Одиссены (рассказ-грёза из далекого будущего)

(Сон)²²

Я расскажу сон, который произвел на меня, когда я его увидел – а было это весной 189... года – очень странное и сильное впечатление. Я наперед убежден, что в пересказе выйдет далеко не то, но все-таки я хочу попробовать.

I.

Мне снилось, что я живу на южном берегу великого искусственного моря Сахары, в столице африканской колонии союзной славянотюркской республики; идет 2992 год старой эры, от рождения великого древнего мыслителя и филантропа Иисуса, и 500 новой эры – всемирного межевания земного шара после столетней всемирной войны и провозглашения «врагом всех» – каждого, кто хотя на кого нибудь одного подымет вооруженную руку. 500 почти лет глубокого мира! Пустыни обращены в озера и моря; злокачественные болота – в плодородные нивы и луга; степи облесены, климаты уравнены искусственным направлением морских течений и сетью станций для искусственного производства осадков и регулирования атмосферного давления. Искусство предсказывать погоду потеряло смысл с тех пор как люди научились управлять ею по своему усмотрению. Дикие звери, ядовитые гады повсеместно истреблены. Вот уже 400 лет как воздухоплавательный всемирный союз устранил необходимость отводить, хотя узкие, но громадные по длине полосы земли под дороги. Население земного шара, при таких условиях, возрасло чуть не вдесятеро против цифры его в первый год столетней войны, об ужасах которой вспоминают теперь, как о страшной сказке. Словом, казалось настал золотой век. И однако – нет. Общее настроение вот уже 20 лет, а особенно последния пять, стало тоскливым и тревожным. Все занимаются еще, правда, каждый своим делом – наукой, литературой, торговлей, техническими работами, но как-то нехотя, по какой-то постылой привычке, или лучше – как вертится по инерции, все ослабевая – криво и неровно, сорвавшееся с ремня колесо машины. Жизнь идет все вялее, произведения человеческого гения становятся все пустоцветнее... И всюду, везде, где сойдутся два-три человека и оживится разговор – в клубах и общественных собраниях, во всех журналах и газетах – раздаются толки все на ту же всепоглощающую гнетущую тему, и лица становятся все мрачнее, безысходность положения выясняется все неотразимее.

В чем же дело? Двадцать лет назад один профессор старой Сорбонны сделал публичный доклад, поразивший всех странностью своего содержания. Иные смеялись, иные объявили докладчика помешанным; большинство отнеслось к его открытию с сильным сомнением, и потому равнодушно. Лишь очень немногих это открытие сразу заставило призадуматься – и вот теперь, через двадцать лет, оно стало всеобщим и, Боже мой, каким грустным достоянием! Профессор доказывал, что человечеству, в весьма недалеком будущем, предстоит ни более, ни менее как голодная смерть посреди созданного им земного рая. Все хлебные растения, все съедобные животные размножены и скрещены человеком в последние четыре столетия, ради ближайших его нужд и выгод, так что теперь роковым, уже независящим от воли людей, законом идут к вырождению и вымиранию. Растения, считавшиеся вредными, а на деле полезные ограничители непосредственно полезных, в этом увлечении радикально истреблены, и теперь нельзя даже развести их искусственно; не откуда влить свежей крови в вымирающие породы, потому что нет и семян. Прогрессия убыли питающих средств земной планеты так быстра, что даже если люди согласятся остановить свое размножение, п тогда наличному населению придется умереть жертвой столь быстро прогрессирующего оскудения питательных средств на земле. Подробностей доклада я не помню, но в конце его профессор, читавший его с видом человека глубоко убежденного и нравствено убитого собственными выводами, сказал: «Я счел долгом не скрывать от ближних этого открытия, хотя оно способно, если встретит доверие, совершенно испортить жизнь на земле. Это потому, что у меня есть еще слабая надежда – не пошлет ли нам судьба в ближайшие 10 – 15 лет гения, который отыщет выход, ускользающий от меня. Со стороны славолюбия мне, конечно, все равно, как отнесутся к моему докладу: для человека с моими мыслями – какое уж славолюбие! Но во имя общего блага я прошу отнестись к нему серьезно. Лет через 15 его истина будет очевидна всем, но, боюсь – помочь будет уже поздно!»

Пятнадцать лет прошло и долго пренебрегавшееся предсказание сбылось с ужасающей точностью: ежегодные всемирные сельско-хозяйственные выставки дали красноречивые доказательства быстрого вырождения всех пищевых продуктов; а еще через два года сам профессор, не дождавшись гения, на которого надеялся, умер с горя, превознесенный до небес идолопоклонниками отвлеченного звания.

II.

Я – по природе оптимист – даже в это отчаянное время не потерял способности иногда забываться и спокойно спать. В одно прекрасное утро января месяца 500 года я проснулся свежий и радостный; но первый же взгляд в утренние газеты прогнал всю ясность души: вопрос о «нурритивном обеспечении человечества» так и резнул мне в глаза рядом статей притворно дельных и очевидно безнадежных. Тут – полемика из-за проекта памятника профессору, поднявшему вопрос: полемист обзывал профессора злым гением человеческого рода и негодовал на людей, толкующих о памятнике, когда миллионам грозит ужасная смерть. Там – отчет о несовсем удачных опытах химического производства белковых веществ и клейковины из неорганических тел; в одном месте хроники сообщалось радостное известие, что где-то открыта небольшая заросль куколя и одичалая пшеница, а в другом – это иэвестие печально бралось назад, как чья-то неуместная злая мистификация...

Тяжело вздохнув, я уже хотел отложить в сторону свеженькую книжку «Revue Economique Universelle» – и вдруг, закрывая ее, увидел на последней странице непонятное слово: «L´Odyssene».

Это слово было напечатано через всю страницу наискось золотыми огромными буквами. «Одиссена?»! Это что такое? Но я не успел взяться за книжку, как в передней раздался энергичный звонок и И. А. К. ринулся ко мне в спальню, обвеянный свежестью холодного январьского утра, румяный, бурно-жизненный, громогласный п возбужденный. «Читал? слыхал? одевайся скорее, за завтраком попробуем; у меня уже есть жестянка – как дешево, вкусно – чудо!» «Да что такое?» «Жданный гений явился! Весь город во флагах, завтра иллюминация; NN предлагает со дня открытия начинать новый год...» По дороге И. А. К. рассказал мне, в чем дело. Какие-то рыбаки, французы, наткнулись у Огненной Земли на обвал берега, обнаруживший большой пласт какого-то невиданного минерала; и минерал этот оказался чрезвычайно вкусным и питательным веществом. Вмиг образовалась компания для эксплуатации залежи; минерал назвали «одиссеной» в честь Одиссея, хитроумного героя и путешественника древности. Экспертиза дала результаты благоприятные сверх всех ожиданий; разработка, укупорка, способ приготовления и сохранения одиссены оказались дешевы и просты до смешного; залежи ее шли внутрь и вглубь на целые мили, и, что важнее всего, одиссена, оказывалось, была в периоде образования: стали открываться ее пласты в разных местах полуострова, так что пока и предвидеть было нельзя ее истощения.

Улыбки и поцелуи, радостный смех, в окнах магазинов бюсты Колумбов «одиссены» и виды ее месторождений, флаги, оживленная суетня людей и экипажей – предстала нам на улицах, вчера еще пустых и мертвых точно во время чумы.

За завтраком, мы, я и И. А. К., попробовали одиссену.Это было мягкое розовато-желтое вещество, в роде мергелистой глины; слегка, но не слишком, жирное, волокнистое, несколько рассыпчатое. Оно шло ко всякому хлебу, давало прекрасный навар, но его можно было есть и вовсе без хлеба. Из известных дотоле продуктов оно, если надо сравнивать, больше всего походило на консервы из какой-нибудь очень хорошей рыбы, напр. лососины.

Никто в городе не спал в эту ночь; я, конечно, тоже. От неожиданности и восторга я, как и все, едва мог придти в себя; я боялся проснуться и потому боялся засыпать. Но на вторую ночь природа одолела; я заснул и проснулся – но все было так: на улицах тоже не утихавшее ликованье, а у меня на столе рядом со стаканом чая – бутерброд с одиссеной.

Встав, я узнал, что мой лакей, усланный вчера вечером за папиросами и вином, не возвратился. Я решил, что он, должно быть, запил; в тот же день нашел другого и забыл думать об этой небольшой неприятности.

III.

Но вот восторги поулеглись; привычка к новому счастью вступила в свои права, а вместе с ней пробудилась людская пытливость. Начались ученые эксперименты над одиссеной; в газеты и журналы посыпались статьи как из мешка, гипотезы, анализы. С первого же взгляда на «одиссену» всех поражало ее сходство с органическими веществами, и первые же грубые анализы поставили вне сомнения, что впечатление это не ошибочное: одиссена оказывалась своеобразным перерождением тканей каких-то высших животных. Вскоре академик X* в Новом Берлине, известный остроумием в своих предположениях и поспешностию в выводах, выступил со статьей, в которой доказывал, что одиссена образуется из органических останков одного южно-американского двукопытного, вымершего около 600 лет тому назад; он ссылался на то, что по свидетельству натуралистов XVIII – XX столетий старого счисления какой-то непреодолимый инстинкт гнал это животное умирать именно в Огненную Землю. Противником X* явился профессор Z* из Новой Москвы; он доказал: 1) что и химически, и гистологически одиссена ясно отличается от тканей всех живущих и вымерших копытных животных; и 2) что в почве Огненной Земли нет ничего, что бы могло изменить обыкновенный ход гниения животных останков; вскоре затем одиссена была найдена в Гренландии, на о-ве св. Елены и по северному побережью Сибири, во всевозможных почвах; тогда сам X* отказался от своей теории. На смену ему выступил французский антрополог и историк культуры N*. Он опубликовал сенсационную статью, под заглавием: «Nous devorons nos aieux». N доказывал, что одиссена проступает на месте обширных человеческих кладбищ конца II тысячелетия старого счисления; в эту эпоху под влиянием католического учения о воскресении тел, культурная Европа еще не сожигала, а зарывала в землю своих мертвецов; погребение сопровождалось суеверным заклинательным обрядом, причем жрецы особым способом, державшимся в строгой тайне, сообщали погребаемому телу свойство возвращаться в органическое строение через произвольное число лет. N* доказывал весьма остроумными сопоставлениями, что именно в XIX – XX веках католичество сблизилось с значительно развитыми уже в то время естественными науками, а в обществе временно оживился интерес к умиравшему церковному христианству; чтоб конце XIX века в европейском обществе были серьезные толки о конце мира и общем воскресении, и что тогда же, кажется, авторизовано папами мнение, что воскресение должно последовать в конце XXX века. Статья наделала много шуму и вызвала негодование; отовсюду послышались возражения, и вскоре теория X* в ее целом была опровергнута. Оказалось, что месторождения одиссены нигде не совпадали с местами древних кладбищ, что булла о воскресении подложна, что нет никаких доказательств в пользу мнения, будто жречество знало действительные средства бальзамировки тел на срок. Но, к общему смущению, теория N во время вызванной ею полемики получила неожиданное подтверждение с одной своей стороны, и притом именно там, где все считали N наименее компетентным и всего скорее надеялись его разбить. Тщательные анализы (и даже молекулярное исследование) одиссены, произведенные одновременно во множестве лабораторий, выяснили поразительное сходство ее с тканями тела Primates (Приматов), и волей-неволей пришлось объявить, что одиссена «возникла из останков вымершего вида, ближе всего стоящего к виду Homo sapiens». Какая-то зловещая недомолвка послышалась в этом заключении... Международным соглашением была составлена смешанная комиссия из авторитетнейших химиков, физиологов и археологов всего мира; ее труды должны были окончательно решить вопрос и успокоить общественное мнение. Комиссия обещала представить свое заключение к 1 числу месяца Мира 501 года в торжественном собрании международного ежестолетнего парламента, – в самый день 500-летия окончания столетней войны.

IV.

Как опишу знаменитое заседание?.. Сначала я ничего не видел, мне что-то застилало глаза и сердце билось так, что я не чувствовал только его в себе, а прямо слышал его стуки. Потом, кое-как овладев своими чувствами, я стал различать своих ближайших соседей в толпе, упорно глядевшей вперед, на центральную трибуну, приготовленную для секретаря комиссии по исследованию одиссены. Один из них, ближайший, толкнул другого, и я услышал их тихий разговор.

– Посмотри-ка! Вон там первая ложа от трибуны.

– Ну, вижу; что же там такое?

– Это – одиссены.

Одиссенами в народе стали звать членов общества эксплуатации залежей одиссены. Я невольно встрепенулся и стал внимательно смотреть в указанную ложу. Одиссены сидеди тесной кучкой, повременам перешептываясь и улыбаясь. Из всей многочисленной толпы депутатов Всемирного парламента они одни смотрели в этот день ничуть не взволнованными. Но вот три мерных могучих удара в колокол пригласили собрание к тишине. Депутаты и депутатки прихлынули к центру площади, теснясь и .давя друг друга до последней возможности; послышалось несколько подавленных криков, кого-то вынесли без чувств, и – все затихло.

– Братья по человечеству, – начал секретарь, – загадка одиссены разрешена – вполне и без возможности каких-либо сомнений. Вывод единогласно принят всей комиссией, и в виду крайней, безотлагательной необходимости, для нашего общего блага, сегодня же, в этом же заседании постановить, как быть нам дальше, – комиссия просит через меня членов Всемирного парламента довериться пока ее научной опытности и чести и дозволить мне представить ее заключения без научного предисловия. Предисловие это уже печатается в миллионах экземпляров и сегодня или завтра вы будете иметь его в руках!

«Братья по человечеству! Эти месяцы все мы стали жертвою адского международного заговора возникшего уже лет тридцать тому назад и раскинувшего по всей земле свои сети. Мы незнаем его коноводов, но ясно одно – они раньше, чем Сорбонна, открыли мировой кризис и изобрели способ воспользоваться им для своих низких целей. Они не связаны ни племенем, ни языком, ни государством, ни полом. Они везде, и везде пока неуловимы. Неправильно их отождествлять с компаниями эксплуататоров и акционерами одиссены: эти люди, – или многие из них, – может быть сами не знали, что делали, и, может быть, даже не знают, как и мы, истинных коноводов всего этого дела – творцов одиссены.

«Одиссена не возникла, опа создана и создается людьми. Она искусственный препарат из человеческих трупов, но не доисторических каких-нибудь, а современных. В горячке, в которой все мы жили последние месяцы, общество не замечало, как за это время участились пропажи людей без вести, – (я весь похолодел, вспомнив о своем лакее), – но узнайте худшее: одиссены в этот срок уже выморили своим ядом целые города. Что делала пресса, ослеплена она или закуплена – не знаю; но достоверно, что уже до 1% всего земного населения, около 150 000 000 человек, загублено этими людоедами, которых мы величали спасителями человечества».

Секретарь на минуту остановился. Гробовое молчание царило кругом. Я посмотрел в ложу одиссенов, и – как-то разом убедился, что они все знали и не ожидали ничего другого. Они сидели попрежнему, молча, но спокойно, не смеясь и не бледнея.

«Братья по человечеству! Медлить нельзя. Каждый час уносит новые жертвы, над каждым из нас висит домоклов меч. Кто они, эти гении злодейства? Мы не знаем; но, конечно, узнаем, если хорошенько постараемся об этом, и они получат,чего стоят. Но вот средство, простое как дважды два, покончить разом на будущее этот ужас, и получить возможность разбираться в том, чего уже не воротишь. Комиссия по исследованию одиссены предлагает Всемирному парламенту вотировать сейчас же, поднятием рук, запрещение употреблять одиссену в пищу.

V.

Как яркий луч блеснули мне в душу эти простые слова. Я восторженно зааплодировал, убежденный, что все собрание вслед за мной разразится бурными одобрениями. Но мне пришлось ошибиться. Апплодисменты раздались – но несмело, недружно и скоро затихли. Соседи злобно косились на меня... В ложе одиссенов председатель общества усмехнулся, сложил руки на груди и с затаенной усмешкой оглядывал ряды депутатов...

Президент парламента то краснел, то бледнел. Секретарь, видимо потрясенный неудачей, уступил ему в замешательстве ораторскую трибуну.

«Так как Всемирный парламент затрудняется вотировать без прений предложение комиссии, твердо и громко отчеканил президент, то я предлагаю желающим высказаться по его поводу».

Толпа загудела, заколыхалась и вскоре из нее выделился известный финансовый туз англичанин. Он взошел на трибуну и заговорил, видимо раздражаясь и усиленно стараясь не нарушать границ парламентской вежливости, обращаясь притом не к парламенту, а к секретарю ученой комиссии.

– «Вы кажется дивитесь, г. ученый секретарь, что мы не покрыли апплодисментами ваш остроумный законопроект? Ну, а я так удивляюсь, как у комиссии хватило духу предлагать его нам! В самом деле, эк ведь как просто-то! «Запретить есть одиссену!» Да ведь это при нынешних условиях то же, что вообще запретить людям есть! Ведь вы знаете это не хуже нашего! Скажите нам, ученая комиссия, что же нам есть? и мы тотчас с восторгом отречемся от одиссены».

Оратор сел. Слова его покрыл неопределенный гул, не то сдержанного одобрения, не то сдержанного порицания... Председатель собирался вызвать второго оратора; но секретарь комиссии, не дождавшись его, уже стоял опять на трибуне.

– «Ушам не верю! воскликнул он в неподдельном ужасе, Братья, люди, опомнитесь! Люди ли вы или нет? «Что нам есть!?» Да хоть ничего не есть – но не друг друга же! 500 лет тому назад мы за политическую тенденцию упразднили церковное христианство; мы поставили альтруизм законом жизни; мы провозгласили врагом всех – всякого, кто подымет оружие на человека, неужели же теперь должно оказаться, что пред лицом смерти мы – звери, хуже (худшие) истребленных нами волков и гадюк, неужели должно оказаться, что мы любим друг друга лишь как предмет эксплуатации, так что пока было выгодно эксплуатировать взаимно труды и таланты, мы это и делали, а стало выгоднее резать и жрать друг друга, – и мы будем резать и жрать. Не верю, не верю! Да неужели мы не найдем в себе силы хотя бы и умереть, если выхода нет, как люди, как братья – обнявшись? Неужели одиссены – герои тридцатого века, и все мы – одиссены в душе?!»

Истерический спазм перехватил его голос. Беспорядочный шум толпы все рос и усиливался, послышались страстные крики, эпилептический вопль... Вдруг из ложи одиссенов поднялся плотный черноволосый господин с яркими стальными глазами и высоким лбом, и прямо прошел на трибуну. Голос его зазвенел среди шума, как медь.

– Господа! Разговоров было довольно. Мы – я обращаюсь ко всем показавшим себя на высоте развития века – поняли и познали друг друга. Я не отвечаю на выходки секретаря. Как мнение обо мне низшего существа, они оскорбляют меня не более собачьяго лая! В одном он прав; 4000 лет прошли не даром: наступило, наконец, – я вижу это, – царство разума; его уже не сбить с позиции ни истерическим кликушеством, ни устарелыми жалкими словами. Мы, одиссены, его пионеры. У нас так называемого сердца нет, а есть разум; а вы ничем не докажете, что наши поступки неразумны. Они разумны даже с устарелой точки зрения комиссии: она предлагает всем нам «умирать с голода, обнявшись», как будто эти объятия облегчат предсмертные муки, – а мы уже дали миллионам людей безболезненную, внезапную, счастливую смерть, и, если бы не комиссия, дали бы ее всем, кто не дорос до нас. «Умирать всем с голоду, обнявшись!» Умирайте, г. секретарь, вам давно пора, а кто умен, силен и смел, тот поживет еще на вашем мясе. Господа, замаскированное людоедство действительно претит; да оно и небезопасно: кто усердно кушал одиссену, тот, предупреждаю, скоро сам обратится в нее. Проще в тысячу раз... Эй! наши!

Он взмахнул платком – и вокруг меня, куда только глаз хватал, разом в тысяче мест, над толпою сверкнули ножи; предсмертные вопли убиваемых слились с кровожадным ревом убийц и – я проснулся в XIX веке.