названий. Между тем природа сама облегчила человеку труд такого деления вещей на виды и роды: ибо она производит единицы, всегда схожие между собою, т.е. одаренный одними и теми же признаками. Отсюда очевидно, что на языке человеческом все слова, за весьма малым исключением, означают понятия общие.

Видя как полезна и сколь необходима для успехов образования и языка подобная классификация, можно бы подумать, что она есть следствие глубоко соображенного плана, что ее составил в первый раз какой-либо умный философ, и что всякий человек понимает ее лишь вследствие долгого изучения: ничего не бывало! Можно сказать, что одна природа научила нас делать подобную классификацию. Недаром говорится; что нужда – лучший учитель. Опыт оправдал наилучшим образом эту поговорку и в разбираемом нами случае; ибо одна нужда заставила людей делать подобную классификацию и делать с самого раннего возраста. Дитя, которому вы, указывая на известный предмет, сказали что он называется деревом не задумываясь назовет этим же именем всякое другое дерево: потому что оно замечает сходство между ними. Дитя сделает это слово слишком обширным; оно будет называть деревом даже всякое растение: ибо ему легче употребить то слово, которое ему известно, нежели выдумывать новое.

Итак, роды и виды суть собственно слова или общие названия многих сходных предметов; а потому не должно думать, чтобы этим словам в природе соответствовали какие либо определенные предметы. В природе не существует дерево в общем смысле, даже не существует березы вообще, а есть множество отдельных дерев, которым мы дали имя березы. В природе не существует человека в общем смысле, а есть Петр, Иван, Алексей, Николай и проч. Кто стал бы утверждать противное, был бы похож на того живописца, который захотел бы нарисовать портрет человека вообще. Но какие же умственные представления соответствуют этим родовым и видовым словам. Им соответствуют представления признаков и свойств общих всем предметам, которые означают сими словами. Кажется подобное объяснение просто и согласно с самым существом дела; но есть люди утверждающее, что в природе существуют роды и виды, а другие дошли даже до того, что доказывали будто в природе существуют одни роды и виды, а не единицы. Но очевидно, что подобные рассуждения окажутся не точными, если только вникнем, что мы представляем под словами: растение, зверь и проч. Очевидно, что слово растение означает соединение признаков, принадлежащих не одному, а многим единицам. Слово зверь рождает в уме представление не о каком либо отдельном существе, а есть соединение свойств тысячи отдельных существ. Правда, что природа, как мы сказали, положила основание нашему делению на роды и виды, произведши множество сходных существ и предметов; но все-таки она произвела единицы. Если я вам скажу: укажите мне на растение в общем смысле, на ученика вообще: то вы принуждены будете указать на единицы, которые заключают в себе гораздо более признаков, нежели сколько я понимаю под сими словами.

Если мы внимательно станем наблюдать за некоторыми слабоумными людьми: то откроем, что недостаток их состоит, то в совершенном отсутствии, то в самом развитии одной или нескольких душевных способностей. Человек, который имеет мало представлений, да и тех не умеет сравнивать между собою, не понимая их сходства и различия, который не способен делать отвлечений, а следовательно и хорошо мыслить, должен казаться слабоумным. Понятия и суждения такого человека вертятся на идеях близких и мимолётных, но о предметах, требующих большого умственного напряжения, он не может судить. Но состояние некоторых помешанных бывает совершенно иное. Они, кажется, не утрачивают способности правильно судить, но ложно сочетавши в своем уме некоторые представления, по одному воображению, выводят оттуда ложные умозаключения, хотя выводят правильно. Таково состояние человека, который вообразил себе, что он царь и требует царских почестей; или другого, который каким-то образом убедил себя, что у него стеклянные ноги, и весьма правильно выводит заключение, что ему надо беречься, чтоб они не сломались. Подобные люди умствуют правильно, хотя их умозаключения ложны, ибо выведены из ложного представления. Это представление в них есть то, что известно под именем idе́e fixe. Люди преданные idе́e fixe редко обнаруживают расстройство во всех способностях: следовательно в них трудно понять только одно, каким образом они могли остановиться на этой идее и убедить себя в её действительности. Все прочее в них происходит весьма последовательно и логически правильно: ибо, как скоро кто-нибудь убедил себя, что у него стеклянные ноги, то естественно, что он боится встать, боится дотронуться до них и проч. В этом случае помешанный похож на всякого человека, умствующего на ложных основаниях.

Не трудно понять и убедиться, что рассудок не у всех людей бывает одинаков, но что он имеет различные оттенки у разных людей. Отсюда происходит, что некоторые люди бывают остроумны, т.е. легко и быстро составляют суждения и притом находят сходство между такими представлениями, кои другим кажутся не похожи. Поэтому странно видеть, что остроумие во многих Психологиях называется особою способностью и разбирается, не как качество вообще рассудка, но как отдельная сила души. Но если делать подобные дробления, то отыщутся десятки и сотни отдельных способностей. Конечно, в разговорах часто употребляют выражения: он имеет способность передразнивать других, он способен к тому или другому, но смешно основываться на таких выражениях! Остроумие заключается в особенного рода суждениях, а суждения принадлежат рассудку: следовательно, остроумие есть качество рассудка, а не особая способность души.11

Участие способности умозаключений, или разума, в деле приобретения и распространения познаний, гораздо важнее и значительнее, чем участие всех других способностей. Строго говоря, мы познания приобретаем только посредством одной этой способности. Анализируя рассудок, мы видели, что он назначен не столько к умножению познаний, сколько к отчетливому сознанию того, что заключено в представлениях, так что рассудок лишь разлагает представления; но способность умозаключений извлекает из некоторых представлений и суждений новые суждения, кои хотя и заключаются в них, но скрытно, и через это приобретает новое суждение, и следовательно – новое познание. Способность умозаключения есть способность, так сказать, научная в том отношении, что все почти науки обязаны своим развитием исключительно ей. Все открытия в области наук, все изобретения, глубокие исследования и системы ей одной обязаны своим бытием. Всякий раз, когда ум ученого находит новый закон, или новое объяснение какого либо явления, он делает это посредством умозаключения. Во всех этих случаях повторяется то, что было с Ньютоном, когда он, по поводу упавшего перед ним с дерева яблока, открыл закон тяготения. Гениальный ученый силой умозаключения, из этого обыденного явления, вывел всеобщий закон материи; но точно тоже такой же случай, только в бесконечно меньших размерах, повторяется не только со всеми учеными, но даже и со всяким из нас в ежедневной жизни. Мы всегда стараемся извлекать из одних суждений другие, в них заключающихся: по одним явлениям заключаем о возможности или действительности других явлений. Каждая мысль, каждое даже слово становится основанием новых суждений и мыслей. Но самое частое и употребительнейшее умозаключение бывает от причины к следствию и обратно. Мы увидим далее от чего предложение: всякая причина производит следствие и наоборот, всякое явление предполагает причину, имеет такую силу и всеобщность. Везде, где есть явление, мы ищем его причину, зная, что из ничего не может произойти никакого явления. Содержание многих наук, напр. физики, есть изыскание и объяснение причин известных явлений. В особенности же философия и преимущественно та часть, которая называется Психологией, основывается на умозаключениях. Предмет Психологии – душа человеческая, но она не подлежит внешним чувствам: следовательно, все что мы знаем о ней, знаем посредством умозаключений, основанных на наблюдениях и явлениях внутреннего опыта. О бытии души, об её свойствах, её сущности мы угадываем из рассмотрения её деятельности.

Все усилия свои душа обращает к тому, чтобы понять тот или другой предмет. Последняя цель её познавательной деятельности есть та, чтобы составить себе понятия о каждом предмете порознь и целую систему понятий о всем мире видимом и невидимом. Посему понятия суть плод умственных трудов; они составлены из всего, что душа могла узнать усилиями всех своих способностей. Они состоят из многих представлений и суждений, а часто из многих умозаключений: таковы, напр., понятия, выраженные словами – душа, способность, тело, умножение, деление, и проч. Следовательно они отличаются от представлений и умозаключений тем, что сии последние входят в него, как составные части. Напр., если воображение рисует предо мною просто фигуру человека, то это будет представление о человеке. Когда же я начну разбирать составные части человека, то рождается множество суждений о нем. Наконец, когда из всех этих суждений составилось нечто целое, соответствующее самому предмету: то в голове моей образуется само понятие о человеке, ибо в таком случае я понял человека. Посему человек с развитыми понятиями есть тот, кто имеет наибольшее число верных суждений о многих предметах; напротив того, человек, который имеет ограниченное число суждений о некоторых предметах, а о многих других совсем не слыхал, называется ограниченным, несведущим.

Составные части наших понятий указывают и на происхождение их. Одни из них составляются в нас в продолжение всей жизни постепенными усилиями ума; другие мы приобретаем при научном образовании; третьи – из книг и из разговоров и проч. Вообще можно сказать, что история происхождения в нас понятий есть история нашего умственного образования. Часто в младенчестве мы сами образуем себе понятия, произвольно соединяя свои простые представления: отчего понятия эти бывают фантастические, сказочные. Но самый обширный источник наших понятий, это объяснение тех слов, коими они обозначаются на языке человеческом. В самом деле, во время учения и преподавания наук, для передачи детям разных научных понятий, объясняют им самые слова, коими сии понятия обозначаются. Так образовалась большая часть понятий у людей ученых. Что же касается до людей безграмотных, то они о предметах близких к их состоянию и занятиям сами себе стараются образовать понятия. Почему эти люди, большею частью, не имеют верных понятий о тех предметах, которые не касаются их занятий, и всегда склонны к суевериям и заблуждениям. Главнейшие и важнейшие понятия ума суть понятия о субстанциях и об отношениях этих субстанций друг к другу.

Подробный разбор всех понятий о субстанциях завел бы нас слишком далеко, и притом такой разбор есть более дело Логики, чем Психологии; а потому постараемся здесь объяснить только: 1-е, что такое собственно субстанция, как понятие; 2-е, о каких субстанциях человек составил и может составить себе понятие?

Слово субстанция происходить от латинского слова substo, стою под чем-нибудь, поддерживаю. Отсюда субстанцией какой-либо вещи или существа называется сама его сущность, совмещающая и рождающая все его свойства и силы. Напр., возьмем камень: свойства, которые мы находим в камне: протяжение, величину, фигуру, плотность, тяжесть и проч., предполагаются принадлежностями какой-то внутренней сущности камня, которая и есть его субстанция. Разумеется, что для пытливого ума весьма желательно бы знать, существует ли в этом смысле субстанция, или эти внешние свойства, которые мы открываем в камне, да и во всяком теле, и суть самой сущности их? Но трудно нашему уму дойти до решения этой великой задачи. Точно также и касательно души: ощущения, воля и прочие её силы суть ли одни явления её, или сама её субстанция? Кажется, что сущность её для нас непостижима, а нашему сознанию подлежат только её силы и проявления.

Человек может составить и действительно составил понятие о двух противоположных субстанциях: о материальной и духовной. О первой составил он понятие на основании тех впечатлений и ощущений, какие они возбуждаю в нем; а о душе, – обращая внимание на свои собственные действия. Если мы беспристрастно сравним понятая, которые мы имеем о мире материальном и духовном, то увидим, что последнее нисколько не уступает первому в ясности и достоверности. В самом деле, не смотря на то, что все обстоятельства облегчают и помогают составлению точных познаний о материи, мы однако же, о телесной субстанции знаем только наружное, поверхностное, знаем её силы, явления и взаимные действия, но сущности этих или и внутреннего бытия их мы не можем разгадать никогда. Точно также и о душе: зная по внутреннему опыту о силах душевных, о представлениях, суждениях и умозаключениях, о воле, свободе и проч., мы заключаем, что есть какая-то нематериальная субстанция, совмещающая в себе все сии свойства; но кто может объяснить и понять внутреннее бытие этой субстанции! Творец природы дал нам средства знать мир и себя лишь на столько, сколько это нужно для нашей жизни и благосостояния; но быть может что и в материи и в душе есть тысячи не известных нам свойств.

Одно только можно сказать верное на счет наших понятий о субстанциях: именно, что человек не только не может составить себе понятия, но не может даже представить такой субстанции, которая была бы ни материя, ни дух, а нечто среднее. В самом деле, материю мы понимаем, как нечто протяженное, ограниченное и состоящее из частей, друг вне друга лежащих и бездейственное; дух – как нечто совершенно непохожее на матерно, не состоящее из частей, как нечто чувствующее, деятельное, познающее и проч. Но какие черты, какие представления может соединить наш ум, чтоб составить понятие о средней субстанции? Подобное-то соображение о невозможности составить понятие о средней субстанции всего более наносить поражения предположению тех Психологов, которые хотели, под именем души, или жизненной силы, допустить какое-то среднее существо между духом и организмом. Стоит только их спросить: материально, или не материально, это среднее существо? Какой бы они ни дали ответ, средняя их субстанция исчезнет сама собою. Ибо, если они скажут, что эта субстанция нематериальна: то выйдет, что в человеке три субстанции, две духовных и одна телесная; и тогда будет неизвестно какое отношение между этими двумя духовными субстанциями, и к чему их две, когда достаточно и одной? Если же скажут, что субстанция эта материальна, то это будет, просто, организм с его силами.

Но высочайшее и необходимейшее понятие, находящееся в душе человеческой, есть понятие о Верховной Субстанции, Творце всего мира, последней причине всех явлений, о Боге. Познание Бога и вера в Него есть та черта, которая резко отличает человека от всех других земных тварей и сообщает ему великое внутреннее достоинство. Отличительные свойства этого высокого понятия суть следующая: 1-е, его всеобщность во всех племенах человеческих и в каждом человеке в отдельности; 2-е, его раннее и так сказать, легкое и неизбежное возникновение в душе человеческой.

Опыт и путешествия всесветные показали, что нет на земном шаре такого племени, которое не имело бы темных представлений о Верховном Существе. Находили на разных уголках земли и островах Полинезии племена совершенно одичалые, похожие более на зверей, чем на людей, племена, кои едва умели считать более пяти, понятия коих обо всех предметах были самые детские и неразвитые, и что же! Казалось бы они еще менее должны иметь понятие о Верховном существе, но к удивленно это высокое понятие сохранилось в них неизгладимо. Если же мы от разных племен обратимся к отдельным лицам, то увидим, что человек, у которого ум находится в здравом состоянии, на какой бы низкой степени он ни стоял по своему душевному развитию, всегда имеет понятие о Божестве.

Отсюда явствует и другое качество этого понятия, именно легкое и естественное его возникновение в уме всякого человека. В самом деле, стоит только иметь глаза, чтобы видеть, и уши, что бы слышать, и понятие о Боге является само собою. Мало того, это явление понятия о Боге в уме человека так необходимо, так естественно и неизбежно, что оно возникает не в следствие каких-либо глубоких рассуждений и умозаключений, а само собою, как бы оно было начертано в уме заранее, и только случай обратил на него наше внимание. Вот от чего и говорят, что идея о Боге есть врожденная в душе человека. Не надобно думать, чтоб она была врожденна как понятие, в том виде, в каком его находим теперь в нашем уме: ибо понятие это составлено из целого ряда суждений и умозаключений. Она врожденна как стремление души познать своего Творца и Виновника всего мира как непременное требование ума признать Его при первой же возможности. Она врожденна, можно сказать, также, как способность рассуждать, мыслить, которые уже находятся в младенце при самом рождении, но неразвитые; ибо стоит только уму окрепнуть, проявиться, как он встречается уже лицом к лицу с этой высокой идеей.

Подробный разбор всех понятий, рождающихся в душе при соображении разных отношений между предметами, тоже не есть задача опытной Психологии, а потому сделаем об них только несколько кратких замечаний.

Понятия об отношениях рождаются при сравнении одних предметов, или лучше, их представлений с другими. Сравнивая же между собой представления, находим два существеннейших отношения между ними: 1-е, отношение тождества или равенства и, 2-е, отношение причины и следствия.

Рассудок, анализируя представление о каком либо предмете, находит, что все, что ни можно сказать о нем, равняется самому представлению; а потому все высказываемое о нем есть суждение тождественное. Из тождественных же суждений аксиомы суть такие, в коих это тождество явно с первого же взгляда. Когда же рассудок, сравнивая два представления, замечает, что одно из них рождается только в следствие другого, и что между ними такая связь, по которой одно из них неизбежно вызывает другое: тогда отношение между ними есть причина и следствие.

Понятия об отношениях самые многочисленные. На них основана бо́льшая часть математики; из них составлена обширная область законоведения, нравственной философии, политических наук и пр. Поэтому точное и подробное исследование происхождения этих понятий особенно полезно для упомянутых наук.

Нам осталось объяснить участие в мышлении двух способностей: воображения и памяти. Объяснить вполне способ действия памяти, или физическую причину её, трудно; скажем только то, что можно. Прежде всего очевидно, что память есть привычка или навык. Известно, что человек обладает многими привычками, кои в нем сильнее самой природы. Таковы, напр., привычка управлять движениями своих членов, обратившаяся в бессознательное действие, привычка относить ощущения свои к вещам, вне нас находящимся, привычка видеть согласно обоими глазами, слышать обоими ушами, двигать обеими руками и ногами и пр. Эти привычки находятся во всех без исключения; но есть привычки, принадлежащие частным лицам; напр., пальцы музыканта так привыкают делать известные движения, что ему стоить только взять ими случайно несколько аккордов заученной пьесы, как они доигрывают ее сами, между тем как музыкант разговаривает или смотрит в сторону. Такова привычка некоторых плохих учеников, кои в состоянии не переводя духу и без всякого почти участия сознания проговорить урок, который они твердо заучили наизусть. Ремесленники также приучают свои руки к известным движениям, так что производят их бессознательно. Вообще каждый из нас имеет таких навыков множество, ибо они легко приобретаются, стоить только чаще повторять одни и те же движения, как они обращаются в привычку. Обратимся теперь к памяти. Очевидно, что память имеет своим престолом мозг, который есть орудие и других способностей души; это не требует особенных доказательств ибо малейшее расстройство мозга ослабляет память. Итак, по всей вероятности, память есть навык мозга к известным изменениям или движениям. Это открывается: во 1-х, из того, что мы только то хорошо сохраняем в памяти, что повторили, или затвердили; во 2-х, помним лучше то, что произвело на нас более сильное и глубокое впечатление, следовательно глубже раздражило мозг; 3-е, это же видно из того, что одни мысли и слова вызывают другие, имеющие с ними связь, подобно тому как первые движения пальцев музыканта в известной пьесе возбуждают и производят другие, с ними соединенные. Вот все, что можно сказать в объяснение действия памяти. При этом надобно только помнить, что это есть механическая её сторона. Раздражения мозга не суть само воспоминание; воспоминает душа, а в мозгу происходит только механическое раздражение возбуждающее в ней эти воспоминания. Не надобно также слишком много приписывать мозгу в деле памяти и поставлять душу в рабской зависимости от мозга. Мозг играет здесь такую же роль, какую скрипка в руках музыканта. Скрипка есть мертвый, бездушный механизм; но в руках знатока она оживляется и издает чудные звуки. Так точно и мозг: он есть прибор, одушевляемый и оживляемый живым существом.

Участие, какое принимает память в мышлении, весьма обширно и легко понятно всякому. Мы мыслим, можно сказать, на основании памяти: ибо она доставляет весь материал мыслей, т. е. представления, факты, соображения, прежде бывшие в душе, и вообще, все что необходимо для мышления. Важность её видна еще из того, что она сохраняет все плоды нашего мышления, т.е. все наши познания. Если мы внимательно подумаем о некоторых из известных нам ученых, удивляющих нас богатством ума: то увидим, что все преимущество их часто заключается в обширной памяти.

Сущность сей способности мы объяснили в первой главе, а здесь скажем только, какое принимает она участие в мышлении и познании. Хотя, при соображении сущности сей способности, можно подумать, что она не очень может способствовать к мышлению и особенно к умножению познаний; но так как душа, при мышлении, действует всеми своими силами, то и воображение принимает в нем несомненное участие. Это участие состоит в том, что воображение старается сделать мысли нагляднее, воплотить самые отвлеченные представления. Язык человека носит множество признаков, доказывающих это. Этой творческой способности обязаны своим происхождением множество живописных выражений, украшающих язык человеческий. Разберем несколько таких выражений, чтобы видеть как их составило воображение. Напр. алмазна сыплется гора – выражение, произошедшее от того, что воображение поэта соединило представление об алмазе с представлением о льющейся воде. Выражения: летит как молния, волоса как снег, смертельная обида, черный как ночь, из глаз летят молнии, из уст его речи текли рекою и тысячи других суть произведения воображения, которое соединяет представления по сходству их между собою. Вся прелесть поэзии основывается на этом действии воображения, так что поэты, можно сказать, мыслят больше воображением, чем умом.

В душе человеческой представления, суждения, понятия и вообще все её содержания, находятся не отрывочно, а имеют связь, образуют некоторую систему; так что одни представления вызывают из памяти другие, одни мысли и происшествия напоминают нам о других мыслях и происшествиях, одни лица и виды возбуждают образы других лиц и мест: это самое явление называется ассоциацией или связью идей. Влияние ассоциаций идей на человеческое мышление и действование, даже на характер, весьма значительно; так что им легко объясняются многие душевные явления, для объяснения коих придумывали самые невероятные гипотезы, и без подробного разбора коих трудно уразуметь жизнь души и образ её бытия; а потому постараемся разобрать, какая бывает в душе ассоциация и какие явления она производит.

Ассоциация идей бывает естественная и случайная. Первая основана на причинах естественных, необходимой связи, какая действительно находится между разными представлениями и мыслями. Естественно, напр., что представление о каком-либо предмете рождает представление о его свойствах и качествах. Когда, напр., я вспоминаю зиму: то вместе с тем представляю снег, холод и вообще все принадлежности зимы. Если же мне представляется лето, то вместе с тем припоминаю летние удовольствия, зелень, фрукты, теплоту, иногда жар и проч. Если я увижу знакомого мне человека, то тотчас вспоминаю об его свойствах и его отношении к себе и другим и проч. Когда слышу звуки какой либо пьесы, то они рождают представление о целой пьесе. Вид какого либо дома напоминает о его жителях и проч. Все такие ассоциации натуральны. В них одни представления вызывают другие, находящиеся с ними в естественной связи; но в случайной ассоциации представления наши связываются между собой случайною причиною, а не по внутреннему своему сходству и отношению, и такая ассоциация бывает различна в разных людях. Она зависит от воспитания, от занятий, образа жизни и многих других причин.

От образа воспитания ассоциация идей бывает самая упорная и часто вредная, ибо детские впечатления остаются на всю жизнь. Напр., если няньки и бабушки набили голову ребенка разными сказками о приведениях и ночных страшилищах, то человек на всю жизнь боится ночных привидений. Привидения сами по себе не имеют бо́льшего отношения к темноте, чем к свету; но поскольку в голове некоторых эти два представления сильно связаны, то ночью они всегда думают о привидениях; а днем, они и в голову им не приходят. Характер человека также рисуется в ассоциации идей: напр., человек, с мрачным характером, все представления покрывает черным колоритом; напротив того, веселый человек всегда делает между ними забавные сближения. То, что первого бесит, второго только смешит. Образ жизни и привычки наши также бывают поводом к особенным ассоциациям идей. При виде золота, скупой человек представляет себе удовольствие обладать им, а человек расточительный рассчитывает какие удовольствия можно приобретать через него. У человека с растленными нравами воображение рисует всегда нечистые представления: он во всем находит случай к порочным сближениям, во всем видит худую сторону. Напротив того, человек с простою душой и чистыми нравами всегда думает о предметах чистых: у него редко возникают нечистые сближения идей.

Случайная ассоциация идей бывает причиной бо́льшей части наших симпатий и антипатий. Примеров тому тысячи, так что всяк, кто наблюдал за своими, или за чужими привычками и чувствами, мог заметить, что привязанность, или отвращение людей к разным предметам и лицам, рождаются большею частью от того, что с воспоминанием об этих предметах и лицах у них случайно соединены различные приятные или неприятные представления. Если мы на каком-либо месте, напр., в каком-либо доме, потерпели несчастье: то вид этого дома, или просто, воспоминание о нем, бывает нам неприятно, потому что напоминает об этом несчастии. Вид какой-либо значительной вещи, полученной от любимого человека, возбуждает в нас или приятные, или грустные чувства. Если какой-либо человек нанес нам чувствительную обиду, то воспоминание о нем напоминает об этом случае и возбуждает огорчение. В тихую, лунную ночь, некоторые нервные особы чувствуют сильное расположение к мечтательности. Когда сердце матери наполнено грустью о потере любимого сына: то грусть её может исцелить одно только время; ибо она только со временем может отделить в своем уме представление о сыне от представления о тех удовольствиях, о той радости, какие она привыкла чувствовать при виде сына.

Часто говорят о какой-то непонятной симпатии и антипатии между людьми; но кажется, что они обязаны своим происхождением именно ассоциации идей, хотя мы иногда и забываем, а иногда и вовсе не замечаем, как мало-по малу образуется в нас эта ассоциация. Если человек чувствует отвращение к известным физиономиям или влечение к другим, то вероятно, он в уме своем незаметно образовал некоторую ассоциацию идей, которая бывает причиной его антипатий или симпатий. Словом сказать, если не все, то большая часть наших симпатий и антипатий есть произведение случайно составившейся в уме ассоциации.

Наши сонные видения, эти странные сочетания невероятных образов и мыслей, отчасти объясняются ассоциацией идей. Стоит только, чтоб во сне какая-либо случайная причина возбудила в душе одно какое-либо представление, и потом уже, по ассоциации идей в голове народятся тысячи других странных идей и представлений. Напр., положим, что ночью мы раскрылись и почувствовали холод: это ощущение холода может родить множество соприкосновенных идей. Нам может представиться, что мы погрузились в холодную воду, тонем, что нас спасают, что мы боремся с волнами и проч. Или, положим, что обремененный пищей желудок произвел во сне прилив крови к голове; и это неприятное ощущение может породить в нас тысячи представлений. Нам будет грезиться, что нас душит какое-то чудовище и проч. Известно, что человек, голодный во сне видит роскошные яства, царские палаты, столы обремененные кушаньями. Словом, во сне также происходят ассоциации: одни представления порождают другие, с тем только различием, что течение представлений, неуправляемое умом и силой душевной, бывает беспорядочно, часто чудовищно, удалено от всякой возможной действительности.

Всякий, без сомнения, заметил, как иногда в минуты отдыха, когда ум наш не занят никакой особенной мыслью, в душе, как будто сам собою, без всякого участия воли, возникает целый ряд представлений и мыслей. Чего не перебывает в голове тогда, о чем только мы не вспомним, и чего не обсудим! Мысли текут одна за другою без всякой видимой связи, одни представления вызывают другие и душа извлекает из памяти разные мысли, как пальцы музыканта, рассеянно перебирающие клавиши на фортепиано, извлекают из него отдельные звуки. Иной так привыкает к подобному мышлению, основанному на одной бессознательной ассоциации, что с трудом может остановиться на одной определенной мысли и размышлять об одной идее. Как ни усиливается его ум думать на одну тему, но воображение отвлекает его в сторону; только что составил две – три мысли о желаемом предмете, как ассоциация идей наводит его на другие предметы! Очевидно, что подобное бессилие души остановить свой ум на избранном предмете бывает причиною рассеянности, тупоумия и непонятливости некоторых учащихся, кои кажутся вечно занятыми какой-то мыслью; собственно же не думают ни о чем.

Но та ассоциация, которая составилась в следствие воспитания и привычек, всего больше действует на наше мышление. В самом деле, кто не встречал людей, коих голова устроена как бы совершенно не по людскому, у коих особый склад ума, особая странная связь между идеями? Кто с малых лет привык питать уважение к известным вещам и действиям, тому трудно переменить свои убеждения.

Если внимательно разобрать причину происхождения и упорного существования большей части человеческих предрассудков и суеверий, то увидим, что ассоциация идей играет и здесь величайшую роль. Примеров тому множество. Люди, которые, по злоумышленному убежденно некоторых сектантов, с представлением о старых книгах и иконах соединили в уме своем мысль о святости, а с представлением о ново-печатанных книгах – понятие о повреждении и упорно стоят в своем убеждении, служат ясным доказательством этой мысли. Все их упорство, все их ослепленье основывается на этой неразрывной ассоциации идей. Многие другие предрассудки и суеверия людей держатся, не смотря на всю их нелепость, на подобной же ассоциации. Есть люди, которые без ужаса не могут смотреть, когда в комнате случайно зажгут три свечи, считая это за дурное предзнаменование; от чего? От того, видите ли, что у гроба покойников зажигают три свечи! У некоторых людей есть несчастные дни и числа, в которые не предпримут никакого значительного дела; очевидно от того, что в эти дни и числа потерпели неудачу и соединили с ними представление о неудаче. Словом, все эти и миллионы примет, мнений, предрассудков, имеют своим основанием одну случайную ассоциацию идей, часто ложную и редко основанную на действительных событиях и наблюдениях.

Предыдущие примеры уже показали отчасти, какое влияние может иметь ассоциация идей на поступки человека. Но чтобы еще яснее видеть необходимость сего влияния, нужно сообразить, что деятельность человека зависит от образа его мыслей, а его отношение к другим основано на сердечных его чувствованиях; но то и другое часто получают свое бытие и направление от ассоциации идей. Поэтому очевидно, что ассоциация идей может расположить к известным поступкам и отвратить от других.

По определению, предложенному нами во 2-ой главе, мышление есть ничто иное, как общее проявление всей духовной деятельности; а в частности, под именем мышления надобно понимать деятельность одних познавательных способностей, т.е. представления, суждения, умозаключения, понятия и проч. Мышление имеет свои законы, свои формы и правила, которым оно необходимо подчиняется и уклонение от которых бывает признаком его ложности. Подробное исследование и определение этих законов и форм есть задача Логики; но как Логика есть часть Психологии, то мы должны здесь показать общие и существеннейшие основания мышления, кои лежат в глубине души и составляют важнейший вопрос для Психолога.

Существенный и первоначальный процесс мышления во всех людях совершается одинаково. Это понятно само собою: мышление есть деятельность души, а душа естественно действует теми способами, какие дал ей Творец. В этом отношении душа подчинена общему закону всех тварей. Всякая отдельная субстанция обнаруживает те явления, какие сообразны с её сущностью и её отношением к другим субстанциям. Возьмите, напр., какое угодно растение: оно постоянно совершает одинаковый процесс вырастания, оплодотворения, разложения и разрушения. Возьмите какое угодно животное: оно проявляет свою деятельность сообразно с теми средствами и нуждами, какие дала ему природа. Всякое животное живет сообразно своей природе: паук употребляет для своего прокормления свою паутину; лев пользуется своею силою; лисица прибегает к хитрости и воровству и проч. Все это естественно и иначе быть не может. Тоже самое повторяется и в человеке с тем, впрочем, существеннейшим различием, что в человеке всякое действование, а особенно мышление, сопровождается высшими признаками свободы и сознания. Припомнивши вкратце все, что было сказано о деятельности душевных способностей, мы легко поймем, что душа также пользуется дарованными ей от Бога средствами и познает при помощи сих средств. Творец одарил ее чудным организмом, который приносит к ней многообразные впечатления внешнего мира, возбуждающие в ней столь же разнообразные ощущения. Приобыкши к сим ощущениям, и так сказать, приглядевшись и прислушавшись к ним, душа начинает судить, умозаключат, мыслить. Вот изумительно простой, но и наимудрейший способ мышления, данный Творцом душе человеческой! Так как способ этот одинаков для всех: то очевидно, что всякий человек, начиная упражняться в мышлении, приходит всегда к одним и тем же умозаключениям и только в последствии, когда он приносит в мышление больший произвол и начинает руководиться частными побуждениями, обстоятельствами и влечениями, мышление одного лица начинает разниться, а иногда и противоречить мышлению других лиц. Вот почему также согласие между мыслями всех людей возможно только тогда, когда мысли эти приводят к неточному их началу. И так на вопрос: что в душе есть предварительно и что в нее приходит в последствии, при развитии её, вопрос, составлявший исходный пункт философии прошедшего века, мы, по своему крайнему разумению, отвечаем так: в душе предварительно, т.е. до её развития с самого первого мгновенного бытия, есть только способность или возможность к известному развитию; и она, вследствие известных данных ей средств и способностей, необходимо должна мыслить и развиваться так, а не иначе.

Наблюдения над развитием человеческой души ясно показывают нам, что человек все свои познания приобретает или опытом, или размышлением. Это доказывается:

Во 1-х, тем, что душа человеческая никаких других средств к познанию не имеет, кроме тех способностей, какими одарил ее Бог и кои были описаны в предыдущей главе: в этом согласится решительно всякий. Никто не может сказать, чтоб человеку были даны какие-либо готовые познания, да и не было нужды давать ему таких познаний; ибо существо, одаренное столь превосходными средствами к обогащению себя познаниями, само легко приобретает их.

Во 2-х, наблюдением над младенцами. Тому, кто следил над развитием младенческой души, очень хорошо известно, что младенец выучивается решительно всему, начиная с того, как сосать грудь матери и до самых трудных наук. При рождении, он получает душу с одними только неразвитыми и непроявившимися способностями, которые укрепляются постепенно и по мере развития обогащают его всеми познаниями.

Но не все думают так. Многие утверждают, что человек из опыта не может узнать всего, но что ему дано много готовых суждений независимо от опыта. Разберем напр., учение Канта, который лучше и сильнее других рассуждал о сем предмете. Вот его собственные слова:

«Человек обладает известными суждениями a priori (этим словом Кант обозначает те познания, которые проистекают не из опыта). Опыт показывает нам только то, как вещь есть; но он не говорит нам, что она необходимо должна быть так, а не иначе. Следовательно, во 1-х, всякое предложение, в котором заключается представление о необходимости бытия вещи так, а не иначе, есть суждение a priori. Но если, сверх того, это предложение не есть производное, если оно имеет силу в самом себе, тогда оно безусловно априорическое. Во 2-х, опыт никогда не дает суждений существенно общих. Суждения его имеют только условную, сравнительную всеобщность посредством наведения (а это означает только то, что до сих пор не заметили еще исключения из данного правила). Таким образом, суждение, заключающее строгую всеобщность, так, чтоб из него не было исключения, не происходит из опыта; но имеет свою силу только a priori. Опытная же всеобщность есть только произвольное распространение, умозаключающее от всеобщности в известном числе случаев ко всеобщности во всех случаях. Но если безусловная всеобщность принадлежит какому-либо предложению, то эта всеобщность указывает на особый источник, из коего он произошел, т. е. на способность знания a priori».

«И так всеобщность и необходимость суть два признака познаний a priori».

Теперь не трудно доказать, что в познаниях человеческих действительно есть суждения необходимые и всеобщие, в строгом значении сего слова. Если вы хотите примера, взятого из науки, стоит только бросить взор на математику. Если же хотите примера из ежедневной жизни, то начало, что «всякая перемена происходит от какой-либо причины», может служить примером. Здесь понятие о причине имеет в нашем уме такую необходимую связь с действием и со строжайшей необходимостью этого начала, что она исчезла бы тотчас, если бы, подобно Юму, вздумали ее выводить из частой связи этих двух понятий, в явлениях замечаемой.

Итак, Кант полагает, что все суждения, в коих заключаются всеобщность и необходимость, т.е. которые имеют силу всегда и везде, суть суждения а priori. Но мы можем указать сотни таких суждений, которых происхождение из опыта не может быть подвержено сомнению, и которые, между тем, заключают в себе упомянутые свойства в самой строгой степени. Напр., возьмем следующие простейшие суждения: снег бел, лед холоден, вода есть жидкое тело, треугольник имеет три угла, четырехугольник имеет четыре стороны, огонь сжигает, камень тяжёл и тысячи других. Все сии предложения заключают в себе величайшую всеобщность и необходимость: ибо нельзя решительно указать ни одного случая, который был бы исключением из них. Представление о снеге и белом цвете, о льде и холоде, так тесно связаны в уме нашем, что невозможно разрознить их. Треугольник имеет три угла: это предложение заключает в себе такую строгую всеобщность и необходимость, что мы иначе не можем и мыслить, и нет никакой трудности, как увидим далее, понять от чего сии предложения заключают в себе упомянутые признаки; но кто будет так прост, чтобы утверждать, что все сии и множество других предложений, имеют не опытное происхождение? И так признаки, по коим Кант доказывал априорическое происхождение некоторых суждений, неверны, т.е., не доказывают такого их происхождения. По этим признакам пришлось бы большую половину человеческих суждений, явно опытных, признать априорическими.

Если мы внимательно вникнем в причину, почему приведенные выше суждения и множество других заключают в себе всеобщность и необходимость, то легко увидим, что это происходит единственно от свойства самой речи. Слово «снег» в самом себе необходимо заключает признак белизны: ибо люди между собою как бы условились придавать название снега только такому веществу, которое между прочими свойствами непременно имеет белизну, так что никакая не белая вещь не будет снегом. Также слово «лёд» относится только к веществу холодному: оно в себе самом заключает признак холода, так что люди как бы условились, что слово «лёд» будет означать такой предмет, который между прочими свойствами непременно заключает признак холода. Для чего же нужно было такое условие? Для того, что иначе и нельзя было бы передавать друг другу мыслей, или вести разговор. Надобно же сделать слова определенными и придавать им постоянное и неизменное значение, иначе, повторяю, не было бы языка и разговора. Но разберем лучше сам пример, приводимый Кантом, чтобы увидеть верность нашего мнения. Кант приводит следующее суждение: всякая перемена происходит от какой-либо причины, или, наоборот, всякая причина производит перемену. Очевидно, что необходимость и всеобщность этих суждений зависит единственно от самих слов «причина» или «перемена». Что такое причина? Какие признаки соединяем мы в уме с тем понятием, которое выражено в этом слове? Слово «причина» на человеческом языке означает именно то, что производит действие, а то, что произведено причиною мы называем переменою, действием. Свойство нашей речи, необходимость сообщать друг другу определенные и точные мысли, по необходимости, заставляют нас давать словам однажды навсегда определенны значения. Поэтому мы как бы условились называть причиной именно то, что непременно производит перемену, а переменою называем именно то, что произошло вследствие какой-либо причины. Говоря: всякая причина производит перемену, мы как бы говорим: нечто, всегда производящее перемену, всегда производит перемену, или, говоря, всякая перемена имеет причину – мы как бы говорим: нечто, всегда происходящее от причины, имеет всегда причину.

Теперь мы можем сказать, что всеобщность и необходимость принадлежит одним только ясно и строго тождественным суждениям. Но что такое суждения тождественные? Это такие суждения, в которых сказуемое ничего более не выражает, как только то, что заключает в себе подлежащее. Так в предыдущем примере: причина производит перемену. Слово «перемена» заключается в самом слове «причина»; так что сказать: причина производит перемену – все тоже, что сказать: причина есть причина. Следовательно суждение: всякая перемена имеет причину, собственно говоря, не заключает в себе никакого утверждения: в нем сказуемое есть как бы повторение подлежащего. Отсюда очевидно, почему эти предложения заключают в себе необходимость и всеобщность. Но между тем эти тождественные предложения все заимствованы из опыта. Предложения: часть меньше целого, целое больше части, две величины, равные третьей, равны и между собою и проч., называемые аксиомами, имеющие совершенную необходимость и всеобщность, суть также тождественные. Следовательно еще раз, признаки, по коим Кант почитал некоторые суждения априорическими, решительно не доказывают на самом деле такого их происхождения.

Говоря о сущности суждений, мы доказали, что всякое суждение есть как бы анализ представления о предмете: ибо во всяком суждении субъекту приписывается только то, что заключено в нашем представлении этого субъекта и что открывается вследствие анализа этого представления. Но известно, что Кант выдумал еще нового рода суждения, именно суждения синтетические, а потому мы должны оправдать свое мнение. Кант следующим образом определяет различие синтетического и аналитического суждения. «Во всяком суждении, в котором представлено отношение субъекта к предикату, это отношение возможно двояким образом: или предикат b принадлежит субъекту а, как нечто в нем содержащееся (скрытно), или же b совершенно чуждо понятию а, хотя на самом деле находится в связи с ним. В первом случае суждение есть аналитическое, во втором – синтетическое. Когда, напр., я говорю, что все тела́ протяженны, то это суждение аналитическое: ибо я не выхожу из понятия тела, когда приписываю ему протяжение. Стоит только разложить это понятие, или почувствовать в нем те признаки, которые в нем мыслим, как явится это суждение. Напротив, когда я говорю: все тела́ тяжелы, то здесь сказуемое (атрибут) есть нечто совершенно чуждое тому, что я обыкновенно мыслю в простом представлении тела. Соединение такого предиката с субъектом делает предложение синтетическим».

Но это определение синтетического суждения заключает в себе явное противоречие, а представленный Кантом пример показывает, что он сам не мог найти такого суждения, которого теорию развил первый. Синтетические суждения, по его словам, суть те, в коих сказуемое, соединенное с подлежащим, есть нечто совершенно ему чуждое. Но такое суждение, где сказуемое совершенно чуждо подлежащему, т.е. не имеет к нему никакого отношения, есть суждение ложное, невозможное. В суждении возможном, истинном, между подлежащим и сказуемым всегда должно быть действительное отношение, сходство и даже тождество. Правда есть суждения, где предикат чужд субъекту, именно суждения отрицательные, но за то в них и отрицается отношение предиката к субъекту, напр., человек не бессмертен, день не бесконечен и проч.; но очевидно, что Кант разумел не отрицательные, а положительные суждения.

Приводимый им пример синтетического суждения лучше всего опровергает его теорию. Понятие о тяжести не только не чуждо понятию о теле, но есть одно из неотъемлемых его свойств. Никто не представляет физического тела, напр. камня, без тяжести; напротив того, при представлении всякого физического тела, скорее можно забыть о протяжении, чем о тяжести: потому что протяжение есть свойство, если можно так выразиться, научное, трудное для уразумения, а тяжесть ощутительное и прежде всего бросается в глаза. Спросите всякого простолюдина, какие признаки он находит в камне? Он прежде всего укажет на тяжесть, а о протяжении не скажет ни слова: ибо это свойство менее доступно его уму. Следовательно ложно в высшей степени, чтобы в предложении: тело имеет тяжесть, предикат b (тяжесть) был бы чужд субъекту а (телу).12 Признаюсь чистосердечно, что такие непростительные промахи Канта возбуждают во мне не малое изумление! Но когда я потом читаю, что он всю свою «Критику чистого ума» хочет строить именно на этих синтетических суждениях: тогда я решительно прихожу в недоумение, ибо не могу понять, как можно основывать целую систему на небывалых и не возможных суждениях.

Некоторые хотели найти другое различие между синтетическим и аналитическим суждениями, различие, основанное более на значении самих слов синтез и анализ. Первое значит соединение, составление, а второе раздробление: отсюда полагали, что анализ есть то действие души, когда она раздробляет свои представления, находит в них вообще все, что они заключают в себе; напротив того, синтезом, или синтетическим суждением, называли противоположное действие души, когда она сводит, сличает свои представления, или составляет из различных представлений одно понятие. Но и это новое объяснение не дает права признать синтетические суждения отличными и самостоятельными: ибо сличение, раздробление и сведение суть одно нераздельное действие души или рассудка. Никогда душа не раздробляет своего представления без того, чтобы тотчас не почувствовать сходства и различи его с другими представлениями. Чтобы найти все, что заключено в известном представлении, надобно его раздробить; напротив того, сводя или синтезируя разные не анализированные представления, мы ничего открыть не можем, т.е. не можем составить из них ни одного суждения.

Кант, и вслед за ним многие из его последователей, указывал на суждения математические, как на такие, кои заключают в себе синтез, а поэтому должны быть названы синтетическими. В доказательство сего Кант приводит следующее суждение: 7+5=12, «Во всяком аналитическом суждении, говорит он, сказуемое мыслится (заключается) в самом подлежащем; но здесь сказуемое 12 не содержится ни в 7, ни в 5; следовательно суждение 7+5 =12 есть синтетическое». Но здесь Кант выпустил из внимания одно не большое обстоятельство, а именно, что подлежащее этого предложения не есть собственно ни 7 ни 5, а есть знак +; но в этом-то знаке и заключается сказуемое 12. Если это математическое предложение мы выразим словами, то оно примет следующую форму: соединение (сложение) 7 и 5 есть 12. Следовательно, подлежащее здесь заключается в слове соединение, сложение (+), а сказуемое 12 прямо вытекает из понятия заключенного в слове соединение. Вообще замечательно, что Кант никогда не мог найти удачных примеров, которые бы оправдали его теорию синтетических или априорических суждений. Столь же неудачны определения и примеры синтетических суждений, встречающиеся во всех других Логиках и Психологиях. В замечательной Логике, изданной недавно ученым Профессором Г. Карповым, суждение синтетическое определяется следующими словами: «суждение синтетическое есть то, в котором сказуемое выведено не из понятия, служащего подлежащим суждения, а взято под понятием, как ограничение одного из принадлежащих ему общих признаков». В этом определении находим следующие несообразности: 1-е, взять сказуемое под понятием подлежащего есть одно и тоже; 2-е, говорится, что в синтетическом суждении сказуемое выведено не из подлежащего, а между тем оно есть «ограничение одного из принадлежащих ему общих признаков»; но если сказуемое есть ограничение одного из принадлежащих подлежащему общих признаков, то оно необходимо и должно в нем заключаться: ибо всякий признак, как общий так и частный, всегда заключается в том, чему он служит признаком.

Примеры синтетических суждений, приводимые Г. Профессором Карповым, ничем не отличаются от аналитических. Они суть следующее: это дерево – липа; эта бумага – бела и проч. Если их разобрать беспристрастно, то они окажутся вполне аналитическими. Липа есть частный вид общего понятия – дерево. Когда я, при виде известного предмета, говорю: это дерево липа: то очевидно, что в этом предмете нахожу те признаки, которые принадлежат дереву; иначе не назвал бы его деревом; следовательно липа, как частное понятие, заключается в общем понятии – дерево. В предложении: эта бумага бела, признак белизны необходимо заключается в понятии бумаги: ибо в нем необходимо заключается признак какого-либо цвета, потому что нельзя представить себе бесцветной бумаги, а отсюда и признак белизны, которая есть частный вид цвета.

Словом сказать, при всем нашем искреннем желании и старании найти действительные и верные основания и примеры для синтетических суждений, мы беспристрастно и без предубеждения должны сказать, что таких суждений нет и быть не может.

Как нет суждений синтетических, так нет и метода синтетического. Единственный метод, коему природа научила нас с первых дней жизни, которым мы приобретаем, умножаем и поверяем все свои познания есть анализ. Мысль эту подтверждает вся история образования и успехов точных естественных и математических наук, которые всеми своими успехами обязаны строгому анализу. Мысль эта подтверждается каждым усилием ума в изучении какого бы то ни было предмета. Хочет ли ботаник изучить какое либо растение? Он анализирует его, рассматривает все его свойства, отыскивает в нем те признаки, по коим оно должно принадлежать к тому или другому семейству. Хочет ли механик объяснить себе устройство какой-либо машины? Он должен обратить внимание на каждое колесо, пружину, должен узнать действие и взаимное отношение всех её частей; словом – анализировать её. Логик, желая изучить какое-либо понятие, должен угадывать из каких признаков, свойств и представлений сложилось в уме это понятие. В особенности же математика обязана всеми великими своими успехами аналитическому методу многих великих умов. Но покажите хоть одно открытее, хотя один успех, один шаг вперед, сделанный какою либо наукою при помощи синтеза! Между тем о нем толкуют с важностью, как о великом действии ума человеческого.

Скажут: разложивши какой-либо изучаемый предмет, напр., машину или понятие ума, надобно его сложить, иначе изучение будет неполно: мы будем знать все части, но что из них выходит в целости нам не будет известно. На это отвечаем следующее: анализ нужен для изучения машины, или понятия умственного, но синтез не нужен: ибо машина уже готова, понятие ума уже сложено; их надобно лишь изучить, и для того анализировать. Все вообще предметы для изучения суть нечто готовое, данное. Мало того, машинист, прежде чем составил или построил машину, уже сделал умственный анализ всем её частям; он уже сообразил и определил все её колеса и пружины: значит и самому построение машины предшествовал умственный её анализ, иначе машина не появилась бы на свет. Так точно и вся природа. Творец уже устроил эту чудную машину во всех её частях; Он уже сделал синтез; нам остается делать анализ.

Защитники синтетических суждений a priori более всего опирались на математические аксиомы, как на доказательства их бытия и возможности. Математические аксиомы, по их словам, имея всеобщность и необходимость, будучи принимаемы всеми без всякого доказательства и прекословия, явно обнаруживают свое априорическое происхождение. Чтобы увериться в неосновательности этого, разберем значение и силу математических аксиом.

Математические да и всякие аксиомы суть предложения чисто тождественные; они суть выражения главного закона мышления, тождества. Но первоначальная и простейшая формула тождественного суждения есть следующая: а = а; иначе, все равно самому себе; величина тождественна, т. е., равна самой себе. Никто не станет спорить с нами, что это действительно так. Возьмите и разберите любую математическую аксиому и вы уверитесь в её тождественности. Напр., в предложении: «целое больше своей части», понятие о целом само в себе заключает представление того, что оно больше части: следовательно, «целое больше своей части» просто значит: целое равно целому, а = а. В предложении: «часть меньше целого», понятие о части означает именно то, что меньше целого: следовательно эта аксиома есть тоже, что – часть есть часть, а = а. Две величины, порознь равные третьей, равны между собою – опять видоизменение тождественного предложения: если а = b и с = Ь, то а = с или а = а. Словом, какую ни возьмем математическую аксиому, всегда увидим, что она есть видоизменение тождественного предложения. Таковы и метафизические аксиомы, как это мы показали выше. Напр., сказать, что без причины ничего не бывает, все равно, что сказать – из ничего ничего не бывает, или в форме математической 0 = 0. Отсутствие всякой причины есть ничто: следовательно сказать, что без причины что-либо может произойти, все равно что сказать в одно время об одном предмете: да и нет. Или предложение: всякая причина предполагает следствие, все равно, что причина есть причина, а = а.

Теперь не трудно понять, в чем заключается сила, и отчего происходит всеобщность и необходимость этих аксиом. Сила эта именно происходит от их тождественности. При первом же взгляде на такие предложения уже представляется то, что в них собственно ничего не утверждается, что сказуемое есть тоже самое подлежащее, только выраженное другим термином. Кто помнит процесс, происходивший в своем уме в то время, когда ему в первый раз приходилось вдумываться в устройство и значение аксиомы: тот вполне согласится с тем, что мы именно и принимаем их потому, что видим их тождественность, видим в них отсутствие всякого содержания. Не смешно ли предполагать, что предложение а = а, целое равно целому и подобные, потому только всеобщи и необходимы, потому только принимаются всеми, что они врожденны уму человеческому, или что в уме нашем есть заранее данная для них форма! К чему эти предварительные приготовления ума к составлению аксиом, когда они не имеют решительно никакого содержания, когда в них ровно ничего не утверждается. В аксиоме: целое равно всем своим частям, говорится, что а = а. В ней субъекту а (целое) совершенно ничего не приписывается, но говорится что а есть а. В предложении: целое больше своей части, субъекту «целое» ничего не придается, а говорится только, что целое есть целое. Это предложение все равно, что тысячи других: перо есть перо, лошадь есть лошадь, и проч. Ум их принимает потому, что они тождественны и не имеют в себе содержания13.

Вот почему Кант синтетические предложения a priori хотел объяснить иначе и полагал, что в них субъекту приписывается предикат, ему чуждый; однако нигде не мог найти ни одного на то примера.

Верховный логический закон, которым нужно поверять истинность всякого суждения, на котором утверждается сила даже всех тождественных суждений есть закон противоречия. Простейшая формула его следующая: нельзя в одно время и об одном предмете и утверждать, и отрицать что либо. Или: нельзя говорить и да и нет в одно время об одной и той же вещи, или, нельзя сказать, что а не есть а. Почему ум наш почитает такое правило непреложным, это понятно само собою, и нет никакой нужды предполагать какие либо заранее существующие в душе формы для объяснения сего закона. Закон сей в разных формах и видах имеет великое употребление, как в математике, так и в мышлении. Для опровержения каких-либо мыслей обыкновенно стараются найти в них противоречие себе самим, или по крайней мере противоречие другим доказанным очевидным истинам. В математике же для доказательства ложности какого-либо суждения стараются привести его ad absurdum. Притом же надобно еще заметить, что все логические, так называемые общие законы мышления суть видоизменения закона противоречия. Возьмем хоть закон тождества. Почему мы принимаем за аксиому положение а = а: всякая величина равна себе самой? Потому что думать иначе будет явным противоречием, потому что нельзя утверждать, что, а есть и не есть а. Другой логический закон исключенного третьего также есть видоизменение начала противоречия: ибо о предмете надобно утверждать или да или нет, третьего утверждения не может быть, и оно будет противоречием. Таким образом, логическое всеобщее начало для поверки мышления только одно, именно – закон противоречия.