Костур. Понедельник. 7 июня 1865 г.

Где же и вспомнить, как не в Кастории, про того „грека из Костура“, которому оказался нужным сборник отеческих слов и бесед на славянском языке, с коим мы встретились в Трескавце? А вспомнивши, можно ли удержаться от следующего рассуждения: Разве этот любознательный Григорий, сын Маноила, не мог читать в подлиннике на своем родном языке писаний отеческих? Сомнительным, потому, мне представляется, чтобы он был настоящий грек, т. е. Эллин, а скорее то был Сербин или Болгарин, помазанный эллинизмом, или, и того проще, „игравший в грека“. Происходило же это в 1466 году, почти ровно за 400 лет до настоящего дня. По придуманной современною схоластикою системе, значит, это был грек болгарогласный (Βουλγαρόφωνος)⁹⁵. По убеждению „Патриотов”, этим сказано все, – решено, подписано и припечатано. Остается сдать в архив! Все эти, измышленные бессилием или лукавством болгарогласники, на мой взгляд, менее заслуживают укора в предательстве, которым честят их зилоты, чем придумывающие их софисты афинейские. Где-же та чарующая, неодолимо-влекущая, пресловутая сила эллинизма, если люди, при первом случае отрекаются от него и усвояют себе язык „варваров“? „Плетение Афинейское“ выдает тут само себя. Не естественнее ли обратный ход заключения? Забитому болгарину выход в греки часто есть единственное средство стать человеком, и славянин – грекофон есть самое заурядное явление в Турции. Пример охридского даскала показывает, что ему свойствен даже фанатизм Эллинский. Грека же, фанатизованного славянством, мне по истине еще не удалось видеть на Востоке. Несмотря на все вышесказанное, вчерашняя вечерняя прогулка наша по городу несла нам со всех сторон заверение, что Кастория стоит на Греческой земле, где есть сравнительно немного и болгар, и влахов, и даже албанцев, но большинство остается за племенем Иона или Явана по Библии. Заверение это поколебал было один, приставший к нам, эллиногласник, стоявший на том, что не 1/4, как я предполагал, а 2/3 всего населения Касторийского округа суть чистые болгаре, и что в самой Кастории найдется с полтораста семейств той же народности. Но так-как очевидно это был „предатель“, маскирующий себя эллинскою речью и отрицающий всякую идею болгароголосия, то слова его можно было объяснить через-чуром „родолюбия“. Главный его аргумент – Славянские наименования сел и деревень округа, не имеет полной доказательности. В именитом Пелопоннисе есть тоже немало селений со славянскими именами, но славянина не оказывается ни одного. Как бы то ни было, но в Костуре, вопреки тенденциозно ославяненному имени его, и помимо статистических цифр его народонаселения, на нас, в первый раз после Солуня, пахнуло Грецией до того, что исторический эпизод места под рубрикой: „Марко, краль Касторийский“, кажется чем-то вроде нашего „седла на корове“.

Чуть мы подсели к утреннему самовару, явилась депутация от заботливого владыки, осведомлявшаяся, как мы провели ночь в таком неудобном и непригодном для нас месте. Мы сумели отыскать некоторые достоинства в комнате „безо всего“, например, прохладу, простор, тишину и, что касается лично меня, случайное конечно, но дорогое утешение увидеть во сне любезные образы отца и брата, недавно почивших о Господе. Ловко воспользовался этим моим сообщением коновод депутации, сопоставив с этим сном отеческое и братское расположение ко мне его владыки, целую ночь беспокоившегося обо мне... Нет, это Кастория, а не Костур, -ясное дело! Узнав о нашем намерении обозреть древние памятники города, состоящие исключительно из Церквей, члены депутации поспешили предложить нам свои услуги при этом, что мы, конечно, приняли с благодарностью. Медлить не следовало. Солнце грозило знойным днем. Я был в праздничном настроении духа. Передо мною еще раз открылось обширное поприще археологических поисков. Подобно опустелому Прилепу-Варошу, и Кастория славится тою же многозначительною цифрою 70 Церквей, когда-то процветавших в ее физически стесненных пределах. Если хотя десятая доля их уцелела к нашему времени, все же пожива для глаза и пытливого духа немалая.

Так-как, по примеру владыки, и начальник города уже присылал со своей стороны наведаться о здоровье путешествовавшего с нами „царского человека», то найдено было приличным и необходимым прежде всего сделать визит его милости. Мы приняты были мудиром со всеми почестями и утонченною вежливостию, с примесью свойственной Туркам задушевности и приспособляемости к случаю. Даже неизбежной, в подобных обстоятельствах, пытливой обглядки необычного костюма нашего нельзя было приметить в человеке, как говорится, видавшем виды. Побеседовав о времени и пространстве, воде и суше и всего более о воде Касторийского озера, оказывающейся положением своим на две – на три горы выше (машаллах!) великого моря, в которое она, несмотря на то, что бежит к югу, впадает на Севере у Салоника (чок-шей!). Восклицания удивления довольно безучастно, впрочем, исходили из уст сановника, напоминая собою наши: скажите! и извольте видеть! Объяснением сему служила, тут же поблизости жилища его находящаяся, шумевшая и гамевшая, на тот раз, народная школа, которую тонкий человек сам порекомендовал нам посмотреть. Ничего, однако же, я не отыскал в аудитории ее, напоминающего географию и, со своей стороны, не имел повода воскликнуть: Чокшей! Из Медресе нам путь лежал к первой намеченной церкви, но некоторые соображения, более же – намеки сопровождавшей нас депутащи, заставили нас сделать, после мудира, тоже официальный визит и митрополиту. При этом случае я отрекомендовал владыке своего компаньона. Добрый старец изъявил нелицемерное удивление, услышав и его говорящим по-гречески. Мы объяснили ему, что во всех духовных училищах России обязательно изучается его родной язык, причем он молитвенно возвед взор свой к небу, видимо благословляя отечество наше. Мы взяли у него благословение на осмотр церквей городских, а он непременно потребовал, чтобы мы немедленно перебрались к нему из хана, чтобы таким образом он мог отнестись, куда следует, о нашей гостьбе под его кровом.

Наконец, мы древлесловствуем... В столице Марка Кралевича компаньон мой и слышать не хочет об археологии, хотя есть полная возможность думать, что сам Кралевич и потом Краль, если и знал по-славянски, то, живя тут, и худо-не-добро державствуя, говорил по-гречески. Подходим к церкви Таксиарха (чиноначальника), то есть Архангела Михаила, – самой замечательной и как-бы соборной в городе. Как и следовало ожидать, нашли ее действительно древнею, но уже через-чур малою и тесною, и, притом, неправильного плана. Во многом она мне напомнила Трескавецкий Успенский храм, но уступает ему отсутствием куполов. Внутри темно и печально. Стены от верху до низу росписаны иконами, тоже потемневшими от времени, с греческими подписями, в рутинном стиле лицевых подлинников. Над главными, западными дверями – любимым местом древних памятописцев – уцелела, к утешению потомства, и ктиторская запись большими греческими буквами, в нескольких местах стершимися до того, что не дают смысла. В переводе она гласит следующее: Обновление божияго здания... и вновь росписан доброискусника дланью.. прекрасный... Владыко Господи Боже Вседержителю. Славу и светлость дома Святаго, всевеличайшаго Михаила Чиноначальника. Издержками преподобнейшаго Даниила иеромонаха. Въ царствование Симеона Палеолога и сына его… Дуки, при окончании шеститысячнаго восьмисот-шестидесятаго года, в проходящий индикт тринадцатый. Ясное это и определенное указание на год 6860-й или 1352-й, выносит обновление и расписание Церкви в половину XIV столетия, следовательно, с лишком за 500 лет до нас. Досточтимая древность, но все же далеко не доходящая до эпохи Самуиловой, которой ясных следов едва ли доищется в местах этих археология. Спасибо и за то, что есть преподобнейшему Даниилу или, частнее – издержанным им на реставрировку храма, деньгам. Перед нами все-таки стоит и говорит памятник 1352 года! Что он говорит по-гречески, а не по-Славянски, с этим уже надобно помириться нам, от самого Солуня напрасно гоняющимся за Кирилицей-инкунабулой. Но какой же Царь Симеон, да еще и Палеолог мог властвовать в местах сих в половине XIV столетия? Императорский престол Византии занимал тогда de jure Иоанн V Палеолог, a de facto – тесть его, Иоанн VI Кантакузин. Держава их, после стольких погромов исторических, правда, имела почти со всех сторон уже весьма эластичные пределы и, особенно в этих местах, соседних с эфемерною монархией Деспотов Эпирских, но все-же некий Симеон, да еще “Царь” из рода Палеологов, предетавляет собою немалый исторический курьез⁹⁶. Очевидно, лицо с подобным именем и титулом надобно искать вне царственной династии Палеологов. Всего бы проще обратиться с поисками к упомянутым Деспотам – соседям, но все они строго держались в пределах тройственного родства Дуко-Ангелов- Комниных, и с Палеологами ничего общего не имели. Роднились же с ними „вопреки уму и сердцу“ северные соседи Империи – Болгаре и Сербы или, по-тогдашнему, Триваллы. И тем, и другим могло грезиться и царство или хоть царствование, по подсказу прежде всего их собственных богослужебных книг. Как раз в года Касторийского памятника, там властвовал славный Стефан Душан, не усомнившийся назвать себя самодержцем (императором) не только Серблем, но и Греком и, насколько можно разглядеть в глубоком политико-географическом мраке того времени, действительно обладавший западными частями нынешней Румелии, а, следовательно, и Касторийским округом. Но Стефан может ли быть одно лицо с Симеоном? Весьма сомнительно. Да и невероятно, чтобы этот, по преимуществу „варвар“, польстился именем Палеолога. Мы вышли из церкви другими южными дверями и, переступив их, увидели себя в светлой галлерейке, пристроенной к церкви во всю длину ее южной стены, которая вся, исключая упомянутой двери, покрыта живописными изображениями, составляющими главную замечательность церкви. Представлены во весь рост несколько лиц, видимо – портретов давно усопших жителей места, вероятно тут же при церкви и похороненных. Отдельных изображений числом 4. Идя от левой руки к правой, прежде всего видишь Богоматерь, седящую на троне с Богомладенцем при персях, и перед нею молящуюся фигуру в монашеском одеянии и с кукулем на голове. Существующая при изображении надпись гласит: помяни Господи Иисусе Христе рабу твою Евфросинию. Почила в ноябре месяце 11 (числа), года 6945 (1437). Следующее изображение представляет юношу, со сложенными на груди молитвенно руками, в одном хитоне и опояске, с непокрытою головою и распущенными до плеч рыжыми волосами. Надпись при нем говорит: почил раб Божий Maнуил, сын Михаила Мустаки, по прозванию Листа, месяца июля 24. Года 6947 (1439). Затем следует изображение молящейся, не старых лет, женщины, с короной или высоким кокошником на голове и вуалем, падающим за спину ее. Из бывшей сбоку ее надписи уцелели только начальный слова: почила раба Божия... Последнее изображение, отделяемое от предыдущего дверью, занято ликом Спасителя в восмиугольном сиянии, как у нас принято писать Господа Саваофа. К нему пожилая женщина подводит маленькую девочку. Надпись говорит: помяни Господи рабу Анну. Помяни и рабу твою Ек(атерину), ее дочь. Все надписи сделаны по-гречески, без малейшей ошибки. Живопись, конечно, далека от совершенства, но замечательно характерна и, по всей видимости, принадлежит одному и тому же времени, т.е. XV веку. Замечательна уже самая мысль ставить изображения умерших людей, по-видимому, совсем не ктиторов храма, в таком публичном и священном месте, как церковь⁹⁷.

От “архистратига небесных сил” мы перешли к трибуну земных воинств, Св. Георгию. Церковь стоит на возвышенности и составляет теперь чью-то частную собственность. Она тоже малых размеров и того же стиля. Притвора не имеет. Подобные описанным, три изображения матери, невестки и сына – каких-то видятся изображенными и здесь совне на западной стене церкви и издали рисуются своими контурами и довольно яркими красками под открытым небом. Замечателен головной убор сына, не похожий ни на шляпу, ни на шапку, ни на фес, ни даже на платок. При изображениях читаются еще две надписи, не вполне сохранившиеся, писанные тоже по-гречески, – первая: почила раба Божия Султана... индикта 15, – вторая: почил раб Божий Андронас... год 7035 (1527)⁹⁸. К сожалению, церковь была заперта, и внутренности ее мы не могли видеть. Та ли эта самая церковь, о которой упоминают хроники под 1084 годом, при отнятии города императорскими войсками у Итальянцев, нельзя решить в две-три минуты туристического обзора ее. В таком случае, ей бы насчитывалось около 800 лет существования. Как будто много, а впрочем... ведь тут дело идет не о древностях какой-нибудь Одессы, новоявленной под старым именем, а об историческом клочке земли, из-под нового имени могущем вдруг выявить остатки древнейшего Целетра или, по крайней мере, средневекового Юстинианополя.

Оттуда нас провели к церкви св. Стефана, с виду весьма неправильной и не тщательной постройки, а внутри напротив, являющей типичный план древних церквей византийских, именно параллелограмм, разделенный на три продольника. Изображений, в виде упомянутых, не имеется. Зато на своде срединной части здания (купола нет) есть довольно редкое изображение в трех кругах одного за другим, с востока на запад, Вседержителя. В первом он изображен в виде отрока, с подписью: Эммануил, во втором – он же в виде старца с подписью: Ветхий деньми, в третьем ниже он – с подписью: Спас, в типическом образе Христа. Замечательно, что вокруг главы Вседержителя в так называемом сиянии, нет известных букв ΟѴ20;Η, так что можно бы относить иконопись к XII и – самое позднее – к ХIII веку. В одном месте есть большое стенное изображение Божией Матери с крайне безграмотною подписью усердствовавшего в деле христолюбца: молитву привожу тебе, чистая Дево, от всей моей души, преклоняя пред Тобою колено. Георгий малейший Твой раб... сынъ Варивила. Дело Афанасия иерея. Года 6846 (1338)⁹⁹. Тут же, при словах этих, изображен и сам творец „дела“, преклоненный и молящийся иерей. Вся церковь внутри по стенам и сводам расписана. Отличается от других тем, что имеет хоры над притвором с запада, с остатком поперечной стенки в южном конце их, неизвестного значения. Вообще, храм этот, несмотря на его малость и невзрачность, можно назвать замечательным памятником христианской древности, дающим довольно полное понятие об эпохе, которой принадлежит. Полутысячелетняя давность живописных изображений, как по всему видно, не подправлявшихся, может быть предметом не одного праздного созерцания, а и исследования. Надписи и подписи, конечно, повсюду греческие, но чуть ли художники-то не были Славяне. По крайней мере, ужасающая безграмотность приведенного нами о. Афанасия как-бы невольно наталкивает на подобное предположение.

Четвертая, весьма красивенькая церковь, к которой привели нас, посвящена Св. Бессребребренникам. Она тоже очень малых размеров, и также имеет два притвора – Западный входный, и южный, предназначавшийся в древности, как видно, для женщин. Внутренность ее также вся росписана по стенам и сводам. Пол, как и во всех других, из тесанного плитняка, с прибавкою кое-где мраморных плит. В северо-западном углу ее вверху на стене есть и трудно разбираемая от темноты и ветхости ктиторская заметка, но без хронологической даты. Оскорбившись этим невниманием предков к их потомкам, мы уже не взяли на себя труда списывать ее. В западном притворе на входной стене, по сторонам двери, есть несколько икон весьма приглядного письма. Над самою дверью в глухом полукружии изображен Св. Николай. По обе стороны дверей – Апостолы Петр и Павел, а по сторонам их Св. Бессребренники Косма и Дамиан. Когда я, насколько умел, рисовал вид храма, укрываясь, чем мог от палящего солнца, проводники наши, заметивши наше изнеможение, доложили нам, что самое замечательное в городе нами уже осмотрено и, что владыка, без сомнения, давно уже высматривает дорогих гостей из своих высоких хоромов.

А Панагия? – сказал вопросительно распоряжавшийся нашею ученою экспедищей бывалец. – Что наверху? – подхватил путеводитель. – Да ведь надобно подниматься на гору, а теперь полдень. Чуть я услышал о „горе“, припомнил Пуквилеву страничку о крепости Римской, о Целетре, об Юстинианополе¹⁰⁰, и возгорел неотвязным желанием видеть „Панагию“. После многих трудов и потов, вот мы и на горе. Прежде всего отдыхаем и любуемся видом на широкое озеро. Потом глухим пустырем подходим к развалинам церкви Богоматери, которые находим действительно „живописными». Особенно таким представляется высокий куполок ее, накрытый вместо свода кустарником. Церковь находится в полном запустении. План ее напомнил мне Горицкий храмик в Попли. Даже и миниатюрностью своею она не уступает той. Достаточно сказать, что диаметр купола ее всего-навсего – 4 шага! Здесь сохранилась и передняя часть здания (разобранная в Попли), не в меру, впрочем, укороченная, к которой потом пристроен был и притвор. Не на чем было остановиться взором. Вся иконопись совершенно попорчена. О надписи какой-нибудь и думать было нечего. Если Юстиниан тут строил город, названный еще его именем, то мог ли пламенный боголюбец не выстроить в нем и церкви? Уже не думать ли, что и это была его же, какая-нибудь сотая Св. София, могущая 100 раз установиться на пространстве Константинопольской Великой Софии? Других развалин места, напоминающих церковь, никто не спешил нам указать.

Утомленные возвращались мы тем же путем в город. Мне естественно было думать о том, что мы только что видели. В „Панагии“ и с ее притвором вместе едва ли бы поместились 40–50 человек молящихся. Для кого же и для чего она строилась? Да и не одна она. Все виденные сегодня нами церкви – более или менее – тех же ничтожных размеров. И одна ли Кастория представляет в себе подобное явление? В Прилепе мы встречались с тем же самым. В славных Афинах, помню, меня поражало то же обстоятельство. Эпоха, породившая его, очевидно предпочитала многое великому. Не будем укорять ее за то, она лучше нас знала, что делала, но как же объяснить существование при стольких церквах и соответствующего числу их духовенства? Пусть в Кастории было некогда не баснословных 70, а хотя на половину менее, церквей. Все же 35 священников должен был содержать, сравнительно очень небольшой, город; чем могло жить тогдашнее духовенство? Не разгадаешь, пожалуй, тайны этой, имеющей отношение и к нашим временам, возбуждающим вопросы „об улучшении быта духовенства“ и откладывающим ad calendas graecas решение их. Разве спросить владыку, что он думает о предмете нашем? Но – боюсь пробудить в нем вопросом своим горькое чувство напрасного жалания и – ничего больше. Золотое то было время, должен будет признаться архипастырь, когда тут было 70 церквей и, значит, 70 эпитрахилей, доставлявших того времени владыкам 70 филотимов в год!¹⁰¹ Что, в сравнении с этим, каких-нибудь 10 нынешних приходов, вносящих во владычную казну всего-навсего 200–250 пиастров?¹⁰²

Ничего подобного, по-видимому, не думал ласковый и заботливый старец, преосвященнейший Никифор, к которому мы явились потные, запыленные, истомленные. Преобладающею относительно нас мыслью в нем была, что мы, должно быть, страшно проголодались. Если он и на свое духовенство, посещающее его, тоже смотрит прежде всего с „голодной“ точки зрения, то для вопроса о филотимном доходе нет большого простора. Разве только предположить, что и у сказанного пункта, как у всего на свете, есть два конца, из коих один упирается в упомянутые 10 эпитрахилей, а другой в – омофор с неизбежными при нем голодующими орарями. Мы нашли свои вещи уже давно перенесенными из хана и сложенными чуть ли не в самой спальне владыки, ради вящего почета. За ночлег в „гостиннице“ заплатили 111 1/2 пиастров, что равняется почти 1 фунту стерлингов. Не дешево, сказал-бы кто-нибудь, но зато ведь это первый отель столицы Марка Кралевича, да к тому-же и – родолюбие... Пока уготовлялась трапеза, я выпросил у владыки позволение осмотреть библиотеку Митрополии. Она оказалась очень скудною, но все-же, в числе немногих рукописей (все греческих) нашлись три мемвраны (пергамента), заслуживавшие осмотра. Это были: 1) Евангелие, расположенное по чтениям, in 4° (38 х 26 см) и писанное в два столбца по 22 строчки крупным почерком XII века. Есть в книге на приличных местах и изображения четырех Евангелистов, конечно, попорченные временем и трением. 2) Четвероевангелие в 16° (15 1/2 х 10 1/2 см), писанное в один столбец, тонкого и изящного письма. Сохранились в нем 7 рисунков в красках по золотому полю тщательной кисти. При Евангелисте Матфее изображен Ангел, держащий книгу. Перед Марком стоит лев – тоже с книгою и, кроме того – таинственное четверообразие (τετράμορφον), т. е. крылатое животное с 4-мя лицами, виденное пророком Иезекеилем. Перед Лукою – телец окрыленный, тоже с книгою и, кроме него, сказанное животное. Перед Иоанном орел с книгою и – животное. В начале книги вплетено несколько листков позднейшего письма, содержащих указание чтений и месяцеслов. В конце книги есть приписка: Иоанне, девственниче и богослове, Евангелисте и друже Господень! будь предстателем писавшего в часъ суда. Скромно, сердечно и умилительно, но для отдаленного потомства бесплодно и как бы обидно. Судя по прямому почерку письма, книгу можно относить к X и, даже, IX веку. К сожалению, я не имел времени заняться более подробным обзором ее. 3) Жития святых in 4° (32 1/2 х 23 см) Письмо тщательное, в 2 столбца. Книга полная, содержит в себе жития святых с 1-го по 13-е число ноября месяца, и может быть отнесена к XI – ХII векам. В конце есть приписка: Рука Макария монаха и иеродиакона.

Нас позвали кушать к владычнему столу, который приготовлен был в обширных и светлых сенях (они же место ежедневной утренней и вечерней молитвы) архиерейского дома. Прислуживали на трапезе иеродиаконы, как того требует обычай на Востоке, возводимый не шутя „патриотами в богословии“ ко временам апостольским. Яствам счета не было. Первенство между ними принадлежало, разумеется, пресловутой местной рыбе Гульянос в аршин ростом, с которою мы еще вчера познакомились и которою так богато Касторийское озеро¹⁰³. Солнопечное вино играло не последнюю роль при этом. Беседа велась по приличию и о руской рыбе, и о русских винах, и о русских озерах. Когда мой спутник заявил, что на его родине есть озеро, перед которым их Касторийское покажется с тарелку, добродушный хозяин невинно заметил: да и тарелки же должны быть там у вас, не нашим чета, чтобы вместить гульяно с такого большего озера! Между шутками мне удалось узнать, что в епархии Касторийской насчитывается от 170 до 180 (отчего бы в таком официальном месте, как митрополия, не знать прямой и определенной цифры?) сел с христианским населением, что в северной части ее живут болгаре, на юге – влахи, к западу – албанцы. Для греков остается, таким образом, только восток, но на беду все, как видятся на карте поименованными к востоку от Кастории, селения звучат не по-гречески, а всего более по-турецки. Приходится потому утверждать, что греки есть везде, т. е. развеяны в крае повсеместно, конечно, в незначительной пропорции и, по преимуществу, в торговых местах. Это, так сказать, нервы епархиального организма, центрирующиеся в мозгу живого тела, в кафедральном городе. Оттого за нашею трапезою не видится ни болгарин, ни албанец, ни, может быть – волох (если только последний не разыграет грека паче грека), а фигурируют одни чистые эллины. Мы, склонные осуждать греческую исключительность в церковном деле, что бы сделали с подобною епархией, где в каждой из четырех сторон света живут разные народности, да при том еще и не отдельно, а большей частью смешанно? Какой бы придумали для нее связующий и заправляющий центр? На один подобного же свойства вопрос, я помню, один из наших храбрых дипломатов, готовый рассекать всякий узел... кулаком, отвечал хладнокровно: да поставить им русского митрополита! Нечего сказать, – убил бобра! Оттого, чем более я смотрю на внушительное лицо доброго владыки – хозяина, тем более нахожу естественною его самоуверенность, его глубокое и непоколебимое убеждение, что он тут совершенно на своем месте, что так и должно быть все, как есть и как было задолго до него. В самом деле, чем кончились в том или другом смысле разные набеги на Греческую от чрева матери (мифологии) Касторию Македонских Персеев, Римских Фламиниев, каких-нибудь Готфов и Печенегов, Гвискардов, Самуилов, Велков, Марков и несчетных за ними пашей и мудиров? Ничем! Сказочная баба-яга помелом след их замела. А владыки греки один за друтим, из рода в род тянутся по ее истории и сообщают ей собою нечто целостное и живучее. Будет ли лучше, если родолюбцы добьются своего Костурского Священноначальника? Время покажет.

Было уже около 4-х часов дня. Мы поблагодарили гостеприимного хозяина, взяли его благословение и простились в лице его со всеми преданиями места, пропитанного насквозь историей, и, подобно стольким друтим, ожидающего своего историка, хотя в роде автора: „Les Turques“ etc. осветившего так ярко и рельефно недавний эпизод Касторийский под рубрикой: Шагин-бей и его сокровища. Этот предшественник нынешнего Иншаллах-мудира, любил употреблять выражение В-аллагу (клянусь богом) и имел на то полнейшее право, ибо в казне своей имел столько золота, что во время одного пожара, потребовалось 80 человек, чтобы перенесть в безопасное место его два сундука и 12 медных корчаг, наполненных... конечно не водой, как выразился очевидец дела! Вот вам и бедная Кастория! Вот вам и убогий мелкий чиновник турецкий! Не скрою того, что, говоря это, я как-бы вижу написанным в глазах одного скептика, не имеющего и гроша за пазухой у себя: копните-ка и другого кого (?), тоже посыплется... Не песок конечно из запрятанной под полом кисы. Чем какой-нибудь Попович хуже какого-нибудь Шагин-бея эфенди? В самом деле: чем хуже? Разве тем, что он не только Попович, но и Попович, а – и того хуже еще – поп! Рассуждения эти, по чистой совести говоря, не вызывались нисколько провожавшими нас “до воды“ владычними людьми, мешавшими будто-бы до последней минуты нам сойтись с местными родолюбцами и услышать от них славянскую правду. Славянская правда! После того, как о ней мало думали Сенюша, родной брат славянского императора, писавший себя Палеологом, и Краль Марко, отомстивший Турку коссовское побоище соединением с ним в войне с христианами, хотеть услышать ее от какого-нибудь нынешнего касторийца, – с одного конца болгарина, с другого влаха, с третьего албанца, а в центре – грека!

На берегу озера нас уже ожидал каик такого же допотопного устройства, как в Охриде и в Преспе. Терпко с лошадьми и багажом давно уже отправился вперед по берегу озера и должен был ожидать нас на той стороне его у самой дороги янинской. Чтобы пробраться из Македонии в Эпир, неминуемо ехать на Гревены (Гребенье, гребни?), подобно Кастории межеумочный город, ни славянский, ни греческий, к которому дорога прямая идет на местечко Лапсисту, иначе Анаселицу, по правому берегу реки Быстрицы, составляющему первую ступеньку Восточного склона Пинда. Но мы предпочли этому пути околичный по левому берегу реки, тоже, в свою очередь, составляющему подошву высокого горного хребта, который можно бы было назвать Антипиндом. Причиною этому было желание высмотреть по пути еще один епархиальный город, – одну из 80 Митрополий Константинопольского патриархата, – Сисанийскую, кафедра которой находится в городе Шатисте. А и того важнее есть обстоятельство, показывающее нам путь на этот город, именно то, что архиерей встречной епархии этой есть „из наших”... На первый раз достаточно сего признания. Не заехать к нему, бывши в такой близости от него, было бы чуть не равносильно обиде человеку. Плывем по озеру. Кастория отдаляется от нас, прятавшаяся за нею масса воды выступает и открывает вид на отдаленный северный берег, придавая самому городу чарующее положение между водой и небом, при сочетавающихся противоположностях суши и воды, синевы и зелени, зубчатой выси и ровной плоскости, шума и тишины, духоты и свежести, я же от себя прибавлю: истории и действительности. Как не ублажить обитателей подобных мест! Тягота жизни, для них не должна быть так чувствительна, как для степняков наибольшей части земли родной, подавляемых однообразием и истекающим из него тождемыслием. По неволе отупеешь, говорил мне, помню, один мореход, попавши на жительство в одно из сел нашего Черноморья, во все стороны – ничего! Посмотришь в одно окно, – поле до самого неба! Выглянешь в другое, – кочки да песочки, ямки да бугорки до того же неба! Подойдешь к третьему, – серые хаты – уже без всякого неба! Понятно, отчего у вас в доброй России столько самодуров и пьяниц! „Жестоко слово cиe“, не смотря на прикрасу к нему, задабривающую эту горькую Славянскую правду. Да, прибавлю я опять, тут одно тысячелетнее минувшее может отнять у скучающего охоту смотреть бездельно в окно. Впрочем, для того, чтобы такое великолепное место действительно могло чаровать русский глаз и мозг, мне кажется, ему недостает одной существенной прикрасы – леса. Громадные выси в две и три тысячи футов над поверхностью озера, сторожащая его (на далеком, впрочем, расстоянии) с востока и запада, конечно занимают и окрыляют воображение, но – да простит мне недовольный черноморец – не питают, не греют и не радуют сердца, а именно как-бы вносят в душу отысканное им у нас, ничего! Мне кажется даже более. Сухие, острые, холодные, высокие и далекие горные массы, с их неясными и неопределенными очертаниями, не служат ли выкройкой для жесткого, заносливого характера Орестийцев, Эмафийцев, Элимейцев и tutti quanti... исторических хозяев сих мест, – космополитов, которых притупляет и убивает монотония наших полей и лесов? Пусть дело решит третейский суд беспристрастного читателя. Прощаемся с чистыми (castus ­­ Gastoria?) и светлыми водами озера. Наш челн пристает к южному берегу его. Моряк-спутник изъявляет сердечное желание не встречаться более с „такими туфлями“, претендующими на имя лодок, и, увидав своего доринцо, дает ему приличное наставление во избежание подобных вчерашнему кувырков. Я расплачиваюсь (21 пиастр) за водный путь и сажусь на своего гнедого, и, кстати, выслушиваю лекцию о том, как не отставать от других, чтобы и самому не мучиться, и… дальнейшее прималчивается. Едем. Орестиадское солнце посылает нам в догонку свои, все еще палящие, лучи. Приходится защищаться от них, на удивление встречному люду, зонтиком. Наговорившись вдоволь в лодке, теперь молчим. От самого почти озера и начался подъем в гору. Мы взяли с собою провожатого до самой Шатисты, который и повел нас самократчайшим путем или и просто безпутицей. На это соображение наводила меня непомерно плохая дорога и отсутствие всякой придорожней селитвы, тогда как карта обещала нам сейчас же одну деревню. Через час времени мы достигли речки Быстрицы, а по-турецки Имдже Кара-су, т. е. Малая Чорная вода. Оказывается-же она совсем не из малых. Вытекая из Касторийского озера, она далеко врезывается на юг, стараясь прорваться сквозь горную громаду, названную нами Антипиндом, пока не упрется в громаднейший Олимп, который дает ей неожиданно толчек к северу и направит воды ее совсем иным путем, и на параллели истока ее из озера заставит ее ринуться в Солунский залив. В стародавнее время имя ее было Алиакмон¹⁰⁴. Приятная встреча с полузабытым знакомым. Эта, зачастую твердимая древнею историей, граница, разделяющая Фессалию с Македонией, быстрейшая из быстрых рек, известных древности. Странное дело! Как будто угрюмая местность стала не так дика от присутствия исторического имени. Продолжаем ехать берегом речки, закрываемой от взора береговыми утесами. В стороне на пригорке встречается, наконец, и селение, которое проводник наименовал нам Богачко, карта же учит произносить его имя: Богаз-кьей, что значило бы: деревня пролива, прохода, ущелья... Так-как местность при нем не напоминает ничего подобного, то и думается, что только одно географическое педантство придумало такую метаморфозу имен. Богачко принадлежит уже к Сисанийской епархии. Мало- помалу отдаляемся от Быстрицы, из которой уже веяло вечернею сыростью, и пересекаем множество сбегающих к ней складок далекой горы Синячко (Siniatsiko)¹⁰⁵. Почва постоянно камениста и покрыта по местам кустарником. Надобно умеючи пробираться между тем и другим препятствием и смотреть вперед зорко, а между тем, солнышко уже зашло и быстро наступали сумерки. Ленивый конь мой, как и всегда, успел далеко отстать от каравана, и, почуяв себя одиноким, жалобно заржал. Это и на меня нагнало чувство тоски. Спасибо, услышав этот бессловесный протест животного, Терпко остановил своего сивого буцефала. Его примеру последовали и другие. Кстати, кончилось и каменистое подгорье. Перед нами открылась темная глубокая долина с мягкою землею. Она должна была привести нас прямо в Шатисту. Нетерпеливое зрение уже как-будто что-то различало в конце ее, но там ожидал нас только поворот, за коим потянулась другая долина, за другой – третья, и т. д. Между нами царствовало гробовое молчание. „Вот удивится наш владыка“... – заговорил было я, с намерением оживить компанию, но никто не отзывался на мою заискивающую речь. Видимо, все были под гнетом одного и того же неприятного чувства запоздалости, да, пожалуй, и усталости. Время близилось уже 9-ти часам. Выступавшие из мрака, еще более его черные, пятна на горизонте уже не раз приветствованы были в качестве желанного „предела страданий“, но всякий раз оказывались по сю сторону его. „Это верно, что надежда Византии давно уже покоится глубоким сном“... – слышится в арьергарде. – А! оставьте! – говорит нетерпеливо колонновожатый. Еще минут 5–6, и вдруг вылетает из уст всех единодушное заявление: а вон огонек! Правда, что до него пришлось еще значительно „потянуть нос“, по пословице, измученным туристам, но общее настроение перешло уже в мажорный тон. Огонек разросся в целый ряд светящихся точек. Темная масса начала выказывать геометрические очертания. Послышался, наконец, и лай собак. Пахнуло дымом, смрадом, копотью – всеми знамениями человеческого жилья. Жилье оказалось настоящим городом с большими домами, прямыми улицами, мостовыми и пр. Какая-то гигантская башня сторожит над всем, но – нигде ни души! Мирные граждане, надышавшись вечерней прохладой, уже отхлынули к своим очагам и нам пришлось доискиваться по подоконьям чичероне, который бы указал нам Владычний конак. Сонная улица оживилась топотом лошадей наших. Резко и неприятно прозвучал стук в запертые ворота высокого дома, и повторялся несколько раз, пока какой-то дряхлый голос спросил сверху; пьес? (кто). Ответ: проезжие гости. – Деспот уже почивает. – Разбуди его, скажи, что русские приехали. – Послышались внутренние глухие стуки, переговоры, скрип дверей, шаги, движение. Осветился ряд окон, высунулась из ближайшего к нам фигура, старавшаяся рассмотретъ нас, и немедленно отворились перед нами ворота. Нас попросили пожаловать наверх. Там, полный удивления, встретил нас и заключил в свои объятия, старый знакомый, Преосвященный Александр, митрополит Сисанийский, по фамилии Ласкарис¹⁰⁶, уроженец Константинополя, бывший воспитанник нашей С.-Петербургской Духовной Академии, и, еще недавно, Великий Секретарь Великой Церкви, державший, в некотором роде, бразды правления всего патриархата Константинопольского¹⁰⁷, и получивший наконец Сисанийскую кафедру, сколько в воздаяние своих заслуг, столько, еще более того – в очистку места для другого лица. Почетным заточением, я помню, называли в Царьграде такое возвышение пресловутого архимандрита в захолустного митрополита. Любопытно было, потому, нам теперь встретиться с ним, не по одной причине. Извинился он прежде всего перед нами, в качестве „провинциала“, за свой рановременный сон, который мы поспешили объяснить истомляющими хлопотами епархиального управления... Появление на столе самовара, вывезенного хозяином еще из Петербурга, помогло, однако-же, скоро относиться нам друг к другу без всяких фигур. Русская речь полилась рекою.

Расспросам и рассказам с обеих сторон конца не было. Тем временем, приготовлен был наскоро и ужин, приправленный и как-бы припорченный все тем же „солнечным“ вином, которого месторождение владыка приурочил к своей епархии. Пришлось нам, таким образом, кушать сегодня в двух епархиях на трапезе двух митрополитов. Помазание высшего образования и того, что передается древнею фразою: „nil admirari“, печатлеет себя еще довольно ярко на молодом архипастыре Сисанийском, но уже видимо его обхватывает собою тот общий и неизменный тип деспотов греческих, которого представителем может служить, поживший на свете, владыка Касторийский. Есть своя как-бы школа духовного „владычества“ на Востоке, в которой преподаватель есть праотеческий обычай. Все учившиеся в ней, под конец выходят, как мне верится, совершенно похожими друг на друга, и именно такими, какими видели их века Златоуста и Фотия.