Патриарх Фотий

Содержание

Благоговея, как и все верующие в Православную восточную, едину святую, соборную и апостольскую Церковь, пред священною памятью святейшего Константинопольского патриарха Фотия, считаю себя счастливым, что на меня выпал жребий издать предсмертное сочинение об этом великом святителе моего незабвенного друга профессора И. В. Платонова. Утешаюсь надеждою, что это произведение маститого ученого мужа, написанное им на 86 и 87 годах его жизни, будет принято с Благодарностью к потрудившемуся и не дожившему до появления своего труда в печати. Не могу не выразить своей глубокой признательности тому, на долю которого выпал самый больной труд по изданию этого сочинения – его редакция. Мы оба трудились здесь не ради житейской прибыли; высшая для нас награда та, что при нашем посредстве выходит в свет сочинение о том великом святителе, который отстоял православие, при посредстве которого засветились первые лучи Евангельского света в Славянском мире, и которого старинная сестра восточной Православной Церкви, Греческая, за ведшие и многотрудные подвиги во имя истинного учения Христа Спасителя миру, сопричислила к лику святых.

Ив. Палимпсестов.

Издатель считает долгом для себя ознакомить читателей предлагаемого сочинения с личностью покойного И. В. Платонова. Вот что было напечатано в «Вере и Разум» об этой истинно светлой и выдающейся личности.

Мирно и в деятельных научных трудах до последних дней своей 87-ми летней жизни скончался в воскресенье, 26-го августа, 1890 г., один из самых лучших граждан г. Харькова – почетный член Харьковского университета, профессор Иван Васильевич (Холмогоров) Платонов.

Ученик знаменитого русского деятеля, графа Сперанского, Ив. Вас. Платонов был одним из первых профессоров Харьковского университета. Великоросс, воспитанник Вифанской семинарии и затем Московской духовной академии, он был избран вместе с известными учеными братьями Баршевыми¹ для изучения юридических наук и в октябре 1829 года вместе с ними явился во второе отделение канцелярии Его Величества. После двухгодичного слушания лекций по правоведению в отделении и в Петербургском университете он вместе с Баршевыми ² слушал лекции по той же специальности в Берлинском университете и в свободное время по приглашению обучал двух сыновей графа Д. Н. Блудова, и преподавал русский язык принцу Прусскому Адальберту. По возвращении в Петербург ни по выдержании экзамена на степень доктора прав, И. В. Платонов в 1835 году определен в Харьковский университет преподавателем по кафедре законов благоустройства и благочиния государственного и в 1837 году получил звание экстраординарного, а в 1848 г. – ординарного профессора. В 1856 г. за выслугою срока оставил службу при университете из принципа, чтобы дать место молодым силам. Затем он почтен был Харьковским университетом избранием в почетные члены, коих весьма не много.

Ив. Вас. Платонов обладал высшими качествами истинно ученых людей.

Он был высоко религиозен, – веровал, всегда открыто чтил и поклонялся Единому Богу, а не всяким модным кумирам, столь часто воздвигаемым и низвергаемым, и не божкам последних слов самомнящей науки.

Иван Васильевич, всю долголетнюю жизнь свою деятельно занимаясь наукою и имея самый толерантный и выносливый характер ко всяким национальностям, даже до современного Иудаизма, – вместе с тем всегда был истинно русским человеком.

87-летний, Иван Васильевич никогда не был отжившим свой век человеком. Научный ли вопрос, – ко всему наш Иван Васильевич относился с живым и деятельным, разумным и сердечным участием. Когда римский папа подложными письменными и лукавыми уверениями вздумал было энцикликою увлекать все славянские православные народы к западу и римскому католичеству – он один из всей России, один только старец наш Иван Васильевич, дал римскому первосвященнику ученый, задушевный, энергичный отпор в известной своей «Анти – энциклике».

В Харьковских «Епархиальных Ведомостях» за 1883 год И. В. помещал также свои следующие статьи: «Ответ на возражение, последовавшее со стороны католичества против «Анти – энциклики» и «К празднованию всечестной памяти первоучителей славянских Свв. Кирилла и Мефодия, мая 11-го дня». Кроме того, были его заметки и в «Листке для Харьковской Епархии», что ясно доказывает, что покойный действительно был отзывчив на все вопросы по предметам, его занимавшим.

Распространяться публично о семейных отношениях такого семьянина, каким был Иван Васильевич – это дело духовника его и пастыря да кровной семьи, – но не могу воздержаться сказать, что – на сколько отношения эти и взгляды его были доступны мне, – пред ними нужно только преклоняться с глубоким почтением: в его семейственности все дышало самоотвержением, разумной свободою, человечностью и высокой христианской любовью...

65 лет прожил Иван Васильевич в Харькове, владел домами, дачами, постоянно вращался во всех слоях общества, но от него никогда нельзя было услышать ни осуждения, ни раздражения, столь обыкновенного у стариков – разговоры его были искренне-успокоительны, глубоко-отрадны, потому что он чрезвычайно добро и любвеобильно, истинно по-христиански говорил о всем окружающем. В его обществе можно было всегда успокоиться и отдохнуть.

Да дарует же ему Господь Бог высшее вечное блаженство!

Поминайте наставники ваша, иже глаголяща вам слово Божие: ихже взирающе на скончание жительства, подражайте вере их. (Евр. XIII, 7).

Имена их живут в роды: премудрость их поведят людие, и похвалу их исповесть церковь. (Сир. XLIV, XIV).

Время, одним своим течением, без всякого с нашей стороны внимания и ожидания, вдруг предподносит нам такие явления, которые возбуждают в нас целый ряд приятных или неприятных воспоминаний и невольно влекут нашу душу к участию.

Так, нежданно – нагадано в следующем 1891 году Февраля 6-го исполнится тысяча лет со времени кончины – кого бы можно было думать? – Константинопольского патриарха Фотия, – того, которому и православие обязано своею сохранностью и спасением против напора тогдашнего папства, – и все славянство своим просвещением в вере чрез бывших в его распоряжении двух учеников его св. Кирилла и Мефодия, – и мы, сыны России, в частности, – в обращении Аскольда и Дира первым просветом спасительной веры, разлившимся потом, чрез Ольгу, в лице равноапостольного Владимира, в полный свет на всю сидевшую в то время во мраке язычества страну нашу, и, мало сего, – ученым трудам которого весь христианский мир обязан богатым наследием сокровищ знания и благочестия.

Конечно, память о таком светиле церкви безусловно требует, чтобы она, по истечение тысячелетия, возобновлена была во всем блеске славы и при излиянии полнейшей благодарности, тем более, что имя Фотия, по нашей грешной невнимательности, едва известью в нашем интеллигентном мире, изредка об нем воспоминающем в литературе, а в низшем классе народа и вовсе не известью. Имея в виду, с одной стороны высокое значение вспоминаемого патриарха, а с другой малую известность его достопочтенного имени в среде православного люда, мы, наделившие в 1862 году усердных сынов церкви в издававшемся тогда в Харькове «Духовном Вестнике» первыми сведениями о свв. Кирилле и Мефодии, и потом защитившие принадлежность их Востоку нашей «анти – энцикликой» (в 1881 г), против притязаний Папы Льва XIII, вздумавшего усвоять их Западу, а после – следовавшим затем «ответом» на попытки бискупа Штросмайера защитить притязания папские, неопровержимо оградившие их православный характер, – мы, говорю, естественно склоняли наше внимание на начало – вождя и учителя тех наших первоучителей, Фотия, и заблаговременно усмотрев эпоху кончины последнего, взяли на себя труд написать довольно пространное сочинение, у сего Благосклонному читателю предлагаемое, в котором с нарочитою подробностью указали на высокие личные достоинства патриарха, на его пламенную борьбу с папством, дерзко посягавшим на самостоятельность Восточной церкви, на его изгнаннические страдания, ублажаемые Спасителем и им великодушно перенесенные, – указали на его апостольскую ревность, с какою он старался распространять святую веру по окрестным странам, преданным язычеству, иудейству и магометанству и, более всего, между родственными нам славянами – указали и на многочисленные его учено – религиозные произведения, ставящие его наравне с великими отцами и учителями церкви. Мы представили его как знаменитого и много – заслуженного патриарха.

Греческая церковь, в 1847 году, торжественно признала его святым, составив для того в Константинополе собор при патриархе Анфиме, – в ответ на энциклику папы Пия IX, призывавшего всех восточных христиан к отступничеству, и имеет особую, в честь его написанную, преисполненную похвал, Службу³, которая каждый год в день кончины приснопамятного святителя, т. е. 6-го Февраля и отправляется.

Сочинения, какие нам приходилось иметь в виду для нашего труда, суть двух родов: 1) православные и 2) неправославные.

1) Камень Соблазна (Πέτρα σκανδάλου), Ильи Минятия, перевод Евграфа Ловягина, Спб. 1854 года. Сочинитель уроженец и, в последствии, епископ острова Кефалонии (1679–1714), ученейший муж своего времени, известный своими проповедями, переведенными и у нас на русский язык. В приведенном сочинении обстоятельно и правдиво объясняет происхождение и причину разделения (τοῦ σχίσματος) двух церквей, восточной и западной, и беспристрастью рассказывает историю Фотия и Игнатия.

2) Разговоры между испытующим и уверенным о православии Восточной кафолической церкви. Изд. 4 е. Москва 1843 г., сочинение архимандрита, впоследствии Московского митрополита, Филарета, где на стр. 92-й и след. знаменитый иерарх – богослов пишет несколько веских слов о значении Фотия.

3) Правда вселенской церкви о римской и прочих патриарших кафедрах. Спб. 1841 года, – сочинение почтеннейшего Анд. Ник. Муравьева, в котором довольно подробно говорится о столкновении Фотия с римскими папами.

4) Очерк жизни Константинопольского патриарха Фотия. Москва 1858 г., – соч., первоначально напечатанное в III книге «Чтений в Императорском Обществе истории и древностей российских при Московском Университете», и потом вышедшее в означенном году отдельной брошюрой: труд бывшего профессора Харьковского Университета, где он, на основании византийских писателей, с основательностью излагает жизнь Фотия, оживляя рассказ внесением целых красноречивых посланий патриарха и буквальными извлечениями из византийских хронографов.

5) Кирилл и Мефодий, как православные проповедники у западных славян. Харьков 1863 г., – сочинение покойного П. А. Лавровского, первоначально выходившее отделами в издававшемся в Харькове «Духовном Вестнике», и за тем увенчанное академической премией. Значительная часть труда (стр. 55–182) посвящена полемике неотразимой убедительности против папы Николая 1-го, как властолюбца и притязателя, и в защиту Фотия, как поборника вселенского православия.

6) В прошлом 1889 году, как бы нарочно, в предвидении близкого 1000-летая памяти великого патриарха, почтенный от. Владимир Геттэ в издаваемом им журнале «L’union Chretienne» напечатал ту часть сообщаемой им в нем правдивой истории церкви, на которую упадает эпоха Фотия, и превосходно, на основании беспристрастных свидетельств, представил жизнь и деятельность патриарха, в связи с борьбою против папства, посягавшего на целость апостольской и соборной церкви, а достопочтенный орган богословия и любомудрия, издаваемый при Харьковской Духовной Семинарии, под названием «Вера и Разум», очень кстати представил тот отдел на своих страницах в прекрасном, отразившем чистоту и изящество подлинника, – переводе сотрудника г – на Истомина (см. «Вера и Раз.» за 1888 г., декабрь, книжку 2-ю, и за 1889 г., Февраль, кн. 1-ю, март кн. 2-ю и май кн. 1-ю).

Кроме сего, хотя краткие, по достаточный сведения о Фотие и его подвижничестве за православие могут быть почерпаемы в изложениях церковной истории, начиная от «Начертания» таковой от библейских времен до XVIII, преосвященного Инокентия, Отд. 1-е Спб. 1817 г., в изложении девятого века, до последнего по тому же предмету из учебных руководств, обыкновенно представляющих сокращения основоположного «начертания».

7) Не можем под конец умолчать о превосходной блестящей статье, в энциклопедическом лексиконе, изд. Плюшара, Н. И. Надеждина, под названием: «Восточная католическая церковь» (т. XIII), где со страницы 426 дело Фотия представлено с увлекающим красноречием.

Но, указывая на эти родные источники сведений о Фотие, мы ласкаем себя надеждою, что эти сочинения в глазах усердного чтителя Фотия не заслонят нашего посильного труда, со всем усердием посвященного восстановлению или обновлению, по истечении десяти веков, памяти великого светила православия.

Из древних же летописцев, в изложении жизни Фотия, по преимуществу будут нашими руководителями, так легко и ловко обходимые католическими писателями, без пристрастные Византийские сказатели: Георгий монах, Кедрин, Зонара, отчасти Константин Багрянородный.

Сочинения, неблагоприятные Фотию, из инославного мира, которые были у нас пред глазами, суть следующая:

1) Jager, L’Abbe, Histoire De Photius, Patriarch de Constantinople 2-m edition. Paris 1854 г., отличается особенной враждебностью против Фотия и ни одного его действия не оставляет без самой злой критики.

2) С ним можно наравне поставить и сочинение анонимного писателя конца прошлого столетия под тем же названием: Histoire de Photius, Patriarche schismatique de Cp. Par. d H. E. Paris, 1772.

3) L. Tosti Storia dell’origine dello scismagreco. Firenze, le Monnier 1856, v. oil. 2.

4) H. Schmitt. Harmonie der morgenliindischen uud. abendl. Kirche. Ein Entwurf der Vereinigung beider Kirchen 2. Aufl. Wurzburg 1869 r.

5) A. Pichler. Geschlchte der kirchlichen Tren – nung zwischen Orient und Oeciedent. Miinchen 1864. 1865. 2 tc.

6) Dr. S. Hergenrother. Photius Patriarch von Constantinopel. Sein Leben, sein Schriften und das griechische Schisma. Regensburg 1867–1869 – в трех больших томах. Сочинение это отличается особенною подробностью в изложении жизни Фотия, но далеко не так резко, как сочинение Жаже.

Повествователи, на которых из древних преимущественно ссылаются западные порицатели Фотия, во-первых:

Митрополит Смирнский Митрофан и Неокесарийский Стилиан, свидетельствовавшие на соборе против Фотия, и архимандрит Офеогност, который представил папе Адриану II от лица Игнатия и им же, Феогностом самим, сочиненную в чувствительнейшем топе жалобу на горькое положение патриарха, вследствие осуждения его собором.

Но наиболее любимый споручник истины для западных писателей о Фотие – это Анастасий, библиотекарь Римской церкви, но споручник самый неблагонадежный. Вот определение, составленное против него в самом Риме от папы Адриана II: «Вся церковь Божья знает, что сделал Анастасий во времена пап, наших предшественников, а равно и то, как приказали поступить с ним Лев и Бенедикт, из коих первый низложил его, отлучил и анафематствовал; а другой лишил его священного звания, допустив лишь к общению с мирянами. Впоследствии папа Николай восстановил его под условием, что он пребудет верным церкви романской, но, ограбивши наш патриарший дворец и похитивши соборные акты, в которых он был осужден, он ввел в стены этого города людей для сеяния раздора между князьями и церковью; и был причиной того, что некто по имени Адалгрим, искавший убежища в церкви, был лишен глаз и языка. Наконец, многие из вас, подобно мне, слышали о его рассказе пред одним священником, по имени Адоном, его духовным отцом, о том, что он забыл наши благодеяния до такой степени, что послал одного человека к Елевферию, обязывая этого последнего совершить убийства, о которых вы знаете. Вот почему мы приказываем, сообразно с определениями пап Льва и Бенедикта, лишить его всякого церковного общения до тех пор, пока он не оправдается пред собором во всех взводимых на него обвинениях; и кто только будет находиться в общении с ним, даже будет только говорить с ним, тот подпадет подобному же отлучению. Если же он удалится из Рима, хотя бы не на дальнее расстояние, или если он будет исполнять какую-либо церковную требу, то будет поражен постоянной анафемой он и все его соучастники»⁴. После такого папского решения, мог ли и самый Рим в спорах с Востоком с доверием привлекать к участию в соборе против Фотия такого человека? Но так как взаимного знания двух господствовавших языков тогда не было, или и было, то весьма в слабой степени, так что ни Римлянин не понимал грека, ни Грек римлянина, Анастасий же отлично владел греческим, то Адриан II nolens – volens должен был послать его на Константинопольский собор, бывший против Фотия, для понятного сообщения членам собора Римских актов и для правильного изложения на латинском греческих решений собора. По этому поводу и переведены им были определения этого собора на латинский, с предпосланием предисловия, в котором он рассказывает историю Фотия и весь ход собора. Можно вообразить себе, что такой порочный, безнравственный, и еще обязанный папою пребыть верным Римской церкви, если хочет заслужить себе прощения, – что такой человек будет верным сказателем деяний Фотия и суждений собора. Не все ли основание есть ожидать от такого повествователя всякого искажения истины и по своим безнравственным убеждениям, и из желания угодить грозящей власти? Католические писатели и сами, сознавая неблагонадежность такого свидетеля, выдумали другого Анастасия, бывшего, будто бы, в одно время с Анастасием библиотекарем, к которому – де и относятся вышеприведенный обвинения. Но все их усилия доказать эту двойственность до сих пор остаются напрасными, и, таким образом, свои сказания о великом человеке принуждены они строить на неверной почве.

Другой, излюбленный католиками для Фотия, но не заслуживающей веры, писатель – это Никита Давид, называемый также по месту своего епископства в Дадибре, в Пафлагонии, пафлагонянином. Он написал «Жизнь Игнатия», и в этом сочинении своем выставил Фотия таким тираном и мучителем, который нещадно подвергал низложенного Игнатия всевозможным истязаниям, чтобы заставить его отречься от патриаршества, и, вообще, представляет его, Фотия, злым и порочным человеком, готовым на всякое тяжкое беззаконие для достижения своих преступных целей, а Игнатия украшает всеми добродетелями, беззаконно лишенным престола, истым мучеником и жалкой жертвой лютости Варды и сообщника его Фотия. Но жизнь Игнатия писал пафлагонянин не при жизни того и другого патриарха, а, по соображению Аллация (Allat. de Nicetis apud Mai Nova Pr. Bibl. VI, II p. 4 seg.) в первой половине десятого века, в царствование Льва и Константина, следовательно, по рассказам стариков, живших при обоих патриархах, и, судя по духу и направлению этих рассказов, людей неприязненно расположенных к Фотию. Из описания Никиты видно, что он был приверженец римской церкви и первенства пап; по крайней мере, так отзывается о нем иерусалимский патриарх Досифей, утверждая, что Никита исповедовал исхождение Св. Духа и «от Сына»⁵; поэтому, вместе с Ганке (des crupt. biz. Р. I. с. 6 § 2 р. 259) и греческим издателем одного из произведений Фотия, Икономом (Prolegomena in Phot. Ampli. стр. a) имеем полное основание не доверять свидетельству Никиты Давида об отношениях ново – поставленного Фотия к низложенному Игнатию.

Третий сказатель, которым охотно пользуются западные писатели против Фотия, есть Симеон Магистр и Логофет, византийский летописец 1-й половины десятого века, доведший свою хронику до 963 года. Убежденный императором Львом философом к писанию «Жития Святых», принялся он за это дело с таким увлечением, что добродетели Святых возвеличивал до небывалых размеров, и точно также представлял грехи и пороки. И вот, под такую то размашистую руку и попал Фотий в своем положении, и писатель, занимавший в императорском дворе некоторые высшие должности, необходимо должен был чернить всячески в оправдание отца императора, Василия, безвинно заточившего достойнейшего иерарха в отдаленную Армению⁶.

По кончине Феофила, последнего иконоборного императора византийского (826–842 г.), согласно воли его, за малолетством наследника, приняла правление государством супруга первого и мать последнего, Благочестивая Феодора, которой православная церковь обязана восстановлением почитанием святых икон. В помощь ей приданы были два заслуженных мужа, Феоктист, распорядитель бега, и Мануил, родственник Императрицы, и, кроме сих двух, еще родной брат ее, Варда. Последний, страстным желанием властвовать, (но не таким, по выражению неизвестного продолжателя Феофана, желанием, которое то слабеет, то усиливается, обуздываемое рассудком, но желанием страстным, не покидающим ни на мгновение⁷ – Мануила постарался устранить хитростью, а Феоктиста – подговоренным убийством. Надобно было удалить от правления и властвовавшую Феодору, и злочестивый брат не задумался от, возраставшего в пороках и разврате, сына ее Михаила III испросить разрешения на удаление правительницы в монастырь, где неправедно изгнанная и окончила свою жизнь.

Но злодейство и порок не остались без обличения. Патриарх Игнатий, как человек высоконравственный и строгий блюститель благочестия, восстал против такого дерзкого посягательства на права сестры – правительницы. Святая ревность первосвятителя еще более возбуждена была развратным поведением бесчестного временщика, открытым кровосмешением, через развод со своей женой и преступную связь со своей невесткой, производившим общий соблазн. Возмущенный патриарх, после многих напрасных увещаний и угроз, не убоялся беззаконника не допустить до святого причащения в день Богоявления, пред лицом всего народа. Понятно, мог ли перенести подобное обличение бывший во власти грешник? Оклеветанный в государственной измене, праведный обличитель, без всякого суда и следствия был лишен патриаршеского и сана сослан в заточение на остров Теревинф.

Когда сказанное преступление совершено было и, естественно, производило сильное впечатление на умы византийцев, представилась надобность как-нибудь закрасить его безобразие и избрать на патриарший престол такого чело века, который бы имел не меньше, если не больше, достоинства, чем низвергнутый Игнатий. И таким, на взгляд Варды и других, оказался Фотий, – мирянин, знатного происхождения, находившийся в родстве с императрицею, ученейший муж своего времени и занимавший должности протоспафария, первого секретаря и сенатора, и не редко имевший от правительства дипломатические поручения. Сколько ни сопротивлялся избранию никогда не ожидавшей того Фотий, сколько ни умолял избирателей, даже со слезами, избавить его от этого сана, совершенно, по его сознанию, не отвечающего его силам, а предоставить ему свободно заниматься в уединении любезными ему науками и делиться своими познаньями со всяким, желающим учиться – все было напрасно: избиратели, зная высокие достоинства избираемого в умственном и нравственном отношении, да еще поддерживаемые настойчивостью самовластного правителя, остались непреклонны в своем решении – видеть в главе Константинопольской церкви Фотия. И он, как мирянин, прошедши, в звании монаха, в несколько дней, степени чтеца – диакона и священника, посвящен был в сан патриарший и вступил на свой престол 25 декабря 858 года. Вслед за сим, Фотий дал от себя запись, в которой, к общему сведению, с клятвою заявлял, что он нисколько не виновен в низложении Игнатия, и что как теперь, так и потом будет чтить его, как отца, и как себе, так и другим не позволит что либо говорить против него. Тем не менее, оскорбленный старец, в сознании своей правоты и учиненного против него насилия, не хотел успокоиться и добровольно выразить согласие на отречение от престола. Вследствие сего, в патриархате образовались две партии, из которых одна держалась стороны Фотия, другая Игнатия, и взаимным противоборством своим нарушали покой столицы. Игнатиане, недовольные Фотием, и, без основания, воображая его виновником низложения Игнатия, собрались в церкви св. Ирины и тут торжественно объявили не угодного Фотия лишенным престола; приверженцы же Фотия, со своей стороны, несравненно в большем числе, собрались в церкви свв. апостолов и так же торжественно провозгласили Игнатия достойно и праведно низведенным с престола. К вящему возмущенью умов, присоединилось еще и то обстоятельство, что Игнатий, удаляясь с кафедры, запретил восточной церкви всякое священнодействие. К сожалению, у оскорбленного святителя не достало ни благоразумия Тарасия, ни великодушия Златоуста, которые, быв изгоняемы со своих престолов, мирно оставляли их и повелевали своей пастве благодушно покоряться ново – поставленной власти ⁸. Конечно, такое нестроение не могло долго продолжаться. Император Михаил вынужден был обратиться к Римскому папе, не как к высшему лицу в иерархическом порядка, но как священно- – начальнику, пользовавшемуся первенством чести между равными (primus inter pares), и просил у него только совета, как ему выйти из подобного затруднительного положения. Вместе с сим, и Фотий, следуя общепринятому тогда обычаю в христианской церкви, отправил с одним посольством и свою общительную грамоту к папе, как собрату и сослужителю о Христе, точно так, как поступлено было им по отношению и к прочим вселенским патриархам.

В грамоте государя о совместничестве двух лиц на патриарший престол упомянуто было слегка, о возшествии Фотия на престол мимоходом, а о низведении Игнатия еще легче, в выражениях темных и неопределенных, а главным поводом к составлению предполагавшегося собора, на который приглашался папа, выставлено было продолжение иконоборческих смут, которые, действительно, все еще тогда не утихали. Фотий же в грамоте своей, совершенно откровенно и с

глубоким чувством своего нежелания быть патриархом, жаловался на насильственное возведение его на престол императором, во исполнение решения духовенства, выражал сожаление свое о том, что, вследствие выбора, ему пришлось оставить любимейшие свои занятия наукой и, в заключении, изложил свое исповедание веры, согласно определениям вселенских соборов.

Представляем это послание здесь в переводе, как памятник православия и смирения Фотия.

«Святейшему, освященнейшему и досточтимейшему Николаю, папе древнего Рима Фотий епископ Константинополя. – Когда я думаю о величии духовного сана и о том, до какой степени человеческая наша скудость лишена совершенства, необходимого для достижения его,... когда начинаю взвешивать недостаточность собственных моих сил и в тоже время припоминать, какое я всегда имел высокое понятие об обязанностях священства, и как я удивлялся и изумлялся всегда смелости, с которой в наше время, – не говорю уже о прошлом, – люди, при всех слабостях смертной природы, поднимают на себя страшное иго первосвященства и берутся выполнять обязанности, свойственные бесплотным херувимам..,. когда, говорю, я раздумываю и углубляюсь в подобные размышления, то не нахожу слов для выражения скорби моей и моего отчаяния, видя, что все это случилось со мною. Если я, не взирая на укоренившееся во мне с детства старание и сильное желание, устранившись от светских дел и треволнений, вести жизнь уединенную (если начал писать к вашему святейшеству, то должен писать истину), был увлечен в государственную службу и, таким образом, вынужден начать несвойственные мне занятия, все же я никогда не смел и думать о возможности получения первосвященнического сана. Он всегда внушал мне трепет и страхи, особенно когда вспоминал о Петре, первенствующем между апостолами, который, дав многие доказательства своей веры в И. Христа, Бога истинного, и своей любви к Нему, оправданной неоднократно на деле, взирал на пастырское служение своему учителю, как на венец своих великих подвигов, совершенных прежде. Потом я приводил себе на память раба, который, зная строгость своего господина, тщательно скрыл вверенный ему талант из боязни потерять его; когда же пришлось дать отчет, почему не пустил его в оборот, то подвергся наказанию огнем и геенною. Но зачем писать об этом, когда скорбь моя возрастает, печаль моя усиливается и смущение мое увеличивается? Воспоминание о потерпенных мною огорчениях только прилагает к скорби скорбь и не облегчает страдания. Без сомнения, все плачевное зрелище, случившееся со мною, разыгралось для того, чтобы я, с помощью ваших молитв, мог рассеять помрачающее меня облако затруднений и избавиться от мрака уныния, когда увижу (не знаю как выразиться), что я способен руководствовать вверенную мне паству и хорошо управлять ею. Как корабль, несомый благоприятным ветром и хорошо управляемый, доставляет радость кормчему, так и церковь, исполненная благочестия и твердо идущая по стезям добродетели, радует пастыря, назначенного управлять ею и дает ему способы устранять затруднения. Когда наш предшественник оставил свой сан, то я не знаю, по какому побуждению напали на меня все, составляющие клир и все собрание епископов и митрополитов, преимущественно же пред всеми сам благочестивый и христолюбивый император, который для всех умерен, снисходителен и человеколюбив (почему не сказать здесь правды?). Право, он по снисходительности не имеет себе равного между своими предшественниками; только относительно меня он неумолим и беспощаден. И так, я был совершенно беззащитен против нападения вышеупомянутого собрания духовных. Император же поставил на вид, что действует согласно с решением, побуждениями и желаниями, общими всему духовенству, так что, если бы и хотел, то не может уважить моей просьбы. Все же присутствовавшие условились и сговорились настаивать в один голос, что я должен принять бремя правления, хотя бы на это и не было моего желания. Когда мне, таким образом, преграждены были все пути молений, то я начал плакать. Мрак неизвестности и смущения, волновавший мою душу, отразился в глазах моих, превратившись в слезные потоки. Лишившись возможности достигнуть спасения с помощью словесных просьб, я обратился к слезам, в надежде от них успеха, если сила воли оставила меня. Принуждавшие же меня до тех пор не отставали от меня, пока не исполнили противного моему желанно, но согласного с их волею. Итак, я не сам искал патриаршества, я сопротивлялся избранно – свидетель тому всевидящий Бог! Но здесь всего лучше припомнить аполог о дубе... Так как самое лучшее общение, это общение через веру и истинную любовь, то, чтобы укрепить наши отношения к вашему святейшеству узами чистыми и неразрывными, мы решились изложить здесь вкратце исповедание веры, общее нам с вами. Таким способом мы надеемся привлечь к себе ваше горячее участие, равно и сами покажем наше расположение к вам».... Здесь Фотий в сжатых, но точных и ясных, выражениях, с редким знанием и теплою верою, изложил сущность православного учения церкви. В заключении он говорит: принимаю семь святых вселенских соборов, передаю анафеме тех, которых они предали, братски обнимаю и прославляю тех, которых они прославили. Таково мое исповедание веры, таково оно и всех верных сынов церкви, поборающих по ней; на него вся надежда не только моя, но и тех, которые ревнуют о благочестии и которых одушевляет святая любовь к чистой и непорочной славе Христианства. И так, представив вашему святейшеству наше исповедание веры, изложенное письменно, как на скрижали, и выраженное нами словесно, мы нуждаемся в ваших молитвах и часто просим Бога, чтобы он призрел и благословил все, что только мы ни делаем и что только сделали для искоренения соблазна и уничтожения камня всякого преткновения в церковном благоустройстве; что бы Он помог нам хорошо управлять паствою и не останавливать ее добрых подвигов множеством наших согрешений, ибо всякое ее уклонение вменится нам в грех. Да имею я силу поучать ее словом и делом в ее обязанностях! Да будет она, руководимая к спасению, послушна и благодушна; да будет она, как подобает, соделана достойной благости и милосердия Христа Владыки всех, Ему же слава и сила с Отцом и животворящим Духом, Единосущной Троице ныне и присно и во веки веков аминь?» ⁹.

Какой же ответ последовал из Рима на два, отправленные из Византии, письма, из которых одно от Фотия представлено нами пред сим в переводе, а другое от Императора пропало и не дошло до нас? В то время занимал папский престол Николай 1-й, иерарх гордый, честолюбивый, притязательный, возмечтавший подчинить себе Восток, точно так, как успел подчинить себе и Запад и таким образом привести под свою власть всю христианскую церковь, чему весьма много содействовали пущенные тогда в ход лже – Исидоровы Декреталии, в которых права и власть римского первосвященника, на основании ложно измышленных определений (Decreta) достопочтенных представителей церкви первых веков, представлены были в самом широком размере верховенства над церковью. Само собою разумеется, что от такого, высоко мечтавшего о своем превосходстве, папы можно было не иного ожидать ответа, как кичливого и притязательного. И вот он отправляет в Константинополь двух епископов, Родоальда Партуенского и Захарию Ананийского с двумя письмами к Фотию и Михаилу. В письме к Фотию, не отказывая ему в похвале за правоверие, явленное им в общительном послании, он выражает за тем недовольство, что Фотий вступил на патриаршество из мирян, не прошедши всех степеней священно – служения, положенных уставами церкви; впрочем, изъявляет готовность признать его в новом сане, ежели только он покажет ревность к кафолической вере. В ответе к императору, засвидетельствовав в начале некоторую благодарность за его заботливость о делах церкви, вслед за тем, упрекает его за самовольное удаление Игнатия, не спросив на то согласия Римской церкви, вопреки существовавшему до того времени порядку; за тем, гордо и самоуверенно, «яко власть имея», обещает прислать свое верховное решение по препирательству двух патриархов, когда получит от посланных им двух епископов подробные о деле сведения; и, в заключение, – проявления свойственных издавна папству властолюбия и стяжательности, – предъявляет требование на Эпир, Иллирию, Македонию, Фесеалию, Ахаию, Дакию, Мизию и Дардонию; требует возвратить римской церкви Калабрию и Сицилию, признать фессалоникийского архиепископа его наместником и предоставить право поставлять архиепископа Сиракузского.

По прибыли папских легатов созван был в Константинополе, в церкви Св. Апостол, собор, на который явилось 618 епископов, при соучастии и папских представителей. Позван был на суд низложенный Игнатий, которого, в надежде скорее чрез него достигнуть своих своекорыстных целей, усердно защищал папа, и единогласно осужден был, не исключая и присутствовавших на соборе двух римских епископов, Родоальда и Захарии, – на основании незаконного его поступления на патриаршескую кафедру, при насилии со стороны светской власти, что клятвенно и было засвидетельствовано подписями семидесяти двух лиц. После сего, от императора и Фотия посланы были к папе известительные письма о деяниях собора с нарочитым посланником Львом, независимо от двух римских епископов, которые также, по окончании собора, немедленно отправились в Рим и пришли туда раньше византийских вестников двумя днями. Легко вообразить, с каким чувством властолюбивый папа принял извещение послов о результатах собора. Он тешил себя мечтой о признании его верховной власти и над Востоком, о территориальном расширении области его ведомства, а вышло, что на соборе о значении папской власти и помину не было, да еще, вопреки его желанно, Игнатий осужден, а Фотий признан и утвержден патриархом, и притом с согласия его собственных уполномоченных. Неизвестно, что отвечал папа императору, просившему, в досаду ему, подтвердить своею подписью определения собора о низложении Игнатия и утверждении в патриаршеском сане Фотия, и не сделавшему никакого намека на высокое значение его власти и на требование подчинения ему части Востока. Письмо к Фотию преисполнено было, как можно заключать из содержания ответа на него, упреками, которыми его (папы) отеческая святость поражала Фотия как стрелами. Упреки касались тех же обстоятельств возведения Фотия на патриарший престол, именно, что он из мирян, не прошедши всех предварительных степеней священства, занял вдруг высший духовный сан, вопреки принятым в Риме и подлежащим к общей известности правилам (разумея под ними декреталии); что он не верит предъявляемому Фотием уклонению от власти; что трон в начале не был ему тягостен, а потом сделался уже и вожделенен, и от того – старание удалить от пути к нему бедного Игнатия; что он вообще на соборе мало показал усердия к интересам кафолической церкви. Что же отвечал на это укоризненное писание гордого папы знаменитый iиерарх Востока? Ответ его есть истинный образец ума, пламенного чувства, христианского миролюбия, задушевной искренности, заботы об интересах церкви и непобедимой убедительности¹⁰. В начале его, имея в виду неприязненное настроение папского письма, он, проникнутый весь духом христианства, восхваляет любовь, вся терпящую и вся покрывающую, дает разуметь папе, что если бы он руководился этою любовью, то не осыпал – бы его, так нещадно, своими укоризнами и, когда бы и были в нем какие недостатки или немощи не разлучные с человечеством, то покрывал бы их терпеливым благоснисхождением любви. Под влиянием этой любви ему – скорее бы следовало пожалеть его, Фотия, потому что он силою возведен на патриарший престол, и глубоко скорбит, что оторван от любимых им, мирных занятий наукой и учительством, чем корить его антиканоническим занятием высокого сана. Затем ярко выставляет безосновательность этих укоризн, ссылаясь на существующие церковные постановления и на примеры, представляемые историей церкви. Относительно первых, разумно делает различение между общими и частными постановлениями, и замечает, что первые, как выражения общего убеждения церкви, – общеобязательны и подлежать к непременному исполнению, а последние, как выражения частных церквей, и пребывают обязательными для тех только церквей; существование таких частных постановлений, главным образом, касающихся порядка церковного управления, нисколько не мешало единству церкви, как это до сих пор и было между Востоком и Западом. Примеры же, представленные многоученым патриархом из истории церкви в лице святителей, – Никифора (758–828 г.), Tapacия, Амвросия и Нектария, из которых некоторые возведены были в высший духовный сан не только из мирян, но и язычников, еще резче опровергают папские обвинения Фотия в незаконном принятии патриаршеского сана. О предъявляемых же папою требованиях на некоторый части Восточного континента заявляет, что этот вопрос не подлежит его, Фотия разрешению, а вполне зависит от светской власти, так как дело идет об отделении государственных областей. Наконец, после таких разумно мирных оправданий себя, патриарх позволяете себе сделать и упрек папе, что он, в противность канонам, принимает у себя подозрительных людей, бегущих с востока, под образом пилигримов, от преследования гражданских или церковных властей и являющихся туда без всяких законных видов и просить его святость впредь не допускать к себе таких сеятелей смуты и клеветы, производящих раздор между двумя церквами.

Недовольный исходом собора и неуспокоенный, а скорее раздраженный известительными посланиями императора и патриарха, честолюбивый Николай отверг постановление собора на том основаны, что яко бы уполномоченные его, Родоальд и Захария, вынуждены были угрозами подтвердить свое согласие на низложение Игнатия и избрание Фотия, и, вслед за тем, возгремел новыми, гордыми и притязательными, посланиями и к церквам восточным, и к Фотию, и к императору. В письме к восточным иерархам он говорить, что апостольский престол ни как не может признать Фотия патриархом и призывает возвратиться к Игнатию, при чем, самоуверенно поставляет на вид, что право суда над всеми церквами принадлежит римскому иерарху, который сам не судится ни кем, кроме верховного судьи, Христа. Это послание свое папа велит обнародовать по всем восточным церквами и приходам. В письме к императору осторожный папа не смеет высказывать своего суда над двумя совместниками – патриархами в таком решительном тоне, с каким обращался в предшедшем письме предержащим духовным чинам, а только говорит, что до нового расследования и уяснения дела он не согласится на признание Фотия и отвержение Игнатия, причем уверяет, что послы его самовольно преступили данные им полномочия, по которыми они должны были только собрать сведения, а не участвовать, вместе с прочими членами собрания, в решении дела, которое окончательно предоставляет суду римской церкви, как первенствующей и главенствующей над всеми церквами. Резче отвечает папа на разумное послание Фотия, не удостоив его в заглавии ответа наименования патриархом, а титулуя его просто ученейшим человеком Nicolaus servus servorum Dei prudentissimo viro Pliotio ¹¹‘). Такими титулом папа явно дает знать, что за Фотием не признает он никакого церковного достоинства, а сознает в нем только преимущество умственного развита. Основанием же к такому отрицанию выставляет то, что возведение его на патриарший престол противно принимаемым римскою церковью, главой и повелительницей всех церквей, постановлениям, которые, как уставы властвующей церкви, непременно должны быть свято соблюдаемы всеми, хотя бы они и не согласны были с местными обычаями и порядками. Если кто знает их, но не соблюдает, таковый за подобную дерзость должен быть подвергнуть строгому законному взысканию. Если же кто отзывается незнанием, то такой выказывает тем только предосудительную и не терпимую нерадивость в церковном деле. Этой дилеммой папа воображал оправдать осуждение prudentissimi Photii. Не преминул римский законоположник попытаться опровергнуть и силу примеров, приведенных Фотием в оправдание своего занятия патриаршеского престола из мирян, но попытки эти оказываются слишком искусственными и натянутыми, как вообще все письма этого притязательного папы. О Нектарии говорит, что святительский сан получил он по нужде и по недостатку вообще в достойных духовных лицах; о Тарасии судит, что избран быль за православие и прекращение иконоборческой ереси; Амвросия возводит, на епископский сан, якобы, за творившиеся им в звании мирянина добрые дела. О патриархе – же Никифоре, избранном также из мирян (753–823), папа совершенно умолчал, вероятно, потому, что щадил честь папского достоинства, которое избранный, в лице папы Льва III, почтил присылкою панагии. Равно ничего не нашелся сказать в оправдание себя против Фотиева обвинения в приеме из Византии разных беглых и подозрительных лиц.

Но властолюбивый Николай I-й не удовольствовался этими повелительными отписками, а хотели проявить свою власть чем-нибудь более действительными, – более внушительными, – тем решительнее, что к нему явилось с Востока несколько подозрительных, бежавших от преследования законов, лиц (против которых, как мы видели, в своем послании предупреждал папу Фотий), которые, яко бы, от Игнатия принесли жалобу в Рим на чинимые ему обиды, – жалобу подписанную десятью архиепископами и пятнадцатью епископами. Опираясь на такое свидетельство, папа созвал в Риме собор (надобно полагать 863 г.) из Западных епископов и, не колеблясь, Фотия объявили лишенными патриаршеского, но не священнического звания, равно и всех, кто были им рукоположены, объявить лишенными сана. Игнатий же признан был во всех правах на патриаршество и, вместе с ним, постановлены были в свой сан и те епископы, которые прежде удалены были со своих мест, как сторонники посвятившего их Игнатия. Зауряд произнесено было осуждение и на Захарию, как не исполнившего в точности данных ему поручений, а суд над отсутствовавшим Родоальдом отложен был впредь до его возвращения. У папы достало дерзости лично объявить всему восточному духовенству, Фотию и Игнатию о последовавшем на соборе решении, при чем, ослепленный самомнением, решитель грозил проклятием как в сей, так и в будущей жизни, всем властям, ежели какая из них дерзнет воспротивиться определению местного римского собора.

Но чем более усиливался папа возвышать свой авторитет и предъявлять свои притязательные требования, тем менее его стремления оправдывались успехом на Востоке, потому что всем видно было, что в деле Игнатия преследовал он не интерес церкви, а виды своего властолюбия, и что вмешательством в дело соперничествующих патриархов хотел провести в сознание сынов Восточной церкви убеждение в его главенстве и подчинить ее своей власти. Вследствие сего, как клир, так и миряне тем охотнее приставали к стороне Фотия, потому что видели в нем, сильном по характеру и превосходящем всех по уму и знанию, наиболее способного борца против напора папской притязательности. А император Михаил, обиженный дерзкими требованиями и угрозами, со своей стороны ответил ему резким письмом. В этом письме он сильно восстал против той власти, какую папа присвоил себе в посланиях; он говорил, что он, папа, должен бы был вменить себе в особенную честь, что его приглашают на собор, что послы его допущены были на него не как судьи, а как свидетели состоявшегося согласия всех восточных иерархов на избрание Фотия, что угрозы его нисколько не помогут Игнатию и что Фотий, вопреки ему, останется патриархом. В этом же письме император назвал всех Латинов «варварами и скифами», а Рим «дряхлым, выжившим из лет городом». Конечно, письмо это раздражило честолюбивого папу в высшей степени, и он, под влиянием гнева, написал ответ чрезмеру и вовсе не приличествующий званию высшего первосвятителя. Между прочими на название Римлян «варварами и скифами» нашелся с уколом ответить, что напрасно же он, византийский властитель, величает себя императором Римлян; на требование выдачи греческих монахов, явившихся в Рим с жалобой Игнатия, отвечали, что он никак не хочет разыгрывать предателя Иуды (удачное сравнение!) На – счет же не уважительного выражения императора прислать в Константинополь послов, замечали, что не так относились предшественники императора к папам, когда их звали на собор, – они их «почтительно приглашали». Письмо это не сохранилось, но смысл и содержание его можно видеть из другого письма того же паны ¹².

Это письмо Михаила послано было папе с первым советником, в конце 864 г., и с этой поры, в течете двух лет, памятники не представляют никаких следов сношений между Византией и Римом, что со стороны первой надобно объяснять неудовольствием на высокомерный тон папских писаний, а со стороны второго – потерею надежды выиграть что нибудь от Востока для своих притязательных видов. За то властолюбец, воспрянув гордыми духом и не желая утерять из рук намеченной им лакомой добычи, вдруг, в 866 г. разразился многими громоносными письмами, которые вручены были для передачи, по принадлежности, посольству, отправлявшемуся по делам церковным в Болгарию, откуда посланному приказывалось прийти в Константинополь и сообщить о решении папской кафедры на счет дел в тамошнем патриархате. Письма были написаны и к императору, и к императрицам, как к вдовствующей матери Михаила, Феодоре, так и к супруге его, Евдокии, и к цезарю Варде, и к Игнатию, и Фотию, и ко всем иерархам восточным. Властолюбивый Николай рассчитывал, что если не все подчинятся его решениям, то, по крайней мере, составится влиятельное большинство в пользу принятая их. Мы не будем здесь излагать содержание каждого из этих писем: читатель сам может догадываться, каким заносчивым, а по местам, и льстивым тоном все они были проникнуты. Но не можем не остановить нашего внимания на письме к императору. Здесь он повелительно требует от него, что бы последнее письмо его к нему, как оскорбительное для его владычественного престола, было публично сожжено, а в противном случай угрожал созвать в Риме собор и, в своем присутствии, сжечь его всенародно, повесив на показ всем, на древко, с другими не благоприятными для римской церкви актами, с произнесением на них проклятая, на посрамление противящейся Восточной церкви. За то и достойный прием нашли себе папские послы на Востоке. Не только не удалось им раздать своих властительных писем, но императором было запрещено даже пускать их в пределы империи, с объявлением, что император более в них нужды не имеет: Imperator noster vos necessarios non habet. Вместе с сим, объявлено им было, что и впредь они не будут приняты в столицу, покуда не будут осуждены и преданы проклятие все нововведения, отвергаемые Восточною церковью. Письма были датированы от 13-го ноября 866 года.

Читатель мог, конечно, заметить, что Фотий, не смотря на все грубые и иногда до не приличия доходившие против него выходки папы, – довольно сказать, что в одном из писем папа позволил себе вступление Фотия на патриарший престол сравнить с действием татей и разбойников, – не смотря на все эти оскорбления, так как они касались только его собственной личности, Фотий молчал. Но вот явился новый эпизод в ходе церковных дел и деятельности Константинопольского патриарха по поводу принятая Болгарами Христианства, когда папа позволил себе дерзновенно коснуться общепринятых на Востоке установлений и порядков, унижать значение Константинопольского патриархата, признанное и утвержденное вселенскими соборами, и даже посягать на целость существенных догматов христианства; – тогда высокодаровитый представитель церкви не премолчал, но в защиту правой веры разразился против папы громами и молниями от всей мощи своего таланта и учености.

Раскроем хотя в кратких чертах этот инцидента в истории церкви, послуживший новым поводом к ее разделению.

В последней четверти седьмого столетия, двинулся с берегов Дона на берега Дуная воинственный полудикий народ, Болгары, родственный с татаро – турецкими выходцами из отдаленного азиатского Востока, и овладел обитавшими там славянами. Так как последние давно уже были христианами, получив просвещение святою верою от соседственной Греции, и несколько столетий имели епархии даже с митрополией, то, конечно, не обходилось дело без того, что тот или другой дикарь – язычник принимал, христианскую веру. Но, в особенности, облегчился путь для проникновения в среду превозмогавшего язычества при первом, исторически известном Болгарском князе, Круме. Князь этот, сделав нападение на Адрианополь, привел оттуда много пленных; в числе их находился бывший там епископ Емануил. Пленные, во главе с епископом, хотя и под гнетом неволи, необходимо приходили в соприкосновение с пленившими варварами, и, таким образом, грубым умам успели мало по – малу прививать христианские понятия. И в такой мере успели привить и распространить их в идолопоклонческом народе, что преемник Крума, Муртогон, видя в том опасность для своей власти, предал Емануила с его сподвижниками мученической смерти, не успев поколебать их веры. Какая судьба христианства была после того в Болгарии не известно, покуда, наконец, не явился повелителем в Болгарии Богорис, который крестился и сам, и народ свой, правда, не без принуждения, ввел в Христову веру. И преклонился пред мудрым Промыслом Божьим! Даже пагубоносное средство, разделяющее людей смертельной враждой, – война послужила здесь к сближению свирепых Болгар с образованными греками. Во время одного вторжения воинственной орды в Грецию взят был в плен греческий монах, Феодор Куфара, и пленному ревнителю святой веры удалось не только оживить заглохшие семена прежде посеянного благочестия, но и возрастить и распространить его. Но взаимно и греки имели у себя в плену от Болгар сестру войнолюбивого князя, взятую во время одного набега греков на Болгарию, еще дитятей, и воспитавшуюся при византийском дворе в христианских правилах. К счастью, возраставшая княжна действительно проникнута была особенной любовью и уважением к правилам и обрядам познанной веры и сердцем и устами славила имя Христа. Благочестивая императрица, Феодора, не терявшая из памяти раба Божьего, пленного инока Куфары, воспользовавшись наступившим между враждовавшими народами миром, посылает к Богорису гонца с письмом, в котором просит его непременно отыскать между пленными монаха Феодора и возвратить его ей, предлагая за то выкуп, какой он потребует. Князю только этого и надобно было: он, со своей стороны, отправляет в Византию послов с просьбой возвратить ему его сестру, взятую некогда в плен римлянами в детстве. Обмен произошел и с той и с другой стороны охотно и бесспорно. И таким образом вместо одного мужеского светильника Куфары, возвращенного восвояси, умевшего пролить вокруг Богориса некоторый свет во мрак уже редевшего язычества, явился на свещнике новый во образе женском светильник; воспитанная в столице православия во всех правилах благочестия, сестра Богориса, (имени ее неизвестно), по родственной близости к князю, еще сильнее могла действовать на обращение его и успешнее возращать те семена веры, которые были посеяны в сердце его предшествовавшим христолюбивым деятелем, Куфарою. Но мудрый Промысел воздействовал на косневшую еще душу язычника другим, более строгим, средством. Болгарию постиг голод, и, сочувствующий народу, Богорис не знал, как помочь бедствию. Христианка сестра и единоверные с нею убеждали князя обратиться к истинному христианскому Богу. Уже прежде расположенный несколько к святой вере, князь внял убеждениям доброжелательства – обратился к восхваляемому Богу и, по милости Вышнего, бедствие остановилось. Тогда Богорис не усомнился принять крещение. Но летописец ¹³, из которого заимствован нами сообщенный рассказ, вслед за тем сообщает и другое сведение, основанное, впрочем, на слухах. Рассказывают, говорит он, что Богорис страстно любил охоту и, желая услаждать свой взор разными случаями этого занятая, захотел иметь пред глазами изображение борьбы человека со зверями. Для каковой цели он вызвал из Греции живописца по имени Мефодия (не место здесь разбирать какой это Мефодий, один ли из первоучителей славян или другой какой). Художник, имея в виду желание князя созерцать что-либо страшное или потрясающее, вместо свирепого зверя, стремящегося пожрать или же растерзать человека, или ожесточенной какой битвы, где в судорожных движениях испускают последнее дыхание сражающиеся, признал за лучшее изобразить второе пришествие Господа И. Христа. Когда картина написана была со всем искусством, и преподнесена князю, он так поражен был видом грозного Суды и положением несчастных грешников, осужденных на вечное мучение, в противоположность веселому лику праведных сподобленных вечного блаженства, что вслед за сим пожелал быть наставленным в таинствах Веры и принять крещение. По свидетельству одного из прологов XIV века болгарского извода, из Византии призван был для крещения Архиепископ Иосиф, устроивший и Иерархию для Болгарии. Новокрещенный наречен именем императора Михаила, что указывает на восприемничество последнего, хотя заочное. Сближенный таким образом с Византийским двором Михаил – Богорис не затруднился обратиться к императрице с просьбой о присоединении к его владениям пограничной, ни кем не занятой, земли от Сигиры до Дивельта, так как занимаемое Болгарами пространство слишком тесно было для населения. Феодора охотно уступила просимую часть земли, тем более что, доселе опасный для империи, новый единоверец дал императрице обещание быть у нее в подданстве и хранить вечный мир. Болгары, по положению уступленной области по ту сторону Балканских гор, назвали ее Загорией. Фотий не преминул новообращенному князю препроводить приличное наставление, истинный образец высокого ума, чистейшей, правдивой и ревностнейшей заботы о церкви и вере, и даже литературного совершенства, в котором именуя его благородным и присным чадом его духовных болезней¹⁴, излагает правила об обязанностях князя, – как члена церкви по отношение к вере, – как государя, по отношений к своей державе и подданным, – как человека на престоле, по отношению к человечеству. Наставлению сему отдают честь даже неблагоприятствующие православно писатели¹⁵.

Казалось бы, этим принятием христианства Болгарский князь должен был неотъемлемо прилепиться к восточной церкви. И первые толчки к перемене веры вышли от Византийских проповедников, и решительное обращение князя последовало от двух греческих иноков и родственной питомицы византийского двора, и крещение, вместе с устроением иерархии, совершено было от Восточного Святителя, и мудрое руководственное наставление в вере, в отеческом тоне, преподано было славным константинопольским патриархом, и, наконец, эта духовно – религиозная связь скреплена была доброхотной уступкой от Византии, в надел Болгарии, целой области, с VIII столетия бывшей между той и другой стороной предметом спора.

Но странное дело! Не смотря на все эти условия, влекшие Болгарию к соединению с Византией, Богорис – Михаил, не более как спустя год (866 г.), по получении такого удовлетворяющего наставления Фотия, отправил во враждебный Византии Рим посольство с просьбой прислать ему новых наставников и разрешить некоторые, затруднявшие его, по церковным делам, вопросы (судя по ответу папы их было до 106), а другое посольство в Регенсбург к немецкому императору Людовику II – му с просьбою о приятельстве и о присылке также достойных наставников в вере, при уведомлении в том и другом случае о принятии им христианства с значительною частью народа. Жизнеописатели Фотия пускаются в разные догадки для объяснения этого, действительно, странного и неожиданного поворота в противоположную сторону. В особенности Западные писатели ¹⁶ с жадностью хватаются за этот факт, что – бы выставлять его как доказательство существовавшего тогда яко бы всеобщего убеждения, что папа есть единственный законный распорядитель церкви Христовой, и что от Рима только можно ожидать спасения во всех отношениях. Но, по нашему мнению, факт наилучше объясняется следующими соображениями, именно:

1) Всего лучше бы было объяснить его на основании самого послания Богориса к папе Николаю; но оно до нас не сохранилось. За то сохранились ответы, данные папою на 106 вопросов, предложенные князем в послании к разрешению. В одном из таких ответов прописана такая просьба Михаила: «умоляем вас дать нам, как другим народам, истинную и совершенную веру христианскую, без пятна, ибо в землю нашу пришли из разных места многие проповедники, как то: из Греции, Армении и других стран, и учат нас различно; должны ли мы слушаться их разногласных толков, и что нам делать?» Из этого мы усматриваем, что поводом к просьбе было, действительно, появление миссионеров из разных стран, из которых одни говорили одно, другие другое, так что новокрещенные, еще не знакомые с существом христианства, не знали, кого из них слушать. Болгарское послание указывает на греков, и это, вероятно, были те греки, которые остались еще верными иконоборческой ереси, так как нельзя воображать, что бы вслед за последовавшим от собора запрещением тотчас все зараженные бывшею ересью оставили свое заблуждение. А равно в этих лжеучителях, колебавших веру новокрещенных, можно подозревать недоброжелателей Фотия, которые, из преданности Игнатию, порочили учение и честь первого. Под именем мутителей правоверия, изшедших из Армении, не иного кого разуметь надобно, как последователей гностико – манихииской секты, известных под именем павликиан (от последования, якобы, учению св. апостола Павла так названных), которые, за нечестивое учение быв тогда изгнаны из Греции, поселились в Болгарии, где и до сих пор остаются, в значительном числе, под охраной католичества.

2) Но не ближе ли и не сподручнее бы было обратиться с просьбой о присылке благонадежных наставников в вере к тому иерарху, по распоряжению которого и отправлен был в 864 году, когда Фотий был единственным патриархом, из Византии епископ для крещения и от которого им перед тем только дано такое мудрое, пастырским доброжелательством дышащее и чуждое всякой притязательности, наставление? Неужели Фотий не мог доставить влающейся Болгарии достаточного числа достойных учителей из своего обширного патриархата? Неужели Богорис мог думать, что император и правительница могли на то не соизволять, когда первый согласился быть заочным восприемником крещающегося князя, а последняя захотела закрепить союз даже вещественным пожертвованием? Нет! Этого ни как не могло быть. А трудность разрешается другим вопросом со стороны Богориса, объявленным в сохранившемся ответе папы. Вопрос этот такой: «может ли у нас (т. е. у болгар) быть поставлен патриарх? Кем должен быть поставлен патриарх? Сколько настоящих патриархов? Который патриарх второй после римского?» Кто не догадается, что у Богориса была затаенная мысль сделать церковь свою самостоятельной и иметь во главе ее собственного патриарха, не зависимого от Византии? Мог ли же он добиться этого от Константинопольского патриарха, которого весь интерес был, в видах сохранения мира и союза с опасным для целости империи, воинственным соседом, держать его в отношениях зависимости? От папы же он, зная его враждебный отношения к Фотию и имея в виду, по отдаленности ведомств одного от другого, отсутствие всяких государственных интересов, мог надеяться легко получить согласие на учреждение отдельного патриархата. Таким образом, в основании обращения к папе у князя, главно, лежало не желание удовлетворительного просвещения своего народа новой верой, а желание достигнуть полной независимости сперва религиозной, а за тем и государственной.

3) Этим же объясняется и побуждение князя к отправлению посольства и к императору германскому с просьбой о присылке достойных вероучителей. Какая стать была обращаться к светскому властителю о воспособлении в духовном деле веры? Разве мог думать рассудительный Богорис, что у духовного владыки, с широкой диоцезией, не достанет духовенства, чтобы в достаточном количестве выслать его на проповедь в Болгарию? Как, в последствии, действительно и оказалось: ибо, когда германские проповедники, епископ со священниками и дьяконами, явились на место своего служения, к которому предназначались, то, увидев, что уже посланные от папы вероучители предварили их прибытием и распространились со своею проповедью по всей Болгарии, нашли себя лишними и с позволения императора (германского) возвратились в свою страну. Из сего явствует, что цель посольства к немецкому властителю далеко была не религиозная, а политическая, т. е. желание приобрести себе в могущественном государе доброго союзника и поддержку в видах не только независимости, но и преобладали на полуострове, как то преемники Богориса, впоследствии, несмотря на свое христианское звание, и оправдали на деле своими завоевательными устремлениями на Византию, и как ныне сбившиеся с пути Болгары мечтают владеть столицею бывшей Греческой Империи. Нужно ли говорить, что послы, отправленные из Болгарии с таким просительным письмом и задобряющими подарками, встречены были в Риме с особенной радостью и приняты с пышностью: ибо папа видел в этом их явлении к нему счастливый случай присоединить к своему ведению целую обширную область, чуть не касавшуюся стен Византии. Почему и поспешил изготовить ответы на предложенные от князя вопросы и послать значительное число епископов с подлежащим клиром. Во главе их были два известных епископа, Павел Пионбинский и Фор – моз Портуанский. К ним присоединены были и епископ Донат, священник Лев и дьякон Марин, снабженные множеством писем к разным выдающимся и влиятельным в Византии лицам. Это были те самые послы, которым, по приказанию императора прежде возбранено было переступать за пределы империи. На этот раз император поступил с ними снисходительно из уважения к соименитому Болгарскому князю, а без того, говорил он, «не видеть бы им во всю свою жизнь ни его лица, ни своего Рима» ¹⁷.

Каким бы то образом ни было, посланцы Запада вошли, наконец, в пределы Болгарии и, подобно хищным волкам, начали свирепствовать в чужом стаде. Чиноположение и устав, какие введены были греческими проповедниками, осуждали и испровергали, самих греческих священников, за их брачное состояние, вопреки неоднократным разрешениям или, скорее, установлениям его соборами, подвергали порицанию и выставляли недостойными служения алтарю; миропомазание, какое греческие священники совершали над крещаемыми, обзывали неправильным и находили необходимым повторение его своими епископами, так как, будто, их званию исключительно принадлежите право совершать это таинство; учили соблюдать пост в субботу, вопреки обычаю, освященному примером и учением древних отцов¹⁸; разрешали на сыр и яйца во время четыредесятницы и другие подобные новшества вводили. Но этим своеволие новых учителей не ограничилось. Они дерзнули посягнуть и на самые догматы и постановления, утвержденные вселенскими соборами. Так, самоуверенно стали вводить в употребление прибавку в Символе веры об исхождении Святого Духа «и от Сына», хотя не могли они и не знать, что не задолго перед тем, папа Лев III решительно отвергнул эту прибавку, как противную определенно второго Вселенского собора (381 г.) и преданную проклятию, тоже бывшим тогда на соборе, папой Дамасом. Кроме сего, папа Николай в своем ответном послании к Богорису – Михаилу изволил посягнуть, вопреки канонов соборных, на честь самого Константинопольского патриархата. Мы выше поставили вопросы, с которыми князь для разрешения обращается к папе, и на вопрос: сколько настоящих патриархов, Николай отвечал так: «Константинопольской церкви из апостолов никто не учреждал, и Никейский собор об ней какого-либо упоминовения не сделал, а только потому, что Константинополь наречен новым Римом, и более по благоволению державных лиц, чем по здравому рассуждению, первосвященник его назван патриархом» ¹⁹. На вопрос: который

патриарх второй после римского, папа объявил: «Александрийский». Что может быть, недобросовестнее того и другого ответа; и постыднее для личности стремившейся стать во главе всего святого христианства? Как будто бы папе неизвестно было определение второго Вселенского собора, которым признается вторая степень, после римской, за кафедрой – Константинопольской и которое гласит так: «Константинопольский епископ да имеет преимущество чести по Римском епископе, потому что град оный есть новый Рим?» ²⁰. Как будто бы Николай не знал и другого постановления соборного, последовавшего на четвертом Вселенском соборе (бывшем в Халкидоне, в V столетии), в подтверждение усвоенного вторым собором Константинопольскому иерарху значения, – постановления выраженного так: «подобает же и святейшему арxепископу царствующего Константинополя, нового Рима, восприять тоже старейшинство почести» (что и архиепископу старого Рима)» ²¹. Да, если эти общеобязательные определенья и заслонены были для мысленного взора папы лжеисидоровыми декреталиями, ставившими римского епископа единственной главой церкви и в это время входившими в употребление, то уже всеобщая практика церкви, считавшая Цареградского патриарха вторым после римского, которой и Николай, и прежде его бывшие папы в своих сношениях с Константинопольскою иерархией следовали, должна бы была удержать его на правильной и общепринятой точке зрения на честь Константинопольского патриаршества. Вот так то стремление к преобладанию затмило в Николае и память обязательных постановлений, и сознание существующего в церкви порядка, а предполагаемое в новообращенном князе неведение дало бессовестному «первенстволюбцу» полную свободу для лжи.

Что же оставалось делать Фотию при таком обороте дел? Покуда устремления властолюбивого Римского епископа направлялись собственно на его, Фотия, личность, он миролюбиво и почтительно ему отвечал, защищая себя от его упрека и обвинений разумными основаниями. Но когда гордый и своекорыстный притязатель осмелился коснуться грешной рукой самой церкви Христовой, посягать на ее догматы и постановления и порицать и упразднять порядки, существовавшие от времен апостольских в другой, восточной ее половине, тогда то он, ревнуя, возревновал по чистоте и не прикосновенности святой церкви, и разразился, вышеупомянутым нами, громогласным и вооруженным всеми доводами знания и богословия и составляющими истинный образец пламенного красноречия, окружными посланием, в котором рельефно выставил все заблуждения и отступления от нормы православия римской церкви и все своеволие ее духовенства в обращении с болгарами, не оставив ни одного важного вопроса без достаточного опровержения, на основании Священного Писания, апостольских правил и определений вселенских соборов. Посланием этим приглашались на собор в Константинополе все три патриарха: иерусалимский, Антиохийский и Александрийский, в собственных лицах, или в избранных представителях, для суждения о действиях папы и о способах к охранению православной веры от чинимого ей папою нарушения. Мы, к удовольствию православно – благочестивого читателя приведем здесь хотя нисколько мест из этого знаменитого акта, составляющего первую попытку, со стороны восточной церкви обвинения Рима в отступлении от вселенской веры.

«Как видно, злый дух еще не насытился своими нечестием, гремит Фотий, – как видно, он считает еще недостаточными свои изобретения и ухищрения, с помощью которых волновал и волнует род человеческий от начала существования всего видимого мира. И прежде воплощения Господа нашего, он разными обманами обольстил и вовлек человека в языческие, противные закону и не согласные с человеческой природой, действия. С тех пор он не перестает обманывать и увлекать покорных ему и поддавшихся бесчисленным заблуждениям и соблазнам. Из этого источника произошли Симоны, Марионы, Монтаны; отсюда произошло и умножилось пестрое и разнообразное сонмище богопротивных ересей. Отсюда Арий, Македоний, Несторий, Евтихий и Диоскор и проч., принадлежащие к сонмищам нечестивых, против которых созывались семь святых вселенских соборов, а также соборы святых и боговдохновенных мужей, чтобы, с помощью духовного меча, исторгнуть с корнем нечестивые плевелы и соделать ниву церковную чистою и плодоносною. После того, как упомянутые злые семена были уничтожены и преданы молчанию и забвению, для всех верующих просияла отрадная и глубокая надежда, что на будущее время не явятся более изобретатели новых нечестий, ибо все случаи, которыми дьявол пользовался, кончились против его желаний. Все думали, что догматы, скрепленные соборным судом, не найдут более себе противников и гонителей, для которых должно быть страшным воспоминание о гибельном наказании начальных ересиархов. Такие надежды совершенно успокоили всех благомыслящих, особенно в столице, в которой все, с Божьей помощью, сверх всякого чаяния, совершается как нельзя лучше; многие языки, оплевывая старую нечистоту, научились, вместе с нами, воспевать общего для всех Создателя и Творца. Из столицы же, как с некоего возвышенного и видного места, выходят источники православной веры и чистейшие потоки благочестия; но они разбегаются по всеми концам вселенной и, превратившись в реки, наполняют души живущих повсюду людей, который, в течении долгого времени, под влиянием зноя и жара нечестия или произвольного богослужения, иссякли и превратились в пустыни и бесплодную почву. А теперь, напоенные дождем здравого учения, представляют собой Христово поле оживленным, возделанным и плодородным». Приведя в пример Армению, Фотий прямо переходить к Болгарии. Но преимущественно, говорит он, варварский болгарский народ, ненавистный и неприязненный Христу, доведен теперь до такой кротости и до такого Богопознания, что, отступившись от дьявольских оргий предков своих и сбросив с себя языческое идолослужение, сверх всякого ожидания, обратился к вере Христовой. Но, бесчестное ненавистное Богу преступное намерение и начинание! Рассказ, который по сущности своей должен бы быть добрым предвестием, вызывает уныние на лицах, превращает радость и веселье в скорбь и слезы. Ибо не прошло и двух лет, как народ болгарский обратился к истинной вере Христовой, откуда ни взялись нечестивцы и отверженики вышедшие из тьмы (ибо они исчадия запада). О горе мне! Не знаю, как договорить остальное!... И так, говорю я, как молния, как землетрясение, как страшный град, нападают они внезапно на народ, благочестие которого только что просияло и установилось, или, выражаясь более сообразно с истиной, подобно диким вепрям, наскакивают они на возлюбленный Господом, вновь насажденный, вертоград и начинают опустошать его ногами, клыками, т. е. уловками позорного обращения и извращенными догматами, насколько можно было ожидать этого от их наглости. Всеми обманами и ухищрениями стараются они отвлечь их (болгар) от здравых и чистых догматов и непорочной в еры Христовой ²².

В тоже время и император вместе с соправителем Василием отправили к Богорису другое послание в том же духе, которое, потому, католическими писателями с полной уверенностью и приписывается тому же ненавистному для них Фотию. В этом послании делаются еще новые обвинения латинам в отступлениях от правой веры, именно: что при миропомазании, вместо мира, употребляют воду; что во время церковного жертвоприношения полагают агнца на алтарь и из двух приношений делают только одно; поставляют из дьяконов прямо в епископы, не заставляя проходить степень священства. Поставлено на вид и самое бритие бород духовенством.

К вящему обличению виновности папы, прислана была из Италии коллективная жалоба на тамошнего епископа (римского папу), полная тяжких на него обвинений, в которой просят Константинопольского святителя принять в них участие и не допустить, чтобы христиане Италии так бедственно гибли под гнетом тяготеющей над ними, вопреки всем уставам церкви, тирании. Они заявляют об этом не первый раз, но еще прежде все, заявляемое ими теперь, оглашено было всюду бежавшими священниками и монахами, с жалобой на это невыносимое для них иго и со слезной мольбой отмстить за так нападствуемую церковь. И много других подобных писем к этому времени пришло к Фотию, преисполненных горьких жалоб на папу и печальных рассказов, которые патриарх, по желанию писавших, и передал апостольским кафедрам Востока, вместе с главным посланием, на предварительное обсуждение, чтобы имеющий быть святой Вселенский собор мог положить по ним общее решение, по Богу и священным канонам, и святым Христовым церквам доставить желаемый мир ²³.

На такое убедительное и повсеместное приглашение Фотия, в мае 867 г., не умедлили явиться на собор многочисленные представители восточных патриархов, так как последние не могли явиться лично, не пользуясь свободою под властью магометан, которой они подчинены были. Кроме этих уполномоченных, явилось на собор множество самостоятельных епископов и других знатных сановников, как духовного, так и светского чина. Так что всех присутствовавших на соборе насчитывается до тысячи человек. Председательствовал на достопочетном собрании сам император Михаил, вместе с новым цезарем Василием (Варды уже не существовало). Обвинительными пунктами, согласно выпущенным Фотием обличительным посланиям, были: нарушения апостольских правил, – самовольное в никео – константинопольском символе прибавление: Filioque, – посягательство на самостоятельность и равностепенное с Римом значение Константинопольской кафедры, вмешательство – в вероисповедный дела Болгарии и распространение в ней, чрез посланное туда духовенство, антиканонических отступлений от вселенской веры и, наконец, безграничное самовластие, проявляемое папой в делах управления на Западе. Когда приступлено было к суждению по этим пунктам о виновности папы, то Фотий был так великодушен, что обратил внимание членов собора на отсутствие обвиняемого, вследствие которого не имелось в виду оправдательных его речей в защиту себя, и долго сопротивлялся его обвинению. Но не мог пересилить общего единогласного требования над ним суда от лица всех присутствовавших, метавших тысячу обвинений на папу, и, таким образом, тысячью голосами и подписями признан он был тяжким преступником, недостойным первосвященнического звания и, вместе со всеми последователями его, как настоящими, так и будущими, предан анафеме, а учение, под его влиянием, внушаемое и распространяемое, подвергнуто осуждению и искоренению. Исполнение этого определения охотно принял на себя германский император Людовик II, бывший в неприязненных отношениях с папою по поводу дела о разводе Лотаря 1-го с его супругой, и долженствовавший осуществить исполнение, если не в публичном произнесении анафемы на месте, то в изгнании Николая из Рима.

Официально определение собора поручено было сообщить римской церкви епископам Захарию халкидонскому и Феодору лаодикийскому. Но папа о действиях против него со стороны Фотия должен был узнать раньше этого сообщения – от болгарского князя, которому и от обоих императоров посланы были, к вразумлению, письма подобного содержания, каковы были и окружные послания Фотия. Князь, вместе с новым посольством в Риме ( в 867 г.), для испрошения юной церкви архиепископа, конечно, не преминул сообщить и те письма, как подробно извещавшие о положении церковных дел в Византии, к очерненному в них папе. Когда же получено было Николаем I формальное извещение и о том, что уклонения и заблуждения в римской церкви, на которые указывалось в Фотиевых грамотах, поражены на Востоке, который он мнил подчинить своей власти, вместе с главою той церкви, анафемой, тогда воспрянуло честолюбие гордого папы со всею силою. Он увидел, что тут удар нанесен не ему одному, но всей управляемой им церкви, что потрясена самая почва, на которой он законно распространяет свою власть. Вследствие сего, немедленно и со всей католической ревностью бросился к изысканию мер для отражения сделанных обвинений, ни самому себе, ни местному римскому духовенству не доверил такого трудного дела, как опровергнуть обвинения Фотия, подкрепленные и философическими доводами, и богословскими указаниями, и ссылками на определения вселенских и поместных соборов, и приведением месте из знаменитейших отцов церкви. Такое устранение Рима от непосредственной борьбы с могучим противником, конечно, надобно приписать тому, что новый догмат об исхождении Святого Духа «и от Сына» не успел еще пустить глубоко корней в убеждениях римлян, и что серебряные доски, вывешенные, по приказании папы Льва III, на открытом месте в Риме, в Базилике св. Петра, с начертанием в неприкосновенном виде текста Никео – Цареградского символа на греческом и латинском языках, прямо тому искаженно претили. Возложил же встревоженный веронарушитель защиту своей обличаемой церкви на Гинкмара, епископа реймского, примаса Галлии с подчиненными ему, епископами французским и немецким, забыв свои личные невнятности с ним по делу епископа Ротада. Основанием для Николая обратиться для защиты своей попорченной веры было то, что главный пункт обвинения со стороны Востока – прибавка в символе Filioque сделалась впервые известной, и наиболее употребительной в этой части Запада, и что, следовательно, тамошние ученые представители духовенства наилучше должны знать основание для этой прибавки. Папа, по поводу этого поручения, писали к Гинкмару особенное письмо, в котором указывали обвинительные пункты Фотия, примешав к ним и некоторые от себя измышленные, в подрыв правдивости Фотия, что, будто бы, он силился уверить Богориса – Михаила в первенстве своего престола и в главенстве его над всей церковно. В письме папа указывали Гинкмару поручить митрополитами составлять у себя собрания подчиненных епископов и последовавшие на них оправдательные ответы сообщать ему, Гинкмару, а он, чтобы препровождали их на окончательное суждение и употребление его святейшеству. При этом папа убеждали епископов действовать дружно и согласно, потому что, говорили он, настало время не единичной борьбы с могучим врагом, лицом к лицу, но в союзе, массой, стройным ополчением (Tanquam castrotinn acies ordinati (seu ordinata). Вместе с сим, писал Николай и к королю Карлу Плешивому и просил его, имеющие быть в его владениях, собрания духовных для рассуждения о делах церковных принять поди свою защиту и оказать им поддержку. Защитниками как догматического разномыслия, так и обрядовых отличий Западной церкви явились Эней, епископ парижский, и Ратрамн монах корбийский. Ответное сочинение Энея (в 870г.) представляет собой сбор мест из Священного Писания и творений отцов в защиту догматов и обычаев Западной церкви. Сочинение разделяется на три части: В 1-й, главной части представлены свидетельства латинских и греческих отцов в защиту исхождения Святого Духа «и от Сына»; во второй собраны такие же свидетельства в пользу безбрачия духовных; в третьей рассуждается об остальных пунктах различия и доказывается главенство римской церкви свидетельствами соборов, как и императоров. Вообще, сочинение проникнуто духом неприязни к грекам, кичащимся, яко – бы, своими отцами и своей богословской ученостью.

Но гораздо болеe важным и основательным апологетом в глазах исповедников римской церкви представляется защищение Ратрамна. Сочинение его состоит из четырех частей: в первых трех исследует он догматический вопрос об исхождении Святого Духа, решая его в пользу прибавки: Filioque, на основании мест библейских и свято – отеческих, а в последней 4-й части рассуждает о различии порядков в благочинии церковном и смотрит на него в духе терпимости, как нисколько не препятствующее единению Духа и веры. Но что касается до исхождения Святого Духа «и от Сына», то оба названные апологета с одинаковым упорством защищали правильность искаженного догмата, ссылаясь без разумения и на тексты Священного Писания, и на учете отцов церкви. Но напрасны были усилия этих двух малоизвестных поборников папы исправить искривленное и расположить других право – мыслящих к принятию искаженного, когда такие, знаменитые по учености мужи, каковы – Алкуин ( 804 года), наставник Карла Великого и его семейства, которому, по необыкновенной его учености, вверено было заведывание всеми школами во Франции, называвший измененный догмат «Испанским заблуждением», ученики его Рабам, архиепископ майнский (856 г.) и Гайман, епископ галь-берштатский ( 853) исповедовали символ в древней православной его целости, когда такое знаменитое светило науки, гений первой величины на Западе, Иоанн Скотт Эригена (883 г.) объяснял таинство происхождения Св. Духа по разуму Восточной церкви.

Но покуда на Западе готовилась такая отповедь обличениям со стороны Востока, папа Николай, 13 ноября 867 г. спустя с небольшим две недели после отправленного послания к Гинкмару, вследствие болезни, если не причиненной, то ожесточенной тяжелой борьбой, умер, не успевши довести до конца своего дела, а через месяц 14 декабря, того же 867 г. на папский престол был избран и утвержден новый папа Адриан II.

Когда волею судеб враг был взят безвозвратно с поля брани, Фотию, казалось, оставалось только радоваться за свое – дело – защиты и охранения целости веры и торжествовать победу православия. Но надобно же было произойти такому совпадению, что в тоже самое время, когда Николай I умер, именно 14 декабря 867 года не стало и защитника Фотия, императора Михаила. Замысливши устранить насильственно своего соправителя, цезаря Василия, стеснявшего его своим разумом, своим характером и образом своих действии, сам пал от руки предназначенной им к yбиению жертвы, – убит был при помощи придворного заговора, и похититель престола с радостью провозглашен был тотчас императором, и на следующей день, вместе с женой своей, венчан был единодержавной короной. Вследствие этого переворота, бывший в тесной связи с низвергнутым правительством, Фотий терял под собою почву, и действительно, низложен был с патриаршего престола, а на место его возвращен Игнатий.

Что же было причиною удаления от престола такого знаменитого мужа, такого светила науки и знания, такого доблестного поборника целости веры и, наконец, такого, подчас, мудрого советника в делах управления государственного? Летописцы отвечают на это различно: одни говорят, например, что Василий низложил Фотия за двуличность по которой он, яко – бы пред императором Михаилом чернил Василия, а перед Василием порицал Михаила, думая таким образом поддержать дружбу того и другого ²⁴; другие говорят, что причиною лишения патриаршества был гнев императора, насилием занявшего престол, на Фотия за то, что в торжественный праздник Рождества Христова осмелился не допустить его ко Святому Причащению как убийцу ²⁵. Но ни того, ни другого объяснения допустить нельзя: во – первых потому, что в последующих письмах Фотия к Василию, писанных им в очищение себя от разных возведенных на него клевет, вовсе нет намека ни на покушения смущать между собою двух носителей верховной власти, ни на отказ императору в Святом Причащении; напротив из этих писем мы видим, что Фотий, остававшийся по воцарении Василия целый месяц в Константинополе, успел за это время и венчать его на царство, и быть восприемником от купели царевича родившегося по убиению Михаила.

Всего ближе, по – видимому, подходит к истине Константин Багрянородный. Ему, как внуку императора Василия, весь интерес был бы оправдать своего славного деда за поспешное удаление Фотия от престола, как он и поступал в других случаях и делах в ущерб истины, указанием на провинности последнего против нового императора; но он совершенно молчит об этих неприятных между церковным предстоятелем и светским властителем столкновениях, а говорить, что единственным побуждением к устранению патриарха было желание восстановить мир и согласие в возмущенной церкви, чего можно было достигнуть только удалением горячего поборника целости православия и ревностнейшего защитника самостоятельности и прав восточной церкви, и заменой его личностью тихого, беспритязательного старца, каков был Игнатий. В таком же смысле о перемене патриарха рассказывает и Кедрен ²⁶, только короче. Равно и в объяснениях императора и восстановленного Игната виден тот же смысл дела.

Но и не зависимо от всего этого, новый император, отличавшийся особенным умом, не мог не сознавать опасности своего положения, вследствие нечистого занятия императорского престола, и не чувствовать необходимости очистить себя в общественном мнении. В своей Византии он легко достигал народного расположения разными принятыми им мерами к вящнему Благоустройству империи и держанием себя в приличном державному сану виде, в противоположность неблагообразному поведению павшего императора, который, потому, вскоре и забыт был в Византии. Но что оставалось делать с римским зверем, притязательным папою, Николаем 1 – м, о смерти которого в Константинополе еще не знали? Ведь он возревел бы на весь мир о нестроении и беззакониях, творящихся в столице Востока, выставил бы Василия чудовищем, захватившим престол посредством цареубийства и тем подорвал бы царственный авторитет не только вне, но и внутри его владении, если бы он удержал прежний порядок церковного управления. По этому самое простое соображение требовало удаления Фотия, ненавистного папе, и возвращения Игнатия, которому, по своим видам, он папа, благоприятствовал. Василий так и поступил, руководствуясь, т. е. не настоящим убеждением в правом деле, а личным расчетам. А что действительно расчет лежал в основании новых отношений императора к Фотию это видно из последующих действий первого. Когда положение его на Византийском престоле окончательно упрочилось, и он более не имел нужды в поддержке папы, тогда он не постеснялся приблизить к себе Фотия и, по смерти Игнатия, возвратить ему патриарший престол, не считая даже нужным испрашивать на то согласия тогдашнего римского первосвященника.

Но как – бы то ни было, только Фотий был удален Василием, тотчас ли после своего воцарения, или спустя месяц после того, как разные разно говорят, а Игнатий возвращен на патриаршество, и возвращен со всей торжественностью. По рассказу Никиты Пафлогонянина, император, возжелав Игнатия видеть на патриаршем престоле, немедля по своем воцарении послал с царской дромоной (быстрым находу судном), светлейшего друнгария Илью за сосланным патриархом, чтобы привезти его в Константинополь со всеми подобающими сану его почестями. И действительно, по проезде его в столицу, позван он был в магнаврский дворец, и здесь, в присутствии сенатского собрания, почтен был от императора высокой похвалой, и, вслед за тем, объявлен восстановленным в патриаршеский сан, со всеми принадлежащими ему правами и почестями. Летописатели замечают, что это произошло 23 Ноября 867 г. в тот самый день, в который десять лет назад восстановленный лишен был своего сана. Из дворца он отправился с честью в храм Св. Софии для принесения должного благодарения Богу.

Но для полного восстановления Игнатия в патриаршестве недостаточно было признания со стороны одного императора. Возвращенный изгнанник был низложен определением собора; следовательно, и восстановление должно было совершиться на основании такого же акта. Поэтому и император, и новый патриарх признали нужным отправить особое посольство к папе с письмами от той и другой стороны и, с насильственно отобранными у Фотия, соборными актами, которыми осужден был Игнатий. Посланные не застали уже в живых властолюбивого Николая умершего, как выше сказано, 13-го Ноября 867 г., а на месте его восседал Адриан II, руководствовавшийся одинаковой с Николаем политикой и задавшийся одинаковыми с ним стремлениями. Поэтому легко представить, с какой радостью и честью принято было посольство, в котором он увидел благоприятнейший случай возобновить, предъявленные, но неудачно проведенные предместником, притязания на Восточную церковь. Император в письме своем сообщал, что он, насколько светская власть то ему дозволяла, – к упорядочению дел церкви, Фотия от управления ими удалил, и на место его призвал Игнатия, как того и желал его святейшество. Но, что касается положения множества духовных лиц, как епископского, так и священнического звания, из которых большая часть посвящены Фотием и остаются доселе его приверженцами, а другие, быв посвящены Игнатием, лишены своих званий Фотием за приверженность к осужденному святителю и остаются доселе ему искренно преданными, то он, император, не считая в пределах своей власти располагать устроением всех таковых, просит папу, называя его «Святейшим нашим отцом», по данной ему власти, распорядиться ими по – своему усмотрению, оказывая только снисхождение к раскаивающимся. В заключение, император поручает своих посланных вниманию папы и просит его святейшество, сколько можно скорее, прислать апокрисиария с его решениями, дабы скорее мог быть прекращен раздор церковный и восстановлен мир.

Игнатий в письме своем воздает братолюбивую похвалу папе, предшественнику Николаю, благодарит его святейшество за живое участие в его судьбе, извещает о своем возвращении на святительский престол и так же, как император, просит определения на счет положения, с одной стороны тех, из которых одни, быв посвящены им в разные саны, остались ему верными, а другие, по легкомыслие или по расчету, изменили, а с другой стороны, тех, которые были посвящены Фотием и из которых одни остаются верными своему епископу, теперь низложенному, а другие оставили его и отдались ему, Игнатию.

Папа, по поводу такого обращения к нему, нашел нужным составить у себя собор. По прочтении и рассмотрении тех соборных актов, коими осужден был, в Константинополе, предместник его Николай I за отступление «от православия и коими лишен был патриаршества Игнатий, Адриан II сам по себе и в согласность с поданным от собравшихся епископов и двух посланных от Византии приговором, издал такой гордый и властительный декрет состоящий из пяти пунктов:

I. Мы определяем, что сходка (conciliabulum), какая недавно была держава в Константинополе Фотием и покровителем его, Императором Михаилом, против чести и преимущества апостольского престола, будет считаться наравне с Ефеским разбоем, и мы, властью Иисуса Христа, верховного судьи, властью святых первоверховных апостол Петра и Павла, и собственной нашей повелеваем, чтобы его проклятые акты в каких – бы памятниках они ни находились, были уничтожены, преданы пламени и поражены вечною анафемою. Такое же поведение даем мы и относительно других писаний, какие тот и другой издавали в различный времена против того же престола.

II. Равным образом, мы осуждаем и два сборища, составленные в Константинополе Императором Михаилом или похитителем Фотием, и отвергаем их с ужасом, как акты отцеубийственные.

III. Что касается до Фотия, то, хотя он уже и осужден и проклят нашим предшественником и нами за его старые прегрешения, но так как он свои первые неправды превзошел новыми беззакониями, и так как он, вознеся свою главу до неба, нападал с новою дерзостью на достопочтенный привилегии апостольского престола; так как он, не убоясь воспротивиться Божественному распоряжению, осуществленному в главенстве Св. Петра и, воссев на зачумленную кафедру, созвал кровавые сборища (conventicula); так как он нанес смерть простым душам, ему благоприятствовавшим и, как изобретатель разных лживых и извращенных догматов, выпустил массу ложных вымыслов , прикрытых прелестью обмана; так как он и вкось и вкривь говорил как против папы Николая, нашего блаженной памяти предместника, так и против нас, и, следовательно, против апостольского превосходства, и не убоялся поднять против него свои дерзновенные руки, чего никто доселе не смел делать: то, принимая все это во внимание, мы осуждаем его снова и поражаем анафемами, ставя его наравне с Диоскором, которого он есть подражатель и коего осужденные на Халкидонском соборе акты согласуются с его, Фотия определениями.

Впрочем, если он покорится во всех пунктах, живым голосом и писанием, распоряжениям нашего предшественника и нашим личным и осудить акты своего сборища, подавая признаки раскаяния, то мы не отказываем ему в общении мирянском.

IV. Что касается до тех, которые согласием или подписью участвовали в сходбище, то, если они последуют определению нашего предместника и возвратятся к общению с патриархом Игнатием, если проклянут сборище и сожгут экземпляры его решений, то будут иметь общение с церковью. Но относительно нашего сына, Императора Василия, хотя имя его ложно и внесено в те акты, точно как и имя Игнатия, то мы освобождаем его от всякого осуждения и приемлем его в число кафолических Императоров.

V. Всяк, кто, узнав об этом апостолическом определении, будет удерживать у себя экземпляры того сборища, не объявляя их или не сжигая, тот будет отлучен, или низложен, если он духовный. Это мы предписываем не только для Константинополя, но и для Александрии, Антюхии и Иерусалима, и вообще для всех верных ²⁷.

Определения собора были скреплены подписью всех присутствовавших, хотя не многих, и, в заключение, принесенная из Константинополя книга с деяниями (актами) Фотиева собора, направленными в осуждение Николая 1-го, была неистово попрана ногами, предана огню и обращена в пепел.

Оскорбленное папское честолюбие состоявшимся в Риме против Фотия частным собором не удовлетворилось. В июне 869 года, отправлено было к императору и Игнатию посольство, которое состояло из остийского епископа, Доната, диакона римской церкви, Марина, впоследствии папы, под именем Стефана, и епископа непийского, тоже Стефана. Ему вручены были выше – прописанные определения и различные письма. В этих письмах, дышащих духом величия и гордого само – превознесения, Адриан II-й говорит, что, для смытия того пятна, какое нанесено Фотием папскому достоинству и всей римской церкви не достаточно одного поместного собора, но должен быть составлен более многочисленный собор, и... под председательством посылаемых им легатов, и именно, в Константинополе, откуда последовал удар, нанесенный Фотием чести папства. Послы императором, имевшим побуждение угождать папе, приняты были в Константинополе с особенною честью, и, жаждавший скорейшего утверждения на императорском посте, Василий не умедлил распорядиться созванием собора, и 5-го сентября 869 года произошло его открытие лично императором.

Здесь, в виду имеющего последовать за сим изложения деяний собора, мы считаем нужным предварить читателя, что сведения о нем заимствуются из единственного, сохранившегося до нас источника, и при том в переводе на латинский языки. Это описание, сделанное тому собору Анастасием, библиотекарем римской церкви, присутствовавшим на нем и следовательно по необходимости предрасположенными в пользу папской стороны. Греческий же подлинники деяний погиб при возвращении легатов от нападения на них далматских славян. Нет сомнения, что писатель, состоявший на службе римского двора, обязательно должен был угождать «папскому нраву», позволять себе разные примышления и преувеличения, прямо опровергаемые другими свидетельствами. Но православный читатель и сквозь эту примесь лжи и клеветы увидит всю высоту Фотия и мировое значение его дела охранения чистоты и самостоятельности Восточной церкви.

Собор имел десять заседаний, и первое заседание открыто было речью самого императора; в ней он выставлял на вид свою предпочтительную заботливость об улажении церковного нестроения перед заботою о государственном строе и просил при суждении о предстоящих делах оставить всякую неприязнь и пристрастие, с готовностью скорее быть побежденным, но благородным образом, чем победить, но с неправдою и против закона. В заключение, выразил, и с своей стороны, желание участвовать в рассуждениях, на сколько власть его может простираться на церковный дела, и высказывать, что ему подобает по его сану.

За тем, члены собора, которых на первом заседании было не более двенадцати, занялись поверкою полномочий, с какими кто явился на оный в качестве представителей от своих властей, и – первое требование, пожеланию епископов и соприсутствовавшего сената о предъявлении полномочий, патрицием Ваганом, уполномоченным от лица императора по делу собора, обращено было к римским представителям. Легаты удивились такому требованию и воскликнули: «еще не виданное дело, что – бы легаты Рима подчинялись когда подобному дознанию на вселенских соборах». Но Ваган скоро успокоил их, сказавши, что такое требование вовсе не означаете недоверия к Риму и посланным от него, но есть необходимая мера предосторожности против обмана, как это и случилось при представительстве прежних легатов, Родоальда и Захарии, поступивших яко – бы в противность данных им поручений. За сим поверены были права на участие в соборе заместителя умершего патриарха антиохийского, архиепископа Фомы, и представителя Иерусалимского, священника и синкела Ильи. Замечательно, что, так как та часть Востока, откуда они пришли, была уже под властью магометан, то они не иначе были отпущены в Константинополь, как под условием позаботиться о выкупе пленных магометан. Теперь папские легаты нашли своевременным для гласного прочтения предложить принесенную ими из Рима «формулу соединения», которую составил Андриан второй, для общей подписи всем епископам и клирикам, с обращением к его святейшему лицу. Формула требует призвания главенства папы, на основании приводимых в ней слов евангелия: ты еси Петр и проч., осуждения иконоборцев и Фотия со всеми его приверженцами, принятия Римских синодальных решений по делам Игнатия, отвержения всех держанных Фотием против него и папы Николая соборов и торжественного признания законности восстановленного Патриарха. Все присутствовавшие на соборе – к счастью, их на первом заседании, как мы заметили выше, было очень не много – притязательную формулу, без исключения во всех пунктах, приняли и подписали; один только Ваган, от имени сената, позволил себе выразить сомнение на счет осуждения Фотия папою Николаем, когда он там ни разу и не был. Посланцы нашлись ответить на это, – что, хотя Фотий и не был лично в Риме, но папа Николай видел и ощущал его присутствие пред собою в его письмах к нему, в его апокрисиариях, в посольстве его дяди, магистра Арзабера, и митрополитов с письмами от императора и от него Фотия, и в других актах его сношены с папою. Затем, тот же Ваган, очевидно, желавший поддержать беспристрастие в деле суда, обратился с вопросом и к Восточным представителям, почему они прежде, чем произносить суд на Фотия, не позаботились ближе разузнать его дело, когда так долго жили в городе и имели для того всю возможность. Изменник Фотиев Илья Иерусалимский отвечал, что вопрос этот совершенно лишний, так как незаконность патриаршества Фотия очевидно доказана и не требует большого расследования; достаточно, что первенствующий престол древнего Рима и три восточных патриарха признали виновность Фотия, и более не требуется. Сим, вполне удовлетворившим римских легатов, ответом первое заседание было окончено.

Во втором заседании, несколько в числе увеличившемся, – по предъявлении к подписи папской формулы, за чем строго смотрели легаты, происходило рассуждение о том, как поступить с теми епископами и клириками, которые, быв посвящены в саны патриархами Игнатием и, бывшим перед ним, Мефодием, впоследствии пристали к стороне Фотия, а в настоящее время, с чувством сожаления о своем отпадении, вновь возвращаются к Игнатию. Собор, приняв во внимание искреннее раскаяние моливших о принятии в общение с восстановленным патриархом и наложив на епископов сообразную эпитимию, а на священников и диаконов предоставив наложить таковую самому Игнатию, первых тут же допустил к участию в заседаниях (конечно, для скорейшего увеличения числа членов судилища, к его чести), а вторых, клириков, предоставил новому патриарху допустить к исправлению должностей по окончании эпитимий. Сим, в сущности, заседание и ограничилось.

В третьем заседании, в котором кое как набралось до тридцати двух членов, обратили внимание на то, что большая часть из посвященных Мефодием и Игнатием, высшего сана духовных не желают подписать папской формулы, и потребовали, чтобы таковые приглашены были к подписи. Отрекавшееся явились на собор и оправдывали себя тем, что, после данных ими многократно, справедливо или не справедливо, подписей они твердо решились более никакого обязательного акта не подписывать, и считают достаточной их подпись под символом веры, хранящуюся в патриаршем архиве. За такой отзыв епископы не были допущены к участию в соборе. Но и три восточных митрополита, как бы в приравнении к требованиям римских легатов, со своей стороны потребовали, чтобы письма, какие писаны были Василием и Игнатием и папский ответ на них, были прочитаны пред собором. Письма с ответом действительно были прочитаны, и легаты вопросили: признает ли собор папский ответ каноническим? Угодливое собрание ответило одобрительно.

За то четвертое заседание наделало много хлопот членам собора, как восточным, такт, в особенности, западным. Найдено было благовременным допросить двух епископов, Фефила амморийского и Захарию халкидонского, которые, быв посвящены Мефодием, потом перешли на сторону Фотия и употреблены им были в качестве посланных для передачи папе Николаю общительной грамоты Фотия с извещением о вступлении на патриарший престол, – допросить о том, кем они посвящены и в каких отношениях состоят к Фотию. Посланным для этого лицам епископы не обинуясь письменно отвечали, что они посвящены Мефодием и находятся в общении с Фотием. Когда ответ этот прочтен был на соборе, то папские легаты, не без участия духовных представителей Востока (бедные!), воскликнули: «очевидна, связь с Фотием, следуют к осуждению». Но представитель императора Ваган и сенаторы воспротивились этому поспешному решению и потребовали, чтобы Фотий, со всеми посвященными им и Мефодием, равно и со всеми отпавшими от Игнатия, в удовлетворение правосудия, были призваны лицом на суд, достаточно выслушаны и имели полную свободу в оправдание себя; в противном случае, они, сенаторы, отказываются подписать акты настоящего собора. Члены собрания, в особенности легаты римские, строго оберегавшие честь папскую, по некотором сопротивлении, согласились на требование светских членов присутствия. Посланные для сбора и позыва на суд Фотия с его приверженцами могли найти на месте только тех же двух епископов, которые пред сим были на дому допрашиваемы. Феофил и Захария явились пред судилище и на вопрос об их отношении к Фотию, со всею смелостью, вторично отвечали, что они неизменно преданы Фотию, и, пред лицом римских легатов, утверждали, что папа Николай допустил их до общения с собою, и Фотия в патриаршеском достоинстве признал. Легаты восстали всею силою против этого утверждения и, находя их не расположенными к раскаянию в общении с Фотием, готовы были изречь на них соборное осуждение. Но сенаторы, в виду такого пререкания, нашли нужным их выслушать и взвесить их доказательства; к чему присоединяли еще и такое свое убеждение, что, так как оба епископы рукоположены были Мефодием, а папская формула всем посвященным от Мефодия и Игнатия обещает прощение, буде они изъявят готовность раскаяться в своем отпадении: то и эти два епископа, в случай их раскаяния, могут воспользоваться таким разрешением и иметь место в соборе наряду с другими принесшими подобное раскаяние.

Дознание произведено было со всею строгостью и два неизменных друга и почитателя Фотиевых стояли твердо на своем, что и они были в сослужении с папою (ut sacerdotes, SS. Papae Nicolao comministravimus), и патриаршество Фотия было им признано. В жару переговоров, папские легаты прямо назвали епископов лгунами и, как бы для посрамления, велели прочитать одному из своих, во всеуслышание, папские послания к императору Михаилу и к Фотию. Епископы, выслушав прочтенные письма, усумнились в их подлинности и сказали: «разве папа Николай переменил свои мысли?!», и, для окончательного утверждения своих показаний, сказали, что они свидетелями то докажут, если только император обеспечит их неприкосновенность. Но и легаты твердили свое, что Фотий никогда не признавался от папы Николая патриархом и указывали на письма папские, в которых он назывался прелюбодеем, похитителем престола патриаршеского и мирянином, и, как ослушник папских велений, предавался осуждению. Спросили представителей патриархов Иерусалимского и Антиохийского. Слабодушные отвечали, что их первосвятители никогда не признавали Фотия патриархом, не получали ни разу от него общительных писем и сами к нему таковых не посылали. Наконец, подсудимых спросили: подписывали ли они какую-нибудь формулу исповедания. Они отвечали, что подписывались под символом веры, а что касается до того, желают ли они принять и подписать принесенную легатами из Рима формулу соединения, то они об ней слышать не хотят... В таком не решенном положении, к досаде легатов, и оставлен был допрос впредь до дальнейшего рассмотрения дела, – и заседание закрыто.

20-го октября 886 года открылось пятое заседание, замечательное тем, что является на нем Фотий, безвинный виновник сего смутного дела. В начале доложено было, что один из бывших на предшедшим суде епископ, Захария, находится налицо, а относительно Фотия римские легаты спросили рассыльного, желает ли Фотий сам предстать пред собор. Спрошенный отвечал, что ему расположение Фотия неизвестно, а надобно спросить его о том лично. Согласно требованию злорадных легатов, что – бы и за ним посланы были нарочные, только из мирян, так как за ним не признается никакого епископского достоинства, Сенат собрал шесть таких лиц, впрочем, большей частью, из числа почетнейших, и отправил их сказать Фотию: святый вселенский собор спрашивает тебя, угодно тебе явиться пред лице его, или нет, и буде он ответит, что не желает являться на собор, то спросить об основании для того. Фотий посланным дал следующий ответ: «вы меня до сих пор не звали на собор: удивляюсь, почему это теперь вы меня пред лице его зовете. Скажу вам, что добровольно я на него не пойду, а только по принужденно. Так как вы не разу не спрашивали меня на счет этого собора, о котором теперь говорите, то каким образом вы хотите тянуть меня на него? Рех, сохраню пути моя, еже не согрешати ми языком моим: положих устом моим хранило (псал. 38, II), а остальное можете сами дочитать...» Остальное же были слова: внегда востати грешному предо мною. Онемех и смирихся, и умолчах оть благ (по русскому переводу: молчал даже о добром) (там же ст. 3 – й). Ответ этот прочтен был собранно, и римские легаты сказали: «что скажет на такую речь святейший собор? Мы звали его не для того, что бы слушать от него поучения, а для того, что бы в его присутствии покончить это тягостное следствие, предпринятое, по поводу его, римскою церковью, равно и Восточными властями»²⁸ Готовый ко всякого рода услугам папской стороне, Илья немедленно написал Фотию, в ответ на его отзыв, вторичное требование его на суд, исполненное укоризны. На предъявление это Фотий посланным отвечал: «Вы не имеете нужды спрашивать нас, делайте, что приказано вам». Собор послал теперь новое требование о явке Фотия на суд, с приказанием привести его даже против воли.

Явился доблестный герой православия и ревностнейший поборник самостоятельности Восточной церкви и стал на последнем месте. Римские легаты не пропустили без внимания появления новой выдающейся личности и, обратясь к сенаторам, спросили: «кто это стоит на том последнем месте?» – «Это Фотий"- был ответ. «А!? так это тот Фотий»,– воскликнули не видавшие его до сих пор послы, «который в продолжении более семи лет причинял столько страдании римскому престолу, да и Восточные церкви столько смущал?». «Да тот самый»,– ответили сенаторы. Затем наглые и самоуверенные легаты обратились к подсудимому со следующими вопросами: принимает ли он правила святых отец и, наряду с ними, и постановления римских пап; признает ли законными решения папы Николая и желает ли принять то, что преемник его, Адриан II, относительно его и всего дела решил. На все эти вопросы Фотий отвечал совершенно молчанием. Тогда, озадаченные этим молчанием, легаты сказали, что подсудимый очень даровитый и красноречивый человек, но мы знаем его и за преступника законов и за прелюбодея; пускай он говорит и защищает себя. Фотий на это только сказали: «Бог слышит мой голос, когда я и молчу» (Τής φωνῆς καί σιγῶντος ο Θεος ακούει). Легаты заметили: «ты своим молчанием не защитишь себя от угрожающего тебе осуждения». Фотий ответил: «да и Христос молчанием не избег осуждения». Это сравнение себя со Христом возмутило весь собор, и, по причине бросившейся всем в глаза резкости его, оставлено без ответа. Только представители восточных патриархов нашли нужным спросить, принимает ли он определено римских пап. Ответом было тоже молчание – знаменательнейшее и поучительнейшее, чем был бы какой-нибудь велеречивый ответ. За тем сами председавшие римские легаты обратились к умному молчальнику с особенной настойчивостью, что – бы он смирился, устно и письменно исповедал свои грехи, проклял свои оскорбительный для чести папства писания, а равно и свои яко – бы не праведный поступки с Игнатием, за тем обещать ничего не предпринимать против восстановленного патриарха, а иметь его за истинного себе отца, и данное римской кафедрой решение принять с благоговением. Положивший хранение устам своим не изменил и здесь своему молчанию. За сим, легаты, чтобы еще сильнее вызвать его на какой-нибудь ответ, с согласия собора, прочитали ему письма папы Николая к императору Михаилу от 25-го сентября 860 г. от 19-го марта того же года, равно и оба письма к Фотию от того же времени. Но и этими раздражительными выражениями папского самовластия не вызвали от него ни слова.

После сего, представитель Иерусалимского патриарха, Илья, желая достигнуть окончательного решения по долго тянущемуся делу Фотия, обратился к собору с речью, в которой выставлял, с одной стороны, всю законность и правильность составленного на него суда, а с другой, невозможность и оправдать его, вследствие упорного со стороны его молчания и явного презрения к почтенному собору, и, в заключение, сам попытался уговорить непокорного сознать свой грех и принести покаяние, чтобы иметь общение с верующими и избегнуть грозящего ему вечного осуждения. С таким же убеждением обратились к нему и комиссар императора, Ваган, и папские легаты, прося его сказать слово в свое оправдание. Непреклонный отвечал: «оправдание мое не в мире сем: если бы было так, то вы услышали бы его». Ваган на это сказал: «у тебя от стыда и страха помутился ум, ты не знаешь, что тебе сказать. Поэтому собор дает тебе время поразмыслить, и подумать о своем спасении. Теперь ступай отселе, и когда одумаешься: приходи опять сюда». «Не прошу я ни о каком времени для размышления,– отвечал стойкий святитель,– а что бы я шел отселе, то в вашей власти состоит». Ваган, и отпуская его из суда, не преминул еще уговорить его раскаяться в своих прегрешениях ради спасения своей души, и подчиниться добровольно решениям собора. Но Фотий остался одинаково глух к подобным увещаниям и вслед за сим выведен был из собрания. Тем пятое заседание и окончилось.

32

На шестом заседании, открывшемся под почетным председательством самого императора, и увеличенном прибытием нескольких новых епископов, римские легаты, сознавая за собой качество заправителей всего судного дела, и считая, что расследования по делу Фотия и его сообщников доведены до непререкаемой ясности, изготовили – было и окончательное решение, в котором, изложив весь ход суда и выставив упорство и нераскаянность Фотия с его единомышленниками, осуждали его на отлучение от церкви, или проклятие. Но император не одобрил такого решительного и поспешного гласа, и желая как-нибудь согласить две враждебный партии и, без крайних мер, восстановить мир в церкви, повелел вновь призвать и выслушать приверженцев Фотия. Когда они явились, то римские легаты, более всего заботившиеся о поддержании и выставлении чести папского престола, поспешили немедленно прочитать им письма папы Николая к Михаилу и Фотию, от Марта 862 г. Призванные утверждали и здесь добровольное отречение Игнатия от патриаршества и, кроме того, возражали, что, если собранные здесь митрополиты и епископы позволили себе возвести Фотия на патриарший престол, то, буде Фотий не может быть признан в его сане, тем менее эти, заседающие, могут быть признаны в своих. В опровержение этого возражения, представитель Восточных патриархов сказал, что видимые ими члены собора, бывшие в общении с Фотием, вынуждены были к тому страхом и насилием, и в своем прегрешении прощены, вследствие принесенного ими раскаяния, и что если и они раскаются, то и они могут быть разрешены от данной ими неразумно клятвы и рукописаний, так как легаты Рима и Востока снабжены властью разрешать таковые вынужденные и потому недействительные клятвы. А без того им не миновать осуждения от лица патриархов, и Рима, и Антиохии и Иерусалима.

Император спросил фотиян, что могут они сказать в опровержение суждений патриархов. Осуждаемые ответили, что они готовы защищать свои убеждение, а один из них, Евсхимон, епископ Кесарии каппадокийской, рукоположенный Фотием, осмелился выразиться, что, если император будет иметь терпение и дозволит свободно защищать дело Фотия, то он надеется, с Божьей помощью, доказать, что все эти предъявляемые хартии, произносимые речи, какие они до сих пор слышали, суть совершенно пустое дело (καί ἐλπίζομεν, ὃτε καί τούς χάρτας καί τάς διαλαλιάς ταύτας δεῖξαι ἓχομεν μάταια) . Император сделал смелому защитнику строгий выговор за дерзкий отзыв о деяниях собора, и затем дал фотиянам свободу защищать свое дело. Задачу эту взял на себя любимый ученик Фотия, Захария епископ халкидонский. В основание своей защиты он принял положение, что каноны стоят выше патриархов, и говорил, что, если решения папы Николая согласны с постановлениями соборов, то они, фотияне, подчиняются им, а если нет, то кто бы их ни издал, папа ли римский, или другой кто, мы их безусловно отвергаем. Доказательством же того, что патриархи, и именно папы, могут поступать противно канонам, указывал на два примера в истории церкви: Маркелла анкирского, который был оправдан папою Юлием и Сардикийским собором, тем не менее, доселе анафематствуется, как еретик, и Апиария, тоже оправданного римскими папами, но Африканскими собором осужденного. И далее развивали, что папа Николай, действительно, погрешил против постановлений соборных, ставя в вину Фотию поставление его из мирян и посвящение его низложенными епископами. Что касается первого, то защитник говорил, что соборное правило, воспрещающее ставить епископов из мирян, относится до посвящающих, которых хочет сделать осмотрительными, а не до посвящаемых; да оно (это правило) уже и потеряло свою силу после того, как Тарасий, Никифор, Нектары, Фаласий Кесарейский, Евсевий, Амвросий и другие поставлены были в епископы из мирян. А что Фотий посвящен был низложенными епископами, то, во – первых, едва ли низложение может быть здесь приложено, так как оно постигло их не за преступление какое, а за противление миру церкви, причинное значение которого тот – час прекращалось, как скоро они приходили в единение с церковью, что ими и сделано. А во – вторых, если кто и виновен в деле посвящения Фотия, то разве Григорий Асвест сиракузский, но не Фотий; во всяком случае вина, главным образом, падает на тех, которые хотели видеть его в сане патриарха и употребили для того орудием помянутого епископа, и пр. На эту речь прежде всех нашел уместным ответить сам император. Заметив сначала, что указываемые Захарией проступки и преступления были исправляемы и заглаждаемы и, вследствие того, прегрешившие были постановляемы в свои прежние саны, поставил на вид, что виновность фотиян ни одним из высших иерархов не разрешена, а напротив, всеми осуждается; и затем убеждал их поручить себя милосердию собора, а в противном случае все они будут признаны за мирян и не будут более допущены на собор, что бы только слышать их беспорядочные возгласы в защиту лжи и обмана. Услышав это, некоторые из фотиян проговорили: «подобного не посмел бы сказать и сам диавол». Римские легаты, для прекращения подобных пререканий, не приличествующих императорскому сану, предложили прочитать во услышание противящимся формулу римской церкви (конечно, имея в виду поддержание папской чести), с тем, чтобы, если примут ее, допустить их к общению церковному в качестве мирян, а если нет, то предать их анафеме, потому что папское решение не должно же оставаться праздным, и не может быть заменено другим. Но император, которому все еще хотелось уладить дело миром, не согласился на это предложение, а пожелал, в виду блага для самих противящихся, чтобы они еще раз допущены были пред собор, и если и тогда не захотят покориться церкви, он решение патриархов утверждает собственною рукою. Легаты римские, получив отказ на принятие папской формулы от бывших на соборе Фотиян, думали было получить таковое от тех Фотиян, которые были рукоположены Игнатом. Таких оказалось на лице трое: архиепископа, гераклейский, критский, а третий епископ амаврийский; но они отказались принять навязываемую формулу и выразили готовность защищать свое дело, если бы императору угодно было их выслушать.

33

Что – бы не оставить без опровержения речи Захарии, против которого прежде всего восстал сам император, и со стороны членов собора, открыл собственно против защищавшего дело Фотия епископ смирнский Митрофан слово, в котором старался опровергнуть утверждения его указанием на многие факты и из предшедшей истории церкви и соборов, не пренебрегая не редко и превратным толкованием их смысла. Захария хотел было отвечать на эту речь, но легаты папские не допустили его до того, сказавши, что довольно они наслушались их пустых речей, и все без пользы для дела, и что пора отнять у них свободу выдумывать извинения для своих грехов (неищевати вины о гресех) (псалт. 140 стих 4.), что они беспрекословно должны подчиниться требованию собора и решению папы, не могущему остаться без исполнения.

В заключение император сказал прочувствованную, скорее для какого-нибудь епископа, чем для светского властителя идущую, речь, в которой, с горестью изобразив расстроенное состояние церкви, а, вслед за тем, и государства, умолял членов собора, при суждении о виновности противляющихся руководствоваться, в высшей степени руководствоваться любовью и благосердием, а последователей Фотия умолял покориться церкви, ради мира и спасения своей души, и возвратиться к признанным ею архипастырям, в чем – де нет никакого стыда и унижения. Представители воздали должную похвалу, выраженным в речи и разделяемым ими всеми чувствами императора. Теми не менее, властитель, оставляя собрание, еще раз обратился со словом убеждения епископами стороны Фотия и дали ими семь дней на размышление; после чего, сказал, будете дан полный ход правосудно. Этим шестое заседание и было заключено.

Седьмое заседание, решительное в деле Фотия, открылось так же в присутствии императора. Так как, вследствие истечения назначенного семидневного срока, Фотий находился уже на лицо, со своим сторонником, Григорием, и другими, в соборной палате, то, с разрешения императора, позван он был в присутствие собора, куда и явился с пастырским жезлом, загнутым наверху. Римские легаты, опасаясь, что бы он не употребил его как знак и доказательство не утраченного им архипастырского достоинства, поспешили отнять у него это почтенное знамение. Представитель императора, по указанию членов присутствия, спросил представшего подсудимого, готов ли он теперь покориться собору, принять римскую формулу и таким образом войти опять в общение с церковью. Фотий отвечал: «Господь да хранит и милует нашего благочестивейшего императора. Так мы с Григорием за него молимся. Нашему благочестивому властителю мы дадим отчет, а не легатам». Ваган спросил: «и ничего более он на предложенный вопрос сказать не имеет?» На это Фотий дали ответ: «если бы легаты вняли тому, что мы недавно говорили, то они более бы не предлагали нам подобных вопросов; а так как они не показывают раскаяния в том, что по отношение к нам постановили, то пускай раскаяние оправдают делом». – «Каким это образом?» – спросил Ваган: – «Они должны принести покаяние», отвечал Григорий «в содеянных ими против нас прегрешениях». Ваган таких отзывов не хотел оставить без какого-нибудь ответа, и римские легаты объявили, что они «в Константинополь пришли не для того, чтобы выслушивать замечания и призыв к покаянию, а чтобы их (фотиян) призвать к таковому, что они своими разглагольствиями только ругаются, а мы, легаты, помним свое дело – допросить вас, согласны ли вы удовлетворить требованиям церкви». В подобном тоне высказались и два восточных епископа, укоряя Фотия с его спутниками в гордости и в самомнении, обращая обязанность раскаяния на них, грешников, и грозя, в случае сопротивления, отлучением от церкви. На дальнейший вопрос Вагана Фотий отозвался: «что нам еще остается говорить? Скажем только, что они привлекли нас только для выслушания клеветы» .

За тем, позваны были епископы, остававшиеся верными Фотию, и им предложен был тот же вопрос как и Фотию: принимают ли они формулу папскую? «Боже нас упаси от этого» вскричали большая часть из них. A Захария и Амфилохий спросили, что это за формула такая. Легаты отвечали, что это есть акт, принесенный ими из Рима и имеющий тот смысл, чтобы вы отвергли Фотия и его соборные деяния, анафематствовали Григория сиракузского, подчинили себя Игнатию и изъявили готовность следовать уставам римской церкви. Тут один из слушавших это объяснение легатов не утерпел и воскликнул: «да будет анафема тому, кто анафематствует своего архиерея» – ὁ ἀναϑεματίζων τόν ἀρχιερέα αὐτοῦ, ἀνάϑεμα ἔστω. А Захарий халкидонский сказал: «с безумно делаемым мы не можем быть согласны». Евсхимон кесарийский повторил тоже, только прибавил, что они никогда не располагали и теперь не желают покорствовать тем, которые не следуют правилам свв. апостол и седьми вселенских соборов, хотя бы то был патриарх римский или Иерусалимский, и даже сам ангел с небеси (Гал. гл. I, ст. 8). Ваган, от имени императора, попытался еще раз обратиться с убеждением к противляющимся и старался им внушить, что не останется им никакой надежды на спасение, когда они будут осуждены четырьмя, даже пятно патриархами». «Кто вам тогда поможет?» -спросил Ваган, – «Правила свв. апостол и свв. вселенских соборов»,– отвечали епископы. За тем они предъявили, что они неопровержимо защитили бы свое дело, если бы пользовались полною свободою; но они просят ее у императора и не получают. Бывший на лицо император приказал им говорить свободно и сказать, кто их стесняет и обижает, – что представители четырех патриархов здесь на лицо, чтобы выслушать их оправданье. Епископы воздали честь и благодарность доброте и снисходительности императора, но вместе с тем ответили, что их оправдания не хотят принимать. Ваган при этом объяснил, что император не препятствует им свободно говорить, а только римские уполномоченные не хотят их слушать, ради бранных их речей. Услышав такое объяснение они вскричали: «да мы их и не признаем за судей». Ваган спросил их: «неужели, по их мнению, образ действий легатов незаконен?» «Совершенно незаконен и безрассуден», – был их ответ. Им заметили, что такое оправдание не может быть допущено на суде, и, вслед за тем император предложил, не угодно ли будет им самим, на его счет, отправиться к четырем патриархам, чтобы удостовериться в их взглядах на дело. Епископы выразили желание, чтобы дело решено было в Константинополе. Такими образом, усилие собора склонить Фотия и его сторонников к принятию папских решений остались напрасными.

Легаты римские, видя, что разбирательство пришло к концу, и остается положить окончательное решение, с самодовольствием предложили, чтобы в основании последнего предварительно прочитаны были обстоятельное письмо папы Николая I к епископам и всему клиру византийского патриархата от 13-го ноября 886 г., в котором подробно изложено было дело Фотия с римской точки зрения; – затем послание Адриана II к императору и Игнатию от Августа 868 г. и от 10 июня 869 г. и, наконец, акты римского, в том же году держанного, собора против Фотия. С радостью дождались этой давно желанной минуты ядовитые змеи, приползшие из под кафедры папской и угнездившие себя во главе собора, когда могли произнести анафему на ненавистного им Фотия. К сожалению, если верить свидетельству Анастасия, которому мы доселе следовали в изложении деяния собора, и сам Игнатий не остался безучастными в суровом осуждении устраненная патриарха. Он, в согласность с легатами, произнес перед собором речь, в которой чувствительно благодарил Бога и римскую церковь за восстановление его в патриаршестве и за освобождение от тех страданий, какие уготовили ему император Михаил с его соправителем Вардою, а Фотия при этом называл новым Каиафою и Анною, который ничего не имел ответствующего присвоенному им достоинству, – ослепленный высокомерием, считал себя мудрее всех и, возшедши не дверьми во двор овчий, восхитил себе чужое достояние, – воистину был человек, «иже не положи Бога помощника себе, но упова на множество богатства своего, и возможе суетою своею, чего ради и разрушил его до конца Бог», (Псал. LI, 9 и 7) воздвигши другого императора, который истинно ему служит и следует Его законам. Он удалил осужденного римскою церковно похитителя власти и его, Игнатия, гонимого и тяжко страдавшего, опять призвал на его кафедру, в верное исполнение решения блаженнейшего папы Николая I. Он же (император) созвал и этот святой вселенский(?) собор, и Бог благоволил дать присутствующим увидеть то, что многие цари и князи желали бы видеть и не видели. За сим мягкодушный Игнатий воздал хвалу находившимся тут заместителям патриаршеским, называя их исполненными мудрости и благодати Божией, светильниками слова и дела, мужами просвещенными и святыми и, в заключение, рекомендовал мир и согласие в церкви. Дышавшие злобой, римские легаты, быв ободрены такою, порицательною для Фотия со стороны нового патриарха, речью, осмелились, отца покорствовавшего собора, изрыгнуть на него с единомыслящими такую мерзостную анафему: «мирянину и хищнику власти, неофиту и тирану, схизматику и осужденному прелюбодею и отцеубийце ²⁹, выдумщику извращенных догматов, новому Максиму³⁰, новому Диоскору³¹, новому Иуде, Фотию, равно и его сообщникам, в особенности же Григорию и Евлампию, да будет анафема!». Как не прилип язык к злочестивой гортани, износившей такое проклятие на великого человека! Анафемы были провозглашены в присутствии Фотия с единомысленными, еще когда они не успели уйти из палаты. Зато, возданы были пышные похвалы и возглашены благословения всем представителям соборного суда. Император приравнен был к Константину и Феодосию; императрица названа «новою Пульхерией» «новою Юдифью» (значит Фотий представлялся вроде Олоферна!!!), «новою Еленой»; папа Николай – новым Финеесом, новым Даниилом, новым Мартином; – Адриан, – новым Целестином, карателем на смерть нового Симана и нового Анании (!!); – Игнатий возвеличен новым Павлом, новым Афанасием, новым Флавианом, новым Анатолием. Анастасий библиотекарь, в заключении описаний деяний этого заседания, присоединяет и гнусное стихотворение, двенадцатью стихами на латинском языке написанное, безобразное и по внутреннему содержанию, и по наружной форме, – конечно уже не греками, а латинскими представителями, на поругание Фотия. Вот перевод этих позорных стихов: «Фотий, давно в безумии своем мечтавший поколебать своими злыми кознями не обширную скалу (т. е. римскую кафедру), ныне изгоняется от чистого брачного ложа, и досточтимых храмов, быв наперед обречен сатане и на глубочайший мрак ада и достойно осужден благомыслящими и святыми судьями, именно: блаженнейшим Николаем, божественным Римским папою Адрианом, и потерпевшим мученичество Игнатием, и прочими Восточными кафедрами, православными и велемудрыми» ³².

Верить ли еще свидетельству Никиты пафлагонянина, который, на основании достоверных, будто бы передававших ему факт очевидцев говорит, что осуждение Фотию на соборе подписано не обыкновенными чернилами, но, страшно сказать, тростию, обмакнутою в священную кровь Спасителя ³³. Пожалуй, чего не могла сделать римская злоба для вселения ужаса к Фотию и для внушения уважения к римским папам! Пример тому был в лице монофелита Пирра, бывшего патриархом Константинопольским, которому соборное осуждение, по свидетельству Феофана летописца ³⁴, действительно, подписано было сказанными образом.

Восьмое заседание собора, состоявшееся 8-го Ноября 869 года, происходило в присутствии императора, но все еще при малом числе епископов. Работа собора этот раз, главными образом, обращена была на уничтожение свидетельств, как письменных, так и личных, о действиях Фотия против папства. Все письменные обещания, какие кто из духовных или из мирян давал ему быть верными и чтить его как патриарха, равно как и акты, писанные на соборах, какие были составлены против папы Николая и по делу Игнатия, которых один экземпляр, как припомнит читатель, был уже сожжен, – были принесены на среду собора и служителями римских легатов, пред лицом всех присутствующих, были испепелены в одной большой медной жаровне. Замечательно, что под актами были подписи не только высоких, духовных и светских, лиц, но и лиц низшего класса: торговцев, ремесленников разного рода, и др. Католики, все служащее к чести Фотия старающиеся перетолковывать к его унижению, ухищряются относить многочисленность в пользу его подписей то к обольщениям слабодушных, то к угрозам противившимся; но не ближе ли и не прямее ли объяснить это участие к чести патриарха общим сознанием его выдававшегося превосходства как умственной, так и религиозно – нравственной стороны?.. Являвшиеся на Фотеевых соборах, как представители от антиохийского, иерусалимского и александрийского патриархов, Петр, Василий и Леонтий, быв допрошены на соборе, имели слабость отказаться от подписей и признать их не своими. Что касается митрополитов, заседавших в соборах Фотиевых, то одни из них принесли раскаяние в том участии, а другие просто отрекались от своих рукоприложений.

Остальная часть заседания посвящена была осуждению, еще существовавших, нескольких остатков иконоборческой ереси, с произнесением некоторым, не хотевшим изменить своими убеждениям, анафемы.

Следующее девятое заседание имело место только по истечении трех месяцев, именно, 12 февраля 870 г. Открывшийся свободный промежуток времени употреблен был на приготовление соборных решений к окончательному формальному утверждение. Между теми, в это время, к желанному увеличение все еще малого числа авторитетных членов собора, успеть явиться и представитель от александрийского патриарха Михаила, архидиакон Иосиф. Первым делом открывшегося заседания была поверка уполномочия, с которыми явился на собор новый делегат от александрийской кафедры. Доверенность признана правильною и удовлетворительною. Патриарх в грамоте писал, что он, по отдаленности своего местопребывания, не имея никакого определенного понятия о разбираемом между двумя патриархами споре, не смеет предрешать этого дела, а предоставляет все благо – рассуждению императора, который, как высший начальник всех находящихся на соборе членов, лучше знает, что подобает творить и что Господу Богу приятно. Только, со своей стороны, патриарх позволяет себе заметить, что, по указанию церковной истории, он находить, что в иерусалимской церкви не редко бывало по два патриарха. Так, когда Наркисс, после 12 – ти летняя патриаршества, удалился в пустыню, – имели приемниками по себе Дия, Германа и Гордия, и потом, когда неожиданно возвратился на свой пост, взял себе последнего в соправители, а когда сей умер, разделял патриаршескую власть с неким Александром ³⁵. Очевидно, почтенному патриарху хотелось свести и примирить двух противоборствовавших константинопольских иерархов. За сим, римские легаты предложили александрийскому представителю, не угодно ли ему будет выразить свое согласие на все деяния собора, какие постановлены были в продолжение осьми предшествовавших заседаний. Смиренный монах сказал, что он внимательно читал все пред сим бывшие заседания, и изъявляет полное согласие со всеми определениями собора относительно Фотия и Игнатия.

За тем, по предложению римских легатов, все еще старавшихся всячески очистить папское дело от малейших возражений, позваны были пред суд те свидетели, которые подписались, на бывшем 861 г. соборе против Игнатия, на актах о его удалены и спрошены были о их согласии на решения теперешнего собора на счет восстановления Игнатия и низложения Фотия. Тогда, малодушные, все они отреклись от прежних своих подписей, говоря, что подписывали невольно, под гнетом силы. Один только какой – то консул, по имени Лев, воспротивился изречь и принудить свою руку написать анафему Фотию, ссылаясь на то, что дело идет о вере, а Фотия знает он за человека чуждого всякой ереси и вполне православного. Но когда римские змеи ему прошипели в уши, что Фотиевы дела хуже всех ересей и что он настоящий приспешник диавола, несчастный склонился на их сторону и volens – nolens должен был осрамить себя подписанием анафемы на глубоко чтимого патриарха. Кроме сих, допрошены были и бывшие на лицо тринадцать человек, принадлежавших к высшему обществу в Константинополе, которые значились подписавшимися под актами помянутого против Игнатия собора. Все они, малодушные, поколебались под давлением превозмогающей силы, и высказались, что присяга дана была ими ложно, что подписи учинены ими под влиянием насилия и что они готовы понести, какую угодно собору, епитимью. Но так как подписавшихся на упоминаемом соборе было великое число, и всех призывать и допрашивать было бы слишком долго и утомительно, то, по предложение императорского комиссара, собор нашел уместным поручить очищение совести лжеподписавшихся усмотрению нового патриарха.

Не оставлены были без внимания и те скоморохи, которые при императоре Михаиле и в его присутствии лицедеями представляли разных духовных высокого сана лиц и с глумлением разыгрывали разные досточтимый священнодействия. Спрошенные на суде, каким образом они могли позволять себе такое нечестивое ругательство над святыней, все единогласно отвечали, что действовали по приказанию высшей власти и под угрозою наказания и даже лишения жизни. Западные ехидны, ни при чем не опускавшие из виду своей ловитвы, Фотия, спросили подсудимых: «а видел ли все это Фотий?» Ответ был: «не знаем». Определение епитимьи отложено было до следующего заседания; только восточные епископы высказали свое мнение, что эти жалкие оскорбители святыни заслуживают всего снисхождения, так как действовали без сердечного участия, а единственно по слабодушию и из страха перед императором.

Под конец, потребованы были к допросу и те три личности, Леонтий, Григории и Сергий, которые подписывались под соборными деяниями Фотия, как представители от патриархов. В трепете перед собором и в страхе перед готовой для них анафемой, несчастные принуждены были подписать осуждение тем, которых прежде честили, но которые теперь осуждены были собором, за что и признаны были достойными прощения.

Наконец, открылось последнее десятое заседание, состоявшееся 28 февраля. Оно было особенно торжественно, и происходило в присутствии императора. Стоит заметить, что в этом заседаний принимал участие и Анастасий, библиотекарь римской церкви, и присутствовали прибывшие к тому времени, в немалом числе, послы болгарские. Главным предметом занятий для членов этого собрания было окончательное утверждение, главным образом, правил или канонов, которые выработались из пристрастного рассмотрения устроенного Фотию дела.

Первым каноном собор постановляет – строго следовать правилам святых апостол и постановлениям как вселенских, так и поместных соборов и преданиям отцов, и вслед затем, вторыми каноном повелевается, чтобы декреты пап Николая (как органа Святого Духа?) и Адриана свято были соблюдаемы под страхом для священного сана низложения, а для монахов и мирян отлучения. При сем, о Фотие постановляется, что он никогда не имел значения истинного епископа, что его посвящения в архимандриты и игумены не действительны и освященный им церкви должны быть вновь освящены.

За сим, следуют правила предупреждения тех, яко бы, злоупотреблений и беспорядков, которые, по разумению собора, допущены были Фотием во время его патриаршества. Так: Фотий, по мнению собора, склонял разными ухищрениями даже низкого звания людей на свою сторону; собор запрещает такой унизительный образ действия, и патриархам, при посвящении епископа, велит требовать одного исповедания веры. – Фотий, по убеждению собора, был яко бы льстецом придворным и пресмыкался у ног императора и близких к нему лиц, к унижению своего достоинства; собор запрещает епископам выходить процессией на встречу государю или какому-нибудь высокому сановнику, сходить с лошади, чтобы повергнуться на землю для отдания чести. – Фотий яко бы равнодушно смотрел на бесчиния, творившиеся императором Михаилом в поругание над церковью; собор запрещает такого рода шутовства, и предписывает патриархам, буде где замечены будут подобные глумления, возвысить против них свой голос и виновных подвергать наказанию. – Фотия и папы, и на соборе обвиняли в том, что он, яко бы, силою одной верховной власти, без канонического избрания и без прохождения предварительно всех пред- шествующих степеней священства, возведен был в сан патриарха. В предупреждение сего впредь, собор напоминает вторично десятый канон сардикийского собора, воспрещающий производить из мирян во епископы, повелевает, в подтверждение того правила, согласно толкование папы Николая, но в противность разумению греков, понимать в первом послании ап. Павла к Тимофею, гл. III, ст. VI подлинное греческое слово νέοφυτος (в славянском переводе: «новокрещенный», а в русском «новообращенный») в смысле не только нового по вере, но и по отношению к церкви и постановляет, чтобы посвящаемый в епископы непременно проходил предварительно все низшие церковные степени.

В подобном роде–и остальные, из числа 27-ми, постановленные собором правила, представляющие повторение прежних, соборами установленных правил церковного благочиния.

По прочтении этих правил в услышание собора, прочтено было двумя митрополитами громогласно и каноническое утверждение их для членов собора. Во главе утверждения стоял символ веры, за тем перечислены были все бывшие до того семь соборов с их анафемами на осужденных в них еретиков, и, в числе их, и на иконоборцев. В ряд с этими достопочтенными соборами, истинными столпами правоверия, и члены державного собора, выставляя на вид, что и они собрались для восстановления нарушенного Фотием церковного мира, признали справедливым и основательным назвать и свое собрание осьмым вселенским собором, и в этом качестве, по прочтении всех, постановленных ими по поводу Фотиева дела, правил, не поколебались произнести вновь вселенскую анафему достойнейшему Фотию, вместе с преданнейшими ему епископами, Григорием и Евлампием, равно и всем его приверженцам, а декретам пап Николая I-го и Адриана II-го воздать высокую похвалу.

После сего, когда присутствовавший император двукратно вопросил, все ли согласны с провозглашенными определениями собора, и когда последовал единогласный утвердительный ответ, преступлено было к подписанию тех определений. Римские легаты предлагали императору первому подписаться под актами; но он отклонил от себя эту честь, ссылаясь на пример Константина, Феодосия и Маркиана, и предоставили себе, в виде уступки, подписаться вслед за патриархами. Такими образом первыми подписались римские легаты в качестве председателей собора, за ними – Игнатий в качестве патриарха Константинопольского и представители прочих патриархов. Под ними уже нашел место для своей, с сыновьями Константином и Львом, подписи и император, и, за тем, на осуждение всему православному меру, начертали свои имена, под священными знаменем креста, и остальные сто два епископа. Тем пресловутый собор и кончился.

Что же это был за собор, который католики величают осьмым вселенскими собором, и которым хотят дополнить седьмеричное число столпов, на коих божественной премудрости угодно было утвердить созданный ею дом, – дом церкви (притчей гл. IX ст. I)? Заслуживает ли он почтенное наименование святого, каким чествуются предшествовавшие семь вселенских соборов? Нет, нет и много раз нет!

Во 1 – х, если мы обратим внимание на побуждение и цели, под влиянием которых действовали главные его факторы, то увидим, что в основании их действий лежало властолюбие. Императору Василию, взошедшему на престол нечистым путем, при участии в заговоре, и вследствие того опасавшемуся нерасположения народного, надобно было обелить себя в глазах своих подданных одобрением папы и своего патриарха. Папе, через собор, на коем, вследствие вынужденной уступчивости со стороны греков, председали его уполномоченные, надобно было восстановить свою честь, подорванную соборно обличением в нарушении правой веры, и – мало сего – хотелось через вмешательство в происшедшую на Востоке по церковными делами смуту подчинить своей власти и Восток наравне с подпавшим уже ей Западом. Игнатию настояла надобность в формальном утверждении себя в возвращенной ему, по расчетами императора и корыстному участий папы, власти патриаршеской, после достойнейшего и всеми безгранично уважавшегося Фотия. Такими образом, император должен был, для утверждения себя на верховной власти, угождать и папе, и Игнатию, могшим своим авторитетным словом сильно тому содействовать; папе, имевшему в виду привлечь под свою власть Восток, приходилось, через своих уполномоченных, проползать, для достижения своей цели, между двумя огнями, имея в виду, как бы на соборе и верховенство свое поддержать, и двух новых властей, от коих зависело допущение искомого им преобладания, не огорчить; Игнатию, желавшему, по апостолу, добра дела, епископства (I Тим. III, 1), надобно было, для утверждения мира церкви, nolens – volens соображаться, на сколько возможно без нарушения нравственных правил, с волею той и другой власти, от которых зависело его утверждение в сане. И все эти стремления, пересекая друг друга, собрались и – разразились на личности бедного Фотия. Император должен осуждать Фотия как опасного для себя человека, который, по правоте души своей и глубокому благочестию, мог обличать его в преступном занятии престола и, вообще, стоять поперек его планам и распоряжениям. О папе и говорить нечего; он, в лице своих легатов, кипящий злобою, готов бы был живым пожрать своего противника. Игнатию при его монашеском смиренстве, поневоле надобно было соглашаться с мнением товарищей по суду, а иногда и самому высказать осуждение, что бы оправдать свое занятие Фотиева высокого места, с которого считал себя неправедно низложенным. Каков же долженствовал быть суд под влиянием этих самоличных видов и побуждений судящих? Непременно, самый пристрастный, односторонний, несправедливый! Ну, мог ли, на пример, император сказать хотя слово в пользу Фотия, когда он должен был провидеть в нем смелого обличителя насильственного занятия им престола и видел в нем на лицо противника папы, благоволением которого он так в династических видах дорожили? Можно ли было от папских легатов ожидать беспристрастия, когда они и посланы были на собор, и облечены властью председателей именно для того, что бы уничтожить Фотия, как злейшего врага папы? Кстати ли было и Игнатию защищать Фотия, когда он считал его похитителем его престола и нарушителем мира церковного, не говоря уже о необходимости, по крайней мере, не противоречить папским органам в видах утверждения своего на патриаршеской кафедре римским первосвященником и из признательности за принимаемое им в нем участие? По истине, если в каком суде лежало в основании пристрастие и человекоугодие, то именно в этом разбираемом нами соборе по силе самых, сложившихся так, обстоятельств. По этому то и рассудительный Фотий нашел бесполезным оправдывать себя пред судом, хотя бы то при своем уме и даре слова мог сделать самым блистательным образом, и ограничился одним молчанием и некоторыми краткими, но знаменательными намеками.

Во 2 – х, посмотрим, что было предметом суждения на десяти заседаниях собора. Определение или утверждение какого-нибудь важного догмата веры? Нет! Вполне следовало бы и по времени, и по сложившимся обстоятельствам решить, в интересе православия, значение, делавшейся на Западе, прибавки к символу веры filioque, дабы устранить навсегда из христианской среды это яблоко раздора, брошенное злым сеятелем вражды. Но и об этом никто на соборе не заикнулся. Да, правда, римские легаты, так строго оберегавшие честь папы, не позволили бы и коснуться этого предмета. «Как сметь рассуждать о правильности того, что терпится и допускается преемником Петра, верховным главою церкви, председательствующими здесь в лице нас, его доверенных послов?» Правда, было и каноническое проявление деятельности собора по отношению к иконно – почитанию; но это было только утверждение вселенского собора, бывшего 787 г. при императрице Ирине, и по причине колебания умов, в особенности, на Западе, в правильности решений собора частным образом возобновленного 842 г. другою императрицею, матерью Михаила III. И так, что же составляло предмет занятий нового собора? Разбор препирательства двух патриархов о праве на патриаршую кафедру! Но разве в этом настояла какая надобность, когда Фотий бесприкословно сошел с кафедры по воле императора, а честь папы, нарушенная, хотя и по всей справедливости и заслуженно, собором, составленным от Фотия в Константинополе для обличения отступления римской церкви от правой веры, восстановлена и защищена подобным же собором, составленным Адрианом II на Фотия, где он проклят был и в сем и в будущем веке, и где акты его были с яростью попираемы и потом, вонзенные на древко, предаваемы были, для всенародного поругания, сожжению, а вместе с этим, Игнатий превозносим был высокими похвалами и провозглашался достойнейшим патриаршего престола. Чего, казалось бы, нужно было еще более для возмещения нанесенного, хотя – повторяем – достойно и праведно, ущерба Западной первосвятительской кафедре и для доставления благоприятствуемому ею Игнатию желанного сана? Нет, римской злобе было этого мало; нет! для папского властолюбия этого было не достаточно. «Как сметь посягать на честь Петрова наместника? Как отваживаться укорять в неправославии того, кого дакреталии ставят во главу всего христианства и выставляют высшим и всеобщим учителем всех верующих... Нет! обиду, нанесенную (мнимой) главе церкви, нужно возместить сторицею; надобно, вместо частного, поместного, бывшего в Риме на Фотия, собора, хотя и вполне сокрушительного, составить собор широкий, вселенский, чтобы осрамить папского супостата, чтобы все ведали, что значит посягать на честь римского папы. И составили, но.... скудный, малочисленный и бессодержательный, к постыждению папства и к чести Фотия, собор. Почему члены его, сознавая пустоту собора, нашли нужным заместить ее и наполнить давно известными дисциплинарными правилами, как например о том, чтобы на патриарший престол никто не был возводим, не прошедший должное время всех предварительных степеней священства. Может быть, в числе двадцати семи постановленных собором правил признать то за новое, чтобы никто, даже из вселенских патриархов, не смел, подобно Фотию, произносить осуждение на римского папу на том основании, что низшее (?) высшего не судят, а если встретится по делам римской церкви какое недоумение, то представлять его, со всем почтением, на решение вселенского собора ³⁶, каковое, однако, решение вскоре папами было забыто и отвергнуто. Таким образом, из шумного и хлопотливого дела вышло самое скудное последствие, – нанесен удар злобы поверженному великому человеку и брошено в христианский мир на забвение и пренебрежение несколько незначащих и ненужных правил³⁷. Parturiut montes, naslitur ridiculus mus.

В 3 – х, взглянем и на то, кто были во главе суда над Фотием и его приверженцами. Все высокие, предержащие власти были безапелляционными решителями временной и вечной судьбы подсудимых. Во главе мирской власти стоял самодержавный император; церковная верховная власть сосредоточивалась в лице председавших на соборе римских легатов и других патриаршеских представителей, и – самого Игнатия. Ну, по – человечески рассуждая, можно ли допустить, чтобы все, соприсутствовавшие тем заправителям дела, члены собора искренно и без насилия совести подписывали римскую формулу о проклятии Фотия и, вместе с тем, о безусловном подчинении себя римскому папе, без чего прием в собор не допускался, и чтобы эти, находящиеся под гнетом принужденности, члены подавали свой голос свободно и независимо, а не соображались с убеждением и направлением своих властей, от которых зависало будущее их положение? Недаром император, конечно, сознавая такое скользкое положение членов собора, убеждал их, при суждении, оставить все человеческие страсти, вражду и партийную односторонность. Не напрасно и представитель иерусалимской церкви Илия, на четвертом заседании, обращаясь к восточным представителям, говорил им, что мы – де не потому должны уважать личность Игнатия, что он председает на этом престоле и в этом начальническом положении имеет силу и не потому осудить Фотия, что он стоить здесь простым человеком и является бедняком. И не смотря на такие напоминания о соблюдении беспристрастия, предубеждение в пользу той или другой стороны давало себя видимо чувствовать. Так, когда на четвертом заседании явились на собор два митрополита, Феофил и Захария, и смело уверяли, что они, быв отправлены Фотием в Рим с общительною грамотою, извещавшею папу Николая о вступлении его на патриарший престол, имели с ним, Николаем, общение мира и участвовали купно с ним в совершении церковной службы, то римские легаты, желая спасти честь папы от обнаруживавшегося, таким образом, непостоянства и противоречия в папских отношениях к Фотию, – при пассивном молчании со стороны прочих членов собора, – восстали всеми силами против этого неприятного им свидетельства, несмотря на то, что митрополиты указывали, как на очевидца факта, на сидевшего тут же с ними Марина. И так как, к вящему огорченно легатов, эти непреклонные свидетели отреклись еще и подписать предложенную им римскую формулу, то собор, по требованию раздраженных римских послов, и удалил их из присутствия. Другой случай, доказавший преобладание власти и отсутствие справедливости на соборе, имел место на шестом заседании, и был, по рассказу самого Анастасия, такой: император произнес речь, в которой старался склонить приверженцев Фотия к признанию Игнатия. Тогда один из них, епископ Кесарийский, обратился к императору и сказал, что если он письменно удостоверит, что они могут свободно говорить в свое оправдание, то он надеется доказать всю несправедливость произносимых против Фотия речей; и когда он, обращаясь к императору, во услышание собора сказал, что ему известно и что он может доказать, что Игнатий дал, наконец, отречение от патриаршего престола, то легаты не могли вытерпеть этого разговора и удалили его из собрания, как отлученного римскою церковью. За тем, легатами возглашен был вопросы «кто из держащих еще сторону Фотия был посвящен Игнатием?» Заявили себя таковыми три епископа. Послы предложили им свою высокочтимую формулу, но епископы устыдились подписать ее и, в оправдание свое, сказали, что если император прикажет, то они расскажут по истине, как все было. Послы, убоявшись разоблачения, поспешили смелых свидетелей удалить из собрания, как проявляющихся. Вот такова то была правда и таково соблюдалось беспристрастие на соборе под превозмогающим и подавляющим влиянием сильных носителей власти!

Наконец, в 4 – х, обратим внимание и на число членов бывших на соборе. На первое заседание явилось не более пятнадцати святителей, из которых три были легаты римские, и из греческих пять митрополитов и семь епископов, и все из числа пострадавших за Игнатия. На втором заседании присоединился еще десяток и таким порядком, в течении полугода (от 5 сентября 869 года по 28 февраля 870 г.), – времени, какое продолжался собор, – при усиленных призывах и от лица императора, и со стороны Игнатия, к последнему заседании, поступавшими последовательно частями, набралось до 110 членов и – это из 600 епархии, составлявших патриархат Константинопольский, не говоря, уже о других патриархатах, куда также посылались приглашения. Что за причина такой малочисленности участников собора. При таком ли числе были соборы при Фотие? Число членов на них восходило до трехсот восемнадцати! Западные писатели, вслед за Анастасием библиотекарем, смущаются этим малым числом членов дорогого им собора и хотят объяснять это самовластием Фотия, который, яко бы, по произволу удалял почти всех посвященных его предшественником и поставлял на их место своих сторонников, – и успокаивают себя: один (Анастасий) применяя к собору слова Спасителя: не бойся малое стадо, зане... и проч. ³⁸; – а другой (Гергенретер), выставляя себе то положение, что будто бы каноническое достоинство соборов никогда не утверждалось на численном их значении, в подтверждение чего ссылается на пример собора в Римини, и на слова, обращенные, по поводу столкновения с Фотием, папою Николаем к византийцам ³⁹. Но напрасно защитники папской чести, в оправдание малочисленности собора ссылаются на устранение всех посвященных Игнатием по распоряжение Фотия и поставлением на их место своих приверженцев. Разве положение Фотия под судом было так привлекательно и обеспечительно, что, остававшиеся ему неизменно преданными, епископы могли с благонадежностью его держаться? Напротив, в виду строгого над ним суда и угрожавшего ему наверное отлучения, а равно в виду высоких властей, и светской и духовной, желавших его уничтожения, от которых зависела будущая судьба их, не должны ли они были смириться пред собором и сесть в ряду членов его? Но нет! Они предпочли навлечь на себя весь гнев императора и неблаговоление восстановленного патриарха и, может быть, потерю своих почетных и обеспечивающих месть, но не разделять суда с прочими членами, что и вы – разил один из них, как мы рассказали, на седьмом заседании собора, сказавши: «проклят да будет тот, кто проклинает своего архиерея». Вообще, невольно бросается в глаза это отсутствие и безучастие епископов из среды шести сот епархий Константинопольских. Даже из тех, которые были в числе членов собора, за неразделение ими преобладавших на нем взглядов на дело Фотия, были удаляемы от соучастия. Что же означает такое отрицательное отношение большинства высшего греческого духовенства к предмету собора? Как ни ухитряйся и ни усиливайся римские его панигиристы, к славе своей церкви и к чести ее главы, дело видимое, что в большинстве не было сочувствия к собору, и наибольшая часть наилучших греков расположена была в пользу Фотия.

Посмотрим еще, каковы были представители восточных патриархов. Католические писатели со всей уверенностью выставляют их настояще уполномоченными от своих иерархов; но мы имеем самое достоверное сведение, что эти представители были не иные какие, а только иноки присланные с Востока калифом арабским для выкупа пленных магометан. По крайней мере, это с достоверностью видно из тех грамот, какие присланы были патриархами на следующий константинопольский собор, в которых они уведомляют о строгости, с какою поступлено ими было с бывшими представителями собора за нарушение представленных им прав.

Но несочувствие к западному элементу в соборе и разногласие с римскими представителями открылось уже при самой подписи деяний собора. Легаты, прочитывая протоколы заседаний, заметили, что в одном из писем папы Адриана выпущено было, что относилось к похвале Людовика германского, именовавшегося в письме императором. Греки не хотели этого титула признать за германским государем, считая тот титул исключительным достоянием византийского императора, и когда легаты выразили на то свое неудовольствие, а греки говорили, что на соборе надобно воздавать хвалу Богу, а не человеку, то легаты не иначе согласились подписать акт, как с прибавкою: «впредь до усмотрения папы»⁴⁰.

Последствием такой оговорки было еще более важное дело. Некоторые из греков тайком обратились к патриарху Игнатию и императору Василию с указанием, что де данными от членов собора подписями под принесенной легатами из Рима формулой единения, собор Константинопольскую церковь подчинил власти Римской, и что прежняя свобода Востока в церковном управлении может быть обеспечена не иначе, как возвращением от послов тех роковых бумаг. К этому одумавшиеся епископы прибавляли, что, вследствие сделанной легатами в подписи оговорки, папа может испровергнуть весь собор и уничтожить все постановленные на нем решения. Император внял этому представлению и чиновникам, приставленным для ухода за легатами, повелел, чтобы когда последние выйдут со своими людьми из занимаемых ими помещений, они тихонько вошли в их комнаты и тайком взяли подписные листы под опасной формулой. Легатам, действительно, надобно было выйти из своих помещений к патриарху для переговоров, и послушные приставники тайком взяли значительную часть тех предательских листов, не успев, однако, захватить всего их сбора, так как легаты, из осторожности, подписи наиболее важных епископов держали в особо сохранном месте. Послы, возвратившись в свои апартаменты, заметили это исчезновение важных бумаг, и сообща с послами германского императора Людовика II, обратились немедленно с жалобой к императору Василию на похищение у них важных актов. Больших хлопот стоило послам выручить эти бумаги, и император очень не охотно и с большим неудовольствием возвратил им взятое, хотя, при возвращении, для скраски дела, счел не лишним воздать честь апостольской кафедре⁴¹.

Что же это за сочувствие собору со стороны самого главного движителя его, императора? Такими ли последствиями увенчавались деяния других, прежде бывших, соборов? Из всего видно, что побуждением к составлению его, и со стороны самих греков, было не осуждение Фотия, а утверждение независимой власти в Византии, как светской, так и духовной. Ведь, если бы византийцам удалось овладеть всей массой ответственных бумаг, тогда бы, с противными для греческой стороны обязательствами к признаванию верховенства папской власти, пропало бы и осуждение Фотия, которое полагалось в основание собора и которое в зломысленной формуле занимало главное место.

Но еще более несочувствия и даже неприязненности, а следовательно и подозрительных отношений греческой стороны к папскому влиянию высказало препирательство о принадлежности новообращенной болгарской церкви тому или другому патриархату. Князь, принявший христианство, ближайшим руководящим воздействием Фотия, имея в виду обеспечить независимость своей церкви от Византии, которой страна естественно должна была подчиниться вследствие принятия от нее крещения, считал более согласным со своими государственными видами обратиться к Риму с просьбой о присылке к нему наставников, во главе с указываемым от него епископом. Когда папа, по своим своекорыстным расчетам, находил не удобным удовлетворить требование князя и предлагал ему для выбора во главу церкви какого – то вовсе неизвестного ему Сильвестра, тогда князь, видя, что бывший тогда папою Адриан II, при назначении предстоятеля церкви, руководствуется корыстными видами, нашел благовременным обратиться к державшемуся тогда в Константинополе собору с вопросом, – чьему ведению должна Болгария подлежать в церковном отношении, – константинопольской или римской кафедре. Так как болгарские послы явились в Константинополь к последнему заседанию, и дело их не входило в программу занятий собора, то император, спустя три дня по окончании заседаний, когда уже члены разошлись, назначил для решения болгарского вопроса отдельное заседание в присутствии Игнатия и представителей римской и прочих патриаршеских кафедр. Когда стоявший во главе болгарского посольства, какой – то Петр, раскланявшись почтительно на все стороны, предложил от имени Богориса – Михаила вопрос, ведению какой церкви должна подлежать их новопросвещенная страна, Восточной или Западной, то римские легаты, изумленные таким неожиданным вопросом, тотчас, с непреложностью тона, ответили послам, что без всякого сомнения болгары принадлежат и должны принадлежать римской, и, в подтверждение того, пустились в разный доказательства, и исторические, и этнографические, и иерархические. Тогда и восточные представители, оставив свою уступчивость и подобострастие, которые соблюдали на соборе по отношению к римским посланникам, смело открыли свои уста и противопоставили им такие доказательства, на которые те не в состоянии были отвечать. Тогда легаты, не имея что более возражать, с криком сказали: «Пред Богом, его ангелами и всеми присутствующими, заклинаем тебя, патриарх Игнатий, властью свв. верховных апостолов, по силе письма святейшего восстановителя твоего верховного первосвященства, Адриана, которое теперь вручаем тебе, употреби все, со своей стороны, старание, чтобы самому не мешаться в управление Болгарией и не послать туда своих священников. Иначе может случиться, что святой апостольский престол, возвратив тебе твои права, чрез тебя утратит свои собственные. Если ты имеешь какую-нибудь справедливую жалобу, то предъяви ее торжественно святой римской церкви, твоей покровительнице» . Игнатий, взяв письмо, не смотря на все увещания, не стал его читать, но осмелился отложить это дело до другого раза, к крайнему огорченно легатов. Тем знаменитый спор и кончился, и результатом его было то, что Болгария, несмотря на все противоречия и угрозы со стороны папских представителей, осталась признанною за патриархатом Константинопольским, вследствие чего вскоре и изгнаны были из страны насланные из Рима духовные лица, и на место их введены греческие ⁴².

Спрашивается, что так развязало язык восточным уполномоченным в споре с западными легатами и что внушило им смелость противоборства усиленным домогательствам, так доселе уважавшихся, представителей папских? Достижение и императором, и Игнатием своих целей, заключавшихся у каждого в утверждении свойственной каждому власти! На соборе в конце заседаний, император, независимо от похвал, какими он превозносим был на всех заседаниях, на которых присутствовал, в особенности, после того как говорил речи, – провозглашался державнейшим, благочестивейшим, христианнейшим, а Игнатий величаем был боголюбивейшим и единственно достойным патриархом. После этого зачем еще нужно было угождать претензиям потерявших значение легатов. Значит, какой же в основании имели смысл осуждения, так легко и охотно сыпавшиеся на голову подсудного патриарха? Конечно, то имелось в виду, чтобы угодить легатам и через них получить желаемое утверждение и императору, и патриарху в своих новых и колеблющихся видах власти, а не самоубеждение, или независимое сознание преступности и не правоты Фотия.

Нет ничего невероятного и в том, что, не без ведома и не без участия императора, не дошли в сохранности до Рима подлинные акты собора. Василий, при отправлении легатов в обратный путь, питал в душе неудовольствие на них, как по поводу вынужденного возвращения подписных актов о соединении, так и по причине заявленного ими протеста против решения о Болгарии. Тем не менее, это свое неудовольствие, как умевший собою обладать повелитель, он постарался скрыть и отъезжавших угостил императорским столом, наделил богатыми подарками и дал им в провожатые Спафара Феодосия, долженствовавшего сопровождать их до Диррахеума⁴³, а за тем предоставить их собственному попечению. Когда, таким образом, они с одной своей свитой отправились в путь по морю, в направлении к Анконе, на дороге были далматскими прибрежными жителями ограблены, при чем отняты были у них и подлинные акты собора с их подписями; только некоторые из их свиты спаслись, и только из боязни перед этими уцелевшими была пощажена жизнь легатов. Почему, после сделанной императором, даже с нарушением своего достоинства, попытки удержать у послов подлинные списки соборных актов, и в виду протеста со стороны легатов против решений болгарского дела, – почему не допустить, как и обыкновенно допускают, что провожавшему легатов Феодосию, от чего – то не смевшему их охранять далее Диррахиума, было повелено подговорить удальцов славянских напасть на них во время морского плавания и забрать весь их багаж.

После таких неблагоприятных последствий заслуживает ли собор против Фотия названия осьмого вселенского, как его изволят чествовать католики? Анастасий в своем сказании о соборе говорит, что его нельзя называть ни просто собором, потому что это имя общее с другими многочисленными соборами, – ни вселенским собором, ибо это имя будет одинаково с семью другими вселенскими соборами. Если назовем его Константинопольским собором, то и это название будет не точно, ибо есть и другие Константинопольские соборы. Если бы мы даже хотели назвать его вселенским Константинопольским и осьмым, то и так не обозначится его имя определительно, потому что он не осьмый из держанных в Константинополе соборов, а только четвертый. По этому, без всякого противоречия, он должен называться осьмым вселенским собором, чтобы таким образом и название, разделяемое им с семью другими соборами, не утаилось, и имя, исключительно ему принадлежащее, обозначилось ⁴⁴. С греческой стороны, название вселенского сперва отрицалось только теми, которые хотели остаться верными Фотию, а в последствие, когда новым собором в Константинополе честь патриарха Фотия была восстановлена, собор, бывший против него, в глазах всех греков потерял всякое значение, в каком положении остается и доныне в православном мире. Да и в самой Западной церкви честь наименования осьмого вселенского собора колебалась, потому что, когда не принять еще был на Западе седьмой вселенский собор по причине несогласия тамошних учителей церковных с постановлениями соборными, происшедшего от неправильного их перевода Анастасием, не могло быть и речи об осьмом соборе; только когда сделан был другой, более верный перевод деяний седьмого собора, и он (собор), по утверждению папою Иоанном VIII, признан был во всех итальянских и франкских областях седьмым вселенским собором ⁴⁵, только тогда Западные богословы стали признавать и осьмый ⁴⁶, но еще в одиннадцатом веке проявляются сомнения на западе во вселенском характере, так возвеличенного, осьмого собора. Так кардинал по имени Деусдедит в различных местах своих писаний усвояет только некоторым (quibusdam) признание за ним вселенского достоинства ⁴⁷, а в трактате, написанном даже в тринадцатом веке доминиканцами против греков, отдается некоторая честь и греко – православному взгляду, не допускающему обще – соборного его значения ⁴⁸. Мало сего – на феррарском соборе, во время шестого заседания (20 октября 1838 г.) кардинал Юлиан, в споре с Марком ефеским, упоминая все семь соборов, не смел указать на осьмый, – конечно, в сознании малого его авторитета, за что и подвергается большим упрекам от католических писателей, хотящих видеть в том со стороны препиравшегося прелата недостаток ревности и сведений ⁴⁹. Стоит заметить и то, что в греческом тексте изложения деяний флорентийского собора, собор этот именуется восьмым, так как будто бы до этого не было восьмого, за каковый считают католики составленный против Фотия ⁵⁰.

.

Но мимо всего этого, скажем в конце: всякое значение этого лже – осьмого собора совершенно закрывается и уничтожается собором, состоявшимся в последствии для восстановления Фотия в патриаршеском достоинстве (о чем будет речь ниже в своем месте), так что надобно удивляться непоследовательности и самопротиворечию папства, что оно, тем не менее принимает то, что раз было им отвергнуто. Да, правда, это можно назвать общей чертой всех действий католичества – не стесняться в отвержении раз принятого, и принятии прежде отвергнутого, как скоро то или другое отвечает ка – кой-нибудь предположенной эгоистической цели.

Но каково – бы ни было достоинство собора, составленного против Фотия, решения его должны были получить свою законную силу, и осужденный патриарх должен был отправиться в назначенное ему заточение, местом которого, правда, была одна из прекраснейших гаваней на европейском берегу Босфора, Стенос (по – русски : узкий, тесный), так названная по тесноте суживающегося в том месте пролива.

Местность занята была многими монастырями, в которые ссылались и прежде другие патриархи. Одна из обителей построена была даже дядей нового заточника, патриархом Тарасием, который там и обрел себе вечное упокоение. Сюда – же заточен был Львом армянином и, современный Фотию, патриарх Никифор, защитник иконно – почитания. Каким себя явил, в этом заточении, новый преследуемый поборник православия, на это, по всей справедливости, можно сказать, что если он был велик, находясь в чести, – то еще более великим оказался он в уничижении и тесноте. Прежде он был уклончив с мудростью змеиною и должен был приспособляться к обстоятельствам, на сколько то можно было без нарушения требований священного долга и сановной чести, а теперь, свободный от стеснительных отношений, он, так сказать, выпрямился и явил себя истинным героем православия. Правда, он вполне чувствовал всю горечь предподнесенной ему чаши и изливался в наичувствительнейших жалобах на свое стесненное положение; но, тем не менее, остался верным своим убеждениям в правоте грековосточной веры, пребыл непримиримым врагом папства, смелым обличителем всех измышленных им самовольных нововведении и противником всех его властолюбивых посягательств на Восток, – в самых резких тонах порицал собор, его осудивший, как соборище беззаконных и злочестивых людей; анафему, брошенную на него из этого судилища, обращал на головы судей недостойно и слепо поразивших ею его безвинную голову; подкреплял и утешал тех, которые, во множестве, не смотря на все свои лишения, хотели оставаться ему верными, а тех, которые изменяли ему и переходили на другую сторону, прожигал пламенными упреками и старался возвратить на свою сторону. Были и такие, которые, неизвестно по каким основаниям или поводам, распространяли оскорбительный, для доблестного поборника Восточного православия, слух, что он, Фотий, наконец, смирился, признал законность собора и подчинился всем его постановлениям, даже принял и римскую формулу с признанием церковного главенства папы. Тогда – то непоступный защитник православия возгорелся всем пламенем святой ревности, разразился громами и молниями над главою того, кто осмелился распространять в народе такую унизительную для него ложь. И в самой столице было у него не без друзей, правда, скрытных, с которыми он сносился и которые, быв и сами влиятельными лицами, могли действовать и на других высокопоставленных сановников, покуда, наконец, не удалось досягнуть и самого императора, не могшего ни сознавать и не ценить его высоких талантов и многообъемлющей учености, – и приблизиться к его державной особе.

Все указанные нами пред сим действия и стремления, которыми ознаменовал себя Фотий в изгнанническом отлучении от общества, выставлены нами на основании его многочисленных писем, который он писал из своего уединения к разным родственным и преданным ему лицам. Мы представим здесь некоторые из этих писем, хотя в извлечении, но в порядке указанных нами пред сим проявлений его деятельности, дабы читатель мог видеть и созерцать на лицо духовный склад подвижника веры.

Вот извлечение из скорбного письма, в котором Фотий изображает свое положение во время производства над ним суда (869 – 870 г.), – письма, написанного, к протоспаферию (первому телохранителю царскому), Михаилу. «Тело мое разбито болезнями, душа – внутренними страданиями. Вся жизнь моя поядается и расслабляется причиняемыми мне от людей беспрестанными оскорблениями. Оставление друзьями, арестование и тюремное заключение моих слуг, удаление моих родных вследствие страшных угроз, нещадное лишение, отнятие самых необходимых потребностей, даже книг моих, опустошение и разрушение священных домов, которые мы созидали для умилостивления Божия, устранение всех поющих, читающих, и вообще служащих во всяком богослужении, – за тем, непомерно суровые приказы всем, чтобы никто не смел ко мне приближаться, – кратко, все собралось для моего отягощения. Надобно – ли мне еще упоминать о каждодневных допросах, судебных следствиях и обвинительных решениях не только для меня, но и для моих друзей, родственников и слуг, даже для всех, кто только подозревается, что не совсем меня покинул, – следствиях и обвинениях, при которых никто не бывает свидетелем, никто не судит, как и никто не выступает обвинителем. Если они мне иной раз и дают отдых от своих допросов и розысканий, то причиною того не их добрая воля, и не моя какая-нибудь добродетель, но особенная милость Божия, от которой единственно я ставлю себя в зависимость, и под покровом которой я совершаю так бурно колеблемое течение моей жизни, возметаемый так многими и так грозными волнами. Вместо родных, вместо друзей, вместо слуг, вместо певцов, вместо всякого человеческого утешения, окружают меня солдаты, сторожа, офицеры и отряды воинские. Как только не вырвется и не вылетит у меня душа из тела, поражаемого столькими ударами. Это ставит меня в тупик»⁵¹.

В письме к брату своему Тарасию, Фотий, уже по осуждении его собором, так выражает свою скорбь: «страдание достигло высочайшей степени, зло дошло до крайности; кроме Бога и упования на Него, мне не остается никакого более утешения. Везде наблюдение, угрозы, строгости. В сравнении с этим положением, все перенесенное мною не имеет значения. Кто положит тому конец? Может быть, смерть, которую они мне умыслили. Она, может быть, отнимет у моих врагов возможность терзать и мучить меня долее, либо сама по себе освободит меня от всяких тревог и напастей»⁵².

Иоанн, митрополит Ираклийский, осужденный и изгнанный наравне с Фотием, вероятно, предварительно писал к нему о своих страданиях на месте, и вот Фотий отвечал ему на его жалобу; «Ты оплакиваешь свое печальное положение, а не знаешь, конечно, каково наше: ибо если бы ты знал, что мы терпим и какие борьбы мы принуждены выдерживать каждодневно, то ты перестал бы нас занимать твоими бедами. Гром, когда он разражается с треском, нам внушает теперь меньше страха, потому что мы к тому привыкли. Что остается делать? Бороться с несчастием, хорошо зная, что, как уверяет Писание, настоящая жизнь не есть жизнь удовольствии и мздовоздаяний, но поприще трудов, подвигов и борьбы, и что воздаяний венцов и наслаждений надобно искать в другом мире: там обретем мы их по милости Божией»⁵³.

Католические писатели хотят видеть в этих письмах укорительный ответ грекам, хвалящимся своим Фотием, – видеть малодушие и падение духа под тяжестью несчастия. Но странное дело – требовать бесчувствия и непонимания настигшего бедствия. Для этого надобно быть деревом или камнем. А дело состоит в том, остался – ли человек верен своим убеждениям и правилам, из – за которых подвергся злостраданию. А каким явил себя Фотий в этом смысле, то увидим мы из следующих его писем к разным лицам, – увидим, как резко он отзывается об осудившем его соборе и как представляет его торжеством нечестия и лжи над святостью и правдою, являемыми в его лице и его последователях. «Что ты удивляешься тому,– пишет он к одному пустыннику, по имени Феодосию, что нечестивые с гордым видом председают на собрании, а почтеннейшие служители Божии должны стоять пред ними как виновные, – само – осужденные присвояют себе суд, а невинность, окруженная мечами, осуждается, – потому, что ни разу не дала от себя гласа? Примеров тому много и в древние и в новые времена. Анна, Киафа и Пилат восседали на суде, а Иисус, Господь мой и Бог, и нас всех Судия, сто – ял пред ними, как подсудимый. Стефан, великий воин Христов и великий мученик за Него, стоял перед судом, и убийственный Синедрион доблестного проповедника божественной истины велел побить камением. Иаков, первый из епископов, получивший святое помазание и предстоятельство в Иерусалимской церкви от руки Господней, был привлечен на суд и саддукей Анан созвал верховный совет, который праведника и приговорил не колеблясь к смерти злодеев. Павел, этот высокий и великий проповедник на всю землю, претерпел тоже, и Ананий, как по времени предшествовавший Анану, так и по нраву нисколько от него не отставший, велел благовестителя бить по лицу. Если ты вспомнишь таким образом о Павле, то в состоянии будешь найти и еще значительное число таких соборов; зачем же бы мне нужно было перечислять и именовать их всех? Все безумное неистовство и бесчеловечие гонителей и тиранов, свирепствовавших противу исповедников и мучеников Христовых, дает тебе наглядный вид бывшего против нас великолепного Синедриона. Ибо, как ясно из всех его речей и рассуждении, заседали на нем такие, которые, не однажды, но много раз заслуживали смерти, – восседали с гордым и важным видом и величались титулом законодателей и судей, а те, которых не был достоин весь мир (Евр. X, 38), стояли перед ними как виновные, и были присуждены к смерти. Так не удивляйся же слишком тому, что над нами сотворить осмелились, и долготерпение, какое Богу угодно являть над сими беззаконными, не принимай за знак, что Господь Бог не хочет знать дел человеческих. Нет, промысел Божий ни на мгновение не переставал бдеть над нами и распоряжаться нами; он постоянно управляет нашими делами с премудрым, неизреченным и превышающим наш ум смотрением».

Пусть после этого скажут католические писатели, переменил ли Фотий, вследствие постигшей его кары, свой взгляд на собор и подчинился ли его неправильным решениям.

В другом дальнейшем письме к тому же Феодосию Фотий не менее строгий произносит суд и на участников собора, и в особенности, на представителей Восточных патриархов. «Хотя до сих пор, – он пишет,– небывалое и беспримерное было дело, чтобы уполномоченных и слуг безбожных измаильтян превращать в представителей высокоиераршеского достоинства, представлять им преимущества патриарших кафедр и делать их председателями такого выдающегося из ряда собора, но это, однако, не должно тебя так крепко удивлять: это совершенно отвечает и другим их (противников) делам, вполне согласуется и с прочими их дерзкими поступками. Они именно знали, что благодать священства чужда этим пришельцам; но так как они, принимавшее их в свою среду, были сами нечестивы и порочны, то они и не могли сыскать других людей, а последние, будучи посланными от врагов Христовых, не могли быть предстоятелями и руководителями у других людей, как именно у призвавших их. Ибо, кто другой мог быть с ними в общении и проявлять свое неистовство против стольких и столь достойных епископов и иерархов Божьих, как именно только эти служители, питомцы и исчадия враждующих против Бога варваров. Их полуварварское судище скорее следует назвать вертепом разбойничьим; ни свидетелей, ни обвинителей, ни какого-нибудь предмета для обвинения не могли они найти, хотя сверху до низу все перерыли и переворочали, равно и какое-нибудь учиненное мною дело принять за основание к обвинению меня. Кругом стоял отряд солдат, вооруженных мечами и грозивших подвижникам смертию, так что они не смели произнести за себя ни слова, заставляли нас по шести, даже до девяти часов стоять на одном месте, потому что не хотели отпускать нас, чтобы наругаться над нами вдоволь, и – не могли натешиться нашим позором. Это было в роде театрального представления, на котором открывали зрителю разные дивные сцены и на котором одно за другим являлись варварские и богохульные писания. Драму кончили очень поздно и притом очень неохотно; ничего человеческого при этом на сцену не являлось, ни в действиях, ни в речах, хотя и желали дать тону приличный вид. Подобно корибантам (жрецы Цибелы) и вакхантам (жрецы Бахуса), кричали они громко, далеко раздающимся голосом: «мы сошлись сюда не для того, чтобы судить, и мы не судим вас действительно, ибо осудили вас наперед, и вы должны только покориться этому осуждению»⁵⁴.

Далее, в другом письме, но с не менее строгим и порицательным отзывом, пишет он о соборе: «хотя злочестивая, бесстыдная и беспримерная жестокость (явленная собором на мне и моих сторонниках) превосходит все преступления Иудеев, какие только солнце видело и луна скрывала, превышает бесчеловечность и преступность болезновавших безбожием эллинов, неистовство и безумство всех, какие есть на земле, варваров; но ты не поражайся этим, и не позволяй себе никакой неразумной мысли ропота или хулы против мудрых советов Божьих. Я, со своей стороны, много далек от того, чтобы удивляться тому, или смущаться тем, и ты, я не сомневаюсь, придешь к одинаковым со мною мыслям. Я, напротив, нахожу – хотя это иным и странным покажется – именно в этом факте самые убедительные доказательства несомненного и всеобъемлющего управления Божественного, сверх – естественного Промысла. Каким это образом и в каком смысле? Если гнев имущих власть на верных, только потому, что они сохранили свой язык и сердце от убийственных дел, так тягостно и сильно воспламеняется; если правда всевозможными способами притесняется, а ложь в полном блеске дерзновенно возносится; если нечестивая наглость оскорбительно подмечает всякое действие, всякое слово и движение; если при таком досмотре праведные только воздыхают и обращают взоры и сердце к Вышнему оку правосудия; если противники подыскивают клеветников и лжесвидетелей; если многие стараются угодить власть имеющим и служить их желаниям; если страх и угрозы смертью исходят на всех хотящих сказать что-нибудь в защиту правды; если в добавление ко всему этому, кроме других многих страданий, какие им не наказания могут причинять, не дозволяется им отнюдь писать и написанное переслать; и если ни против одного из святых не выставляется свидетель, и нисколько противу них не соблюдаются даже употребительные у варваров формы судопроизводства, но таким позорным и смешными образом, так бесстыдно и бесформенно, не сохраняется даже вид правильного суда; если, говорю, принять все это во внимание: то как можно не видеть в этом самых сильных и несомненных доказательств Божественного промысла, вся премудро устрояющего, и правосудия, хотя часто не ведомыми для человеческого ума путями, карающего неправосудных, и приходящего на помощь обидимым? Чрез это свое промышление Господь Бог наших гордых притеснителей–хотя они на вид и являются творящими свою власть в большом блеске и с высокою честью–покрыл стыдом и срамом, а наших поборников, гонимых, хотя они должны выдерживать крайнее страдание, исполнил блаженства и радости и не престающим одобрением и хвалою от всех уст, как неувядающим венцом, украсил. Для тех же, по причине тяжких их злодеяний, Провидение уже здесь уготовляет начало их наказания и дает им предчувствовать то невыразимое и неизбежное бедствие, которое ожидает их за гробом, а этим (праведным) воздает справедливую мзду за подвиг и вверяет залог, будущего неизреченного воздаяния и столь вожделенного вечного блаженства. В этом, как мне думается, ты и не можешь не усмотреть ясного и верного доказательства несомненного и над всеми бодрствующего смотрения дивного и преестественного промысла Божия»⁵⁵.

Подобное порицание бросает безвинный страдалец на осудивший его собор и его членов и в коротком письме к митиленскому митрополиту Михаилу, который был одними из ревностнейших его приверженцев и которого нерушимую верность он часто хвалил. – «Как Иудейский синедрион, писал он к нему, полный злобы на Христа, когда изгнал учеников Господа из синагоги, только теснее связал их с Господом и Учителем, а себя самого вполне отлучил от участия в святых таинствах и в царствии небесном: так и теперь подражатели Иудеев, извергшие последователей апостолов из церквей, только тем более сблизили и соединили с теми святыми мужами, очевидцами Божьего Слова, – ибо общение в страданиях действует к укреплению союза в вере и в жизни; самих же себя, самым жалким и достоплачевным образом, отторгли от учения апостолов и от нашего правоверея, и, отвергши имя, устройство, равно и жизнь христиан, в ненависти ко Христу и убиении Господа, вполне себя уравняли с Иудеями, которым возревновали» ⁵⁶.

Таким образом, мы видим, что Фотий составленный против него собор признавал не только незаконным, но и нечестивым, и остался неизменно верным своему убеждению в своей правоте и непогрешимости своих верований и деяний. А как смотрел он на анафему, которую вергнул на него злобствовавший собор, то можем мы видеть из двух его писем, из которых одно писал к какому – то дьякону по имени Григорию, а другое к Клавдиопольскому митрополиту Игнатию. «Давно, пишет он в первом, еретический собор и все сонмище иконоборцев предали нас анафеме, да и не нас одних, а и нашего родителя и нашего дядю (патриарха Тарасия), исповедника Христова и славу епископов. Но анафематствуя нас, – вопреки нашей воле и ожидания, возвели нас на епископский престол. По этому, пускай равным образом проклинают нас те, которые, подобно первым, пренебрегают заповеди Господния и которые открывают свободную и широкую дверь всякой неправде, дабы мы, при нашем коснении и дремоте, их воздействием принесены были от земли на небо. Как первая брошенная на нас анафема возвысила нас до патриаршества, так и эта последняя, надеемся, вознесет нас тем выше и приведет к вечно блаженной жизни ⁵⁷.

Во втором письме к митрополиту пишет: «Когда – то анафема была страшна и стоила того, чтобы ее избегать, именно, когда она была еще произносима проповедниками истинной веры на злочестивых. Но с тех пор, как наглая и безумная дерзновенность беззаконников, в противность всем божественным и человеческим законам и вопреки всякому разумному основанию, как то наблюдается самими язычниками и варварами, осмелилась метать свою анафему на поборников правоверия, – с тех пор, как они варварское неистовство считают церковною законностью, с тех пор эта, столь грозная и страшная кара, обратилась в басню и детскую игрушку (είς μύϑοις καί παίγνια μέταπέπτωκε). Этого мало: такая анафема для религиозно – расположенных людей сделалась даже чем – то желательным. Ибо если, на все готовая, дерзость врагов истины изрекает карательный приговор, то, ведь, не это делает страшными наказания, в особенности церковные, а действительная виновность тех, которые присуждаются к ним; при отсутствии же виновности, наказания делаются даже смешными и не имеющими значения и обращаются в позор определившим их, а тем, на которых пали они, служат только к большему их прославлению. По этому каждый во святых и праведных тысячу раз скорее согласится быть поруган и отлучен со стороны таких отвергшихся Христа, нежели быть причастну их неправдам, иметь общение с ними при их похвале и одобрении, в их богопротивных и христоненавистных позорных делах ⁵⁸.

Как Фотий поддерживал и утешал в изгнании пребывших ему верными епископов, можем видеть из следующего письма, по своему глубоко благочестивому тону, заслужившего одобрение и от самих католических писателей: «Гонение жестоко, но и блаженство у Господа сладостно, – тяжко изгнание, но и радости полно царство небесное. Блажени изгнании правды ради, яко тех есть царство небесное (Матф. V, 10). Многие скорби и превосходящи всякую меру; но будущее блаженство и радость могут не только облегчить, но и превратить их, для устрояющих свою жизнь в чаянии вышнего блага, в основание для утешения и бодрости. Будем же держаться подвигов, да достигнем мзды за подвиги, так чтобы с апостолом Павлом могли мы сказать: подвигом добрым подвизахся, течение скончах, веру соблюдох, прочее соблюдается ми венец правды (2Тим. IV, 7, 8). Что может быть сладостнее или приятнее этих слов торжества? Что сильнее и действеннее может посрамить общего врага человечества? «Поприще кончил, веру соблюл и теперь готовится мне венец правды». О высокое слово, утешающее все бури страданий, исполняющее душу духовной радости, приводящее гонителей в изумление и замешательство, гонимым дающее венец, немощных укрепляющее, поверженных восставляющее и возвышающее. Достигну я блаженства, если мои дела будут в согласии с моими словами, – купно с вами, мои достойные сподвижники, молитвами нашей преблагословенной владычицы Богородицы со всеми святыми. Аминь» ⁵⁹.

В подобном ободрительном смысле пи сал Фотий и другим епископам. Приводим в извлечении одно из таких писем, замечательное тоже по высоко христианскому духу, писанное епископу Лаодикийскому Феодору. «Я знаю, пишет он, что многие из верующих ищут случая проявить великость своей добродетели и что они блаженными считают мучеников, которым жестокость тиранов доставила вечный памятник их подвижнического величия. Теперь такой случай уготован, даже в большей мере, чем того мог бы пожелать самый ревностный подвижник. Но я питаю уверенность, что тот, который восстает против твоего твердого великодушного настроения, испытает на веки памятный позор, – крайний и величайший позор от своего слабодушия, равно и от своего бесстыдства, и, отринутый твоею твердостью, оставит всякое дальнейшее покушение, так что ты одним подвигом получаешь два великолепных трофея: с одной стороны, возвеличиваешься как победитель, а с другой, мощной твоей борьбой и терпением облегчаешь братиям чрезмерность их страданий и многочисленных бед ⁶⁰.

Так, бодро и непоступно стоявший, изгнанник укреплял своих сторонников в верности к нему. Посмотрим, как он трактовал своих изменников. Когда тот самый Феодор, к которому он писал одно из предыдущих писем и которого утверждал в преданности себе, наконец таки изменил ему, то он излил на него весь справедливый гнев свой, укорял его в бессовестном вероотступничестве и осыпал его тысячами многосторонних упреков. Когда же и преемник этого Феодора, Павел, бывший весьма близким и преданным Фотию, тоже подвергся искушению и близок был изменить ему и, мало сего, готов был и других склонять к тому же, – тогда Фотий писал к нему: «Перебежщики (οί δράπετα), которые пытаются склонять других к порицанию этого дела, к переходу вместе с ними в другой лагерь, не только не могут быть оправдываемы ни от чего в предъявляемом на них обвинении, напротив, оказываются вдвойне и даже более виновными. Ибо участие других в преступлениях для зачинщика не может дать никакой безвинности, а напротив подражание ему от других, вследствие поощрения, есть только беспредельное увеличение начальной неправды. Такой – виновен в побеге от знамени, есть беглый, вожак беглецов, соблазнитель других и, что всего тягчее, даже тех, для которых подобный образ действий прежде чем они стали рабами был тяжким преступлением, от которого они клятвенно отрекались. Смотри же, или, скорее, смотрите (ибо я придаю тебе в товарищи по твоей затее твоего действительного ученика по замыслам о предательстве), что ты мне можешь сказать, когда придется тебе давать мне отчет в том. А теперь будь здоров и не питай никакой мысли о побеге да и других не склоняй к побегу, а то неизбежный и страшный суд не разрешится для тебя одной угрозой ⁶¹.

Были и монахи, которые не хотели остаться верными до конца славному изгнаннику, и потому получили от него достойные вразумления и укоризны. Так, пустыннику Савве, которому Фотий посылал разрешения многих богословских вопросов, выставляет себя исполненным стыда и скорби, не потому, что он проиграл пред ним все кости, но потому, что он Савва, казался принадлежавшим к числу его друзей. А что он, прежде так косный во всех своих движениях, так скоро и горячо поднялся против него, это надобно объяснять тем, что раз кто оставил естественный и разумный путь, у того тотчас и все деяния и чувства принимают тревожный, не естественный и безрассудный характер. Сицилийский монах Митрофан, восстававший некогда против папы Николая и за то почтенный от Фотия титулом «подвижника гонимого за Христа», когда уличился в уклонении на папскую сторону, поражен был укоризной в веро – отступлении, которая может быть заглаждена только строгим покаянием, и которую, однако, под конец письма, считает не устранимою. А отпадение другого монаха, по имени Павла, негодующий защитник своего дела приравнял к отречению Петра, неверию Фомы, предательству Иуды, и требовал, чтобы он раскаялся в поступке, более вредном для его спасения, чем для него, Фотия.

Так преогорченный заступник православия бичевал слабодушие, изменявшее ему и его правому делу.

Но, в особенности, Благочестивая ревность и справедливый гнев Фотия воспламенились, когда он узнал, что кто – то из важных и влиятельных лиц, которого не хочет или опасается назвать по имени, распространяет слухи, что он, Фотий, наконец, покоряется собору и готов примириться, – что, естественно, встревожило его многочисленных приверженцев, так охотно и терпеливо разделявших с ним чашу страдании. Тогда он написали, или точнее надиктовали ко всем преданным ему епископам пространное, за несколько приемов начертанное, окружное послаще, в котором со всею резкостью опровергает взведенную на него клевету, как совершенно противную его убеждениям, и отрицает всякую возможность, с его стороны, какого-либо компромисса с папством и, вообще, с противной стороной. Вот несколько отрывков из этого замечательного и достойного вечного памятования и всеобщего оглашения послания.

«Дивлюсь я,– пишет Фотий, – как тот, которого я имею в мысли, так скоро забыл мою натуру (не хочу в моем опровержении назвать его по имени, опасаясь, как бы он – сильнее и дерзостнее не напал на меня: – я хорошо знаю, что многие, без указания на личность высказанным порицанием, легче возвращаются на путь правый, чем когда до – ходят к ним убеждения, с именем пущенные) – какими это образом «оный кто – то» так скоро меня потерял из памяти, что обвиняет меня в такой большой глупости и в таком пренебрежении божественных законов! Что за причина, что он так восстал против моего убожества? Или, скорее, кто двинул его на такую необыкновенную высоту, что, когда я ничего не говорю, он, однако, слышит, и тогда, как я ни разу не приходил к подобной мысли, он с высоты собственной фантазии, как с какой-нибудь башни, проникает в сердца, проникает в них и видит там то, что не сознавал за собой и сам наблюдаемый? Ему вообразилось, что он может знать лучше внутреннее человеков, чем духи живущий в них, хотя и апостол Павел, конечно не ожидавший, чтобы явились еще такие люди, отнюдь не усвоял посторонним такого знания (слич. 1Кор. II, 11).

На каком основании обвиняюсь я в такой большой глупости, в такой измене всей церкви и пренебрежении существующих законов? Что сделал я такого, что измыслил, что обнаружил я перед кем-либо что-нибудь подобное? Пускай «тот кто – то» не думает и не рассуждает себе, что де так как он свою хулу на меня не ясно выразил в своих словах, то предподнес мне нечто лучшее против тех, которые громко изрыгают на меня порицания. Ведь не слова дают вес мыслям, но горечь мысли делает слова жесткими и трудно переносимыми ⁶². А если выражения находятся в согласии с мыслями и горечь мыслей ответствует резкости выражений, то какую делает разницу, прямыми ли кто словами выражает свою мысль, или дает тоже разуметь равнозначищими?

Но если он «кто – то», в виду бури страданий, над мной разразившейся, и производимого на меня со всех сторон давления от окружающих меня неприятностей, счел меня впавшим в сумасшествие, то этим он придумал бы нечто такое, что может случиться с человеком (и только это одно может быть допущено к извинению его), так как чрезмерность страдании и оскорблений в страждущем может произвести смущение и падение духа. Очень возможно, что он в своем мнении хотел дать большую власть надо мною сатане, чем какую имел он некогда над Иовом, ибо над душою Иова он не имел никакой власти (Иов. II, 6), а относительно меня этот «кто – то» предоставил ему полную власть и над моей душою. Что такое мнение он о мне возымел и вполне его усвоил, ясно доказывает это тем, что, кроме преступности против закона, он приписывает мне полное сумасшествие. Но пускай бы он был к такому подозрению (в сумасшествии) увлечен по недомыслию, а то он в этом находит еще более удобный повод к другим укорам. Молчу же о каком-нибудь искусственном и красноречивом оправдании меня; но не смел он строить мне еще ковы и отягощать мои страдания прибавлением новых, исшедших от него, порицаний, а напротив, должен бы был каким-нибудь утешением и успокаивающею речью смягчить мои страдания и по возможности изыскать какой-нибудь прием утешительного привета. Огорчить же, надругаться, упрекать в неудаче это уж дело такого человека, который находит удовольствие в несчастии ближнего, а не такого, который соболезнует и состраждет, не такого, который как друг поступает, а такого, который держит себя как враг и на ровне со врагами обижает других.

За сим, Фотий изображаете самыми яркими красками свои страдания; но мы не воспроизводим этого описания, так как мы имели уже случай, пред сим, в своем месте сообщить достаточные сведения о лишениях и страданиях мученика правоверия.

Затем, Фотий продолжаете: «что это и еще многое другое сатана, – или иной кто, право сказать не умею – на меня измыслил, и я от того должен тяжко страдать, этого я не отрицаю; но что это столь великое оскорбление меня лишило разума и сделало презрителем божественной заповеди и изменником общественному делу, то это такая клевета, которая оскорбительнее и тягчее, чем все, что открытые враги могли бы на меня сказать. А если этот «кто – то» при этих словах краснеет, отрицает их и говорит, что он никогда ничего подобного не говорил и даже не думал – ибо грех, как скоро справедливым обличением разоблачается и обнаруживается, то становится отвратительнее, чем каким казался прежде, так что виновником его не признается более за собственное его рождение, рассматривается как незаконный плод и гнусный урод, в особенности, если совесть тем жалом, которое премудрый Создатель вложил в природу человеческую, возбуждается к сознанию того, что следовало бы делать, если, говорю я, вследствие сего, хочет утверждать, что ему не только ничего подобного не приходило в голову, но что на – против он разражался страшными проклятиями и выражениями отвращения против тех, которые отваживались на то, то спросите его (обращение к епископам) по – дружески, чем такая речь его рознится от утверждения, что я стою на стороне врагов и не делаю различия между друзьями и неприятелями: ибо все выходит на то, что к лику страждущих причисляют как нас, так и тех, которые ратуют против нас и, вместе с нами, против Христа, тех, которые уничижили кровь Христову, которые, не говоря уже о другом, посрамили алтари Господни, презрели и поругали святое помазание, или, скорее, Духа Святого, от Которого оно исходит. Спросите его, прошу вас, как различается одно от другого. Не большим только избытком злоречия? Если он может доказать, что одно (сказанное им) мало значительнее и легче, чем другое (мое толкование его слов), тогда извольте, думайте серьезно, что я говорю бессмыслицу, а его возвеличьте на все лады. Однако ж, если бы он мог доказать, что его отзывы не много разнятся от восхвалений, то не отталкивайте его от себя. Если же он не доказывает того, как и действительно не может доказать, то принудьте его энергически к молчанию, а мое тяжелое положение взвесьте и примите во внимание, что я должен терпеть и от козней врагов, и от измен и укоров со стороны друзей.

Каким образом тот, кто так говорит или думает, как меня заставляет говорить и думать тот мой добрый приятель, – каким образом не должен быть такой, в высочайшей степени, сумасшедшим, являться предателем всей церкви, презрителем и нарушителем преданий отеческих, виновным и в других несчетных беззакониях лжи, обмане, безбожных и антихристианских мыслях, внутреннем разладе и всех возможных, заключающихся в том, беспорядках? Не подходящими ли и живыми красками представил мой образ тот отличный живописец, который уверяет, что он ничего дурного обо мне не говорил? Если это происходит от простоты, то мы должны последовать слову Господню: будите мудры яко змии, и цели яко голуби (Мф.10:16); если же это было от злой воли, то мы должны предподнести ему другие слова Господа: аще не обратитеся и не будете яко дети, не внидите в царствие небесное (Мф.18:3), – в особенности, когда мы еще при этом знаем, какое наказание ожидает того, кто соблазняет единого от малых своих братьев (там же ст. 6 и сл.). А если соблазняющий одного не минуемо наказуется, то потрясающему и испровергающему всю церковь даю я помыслить, в каком ужасном грехе он делает себя виновным. Помощию и охранением Спасителя да не прийдется мне отяготить себя подобным грехом!»

В таком же тоне огорченный страдалец продолжает бичевать и далее легкомысленного, не оглашаемого им клеветника, покуда наконец не спускает своих укоров до более мягкого тона. Тут он обидчика своего называет другом и братом, высказывая надежду, что он еще исправится, – изливается в тихих жалобах, старается привести к умилению сердца, и сторонников своих утвердить в неизменной привязанности к себе. «Аще соль обуяет, – говорит Господь, – чем осолится»? (Мф.5:13). Если средоточие моих друзей, моих братьев, моих чад, моих членов, которых я рассматриваю как собственные и которые дороже мне всех, – тех, ради которых я предпочитаю пребывание во плоти соединению со Христом (Филипп. I, 23, 24), ради которых я подвергаюсь побоям и оскорблениям и хлеб мой с плачем растворяю, если средоточие их таково, то чего мне ждать от других? Впрочем, не все имеют терпение и твердость, а между тем только претерпевый до конца спасен будет (Марка XIII, 13). Так на одиночество и оставленность приходилось жаловаться и Давиду (Пс. 37:11–13). Павел апостол испытывали их (2Тим. 4:11,16), далее и сам Господь (Мф. 26:56). После таких примеров может ли удивляться убогий, всех средств лишенный человек, если «кому-то», захотелось оставить его? Но когда – бы это было только! А то оставляют они не меня только, но, по поводу отпадения от меня, они отпадают от истины, от правоверного учения церкви, за которое они до сих пор готовы были претерпеть все возможное. Вот это – то более всего и возмущает мое сердце и меня сокрушает, именно, – видеть члены, принадлежавшие к нашему телу, к нашей плоти и крови, отделенными от Христа, Главы, и таким образом обреченными на погибель. Но и это зло, хотя само по себе невыносимое, еще можно бы было выносить в виду приведенных примеров; но как можно переносить, хотя мы и очень привыкли к терпению, то, когда и причина оставленности лукаво приписывается мне же, для чего, однако, не могли привести до сих пор никакого доказательства».

С скорбью и сожалением вспоминает Фотий о доказательствах любви и привязанности, какие предъявлял он, Фотий, своему неразумному другу, и какие от него получал он взаимно; но, после краткого перерыва, опять принимает строго обличительный тон и выставляет, как отпадший друг его стоял прежде высоко и почтенно, и как жалко теперешнее неразумное его положение. Затем в торжественном тоне изображает он победу своего дела над неприязнью и говорит, каким образом сатана сумел недостойных, уже прежде лишенных духовной чести, из общества церковного изринутых, настоящее отребие и прах христианского общества, дерзкие и притязательные личности привлечь для осуществления своих злонамеренных планов и чрез них предположил одолеть и разорить всю церковь, но за то и каким образом Бог, един творя чудеса, утешая и укрепляя призывающих его в скорбях, все его умыслы расстроил и ему уготовил величайшее посрамление и тягчайшее поражение в виду того, что все верные сыны церкви стойко напасть выдержали, век его козни и искушения препобедили, а при том с таким дружным и решительным единодушием и с таким успехом, что многие из их противников к ним примкнули. С удовольствием останавливается он на похвале своих сподвижников, которые в большом числе присутствовали при этом радующем зрелище и находит в том великое утешение для своих страданий. Он благодарить промысел, что Господь Бог не допустил исполниться тому, что измыслил на него его неразумный пошатнувшийся друг, и умоляет его теперь со всей нежностью не питать более неблагоприятных о нем мыслей, если только дорога для него сколько нибудь жизнь его духовного отца, – просит конец согласовать с началом и не дать похитить у себя пальмы победы; епископов же своей стороны просит утверждать такого поколебавшегося своими убеждениями и беседами, чтобы он не увлекался более внушениями, ведущими к отпадению, а возвратился бы к прежнему благоразумному своему положению. В заключение, на основании многих текстов (Филип. 2:1–3; 1:27–30; 1Ин.2:27–28) убеждает их к любви и согласию, к постоянству и доверию, в чаянии той мзды, какая гонимым зде уготована на небе ⁶³.

С такою то силою наш герой православия восстал против одного из своих сторонников, которого не именует, поколебавшегося было в своем доверии и преданности к нему, и так внушительно, вместе с тем, свидетельствовал пред епископами, к которым направлено было послание, свою непреклонность в анти – папских убеждениях, укрепляя и их в единомыслии с собою. Это послание, по его обширности и силе, имеет особенное значение и в глазах католиков, слышащих в нем резкое обличение своего не правоверия ⁶⁴.

Представленные нами послания Фотия, хотя писанные только к лицам, принадлежавшим к его, впрочем, весьма широкому кругу знакомства, не могли не распространяться в обществе и не напоминать о нем, как неповинном страдальце, доходя иногда и до высокопоставленных лиц, могших влиять на судьбу недостойно униженного. Но особенное действие на умы общества, более же всего низшего класса, должно было произвести двукратное землетрясение, имевшее место в Константинополе во время собора против Фотия. Именно, 9 января 869 года, того года, в котором происходил этот собор, имевший свое первое заседание 5 октября, – последовал, как – бы в предостережение заблуждавшихся и на неправедный путь вступавших умов, – последовал такой страшный подземный удар, что все жители столицы пришли в ужас. Многие церкви и дома, и большая часть портиков были разрушены; самая церковь Софии подверглась опасности, и только особенными заботами императора была спасена от разрушения. В октябре, именно в том месяце, в котором, 29-го числа, Фотий, как мы видели в своем месте нашего сочинения, позван был для решительного ответа, – вновь повторился прежний страшный удар. Опять попадало много церквей и дворцов; свинцовая с патриаршего жилища крыша обрушилась вниз, на ипподроме медный кран с высоты четырех – стороннего монолита свалился. Представляем благочестивому чувству читателя решить, было ли это совпадение просто делом случая или проявлением гнева небесного. Мы, по – крайней мере, склонны думать, что небо не могло быть невнимательно к творившемуся на земле важному по последствиям делу, исходом которого долженствовало выйти разделение царства Христова на две враждебные половины и извращение заповеданной веры, при чем вполне следовало увлекавшимся страстями судьям дать предостерегательный голос. В прежнее время, когда Греки были свободны от влияния чуждых стремлений, в подобных случаях, поступали иначе. Так, когда Иоанн Златоуст, вследствие гнева на него императрицы Евдокии, осужден был на изгнание, и когда, вслед за его выездом, открылось в Константинополе землетрясение, то устрашенная тем императрица, увидев в том гнев Божий за неправедный поступок со святителем, немедленно обратилась к императору, с ходатайством о возвращении его, что и было исполнено. Но в рассматриваемом нами случае такому раскаянию не могло быть места. Озлобленные римские легаты, заправлявшие собором и прибывшие на оный, по приказанию папы, с решительною целью осудить и уничтожить Фотия, конечно, не могли дать направиться мысли членов собора к какому-нибудь свыше посылаемому, ко вразумлению, знамению⁶⁵. Потом, как это явление смотрел сам Фотий, мы можем видеть из следующих двух его писем, писанных к дьякону и хартулярию Григорию и представляемых нами здесь в извлечении. В первом благодарит он Бога, что он не был в это время в качестве патриарха в городе и не имел необходимости видеть постигшее его бедствие, которое он изображает в самом ужасном виде, какого не было со времени основания его Константином. Теперь, продолжает он, приходится ему заботиться только о своих личных делах, и ими ограничивать все свое внимание. Если бы он был патриархом в городе, который теперь более походит на могилу чем на город, то пришлось бы ему трепетать из-за чужих грехов и испытывать совместное страдание и сильнейшую скорбь в виду их страданий, а при этом еще бояться, чтобы, вследствие прикосновенности к их грехам по званию пастыря и наставника, не подвергнуться подобному же наказанию. От всего этого, как обыкновенно думают, злой умысел людей, а собственно говоря, милость и любовь божественные меня избавили. Вообще, в этом письме Фотий проводит ту мысль, что кара последовала свыше за грехи людские, отнюдь не отваживаясь прямо высказать, что беда обрушилась на город за несправедливость, ему в нем оказанную. Но Феодор диакон, которому было писано то письмо, вероятно, желая угодить или утешить изгнанника, в ответе своем на письмо, приписывал бедствие гневу Небес за причиненное ему тяжкое оскорбление. Во втором письме к нему Фотий прямо отвергает эту льстивую мысль и пишет: « я лично, со своей стороны, не дерзнул бы сказать, что город за учиненные против меня неправды сделался обширным кладбищем, убеждаю и тебя так не думать. Ибо кто я такой, – хотя и несказанное зло потерпел, что бы мог вызвать такое грозное проявление гнева Божия? Я и без того, в силу общего закона природы и сочувствия, страдаю еще более чрез то, что город терпит, чем чрез то, что мне злого его обитатели сделали. Если же они страждут за то, что по всей империи лишили церкви их благолепия, самовольно презрели таинства христианские, – епископов священнослужителей Божьих удалили с их кафедр и из их церквей со всякою хитростью и со всякими насилием и, при господстве христианства, допустили совершить дела и безобразия языческие, достопочтенные чинно -положения и таинства религии предали совершенному забвению или, вернее, полному уничтожению, если, говорю, за все эти злодеяния должны были обрести праведное наказание: то я, конечно, против этого сказать ничего не могу, разве бы высший суд открыл в них еще большие, совершенные ими, злодеяния» ⁶⁶.

Вот так – то благочестивый Фотий смотрел из своего заточения на потрясшее всю столицу землетрясение – он видел в нем гнев и кару Божии, но не за него лично, а за те вредные и оскорбительные для церкви последствия, какие произошли от его неправедного осуждения.

Надобно думать, что этим грозным физическим явлением, имевшим место во время производившегося над Фотием суда, низшие класс столичного населения, видевшие в том явлении знамение гнева небесного на беззаконность суда, был вполне расположен в пользу неповинного страдальца, жалел о его бедственном положении и желал скорейшего возвращения его в столицу.

Что касается до высшей и придворной аристократии, то нельзя отрицать, чтобы и в ее среде не было личностей, которые, или по прежним дружеским отношениям, или, просто, из уважения к его таланту и знанию, сохранили, хотя втайне, полную к нему расположенность. По крайней мере, Ваган, тот самый, который, по поручению императора, являлся на соборе главным обвинителем Фотия, теперь в изгнанническом и уничиженном его положены оказывает себя преданнейшим его другом. Фотий заболел в своем стесненном заточении, и просил его прислать ему из столицы какого-нибудь поискуснее доктора и, вообще, похлопотать об облегчении его положения; Ваган отвечал ему, что ничего не может сделать в его пользу, но тем не менее остается по прежнему тайным его другом, по примеру Иосифа Аримафейского. Вот как Фотий отвечал ему на его письмо: «Действительно, Иосиф Аримафейский был тайным другом и ночным учеником Господа и Бога нашего; но он потом, сбросив оковы таинственности, показал более пламенную привязанность к своему учителю и большую смелость, нежели те, которые любили Господа явно. Он снял с древа тело Господне, пригвожденное нечестивцами, и служил ему, сколько мог. Когда ты перестанешь бояться любить меня только ночью и соделаешься сыном света и дня, тогда ты скажешь что-нибудь достойное сравнения с мужеством Иосифа. И хотя тебе не пройдется снимать тела с древа, все же избавишь мою душу от бесчисленных искушений, зол, напастей и ежеминутно угрожающей смерти. Если же исполнить все это мешает тебе мирская дружба, или привязанность твоя к свету, то ты напрасно придумал прибегнуть к Иосифу, и без дела приводишь его в пример»⁶⁷.

Конечно, и не один Ваган был тайным приверженцем достойнейшего иерарха, а и многие другие из высоких, близких к императору лиц, которые подчас могли ему напоминать о бедном изгнаннике, бывшем некогда друге самого императора, и бросить в пользу недостойно уничиженного слово похвалы и примирения. От чего и могло произойти то умилостивительное письмо, с которым Фотий, наконец, обратился к императору, и которым надеемся не обременить читателя, представляя его здесь вполне, по примеру других жизнеписателей патриарха, как блистательный образец красноречия, живопись его положения и доказательство его высокого и мощного духа.

«Внемли, всемилостивейший государь, – пишет он, – я не стану говорить тебе ни о прежней нашей дружбе, ни о страшных клятвах, ни о взаимных обязательствах, ни о помазании твоем и царском венчании. Не стану напоминать тебе и о том, что ты из наших рук принимал пречистые и страшные Христовы тайны, ни о той связи, которая соединяет нас чрез воспремничество мое от купели твоего сына, подающего прекрасные надежды. Не стану, говорю я, напоминать тебе обо всем этом, но укажу тебе на правду, которая для всех должна быть одинакова. Язычники и варвары, если произносят над кем смертный приговор, лишают того жизни. Кому же оставляют жизнь, того не допускают умирать от голоду, или других бесчисленных бедствий. Мы же живем жизнью, которая хуже смерти. Находясь в заточении, мы лишены всего: родных, друзей и всякого общения с людьми. Когда божественный Павел находился в узах, то ему не запрещалось пользоваться услужливостью близких и знакомым; скажу более: когда вели его на смертную казнь, то самые язычники и ненавистники имени Христова изъявляли сострадание к нему. Прошедшее научает нас, что такое же обращение испытывали люди, известные по своей злонамеренности, а не первостепенные служители Божии. Но мы лишены даже книг: новое и похвальное придумали на нас истязание! Спрашивается, на какой конец? Верно для того, чтобы мы не слышали и слова Божия. Да не разразится в твое царствование зловещее предсказание: «Будет в те дни голод в хлебе, и голод в слушании слова Господня»⁶⁸. Зачем, повторяю, отобрали у меня книги? Если я оскорбил кого, то тем скорее нужно оставить мне книги, да еще приставить истолкователей, чтобы я мог извлечь из чтенья большую пользу и вернее убедился в моем проступке. Если я никого не обидел, то зачем же обижают меня? Ни один верующий не испытывал ничего подобного от неверных. Многострадальный Афанасий часто лишаем был престола от еретиков и язычников, но ни один из его преследователей ни разу не приказывал отнимать у него книги. Дивный муж, Евстафий, также много видели бед от Ариян, но и у него не отбирали книги. Павел исповедник, Иоанн Златоуст, славный Флавиан, множество других... Но что я перечисляю тех, имена которых начертаны в небесной книге? Для чего вспоминаю святых и православных епископов? Константин Великий приговорил к ссылке Евсевия, Феогония и других с ними еретиков, но не лишил их имущества, не велел отбирать у них и книги; ибо он устыдился отнять средства у тех, которых по той причине наказал и ссылкою, что они вели себя необдуманно. Нечестивый Нестории также был сослан; равно Диоскор, злосчастный Петр, Север и многие другие; однако никто из них не был лишен книг. Но что я говорю о давно минувшем? Многие, еще теперь живущие, помнят нечестивого Льва, который, по врожденным свойствам, действительно походил более на лютого зверя, чем на человека. Когда он низложили Никифора и отправил его в ссылку, то не разлучил его с книгами; последний не страдал и от голоду в такой степени, как мы страдаем. Хотя Никифор и желал в такой же мере погибели своему безбожному гонителю, в какой желал продолжения своего правления, все же Лев боялся самого названия убийцы и не велел рубить на куски тела преданных Никифору людей, как это обыкновенно делается только с разбойниками и предателями. Нечестивый и кровожадный, однако, он не лишал свою жертву общения с другими, не отбирал имущества; потому что он имел страх пред христианством, и не хотел свирепствовать с большею силою, нежели с какою свирепствовали язычники. Последние, обрекая мучеников на смерть, не препятствовали им услаждаться общением с друзьями, не отбирали имущества у близких к ним. Леви не запрещал и псалмопения, доставлявшего отраду многим отшельникам, которые заточены были вместе; он не разрушал домов Божьих и священных храмов, боясь, как видно, свирепствовать против священных предметов, хотя и не стыдился обижать людей. Что же со мною делают? О горе мне! Придумано все новое, превосходящее всякое сравнение! Я заточен, лишен родных, верных слуг, лишен и пения с отшельниками. Вместо друзей, родных, отшельников, певчих, словом всех, с кем только я имел общение, – ко мне приставили стражу и окружили меня сонмами воинов. Оскорблены домы Божии; подвергшиеся обидам бедные изгнаны, пожитки их расхищены подобно военной добыче. Для какой цели делается все это? Для той, чтобы более уязвить меня, несмотря на то, что я и без того жестоко уязвлен. Не позволяется отправлять службу Божию моим ставленникам, налагается запрещение на самые храмы, сооруженные мною по обету, в очищение моих согрешений. Но следовало бы подумать, не причиняем ли мы всем этим оскорблений самому Богу. Действительно, оскорблен Тот, Кто сам добровольно принял на себя бремя бедных. Римские гражданские законы допускают телесное наказание преступников для их духовного исправления; но мы до сих пор не знаем и по слуху, чтобы кто-нибудь придумывал терзания и гонения на душу; а теперь самим привелось испытать; ибо это причиняет нам лишение книг и отнятие возможности очищения от грехов; в первом замечается уничтожение способов созерцать внутренним оком, а второе губит и расстраивает наилучшее из всех действий. От начала мира не было слышно, чтобы человек начинал войну против человеческой души. Как будто не могли насытить злобу терзания, которым подвергнуто тело, т. е. изгнание, плен, голод, содержание под стражею, от которых ежедневно все более и более иссякает жизненная сила; пощада же состоит в том, что, вместе с жизнью, не отнимается ощущение огорчений. Что может быть страшнее того рода смерти, той невыносимой пытки, когда ощущаешь страдание умирающего, а, между тем, со смертью не лишаешься ощущения скорби? Последнее должно почесться лучшим утешением для умирающего. Размысли об этом, государь, и, если совесть твоя спокойна, то придумай еще что-нибудь против меня; может быть, ты что ни есть и позабыл. Если же совесть уличает тебя, то помни, что и ты не избегнешь осуждения за гробом, когда всякое раскаяние будет бесполезно. Я прошу тебя небывалым до сих пор образом, но за то совершенно соответствующим обстоятельствам, каких также доселе не случалось. Останови, государь, течение зол, на сколько это в твоей власти, или прекрати жизнь мою, и притом, как можно скорее, а не томи меня медленным мучением, – или же уменьши и положи меру скорбям, которыми я удручен. Вспомни, что и ты смертный, хотя и государь. Подумай, что все мы имеем одинаковую плоть, сильные земли, цари и всякий простой человек. Не забывай, что все мы имеем общего Господа, Творца и Судию. Не изменяешь ли твоей обычной кротости, удручая меня? Зачем же оскорбляешь свою природную доброту? Не заставляешь ли ты думать, что твое милосердие не более, как лицемерство, и кротость твоя только личина? Не делаешь ли ты сам себя посмешищем, ожесточившись на меня? Я не добиваюсь престола, не добиваюсь и славы, не жду радостных дней и счастливых успехов; прошу только о том, чего не лишают узников, в чем не отказывают пленным, что допускается человеколюбиво и скованным варварам. Вот до чего дошло мое положение, что я должен, как милости, выпрашивать у императора Римлян, этого образованнейшего народа... Какого роду моя просьба? Прошу, чтобы мне позволено было жить жизнью, которая не была бы страшнее самой смерти, или чтобы скорее прекратили дни мои. Постыдись законов природы; имей уважение к законам человеческим; постыдись законов общих для всего Римского государства. Берегись, чтобы про тебя не стали разглашать, что ты придумал дело, доселе неслыханное, т. е. что ты, будучи верховным властителем, по преимуществу обязанным быть милосердным и кротким, изгнал и преследуешь архиепископа, предал его в жертву голоду и другим бесчисленным бедствиям, не взирая на то, что он сам молил за тебя, – архиепископа, которого имел прежде другом, который был восприемником твоего сына, который своими руками совершил миропомазание над тобою и императрицею, возложив на вас власть, который любил тебя искренно, пред которым ты произносил страшные клятвы и исповедания веры, которому пред всеми дал явное доказательство своей любви и уважения»⁶⁹.

Жаже в своем «Фотий» (II’eme ed. р. 258), по своей ожесточенной неприязни к поборнику православия, все перетолковывающей к его невыгоде, и в настоящем случае говорит, что представленное нами письмо не было принято благосклонно и не имело никаких благоприятных для писавшего последствии. Напротив, последствием такого обращения к императору было то, что Фотию облегчено было его изгнанническое стесненное положение, так что он нашел нужным благодарить императора, за оказанную ему милость, отдельным, хотя небольшими письмом, которое было таково: «Я воображал, что, по твоем восшествии на престол, я часто буду иметь повод высказывать тебе благодарность за благодеяния, каких я ожидал, для себя, моих друзей, родных, близких и вообще за все, что ты мог бы сделать в мою пользу, без ущерба и отягощения для себя. К такой надежде располагало меня, с одной стороны, искреннее расположение мое к тебе, проникнутое не лицемерною преданностью, а с другой, значение бесчисленных клятвенных обещаний и уверений, которые ты выражал мне даже противу моего желания, в присутствии других. Но теперь надежды мои так глубоко пали, что я, хотя поздно и некстати, хочу приносить твоему величеству благодарение – но за что и по какому поводу? За то, что наказания, идущие для разбойников и злодеев, которые мы должны были переносить до истощения, ты благоволил смягчить до умеренности» ⁷⁰.

Такие опыты приближения к императору необходимо склоняли его державное внимание к Фотию, заставляли вспоминать о его отличной учености и широте знаний, в особенности, при содействии придворных друзей, оставшихся и при уничиженном его положении ему верными. По настроению, конечно, таких друзей, император Василий, лично устраняя себя от сношения с заточником, но употребляя в посредство диакона и протоспафария Феофана, предложил Фотию три, лично интересовавшие императора, вопроса по Священному Писанию.

Первый вопрос касался места в 3-й кн. царств. IV, 30, 31, гласящего так: И умножися мудрость Соломонова зело, паче смысла всех древних человек, и паче всех смысленных Египетских. И умудрися паче всех человек, и умудрися паче Гефапа Езраилитина, и Емапа, и Халкада, и Дарды, сына Самадова: и прославися имя его во всех странах окрест. Императору желалось знать, кто были эти упоминаемые в тексте четыре мудреца. По всей вероятности, льстивые почитатели императора, действительно стяжавшего имя мудрого в истории, часто сравнивали его с Соломоном, указывая на это место. По толкованию Фотия, Еман, Халкад и Дарда, упоминаемые в тексте, были древние человеки, мудрецы Египетские до Моисея, потомки Зары, сына Иуды и Фамари, известные как сочинители песней, коих имена и некоторые псалмы носят. Гефан же и Геман (Фотш почему – то насчитывает, вместо четырех библейских, пять мудрецов) должны быть современники Соломона, знаменитые певцы и музыканты. Гефан был потомок Мерара, третьего сына Левш (1 Паролип. VI, 1,44 – 47); Геман был сын Иоиля, внук пророка Самуила из рода Каафа, второго сына Левш (1 Паролип. VI, 33 – 38). В толковании этом позволил себе ученый Фотий разойтись с прочими греческими толкователями, которые всех вышепоименованных мудрецов относят ко времени царствования Соломона.

Второй вопрос касался способа помазания на царство пророка Давида, интересовавший императора по сходству занятия им царского престола с израильским царем из пастухов и по неимению, вследствие того, законных прав на верховную власть. Василий первоначально венчан и помазан был на царство при жизни Михаила III, в качестве соправителя или цесаря; за тем, на одной торжественной церемонии, провозглашен был единодержавным государем, и, недовольствуясь сим, думал еще короноваться при окончании предположенных им церковных построек. Подобный порядок в утверждении на царство имел место и в истории Давида. Первоначально помазан он был на царство еще при жизни Саула (1 царст. II, 4), потом, в другой раз, по смерти Саула (2 царст. II, 4), и наконец, по признанию израильских колен, в Хевроне, и, однако же, недовольно сего, возложил на себя еще, в присутствии «всех людей», венец побежденного царя аммонского города Раввафа (2 царст. XX, 30). Василий, чувствовавший еще под собою нетвердость династической почвы, желал знать, не следует ли и ему, по примеру Давида, принимавшего помазание несколько раз, – для вящего утверждения себя на престоле, еще раз короноваться. Фотий, в ответь на это, объяснил, что Давид, собственно, имел одно помазание, – то, которое получено им было от Самуила, а те другие помазания, о которых, по принятому у евреев способу выражения, говорится в Писании, не суть настоящие помазания, а ими именуются только разные провозглашения, разные способы признания лица в верховной власти. В соответствие с этим, и он, Василий император, имеет полное основание довольствоваться одним тем помазанием, какое сообщено ему было им, Фотием, еще при жизни Михаила III, не имея ни малейшей нужды в повторении обряда.

Третий вопрос касался значения места в книге 1 царств. IX, 24, в котором говорится о чести, оказанной Самуилом Саулу чрез предложение ему, в отличие от прочих гостей, плеча, в то время, когда искавший заблудших овец отца своего, Саул предуказан был пророку свыше в цари Израиля. Фотий такому способу отличительного угощения плечом животного дал в объяснение такой смысл, что царь, по своему званию, должен взять на «рамена» свои заботы о благосостоянии вверенного ему промыслом народа. По поводу такого толкования, умный Фотий косвенно напоминает императору и о своем страдальческом положении, подавляющем и ум, и память, и слово, и самые руки, и призывает его к облегчению его страданий ⁷¹.

Подобные, умные и убедительные обращения Фотия к императору, подобные толкования Ветхозаветного Писания, свидетельствующие о многознании и широкой учености Фотия, при благоприятных отзывах во дворе о забытом изгнаннике со стороны тайных друзей его, не могли не склонить внимания Василия к достойнейшему человеку. Кроме сего, император не мог не видеть, что посредство собора, удалившего Фотия от кормила церковного управления, нисколько не послужило к умиротворению церкви, так как масса последователей Фотия не переставала представлять собою особенную церковь, держащуюся его начал, – начал православия Восточной церкви, независимости ее от папства и сознания уклонения римской церкви от правил преданного православия. Не благоприятное же отношение папы Адриана II к Василию и Игнатию из – за Болгарии, которой они не хотели уступить ему, и которой он так сильно желал, располагало императора иметь под рукою такого человека, который бы, в случае открытой борьбы, мог постоять за интересы религии и империи, а таковым, в виду Игнатия, слабого, дряхлого восьмидесятилетнего старца, сокрушенного бурями и невзгодами жизни, мог быть именно только Фотий, боец неодолимый, непоступно стояний за свое дело, не павший и в заточении под гнетом разнообразных страданий и лишений. Бояться же папского гнева и дорожить благорасположением Рима Василий, чувствуя себя, наконец, твердо сидящим на престоле, не имел никакого повода. Совокупность всех этих обстоятельств сама собою указывала на сокрытый под спудом монастырского уединения светильник, и Фотий, наконец, по шестилетнем заточении, был вызван с недальних берегов Босфора в Константинополь, и водворен, по близости императора, в одном из великолепных дворцов города, Магнавра именуемом. Понятно, что человек, обладающий таким запасом сведений, каким обладал Фотий, не мог оставаться без дела. Император немедленно поручил ему воспитание своих двух старших сыновей, Константина и Льва, из которых первого был еще и крестным отцом, а вскоре за тем, и двух младших, Александра и Стефана⁷². Такое близкое отношение к императорскому семейству давало человеку большой почет и открывало широкое влияние, так что не только придворные с уважением стали относиться ко вновь появившемуся светилу, но и прежние недруги сделались друзьями и заискивали его расположения. Так как царские сыновья, по своей еще молодости, не могли требовать от Фотия всей его деятельности и оставляли ему довольно свободного времени, то стали обращаться к нему и другие молодые люди, жаждавшие знаний, так что предоставленный ему дворец сделался настоящим училищем, чем еще больше возвысилась его честь и достоинство. Общество видело в нем светильник не только всякого знания, но и добродетели, и чтило в нем доблестного подвижника веры, до мученичества постоявшего за правоту и независимость своей церкви. Вследствие такого общего, окружавшего его почтения, он, не будучи еще формально восстановлен в патриаршество, а имел сильное влияние на остававшуюся ему верную часть церкви и позволял себе, не встречая противоречия ни откуда, открыто посвящать из круга преданных себе лиц не только в священство, но и в епископы. Так что на деле более он являлся господствующим в церкви и патриархом, чем согбенный под бременем лет, немощный старец Игнатий.

Какие отношения образовались между двумя патриархами, настоящим – Игнатием и бывшим и имеющим вновь быть – Фотием, о том историки говорят разно. Одни утверждают, что оба патриарха легко между собою примирились и пришли в дружественные отношения друг к другу, так что Фотий, во время предсмертной болезни Игнатия, посещал болящего и старался облегчить его страдания от своих врачебных сведений. Сказание это основывается на отзыве самого Фотия, сделанном на составившемся впоследствии, для утверждения его в патриаршеском сане, соборе. Другие, утверждаясь на словах Никиты пафлагон. и Стилина, говорят, что Фотий постоянно мыслил зло на Игнатия, старался вредить ему всячески до конца жизни и даже, будто бы, был причиной его смерти. Какому из этих двух противоположных свидетельств верить? Мы верим первому. Во – первых, принимая во внимание нравственно религиозный уровень Фотия, мы не можем допустить вражды его против Игнатия; во – вторых, благосклонное внимание императора к Фотию обеспечивало последнему обладание кафедрой патриаршеской, а престарелость и болезненность, сокрушенного треволнениями жизни, Игнатия, указывавшие на близость расчета с этою жизнью, ускоряли то обладание; в третьих, мог ли Фотий, если его отношение к Игнатию были враждебны, во услышание и в глазах всего собора, в котором, по крайней мере, многие знали действительность взаимных отношений между патриархами, провозгласить о своих нежно – дружеских отношениях к усопшему собрату? А наконец, при суждении о достоверности свидетельств надобно принять во внимание, что эти свидетельства о враждебных взаимных отношениях исходят от двух неблагоприятствующих Фотию писателей, которые, в своей злобе противу него, как мы уже не раз видели, взводили на него самые нелепые клеветы.

Но как бы то ни было, Игнатий, удрученный старостью и болезнью, скончался 23 октября 878 года, и был погребен со всею подобающею его сану торжественностью, и через три дня, волею императора, на патриарший престол возведен был Фотий. Некоторые из католических писателей хотят приписать такое быстрое восстановление Фотия в патриаршестве единственно влиянию сильной партии, бывшей за него, которому император не имел довольно твердости противиться. Напрасно этому одному обстоятельству приписывать решение такого важного и влиятельного дела в судьбах церкви. Хотя, бывшим под председательством римских легатов, собором, вместе с удалением Фотия, казалось и был прекращен раздор между Восточной и Западной церквами, но, тем не менее, Рим не переставал питать дерзкие виды на подчинение себе всего Востока. И умный Василий, каковым единогласно признаете его история, не мог не видеть, что, в виду столкновений с папским властолюбием и неизбежной необходимости бороться с корыстными притязаниями Рима, надобно было обеспечить престол представителя цареградской церкви лицом достойнейшим и по обширному знакомству с наукою церковною, и по образованности умственной, и по энергической твердости характера, и по безукоризненности нравственной, пользующимся, при том, уважением и любовью громаднейшего большинства в целой империи. А таким лицом был в то время только Фотий. Если бы даже восстановление Фотия и зависело от многочисленной партии его приверженцев, то и это не было бы дурным основанием для повторительного выбора его на влиятельную среду.... Этот сонм приверженцев и почитателей Фотиевых, конечно, не без основания стал на его стороне, особенно, в то время, когда император и патриарх были против него, но зная его высокие качества, его высокообразованный ум, непреклонность его воли, непоколебленной даже страданиями шестилетнего заточения, и правоту, цельность его веры, не нарушенной примесью западных заблуждений; – качества, которые выставляли его благонадежным борцом против притязаний Рима, чувствовавшихся всем Востоком.

Как ни основателен и авторитетен был призыв императором Фотия на патриаршество, но надобно было подтвердить его формально, таким же соборным решением, каким он лишен был патриаршества. Вследствие этого, Василий и Фотий принужены были обратиться к папе с письмами, в которых извещали его о вступлении на престол патриарха Фотия по воле императора и клира, и просили его о вступлении с новым патриархом в общение, для прекращения, наконец, церковного соблазна. На папском престоле сидел тогда Иоанн VIII, не так суровый и притязательный, как были Николай и Адриан. Кроме того, этот папа был тогда в стесненном положении. С одной стороны, восстание некоторых графов итальянских, из которых сполеттскому, Ламберту, удалось захватить всю область папскую и даже самого Иоанна держать, как пленника, в Ватикане; с другой, все яростнее усиливавшиеся набеги на южную Италию Сарацин, успевших овладеть уже некоторыми твердыми пунктами, не могли не заставить папу искать помощи от императора византийского, и с этим вместе изменить и политику относительно Фотия, дальнейшее упорство в непризнании которого могло только раздражить Василия. По этому, папа не мог позволить себе по отношению к Фотию быть слишком строгим и требовательным: он избрал для себя средний путь, так что – бы и удовлетворить домогательству византийской стороны, и поддержать честь и правоту своих предшественников, Николая и Адриана, осудивших Фотия. В таком примирительном духе и написаны им были два письма – и к императору, и к Фотию. В первом письме он пишет, что, хотя Фотий и заслуживал совершенно своего осуждения, принимая в соображения единодушное согласие всех патриархов и епископов, даже поставленных Игнатием, соглашается признать его патриархом, и снимает с него анафему, но только на следующих четырех условиях: а) чтобы Фотий предварительно заслужил помилование публичным молением пред имеющим быть собором « о милосердии»; б) чтобы впредь никакой мирянин не был допускаем на патриаршескую кафедру, а только священники или диаконы константинопольского клира; в) чтобы Фотий непременно отказался от всех иерархических прав на Болгарию и никого не рукополагал в эту землю, как введенную в христианство стараниями пап; и г) чтобы не преследовались епископы и священники посвященные Игнатием. В письме к Фотию, написанном, в сущности, в том же духе, замечательно то, что, требуя от Фотия общения с епископами Игнатия, папа последним угрожает отлучением, ежели они не признают Фотия патриархом, о чем напомнил в отдельном письме трем главнейшим врагам Фотия, Митрофану, Стилиану и Иоанну. Послам же своим в Царь – граде приказал отлучать от церкви всех, кто будет противиться общению с Фотием. При выполнении условия о Болгарии, положено было в Риме считать бывшие против Фотия соборы в Риме и Царе – граде, как бы, не существовавшими. Этот приговор подписан был 17-ю епископами в присутствии папы. Оба послания привезены были в Константинополь кардиналом Петром, назначенным присутствовать на имевшем быть соборе в качестве надзирателя и руководителя, вместе с Павлом Анконским и Евгением Остийским, которые посланы были еще прежде Адрианом II по делами Болгарии, с приказанием явиться затем в Константинополь.

Когда помянутые легаты (Римские явились в столицу, собор, на третий же день, в Ноябре месяце 879 г., был созван в церкви св. Софии, – собор, составившийся по всей форме, со всеми принадлежностями вселенского собора. Председателем был Фотий, по званию патриарха, хотя папою в этом звании и не признан был. Легаты, следуя своей инструкции, заметили это; но на соборе им отвечали, что Фотий давно уже признан законным патриархом, что он возвращен на кафедру волею императора, единогласным желанием столицы и согласием трех патриархов. В оправдание таких, как бы односторонних распоряжений, члены говорили, что восточные епископы лучше могли обсудить это дело, как очевидцы, чем Римские епископ издалека. Количество явившихся на собор членов было поразительно. Оно доходило до трехсот восьмидесяти трех епископов, подвидовых Фитию: какая разница от насильственного собора, бывшего десять лет тому назад противу Фотия, на который под конец, едва могли нагнать до 100 членов с небольшим. Восточные патриархи, со своей стороны, прислали истинных, неложных представителей с грамотами, в которых прежних, яко бы от их имени действовавших, послов признавали обманщиками, так как, на самом деле, были только лазутчиками, посланными от Сарацинских властителей для выкупа пленных, и уведомляли, что двое из этих лже – представителей, за присвоение себе незаконных прав, преданы проклятию. В этих же грамотах патриархи удостоверяли, что они никогда не прекращали общения с Фотием. От Александрийского патриарха уполномоченным был священник Косма, от Антиохийского – архиепископ Мартиропольский Василий, от Иерусалимского – священник Илия, – но не тот Илия, который, довольно видно, фигурировал на соборе противу Фотия.

Всех заседаний было семь. Мы не будем выставлять занятия каждого из этих заседаний ⁷³, но остановим наше внимание на более важных определениях, или деяниях, состоявшихся на соборе. На первом заседании легаты поднесли Фитию архиерейское облачение, придавая этой церемонии тот смысл зависимости, в каком папою препровождался паллиум архиепископам западной церкви; но Фотий сумел этому дару Запада (Timeo Danaos et dona ferentes) придать тот смысл, что папа пред лицом всего собора признает Фотия патриархом. На втором заседании прочитаны были письма, присланный Восточными патриархами с их представителями, и так как в них прямо обличался обман, по какому явились от лица их представители на прежнем против Фотия соборе и вместе выражалось в них и неизменное их уважение к Фитию, то собор 869 г. против Фотия торжественно был отменен, и Фотий так же торжественно и единогласно был признан патриархом Константинопольским, равным по правам Римскому. Дело о Болгарии, которое наиболее занимало Иоанна, хотя о нем неоднократно заводима была речь, было отклонено на том основания, что Болгары торжественно признали над собою власть византийских императоров и что определение споров о земельных границах принадлежит светской власти. Фотий, зная, как папа дорожил этим приобретением, к успокоению его, говорил перед легатами, что любовь чужда своекорыстью и что расширение пределов епархии только увеличивает труды и беспокойства пастыря. Относительно требования папы, чтобы миряне не допускались к занятию места Цареградского патриарха, собор постановил, что каждая церковь в этом деле имеет свои правила, давностью освященные, которым и должна свободно следовать. Многие из присутствовавших, в особенности Прокопий, архиепископ Кесарии каппадокийской, с жаром восстали против такого резкого отделения мирян от духовных, превращающего духовенство в непроницаемую касту. А Захарий халкидонский припомнил вновь, приводившиеся им и прежде, великие примеры Нектария константинопольского, Амвросия медиоланского, Ефрема антиохийского, Евсевия кесарийского и многих других, из мирян сделавшихся светилами церкви; относительно Фотия же замечал, что канон, на который ссылался папа, как на воспрещающий возведение из мирян на высшие иерархические места, к личности Фотия не идет, так как он, собственно, никогда не был человеком занятым мирскими делами, человеком мира, а был усерднейшим сыном науки, отца и мать имел пострадавших за веру, и сам в Армении и Месопотамии обратил на путь истины огромное число заблуждавшихся, даже, можно сказать, обратил ко Христу целые народы.

На последних двух заседаниях торжественно, в присутствии самого императора, в остановление дальнейшего распространения самовольной прибавки к символу: Filioque, прочитан был Никео-цареградский символ, принятый и всеми последующими соборами. После прочтения символа, собор присовокупил, в том числе и представители древнего Рима: «Все мы так веруем; в этой вере мы крещены; и мы признаем нашими отцами и нашими братьями всех тех, которые веруют подобными образом. Если кто-либо будет настолько безрассудным, что станет составлять другое исповедание веры и предлагать его верующим или явным еретикам, или если кто станет переиначивать это учение чуждыми выражениями, прибавками или убавками, то, если он клирик – мы низлагаем его, и анафематствуем его, если он мирянин». В актах собора, при описании этого деяния, приводится и письмо папы Иоанна VIII, в котором он осуждает, как преступников, и ставит на одном месте с Иудою всех, кто дерзнет изменить в чем-нибудь Никейский символ. Католические писатели отрицают подлинность этого письма. Но, достаточно, в опровержение этого отрицания сказать, что, писавший письмо на Восток, Иоанн VIII и у себя на Западе ревностно отстаивал неприкосновенность Никейского символа, к чему обязывало его и самое зависимое, вышеуказанное его положение⁷⁴. Собор заключился следующим заявлением со стороны легатов римских: «если кто не признает Фотия патриархом и не находится в общении с ним, то да будет часть его с Иудою и да не признают его христианином». Затем, акты собора скреплены были подписями всех его членов. Во главе же их, по усиленной просьбе членов собора, стояли подписи императора с сыновьями Львом, Александром и Стефаном; подпись императора сопровождалась заявлением, по которому он принимает седьмой вселенский собор, признавал Фотия законным патриархом и уничтожал всякое значение того, что было сделано против него, Фотия.

Собор, окончив свои заседания, вознес молитвы за императора и выразил свою радость хвалебными возгласами в честь его и в честь двух патриархов, Фотия и Иоанна.

Таким образом, победа на соборе осталась на стороне Востока и правды его. Папа Иоанн, льстившийся получить на нем и обладание Болгарией и достигнуть признания верховенства Запада над Востоком, не был порадован ни тем, ни другим. Легаты возвратились в Рим и известили папу обо всем происходившем на соборе. Ими принесены были письма от императора и Фотия. Первый благодарил римского епископа за содействие к умиротворению церкви и извещал о единогласном на соборе, из 380 – ти душ состоявшем, признания Фотия в патриаршем достоинстве, но промолчал и ни словом не проговорился на счет зависимости Восточной церкви от Рима. А Фотий, извещая о ходе дел на соборе под его председательством, вместе с тем, давал знать папе Иоанну, что он не испрашивал извинения у собора, как того требовал папа, и не испрашивал потому, что ни он, ни кто-либо из членов его не считал его виновными, а прощения просят и к милосердию прибегают только виновные.

Что осталось делать бедному папе, так жестоко обманутому в своих расчетах и пришедшему в такое стеснение от обоюду? Восстать открыто против императора и признать собор, состоявшийся по его желанию, не состоявшимся, было не удобно, потому что собственные его представители подписали деяния собора, и бестактно, потому что надобно было раздражить императора, выславшего уже флот для защиты южной Италии от Сарацин, который успел уже одержать блистательную победу; по отношению к Фотию, – нельзя было не признать за ним патриаршеского достоинства, потому что папа сам, в Риме, уничтожил определения бывших прежде против Фотия в Риме и в Константинополе соборов, и назвал его «святейшим патриархом, братом и сослужителем», – не мог восстать и против общего голоса Востока, единогласно признавшего патриаршество за Фотием, не навлекая на себя подозрения в упорстве – нарушать вселенский мир и продолжать раскол в христианстве. Какое же нашел папа, средство выпутаться из этого затруднительного положения? Он заподозрил своих легатов в неисполнении на соборе данного им поручения, обвинив их в излишней уступчивости, и, признав их действия неправильными и, следовательно, не обязательными, возобновил прежние свои требования. По этому то, отвечая императору, папа, хотя и не позволял себе отрицать общепризнанное патриаршество Фотия, но в письме своем вставил такую, свойственную изворотливой папской канцелярии, кляузулу, что деянии соборных он не примет и не признает за ними никакой твердости, если легаты его что-либо допустили против апостольского наставления. В ответе же Фитию, хотя и подтверждал еще раз восстановление его на патриаршество, но замечал, что делает это единственно «из милосердия» misiricorditer, и укорял его в недостатке христианского смирения, что не хотел испросить прощения, как он приказывал, пред собором; и, наконец, вопреки выраженному прежде братскому общению, не удержался и здесь пустить такую ограничительную кляузулу, что он тогда только обнимет Фотия как брата и будет считать его возлюбленнейшим сослужителем, если он будет стараться оказывать достодолжное уважение и постепенно возрастающую верность к святой Римской церкви.

74=

Что предпримет вновь папа после этого выраженного недоверия к действиям легатов на соборе, не достигших вовсе, имевшихся при посылке их в виду, целей? Хотя верность их действования сам папа мог считать довольно обеспеченной чрез приставление к ним, для надзора и руководства, как мы видели, кардинала Петра, тем не менее, для полнейшего исследования дела на месте, или, скорее, чтобы показать вид исследования, отправил, в конце того же 880 года, в котором происходил собор, или в начале следующего 881 г., в Константинополь диакона Марина, того самого, который председательствовал на соборе, осудившем Фотия. Само собой разумеется, как должен был вновь посланный следователь посмотреть на деяния собора, опровергшего собор, бывший под его председательством, и уничтожившего все его решения во вред и к поражению Фотия. Он представил папе уступчивость легатов еще более в преступном и неодобрительном виде. Тем более, что раздражен был заключением, которому подвергнут был в Константинополе по повелению императора, выведенного из терпения его гордым и заносчивым поведением в столице, не желавшим отвергнуть собор, бывший при Игнатии под его решительными влиянием, как отвергнутый всем Восточным клиром, и не признавшем последнего, в пользу Фотия состоявшегося, собора.

Католические, равно как и некоторые православные, писатели говорят ⁷⁵, что немедленно по возвращении Марина, в озлоблении своем, естественно долженствовавшего представить дела собора в возможно беспорядочном и неудовлетворительном виде, папа подверг Фотия новому отлучению. Но Иоанн VIII, когда Марин возвратился в Рим, был накануне смерти, и 15-го декабря 882 года сам предстал на загробный суд. Почему, и принимая во внимание мягкость характера Иоанна, вероятнее полагать, что новая анафема грянула на Фотия от Марина, заступившего место Иоанна VIII и не преминувшего, конечно, воспользоваться своею властью для поражения ненавистного и уже раз им осужденного противника. За сим Фотий, огражденный от дальнейших нападений со стороны Рима, который терял все более и более свое значение в глазах Востока, мог с полной свободой употреблять свою власть на благоустроение вверенной ему и дотоле возмущаемой папскими вторжениями, церкви, тем более, что император не только не охладевал к нему, но все более и более подчинялся его влиянию.

Но когда звезда Фотия воссияла во всем своем блеске, император, высоко или, вернее, по достоинству его ценивший и удостаивавший полнейшего своего доверия, умирает, 886 г. августа 29, и на престол его, за смертью старшего сына, взошел следующий, Лев, недостойно прозванный философом, получивший образование от многоученого Фотия и, тем не менее, неприязненно на него смотревший. Неприязнь эта происходила от того, что новому императору хотелось видеть на патриаршеском престоле самого младшего брата своего Стефана, который для того предварительно и прошел все требующиеся степени духовного служения. Но на пути стояла великая личность, – личность, блиставшая непререкаемыми всякого рода достоинствами и пользовавшаяся всеобщим уважением; надобно было устранить ее. И при дворе легко сыскались такие угодники, которые, чтобы подслужиться императору, охотно взялись устроить желаемое дело. Уже в последние годы царствования Василия можно было при дворе замечать две парии: одна состояла из приверженцев и почитателей достойнейшего Фотия, сближавшихся с ним любовью к науке; ревностью по частоте веры и по самостоятельности церкви, а те, которые чувствовали себя затменными великостью пре – имуществ Фотия и не имели доступа к императору, ютились около наследника престола Льва, в надежде торжества во время ожидаемого его царствования. Эти последние стали изыскивать разные клеветы на благородного человека и, между прочим, указывали на подозрительную близость его с неким Сантавареном, пользовавшимся особенным вниманием покойного императора и оклеветавшим наследника перед отцом в злоумышлении на его жизнь, вследствие чего наследник Лев разгневанным императором заточен был в особое здание, Марпоритою называвшееся, и лишен был красных сапогов, как принадлежности звания престолонаследника. Летописцы прибавляют, что Сантаварен не удовольствовался оклеветанием, но советовал императору выколоть преступному сыну глаза, чего, однако, Фотий вместе с сенаторами своим предстательством не допустили, хотя обвиненный все-таки остался в заточении, покуда несчастный не был освобожден заступничеством попугая ⁷⁶. Вражда доходила до такой нелепой клеветы, что будто бы Сантаварен, по внушению Фотия, советовал Василию назначить себя преемником одного из его, Фотия, родственников: обвинение до того невероятное, что не верят ему и латинские писатели, так охотно верящие всякому вздору, взводимому на ненавистного им Фотия. Присоединилось еще к тому и отвне особенное обстоятельство, послужившее к очернению Фотия. Папа Стефан VII(он же считается и V) прислал к покойному императору Василию обширное письмо, в котором изображал почтенного патриарха в самых черных красках и представлял, будто бы, самые неотразимые доказательства его всесторонней преступности. Новый император прочитал письмо и, не проверив его истинности, так возмутился клеветливым его содержанием, что тут же решил ознаменовать начало своего царствования удалением патриарха, столько лет, как писал папа, волновавшего церковь. Последствием всех этих посягательств на честь и сан Фотия было то, что, далеко не умный, император, хотя и имя философа носивший, из мести, велел взять его вместе с Сантавареном под стражу и предать суду. На суде за Фотием не оказалось никакой вины; один Сантаварен уличен был в покушениях против державных прав нового императора. Когда донесено было ему о ходе и результатах суда, то, не нашедши никакого правдоподобного основания для обвинения Фотия, в досаде излил всю злобу свою на Сантаварена. Несчастный сперва подвергнут был телесному наказанию, потом сослан был в Афины и, недовольно сего, по приказанию не перестававшего злобствовать повелителя, был ослеплен и сослан в Азию... Что касается Фотия, то хотя он на суде и чист явился, но державной воле, для достижения своих, во чтобы то ни стало, целей, надобно было обвинить Фотия в поступках недостойных патриаршеского сана и вредных интересам церкви и государства, чтобы очистить место для излюбленного брата. И обвинителей, и вины легко было сыскать, чтобы лишить Фотия, хотя и безвинного, степени патриаршества. Епископы Андрей Стратилат и Иоанн Агиополит, недруги патриарха, отправились в Софию; взошед на амвон, они во всеуслышание обвинили невинного патриарха в небывалых преступлениях и торжественно провозгласили его низложенным... (О несправедливость! О своекорыстие людское!) За тем в 886 году Фотий и отправлен был в ссылку в один армянский монастырь, по названию Бордон ⁷⁷ ; но где этот светильник веры и науки угас, с достоверностью сказать не можно: в дальнем ли месте заточения, или в родных пределах Греции. Известно только то, что Фотий умер в 891 году февраля 6 дня, и что останки его находятся не далеко от Константинополя, в церкви пророка Иеремии, при жизни переданной им одному женскому монастырю при Мердозогар ⁷⁸. И на место его, по воле воцарившегося Льва, поставлен был младший его брат Стефан, как говорят византийские писатели, воспитанник и ученик низложенного Фотия.

Невольно просится под перо и выходка злобы, которою папа Стефан VI (V) ознаменовал горькое заточение Фотия. По вступлении на патриарший Константинопольский престол соименного Стефана, Стилиан епископ Неокесарийский, заклятый враг Фотия и угодник Рима, тотчас отправил к папе Стефану письмо, в котором выражался, что Фотий был «изгнан из церкви императора». Но вслед за тем получено от Льва уведомление, что «Фотий добровольно удалился с патриаршества», внушенное, может быть, стыдом такого неправого удаления достойнейшей личности и замены ее своим малодостойным родственником. И вследствие этого противоречия в извещениях, злобный папа потребовал от императора посольства в Рим, для обсуждения там всего дела. Но, разумеется, посольство отправлено не было, и злобная затея римского первосвященника кончилась ни чем. И преемник его Формоз, вступивший на папский престол в год кончины Фотия (891 г.), вздумал показать ревность свою по католической вере проклятием противуборника по его смерти; но и сам, как – бы в возмездие за то, по своей смерти подвергся еще большему поруганию. За то, что он, в противность римским канонам, бывши уже епископом одной епархии (портуенской), позволил себе занять римский престол, тело его вырыто было из земли, облечено в первосвященнические ризы, посажено на папском престоле и допрашивалось, как живое существо; приставленный адвокат отвечал за него и, вследствие найденного оправдания не достаточным, безжизненный подсудимый признан был виновным, совлечен первосвященнического облачения, подвергнут усечению трех пальцев на руке, за тем самой головы, и в таком виде брошен в Тибр.

И таким образом, Фотий, начиная с властолюбивого папы Николая I, сделался пред – метом проклятия и ненависти для всех папистов в течение тысячи лет до ныне, и ни один из их писателей не коснется его имени без того, чтобы не осыпать его всякого рода бранью, и не один собеседник в живой беседе не даст себе произнести его имени без содрогания, – и все потому, что он первый имел дух открыто восстать противу властолюбия папы и поддерживать самостоятельность Восточной церкви, которую римский епископ нагло хотел себе подчинить, наравне с Западом.

Излагая доселе историю тревожной жизни знаменитого патриарха, мы, кроме отношений его к Болгарии, не касались его миссионерской деятельности, тогда как смелая и открытая борьба его с могущественным папством, представлявшим собою половину христианского мира, – борьба, исходившая из чистой ревности по вере, необходимо заставляет предполагать в нем великого подвижника веры, не могшего смотреть равнодушно на коснение человечества в заблуждениях язычества или неправославия, как у целых народов, так и частных сект. И действительно, он весь проникнут был мыслью, что первою и главнейшею заботой патриарха должно быть распространение христианства, как в одном письме к брату своему Сергию и пишет: «неверующие и еретики, и все ведущие дурную жизнь должны быть поучаемы в слове и тщательно руководимы: это – овцы, неимущие пастыря и требующие большего пастырского внимания и огласительного наставления» ⁷⁹. А преданнейший ученик Фотия на соборе, бывшем под председательством его в 872 году, восхищенный заслугами своего великого учителя для церкви, говорил во услышание всех, что «шестидесятый епископ Византии (разумея Фотия) миссионерской деятельностью превзошел всех своих пятьдесят девятерых предшественников, что он почти всю землю просветил своими учениями и тысячи людей вывел из заблуждения: свидетели тому–страна армян, Месопотамия и все народы, которые, быв прежде преданы варварскому и грубому образу жизни, его учением освободились от прежнего заблуждения и приведены им к свету истиной веры» ⁸⁰.

И прежде всего, благочестивая ревность Фотия обращена была на борьбу с еретическими проявлениями своего времени. Рожденный среди разгара иконоборческой ереси, племянник знаменитого защитника правоверия, патриарха Тарасия, он еще в юности, вместе с родителями и дядей, ратовал противу ереси иконоборства и на ряду с ними был анафематствован всем еретическим собором⁸¹. А когда сделался патриархом, то во 2-м письме своем к папе Николаю говорит о веденной им продолжительной войне противу иконоборцев, окончившейся пленением многих в послушание Христово⁸².

Но ревность Фотия противу иконоборцев далеко простиралась и за пределы Империи, в которой, собственно, ересь была распространена. В Сицилии был монах, по имени Феофан, находившийся в переписке с Фотием, который (Феофан) энергически ратовал на острове против иконоборческой ереси, поддерживавшейся там одним, нарочно туда посланным от императора, чиновником (Chartularius). Фотий, укрепляя его в борьбе с злочестием, в письме к нему так говорит: «Всесвятая Триединица этого злобожного, купно с его двумя единомыслящими родственниками, твоими божественными устами и проповедью других поборников истины вконец сокрушить. А тебя и твоих сподвижников эта свирепствующая ересь пускай не удивляет, потому что зло сие не совсем еще побеждено, любовь верующих еще не достаточно испытана. К тому еще, мы не можем проникнуть в бездну судеб Божьих, по которым Господь допускает, чтобы народ Его доселе потрясаем был бурей неверия. Конец же всего тот, да искуснии тем явлени будут, как говорит мудрый апостол Павел» (1Кор. XI, 19). Затем Фотий делает краткое опровержение иконоборческого заблуждения, представляя, что, так как оно хочет разуметь Христа неописуемым и человечески не представляемым, то этим оно делает Его чистым Божеством и отрицает Его вочеловечение, и так как Его образу отказывает в почтении, то тем не оказывает его и Изображаемому, – утверждает, что знает Бога, а на деле отрицает Его. При этом Фотий замечает, что он не думает давать наставление благочестивому иноку, а только пишет ему, как единомыслящему, в ободрение, черпая как бы капли из богатого моря догматов, когда притом на лицо находится неисчерпаемое богатство свято – отеческих мест на ряду с историей древних времен от начала проповеди евангельской до утверждения чистой и непорочной веры Христовой. По этому Гергенретер догадывается, что Фотий, когда пи – сал приведенное письмо, не был еще патриархом, потому что в нем ничто не указывает на таковой сан. Кроме того, еще ранее, Фотий, как можно видеть из его мириобиблиона, постарался собрать свято – отеческие места в опровержение иконоборцев, где и указывает, в каких писаниях находятся свидетельства в пользу иконопочитания, как то можно видеть, на прим., из cod. 29, 52, 119. Оставаясь верен своим юношеским воспоминаниям, Фотий и в позднейшее время, когда был уже патриархом, с особенной ревностью препирался с иконоборцами, опровергал их возражения и пользовался всяким случаем приводить их в православие.

Вторая ересь, с которой Фотий горячо боролся, была ересь монофизитская, не хотевшая признавать вселенского Халкидонского собора, бывшего в 451 г., при императоре Маркиане, и допускавшая, вопреки определениям этого собора, одно только божеское естество во Иисусе Христе (единоестественники). Этой ересью заражены были в то время Армяне, держащиеся, впрочем, ее и в наше время и нашей церковью к общению с нею не допускаемые. Так как Армяне неоднократно подвергались завоевательным нападениям со стороны Арабов, силившихся покорить их своей власти, то естественно было их стране сближаться с Грецией, чтобы получить от нее против угрожавшего непрестанно неприятеля помощь, каковую Греки нередко с успехом и оказывали. Во время Фотия князем страны был некто Ашод или Асутий, из рода Ардцруниев, который, по свидетельству Армянских летописей, начиная с 859 года, и царствовал в стране, с отличною славою, в продолжении тридцати пяти лет, а католикосом, со времени вступления его на престол, был славный Захария, известный и по своему ревностному пастырству, и в качестве национального писателя. С этими то двумя выдающимися личностями и имел Фотий, в интересе исправления верований, сношения. Католикос Захария, ознакомившись с Фотием в бытность свою в Константинополе, выражал ему в одном своем письме сомнение в правоте Халкидонского собора, который де представляется ему в противоречие трем предшествовавшим вселенским соборам. «Нас,– пишет он,– Греки, да и ты отчасти в своем окружном послании, называют учениками Иакова Занзала или Юлиана галикарнаского, а то и Петра (Фулина) антиохийского, или Евтихия, и говорят, что мы следуем их учениям. Напрасно! мы ученики святого Григория Просветителя». Да и не один Захария так защищал свое вероисповедное убеждение, а и многие из бывших тогда в Константинополе Армян заявляли свои протесты против решений Халкидонского собора, как это видно из писем Фотия, к сожалению, не дошедших до нас в подлинном греческом, а только в переводе на латинский, да и то насовсем правильном.

Фотий в ответном письме своем напрягает всю силу своего ума и красноречия, чтобы подвигнуть Армянского патриарха к признанно отвергаемого им четвертого вселенского собора и препобедить давнюю нелюбовь его единоземцев к грекам, осуждавшим их несогласие с собором. Против разностей в порядках церковного благочиния Фотий не восставал, – хотя многие из них не могли быть ему неизвестны, – потому что, в видах единения, не придавал им важности, да и по благоразумию, имея в виду соглашение, не хотел увеличивать число пунктов разномыслия, ограничивался же указанием и разъяснением одних догматических разностей, соблюдая, при том, всю деликатность и почтительность к лицу католикоса; в каковом смысле он восхваляет его ревность по вере и его отличное благочестие и величает его не только бывшими в употреблены титулами, но и увенчивает его названием высокопочтенного преемника апостола Фаддея и последователя Григория Просветителя ⁸³, и затем внушительно убеждаете его не увлекаться собственным убеждением, но прежде всего следовать Священному Писанию и не обращать внимание на лжемудрования тех, которые по своим самовольным взглядам толкуют и извращают слово Божие. Затем, Фотий обращается к истории собора и рассказывает, каким образом случилось, что Армяне не приняли четвертого вселенского собора. Изложив разные обстоятельства, тому воспрепятствовавшие, и, в особенности, указав на гонение со стороны Персов, не дозволивших Армянам отправить от себя членов на собор и получить верное известие о ходе дела, говорит: «и вот таким – то образом Армяне пришли к монафизитизму и к прибавке, сделанной Петром Фуллоном, к трисвятому стиха: «распныйся за ны», в противоречие решениям Халкидонского собора и верованию пяти патриархов, и дошли до решительности произнести анафему на Греков и отделиться от общения с православной церковью». Такое не благоприятное отношение к Греции, замечает Фотий, было необыкновенно приятно тогдашнему Персидскому царю, бывшему во враждебных отношениях к Христианскому царству. Он похвалил бывшего тогда католикоса Нерзеса и дал ему, согласно сделанному обещанию, в усыновление своего сына, и, кроме того, предоставил ему и благоприятствующим ему епископам заведывание и распоряжение податями со всей Армянской области... Вслед за сим, почтительнейше просит Фотий католикоса поразмыслить, можно ли допустить, что такое большое число епископов собралось в Халкидоне только для того, чтобы утвердить заблуждение, а еще более, что все христианство согласилось принять состоявшиеся на соборе определения, если бы они противны были правой вере. Он убеждает патриарха не поддаваться заблуждению и не увлекаться обманом, но питать доверие к Греции, которая, в деле распространения христианства, паче всех стран послужила человечеству, как своим превосходством вообще во всех родах знания, так, в особенности, своими великими учителями церкви. Еще раз ставит на вид патриарху, что совершенно невероятное дело, что – бы церковь спокойно предавалась заблуждению, вменяя, между тем, себе в непременное правило следовать во всем учению апостолов и отцов церкви, и вместе доказывает, что Халкидонский собор нисколько не состоит в противоречии с тремя предшедшими соборами, но, напротив, находится с ними в совершенном согласии. Не довольствуясь и сим, для вящего преклонения Захарии к принятию четвертого собора, Фотий не тяготится поднять, на основании Епифания, хотя и в кратком виде, и всю историю четырех соборов. Первые два были для утверждения правой веры во Святую Троицу, – один против Ария, для утверждения божественности Сына Божия, Иисуса Христа, другой для утверждения божественности третьего лица Святой Троицы, Духа Святого. Оба собора были подтверждены согласием Армянских представителей: первый, Никейский, от Армянского католикоса Аристипа бывшего на нем представителем от свят. Григория Просветителя вместе с папой Селивестром и остальными 347 присутствовавшими на нем епископами; – второй, Константинопольский 1-й, – от католикоса Нерзеса, присутствовавшего на нем вместе со знаменитыми столпами церкви: Дамасом, папой римским, Нектарием Константинопольским, Кириллом Иepyсалимским и Мелетием Антиохийским. Последние два собора составлены были для установления образа разумения тайны воплощения Христова: первый, ефесский, в осуждение Нестория разделявшего в лице И. Христа два естества и два лица, а другой, Халкидонеский против Евтихия хотевшего знать в И. Христе токмо Бога. На определения первого, постановленные 200 – ми епископами, выражено Армянскою церковью полное согласие в лице бывшего тогда в ней патриарха Исаака, наравне с Целестином римским, Кириллом Александрийским, Ювеналием Иерусалимским, Иоанном Антиохийским и Проклом, подписавшимся еще епископом Кезическим, а не Константинопольским. Дошла очередь до второго собора по предмету воплощения, Халкидонского; предстояло судить Евтихия, отпрыск Савелиевой секты и его защитников, Хрисафия и Диоскора, изречь суд о беззаконном суде над Флавианом и о разбойничьем суноде; созван был императором Феодосием, по предложению римского папы, Льва, вселенский собор, который и состоялся при императоре Маркиане, и изрек против Евтихиан и Яковитов, от лица пяти патриархов, осуждение в том, что они отождествлением естества и лица уничтожают и Троичность Божества. И что же? Армянской церкви неугодно было признать решений этого собора из – за того только, что не было от ней представителей, по не зависевшим от нее политическим обстоятельствам, хотя собор и признал истинность предшедших соборов, одобренных и Армянскими святителями. Не странно ли это? Разумно ли? Основательно ли?.. Ведь, если бы,– говорит благочестивый Фотий -, эти пять патриархов отступили от истинной веры, то нет сомнения, что они были бы оставлены Богом и низложены со своих священных кафедр, точно так, как Израильский народ, восставший против Бога, лишен своей славы ⁸⁴. Возражают, что Халкидонский собор составлен был только из желания Пульхерии отмстить за безвинное убиение праведного Флавиана. На это отвечает Фотий: «напротив, он созван был по воле Божией и по указанию четырех патриархов, и, к тому еще, был совершенно единодушен». Таким то пространным и многосодержательным писанием пытался Фотий склонить упорствующего патриарха к принятию четвертого вселенского собора, устанавливающего правильный взгляд на сугубое естество Богочеловека Иисуса.

Письмо к князю Асутию гораздо короче, но так же мягко и деликатно. В заглавии он величает его князем великой Армении, государем преславным, благочестивым, могущественным и высокой почет у своих имеющим, и затем прямо высказывает свою ревностную заботу сообщить Армянам учение истины, в особенности, имея в виду, что их страна пользуется уже покровом небесной благодати, и они уже тесно соединены со Святой церковью, исключая только одного пункта, что отвергают Халкидонский собор, как противный, яко бы, Богу и истине. А между тем, этот собор принял низложение и осуждение Нестория и в самом основании разрушил его богопротивное учение. Непонятно, каким образом этот, столько благочестивый и Богом благословенный, народ может порицать и считать нечестивым четвертый собор, когда он вполне согласен с предшествовавшим третьим, одобренным почтенными представителями Армении, собором. Содержащиеся, в посланных в Константинополь писаниях, возражения оказались бы совершенно незначащими и не состоятельными, если бы в них этот собор, наравне с другими, благоговейно принимался. Великие патриархи, первопрестольный древнего Рима, Александрийский и Иерусалимский (Антиохийский почему то в переводе опущен) четвертый собор точно так же признали, как и пятый, шестой и седьмой. Никто не может противиться вере, распространенной по всей земле; самые врата адовы одолеть ее не могут. По сему да блюдет себя князь от тех, которые именем только отличаются от Антихриста и которые преподносят душам смертельный яд, отвлекая их от учения Святого Духа и его доказательств. Затем входит Фотий в краткое опровержение заблуждения, но говорит, что не намерен широко его вести, потому что князь, при своей мудрости и любви к истина и согласию, не имеет нужды в дальнейших доказательствах, да и в неоднократно посланных им к католикосу письмах они в достаточной полноте представлены. Он умоляет, князя – под руководством святых соборов, твердо держаться истинной веры и не уклоняться от правого пути, потому что, кто исповедует одну природу во Христе, тот призывает на себя осуждение Евтихия, и, зараженный ложным мнением Сасанитов, ⁸⁵ – отрицается подчинить себя единой Главе, становится приверженцем многих глав (поликефалос), и вместе учеником Манеса; а кто не исповедует во Христе двух различных природ, но вместо их принимает два лица, тот подпадает, наказанию Нестория. Ведомо, что церковь отвергает оба заблуждения и учит признавать во Христе одно лицо и два отдельных и неслиянных естества. Почему пускай князь научает свой народ, народ Христов, и ведет его к познанию истинной веры, так как для Бога нет ничего приятнее, как если мы разумеем Его истинным познанием, прославляем Его при свете православного ведения, и при том пребываем с глубоко сердечной и постоянной любовью. Это обеспечит князю особенную защиту Неба и стяжает ему как временное, так и вечное спасение. При этом Фотий на память препровождает частицу животворящего креста Господня ⁸⁶.

Эти два и, надобно полагать, бывшие другие увещательные послания не остались без некоторых последствий, но далеко не в такой мере, что бы удовлетворить желаниям Фотия. Армянам, после содержания веры в «одноестественность» Христа в продолжение четырех веков, трудно было изменить свое укоренившееся не православное верование. Впрочем, в 862 году, под председательством католикоса, состоялся таки синод, постановивший пятнадцать канонов против заблуждений Нестория, Евтихия, Диоскора, а так же Теопасхитов (богострадальников), но только в выражениях темноватых и мало определенных, из опасения народа ⁸⁷. И таким образом Армяне доселе остаются в иноверии и находятся под отлучением православной Восточной церкви, хотя и прикрывают себя достопочтенным именем Григория Просветителя ⁸⁸.

Третья группа еретиков, с которой Фотию, во время первого своего патриаршества, пришлось бороться, была секта Павликиан, – уродливое порождение сумасбродной секты, гностико – манихейской. Родоначальником этой секты был один Сириец, по имени Константин, но произвольно принявший имя ученика апостола Павла, Силы или Силуана (Сильвана), посланного вместе с Иудой, братом Господним, для сообщения Антиохийским христианам решения, последовавшего на Иерусалимском соборе относительно соблюдения обрядового закона Иудейского (деяний XV, 22), и, в последствии, верно сопутствовавшего ему в деле евангельской проповеди. Отчего и последователи его назвались Павликианами, как бы тоже учениками ап. Павла. Сущность учения их заключалась в принятии двух начал, одного доброго, и другого злого, со всеми выводимыми отселе безобразными правилами, как в нравственно – религиозном, так и гражданско – политическом смысле. Первоначально, Сильван распространял это учение в Армении, а потом в сопредельных странах. Когда же он, по повелению императора Константина Погоната, был побит камением, то стал распространять ересь один из военачальников его, по имени Семеон, принявший, для придания большего значения предпринятому делу, имя другого ученика и спутника Павлова, Тита. Когда же другой император, Константин Копроним, вздумал населить пришельцами из Азии, именно из Сирии и Армении, подвластную себе Фракию, тогда, вместе с многочисленными переселенцами из Армении, перешла в Европу и секта Павликиан, и именно, в Грецию, где проникла в самый Константинополь; так как она пользовалась здесь полной свободой, под защитой самого императора Никифора, то и широко распространила свое вредное учение. К счастью, благочестивая императрица Феодора, положившая конец иконоборству, обратила строгое внимание и на Павликиан, но, несмотря на самые энергические меры, не могла уничтожить их и дала им возможность, вместе с забалканской частью Фракии, уступленной новообращенному Богорису Михаилу, перейти в Болгарию, где и переродилась в известную секту Богомилов. Против этих то сектантов – павликиан Фотий ополчился всей своей ревностью и силой своего убедительного слова и написал четыре книги в опровержение их учения, о котором сообщим сведение ниже, в своем месте.

Конечно, так ревновавший о православии патриарх подвизался и против других, имевших место в его время, разномыслий в вере, которых следы с течением времени исчезли. Но так как никаких памятников этой борьбы Фотиевой до нас не дошло, то мы и молчим об этих трудах его в пользу правоверия.

Но Фотий ревность свою по вере обращал не только на секты, заблуждавшие в православии и уклонявшиеся в ереси, но сети апостольской ловитвы распростирал и на целые народы, косневшие в язычестве или в Иудействе, или увлекшиеся магометанством. Так мы говорили уже, как Фотий старался утвердить новообращенных болгар в принятой ими вере, как заботился о просвещении их в деле христианства поставлением для них ревностных епископов и благонадежного духовенства, и как, наконец, по продолжительном препирательстве с папами, успел окончательно усвоить Болгарию православию, в котором и находилась она целую тысячу лет, обязанная ему и сохранением своей самостоятельности.

Вслед за Болгарией, блеснул свет от светоносного патриарха (Фотий от греческого φῶς свет, светлый, светящий) и на наших предков Россов, сидевших в непроглядной тьме язычества. Фотий сам, приглашая восточных патриархов на собор для опровержения нововведений в Римской церкви, в соборном послании своем к ним так говорит о том, вслед за сказанием о Болгарах: «И не только этот народ (Болгары) променял первое нечестие на веру во Христа, но даже и многими многократно прославленные и в жестокости и скверноубийстве всех оставляющие за собою, так называемые Руссы (τό Ρώς), которые, поработив находящихся кругом себя и отсюда помыслив о себе высокое, подняли руки и против Римской державы, в настоящее время даже и сии променяли эллинское и нечестивое учение, которое содержали прежде, на чистую и неподдельную веру христианскую, с любовью поставив себя в чине подданных (έν υπηκόων τάξει) и друзей (наших), вместо грабления нас и великой против нас дерзости, которую имели незадолго. И до такой степени разгорелись в них желание и ревность веры, что приняли епископа и пастыря и лобызают святыни (ϑρησκεύματα) христиан с великим усердием и ревностью». Что же это за народ, зовомый Руссы или Россы, о обращении которых в христианство говорит с таким удовольствием Фотий? Греческие летописцы не говорят какой это был народ, называя его только по имени τό Ρώς и отзываясь только о его жестокости и варварстве, но не говорят прямо, откуда, из какой страны он пришел и сделал нападение. Но наш летописец, Нестор, приняв во внимание совпадение по времени похода Аскольда и Дира на Константинополь с описываемым греческими историками нападением Россов на столицу Империи, прямо говорит, что то были Варяго – Руссы, с которыми Аскольд и Дир, пришедшие вместе с Рюриком в Новгород и не получившие себе там уделов, отправились искать счастья в Константинополе и, встретив на пути Киев и нашедши в нем единоземцев, остановились в нем, прогнав властвовавших там козар. Вот как Нестор говорит об этом в своей летописи: «В лето 6374 (866), иде Аскольд и Дир на Греки и приидоша в 14 лето Михаила цесаря. Цесарю же отшедшю на Огаряны и дошедшю ему Черные реки, весть епарх посла к нему, яко Русь на Царьгород идеть, и вратися царь. Си же внутрь суду шедше, много убийство крестяном сотвориша и во двоюсту людей Константин град оступиша. Царь же, дошед, в град вниде и с патриархом Фотием сущии в церкви святыя Богородица во Влахернах всенощную мольбу сотвориша... Таже Божественную ризу святыя Богородица с песнями износяща в море скут омочивши, тишине же сущи и морю укротившуся, aбие буря с ветром веста и волнам великим засобь безбожных Русси ладья возмете, и к брегу привержени и избиени, яко мало от них таковыя беды избегнути, в свояси с побежением возратишася».

Из этого сказания летописца мы видим что, по молитве Фотия, купно с множеством верующего народа, послано было на грозивших столице конечным разорением, Руссов необыкновенное физическое явление, – буря, разметала их суда и большую их часть потопила и погубила. И если мы не смеем приписывать Фотию такой власти над стихиями, какой обладал пророк Илия, по молитве своей затворявший небо и низводивший дождь на землю, то не можем отказать в умилостивительной силе молитвы, не двух или трех человек, но целых тысяч народа, всеусердно обращавшихся к лику Богоматери в Влахернской церкви ⁸⁹. Открытое же и прямое воздействие Фотия на обращение Руссов проявилось в последовавших событиях.

Испытавши гнев Божий, свидетельствуют греческие писатели, Руссы возвратились в отечество и, спустя немного времени, отправили послов в Константинополь просить себе крещения. Фотий немедленно послал им епископа: по одним – это был Кирилл, по другим – Михаил, первый Киевский митрополита. Подробно описывает это событие Константин Багрянородный; епископ принят был Руссами благосклонно. Князь их поспешили собрать вече, на котором присутствовали, кроме многочисленного народа, вельможи и старцы, особенно приверженцы к язычеству. Председательствовали сам князь. После некоторых рассуждений о своей вере и о христианской, приглашен был в собрание сам епископ. Когда его спросили, что он возвестит им и чему учить будет, он открыл Евангелие и начал благовествовать о Спасителе и совершенных им чудесах, а также о чудесах, совершенных Богом в Ветхом Завете. Выслушав это, Руссы сказали: «Если и мы не увидим чего-либо подобного и в особенности того, что ты говоришь о трех отроках в пещи, то совершенно не поверим тебе, и не будем слушать твоих речей». Епископ же, не колеблясь, ответили: «хотя и не должно искушать Бога, однако, если вы от всего сердца решили приступить к Нему, просите, что хочете, Бог непременно сделает по вере вашей». Язычники предложили бросить самое Евангелие в разженный огонь с обещанием уверовать в христианского Бога, если только оно останется невредимым. Тогда епископ, подняв глаза и руки к небу, воззвал: «Господи Иисусе Христе Боже наши! прослави и ныне святое имя Твое пред очию сего народа», – и бросили книгу в пылавший огонь. Прошло достаточно времени, костер потух и весь горючий материал обратился в пепел, осталось невредимыми одно Евангелие и даже кисти связывавших его шнурков не потерпели никакого повреждения или изменения. Увидя это, варвары, пораженные величием чуда, без колебания начали креститься».

И об этом то событии Фотий, как о совершившемся под его влиянием, так радостью поведал восточным епископам, в приведенном выше нами месте его послания, словами, что так называемые Руссы променяли эллинское и нечестивое учение на чистую и непорочную веру христианскую.

В Россах Фотий победил закоренелое язычество; в 851 году пришлось ему иметь дело и с Магометанами. В его время поклонники Магомета, называющиеся у Византийцев и у нас Сарацинами, Агарянами и иногда Исмаильтянами, сильно распространяли владычество свое в христианском мире и успели уже отторгнуть от Византийской империи многие христианские области, а в царствование Феофила, к крайнему его уничижению и огорчению, разрушили и город его родины, Амморию. При своей гордой уверенности в превосходстве Магомета и его учения перед христианством, прежде нежели приступать к решительным мерам изуверной жестокости, они старались наперед мерами льстивого убеждения склонять в свою веру, как напр., в начале царствования Михаила III поступили с 42 – мя Амморейскими мучениками. В особенности же эта самоуверенная любопрительность развилась в них со времени известного калифа Гарун – Альрашида, который поселил в них вкус к наукам и философическим исследованиям. Вследствие такого убеждения в превосходстве ислама и стремления к его распространению, отправлено им было в Царь – град посольство с хульным для Божества Святой Троицы вопрошением: «каким образом вы, христиане, допуская единого Бога, вместе с тем разделяете его на три, исповедуя Отца, Сына и Духа Святого. Если можете, то объясните это, или пришлите нам таких мужей, которые бы могли рассуждать об этом и выдержать с нами спор». Конечно, такие ревностные поборник святой веры, каков был Фотий, не мог оставаться хладнокровным пред гордыней, возносящейся на ум Христов. Еще в юности он послан был от императорского двора на магометанский Восток в звании посла, как он говорил, к Ассириянам, а по другим – к Персами, где он, конечно, не мог не познакомиться самым близким образом с новою религией и где, конечно, не молчал в виду ее нелепости. Хотя, надобно заметить, что Фотий, по свойственному ему благоразумно, не позволял себе своим препирательством слишком раздражать могущественных и грозных соседей; тем не менее, апокрисарий Иерусалимского патриарха Илья таки возгласил о влиянии Фотия на Мусульманский мир на четвертом заседании собора, бывшего в 879 году: «В такой мере воссияла доблесть нашего святейшего вселенского Патриарха в странах Востока, что сами Сарацины, окрепшие в неверии, присылали к святейшему нашему владыке письма, в которых одни просят о наставлении их и удостоении спасительного крещения, равно и принятии на службу и в подданство нашим святым императорам; другие же, еще не думая переменять веры, выражают желание сделаться, чрез посредство нашего святейшего патриарха, подданными нашего богоизбранного императора. Смотрите, вот подлинные письма Эмиров Восточных! Не от Бога ли идет такая Благодать?» Так многодаровитый Фотий умели привлекать к себе превосходством своего ума, основательностью убеждений, и у места снисходительностью и сноровкой, самых упорных иноверов и ознакомлять их с верою Христовой. Но в 846 году вступил на мусульманский престол один из ближайших потомков Гарун – Альрашида, по имени Мота – Вакиль, не представлявший себе в деле религии такой свободы, какую имели его высокоумные предшественники, и потому питавший большую преданность корану, а вследствие того и особенно не благоволивший к христианам. Так как на совете, бывшем по этому поводу у императора, необходимо присутствовал Фотий, не как патриарх, каким он еще тогда не был, но как высокий, весьма приближенный к государю сановник, то, конечно, выбор для прения ни на кого более пасть не мог, как на его даровитого ученика Константина (в последствии Кирилла), отличавшегося и многознанием, и ревностью по вере. Взяв с собою на помощь Асикрита (a secretis) Георгия, отправился он на дальний Восток в страны Ирака (Вавилония) в город Самару, стоявший на Восточном берегу Тигра и бывший в то время столицей Калифов ⁹⁰). Продолжительны были прения с Сарацинскими мудрецами; изуверы, досадуя, что не могли одолеть христианского философа своими лжеумствованиями и возражениями, решились погубить его ядом. Но, по милости Божьей, поборник веры остался цел и возвратился в свою страну не только здрав и невредим, но еще с честью и дарами от мусульманского князя, к особенному удовольствию, посылавшего его, Фотия.

В 857 – 58 году, когда Фотий был уже патриархом и когда, следовательно, для него открылась не только большая возможность, но и прямая обязанность действовать к распространению святой веры, явилось новое к тому отвне призвание. Козары, жившие на западной стороне Каспийского моря (которое потому в восточных географиях и называется Козарским) и в последствии занимавшие от устьев Волги все побережье Азовского и Черного морей до самого Киева, ознакомлены были издавна с христианской верой, но слабо и зачаточно и потому жившие среди них магометане, евреи и даже язычники, пользуясь полной свободой вероисповедания, старались каждый выхвалять свою веру и привлекать к ее принятию, так что правящая власть, каганы, не знали, на какую сторону обратиться и какую веру предпочесть. Между тем с греками, не только считавшимися, но действительно бывшими тогда наиболее просвещенным народом, козарские властители были в приязненных отношениях и даже входили с ними в родственные союзы.

Так, когда им понадобилось для защиты своих владений от набегов кочующих на родов построить в нынешней стране козаков, на берегу Дона, крепость, назвавшуюся впоследствии Саркел или «белая вежа», то для сооружения ее обратились к греческому императору Феофилу с просьбой прислать им искусных зодчих, что и было охотно исполнено. Юстиниан же II, свергнутый с престола Тиверием, нашел убежище у хана козарского и женился на его дочери, которую после и венчал царским венцем.

Равно и Лев Исаврянин, желая примирить с собою козарский народ, женил сына своего Константина, прозванного впоследствии Копронимом, тоже на дочери козарского князя, нареченной в крещении Ириной (не та это Ирина, которая восстановила православие, но другая, гораздо прежде бывшая), а от этого брака у Копронима родился сын Лев, прозванный даже по матери Козарин или Хозарин. При такой близости отношений Козар к просвещенной Греции вполне свободно им было обратиться к царствующему тогда в Греции Михаилу III с просьбой о воспособлении им в деле религии. Почему и отправлено было ими к императору посольство, которое объясняло, что народ их хотя и ведает Единого Вышнего Бога и поклоняется Ему, обращаясь лицом на восток, но держится некоторых постыдных обычаев, и потому, с одной стороны, евреи убеждают их принять их веру и правила, а с другой стороны, сарацины, обещая иметь с ними вечный мир и даже делая им значительные подарки, неотступно твердят, что их вера лучше всех; вследствие того каган их, держась существовавшей доселе между греками и их народом дружбы и уважая истекающую от Бога власть греческого императора, испрашивает у него в этом деле совета и просит прислать к нему какого-нибудь книжного человека, для прения с евреями и сарацинами, обещаясь в случае поражения их принять веру греческую. Император не мог не уважить подобного прошения послов Хозарских. Тем более, горящий ревностью по вере Фотий не мог не дорожить этим благоприятным случаем приобрести целый народ для христианства. Почему и царь, и патриарх, вызвав немедленно Кирилла из его уединения и передав ему речи Козар, повелели ему, взяв на помощь брата, идти к ним для объяснения существа христианской веры и для защищения славы Пресвятой Троицы, на которую дерзко посягали и Иудеи, и сарацины. Братья выразили совершеннейшую готовность на такой апостольский подвиг, хотя бы даже пришлось умереть за веру Христову. Царь, довольный их усердием, отправил их в Тавриду (нынешний Крым) со всей подобающей честью, снабдив всем потребным для пути. Почтительно приняты были проповедники, когда пришли в резиденцию кагана, ибо имели с собой и верительную грамоту от византийского императора. Константину довелось ратовать и с козарами, и с Иудеями, и с сарацинами. (Мефодий, как менее занимавшийся книжным делом, большую часть оставался в бездействии, помогая только брату своему богоугодной молитвой). Прение продолжалось несколько дней и всякий раз в присутствии кагана. Нападения были самые открытые и нещадные; зловерие напрягло все усилия к опровержению христианства; но Константин победоносно одолел и сарацин, и иудеев, и козар ⁹¹, так что каган, вместе со своей дружиной и со многими из народа (но отнюдь не всеми), уверовал во Христа и принял крещение, отвергши языческое непотребство и беззаконные браки; блаженные учители для поддержания начатого дела должны были оставить там несколько священников из Херсона. Отпуская проповедников, каган написал к императору благодарственную грамоту, в которой похвалял способность присланных им двух мужей, умевших хорошо объяснить сущность христианской веры и ее главнейших догматов, и извещал, что после его крещения вся его земля не умедлит креститься.

Но еще ближе ревнителю веры были те церкви, которые подчинены были Халкидонским собором ведению Константинопольской высшей кафедры и которые находились среди варварских народов, где они были как овчия убежища среди окружавших волков. Таковы были церкви провинции Хихии, составлявшей часть древней Азиатской Сарматии и принадлежавшей Эвксинскому Понту. Так, сочувствуя успеху христианства в стране Фотий, в ободрение воспорского архиепископа Антония, пишет, что Скифский Понт, прежде так не гостеприимный (ἄξεινος), под его воздействием теперь сделался не только гостеприимным (ἄνξειος), но и благочестивым, так как благочестие в нем высоко процветает, хвалит деятельность епископа и удивляется ее силе, в особенности, по поводу обращения евреев от чего ожидает себе подобных плодов ⁹². Что дело христианства на Востоке и вообще в Тавриде, при поддержке Фотия не ослабевало, свидетелями того могут быть участвовавшие в соборе в пользу Фотия, в качестве архиепископов Лука Воспорский, вероятно преемник помянутого Антония, и Павел Херсонский, преемник того Георгия II-го, при котором святой Кирилл обрел мощи Климента, папы римского ⁹³.

Таким образом, можно с вероятностью сказать, что и та Херсонская купель, так для нас дорогая, в которой принял крещение равноапостольный князь Владимир, устроена была с благословения Фотия, так как Херсонская епархия подчинена была Константинопольской кафедре.

Но, наконец, «Светоносный» воссиял светом своим для целого племени, для целой группы родственных между собою и с нами Славян. Ростислав, князь моравский, вместе с другими двумя князьями отправили, в 802 году, к Византийскому императору Михаилу посольство с таким заявлением, – что хотя они и народ их и приняли христианскую веру от Западных латинских священников, но, не разумея их языка и слыша разные толки от вошедших к ним разных учителей и из волох, и из греков, и из немцев, по простоте своей (мы словени простачать), не знают, чего держаться, и не ведают существа веры, ограничиваясь только исполнением внешних обрядов, и потому просят прислать им такого учителя, который истолковал бы им дело новопринятой ими веры на их родном языке и наставил бы их на истинный разум и правду. Царь собрал совет, на котором, конечно, по званию патриарха наиболее веский голос принадлежал Фотию; было рассуждено, что если для проповедания иноязычным племенам избирались доселе Солунские братья, то кого приличнее было послать теперь в единоязычные страны, как не их же? Почему царь, призвав Константина, положительно сказал, что другой никто не может так хорошо исполнить этого дела, как он сам при содействии брата своего игумена Мефодия. Константин с радостью принял на себя новое посланичество, но под условием, если моравы имеют письмена, потому что просвещать народ без письмен, тоже что писать беседу на воду, и легко таким образом заслужить имя еретика; когда же он узнал, что моравы письменности не имеют, то изобрел новую славянскую азбуку, применив греческие буквы. Первое приложение нового изобретения было сделано на переводе начальных слов Евангелия Иоанна и затем переведены были прочие необходимые для богослужения книги. Эти первоначальные труды были показаны царю, Фотию и всему освященному собору. С ними св. братия радостно отправились в славянские страны. Фотий, имея в виду, что проповедники отправляются на дальний Запад, бывший под властью папской иерархии и рознившийся в порядках и убеждениях церковных от Востока, предостерегал их от сделанных Римской церковью уклонений от вселенской веры и строжайше наказывал держаться Восточного православия. Пришедши в Моравию, они были приняты от князя с особенною честью; на первых же порах они получили поручение – научить изобретенной ими грамоте приготовленных им учеников. В продолжение четырех лет пребывания своего в Моравш, при содействии многих наученных ими помощников братья успели широко распространить между жителями принесенное ими православие. По замечанию жизнеописателя Кирилла, согласно пророческому слову, отверзлись тогда уши глухих и услышана быша словеса книжныя, и язык гугнивых сделался ясен. Папа Николай I, узнавши о великих успехах проповеднической деятельности братьев, потребовал их к себе на лицо, дабы испытать дух их учения. Но Николая путешественники уже не застали в живых (ум. в 867 году ноября 13). Его преемник, папа Адриан, удостоверившись в правильности их учения и одобрив славянский язык и изобретенные ими письмена, свободно допустил обоих учительствовать в единоязычной с ними стране. К сожалению, в это время Кирилл скончался, а Мефодий был рукоположен в епископа Моравш Паннонской, и в этом звании, при помощи своих учеников, успел далеко распространить православие за пределами своей области – в Сербии, Чехии, в Венгрии, Хорватии, Долмации, Галиции и в самой Польше. Но Византия, несмотря на долгое отсутствие посланных ею веропроповедников, не теряла их из памяти и вида. Император, на этот раз уже Василий Македонянин, вместе с разделявшим с ним все важные дела патриархом, вытребовали себе на лицо архиепископа Мефодия для того, что бы увериться в духе его учения на Западе, которое и было вполне одобрено, как императором, так и Фотием; после чего Мефодий отпущен был с честью «до своего стола» ⁹⁴.

Таким образом, Фотий является начальным просветителем в деле православной веры, не только нашей страны России, но и прочих стран славянских, с той только разницей, что родная Русь и Болгария просвещены были святой верой при непосредственном участии знаменитого патриарха, а прочие славянские страны при посредстве подручных ему вероучителей, святых Кирилла и Мефодия.

Но гениальный первосвятитель действовал к просвещению не только современного ему человечества мерами учительства и миссионерства, но и оставил после себя множество бессмертных всякого рода умственных произведений, чрез который сделался светильником для человечества всех времени мест. Это Платон христианский, поражающий высотой своих идей; это Цицерон христовой школы, блистающий красотой слова, обилием мыслей и поразительностью оборотов; это Гомер, под веянием евангельского духа, умеющей и двигать на подвиги, и достойно прославить их; это Полигистор, одаренный от Вышнего духа словом знания (γνώσεος, по – славянски – разума; 1 Кир. XII, 8), для которого в пределах его времени ничего не было неизвестного. Выразим это более краткими, но восторженными словами ученого эллиниста, преосвященного Порфирия в его «Толковании двух бесед Фотия по случаю осады Константинополя русскими»: «Фотий – это первый наш друг, наш первый просветитель, наш первый историк, наш Гомер и наш Павел». Присоединим и похвалу, восписываемую сочинителем «Начертания церковной истории» (на основании знаменитого Английского богослова Каве) прославляемому нами иерарху: «по учености он выше писателей не токмо девятого века, но и почти всех прочих веков; по Библиофике, содержащей извлечения из 380 писателей, это – повествователь единственный, филолог весьма сведущий и критик проницательный; по книге о должностях царя – премудрый политик; по ответам на 313 вопросов – глубокий законоискусник; по письмам, коих насчитывается до 248, – философ, врач, математик и богослов» ⁹⁵.

Но не простираемся далее в похвалах собственных и благоприятственных многодаровитому иерарху, потому что похвала от лица, поставившего себе целью восставить от не – достойного забвения историческую личность, всегда будет казаться пристрастной, преувеличенною, неверною, а потому об учености и письменных трудах Фотия мы представим отзывы самых его противников и порицателей.

И во главе этих отзывов сообщим суждение о редкостном таланте и превосходстве ученых трудов Фотия – суждение одного злейшего его поносителя, не редко упоминавшегося нами в сем сочинении, аббата Жаже (Jager). «Никита (Пафлогонянин), – пишет он,– самый рьяный порицатель поведения Фотия, постоянно представляет его самой выдающеюся личностью своего века, стоющею, по своему гению и знаниям, быть поставленной наравне с величайшими учеными прошедших веков. Он владел познаниями (отзыв уже самого Жаже) самыми разнообразными: знал и красноречие, и поэзию, и философию, и право каноническое, и богословие. Медицина и политика не имели для него ничего сокровенного; он уразумевал тайны одной и прозревал глубины другой с одинаковою проницательностью. Одаренный неистощимою ревностью к труду, он читал все, все изучал, и извлечения, какие он нам оставил, показывают, что он умел извлекать пользу из всего. Его талант писать приближается весьма часто к древним. В самых его писаниях, направленных против латинской церкви, мы заметили особенную изворотливость и красоту слога, которая покрывает слабость его доказательств (взгляд католика). Иногда даже воспаряет он до высокого красноречия: примеры того представляет нам послание, написанное им Восточным епископам. Но когда на его стороне истина, то его перо часто порождает образцы, достойные древности» ⁹⁶ ’)•

Другой, более умеренный и менее ожесточенный противник Фотия, Гергенретерн так отзывается о его умственном превосходстве и достоинстве его сочинений: «если Фотий как человек и христианин, как епископ и высший иерарх и является нам с большими нравственными слабостями (суждение католика), то, с другой стороны, как ученый и писатель, как литератор, философ и теолог, видится в блистательном свете... И о его учености, равно и о достоинстве его трудов, как католические, так и не католические ученые до последнего времени постоянно давали самый благоприятный отзыв, и если в нравственном отношении они видели себя вынужденными осуждать его, за то в научном тем выше его ставили. Правда, не мало из восписанных ему похвал преувеличены: ученейшим мужем почти на все столетия он не был, равно не был и величайшим гением своего века; но совершенно не обыкновенная и чрезвычайная до его времени многосторонность его ума всегда должна поражать; в столь многих областях знания, как он, выделялись только очень не многие во все продолжение средних веков, и если он во многих своих сочинениях, по вкусу своего века, является более компилятором, чем оригинальным и самопроизводительным писателем, то надобно, однако, сказать, что он и здесь успел проявить самостоятельное суждение и выставил себя производительным и богатым мыслями писателем. Один из замечательнейших новейших историков греческой литературы судит о Фотий так: «этот блистательнейший ум Византийского периода освещал вторую половину девятого столетия богатством образования, самостоятельным суждением и широкою начитанностью в светских сочинениях; он обладал вкусом, хотя и не писал со вкусом. Чем менее счастье благоприятствовало ему в политике и в богословской полемике, тем плодовитее развивалась в тиши досуга его ученая деятельность. Он занимает почетное место, именно, как проницательный критик в греческой литературе, средоточием которой была для него церковная письменность со всеми тонкостями богословского знания, как то видим в его письмах; как устроитель церковного права и составитель словаря, пригодного как для светского, так и для духовного чтения; и то, и другое сочинение позднейшими писателями были полагаемы в основания своих трудов». Bernhardi ⁹⁷ Grundiss der griech. Literatur 2. Bear – beitung I. S. 597. H.

Но Гергенретер не довольствуется сими похвалами, а приводить в дополнение и отзыв Жаже, который нами приведен пред сим, и кроме того многие другие нами под сим ниже указываемые ⁹⁸.

Вот таково то суждение католического мира и других инославных писателей о высоте ума Фотиева и достоинстве его ученых произведений! ⁹⁹.

Бросим теперь хотя краткий взгляд на более замечательные из них, дабы ближе познакомить читателей с духом и направлением их творца.

Долго ученые всех христианских исповеданий трудились над собиранием и изданием многочисленных трудов Фотия, но все то были не полные, частичные, часто неверные попытки. Только в наше время, именно в 1860 году, спомоглось аббату Миню (G. S. Migne), при содействии ученого епископа брюггского Малу (Malou), в предпринятой и изданной им Patrologia graeca, t. 61 – до 104 представить возможно полное собрание сочинений Фотия, хотя ученые и в нем видят еще недостаток некоторых его трудов. Издатели все его творения разделили на пять разрядов: 1) творения экзегетические, 2) догматические, 3) увещательные и проповеднические, 4) исторические и 5) канонические. Мы следуем порядку времени их произведения.

Одним из первых по времени произведений Фотия является лексикон или словарь, носящий подлинное название: λέξεων συναγωγή. Это есть труд молодых лет Фотия, когда он читал разных древних ораторов и историков, как светских, так и духовных, и встречал в них некоторые устарелые и сделавшиеся малопонятными слова и выражения, и отделял их в особенный сборник, располагая их по алфавитному порядку. В состав словаря вошли и речения и обороты слов поэтов, всегда отличающиеся особенною своеобразностью, и потому скорее прозы делающиеся трудными к уразумению. Впрочем, не без предшественников и готовой помощи составлен был Словарь: многие и до Фотия трудились в подобном роде, и он, где следует, воспользовался их трудами для полноты своего собрания. Но за то и труд Фотия, так как предшествовавшие ему лексикографы до нас не дошли, полагается в основании греческой лексикографии, начиная от Свиды, написавшего в XI столетии, в царствование Алексея Комнина, «Словарь исторический и географический», до новейших лексикографов, когда хотят придать своим трудам требуемую полноту. Ближайшая цель и польза Фотиевой юношеской работы – помогать читающим греческих писателей, как светских, так и церковных, в разумении их. Наилучшее издание этого вспомогательного труда явилось в последнее время: именно, какой – то ученейший немец, по имени S. A. Naber, издал его в 1864 году в Лейдене (Leidae) под заглавием: (Фотий) Pliotii patriarchae Lexicon, в двух волюмах, in 8°, и обнаружил свою широкую ученость и начитанность тем, что почти к каждому приводимому и объясняемому Фотием слову умел отыскать место, где оно у какого писателя употреблено.

Но важнейшее из творений Фотия, которое стяжало ему наибольшую славу в потомстве и обессмертило имя его в ученом мире – это его Мириобибл, т. е. тысяча книг, или библиотека. Подлинное название его, данное ему самим Фойем.

Ἀπογραφή και συναρίθμησις τῶν ἀνεγνωσμένων ἡμίν βιβλίων, ᾡν εἰς κεφαλαιώδη διάγνωσιν ὁ ἠγαπημένος ἡμῶν ἀδελφός Ταράσιος ἐξῃτήσατο ἐστί δέ ταῦτα εἰκοσι δεόντων ἐφ ἑωί (al. ἑνός) τριακόσια, т. e. описание и перечисление прочитанных нами книг, содержание которых просил изложить по главам возлюбленный брат наш Тарасий; таких книг 300 без 20, взятых один раз» ¹⁰⁰. Это есть собрание рассказов, критик и извлечений из 280 прочитанных Фотием книг. Поводом к подобному сочинению, как видно из помещенного в начале его, в качестве предисловия, письма к брату, был отъезд Фотия, в качестве посла, в Ассирию, по приказанию императора и сената. Тарасий, частью в утешение себе по случаю его отъезда, а частью просто из любоучености, просил его сообщить ему содержание прочитанных им без него книги. И Фотий, взяв писца, начал составлять на память рецензии прочитанных им, некоторых даже давно, книг, и скорее чем ожидать было можно, исполнил запрошенную от брата услугу. Почему, казалось бы, труд так поспешно и на память исполненный, и не стоил бы особенных похвал, как не могший обойтись без важных недостатков и промахов. Но вот как судит о достоинстве этого труда Фотиева злейший его противник и ругатель, тот же Жаже (Jager), которого отзыв вообще о достоинстве творений Фотий мы привели выше: «Библиотека Фотия – это есть краткий, общий и критический отчет о всех книгах, прочитанных им во время досугов, какие предоставляли ему его политические занятия, в качестве ли государственного секретаря, или в качестве посланника; это есть род ученого журнала, который может служить образцом, и превосходнее которого, может быть, никогда ничего не будет. Его брат, Тарасий, разделял с ним этот род труда, когда они жили вместе в столице империи. Разлука их не прервала, однако, этого ученого сообщества: Фотий, хотя и издалека, сообщал своему брату сведения о своих ученых занятиях и посылал ему свои критические замечания о творениях, какие пришлось ему разобрать. Авторы этих творений принадлежат всем родам письменности: они и филологи, и поэты, и ораторы, и философы, и богословы, числом до двухсот восьмидесяти, которых большая часть до нас не дошла. Надобно было иметь ум строгий, широкое понимание и редкое терпение, чтобы разобрать эти 280 столь различных творений, и не пропустить ничего. Надобно было иметь разум дивный, чтобы сообщить интерес материям самым отвлеченным, и чтобы осыпать цветами рассуждения самые сухие. Суждения, произносимые им о стольких различных произведениях, и извлечения, из них делаемые, подсказаны вкусом самым здравым, критикой самой рассудительной и просвещенной, и, мало того, приправлены чертами веселости и игры, которые делают чтение их приятным и пикантным, даже тогда, когда предмет их вовсе к тому не располагает. Все, которые специально изучали «Библиотеку» Фотия, приходили от нее в удивление и ставили ее в первом ряду ученых творений».

Таков отзыв ожесточенного врага о творении Фотия. Само собой разумеется, что те из писателей, которые умели сохранить более или менее беспристрастие относительно автора, тем с большей похвалой говорят о важности и значении Фотиевой библиотеки. Таковы: Hanke de byzantinarum rerum scriptoribus. Lips. 1677, p. 394 – 396. Gave Historia literaria, ed. Genev. 1720 p. 463 исл. Const. Wolf. Dissert, de Photio, Ephemeridum eruditorum inven – tore. Vitebergae 1688. Chr Iunker Sched. hist.de Diariis eruditorum. ed. Lips. 1692 p. 72. Fdbri – cius Bibl. gr. IX p. 381 – 519, ed vet. t. X p. 678 – 776. t. XI p. 1 и сл. cd. Harl. Sclirbckh. Kirchen Geschichte, XXIS. 196 – 198. AcZw/ZGesch. der griechischen Literatur, по переводу Dr. Пиндера. А кому желательно познакомиться на лицо с так прославленным сочинением Фотия, тому, не упоминая о старых его изданиях XVII и XVIII веков, прямо указываем на издания, появившиеся в нашем веке: Имман. Беккера, вышедшее в Берлине, в 1824 г., на одном греческом, в двух томах, in 4 – to под латинским заглавием: Photii Bibliotheca, на основании рукописей, одной венецианской и трех парижских, – и Миня Photii opera t. Ill и IV, с греческим, очищенным от ошибок Беккера текстом и с старинным, несовсем исправным, переводом латинским. Сл. Гергенретера т. III, стр. 15 и 13.

(Тά «Aμφιλόχια» или «Aμφιλόχεια» , а также «Aμφιλόχια» Quaestiones Amphilocliianae или Amphilochia).

Полное название сочинения таково:

ἀμφιλόχια ἤ λόγων ἰερῶν συλλογή, εν ᾗ ζητήματα τῆς θείας γραφῆς διαλύεται πρός Ἀμφιλοχιον τόν ὁσιώτατον μητροπολίτην Κυζίκου ἐν τῷ καιρῷ τῶν πειρασμῶν (у других τοῦ πειρασμοῦ) т. е. Амфилохии или собрате священных слов, в котором разрешаются вопросы по Божественному писанию для Амфилохия, нреподобнейшего митрополита Кизического во время напасти. Это новое творение многоученого Фотия, получившее свое название, как видели, от Амфилохия, Кизического святителя, друга его, к которому оно большею частью было писано, представляет собою весьма значительное число исследовании (до 338) по разным вопросам из священного писания, догматических и экзегетических рассуждений, в особенности, по поводу встречающихся в библии разных кажущихся противоречий и, затем, разысканий о теологических, мифологических, грамматических, исторических и других научных задачах. Эти рассуждения Фотием были написаны в различные времена, но главным образом во время первого заточения, потому что во многих из них находим жалобы сочинителя на свое стесненное положение, на недостаток в книгах и писцах, на тягость гонения, и кроме того, во время второго изгнания Фотия, к которому можно бы было отнести происхождение труда, Амфилохия уже не было в живых. Не все, однако ж, вопросы шли от Амфилохия; многие из писем Фотия носят на себе и другой адрес. Вследствие таких случайных и разнообразных к многоученому заточнику обращению на счет разрешения затруднительных вопросов, и самое собрание ответов не могло представлять в себе что-либо связное и по одному плану составленное. Ответы Фотий давал – частью от своего ума и богатства сведений, а частью на основании отцов церкви.

Для большего выяснения дела и предоставляем самому читателю на разрешение выписываем здесь несколько вопросов из полного собрания:

Вопрос первый. О заповеди Христа, Матф. X, 9, 10; Лук. IX, 3. X, 4, ХХП, 30; Марк. VI, 8, и вообще о мнимых библейских противоречиях. Это рассуждение признается одним из содержатсльнейших.

Вопрос второй. Как согласить Быт. II, 2, с 1оан. V, 17.

Вопр. третий. Почему Христос исцелил зрение слепорожденному брением от плюновения, а не другим чем?

Вопрос четвертый. В объяснение слов апостола Иуды, ст. 23: ненавидяще и яже от плоти оскверненную ризу.

Вопрос пятый. Если все подчиненное необходимости не вменяемо, а с другой стороны, соблазны должны (непременно) прийти в мир (Матф. XVIII, 7,), то представляется несправедливым того, кто к тому принужден был, подвергать проклятию и наказывать за грех.

И прочие тому подобные вопросы, интересующие всякого мыслящего христианина, числом, как выше нами показано, свыше 300 ¹⁰¹’).

Нельзя думать, чтобы ревность Фотия по благочестию ограничилось только теми случайными объяснениями мест из священного писания, каие мы указывали в представленных нами «Амфилохиях». Нет, он ставил себе в священную обязанность свои обширные богословские сведения употреблять на уяснение душеспасительных божественных истин, и действительно, мы много находим тому опытов и указаний, но только в рассеянном, по разным толкованиям других писателей, виде, а отнюдь не в целостном собрании, как другие его творения.

С четвертого еще столетия сделалось у церковных писателей обычным составлять для объяснения священного писания сборники толкований св. отцов. Первоначально писались они одни, а в последствие делались к ним прибавления, в виде кратких объяснений или замечаний. Первым составителем таковых сборников признается Олимпиадор, епископ Александрийский, живший в конце пятого или шестого столетия; за ним следовали Экумений, греческий писатель X века, употреблявший в объяснение деяний апостольских, послания Иакова и посланий Ап. Павла, писания Иоанна Златоуста, епископ Никита, в толкований на Иова, затем Евфимий, Макарий и Андрей пресвитер. Сборники эти у греков сперва назывались просто Ερμηνείαι διαφόρων πατέρων, потом σείραι а у латинян catenae (и то и другое цепи, как бы связки или вязки, потому что толкования привязывались одно к другому). В подобных то сборниках приводятся в сокращенном или полном виде толкования Фотия на разные места священного писания. Таковы : Codex Marcianus 27 saec. 10 (Graeca D. Marci bibliotheca Venet. 1740 p. 23.24.) cat. in 4 Evang, (sigc. LXXXVI 4) с схо.нями Фотия, в особенности на Марка и Луку. Cod. Marc. 495 saec. 14 (catal. cit. p. 259 sign. XCI 4) Златоуст на Иоанна и Матфия с схолиями Фотия; cod. Paris 194 membr. saec 10 olimoteller (catal. II p. 30) Cat. in Nth. et Me. cum scholiis Photii, и проч. Из печатных сборников сюда относятся: Corderii Catena Graeco – latina in Matth. t. I Catena in Luc. Antwerp. 1628 p. 415 – 562. Cat. in oh. Antwerp. 1630 p. 123,128 p. и др.

Судя по этим следам толкований Фотия, видно, что он богословскую ученость свою преимущественно упражнял на объяснении мест Нового Завета. Западные потрудились розыскать, и эти места в разных толковых Сборниках, или, так называемых ими «катенах» , Гергенретер в своем «Фотий» т. 8 посвящает целые 19 страниц (73 – 91) указанию этих истолковательных мест.

Что касается до толкований Фотия на Ветхий Завет, то Каве, Фабриций и другие приписывают ему целую книгу толкований на пророчества: Liber Prophetarum cum expositione, находящуюся в Ватиканской библиотеке. Кроме сего, в одной рукописи XIII столетия, содержащей в себе толкование на псалмы, делается два замечания, которые ясно говорят, что Фотий писал толкование на псалтырь, или, по крайней мере, составлял сборник святоотеческих толкований на вдохновенное творение псалмопевца.

Ученые не допускают истинности этих показаний ¹⁰² ; но мудрено и согласиться, чтобы Фотий, по своей учительской ревности по званию архипастыря и при богатстве своих богословских сведений, мог оставлять без внимания весь Ветхий Завет, не могший быть обойденным по тесной и существенной его связи с Новым. Уже одни выставленные нами в «Амфилохиях» места из Ветхого Завета, которые разъясняются не единственно сами по себе, но и по сношению с Новым Заветом, сами по себе показывают, как близок был Ветхий Завет учительному вниманию Фотия; относительно же псалтыря он жалуется, что эта книга так часто читается и поется в церкви и так мало разумеется. В этой жалобе слышится прямое указание на сознание потребности объяснения книги ¹⁰³.

Такой ревнитель правоверея и благочестия, каков был Фотий, конечно, не мог оставлять церкви без ограждения ее законами благоустройства и благочиния, и в этом смысле, составлен им так известный во всем христианском Мире Номоканон. Конечно, нельзя думать, чтобы это собрание церковных правил было первым опытом развитая церковного законодательства. Нет, и до того времени много было подобных опытов. Решения соборов свято хранились в государственных и церковных архивах, и оттоле извлекались для составления канонических сборников, как это мы можем заключить из ссылок, делаемых отцами соборов, в 381 и 431 годах, в Константинополе и в Эфесе, а равно и на Карфагенском (с 391 – 419), на существовавшие в их время собрания постановлений бывших прежде их сборов. Не останавливаясь на поименовании сих более давних сборников, указываем на более близкое ко времени Фотия и более полное после них собрание церковных правил патриарха Антиохийского (VI века) Иоанна Схоластика, содержащее в себе постановления (4) четырех вселенских соборов: Никейского, Константинопольского, Эфесского и Халкидонского, равно и 6 – ти поместных соборов, с присовокуплением и шестидесяти восьми правил св. Василия Великого. Не довольствуясь сим, патриарх сделал выписку из разных Юстиниановых Новелл, относящихся к церковным делам, и, наконец, желая сообщить всему труду своему большую степень совершенства, присовокупил каждому титлу соответствующий постановлению из гражданских законов, что и подало основание к наречению Сборника Номоканоном, от слов Νομος, гражданский закон, и κάνων, церковное правило.

Прошло еще два столетия со времени И. Схоластика, и церковь успела накопить новый запас правил, обеспечивающих ее благоcoстояние. Фотию предоставлен был почтенный труд собрать во едино и эти позднейшие постановления церковные и, таким образом, завершить каноническое законодательство. Сперва, он составил собрание канонов, почти в таком же размере, как и у И. Схоластика, т. е. не включив в состав его более четырех вселенских и шести поместных соборов, и при том, в порядке времени, что и назвал Συναγώγη (собрание). Затем, для облегчения в деловом приискивавш статей, предпринял новое издание канонов в порядке материальном, присоединив к ним и законы гражданские, каковой труд свой и назвал Σύνταγμα (свод). Сборник разделен на четырнадцать книга, в свою очередь, делящихся на много глав, из которых каждая трактует своего рода материи. В состав Сборника введены каноны церкви, и, главным образом, греческой, начиная от правил апостольских до седьмого вселенского собора включительно. Причем присоединены были, не в интерес собственно Фотия, а к чести восточной православной церкви, каноны соборов, держанных Фотием в 861 – м и 879 – м годах, в защиту собственного лица и к отраженно притязаний папских. Но так как и это собрание оказалось неудобным в практике, по причине его объемистости, трудности к приобретению и повторения одних и тех же мест в разных статьях, то Фотий ограничился одним численным указанием на статьи, приводимые в подтверждение главных положений, в особенности, когда надобно было указывать на гражданские законы; в таком преобразованном виде, сборник и получил наименование Номоканона, и, как содержащий в себе соединение всех и соборных и гражданских правил, служащих к благоустроению церковному, поступили в священное наследие и руководство как нам, сынам России, так и всему православному Востоку и, в форме Кормчей книги, лег в основание нашего канонического права ¹⁰⁴.

Но Фотий не был только собирателем и, по обстоятельствам, иногда истолкователем чуждых законов, но был и творцом или издателем собственных определении, на сколько то совместно с высокою духовною властью патриарха. Верховные правители церкви, с давнего времени, были поставляемы, по долгу служения своего, в необходимости писать послания или в разрешение каких-нибудь юридических случаев, или, просто, ответы на делаемые вопросы, каковые решения, основанные на здравом рассуждении, и становились в последствие общеобязательными правилами для церкви. Таковы письма древних отцов, – патриархов Александрийских Дионисия, Петра, Тимофея, Григория Неокесарийского, Василия Великого и других. Подобные памятники иерархической заботливости о пасомых остались и от Фотия, именно, в числе; пяти писем, писанных к разным высшим духовным лицам и найденных в разных, и восточных, и западных, книгохранилищах, под заглавием: Φωτίου άρχιεπισϰόπου Κονσταντινουπόλεως ϰανονιϰάι δίατάξεις περί διαφόρων έγϰλημάτων, т. e. Фотия архиепископа Константинопольского канонические решения по разным юридическим случаям.

Первое письмо хвалит одного епископа за то, что он, несмотря на свою мудрость и опытность, не доверил своей прозорливости и не произнес сам суда в разбиравшемся деле, но обратился за разрешением к патриаршескому синоду и не прежде приступил к судебному расследованию дел внешних, как когда улажены были споры внутренние.

Второе письмо обсуждает такой случай скверноядения (μιαιροφαγία), донесенный Фитию одним епископом. Нисколько христиан вздумали воспользоваться сокровищем из могилы язычника, и начали копать землю, но все бесполезно. Тогда они решили между собой, что если де мы не заржем какой-нибудь собаки и не поедим ее мяса, то земля не выдаст нам искомого сокровища. Но сделав это, они узнали, что вкусили запрещенной пищи; тогда они обратились с раскаянием к епископу и молили его о прощении и разрешении от сделанного ими греха. Фотий объяснил, что за осквернение положено сорокадневное покаяние, вместе с различными молитвами. Но здесь примешано и другое нечестие, которое увеличивает их преступление, именно то, что они употребляли нечистую пищу с тою целью, чтобы примить с собою землю, как существо, сознающее и обладающее чудотворною силою. Впрочем, все надобно решить по характеру виновных, по прежнему образу их жизни и поведению, равно как и по большей или меньшей их простоте или хитроумию.

В следующем третьем письме Фотий решает случай принятия в священный сан блудника. Святитель не спрашивает при этом, заведомо ли епископ допустил блудного духовного до исполнения должностей, что, конечно, очень дурно, но спрашивает о том, знал ли он, епископ, то лицо за таковое, когда сообщал ему посвящение, что гораздо преступнее. Если епископ заведомо посвящал виновного в блуде, то он должен быть лишен и епископского, и священнического звания ¹⁰⁵. Если же он сделал это по неведению, и затем, получив сведение о греховности им посвященного, запретил ему священнодействие, а после разрешил ему опять исполнение должности, то епископ должен быть запрещен на некоторое время, ибо иное дело прямо забывать Бога, а иное дело – по заблуждению считать себя исполнившим заповедь Божью, когда она в действительности не исполнена. Однако, означенное временное запрещение для епископа только тогда должно иметь место, когда другие заслуги и добродетели его не перевешивают его преступления, а если этого нет, то он должен навсегда понести помянутую епитимию ¹⁰⁶. Впрочем, все это имеет силу только тогда, когда виновный или будет обличен во грехе достоверными и неопровержимыми свидетелями, или сам в нем сознается, а не тогда, когда начальник его (πρόεδρος) говорит, что он посвящал его, как блудника, или по посвящении, узнав его грех, временно запретил, а потом опять допустил до отправления должности.

В четвертом письме патриарх выражает свое изумление и неудовольствие по поводу противозаконного и неразумного поступка одного епископа, в котором он, впрочем, и прежде еще замечал следы особенной страстности, но далеко не в такой необыкновенной мере, как он проявил ее в последних, далеко неожиданных, выходках. Фотий решает дело так, что епископ, действовавший так неразумно, если настоящее серьезное увещание не поможет, должен быть чувствительным наказанием вразумлен не уклоняться более от пути правды. А если настоящее послание его не вразумит, то, конечно, он не должен быть запрещен от священнодействия и заведывания церковным имуществом, но наложение духовных наказаний и руководство одушевленных существ, так как он сам души не имеет, по силе, данной нам о Святом Духе, власти, более не должно быть ему дозволено.

В пятом письме решается следующий случай. Один священник, не дожидаясь согласия родителей и против их воли, обвенчал их детей. Брак по воле родителей быль расторгнута, новобрачившиеся вступили в другие браки с другими лицами и, при содействии родителей, получили благословение. Теперь спрашивали патриарха, какому наказанию должен подлежать тот священник, который дал благословение первому сочетанию. Фотий в ответ различает два случая: один тот, что священник не знал противной воли родителей, или тот, что он имел о том сведение. В первом случай, хотя он совершенно невиновен в каком-нибудь произвольном тяжком грехе, однако и не совершенно свободен от всякой вины, так как должен был осведомиться о согласии родителей и через то уготовить себе выход из затруднения. Почему, если его не следует отрешать от должности, то непременно он должен быть на определенное время воспрещен от священнослужения и постом, молитвою и другими делами покаяния загладить свой грех. Во втором случай, когда он согрешил не по неведению, а знавши несогласие родителей на брак, то он нарушил тем не один церковный, но и естественный закон, по которым и тот и другой брак, заключенный без согласия родителей, признается недействительным, и потому должно постигнуть его полнейшее наказание...

Это – решение Фотия на разные юридические случаи, заключавшие в себе ясные признаки правонарушения. А кроме того, обращались к нему с разными «недоуменными» вопросами, о разрешении которых его просили. В особенности, известны нам такие вопрошения, обращенные к Фотию от Льва, митрополита италийской области Калабрии, которая тогда принадлежала к византийскому патриархату. Вследствие чего, будучи подчиненным в иерархическом порядке Фитию, он тем свободнее обращался с разными вопросами к его высокому уму и состоявшему при нем из местных митрополитов синоду, когда еще при этом был когда – то и его учеником. Вопросы главным образом возникали из столкновений с сарацинами, часто беспокоившими берега Италии своими нападениями.

Первый вопрос касался крещения, совершенного мирянами. В основание решения положены следующие два правила: 1) миряне, позволяющее себе крестить в стране свободной и христианской, где нет недостатка в священниках, должны быть строго наказуемы и навсегда устранены от поступления в духовное звание и от совершения всяких церковных действий. 2) Крещенные таковыми, согласно апостольским правилам, должны быть вновь крещены и миропомазаны. Но те, которые были крещены мирянами в среде варварской, где не было священников, не должны быть перекрещиваемы, а только помазуемы миром.

Второй вопрос касается священников и диаконов, которых жены, бывшие в плену, были обесчещены варварами. В ответе различается два случая: 1) обесчещены ли они были с их доброго согласия; в таком случае, мужья должны или развестись с ними, или оставить свою священную должность; 2) или же обесчещение произошло невольно. Это могло случиться тоже двояким образом: или так, что с потерпенным принуждением соединено было и некоторое соглашение, или так, что никоим образом со стороны жен согласия не было. В первом случае супруги не могут быть в сожитии или, если мужья желают оставить таких жен при себе, должны сложить с себя свое звание; во втором случае, потерпевшая жены беспрекословно остаются при своих мужьях.

Третий вопрос такой: можно ли крестить детей, в занимаемых сарацинами местах? Ответь Фотия: дозволяется это, если сами матери приносят детей для крещения, потому что, замечает патриарх, церковь Божия не воспрещает, чтобы нежные еще сердца детей воспринимали божественную благодать крещения, хотя, впоследствие, сделавшись возрастными и полновластными, они могут избрать себе жизнь и добрую, и порочную....

Четвертый вопрос состоит в том, можно ли допускать, чтобы Святые Дары к содержимым в плену у сарацин христианам приносили женщины? Ответ утвердительный: можно, но только под условием, чтобы эти женщины были доброго нрава, почти девственницы или находились бы уже в почтенных летах, вообще оказывали бы себя достойными занимать степень диаконисс¹⁰⁷.

Пятый срамный вопрос, относящейся до тех же мерзостных агарян: могут ли мальчики, оскверненные сарацинами, быть допускаемы к святому Причащению? Ответ: могут, но под условием, если на то от них не было согласия.

К таким же каноническим посланиям могут быть отнесены и послания Фотия к Захарию, митрополиту антиохийскому, о трехгодичном искусе поступающих в монашество, и к другому митрополиту – о доступе женщин к алтарю ¹⁰⁸.

Приступаем к такому ряду творений знаменитого патриарха, где он наиболее проявил свою ревность по православию, что составляло главную черту всей его деятельности. В порядке времени, ставим на первом месте –

1)Четыре книги против Павликиан ¹⁰⁹

Выше, излагая миссионерскую деятельность патриарха, касались мы общих мер, какие он употреблял ко вразумлению этих заблудших чад церкви, возомнивших возвеличить себя в глазах правоверующих именословным происхождением от апостола Павла. Теперь остановим ближе наше внимание на четырехчастном его писании против Павликиан.

Критики, ближайшим образом обследовавшие сочинение, нашли, что труд, главным образом, сложился из тех проповедей, которыми высокий ревнитель правоверея громил лжемудрствующих. Сведения же, которые употреблены им, как в содержание поучительных слов, так и в основание обличительных писаний, заимствованы им были от самих Павликиан, которые обращались от своего заблуждения в правую веру и притом откровенно высказывали содержавшееся ими странное верование. Целью сочинения поименованных книг было удаление от правоверных опасности увлечения еретическими толками, довольно распространившимися в народе, и подание правомыслящим средств к опровержению и обличению еретичествующих через открытое происхождения их секты и чрез обнаружение нелепости ее учения. Поэтому и все сочинение разделяется на две части: на историческую (кн. I – ая) и догматико – полемическую (кн. II – ая – IV – ая). В первой книге после небольшого введения о поводах к сочинению, излагается история Павликиан и их вождей в кратких очерках. Производится их имя от какого – то Павла, сына Каллиника, или от Павла и его брата Иоанна (Павликиан). Затем излагаются главные пункты их учения: двойственность принимаемых ими начал, ложное толкование учения о Святой Троице, их ложное понимание Христа и Тайной Вечери, пренебрежение ко кресту, хуление на святых, и неправильное толкование Ветхого и Нового Заветов, в особенности, на апостола Петра; далее раскрывается устройство церкви у Павликиан, их отношение к истинной Церкви и Евангелию, их безнравственная жизнь. Так как ересь рассматривается, как продолжение и развитие старого манихейства, то в кратких чертах Фотий присоединяет и историю первоначальных манихеев, указав наперед на существовавшую в его время по этому предмету церковную литературу. Именно, ее составляли: Кирилл Иерусалимский, прославленный чудом Епифаний, церковные дееписатели, теперь для нас вовсе неизвестные: Тите Бострский, Серапион Тмуисский, и в особенности диспут Архелая. Засим возвращается к истории ереси, выводит ее тождество, в существенном, со старым манихейством, выставляет на вид раскол, происшедший в самой секте между последователями Ваана и Сергия, и продолжает излагать до появления смелого Хризохереса, равно и старания императоров и епископов обращать их мерами и кроткими, и карательными.

Изложив историю происхождения и развития ереси Павликиан, в следующих трех книгах высокий учитель доказывает нелепость их учения во всех отношениях. И именно:

Во второй книге, в особенности, опровергает их заблуждение, что, якобы душа человеческая происходить от Благого Бога, а тело и весь материальный мир от злого начала. Фотий с силою доказывает, что тело и душа имеют одного Творца, что весе видимый мир есть дело Единого Всевышнего Бога, что Отец И. Христа есть купно и творец неба и земли, равно Бог и закона, и Бог благодати. И вслед за этим опровержением, с чувством обращается к заблудшим, чтобы они сознали нелепость и несостоятельность исповедуемого ими учения, и обратились к истинной вселенской вере.

В третьей книге, состоящей из 20 – ти глав, поучающий Фотий продолжает свое опровержение, а именно, нападает на пренебрежение, питаемое еретиками к Ветхому Завету и его законодательству, которое, по их понятию, есть порождено злого начала, на непризнавание святости брака и, вообще, на принятие двух противоположных начал. В орудие к их опровержению и вразумлению патриархомx употребляет места из Нового Завета, и именно, из евангелий и посланий апостола Павла.

В четвертой книге, состоящей из 33 – х глав и написанной Фотием уже в заточении (первом), как это видно из жалобы его на расхищение бывших прежде в его руках книг, по адресу к иеромонаху и игумену Арсению, к которому писал он и прежде много писем, сетующий патриархомx излагаете на память содержание прежде писанного и дает преданному ему радетелю правоверия совет, как ему следует бороться с противляющимися, и, в особенности, рекомендует пользоваться словами Спасителя, угрожая им вечным наказанием и, таким образом, действуя к их спасению. Затем, и самим наставляющим приводятся из Писания новые места в доказательство, что между законом и благодатию нет враждебной противоположности, но что, напротив, между ними надобно принимать совершенное согласие, что один и тот же Бог был творцом и вещественного, и духовного мира, и что в строении самого тела человеческого очевидно действие премудрого Промысла Божия.

Что поучения Фотия не оставались без влияния на омраченные умы Павликиан, видно из того одного, что патриарх многие сведения о их учении получал из уст самих обращавшихся между ними.

2)Сочинение Фотия о Святом Духе.

Но самое важное из многих творений Фотия, которые привлекли и доселе привлекают внимание всего христианского Мира, и которые сделали автора всюду известным, это плоды борьбы его с папством, возомнившим стать во главу церкви, в лице притязательного Николая I-го, и в этом самомнении позволившего себе делать отступления даже от существенных догматов вселенской церкви. Таково сочинение его о Святом Духе, известное в подлиннике по изданию . Гергенретера: Pliotii Constantinopolitani liber de Sptritus saiicti mystagogia, quern notis variis illustratum ac theologicae crisi subjectum nunc primum. Katisbonae Man. 1857, in. 8». Греческое название сочинения:Φωτίου Πατριάρχου λόγος περί τῆς τοῦ ἀγίου πνεύματος μυοταγωγίας.

Известью, что во время Фотия, в IX столетии, Римская церковь позволила себе; или начала делать отступления от Символа веры чрез прибавление в нем, в исповедании о Святом Духе: и от Сына (Filioque). Вот против этого то дерзкого посягательства на неприкосновенную святыню общепризнанного правила веры Фотий, ревнуя по правоверию, и написал помянутое сочинение. Первоначально оно написано было в форме письма, писанного по указанию рукописей, одних на имя митрополита Евсевия, других – на имя епископа Бэды. Предмет сочинения – не общее учение о божественности и личности Святого Духа, как можно бы подумать по заглавию его, а единственно о образе исхождения Его от Отца, в разумении которого погрешали Западные. Это учение об исхождении Святого Духа от Единого Отца Фотий считал так важным и существенным, что, по его представлению, и самое личное бытие, и божество Духа подпадает вопросу, даже все учение о Святой Троице колеблется. Поэтому ревнитель правой виры не только напряг все силы своего ума к опровержению заблуждения, но и дал волю чувству, чтобы придать силы своим доказательствам, заимствуемым из Священного Писания и Предания. Во главу доказательств поставлен, конечно, известный текст из Евангелия Иоанна: Дух, иже от Отца исходит, той свидетельствует о Мне. (XV, 26), который и истолковывается во всей его полноте и достаточности для определенного верования. В доказательство удовлетворительности данного догмату на соборе выражения, указывает на верование в него в таком виде в течение целых восьми веков от вселенских соборов и святых отцов. Возражение же, делаемое Латинянами на основании слов Спасителя у того же евангелиста Иоанна: Он (Дух истины) от Моего приимет (XVI, 14), энергически опровергает на основании контекста. Другое возражение, делаемое западными в свою защиту, на основании слов апостола Павла в послании к Галатам: посла Бог Духа Сына Своего (IV, 6), опровергает с большой настойчивостью, порицает употребляемый противниками способ доказывания, выводя из него самое нелепое заключение, и выражение: «Дух Сына» толкует только в смысле единодушия, а отнюдь не в смысле «изведения» (προβολῆ). Третье возражение со стороны противников, которое Фотий подвергает своему суду в своей полемике, состоит в их ссылке на никоторых Отцов Церкви и, в особенности, на своих западных, как то: на Амвросия Медиоланского, Августина Иппонийского и Иepoнима Стридонского. Умный антагонист нашелся отразить это возражение так, что не уронил чести приведенных западных учителей и в постыждение римских «хульников», указывает на авторитет римских пап, начиная от Дамаса до Адриана III, которые все принимали Символ без вставки Filioque. А это – свидетели такие, которых авторитет выше, чем Амвросия и других, потому что они не просто отцы, но «отцы отцов». Засим вновь возвращается к выражениям: «Дух Сына» и «Дух Христов», и, по соображению их с контекстом и с другими местами, истолковывает их в противном римскому смысле. Наконец, обозрев предмет со всех сторон, Фотий, в кратком заключении, обвиняет своих противников в непослушании Христу и Его апостолам, равно и всем седьми вселенским соборам, уличает их в упорном сопротивлении очевиднейшим логическим выводам, во лжи и клевете на апостола Павла и на отцов церкви, и обещается еще в последствии вновь подвергнуть строжайшему рассмотрению приводимые латинами, в защиту своего заблуждения, места из отцов и обличить их вполне в обмане и злохитрой изворотливости. Но подобного дополнительного писания до сих пор не отыскано.

За то существуют –

3) Небольшие полемические статьи.

Такова статья, несомненно принадлежащая Фотию и представляющая собой сокращение изложенного пред сим опровержения на принятое латинами разумение догмата о Святом Духе ¹¹⁰. Надобно полагать, что статья сочинена в кратком виде на тот конец, что бы опровержение заблуждения и предостережения от него православных распространялись тем удобнее и шире. Почему она и является во многих списках то в полном, то в усеченном виде, хотя по ограниченности и малости своей и не должна была вызывать такого внимания.

Другое, к числу тоже небольших писаний Фотия, относящееся, его сочинение есть собрание вопросов и ответов относительно митрополитов ¹¹¹. Вопросы, какие в нем разбираются и сопровождаются ответами, суть следующие: 1) в чем римляне несправедливо поступили? Ответ указывает на папу Либерия подписавшего осуждение Афанасию Великому; 2) сколько и как законные патриархи не были признаваемы римлянами, без всякого от того для них вреда? Ответ указывает на Флавия Антиохийского; 3) Какие патриархи, быв изгнаны по нерасположению к ним императоров, были потом возвращены на свои кафедры другими православными? Ответ: изгнанный Анастасий. 4) Какой епископ был осужден, а между тем его посвящения остались действительными и посвященные не потерпели от того никакого вреда? Отв.: Павел Самосатский. И в подобном духе остальные шесть вопросов. Очевидно, статья составляла план, или предначертание большего сочинения, которое, однако, не состоялось. Предположение сделано во время второго патриаршества Фотия, причем имелось в виду оправдать те перепетии, которые ему пришлось испытать во время своих иерархических смут.

Третье небольшое сочинение Фотия направлено против первенства римского престола, против говорящих, что Рим есть первенствующая кафедра ¹¹². Сочинение имело большой ход. Полагают, что оно есть отрывок какого-нибудь большого сочинения Фотия, так как его главное стремление было – смирить превозношеие и дерзкую притязательность папы быть верховным судьею над всею Церковью.

Мы можем понять, и при изложении жизни великого патриарха видели то на самом деле, что он своей ревности по вере и благочестию не мог ограничивать одними непосредственными своими воздействиями и распоряжениями, но должен был входить по разным предметам и поводам часто в сношения с посторонними, иногда весьма отдаленными расстоянием, лицами. После многих и продолжительных поисков за этими остатками благочестивой ревности патриарха, со стороны западных ученых, отыскано их до 263 – х, который все и включены, на вечную сохранность, в двух прекрасных изданиях, одном французском Migne’n, другом лондонском Кн. Валетты ¹¹³. Их делят на следующее пять разрядов: 1) письма догматические и эгзегетические (84), 2) увещательные (57), 3) утешительные (15), 6) исправительные и наказательные, (64) и, наконец, 5) смешанного содержания (43). Можем вообразить себе, зная в патриархе светильника светящего и горящего, каким духом проникнуты эти письма, бывши свободными излияниями его высокого ума и пламенного чувства. В обличении заблуждений и обороне православия – это буря сокрушительная, молния разящая, которой ничто не может сопротивляться; в учении и толковании – это верный отголосок святых соборов и отцов; в убеждении – увлекающий и непреодолимый вития, по силе доводов и умозаключений; в утешении – это верный и вместе проникнутый глубоким благочестием друг, который падающего под тяжестью несчастия умеет поднять и ободрить упованием на промысел Божий, – то надеждою в близком будущем, то указанием на воздаяние вечной жизни; в исправлении и наказании – это, можно сказать, «мерило праведное, которым, самым строгим образом, определяется и качество внушений и выговоров согрешившему и самая мера наказания. Слог в письмах, хотя вообще отзывается некоторой искусственностью того века, согласно содержанию, бывает, то высокий и пламенный, как в посланиях полемических, то ровный и спокойный, как в писаниях поучительных, то фамилиарный и даже игривый, как в письмах родственных и приятельских. Вообще же, досточтимый патриарх старался свой образ выражения приспособлять к тону Священного Писания, в особенности же апостола Павла, которого преимущественно чтил и восхвалял.

Католики, вообще ненавидящие Фотия, не терпят ничего исходящего от него. Подобным образом смотрят они и на его письма и всячески критикуют. Тем не менее, и над некоторыми из них чувство правды берет верх и велит достойному похвалы воздать похвалу. Так Dupin Nouvelle Bibl. t. VII, p. 104 о письмах Фотия говорит: La delica – tesse du style de Photius et la finesse de son esprit paraissent particulibrement dans ses lettres aussi bien que son Erudition etc., т. e. изящество стиля Фотия и тонкость его ума в особенности в его письмах равно как и его ученость и пр. Другой, Remy Ceillier, t. XIX, р. 452, n. 36 – так отзывается о письмах: Une grande nettetd dans le style, beaucoup de force et de precision dans Ie raisonnement, de l’dldvation dans les pensbes, de la puretd dans les expressions, de la noblesse dans les sentiments, uue critique fine et judicieuse, un tour d’eloquence, ddlicat, persuasif et gracieux, c’est ce que l’on remarque princi – palement dans ses lettres, т. e.: большая чистота в стиле, много силы и точности в умствовании, высоты в мыслях, чистоты в выражениях, благородства в чувствах, критика тонкая и рассудительная, обороты красноречия изящные, убедительные и приятные, – вот что главным образом замечается в его (Фотия) письмах.

Сам Гергенретер, употребивший в своем «Фотий» (т. III, стр. 229 и след.) целые две страницы на критику, к унижению литературного достоинства писем Фотия, под конец отделения, однако, говорит, что «хотя мы не можем согласиться с излишними похвалами, исходящими от некоторых ученых в честь писем Фотия, но, однако, с другой стороны, не смеем и унижать их такими образом, как это делается часто в последнее время; в известной тонкости, разнообразии и приспособительности нельзя им отказать: то доказывают многие из приведенных нами в нашем сочинении писем¹¹⁴. И сам Жаже (L’ Abbe Jager), написавши целую книгу в порицание Фотия, под конец, однако, своего бранного сочинения не мог удержаться, чтобы не похвалить и не напечатать некоторых утешительных писем умного патриарха, как прекраснейших образцов древнехристианского красноречия, и как благопотребных к практической жизни при потере родных и близких ^{115 2}).

Если Фотий были так обилен и излиятелен в сообщениях с посторонними и дальними, то тем более долженствовал он, как архипастырь добрый и ревностный, быть сообщительным при исправлении обязанности ближайшей, – в проповедовании слова Божия своей пастве. А между тем, проповедей его до сих пор отыскано не более двадцати двух по разным публичным библиотекам, да и те далеко не все напечатаны. Большая часть их говорены на господские и богородичные праздники. Мы останавливаем внимание на трех из них: первой, интересной по своему высокому красноречию, которая говорена была по случаю освящения сооруженной Василием Македонянином, в его палате, церкви, и на других двух говоренных им по поводу нападения Руссов на Константинополь (είς τήν ἔφοδον τῶν Ρῶς), по национальному для нас интересу. В первом слове ¹¹⁶ Фотий восторженно описывает великолепие новосозданного храма. «Это новая,– говорит вития,– еще более великолепная палата в великолепной палате. Можно подумать, что это не дело рук человеческих, а дело божественной сверхъестественной силы: такою красотою она сияет. Ход представляет осуществление сказания об Орфее, одушевляющем бездушное, а входя во внутренность, воображаешь себя вдруг перенесенным на небо. Все здесь блестит золотом, серебром, мрамором; столб и пол, и все окружающее ослепляет и приводит в восторг, а сияющий вверху величественный образ Христа с окружающим его сонмом ангелов, и на алтаре изображение Пресвятой Девы, апостолов, мучеников, пророков и патриархов, от которых как будто бы слышатся их гласы: от Давида: коль возлюбленна селения Твоя, Господи (Псал. LXXXIII, 2)! – от патриарха Иакова: несть сие, но дом Божий и сие врата небесные! (Быт., XXVIII, 17) и от «истиннозрящего» сына Восорова, Валаама: коль добри доми твои, Иакове, и кущи твоя, Израилю (Числ. XXIV, 5) – невольно возбуждают в стоящем во храме благочестивые чувства и возносят душу к небу». В заключение, проповедник призывает к засвидетельствованию благодарности и радости пред императором сперва сына, затем сенат, а после и всех предстоящих и выражает желание, ходатайством Преблагословенной Девы, всем сподобиться милости Божией и радости в вечной жизни.

Из намеченных выше двух «слов», сказанных Фотием по поводу нападения наших предков варяго – руссов на Константинополь, первое обращает на себя внимание началом, выражающим сильное возбуждение духа и изумление: «Что это такое? что за тягостное и великое несчастие? что за грозный Суд Божий? Откуда это явилась к нам страшная гиперборейская гроза, разразившаяся над нами такими громами и молниями?» и прочее.

Во втором «слове» умный Фотий, умевший всякий случай обращать к назиданию паствы, и случаем нападения Россов на столицу, в виду произведенного им в городе и окрестностях разгрома, воспользовался для того, чтобы перенесть внимание обитателей на кончину мира, которую изображает самыми яркими красками, так: «Пускай пред твоими мысленными очами обращается страшное таинство второго пришествия (Христова); что сокровенно было, то стало открытым: блудодеяния, хищения, прелюбодейство, любостяжание, брань, клевета, зависть, убийство, нечестие. Совесть, как строгая обличительница, все эти злодеяния и подобные им будет порицать и во всеуслышание оглашать, показывать все это нагим, лишенным всякого прикровения. Помышляй себе об этом, а впереди зри пламень неугасимый, тьмы ангелов, окружающих престол Судии, весь род человеческий, призванный к суду и для отдания отчета в своих делах, грешников от праведных отлученных и строгим и страшным оным гласом осужденных, преданных мучителям и влекомых к наказанию, и ни единого слова утешения со стороны не слышащих, часто взирающих друга на друга и испускающих стоны бессилия, всех призывающих на помощь умоляющим взором, жалким видом, печальным лицом, глубокими вздохами и слезами и, ни от кого не получающих помощи. О, какое тогда будет раскаяние, а пользы никакой! Какое будет смущение и терзание души и ни одного сочувствующего! Какой будет плачь и страдание сердца и ни одного помогающего! Ни друг, ни брат, ни отец, ни мать, ни другой кто из близких или родных не явится для освобождения, и, таким образом, жалостно гонимые, смущаемые, разметаемые, и перепуганные будут преданы огню и червию ¹¹⁷».

Как добрый, богатый человек, благоупотребляя свое богатство, раздает его не только большими частями, но и сыплет в народ малыми долями: так и Фотий, богато одаренный от Бога и талантами, и знаниями, действовал к просвещению и наставлению человечества не только крупными произведениями своего ума, но и предложением мелких поучительных изречений; таковое собрание найдено было в Ватиканской библиотеке под заглавием: Παραίνεσις διά γνωμολογίας, в числе 214 изречений с прибавлением отдельно четырех ¹¹⁸.

Подобный запас поучительных изречений образовался у Фотия от его обширного чтения, которым захватывал не только христианских, но языческих писателей, каковы: Пифагор, Сократ, Демосфен, Платон, Плутарх и другие. Читая их, он отделял встречающиеся в них замечательные места, умножая их, с ходом чтения, более и более. Но много в них и собственных его мыслей, как это видно из того, что многоученые критики ко многим изречениям не могли подыскать ничего ответствующего у других писателей, как языческих, так и христианских. Многое взято и из Священного Писания, в особенности из Ветхого Завета, чрез совокупление нескольких стихов в одну сентенцию. Нравственность, которой они поучают, не носить на себе типа специально – христианского, а есть общечеловеческая, разумная, хотя образ выражения – библейский, христианский, так что, читая их, думаешь читать как бы продолжение Притчей Соломона или Сириха. Большая их часть предостерегают против разных пороков, как то: гнева, гордости, неумеренности, блуда, скупости, клеветы на ближнего, а многие указывают и на качества, требующиеся от начальников и правителей.

Для ближайшего ознакомления читателя с характером рассматриваемых нами изречений, или сентенций Фотия, выписываем их здесь несколько образцов.

1) Страх Божий и послушание родителям, почтение к старшим и уважение к сверстникам здравоумным (σωφρονοῦυτων) составляют твердейшее основание добродетели.

2) Лучше быть бездетным, чем иметь дурных детей: ибо это последнее непрестанно вонзает острое и нестерпимое жало скорби, а первое причиняет печаль вместе со временем проходящую.

6) Косный на зло не бывает скор и на подозрение другого во зле.

7) Кто, улучивши случай огорчить обидчика, отмщения не сделал, тот ясно показал, что, когда и нет такого случая, он сохранил бы мысль свою чистою от взаимного оскорбления, не по недостатку сил то сделать, а по великодушию.

8) Муж великого ума не обращается в каких попало делах, но ищет проявить себя в делах не ниже его ума; впрочем, и то добродетель, если кто и не имеете такой высоты, но не пренебрегает и тем, что по силам.

12) Кто по случаю чужих несчастий нахватал себе богатства, тот хотя и думал бы облагодетельствовать им кого-нибудь, но не будет чрез пожертвование филантропом и благодетелем, а все, по произведенному хищению, останется мизантропом и тираном.

13) Не иметь друзей и не хотеть их приобретать – верный признак звероподобной души и чуждающегося общества животного (ϑηριώδους γνώμης ϰαί άϰοινωνήτον ζώον).

19) Кто расположил своих подвластных бояться более закона, чем его, тот устроил себе безмятежную жизнь, ибо и умыслы против своей жизни устранил и благорасположение подначальных вместо того приобрел и заботу о правлении облегчил и согласие водворил.

Как известно, Фотий, как человек, обладающий всеобъемлющею того времени ученостью, занимался преподаванием всякого рода наук, начиная от философии до грамматики, каковым учительством, как мы знаем, воспользовался и наш первоучитель, святой Кирилл, заслуживший, по заимствованной от знаменитого учителя мудрости, имя философа. В последнее время и найдены были отрывки тех лекций, которые Фотий преподавал своим ученикам по части философии, а именно: по логике или диалектике, найдены в Мюнхенской публичной библиотеке, в принадлежащем ей № 222-й, шелковом, весьма цен ном кодексе XIII века, заключающим в себе толкования или примечания Аммония и Фотия на Введение (είσογαγή) Порфирея и на категории Аристотеля, а также и другие философические сочинения, кои и напечатаны Гергенретером в приведенных нами не раз его: «Pliotius», Monumenta graeca, (стр, 12 и сл.). Вот, по крайней мере, оглавление этих лекций Фотия по логике: 1) о роде (περί τοῦ γένουϛ)2) о виде (περί ἴδουϛ) 3) о разности (περί διαφορᾶς); 4) о собственном (περί ἰδίου); 5) о случайном (περί συμβεβηϰότος); 6) об общем (παρί τῶν ϰοινῶν ); 7) об общности рода и разности (περί ϰοινωνίας γένους ϰαί διαφορᾶς). В обозрении категорий Аристотеля трактуется о количестве, о качестве, об отношении, о действии и страдании, о месте и положении, о времени.

Нет сомнения, что не этими только скудными остатками ограничивалось философское наставничество Фотия, но обнимало более предметов; только трактаты о них не дошли до нас, а некоторые отрывки из них можно находить и в Амфилохиях, и в изречениях.

Патриарх Фотий обладая широким и сильным умом, для философских рассуждений и для других бесчисленных дел, требовавших напряженного действия мысли, в то же время, обладал и богатой фантазией и живостью чувства, для того чтобы пускаться в область поэзии. Да, от Фотия сохранилось нам несколько поэтических опытов, но они малоизвестны, и только немногие из них напечатаны. В историях литературы и библиографиях приводятся десять од Фотия, найденные будто бы со стихами Феодора Продрома в принадлежавшем прежде бывшему в Париже иезуитскому коллегиуму кодексе. Три оды Фотия, найденные сицилийцем Петром Марангой между стихотворениями других авторов в одной рукописи барбаринской библиотеки, напечатаны им под названием: Anecdota graeca, Romae. 1850, и впоследствии кардиналом Mai spicilegium Romanum, t. IV, pag. 30 seq. Первая из этих од выводит Василия молящимся за народ; во второй церковь представляется величающей христолюбивого императора и благодарящей Бога, что Он даровал ей такого повелителя; третья есть просто стихотворение в похвалу монарху, но только не совсем конченное, или не сполна списанное. Судя по выставленным на них указаниям ἦχος α΄β΄, надобно полагать, что они были петы или назначались для пения. Время, когда они были сочинены, судя по разлитому в них довольному духу автора, должно упадать на второе его патриаршество. Католические писатели осуждают все три стихотворения за излишнюю лесть императору. Напрасно: тогда и беспристрастную историю надобно обвинить в лести, ибо и она очень хвалит императора. Вот как русский энциклопедический лексикон (изд. Плюшара) т. IX под именем «Василий Македонянин» стр. 64 отзывается о его царствовании: «Объявленный императором, Василий мудростью и правосудием своего правления заставил забыть, что троном он обязан злодейству. Восстановив в империи порядок, он старался ввести повсюду строгое отправление правосудия, и исправить злоупотребления, вкравшиеся во все отрасли государственного управления, в продолжение царствования его предшественника, и начал составлять свод законов, который хотя и окончен был при сыне и преемнике его Льве, но удержал имя Базилик, или законов Васильевых». А вот как отзывается и французский Diсtionair historique t. I под именем Basyle I Le Macedonien о его привлении: «И donna ses premiers soins a fermer les plaies de l’Fglise et celles de l’Etat: il se fit craindre de Sarasins d’Orient, s’empara de lesarde, vainquit ceux, qui osdrent lui resister, et force les autres h lui demander la paix. Il avais dejh reduit les Manichaeux et il pensa a reparer d’autres niaux. Le trdsor public dtait dpuisd par les profusions de Michel. Une sage dconomie remplit ce vide; tous les exagesations furent recherchees et punies». А если и действительно был некий излишек в похвалах императору, то почему его не признать как обычную дань поэзий?

Что касается внешней формы стихотворений, то напрасно стали бы мы искать в них древнего соблюдения количества слогов, различения долгих и кратких, а видим в них одно удержание ударения. Древний языческий ритм потерял значение для слуха христианского, открытого более для существа дела. Представленные нами три стихотворения принадлежат к роду анакреонтических, и первое состоит из двадцати пяти четырех – строчных строф, в которых каждый стих имеет по семи слогов; второе – из двадцати четырех, тоже четырех – строчных строф, стихами во столько же слогов, и третье – только с пятью строфами в четыре стиха из восьми слогов ¹¹⁹’). Стоит заметить еще, что каждая из четырех – строчных строф начинается буквами в алфавитном порядке, первая буква А, вторая буква В и т. д.

Приписывают еще Фотию сочинение стихиры в честь ближайшего по патриаршеству его предшественника, Мефодия, много пострадавшего от иконоборных императоров за защиту икон и через то стяжавшего досточтимое имя исповедника. Она напечатана у Болландистов в их Acta Sanctorum Jun. t. II, pag. 960, и действительно находится в составе нашей православной службы в честь этого исповедника, чтимого и греческой, и нашей церковью под 14 июня. К удовольствию читателя, мы приводим здесь и греческий подлинник этой стихиры и славянский перевод ее в нашей, под сказанным числом, июньской минее.

Εὐφροσύνως σήμερον ἡ ἐκκλησία τοῦ θεοῦ στολίζεται, ἀγαλλομένη κραύγουσα. ἐλαμπρύνθη μου τό κάλλος ὑπέρ πᾶσαν πόλιν. ἰδού γάρ τῶν ἀρχιερέων τό μέγα κειμήλιον, ὁ ἔνδοξος Μεθόδιος, τήν πορείαν πρός οὐρανόν ἐποιήσατο. Δεῦτε οὖν, φιλεορτοι, τῶν ὀρθοδόξων τό σύστημα χοροστατήσαντες ἅμα τήν θέεαν λάρνακα, ἰαματών πλημύραν λαβόντες παρ αὐτῆς ἱκετεύωμεν αἱτυσασθαι χριστόν τόν θεόν τοῦ ρυσθῆναι τήν οἰκουμένην ἀπό πάσης αἱρέσεος.Migne СИ. 576, 577.

Весело днесь церковь Божия одевается, и радуется зовущи: уяснися моя доброта паче всякого града: се бо святителей великое сокровище славный Мефодий, шествие к небесем сотвори. Приидите убо празднолюбцы православных собор, лик составлше купно, окрест божественный раки, исцелений токи приемши от нея, молитеся Христу Богу, избавити вселенную от всякия ереси ¹²⁰).

Надобно думать, что и вся служба в честь Мефодия принадлежит преемнику его Фотию и что есть много и других стихир его сочинения, только не обозначенных его именем.

Кром означенных доселе произведений Фотия, как несомненно и вполне ему принадлежащих в разных историях литературы и библиографиях значатся под его также именем или отрывки его сочинений, как отдельные его труды, или сочинения, вовсе ему не принадлежащие, или такие, происхождение которых сомнительно.

Не редко находимые в рукописях у разных лиц и в разных книгохранилищах под его именем отрывки или изречения из его Амфилохий, или писем, признавались отдельными его произведениями.

Таковы: а) рассуждения de officio principis, – весьма часто являвшееся в печати исследование de septem synodis, небольшой отрывок de monachorum oratione и другие de sacrificiis, которые в рукописях и печати выдаются, как отдельны сочинения Фогие, а в действительности суть только отрывки из известного поучительного послания его к новообращенному болгарскому князю Михаилу.

б) Напечатанное у Каве в виде отдельного сочинения Фотия disputatio compendiaria de Spiritu Sancto, которое есть только извлечение из второго окружного его послания.

в) Часто встречающееся в рукописях и в печати simbolum fidei в значении отдельного сочинения, в действительности есть только извлечение из двух общительных писем, который Фотием, по вступлении своем на престол патриаршеский, отправлены были – одно к папе Николаю, а другое – к восточным патриархам.

Второй из указанных разрядов, состоящий из сочинений, напрасно приписываемых Фотию, образовался на основании разных неверных указаний и ошибочных предположений. Таковы: a) Encomium S. Lucilliani Martyris, которое приписывается нашему Фотию, а в действительности есть дело другого Фотия, сосудохранителя и логофета.

б) Первоначально, как кажется, написанное на латинском, а потом переведенное и на греческий сочинение: Brontoscopia sive toni truum observatio et consideratio ex l'hotio Romano juxta interpretationem verbalem Job. Laurentii Lydii, отысканное первоначально в одном ватиканском Кодексе, по суждению ученых, не имеет ни малейшего права на принадлежность Фотию, а по всей вероятности, приводимое Фотием в своей Библиотеке, или Мириобибле в сочинении Иоанна Лаврентия Филадельфийского de prognoscitis et teinpestatibus, было поводом к отнесению сочинения на счет Фотия.

в) Liturgia Photii, которую приводит Maи в своем Nova Collectio, t. I, praef. de Pbotio § VII in fine и которой вовсе не существует, по всей вероятности, есть смешение с Photius de Liturgia.

К третьему разряду отнесли мы сочинения, принадлежность которых Фотию еще сомнительна и подлежит критическому обсуждению. За таковые учеными признаются: a) Epitome de septem synodis, приписываемое обыкновенно Фитию, но под сомнением, потому что мало сходно с теми изложениями веры, какие Фотий представил и в пространном виде, в письме к болгарскому князю, и в кратком виде, в общительных посланиях к папе и восточным патриархам.

б) Трактат об иконопочитании, приписываемый Фотию, но возбуждающий сомнение тем, что по мыслям в нем заключающимся мало сходен с теми изложениями, какие находим о том – же предмете в Амфилохиях и других Фотиевых письмах.

в) Указывается иногда в библиографиях толкование Фотия на творение Иоанна Лествичника. Но эго толкование, по убеждению очень многих ученых принадлежит Илие Критскому.

Наконец, из сочинений Фотия есть много и пропавших бесследно, а между тем их первое появление и существование подтверждено несомненными доказательствами. Таковы: а) трактат в опровержение Юлиана отступника, на который Фотий в своем одном писании указывает сам.

б) Другое сочинение, написанное в обличение еретика Антиохийского, упоминаемое у Свиды¹²¹.

в) Тоже считать надобно пропавшими многие из диалектичсских и философических трактатов Фотия, на которые он сам указывает в своих Амфилохиях. Такие труды могли образоваться под пером Фотия, когда он, до вступления на патриаршество, занимался учительством и давал учащимся лекции, какого рода было, например, изложение Платонова учения об идеях. Надобно думать, что подобным образом пропало много из проповедей Фотия и из стихотворений, и истолкований на Священное Писание, как о том можем заключать из собственных его указаний на производство и существование подобных трудов ^{122 2}).

Таким образом, мы представили полную картину жизни Фотия со всеми ее фазами и колебаниями, и образ его явился чистым, незапятнанным и, согласно имени его, светлым (Φώτιος от φώς – свет). Высоту умственной его стороны, богатство и разнообразие его сведений, широту его учености и начитанности мы представили пред сим в длинном ряде его разнообразных ученых творений. Но и независимо от сего, требовалось большого ума, чтобы быть государственным секретарем, и в этом звании нести всю тягость управления, затрудненного разными несогласиями и борьбами партий. Он назначаем был и посланником в азиатские, магометанские государства, по его словам, в Ассирию, а, по другим, в Персию, и, конечно, такое назначение от благочестивой императрицы Феодоры последовало не без убеждения в его особенном уме и его отличной проницательности, что и доказал он самим делом, приведши то государство, в которое посылан был, не смотря на естественную враждебность его ко всему христианскому, в миролюбивое отношение к Греции и в дружелюбное к своему лицу ¹²³. А принятое им на себя и со всем усердием исполнявшееся учительство доказывает в нем собрание разнообразнейших сведений для того, чтобы удовлетворять требованиям всех, искавших тогда просвещения. Словом, по уму и учености Фотий был настоящим светилом своего века, не померкшим и для последующих веков.

Но это был светильник, не дающий только свет, но и горящий пламенем согревающим и подчас попаляющим. Многоученый патриарх, обладая обширным запасом сведений, не давал ему лежать праздно, но, движимый ревностью по благочестию, употреблял его на защиту и распространение святой веры. Так, еще в юности своей, вместе с достаточными родителями ратовал он против иконоборческой ереси и, в ознаменование этой, достохвальной борьбы, удостоился исповеднической чести проклятия от одного из иконоборческих соборов, держанных при императоре Феофиле¹²⁴, покуда эта гидра не была им поражена окончательно и соборно в правление Феодоры. Не меньшую ревность, как мы видели, проявлял он и в поражении Павликиан, исповедовавших двуначалие, управляющее миром, и в миссионерской своей деятельности, орудиями которой употреблял святых Кирилла и Мефодия, и в борьбе чрез них с мусульманами, гордившимися своим просвещением, и в религиозном утверждении Хозар, колебавшихся между иудейством и мусульманством, и во вразумлении Армян¹²⁵, заразившихся ересью монофизитизма, и в просвещении Болгар, преданных язычеству, и в уяснении и в утверждении христианского учения во всем юго – западном славянском мире. Но что составляет венец его славы, не пощадил и главы Римской церкви, когда увидел, что он слишком далеко, против канонов, простер свою власть и дерзнул отступить от вселенского православия и от общепринятых правил церковного чина. И вот отселе то все сыры – боры и загорелись на ревнителя веры; и поэтому – то поводу пошли на него и целую тысячу лет неслись из католического мира разные проклятия¹²⁶, лживые клеветы, уничижительные порицания, разного рода самые дикие измышления и не основательнейшие подозрения.

t.

Хотя брань, исходящая из уст открытого и заклятого врага, как пристрастная и тревожным раздражением возбужденная, и не заслуживает внимания в глазах всякого рассудительного человека и, по пословице, разносится ветром: тем не менее обратим внимание на правдивость тех нареканий, которыми разные писатели и, главное, католические, стараются чернить достославное имя Фотия.

Гонение от врагов начинается на него, если можно так выразиться, от самой утробы материнской. Современная лживая летопись Метафраста говорит, что отец его женат был на монахине, похищенной из монастыря; когда бывший в дружбе с отцом его некий инок Михаил из Синнады увидел ее в тягости, то воскликнул: «о, если бы был кто такой, что мог бы убить и ее, и дитя в ней сущее! Потому что я вижу в ней другую Еву, которая носит во чреве своем змея, зародыш мужеского пола. Вижу, что по Божию попущению, он будет патриархом на посрамление всечестного Святого Креста, что он многих соблазнит, чтобы клятвопреступно попрать крест Христов, что он своими злоухищрениями лишит многих царствия небесного»... Когда отец, выслушав такие предсказания, отвечал, что если таково будет имеющее родиться дитя, то он готов убить его вместе с матерью, провещатель на это сказал: «ты не можешь остановить того, что Бог допускает, заботься только о себе». Но сим не довольствуется нелепый баснослов, он продолжает рассказывать и о том, что порождение рокового дитяти произошло. Когда будущей Фотий явился на свет, говорить он, то мать позвала игумена монастыря св. Максимины, по имени Иакова, и бросилась пред ним, вместе с новорожденным, на колени со слезами умоляя удостоить дитя крещения, потому что, говорила она, видела во сне дракона, вышедшего из ее чрева, а благочестивый исповедник Илларион, монах Далматова монастыря, растолковал, что она во чреве носит настоящего, воплощенного сатану. Игумен, тем не менее, взял дитя, окрестил его и дал ему имя Фотий. Такие то рассказы ходили в народе о необыкновенном человеке, если только не выдумал их сами Метафраст, побуждавшийся к тому желанием оправдать своего высокого милостивца, императора Леона, недостойно удалившего от себя в заточение славного патриарха, бывшего ему учителем. Рассказ так баснословен, что и католические писатели, весьма падкие на всякие неблагоприятные о Фотие известия, отвергают его, как незаслуживающий никакой веры.

В ограничение учености Фотия и в доказательство его непризваности к занятию такого высокого в церковном порядке сана, каково патриаршество, указывают на то, что в складе его образования преобладало знакомство с древней классической мудростью и не доставало богословских сведений, так существенно необходимых в звании высокого предстоятеля церкви. Напрасный укор! Между многими предметами, какие Фотий преподавал в своей школе, будучи еще мирянином, важное место занимало и богословие, преподававшееся с подкладкой философии. В «Амфилохиях» находим довольно мест, которые свидетельствуют о таковых занятиях. Так, например, в вопросу 15 – м, стр. 68 изд. Migne’a находим, что Фотий предлагал своим слушателям на разрешение место из евангелия Иоанна (глав. XIV, 28): «Отец Мой более Мене есть», приводимое обыкновенно против Божеского достоинства И. Христа; а в «Amphil» cap. X, р. 180 ed. Migne, при рассуждении по вопросу о произвольности смерти Спасителя, напоминает, что об этом вопросе было рассуждаемо на учебных диспутах. Вообще, богословское учение под ферулой Фотия состояло в изучении свято – отеческих писаний и рассуждениях по догматическим и библейским вопросам. Что Фотий необходимо долженствовал быть отлично знаком с богословскими науками, уже можно заключить и из того, что в Византии церковно – богословские вопросы были в ходу и разбирательство их, так сказать, составляло моду. От этого происходило, что многие, быв избраны из мирян, на высокие церковный должности, как например, Тарасий и Никифор, оказывались вполне на высоте своего положения. Этим же объясняется и тот факт, что в письменной деятельности Фотия нередко встречаем переписку его со светскими лицами, интересовавшимися богословием. Само собою разумеется, что, когда Фотий вступил на патриарший престол, то занятия его по богословию, сделавшись обязательными, усугубились и сведения церковные значительно расширились. Поэтому, напрасно упрекают его западные, что он недостойно занял патриаршеское место, не быв, якобы, приготовлен к тому соответственным образованием и что поэтому все его восстание против запада проистекло будто бы из недостатка его церковно – богословских сведений ¹²⁷.

Противники далее говорят, что Фотий, вращаясь в вихре двора, где обыкновенно господствуют искательство, лесть, обман, поклонничество, самолюбие, гордое презрение к низшим, не мог не заразиться, по крайней мере, некоторыми из этих пороков и не проводить их в своей высоко – властной деятельности, как тому много примеров было и есть, что молодые люди, вступившие в придворную жизнь с прекрасными, нравственными задатками, делались рабами суеты и думали только о возвышении своей чести и увеличении выгод житейских. Но будто бы всякому члену двора належит необходимость испортиться в нравственном отношении и подчинить себя увлечению неблагородными, низкими, предосудительными страстями?! Сколько мы знаем высоко – благородных людей из придворных, которые ознаменовали себя самыми достославными деяниями и общеполезными жертвами! Почему же именно Фитию надобно было непременно испортиться при дворе и получить дурное направление. Правда, что император Михаил III был непорядочная, распущенная личность; но когда он состоял под влиянием благочестивой матери его, восстановительницы иконопочетания Феодоры, то она могла сдерживать дурные порывы властительного самосознания и не давать ему творить соблазны открыто. А когда мать была удалена, при дворе, оставался брат ее, в качестве сопротивителя, любитель и покровитель просвещения, сильно упавшего тогда в Греции под давлением иконоборных императоров, известный Варда, который тоже как дядя хорошо сдерживал наклонность державца к разгулу, и, как чтитель науки, был другом Фогие и щитом против влияния дворских соблазнов. А когда не стало и Варды, то одно название патриарха должно было удерживать Фотия в пределах долга и подобающей святости, как то доказывают неопровержимо все его творения, как до патриаршества, так и в патриаршестве вышедшие, которые все дышат духом Благочестия. Да если бы и не было всех этих обеспечительных условий чистоты и непорочности нрава, то достаточно было одного строго – христианского воспитания, под влиянием пострадавших за веру родителей, и задушевной преданности науке, чтобы сохранить свою природу чистою от скверны плоти и духа. Поэтому совершенно напрасно западные думают унизить и очернить Фотия влиянием двора, где он сам мог сеять, как светлая и просветительная личность. Далее противники говорят, что Фотий, движимый честолюбием, придворною жизнью усиленным, и обеспечиваемый высоким благоволением, приобретенным обычною при дворе лестью и угодливостью, дерзнул посягнуть на, занимавшееся святою личностью Игнатия место патриарха и действовать к изгнанию его. Но они говорят так на основании сказаний открытых врагов Фотий, Анастасия Библиотекаря и Семеона Логофета, которые потому не заслуживают ни малейшей веры. Но полной веры заслуживают те показания, который давал сам Фотий о своем занятии патриаршего престола. Стоит только припомнить его два общительных послания к папе Николаю, в которых он выражал свое нежелание занять престол и заявлял, что только должен был уступить принуждению и силе. Если сего не довольно, то указываем на письмо его к Варде, в котором он выражал свои жалобы по поводу оскорблений и притеснений, чинимых Игнатио и его сторонникам и в котором он не мог быть не откровенным по близкой приязни к Варде. «Я знал прежде, нежели испытал,– пишет он – что не достоин святительской власти и пастырского звания. По этой причине, когда меня привели и силою привлекли, мне трудно было выдерживать творившееся надо мною; лучше бы меня поразила тогда мгновенная смерть, чем подвергаться насильственному для меня избранию. Еще никогда бедная душа моя не испытывала, ежедневно, столько и притом таких зол, предчувствие и ожидание которых уже прежде смущали меня и приводили в трепет. Человек, по непонятному, врожденному свойству, предчувствует несчастия, особенно если угрожают ему непосредственно. Стесненный и взволнованный мрачными ожиданиями я плакал, молил, словом, сделал все, чтобы устранить от себя насильственное решение приступивших ко мне, и чтобы меня миновала чаша многоразличных забот и соблазнов» ¹²⁸.

Правда, ревнители папства против этого говорят, что Фотий был известный лицемер, употреблявший лицемерие, как средство, для достижения своих честолюбивых видов. Но это опровергается и строго – благочестивым воспитанием от религиозных родителей, не могшим зарождать порока лукавства, и преданностью науке, всегда более или менее далекой от неправды, и всею остальною деятельностью в звании патриарха, всегда открытою и смело служащею истине.

Указывают далее на то, что Фотий быстро занял патриаршую кафедру, вопреки, якобы, каноническим правилам, прошедши за неделю звание и чтеца, и иподьякона, и дьякона, и священника. На это, не пускаясь в дальние опровержения, довольно было бы заметить, зачем нужно было более продолжительное прохождение низших степеней священства такому высоко и широко просвещенному мужу и притом поучавшему и других в богословии. Не лишне принять в соображение и то, что избранный известен был также с практической стороны, как человек, украшенный добродетелями, потребными и приличествующими для высокого духовного сана. Но и независимо от сего, такое спешное возвышение оправдывается практикою и Западной, и Византийской Церкви, не раз приводившимися уже нами примерами Амвросия Медиоланского, Нектария, Тарасия и Никифора Константинопольских.

Еще менее можно допустить, чтобы Фотий, как упрекают его католики, мог производить истязания, или, по крайней мере содействовать истязанию и тиранству над низложенным Игнатием. Этому противоречат письма его к Варде, в которых он слезно молит его быть милостивым к неповинным страдальцам, захотевшим быть верными осужденному патриарху, равно и к самому Игнатию. Вот извлечение из первого: «...Не взирая на то, что я много перенес уже, как будто недостаточно было причиненного мне зла (разумеет насилие, употребленное против него при избрании на патриаршество), придумали еще новый способ мучений: чтобы из – за меня терпели зло другие. Томят голодом клир и значительнейших из моих подчиненных. Все это делается на тот конец, чтобы на мою же голову опрокинулись упреки их и проклятия, когда они, размыслив и сообразив свое положение, придут к заключению, что их постигло бедствие из – за меня. Я не буду говорить о том, что у меня отнята значительнейшая часть моих средств, и что я лишен половины моей власти. Пусть похвально поступили похитившие и то, и другое, и искусно придумали, как начать на меня гонение. Если бы, сообразно с моим желанием, исполнили то, о чем я просил (я разумею здесь освобождение от ига и бремени, который несу), то я был бы еще благодарен, когда бы меня лишили моей власти; но надо мною издеваются; видно, стало досадно, что мне оставлена еще какая-нибудь власть; чем же медленнее меня лишают остального, тем мне невыносимее. Так тот, кто оставляет свою жертву полумертвою и недобитою, поступает жесточе того, кто отнимает жизнь одним ударом. В обоих случаях убийство; но в одном убийца делает муку мгновенною, а в другом, как бы не довольствуясь скорым лишением жизни, истерзав и измучив несчастного, заставляет испытать ужасные муки прежде, нежели его оставит жизнь. Таково и мое положение: ежедневно наносят мне удары и причиняют раны, так что я теперь уподобляюсь полу – убитому. Как кажется за то, что я вовсе не хотел власти, мне оставили только половину ее; если бы я сам просил разделить власть, тогда бы меня выслушали вполне. Но как полу – убитый не может жить, так и мы не можем оставаться при столь уменьшенной власти. Мы позор и бесчестие не только для наших предшественников, но и для преемников, если только между последними не будет кого-нибудь еще более жалкого сравнительно с нами, в случае, когда изъявит желание подвергнуться игу, не взирая на участь, постигшую нас.

Но мы готовы оставить наше место, только бы прекратился позор. Если же не оставим, то будем причиною скорби для других, а этого достаточно, чтобы потребовать нас к ответу. Мы отрясаем прах от ног наших, оставляем престол, лишь бы перестали коварствовать против нас. О, божественное правосудие! О, божественные законы! О, суд Божий! За то, что мы возлюбили вас, нас ненавидят; за то, что мы не переступили вас, нас презирают; за то, что мы побораем по вас, нас бегут»...¹²⁹.

Но вот отрывок и другого письма Фотия к тому же Варде, в котором он сострадает мучениям, какие перенес один из преданных Игнатию, по званию священник, и просит властвовавшего временщика об облегчении их. «...Когда посмотрю я на страждущих священников, на всех вместе и на каждого в частности, когда посмотрю, как за один только проступок подвергают, заковывают их в цепи, отрезывают им языки (Господи, не попомни наших прегрешений!), то как не сказать мне, что умершие счастливее нас? Могу ли утерпеть, чтобы но сказать: «Несу я, несчастный, возложенное на меня иго в доказательство моих согрешений?» Человек несчастный, не имеющий покровителей, лишенный даже здравого смысла (это обстоятельство должно заставить скорее пожалеть его, чем негодовать на него) вынес разом столько бедствий: он продан в рабство, содержался под стражею, что в высшей степени беспощадно, лишен языка; последнее тем более возмутительно, что он священник. Я много заступался за него, много просил и что же? Я, жалкий, получил в ответ только слова, не согретые состраданием: свидетели тому все присутствующее. Но если они не помнят, то не забудет того Бог. Когда я в деле, столь очевидном и бросающемся в глаза, лишен надежды, и стал посмешищем, какого же успеха могу я ожидать там, где исход мне неизвестен? Как могу я молить об отпущении грехов твоих и всего народа, и как могу разрешать, когда впервые заступился перед тобою за одного только, и до такой степени лишен надежды и до такой степени обманут, что пишу со слезами, смешанными с кровью. От тебя зависит, будет ли это письмо мое первым или последним. Свидетельствуюсь Господом и объявляю, что, если ты решился обманывать меня и презирать меня за то, что я обратился к тебе со столь разумными просьбами и увещаниями: если этому несчастному не будет оказано утешение и облегчение, на сколько это возможно, то я не буду утруждать тебя моими письмами, но замолчу, оплакивая мою участь и в сознании моего бессилия. Ибо, после ежедневных искушений и невзгод, которыми мне самому ежедневно угрожают, мне более ничего не остается, как ожидать погибели, да еще иметь горькое сознание, что между смертными я самый несчастный» ¹³⁰.

Возможно ли, чтобы человек, подвергавший (едва выговаривается это слово) или каким- нибудь образом содействовав или истязанию несчастного Игнатия и его сторонников, мог писать такие сочувственные письма к лицу, пред которым не имел никакого побуждения лицемерить?...

Да и вообще, нельзя допустить по человечеству, чтобы такой высокообразованный человек, просвещенный и человеческою и божественною мудростью, мог унизить себя до бесчеловечных поступков со своим предместником, достаточно уже пораженным потерею высоко ценимого им сана и осуждением на изгнание. Право, нельзя не удивляться душевному складу католических писателей, что они считают легким и удобоисполнимым для образованного христианина делом, совершать разные варварства и жестокости без крайнего насилия для себя и своей совести. Или фанатизм, которым они проникнуты, представляет удобоисполнимым то, что для здравомыслящего кажется вовсе невозможным?

Ставим на вид главное обвинение, какое паписты возводят на Фотия, именно то, что, будто бы он, на основании перенесения Константином Великим столицы империи из Рима в Византию, возмечтал о первенстве и главенстве Константинопольской кафедры, и потому восстал против папы Николая I, обличая его в нарушении существенного догмата веры и в разных отступлениях от общепринятых в церкви правил, чем и положил начало схизме (от σϰίω – колю, раскол), или разделению церкви на Восточную и Западную. Хотя укоризна эта тысячу раз делаема была православным и тысячу раз блистательно опровергаема, тем не менее, не хотим и мы оставить этой укоризны без посильного отражения. Нет! Не Фотий поднял роковое дело взаимного разлада и противоборства двух церквей, а папа Николай I, своей гордостью, властолюбием и притязательностью. Фотий никак не мог мечтать о праве на первенство и главенство своей церкви, ибо он знал определение второго вселенского собора, усвоившего вторую степень кафедре Византийской; знал и подтверждение этого определения четвертым вселенским собором, бывшим в Халкидоне; знал, что и вся последующая практика, втечение веков признавала святость и неприкосновенность этого определения, и Фотий вопреки общему убеждению никак не мог прийти к слишком смелой мысли присвоить себе верховное значение во вселенской церкви. Нет! Это властолюбивый Николай поднял всю историю разделения церкви, гордо и повелительно потребовав к себе на суд двух спорящих патриархов Византийских... Кто дал ему, равно – честному, право звать на суд двух достопочтенных епископов, когда дело их могло быть разобрано только собором? И затем, когда препиравшиеся иерархи восточной церкви не явились пред судилище папы, на каком основании мог он не признать Фотия? Очевидно, западный иерарх хотел воспользоваться происшедшим в византийских церковных делах замешательством к расширению своей власти, и, не ограничиваясь некоторым подчинением себе западных епископов, на основании появившихся в то время лжеисидо – ровских декреталий, – подчинить себе и восточных. Поэтому не прав ли был Фотий, молчавший, покуда неблагоприятные отношения папы касались собственно только его лица, не прав ли, говорим, он был, когда восстал против него со всей силою своего характера и красноречия, обличая его в нарушении общепринятых соборных правил, установивших равностепенность кафедр римской и константинопольской, восстать не в защиту и какое-нибудь оправдание себя, а в охранение целости и неприкосновенности веками установившегося строя церковного. Поэтому не правдивого Фотия, а властолюбивого Николая надобно по всей справедливости признать первоначальною и единственною виною злополучного разделения Церкви.

Другой удар, нанесенный миру церкви папою и послуживший к ее расколу, (σϰίσμα) было нарушение им неприкосновенной целости вселенского Символа веры чрез прибавление в нем Filioque, а вместе с тем и допущение других, более или менее важных уклонений от общепризнанной нормы православия. Мог ли молчать строго православный предстоятель Византийской церкви, в виду, распространяющегося в христианстве неправоверия, тем более что оно начало проникать и в состоящую под его ведомством область? Следовательно, папа и здесь был началом зла, а Фотию пришлось только останавливать течение зла и дальнейшее его распространение, для чего и составлен им был многочисленный собор, не без участия самых западных, на котором папа Николай I и осужден был справедливо, как еретик и предан церковной анафеме. Третий повод, поданный Николаем I к восстанию против Западной церкви и усилению разделения, это вмешательство папы в дела Болгарии. Еще в ответе на письмо императора Михаила, которым последний извещал папу об удалении Игнатия и возведении на его место Фотия, вслед за гордым обещанием прислать свое высоковластное решение об обоих состязавшихся иерархах из Рима, после того как получит подробные сведения от своих епископов, Николай I вслед за сим, как какой мздоимный судья, потребовал себе взятки; он просил, чтобы отдали ему как мы уже и выше показывали, Эпир, Иллирию, Македонию, Фессалию, Ахаию, Дакию, Мизию и Дардонию и возвратил Римской церкви Калабрию и Сицилию. Но когда получить этой добычи не удалось, стяжатель накинулся на Болгарию, которая только что трудами и заботами Фотия обращена была в христианство. Правда, что Болгарский князь, не успевши еще, так сказать, сообразиться в новом вероисповедном положении, когда в его область стеклись разные проповедники, толковавшие разно, сам обратился к папе с разными запросами, клонившимися к устроению юной церкви; но папа, все таки, должен был принять во внимание достоподражаемый пример столь чтимого в Риме апостола Павла, который старался благовествовать не там, где уже было имя Христово, дабы не созидать на чужом основании, но там, где о Нем не имелось еще известия (Рим. XV, 20, 21). Между тем он послал в обращенную под византийским влиянием Болгарию своих клевретов, которые начали там сеять вражду и недоверие к византийским проповедникам: порицать женатых священников, перекрещивать и вновь миропомазывать крещенных последними детей и чинить другие продерзости в нарушение издавна установленного чина. Сам же Николай I, как некий лжец, на вопрос неведущего Бориса: сколько настоящих патриархов, изволил указать, как мы о том уже говорили и выше, только на Римского, Антиохийского и Александрийского; а на другой вопрос: который патриарх второй после римского, не задумываясь, объявил: Александрийский. Какая низкая ложь, недостойная не только священно – начальника, но и простого мирянина! «О сокрытие истины в неправде», (Рим. I, 18) сознательно рассчитанное на возвышение себя и унижение собрата! Мог ли, должен ли был муж правды допустить такое извращение истины, не в личном интересе, а в интерес церковного установления, определившего константинопольскому патриарху второе место по римском. И Фотий достойно и праведно разразился против Николая громоносным посланием, блистательнейшим образцом прочувствованного красноречия, к восточным епископам с оглашением уклонений со стороны западного епископа дерзких отступлений от канонов единой святой соборной церкви и с приглашением на собор для осуждения тех отступлений. На этот столь важный собор, действительно, собралось свыше тысячи членов.

Таким образом, не Фотий является виновником несчастной схизмы, а Николай, своими инти – каноническими уклонениями от правой веры потрясши церковь, и не Фотия следовало бы осыпать проклятиями, как старавшегося остановить посягательство на целость веры, а Николая, в гордом самомнении дерзавшего посягать на оную. Но мы, верные духу церкви, содержимой нами в целости от блаженных Отцов первых веков христианства, вменяем себе в святую обязанность молиться «о мире всего мира и соединении церквей» и приглашать всех ко «взаимной любви, да единомыслием исповемы Отца и Сына, и Святого Духа», без всякой к символу прибавки.

За сим, следовало бы превознесть Фотия за тот геройский дух, с которым он перенес все страдания и лишения, с какими соединено было первое его изгнание (подробностей о втором изгнании неизвестно), за ту стойкость в своих анти – папистических убеждениях, которую он сохранил и под гнетом тяжких скорбей печального заточения, за то сочувствие, с каким он разделял страдания своих единомыслящих и друзей, за ту силу убеждения с какой он поддерживал колеблющихся в верности ему и разил тех, которые изменяли ему; но обо всем этом достаточно было выше сказано, и мы думаем, что нами воздана ему вполне подобающая честь во всех отношениях. Скажем только под конец вкратце о его достоинствах, скажем, что он был человек высокого ума, всестороннего образования и обширнейшей учености и начитанности, но, вместе с тем и человеком высоконравственным, святым в христианском смысле, непоколебимым поборником правоверия, ревностнейшим равноапостольным распространителем Христовой веры, преследователем и обличителем ересей, мужественнейшим страстотерпцем, нежнейшим другом, благотворителем и подпорою бедствующих, утешителем скорбящих и, вообще, другом человечества.

Мы выше уже высказали, что брань католиков против Фотия, как исходящая от предубеждения, всасываемого ими вместе с молоком матери и внушаемого папами, не заслуживает внимания со стороны православного; но не можем умолчать об одном феноменальном произведении нашего века, трактующем о Фотие, в котором католичество, кажется, хотело сказать последнее слово об этой мировой личности: разумеем сочинение д – ра И. Гергенретера, бывшего профессора церковной истории и канонического права, а ныне кардинала римской церкви, под заглавием: «Photius, Patriach von Constantinopel, Sein Leben, seine Schriften uud das’ griecliisclie Scliisma. Nacli handscliriftlichen und gedructen Quellen von Dr. I. Hergenrother. Regensburg, 1867 – 1869», в трех больших томах, от 719 – 880 страниц среднего шрифта. Еще никогда история патриаршества Фотия не была представлена в такой полноте и подробности, как в поименованном сочинении. Сколько надобно было употребить труда на произведение, писавшееся в продолжение десяти лет, скольких стоило стараний и забот изыскание источников сведений о славном патриархе! Сколько посещено и осмотрено библиотек, для отыскания требовавшихся документов, в разных кодексах и рукописях, из которых некоторые, в добавление к сочинению, изданы самим автором, каковы: приведенные уже нами в сочинении: «Pliotii Constantinopolitani lib. de Spir. Sanct. Mystagogia. Ratisbonae, 1857», и «Monuliienta graeca ad Photium cjusque historianе pertinentia. Ratiusbonae. 1869». Зато сочинение вышло блестящее, полное, ученейшее, рассматривающее жизнь Фотия во всех ее фазах, обогащенное мириадами подстрочных указаний на различнейшие источники, и греческие, и латинские, и новейших времен, почему можем сказать, что сочинитель справедливо награжден кардинальским пурпуром.

Но что открывается пред взором православного, да и всякого беспристрастного читателя? Сочинение оказывается само себе противоречащим, само себя уничтожающим. Ибо то, что желательно сказать сочинителю в обвинение Фотия, то опровергается тут же приводимыми им источниками. Так, ему хочется показать, что Фотий был честолюбец и движимый этой страстью низложил Игнатия и сам занял его место, а в то же время приводит два его послания к папе Николаю, в котором ново – поставленный патриарх слезно жалуется на насильственное отторжение его от мирных занятий наукою и на невольное занятое им не соответствующего его силам поста. Хочет автор представить Фотия гонителем, или, по крайней мере, недоброжелателем изгнанного Игнатия, и в то же время представляет нового патриарха умоляющим Варду, собственно низложившего Игнатия, о пощаде неповинного страдальца и ему преданных. Сочинитель желает выставить Фотия льстецом, и, не смотря на то, представляет его публично обличающим императора в преступном, убийственном занятой престола; хочет выставить его лицемером и малодушным, а по представляемым документам уничижаемый является глубоко, искренно убежденным героем веры, непреклонно стоящим за свои убеждения и готовым до смерти пострадать за правоту своего дела. Но не продолжаем указаний на эти самопререкания до конца, а скажем кратко: сочинитель думал забросать грязью золото, а оно все – таки сияет. Сочинитель видел в приводимых им источниках все достоинство и превосходство патриарха, но, в угождение папству и своему предубеждению, должен был по возможности скрывать доблести Фотия, извращать факты из его жизни и измышлять ему различные недостатки.

К таковому же взгляду по прочтении одного только тома, на другой год по выходе его, пришел и покойный Н. И. Костомаров, который в отзыве своем, помещенном в «Вестнике Европы» 1868, т. I, стр. 631, так говорит о произведении Гергенритера: «При всех достоинствах сочинения, писателю мешает пристрастное, предвзятое убеждение в пользу папизма и предубеждения против враждебной стороны. Обставившись источниками, которые исключительно держатся противного взгляда на Фотия и на его партою, Гергенретер, хотя нередко и сознает их неверность, но также нередко поддается соблазну доверять им тогда, когда некоторые из них через – чур даже бросаются в глаза своею недобросовестностью. Таким образом не нужно быть слишком глубокомысленным и опытным историком, чтобы остеречься дать первое место Никите Пафлагонцу. Писатель этот явно выдумывает небылицы, явно клевещет, беспрестанно сам себя обличает ошибками, анахронизмами и противоречиями; а между тем, часто указывая его через – чур очевидные неверности, автор, однако, руководствуется им в качестве главного источника. При всем желании немецкого ученого наклонить мысли и чувства читателя на западную сторону, самые факты, в книге изложенные, уничтожают нередко выводы автора и представляют в ином свете дело; а источники, которым он хочет заставить верить и приводить из них места, сами себя обличают. По прочтении его книги останется в душе читателя не совсем тот образ, какой хотел бы составить автор».

Таким образом, мы, православные, оставляя без внимания все обвинения, взводимые сочинителем на достойнейшего Фотия, тем не менее остаемся признательны к его высокопочтенству (reverendissime) за возможно полное отыскание источников сведений о пререкаемом патриархе, которыми наша духовная публицистика и не преминет в свое время воспользоваться для его чести и прославления, и которыми и мы, в подходящих местах, не оставляли пользоваться в настоящем нашем сочинении.

Что касается до другого католического писателя о Фотие, почетного каноника Парижа и Нанси, профессора в Сорбонне, аббата Жаже, написавшего: «Histoire de Photins, Patriarche de Constantinopole deuxifeme ddition. Paris. 1845, то мы представляем одобрять это сочинение немецкому его сообщнику, хотя более умеренному, представляем ему находить этот труд ответствующим цели, с проницательнейшим употреблением Фотиевых писем, с отличным изучением того времени, довольно острым суждением, с особенным искусством рассказа и другими отличиями». Так он говорит в своем Praefatio к изданной им Liber de Spiritus Sancti Jlystag. стр. IV. А в предисловии к своему «Photius» t. I. стр. VII говорит: «Жаже более воспользовался письмами Фотия, чем то делалось прежде, но часто бывает несчастлив в их переводе и толковании; его изложение изящно и заманчиво, образ представления фактов еще часто является в зависимости от Маймбурга, Флери»¹³¹.

Мы же за исполненное наглой ругани на почтенного патриарха сочинение ограничимся вместе с многоуважаемым Гетте назвать автора «бешеною собакой, обрызгивающей нечистою пеною патриаршескую ризу великого человека, который своими добродетелями, своим красноречием и своими познаниями заслуживает быть помещенным на ряду с Иоанном Златоустом и Григорием Богословом, и который столь справедливо назван Фотием» (см. «Вер. и Раз.» 1888 года декабря кн. II, отд. церковн. стр. 845 в выноске). Вот для примера этой бесчестной ругани два отрывка из сочинения, взятые наудачу. Так описывает Фотия Jager после того, как он подвергся осуждению на соборе: «А cette vue, Photius dcume de rage, et devient commo une b&te fdroce qui se bdbat et se jette avec fureur sur ceux qui veulent l’enchainer. Les flots de la mer ne sont pas plus agitds que les pensdes de son coeur. BientSt il lilclie la bride h toutes ses passions furieuses, et decharge le poids de sa colbre sur ceux, qui rompent la commuuion avec lui. Il les ddpouille de leurs dignitd set de leurs biens, il les fait bannir, emprisonner et tourmenter. Nulsexe, nul flgc et nulle condition ne sont respectds. Les moines out un droit particulier h ses persdcutions, parce qu’ils lui preseutent le plus de resistance: il les disperse de tons cdtds, et les envoie en exil. Il chasse les ermites du monde Olympe, et fait mettre le fen h leurs cellules. Il pousse l’exaltation de la cruautd jus qu’h faire enterrer tout vif par le milieu du corps, un homme, qui rdfusait de commu – niquer avec lui. Il parait que, dans ses persdcutionsil a cause la mort de plus d’un eccldsiastique et laique; du moins le patr Adrien II, successeur im – mddiat de Nicolas I – re, le lui reproche et ne craint pas de dire, dans un concile, qu’il a surpasse la cruautd de Diocletien»¹³².

А вот и другое описание душевного настроения Фотия, когда ему надобно было отправиться в изгнание: «Photins, condamne pour la cinqufdme fois, regoit enfin la peine de ses crimes, peine trop douce a raison de ce qu’il avait fait. Il est exile h Stenos par ordre imperial. On peut s’imaginer facilement quel dtait, apres ce coup, son ddsapointement. Cet indomitable ambitieux qui, naguere, par sa parole puissante et sa haute autoritd, avait remud l’Orient et l’Occident, avait rdvd la suprdmatie univcrselle et etait arrivd h faire trembler le sonverain Pon – tife sur la chaire de saint Pierre, se voyait subitement ddpouilld de toute socidtd civile et religieuse, reldgud dans une obscure retraite, condamnd pour ses crimes, et couvert de honte coniine un faussaire. Tout autre que lui aurait cachd son ignominie et renoncd pour tout jamais a un poste oil il avait dtd si pen heureux. Mais, poussd par son insatiable ambition, il s’y attache de toutes les facultds de son flme. у tenant antant qu’h sa vie. Comme tous les grands coupables, il semble d’abord braver les malheurs qui sont venus coup sur coup tomber sur sa tate; mais livrd bientSt h lui тише dans la solitude, il est triste et abattu, la vie lui pdse, et il ronle avec amertume dans le chagrin de ses noires pensdes ses noirs regrets, et ses noirs dess eins»¹³³.

п

При такой высокой учености и такой горячей ревности по вере, какие отличали Фотия, не мог он остаться без благословенного и плодотворнейшего влияния на христианство вообще. И действительно:

Христианствующее человечество обязано великому человеку сохранением святой веры в той чистоте и правоте, какую она, на основании апостольских предании и соборных постановлений имела в первые восемь веков своего существования, так что православные, исполняя уставы своей церкви и подчиняясь существующему в ней строю, могут справедливо себя воображать современниками Златоустов, Василиев Великих, Григориев Богословов, Афанасиев, Феодосиев, Юстинианов, Ирин, Феодор и других, и соприсутствующими им на богослужении и прочих священнодействиях. Какое великое преимущество! А если бы доблестный Фотий не воспротивился тому извращению вселенской веры, на какое отважился отдаленный Запад и какое решительно хотел осуществить и на Востоке властолюбивый Николай I, тогда бы не видать нам нашей святой веры в ее первоначальной чистоте и целости, а видели бы и содержали ее в том искажении, какому подверг ее самовольствующий католицизм с его противу православной прибавкой «Filioque», с его верховным главенством папы над церковью, с посягательством даже на неприкосновенность царской власти, с его позорными индульгенщями, с его шептанными миссами, с его запрещением касаться слова Божия, с недопущением детей к причащению даже в виду грозящей смерти, с треклятым измышлением и устроением самого ада – инквизицией и пр., и пр.. Поэтому – то, целая северная половина многочисленного Германского племени по указанию Лютера, в виду нетерпимых уклонений католичества от первоначальной чистоты веры, силою отторглась от западной церкви и измыслила новую веру, к сожалению, слишком очищенную от церковной обрядности и подчиненную заблуждающемуся разуму. Англиканская же церковь, сознавая правоту вселенской, исповедываемой Россией, православной веры, нередко пыталась сблизиться с нею, презрев католицизм, от которого когда – то отделилась. Те же из католиков, которые хотят остаться верными своему исповеданию, под названием новокатоликов, бросают католичество в современной его форме, как неправильной и уродливой, и желают содержать его в том виде, в каком оно существовало до девятого века, следуя апостольским постановлениям, соборным канонам и общепринятым преданиям, то есть, примыкают к святой православной церкви и работают на руку православной письменности. Отселе то происходят и переходы из католичества в православие таких лиц, как ученейший Гетте, обличающий своим журналом: «L’union chretienne» заблуждения и неправды папства, и Мавильон, принявший монашеский образ и служащий при Киево – Софийском кафедральном соборе, чтобы после католической лжи и обмана вполне успокоиться душой на чистом лоне православия. От селе же и колеблющиеся между той и другой формой вероисповедания Штроссмайеры.

Вообразим же, что во время указываемого нами устремления папства на преобладание в христианском мире в лице папы Николая и его, одинаковым с ним духом проникнутых, преемников сидел бы на патриаршеском престоле один Игнатий и управлял всею восточною церковью: тогда по его кроткому и тихому характеру едва ли бы можно было ожидать достойного отпора притязаниям папства на восточную церковь, и пришлось бы подчинить православную церковь католичеству, т. е. принять все самовольно введенное в нем уклонение от правой веры, и вместе с уклонившеюся простираться в дальнейшие отступления, какими ныне искажено католичество. К такой уступчивости должно было бы привести Игнатия и глубокое чувство благодарности, каким он преисполнен был к папам, Николаю и Адриану, воображая их, по своей простоте, действующими в его пользу из любви к нему и в сознании правоты его дела, а не в видах усвоения себе Болгарии и других областей Византийского патриархата и вообще распространения своей власти на Востоке; к той же уступчивости могло предрасполагать даже и естественное чувство старческой немощи. Сего тем более ожидать было надобно, что император Василий, беззаконно вступивший на престол, тоже заискивал благоволения папы для закрытия пятна злодейства. Правда, неохотно Игнатий подчинялся папским требованиям, каково например, было требование папы Адриана II, чтобы он поступился в пользу Римской церкви Болгарией. Но это сопротивление было чисто пассивное, разрешившееся кстати последовавшей вскоре смертью папы, а отнюдь не активное, каким вооружался против того герой веры Фотий. Почему, судя по такому душевному настроению Игнатия далеко не представляются невозможными и неуместными некоторые, хотя и сторонниками папства сообщаемые, слишком подобострастные и крайне почтительные со стороны его проявления папе по поводу восстановления его на патриаршество, так для него дорогое. Вот одно из таких проявлений, посланное им к папе после радостного для него акта.

«Для уврачевания ран и повреждений на теле человеческом искусство произвело многих врачей; но для болезни и ран на членах Христа, нашего Бога и Искупителя, Который есть Глава всех нас и жених кафолической и апостольской церкви, Он, божественною властью облаченное и всепобеждающее Слово, вождь и попечитель, единый во всем учитель, Который есть Бог всех, поставил единого, над всеми возвышенного и для всех без изъятия назначенного врача¹³⁴, твою братскую и отеческую святость, именно, чрез слово, изреченное им к Петру; высшему и верховнейшему из апостолов: «ты еси Петр и на семь камени созижду церковь Мою, и врата адова не одолеют ей», и еще: «дам ти ключи царствия небесного: еже аще связеши на земли, будет связано на небесах и т. д.» (Матф. XVI, 18, 19). Ибо эти блаженнотворные слова он не ограничил, как нечто в высшей степени принадлежащее и исключительно предоставленное князю апостолов, но чрез него распространил их и перенес и на всех иерархов древнего Рима, которые после него и по примеру его долженствовали быть поставляемы. Поэтому то уже из самых древних времен, как скоро являлись ереси и противузакония, обладатели вашего апостольского престола, принимали на себя эти плевелы и это зло искоренять и удалять, а неизцельно больные члены от тела отделять, как преемники князя апостолов и подражатели его верности по вере Христовой ¹³⁵.

После такого открытого исповедания первенства и главенства Римского епископа, какого нельзя было ожидать подчинения всей восточной церкви к стремившемуся к преобладание Риму? Возблагодарим благий Промысл воздвигший потребного во время (стр. X, 4), в лице Фотия, которого исполнил духа и силы Ильиной для защиты православия от папского натиска ¹³⁶.

Если человечество обязано Фотию сохранением истинного первообраза Христовой веры, сложившегося законным и правильным действием, то славянский мир трудами же этого Фотия вполне усвоил и отпечатлел на себе этот первообраз. Правда, горячий ревнитель истинной веры просветительную деятельность простирал и на семитский мир, отправляя способных людей на проповедь христианского учения к Сирийским мусульманам и к кавказским Козарам, а с Армянами входя в сношения и сам лично, и письменно, для вразумления; но здесь просветительное действие его сопровождалось малым успехом. Магометане остались и остаются при своем заблуждении; козары, потерявшиеся в составе других племен, приняли новую веру вместе с этими племенами; армяне же до сих пор упорствуют сойтись с православными в исповедании двух естеств во И. Христе. За то благочестивая ревность Фотия оправдалась полным успехом на почве славянской.

О том, какое влияние имел Фотий на просвещение Болгарии христианством, мы достаточно говорили в нашем сочинении и не намерены больше повторять сказанного. Пожалеем только, как братья, что Болгаре слишком мало дорожать преподанным им от Фотия православием, которому обязаны сохранением своей самостоятельности под сильным гнетом турецкого владычества, и слишком широко отворяют дверь католичеству, еще при Фотие, сильно в страну вторгавшемуся, что и должно довести их, рано или поздно, до потери самостоятельности, подобно другим славянским странам, подпавшим под влияние католичества. На Балканской территории славянского мира в пределах распространения православно – славянской, Кирилло – Мефодиевской церкви насчитывают нисколько тысяч, сравнительно недавно приобретенных латинскою церковью униатов – Болгар, собственно в Болгарии, в Восточной Румелии, турецкой Фракий и Македонии. По статистике самих униат, число их простирается до шести – семи тысяч. Католические миссионеры свободно разъезжают по тем городам, в которых находится много католиков, и произносят проповеди, в которых стремятся убедить своих духовных детей в необходимости сооружения в городах католических костелов. Филиппопольский католический архиепископ даже представил Болгарскому лжеправительству проект, весьма поддерживаемый принцессой Клементиной, основания в Софии, как в центре католической пропаганды в Болгарии, Сербии и Македонии, католического архиепископства.

После Болгарии, если не прямо и непосредственно, то руководственно и указательно влияние Фотие на дело просвещения Западных Славян, состоялось в посольстве св. Кирилла, Мефодия в Моравию для проповеди христианской в стране поверхностно ознакомленной с сущностью христианского учения за неразумением языка. Отправленные туда два святых проповедника, несмотря на все препятствия со стороны западной иерархии, успели, при посредстве доступной простой речи, в течение короткого времени познакомить жаждавших света с учением святой веры, в православном оной разумении. К сожалению, с кончиной Мефодия созидавшееся многолетними трудами дело двух восточных учителей вдруг рушилось; имя Мефодия очернено обвинением в суеверии, славянское богослужение прекращено и ученики св. мужа изгнаны из пределов Моравии, принужденные затем рассеяться по разным славянским странам. Но тем не менее память о первых насадителях веры в стране не изгладилось. Во время празднования юбилея св. первоучителей все моравское население двинулось, как один человек, в место святительства Мефодия, старый Велеград, для воздания подобающей чести памяти пришедшим с Востока Просветителям, а в настоящее время Чехо – моравы собираются в Велеграде создать храм во имя присно – памятных вероучителей Кирилла и Мефодия.

Кроме Моравии и Паннонии, где был центр апостольской деятельности св. братьев, и Чехия своим христианством первоначально обязана Мефодию, как о том чешский хроникер Далиймил говорит в своей чешской летописи.

Примеру князя последовала и большая часть народа. Христианское благочестие вскоре в стране возобладало и ознаменовалось построением двух церквей, по согласному сказанию чешских летописцев, во имя святого Климента, конечно, по внушению Мефодия, особенно уважавшего этого святого, изъятого им купно с братом из недр моря. Одна из них находилась на левом берегу Молдавы, в полутора милях к северу от Праги, где и доселе обретается; другая, по уверению позднейших летописцев, находилась в Вышеграде. Не довольно сего: православие чехов простерлось даже до учреждения монастыря, так известного в истории, под именем Сазабского и прославленного именами своих настоятелей, каковы: Прокопий, чествуемый нашею церковно под 16 сентября, преемник его св. Вит, и преемник последнего Эммерам. И сего мало: православие в Чехии развилось даже до мученичества за веру, какое мы, православные, чтим в лице Вячеслава, князя чешского (марта 4 и сентября 28) и бабы его Людмилы (сентября 16) вместе с вышеупомянутым Прокопием. Наконец, скажем, что и гуситские войны были отрождением глубоко насажденного в душах чехов православия. Ибо чего главным образом желал высоко – просвещенный Гус? – Ограничена папской власти, причащения под обоими видами, допущения младенцев ко святому причащению, брака священников, богослужения на природном языке, свободного доступа к чтению св. Писания: все установления и порядки, принадлежащие православно – восточной церкви, с которыми некогда ознакомлены или, лучше сказать, освоены, сроднены были Чехи восточными учителями. А ученик и сподвижник Гуса, Иероним пражский, во время путешествия своего в Литву и Русь для ознакомления с тамошним христианством, без особенного акта обращения, как природный православный, в Витебске и Пскове открыто стал в общину православных, вместе с ними принимал причастие под обоими видами, в спорах с католиками защищал восточную церковь, каковые поступки и поставлены ему были Констанцским собором в число важнейших обвинений, на основании которых он приговорен собором к смертной казни.

Вообще, в чехах постоянно замечалась наклонность к Православному Востоку и в особенности к России. По указанию истории, они беспрестанно ищут связи с православными жителями земли Галицкой, упорно добиваются непосредственных (помимо католической Польши) сношений с полурусскою Литвою и с ее, в то время почти православным, двором, предлагают престол св. Вячеслава князьям литовским, и Витовт, как своего представителя, отправляет к ним безвестного юношу, сына православного новгород – северского князя, Корибута, которому чешский народ беспрекословно и подчиняется. Когда же польское католическое духовенство восстало против этой связи и заставило Витовта отозвать своего наместника и тем окончательно прекратить сношения Чехов с православною Русью, то они с православными своими убеждениями обращаются в самую столицу православия – Константинополь. Причем представители константинопольской церкви убеждаются в полном согласии гусситов с верованьями православных и торжественною грамотою принимают чехов на лоно православной церкви. Но едва грамота подписанная отправлена, как Константинополь делается добычею турок и таким образом опора для примкновения с православными убеждениями у Чехов рушится, и в 1557 году, одни из них находят себя вынужденными соединиться с лютеранами и кальвинистами, а другие возвратиться в католичество, все – таки не теряя из виду своих героев мысли и веры, Гуса и Иеронима, хотя опасливое католичество и позаботилось заслонить их светлые лики сомнительными образами Непомука и Войтеха.

Поэтому и в настоящее время еще живо памятно между чехами имя несчастной жертвы католического изуверства. Так, по новейшим известиям, недавно в богемском сейме произошли весьма бурные прения по доводу предлoжeния поставить имя Гуса на фронтоне областного музея, и оказанное некоторыми депутатами, и в числе их одним из князей Шварценбергов, сопротивление тому желанию произвело в чешском народе сильное волнение, повсюдное негодование, и вызвало в стране многочисленные сходки для выражения протеста против этого акта анти – национального проявления. В настоящее время производится чехами сбор пожертвований на памятник Гусу, которого день рождения они намерены провозгласить национальным чешским празднеством. Вообще в чехо – моравском населении замечается большое стремление возвратиться в лоно православной Церкви под знамя все еще не забываемых первоучителей свв. Кирилла и Мефодия. Не говоря об единичных случаях обращения чехов в праотеческую веру, каков, например, Живный, издатель Parlameutiir’a с товарищи, недавно в Праге состоялся съезд чешских и моравских сторонников православия, на котором положено было требовать от австрийского правительства, чтобы в столице Чехии был построен на государственный счет православный храм. Согласится ли на это правительство, предвидеть трудно; по крайней мере, это домогательство положительно говорит о желании чехов стать православными. И другим образом выражено было желание чехо – моравов усвоить себе и упрочить православие в стране, желание иметь православный храм в месте епископства Мефодия, – Велеграде. К сожаленью, никогда не дремлющее латинское духовенство приняло уже и меры воспрепятствовать осуществлению этого желания. Так, по словам моравской «Ормизы», ольмюцким архиепископом, князем Фюрстенбергом сделано распоряжение – изъять эту чехо – моравскую святыню из ведения приходского духовенства и передать в распоряжение одного из иезуитских монашеских орденов. Сожалеем, если образовавшийся в Киеве комитет для собирания пожертвований во всех славянских странах на постройку в Велеграде храма в честь свв. Кирилла и Мефоддя, останется праздным и несостоятельным. Но не можем не порадоваться тому явлению, какое представляют чехи во множестве переселяющееся в Россию на педагогическую и промышленную деятельность: они целыми массами переходят в православие, не страшась уже никакой ответственности пред лжеконституционным правительством, обещающим полную свободу вероисповеданья, и после того всякий переход из католичества в иную веру преследующим, как государственное преступление.

Просветительное слово первоучителей услышано было и в Далмации в некоторой связи с Хорватиею (к каковой связи стремятся и теперь долматинцы, имея ввиду, изъятие Хорватии из – под власти Венгрии), и усердно было принято славянами обеих стран. Но так как среди славянского населения занимали значительное место и общины латинских городов (явившиеся там вследствие переселения туда многих семейств римских, по повелению Деоклетиана из любви его к своей родине, Далмации), то естественно, между двумя общинами происходили частые столкновения, в особенности по поводу установления общего богослужения. Славяне требовали славянской службы по обряду, преподанному Мефодием, а латинянам хотелось в славянских городах и селах завести богослужение по западным обрядам. Еще более усилилось препирательство, когда на славянской стороне явился горячий защитник мефодиевых преданий, епископ Нинский (episcopus Nonensis, от города Нина, по – итальянски Nona, на Адриатическом приморье), по имени Григории и стал домогаться первенства над всеми церквами, и долматскими и хорватскими. Вследствии усиливавшейся от того вражды между православным и латинским духовенством, хорватский князь Томислав вместе с захолмским воеводою, excellentissimus dux Chulmorum ¹³⁷ обратился к папе Иоанну X с письмом, которым просил его принять меры к прекращению распрей. Папа в двух ответах своих, на имя князя и Сплетского архиепископа Иоанна, признал в одном «учение Мефодия в священных книгах не обретающимся», а в другом – славянское богослужение нашел богослужением, совершающимся на языке варварском и потому для Бога неприятным. Когда приехавшие с этими письмами папские легаты, разъезжая с ними по обеим странам, приготовили умы к неблагоприятному взгляду на славянство, то в 925 году, в Сплете (главный город Далмации) был собор, которым воспрещено было епископам в Далмации и Хорватии ставить в священники из славян. Но славяне не приняли равнодушно такое жестокое решение, а еще на самом соборе, в присутствии папских послов, выразили на него неудовольствие, а потом отправили к папе энергический письменный ответ, в котором резко обозначалась незаконность определения. А так как папы на этот протест не отвечали, то славянская служба в Далмации и продолжалась еще сто лет. Наконец, терпение латинствующего Рима истощилось, и в 1063 году в правление папы Александра II состоялся в том же Сплете новый собор, где папству удалось окончательно уничтожить введенное Мефодием славянское богослужение, на том чисто невежественном основании, что восточный учитель был Готфянин и что все славяне Готфы, потомки и последователи тех Готфов, которые когда – то заражены были арианскою ересью.

Тем не менее и после этого давления на Славянский элемент в Далмации, значительная и почти половинная часть населения страны осталась верною преданиям Мефодия и доселе исповедует православие, заведываемое и поддерживаемое просвещенными иерархами. Есть в стране и довольно ученых личностей, умеющих защитить честь исповедуемой ими веры, между которыми в особенности в настоящее время выдается своими вероохранительными сочинениями профессора, а до того бывший ректор Зарской семинарии, архимандрита Никодим Милаш, от которого, между многими другими, имеем два превосходных православных сочинения: одно на сербо – хорватском наречии под заглавием: «Славенски апостоли Кирил и Митодтие и истина православльа, поводои римскаг покрета у 1880 – 81 год. против православие цркве. Задар. 1881», а другое на русском языке под заглавием: «Римская пропаганда, ее история и нынешнее состояние. Спб. 1889». А распространяющееся в стране знакомство с русским языком и русскою литературою и обязательное обучение русскому языку в средне – учебных заведениях уготовляют путь инославным к принятию православия.

Но где особенно крепко держалось православие насажденное трудами Кирилла и Мефодия, так это в земле Угрской, в Кроации. Под защитою местных королей и князей, православная вера довольно долго держалась в этих странах в образе восточного обряда и со славянскою речью, не смотря на все издававшиеся по временами со стороны римских первосвященников именем апостола Петра (anctorltate beatе Petri) запрещения. Но злохитрые, наконец, нашли средство, как подавить православие вместе со славянством. Местным католическим епископам приказано или дозволено было весе католический чин службы со всеми миссалами, бревиариями и евхологиями перевести на славянский язык, с тем, чтобы поэтому переводу совершались все богослужебные действия. А так как кирилловские письмена все – таки могли напоминать о Востоке и о пришедших с Востока вероучителях, то начертания их заменены новыми, в сущности похожими на кирилловские, но значительно отличающимися от них затейливою кудреватостью, и под наименованием глаголических приписаны были изобретению Иеронима, в особенности уважаемого римскою церковно, а имя Мефодия тем закрыто было от взора простодушных славян. Когда же, наконец, Славяне привыкли, от долговременного употребления, видеть под новою формою письмена чисто славянские и соответственно им таковое же и богослужение, тогда Сеньский (в Далмации) епископ нашел благовременным отнестись к бывшему тогда папе Иннокентию IV с особенным прошением – официально одобрить и утвердить употребление новой письменности для церковного дела, что само собою разумеется со всею охотою папою было сделано, и таким образом в значительной части Далмации, Кроации, Славонии и Истрии утвердилось католическое богослужение.

Не смотря, однако, на все ухищрения и меры к подавлению в этих странах славянского элемента, все таки память о православном богослужении, некогда преподанном от Мефодия, по местам в той или другой стране с большею или меньшею силою возобновляется. Так, газеты принесли нам известие, что в Истрии особенно усиливается переход католиков в православную веру и несколько тамошних католических священников перешли в православие.

Влияние первоучителей простиралось и на Польшу, так ныне чуждающуюся православия. Ученики Мефодия, которые по замечанию жизне – описателя Климентова, быв принуждены во время изгнания разлучиться друг с другом и разойтись в разные стороны, достигли и Польши, где и содействовали к распространению христианства и притом по греко – восточному обряду, какой содержали сами. Впоследствии, к довершению дела, Домбровка, дочь Болеслава I, короля Чешского, воспитанная в правилах православной веры, явившись в будущее свое отечество (Польшу) с нарочитым запасом священников, выходом своим замуж за Мечислава, тогда герцога Польского, расположила супруга своего принять крещение в свою веру, и, таким образом, сделала греко – восточное исповедание господствующею верою новообращенной страны. Благодатное насаждение принялось так успешно, что впоследствии и папе и королям, желавшим извнешних видов угождать папе, стоило больших трудов искоренять его и заменять западным исповеданием. Польский писатель Сарчинский утверждает, что в Польше греко – славянское вероисповедание пало не раньше XIV века, что до того времени читали Св. Писание для народа в церквах на славянском языке, и тогда только перевели его на польский, когда на славянском сделалось уже малопонятным для народа¹³⁸. Памятником же почтения поляков осталась следующая сочитенная ими молитва Кириллу и Мефодию:

Omnipotens, piissime Deus, qui per beatos ponti – fices ac confcssores tuos, nostrosque apostolos et pa – tronos, Cirilum et Methodium, ad credulitatem fidei Christiane vocare dignatus cs, praesta quaesumus, ut qui eorum festivitate in presenti gloriamur, eorum etiam gloriam aeternam consequi mereamur.

Переводим эту молитву, для незнающего латинского языка читателя, в церковно – славянском тоне наших богослужебных миней.

«Всемогущий и преблагий Боже, изволивый нас блаженными Твоими первосвятители и исповедники, нашими же апостолы и заступники, призвати к познанию веры Христовой! Молим Тя, да о их же празднестве ныне хвалимся тех и вечную славу наследовать сподобимся.»

Желательно, чтобы поляки, соединенные с нами единством верховной власти, сближались с нами и по вере, которую исповедывали их предки.

Папа Лев XIII в своей «Энциклике»: «Grande Munns» ведет самого Мефодия через Польшу и в Галицию, где будто бы он во Львове основал и епископскую кафедру. Не находим невозможным, чтобы Мефодий своим апостольским влиянием положил в Галиции начало Христовой веры. Но по истории известно, что червенские города просвещены были святым крещением великим князем Владимиром вместе со всею Русью. Насажденного тогда православия страна держится и теперь под нелюбимою формою навязанного ей униатства, из – под которой, вслед за почтенными о. Иоанном Наумовичем, много страдавшим за православие, и теперь старается всячески высвободиться.

Главных факторов всех доселе представленных нами просветительных действии в славянском мире привыкли мы видеть в личностях свв. Кирилла и Мефодия и на них останавливаем наше почтительное внимание; но мы забываем самого инициатора, от которого первоначально исходили все те действия и которым управлялось все дело славянского просвещения, забываем славного Фотия, по указанию которого и посланы были свв. братья к западным славянам, и под наблюдением которого они развивали свою апостольскую деятельность, как это последнее и доказывается призывом Мефодия в Византию пред лице императора и Фотия для отчета в проповедничестве.

Западные ревнители папства стараются разобщить святых первоучителей с Фотием, пуская в ход такие нелепые мысли, что якобы братья – проповедники, по святости своего права, видели в Фотие отщепенца от правой веры и бесчестного возмутителя церковного мира и согласия, и потому, будучи не в силах более терпеть, под его воздействием, всеобщее нестроение и искажение веры, стремглав бросились из Константинополя, как нечистого исходища всевозможных заблуждений, в Рим, как убежище истинной веры и благочестия; а теперешний папа Лев XIII, как то видно из его «Энциклики», в которой проводит все вышесказанные пред сим коварные мысли, усвояет восточных посланцев Риму и заставляет их миссионерствовать по духу тогдашних пап и учить вере по разумению западной церкви. Но мы не пускаемся здесь в опровержение этих нелепых домыслов, а обращаем сочувствующего читателя к двум прежним нашим сочинениям, направленным к опровержению этого посягательства со стороны Рима на принадлежность восточных вероучителей западу и содержимой им вере. Это суть: наша «Антиэнциклика» , написанная ближайшим образом в опровержение папской буллы Grande munus и изданная в Харькове 1882 г., и «Ответ в защиту Антиэнциклики, последовавший на возражение против нее со стороны Дьяковарского епископа Штроссмайера».

Конечно, все указанные нами проявления наклонности западных славян к православию, не могут не радовать всякого православного; но нельзя не сознать, что все эти попытки к выходу из католичества трудно осуществимы: во – первых, потому что всякая измена католичеству, как мы рассказали, в Австрии преследуется, как государственное преступление; во – вторых, потому что в Австрии власти и духовная и светская бдительно следят за всякими покушениями к перемене веры в особенности на православие и немедленно принимают меры к остановлению этих попыток. Так, возникшее в последнее время у чехов движение в пользу чествования Гуса возбудило все внимание католического духовенства, которое заподозрило в подкладке его православие. Местный архиепископ Шенборн издал длиннейшее пастырское послание, в котором называет Гуса еретиком, недостойным прославления, напоминает о страшных опустошениях, произведенных Гусситами в Богемии, и заканчивает свое послание заявлением, что никакой сын, никакая дщерь римско – католической церкви не может приобщиться к богопротивному чествованию еретика. Вследствие сего некоторые из ревнителей чести Гуса принуждены были заявить, что они не желают вовсе делать анти – религиозной демонстрации, а хотят только должным образом воздать ему честь, как великому чешскому патриоту. Мало того, католические власти, в отклонение от славян всякого повода или соблазна к переходу в православие, положительно преследуют эту праотеческую их веру со всеми ее обрядами: так, министр австрийский народного просвещения и исповедании Гауч приказал недавно повыкидать из всех славянских учебных заведений изображение свв. Кирилла и Мефодия. Так, в Боснии, австрийские власти стараются всячески подавить сербскую народность и неразлучное с ней православие, и вследствие того жандармы расхаживают по селам и забирают у крестьян картинки, без разбора берут портреты героев последней русско – турецкой войны, портреты черногорского князя Николая, берут и иконы святых, а вместо их, по приказанию Боснийского правительства, снабжают их латинскими иконами и портретами австрийских императоров и генералов.

Впрочем, и православие представляется католикам в виде великой силы, которой приходится делать уступки. Так, в начале весны 1889 года устроено было в Западной Европе несколько съездов из высшего католического духовенства и именитых мирян. В венском съезде, в виду чувствуемого тяготения славян к православной вере, действительно так близкой их уму и сердцу, был поднят вопрос о допущении славянских наречий не только в дополнительном богослужении, но и в литургии славянских католиков, и на первое время чехов. Очевидно, опасность перехода славян в православие чувствуется в Австрии близкою, когда съезд в настоящем случае не пощадил и политического интереса Австрии, требующего подавления всякого национального порыва, не пощадил в пользу церкви, лишь бы удержать народ от его склонности к вере предков.

Представляем это великое дело, дело перехода славян в православие Вышней воле правящего судьбами народов Промысла, влиянию времени, развитию образования и славянского самосознания и ослаблению обаяния папской власти.

Если где глубоко, широко и неизгладимо отпечатлелось в славянском мире просвети- тельное действие Фотия, так это в нашем любезном отечестве, в нашей православной России. Припомним неудачный поход Аскольда и Дира в 866 году, как по молитвам глубоко – верующего патриарха, при погружении ризы Влахернской Божией Матери, вдруг дотоле тихое и покойное море взволновалось и потопило множество враждебных судов; как потом вразумленные этим необыкновенным явлением Руссы, видя в нем поборающую своим чтителям руку христианского Бога, отправили к Фотию посольство с просьбою о присылке им просвещенного мужа, который бы ознакомил их с правилами и догматами новой веры; как присланный к ним епископ чудом не сгоревшего в огне евангелия обратил еще колебавшихся язычников к Христовой вере и как вследствие того торжествующий Фотий, приглашая восточных патриархов на соборе, с радостью извещал их о обращении Руссов к святой вере.

Таким образом мы видим, что первый просвет христианства для России произошел от светоносного Фотия и сопровождался построением церквей, одной, посвященной имени св.Николая, принятого при крещении Аскольдом, а другой имени пророка Ильи, принятого при купели Диром. Нет сомнения, что когда явились церкви, то надобно было быть при них и служителям и таким образом явиться начаткам разностепенной иерархии. Из окружного послания Фотия к епископам известно, что первый, присланный им для обращения руссов, епископ явился в Киев в сопровождении потребного причта.

Константин Багрянородный и вслед за ним другие византийские писатели относят обращение руссов не к царствованию Михаила III, а Василия Македонянина, и приписывают его воздействию Игнатия, а не Фотия; кроме того, существуют два древние южно – славянские сказания, одно болгарское, другое сербское, которые тоже крещение руссов приурочивают ко времени царствования Василя. Относительно Багрянородного мы уже не раз замечали, что он, задавшись мыслию в предпринятом им жизнеописании деда, своего, помянутого Василия, запятнавшего славу своего царствования изгнанием достойнейшего патриарха, пытался славные деяния предшествовавшего царствования усвоять царствованию своего предка и то, что совершено Фотием во время Михаила III, переносить на правление преемствовавшего ему деда и на время восстановленного им Игнатия. Так радостное оглашение Фотием в «своем окружном послании к епископам» недавнего обращения Руссов к Христовой вере отнюдь не дозволяет относить факта к другому лицу, а прямо указывает на восторг лица, совершившего оный, т. е. Фотия, вслед за обращением Болгар; если же и признать правдивость летописателя в сказании, то он мог отнести обращение Руссов к Василю потому, что в качестве соправителя он более имел силы и значения в делах государственных, чем сам рассеянный Михаил.

А что касается до имени патриарха, то мы, согласно с преосвященным Макарием, думаем, что царственный бытописатель, отдаленный от времени событий, имевших место при его деде, легко мог перепутать личности, так как Игнатий и раньше был сменен Фотием, а последний, вскоре по воцарении Василия, низложен и на его место снова возведен Игнатий. Почему Багрянородный мог приписать патриарху царствования Василия то, что собственно принадлежит патриарху царствования Михаила. Почему не допустить и того, что при Василии и Игнатии была вторичная посылка епископа к Руссам, и что Игнатий продолжал дело, начатое Фотием¹³⁹. Относительно двух славянских рукописей, приурочивающих обращение Руссов ко времени царствования Василия, достаточно заметить, что они, безотчетно следуя греческим летописцам, спокойно принимали все их неверности.

Таким образом, честь первоначального обращения в христианство наших предков, мы считаем неотъемлемо принадлежащей Фотию и не подверженной ни малейшему сомнению. Это был ближайший и, можно сказать, непосредственный вид Фотиева действия на религиозную сторону нашего отечества. Но он действовал для той же цели и косвенными вспомогательными путями. Мы говорили в своем месте об отправлении ревностным патриархом двух просвещенных братьев, св. Кирилла и Meфoдия, для проповеди христианства в Козараию, по поводу происходивших там препирательств о вере. Так как Козары поселениями своими занимали всю южную часть теперешней России, простирающуюся по берегам Черного и Азовского морей, и господствовали от берегов Волги до берегов Днепра, то на этом пространстве, и в самой столице Козарской Итиле жили тоже Руссы, поселившиеся там еще до основания нашего государства, как остатки славян, скрывавшихся под общим названием скифов, сармат, а затем роксолан, антов и олан, и затем незаметно слившихся частью с туземцами, частью с греками через переход в Константинополь, а главным образом с северными Руссами ¹⁴⁰. Поэтому нельзя не допустить, что свв. проповедники, проходя этими местами и Крымом, рассеивали святое слово и между этими, так назовем их, азовско -таврическими Руссами. Судя потому, что Кирилл, по паннонскому житию, нашел в Тавриде «евангелие и псалтирь рушекымы письмены писано и человека глаголюща тою беседою», надобно полагать, что христианство коснулось тех Руссов, а судя потому, что в Фулле вблизи Сурожа (имя нынешнего Судака) нашел поклонение дубу, который Кирилл и посек собственною рукою, святая вера еще не утвердилась; братьям проповедникам представлялось довольно пространное поле для просветительной их деятельности, требуемой и колеблющимися между разными верами для утверждения, и вовсе не знакомыми с христианством для просвещения оным. Третий путь, которым действовал Фотий для проведения в Россию святой веры, шел через Болгарию. Эта страна, быв им просвещена прежде, чем просвещены были Аскольд и Дир, и находясь под ближайшим патриаршим воздействием, успела в значительной степени развиться в христианстве и запастись всеми потребностями для его осуществления на деле, как в иерархическом, так и в богослужебном отношении. Поэтому знаменитый ревнитель веры пользовался просвещенною им Болгариею, как запасною храминою для снабжения Руси, на которую брошен был им первый луч христианского просвещения и церковным персоналом и богослужебными книгами, и священными принадлежностями. Если же допустим здесь и участие Кирилла и Мефодия, посланных им для проповеди южным и западным славянам, но, тем не менее, как вообще думают, не оставлявших без внимания и северных славян, то услуги Фотия собственно для Россы становятся еще выше. А есть, действительно древнее сказание, что первоучители, развивая свою проповедническую деятельность собственно в Болгарии и Моравии, в другие славянские страны посылали своих учеников. По крайней мере, достоверно известно, что Богемия и Польша просвещены были православием от учеников, Мефодиевых посланцев. Добровский же в своем «Кир. и Меф.» стр. 21 по русск. переводу, на основаны одного древнего свидетельства даже именует посланного первоучителями в Россию миссионера, некоего Наврока. Папа же в своей «Энциклике» Grande munus, чтобы приблизить нас более к своему престолу, даже прямо посылает, как мы уже раз о том говорили, Кирилла в Киев и заставляет его там утверждать ¹⁴¹ епископскую кафедру.

Таким образом, первый свет христианства пал на Россию, косневшую во тьме язычества, на южные ее пределы, как ближайшие к центру христианства, Византии, от светоносного именем и делом, Восточного (Lux ex Oriente) патриарха Фотия, и пал тремя путями: путем обращения Руссов по поводу испытанного ими крушения при нападении их на Константинополь; путем просвещения южных славян от первоучителей, св. Кирилла и Мефодия, когда они посланы были Фотием для проповедничества в Козарию, и, наконец, путем вероисповедного благоприятства и содействия со стороны Болгарии (ныне так враждебной России), ранее просвещенной святою верою от Фотия и бывшей под ближайшим учительным его влиянием.

И этот начальный просвет, открывшийся от светоносного патриарха, просиявал в южной России все более и более, и к 891 году, когда княжил Олег, если и не благоприятствовавший, то и не стеснявший христианство, относится первое утешительное известие об особой киевской епархии, значившейся 60-й в числе всех, бывших в составе константинопольского патриархата. Конечно, нельзя воображать, чтобы это была вполне благоустроенная в иерархическом отношены епархия, и чтобы существовала правильная преемственность в занятии епипскской кафедры; но все – таки из подобного известия с достоверностью заключать надобно, что во время Олега было и священноначалие, и духовенство, и храмы, значит и христиане, и притом в таком числе, что требовали особого формального заведывания и управления. Но, тем не менее, в то же время и с греческой, стороны не прекращались случаи и старания еще более и ближе знакомить наших предков со спасительной верой, старания которой, конечно, не оставались без последствий, хотя для единичных личностей. Так, когда русские послы посланы были Олегом (в 912 г.) в Царьград для заключения мира, греки, по приказанию бывшего тогда императора Леона, показывали им «церковную красоту, палаты златые и находящиеся в них богатства и страсти Господни... и мощи святых, учаще як вере и показующе им истинную веру». Послы же, возвратившись на родину, обо всем поведали, что видели и слышали (Ипат. лет. стр. 23). При Игоре (от 912–945) христианство еще более является развитым. Оно уже приходит в равновесие с язычеством, так что число поклонников того и другого в Киеве уравнивается, как это видим из договоров Игоря с греками по случаю неудачных его туда походов, где через весь документ проходит разделение подвластных Игоря на крещеных и не крещеных, Руси христианской и не христианской ¹⁴². Мало сего: в памятнике говорится еще и о соборной церкви св. Ильи, где русские должны были приносить клятву в верности договору; а если была соборная, то необходимо допустить и нахождение приходских, а вместе с тем не малочисленность и разноместность исповедников Христа.

Но как ни значительно было число христиан в Киеве при Игоре, все – таки христианство не могло досягнуть высших слоев княжеского рода, хотя не без основания некоторые (Голубинский, Матченко и др.) догадываются, что Игорь был втайне или, как они называют, внутренним христианином, так как опасение возбудить негодование, все – таки превозмогавшей числом, части язычников, не дозволяло быть открытым христианином. Только в лице Ольги, тайно исповедывающей христианство, покуда жив был муж и покуда сама была правительницей княжества, явленный России Фотием первый свет веры разлился в широкой заре, каковым именем в вероисповедном смысле и называет ее наш летописец Несгор, когда она оставила управление княжеством и передала его возросшему сыну своему Святославу. И к вящему доказательству довольно значительного распространения христианства в Киеве св. Ольга приняла крещение не в Константинополе, как пишут некоторые греческие летописцы, но, как с большею вероятностью полагают, в самом Киеве, где, как мы выше разъяснили, не могло быть недостатка в собственных священнослужителях, чтобы не отправляться в Константинополь ¹⁴³ по дальнему и опасному пути.

Но хотя в лице Ольги христианство успело достигнуть высшей правительственной сферы, но оно не имело всеобъемлющего влияния на народ, а ограничивалось ближайшею свитою княгини и ее приближенными. Надлежало завершиться явленному светоносным патриархом началу полным восходом солнца правды, которое бы озарило всю Россию, явившись от той же Византии, отколе просиял и первый луч, завершиться в лице равноапостольного Владимира, крестившего всю русскую землю и наделившего нас такою верою, которая наставила нас на путь добра и истины и возвеличила нашу страну в могучее, благоустроенное и цветущее государство. И таким образом, дело, обращения Руси в христианскую веру, начатое Фотием и выразившееся в крещении Аскольда и Дира, завершено широко и величественно в 988 году, спустя 100 лет слишком, св. Владимиром, когда крещение совершено было надо всем русским народом¹⁴⁴.

Что было бы с православием, если бы патриарх Фотий не был одушевлен такою пламенною ревностью в делах веры, какую он проявлял в борьба с папством, даже до мученического изгнания? По всей вероятности, даже с полною уверенностью сказать можно, что при мягкодушии Игнатия, при снисходительной податливости его в пользу римской стороны, обусловленной, конечно, какими-нибудь основательными причинами, и при скользком положении императора на престоле, восточное православие поддалось бы напору католицизма, и папа признан бы был главою всего христианства. А что было бы вслед за тем, тому пример показан на Болгарии, когда, вследствие обращения ее колебавшегося князя, посланы были в просвещенную от Византии страну римские епископы и священники, которые начали нещадно ломать введенные греческою церковью порядки и вводить свои ново – измышленные правила и догматы. Конечно, это признание главенства папы осуществлялось бы под формою унии; но мы знаем, что такое уния, по нашим западным губерниям, который имели несчастье испытать эту форму исповедания. Она служила в видах папства мостом для католичества, путем к принятию всех не православных верований и уставов римской церкви. Поэтому через сто лет после Фотия явился бы к Владимиру для проповеди не чисто православный грек, а греко – униат, или истый католик и Владимир, конечно, имевший столько разума, что бы иудейству и магометанству предпочесть христианство во всякой его форм, склонился бы к католичеству.

Но какая судьба была бы тогда России? О, страшный и чреватый последствиями вопрос! Не будем говорить уже о том, что христианство дошло бы до нас в значительно уже искаженном виде, с изменениями догматов и издревле утвержденных и установленных соборами добрых правил, в особенности, принимая во внимание время принятия его в конце X в., когда папство является в самом безобразном и безнравственном виде, так что возбуждало омерзение¹⁴⁵ в самих католических писателях. Но и это, хотя обезображенное разными нововведениями и измышлениями, христианство не могло бы привиться к уму и разумению народному по причине чуждого, непонятного латинского языка, в совершенную противность положению русского народа, когда он при Владимире принимал от греков новое учение и внимал слову Божию на родном языке. Самое богослужение мало помогло бы христианскому его развитию, ибо тоже производилось бы на латинском языке. По крайней мере частное, домашнее поучение в слове Божьем могло бы служить к восполнению того, чего не давал храм? Но и такого рода частное домашнее чтение св. писания в католичестве запрещено из опасения, конечно, чтобы чрез своевольное толкование не дошли как до убеждений в ущерб интересам папства. Так что русский народ очутился бы в таком же положении по отношению к религии, в каком почувствовали себя Мораване во время Кирилла и Мефодия, когда князья их обратились с просьбою в Византию, чтобы прислали им просвещенного учителя, который бы разъяснил им истинный смысл ново – принятой веры, так как не ведая существа оной, ограничиваются исполнением одних внешних обрядов. Какова же была бы при этом нравственность народная? Неосвященная учением новой веры, она пребыла бы, по крайней мере долго и долго тою же языческою, какой народ держался и прежде, а может быть, и все свое богопочтение сосредоточил бы на лице папы, которого ксендзы не приминули бы выставить в достопокланяемом образе представителя и памятника Богочеловека – Христа. А так как католицизм движется двумя пружинами своекорысием и властолюбием, со всеми сопровождающими то и другое пороками: лестью, ложью, хитростью, происками и т. п., то неудивительно, что все эти пороки привились бы к простоте народного характера и испортили бы его натуральное добродушие, каким русские известны целому свету, в особенности когда бы начали действовать пронырливые иезуиты. Безженное духовенство, установленное папами вопреки закону природы и постановлениям соборным, чтобы все заботы его нераздельно и исключительно были обращены на поддержку интересов папства, не говоря уже о борьбе против собственных плоти и крови, представляло бы касту, опасную для благоустройства семейного и женской чести, так что на западе в католическом мире частое посещение ксендзом какого-либо семейства, в особенности, если в нем есть довольно женского пола, нередко навлекает на то семейство невольное подозрение. Это ли истинный пастырь?.. Что касается высшей иерархии, то она подавлена была бы превозмогающею властью пап, начавших со времени противника Фотия, Николая I, стеснять права епархиальных епископов и подчинять их своей власти. Самим государям нашим, в качестве великих князей, царей и императоров, пришлось бы может быть, по примеру Генриха IV ходить в Канносу, (чего так не хотел Бисмарк), стоять и дрожать по три дня под открытым небом и затем подойти к превозносящемуся властителю и повергнуться под его стопы, и слышать горделивое слово «на аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия». А что пришлось бы делать с гордым властителем? Разрешил бы подданных от присяги в верности подданства и верховная власть подорвана. Так папы смиряли повелителей народных; а для смирения их подданных, осмеливавшихся восставать против папской власти и ее самовольно измышленных установлений, употребляли другое, страшное, самим адом внушенное и изготовленное средство – инквизицию. Те, которые имели несчастье быть заподозренными в уклонениях от правил веры, установленных папою, в особенности и почти исключительно, когда это уклонение затрагивало интересы папства, подвергались разного рода самым ужасным пыткам, истязаниям, мучениям, терзаниям, какие только дух злобы, исконный человекоубийца, мог изобресть на посрамление принесенной с Неба Веры, и затем предаваемы были на кострах огню, приготовленному тем же врагом человеков из пропастей геенны. И все это творилось со всею торжественностью, как победа веры над злочестем, в присутствии кардиналов, епископов и других прелатов иногда самого папы и самих светских властителей, и пред лицом множества народа то сочувствующего, то сомнительно безмолвствующего. Безумные не понимали того, что все существо христианской веры есть любовь и что Сын Божий принял на себя плоть человеческую и пострадал по милосердию, дабы спасти грешное человечество от грозившей ему от правосудия и гнева Божественного кары. Презрители Божьего Слова не хотели знать изречения, сказанного Спасителем, когда апостолы в негодовании на непринявший их город просили Его дать им власть низвести на оный огонь: «не веете, коего духа есте вы» ¹⁴⁶.

Во время крестовых походов Русь и при владычестве папства была бы занята татарами: ибо едва ли можно было ожидать, чтобы западные державы по поводу единоверия приняли участие в ее положении и помогли ей отразить татарскую силу, потому что история не представляет опытов участия западных держав во взаимной поддержке, когда, например, северные народы двигались на юг, когда Норманны опустошали берега западных держав, когда сарацины нападали на побережье Италии и Сицилии, когда мавры овладевали Испанией. Но надобно ли сожалеть о том, что Русь, находившись тогда под властью татар, не могла принять участие в крестовых походах. Трудно решить, больше ли причинило бы ей вреда и разорения владычество татар, довольствовавшихся получением известной дани, чем движение населения массами в далекие страны без верной надежды воротиться назад и при оставлении семейств и имуществ на произвол судьбы, отчего так пострадала западная Европа и из чего так искусно извлекла себе пользу католическая церковь.

Наконец, Европа вышла из терпения от разных папских злоупотреблений в деле веры и нашла нужным предпринять так названную реформацию, для чего и возгорелась между двумя образовавшимися враждебными сторонами, между католическою и протестовавшею, кровопролитная война, длившаяся под начальством отличнейших предводителей 30 лет и стоившая Европе совершенного расстройства и разорения. Что сталось бы с Россиею, при исповедуемом ею католичестве среди такой общей смуты в Европе? Конечно, волей – неволей надобно было пристать либо к той, либо к другой стороне. Но захотели бы мы остаться верными исповедуемой, по предположению, католической вере, тогда имели бы врагов, восставших против католицизма; пристали бы мы к последним, имели бы врагов «буих» и зверонравных в католиках, как изменившие общей с ними вере, и, таким образом, любезное отечество наше подверглось бы, может быть, еще большему разорению, чем какое испытало от нашествия татар.

п

Самая политическая самостоятельность России подверглась бы, в случае принятия католицизма, явной опасности. Беспокойная соседственная Польша усиливалась распространить и укрепить свою власть в наших западных губерниях, но самыми решительными препятствием для полного подчинения ей и слияния с нею служило различие вероисповедания, т. е. содержание нами православной веры. При единстве же вероисповедания Польша скорее простерла бы свои завоевательные виды на наше отечество и постаралась бы овладеть, по крайней мере, значительною частью Руси, если не сделаться полною ее обладательницей, на что уже и посягала в смутное время самозванцев, в 1612 году, и от чего спаслись мы только силою своей веры, излюбленного нами православия.

;

Вот от таких – то опасностей и бед спасла нас принятая нами греко – восточная вера, которая первыми лучом пущена была к нам Фотием, а потом, мало – по – малу распространяясь, при св. Владимире озарила и доселе озаряет полным светом наше любезное отечество, ко благу и спасению его ¹⁴⁷.

Продолжение знаменитого Окружного Фотиева послания к Восточным епископам с указанием и опровержением всех отступлений римской церкви от правой веры.

«Они (пришедшие с Запада духовные) всячески ухищряются сих новопросвещенных (Болгар) развратить и отторгнуть от правого и чистого учения непорочной христианской веры.

И во – первых, в противность церковным правилам привели их к пощению в субботы. Обыкновенно же и малое отступление от преданий ведет к совершенному пренебрежению Христианского учения. Далее, первую седмицу четыредесятницы, отделивши от прочего времени поста, разрешили на млеко, сыр и подобное сему чревоугождение. Отселе, расширяя им путь в отступлениям и совращая их с прямого и Царского пути, внушили им отвращение и омерзение к живущим в законном браке Пресвитерам, истинным Иереям Божиим. Так посевали они семена ереси Манихейской и души, едва начавшие произращать семя благочестия, повреждали присеваемыми плевелами.

Сверх сего миропомазанных от Пресвитеров они не убоялись вторично миропомазывать, объявляя себя Епископами и баснословя, будто миропомазание от Пресвитеров недействительно и всуе совершается.

* *

Помазанных миром они миропомазывают вторично, и чрез то превышеестественные и Божественные таинства Христиан попирают, как будто продолжительное пустословие и громкое смехотворство. И вот мудрование сих, подлинно неосвященных людей: нельзя, говорят они, священникам освящать миром крещенных; ибо сие предоставлено законом одним Архиереям. Откуда такой закон? кто законодатель? который из Апостолов, или Отцов, или какой Собор, где и когда состоявшийся? по чьим голосам получивший решение? Будто нельзя священнику знаменать миром крещаемых: так посему нельзя будет ему крестить и священнодействовать! Таким образом, пусть уже он не одною половиною, но всецело будет извержен в круг непосвященных. Священник священнодействует Тело Господне и Кровь Христову, и сими освящает давно уже крещенных: и как же не может он святить миропомазанием новокрещенных? Священник крестит, совершая над крещаемым очистительную благодать: как же отнять у него право ограждать и запечатлевать то очищение, коего он есть совершитель? Но есть ли отымешь у него право запечатлевать очищение, то не оставишь ему и права служить при очищении и над кем-нибудь совершать оное: и все сие на тот конец, дабы твой священник, украшенный пустым именем (своею ничтожностью) показывал в тебе главу и епископа одного с ним чиностояния.

Впрочем, не здесь еще конец их отступления от законов. Если есть какой венец бед, они достигли оного. Ибо, кроме вышесказанных непристойностей, они с крайнею дерзостью отважились священный и святой символ, который определениями всех Вселенских Соборов непоколебимо утвержден, повредить чуждыми при – мышлениями и привнесенными словами. О, ухищрения лукавого, (поспевающего новый раздор между единоверными!) Вздумали говорить, что Дух Святой не от Отца токмо, но и от Сына исходит.

* *

Кто из освященных Христиан может снести, когда во Святую Троицу вводятся два начала: одно для Сына и Святого Духа, то есть Отец, а другое для Святого Духа, то есть Сын, и таким образом единоначалие разделяется на двоебожие?

* *

Но для чего бы исходил Дух Святой от Сына? Ибо ежели исхождение Его от Отца есть совершенно, (совершенно же есть, яко Бог совершенный от Бога совершенного) то какое еще исхождение от Сына, и для чего? Сие было бы излишне и без значения.

* *

Ежели личное свойство Святого Духа познается в том, что Он исходит от Отца, равно как и личное свойство Сына в том, что Сей рождается от Отца, исходит же Святой Дух, как они мнят, и от Сына, то следует, что большим количеством личных свойств различается от Отца Святой Дух, нежели Сын... Ибо (по их мнению) исхождение Святого Духа от Отца и Сына есть общее Им свойство; напротив, собственное Святого Духа, есть Его исхождение от Отца, и также исхождение от Сына. Если же бы Святой Дух различался большим числом свойств, нежели Сын, то ближе бы был к сущности Отца Сын, нежели Святой Дух. Таким образом, паки является Македониева дерзость против Святого Духа, покрываясь новою личиною оных людей.

* *

Святой Дух (говорят) происходит от Сына, от кого ты сие слышал? от каких Евангелистов заимствовал сие слово? какого Собора сие изречение?

Господь и Бог наш глаголет: Дух, иже от Отца исходит, а породившие сей новый соблазн, говорят: Дух, иже от Сына исходит.

Кто не заградит слуха от сего дерзновенного мнения? Оно противоречит Евангелию, восстает против Святых Соборов, отвергает блаженных и Святых Отцов, Афанасия Великого, преславного в Богословии Григория, Василия Великого, сие царское украшение Церкви, Иоанна, истинно Златоустого. Но для чего я упоминаю о том, или другом? Против всех вообще Святых Пророков, Апостолов, Иерархов, Мучеников, и против глаголов Самого Господа вооружается сей дерзновенный и богоборственный глас.

* *

Ежели Сын от Отца рождается, а Святой Духе от Отца и Сына исходит: то, поколику относится к двум началам, необходимо должен быть сложен.

* *

Ежели, исхождение Святого Духа от Отца служит к бытию Святого Духа: то, что принесет Святому Духу исхождение от Сына, когда одного исхождения от Отца довольно для бытия? Ибо, едва ли кто осмелится сказать, что исхождение Святого Духа служит к чему-либо иному кроме бытия: поскольку всякое двоение и сложение весьма удалено от оного блаженного и Божественного Естества.

* *

Таковые – то отступления от законов Западные Епископы распространили в Болгарском народе. Достигла весть о сем нашего слуха, и мы поражены смертельным ударом в самое сердце, подобно как если бы кто увидел утробных чад своих, перед глазами его угрызаемых и терзаемых от зверей и змиев. Ибо естественно было тому впасть в несносную печаль и сетование о потере чад, который для возрождения и просвещения оных подвергал себя трудам, заботам и многократному пролитию пота.

Посему столько же мы сетовали о случившемся с ними несчастии, сколь полную чувствовали радость, видев их освободившимися от древнего заблуждения.

Мы оплакивали их, и оплакиваем, и для восставления их от падения, не дадим очам нашим сна, и веждам дремания, доколе не введем их, поколику нам то возможно будет, паки в дом Господень.

А новых предводителей в отступлении, столь многими и великими расколами раздирающими сей новонасажденный и младенчествующий по благочестию народ, оных обольстителей и богоборцев осудили мы Соборным и Божественным определением, не ныне вновь изрекся суд им, но из Соборов и Апостольских узаконений открывая и всем объявляя уже предопределенное им осуждение.

* *

По елику шестьдесят четвертое правило Святых Апостол, поражая постящихся в субботы, гласит:

«Аще который причетник постится в неделю или в субботу, кроме единые великия субботы, да извержется; аще же мирской человек есть, таковый да отлучится».

И пятьдесят пятое правило Св. Вселенского шестого Собора говорит:

«Понеже мы уведали, что сущие во граде Риме в пост Святые Четыредесятницы по субботам постятся, вопреки преданному церковному последованию; то Святый Сигнод изволяет, дабы и в Римской церкви неподвижно хранимо было оное правило: Аще который причетник постится в неделю или в субботу, кроме единый великия субботы, да извержется; аще же мирской человек есть, таковый да отлучится».

Об отвращающихся же брака четвертое правило Гангрского собора говорит:

«Аще кто рассуждает и не хощет прияти Причащения от Пресвитера, имуща жепу законную, и глаголет, яко, служившу тому, не достоит от него Причащения прияти, да будет проклят».

Согласно с сим и шестой Собор, произнесши на них суд, следующее написал:

«Понеже мы увидали, что в Римской церкви яко в чину правило держится, еже хотящему быти Пресвитеру или Диакону прежде поставления исповедати уже к тому не снитися с своею женою; то, последуя древнему правилу Апостольского рассмотрения и благочиния, желаем, чтобы и отныне законное сожитье поставляемых в священный чип было твердо, никак нс расторгая их совокуплены к своим женам, и не лишая их смешения во время подобно. Почему, если кто будет достоин рукоположения во Диакона или Иподиакона: таковому никак не возбранять восходить на сию степень, если он имеет по закону совокупленное с женою сожитие; и во время рукоположения не требовать от него исповедания в том, что он будет удаляться законного с своею женою совокупления, дабы через сие не унизить Самим Богом установленного и Его присутствием благословенного брака, тем паче, что и Евангельский глас взывает: их же Бог сочета, человек да не разлучает; и Апостол учит: яко честен брак во всех, и ложе нескверно, и еще: привязался ли ecu к жене, не ищи разрешения. Итак, если кто дерзнет, в противность Апостольским правилам, кого-либо из посвящаемых во Пресвитера, или Диакона, или Иподиакона лишать сообщения и совокупления с законною женою, да извержется, равно и есть – ли Пресвитер или Диакон восхощет под предлогом благоговеинства свою жену пустити, таковый да отлучится; и потом неисправлен пребывающ, да извержется от сана».

Разрешение же первые седмицы великого поста, и вторичное миропомазание крещенных и уже миропомазанных, не требует, по моему мнению, и приведения правил для своего суждения: поскольку одно сказание о том само собою показывает крайнее не благочестие.

Впрочем, и одна оная ужасная дерзость против Святого Духа, паче же против всея Святые Троицы, хотя бы ничто другое из сказанного не было сделано довлеет, к тому, чтобы подвергнуть их многим суждениям.

О семь для ведения и рассмотрения по древнему церковному обычаю долгом почли мы представить о Господе братству. Причем убеждаем и молим вас быть скорыми нам споборниками в искоренении сих не благочестивых и небоголюбимых мнений и не оставить отеческого постановления, которое вам предки для соблюдения в деяниях своих предали: но со многим тщанием и усердием избрав послать вместо себя местоблюстителей, мужей долженствующих представлять ваше лице, украшенных благочестием и священством, словом и жизнью; дабы изгнать яд сего не благочестия, недавно влиянный в сердце церкви, и тех которые имели безумие таковые плевелы посеять в народе новонасажденном и едва утвержденном в вере, самих с корнем исторгнуть и общим судом предать тому огню, каковый определяют для отлученных глаголы Господни.

Когда таким образом будет изгнано неблагочестие и благочестие утверждено: мы имеем благую надежду, новоогланиенный и повопросвещенный Болгарский народ паки обратить в преданную ему веру. А притом не только сей парод переменил прежнее нечестие на веру во Христа; но и тот, о котором мпогие многое рассказывают, и который в жестокости и кровопролитии все народы превосходит, оный глаголемый Рос, который, поработив живущих окрест него, и возгордясь своими победами, воздвиг руки и на Римскую Империю: и сей однако ныне пременил языческое и безбожное учение, которое прежде содержал, на чистую и правую Христианскую веру, и вместо недавнего враждебного на нас нашествия и великого насилия, с любовью и покорностью вступил в союз с нами. И столько воспламенила их любовь и ревность к вере ( благословен Бог во веке! взываю я с Павлом) что и Епископа, и Пастыря, и Христианское Богослужение с великим усердием и тщанием прияли.

Итак, если в сие время, когда благодатию человеколюбивого Бога, Иже всем человеком хощет спастися, и в разум истины npииmu, оные народы отлагают старые свои мнения, и вместо их принимают чистую Христианскую веру, восстанет и ваше братство на помощь нам, и будем содействовать к исторжению и сожжению плевел; то мы о Господе Иисусе Христе, истинном Боге нашем уповаем, что стадо Его более и более умножится, и исполнится реченное: познают Мя вси от мала до велика их, и паки: во всю землю изыде вещание Апостольского учения, и в концы вселенныя глаголы их.

Сего ради потребно, чтобы те, которых вы пошлете вместо себя, и которые будут представлять ваше освященное и святое лицо, уполномочены были властью, которую вы во Святом Духе стяжали, дабы не власти, подобающей Апостольскому престолу о сих предметах и других подобных могли они законно подавать мнение и невозбранно утверждать действительные решения. Поскольку и из Италии получили мы некоторое соборное послание, исполненное несказанных жалоб, которые живущие в Италии, на своего Епископа со многим обвинением и многими заклинаниями приносят, прося не презреть толь бедственно погибающих и толико тяжким жестоким преобладанием угнетаемых и равно не оставить и законов священства нарушаемых, и всех постановлений Церкви нарушаемых. Тоже самое и прежде от монахов и пресвитеров, оттуда убежавших, всем сделалось известным. То были: Василий, Зосим, Митрофан и другие с ними, которые с плачем жаловались на сие жестокое преобладание и со слезами призывали к защищению церквей. Ныне же, как я сказал, получены оттоле различные от различных лиц письма, исполненные стенания и многих слез, как то покажут вам списки с сих писем, по желанию и требованию писавших представляемые; поскольку они с страшными заклинаниями и убеждениями умоляли, чтобы сие разослано было ко всем Архиерейским и Апостольским престолам. Приобщили же мы сие к настоящему письму для того, дабы, когда соберется о Господе Святый Вселенский Собор, тогда по общему суждению и о сем было бы постановлено то, что угодно Богу и согласно с правилами соборными, да глубокий мир объимит Церкви Христовы.

Ибо не только Ваше блаженство к сему призываем, но и прочих Святительских и Апостольских престолов Пастыри, некоторые уже прибыли, а других ожидаем скорого прибытия.

По сему ваше о Господе братство промедлением и отсрочиванием да не принудит братий ваших к ожиданию чрезмерно продолжительному, ведая, что если бы за неучастием вашим произошло что-либо не надлежащим образом и несовершенное, то не иной кто, но вы сами были бы виновны в том.

Вечером, на малом Повечерии, на Господи воззвах, поставим стихиры 4 и поем стихиры Подобны. Глас 1.

***

Небесных Чинов.

Иерарха Господня воспрославляем тя, Патриархов слава, Христовой Церкви велияго первостоятеля и светлого, священнейший Фотие: твоими убо, Отче, молитвами покрый нас, чтущих твое успение.

Небесные обители в веселии обитая и со Ангелы, Отче, предстоя дерзновением престолу Господню, сущим на земли, совершающим память твою, прегрешений, и отпущения и страстей дароватися моли.

Чистому твоему сердцу божественнаго Духа светлыми лучами осиянному богатно, треблаженне Богослове, световиден воистину от Бога был еси и ересей мрак тяжкий божественною благодатию рассеял еси.

Небесным Ангелам ныне сопричтенный и предстояй Троице Святей треблаженне, молиши ю за ны, чтущыя верою всечестную память твою и молящих освобождения от злых.

Слава, глас 4.

Придите вси верши Иерарха и друга Господня, Фотия всечудна, благочестно воспрославим: сей бо апостольскаго учения быв исполнь и Духа Святого жилище, добродетельным житием знаменованный от кафолическия церкве ученьми волки изжене и Православную Веру ясно изложив, столб явися и благочестия поборник: тем- же и по смерти предстоя ближайше Христу, непрестанно молит о душах наших.

И ныне Праздника.

На ст. ст. глас к. Доме Ефрафа.

Приидите убо верных божественный собор, восхвалим усердно великого Церкве Священно – начальника Фотия.

Ст. Уста мои возглаголют премудрость.

Явился еси от материнских пелен, богоносе, освященный сосуд, Отче наш, и жилище Всесвятого Духа.

Ст. Уста праведного поучатся премудрости.

Песни тебе возглашает твоя обитель богомудре, новаго Сиона, тоже спасай молитвами твоими ко Господу присно.

Слава, глас 4.

Иерархов божественное сияние, Фотие Отче пречестне, по имени твоему тако и жительство твое, жизнь твоя славна и успение со Святыми: моли убо о душах наших.

И ныне, Праздника.

Отпустительное, глас д.

Яко Апостолов единонравие и Вселенныя учителю, Владыку всех, моли, Фотие, мир вселенней даровати и душам нашим велию милость.

Слава, и ныне Праздника.

И Отпуст.