Сятиста 8 июня 1865.

В греческой речи нет звука ш. Когда грек хочет его выразить буквами своего алфавита, то ставить свое σ (сигма), т. е. с. Но, замечая в тоже время, что, например, ша и са не одно и тоже, смягчает следующую за σ гласную и, затем, успокоивается, думая, что достиг, чего хотел. Таким образом, город Шатиста пишется у греков и частно и официально Σιάτιστα. Хотелось бы сказать что-нибудь генеалогическое в честь приютившего далеких странников места. Но что и где отыскать? Имя, очевидно, славянское и недавнее, по крайней мере, таким кажется самим грекам, не усматривающим в нем ничего Эллинозвучного¹⁰⁸, и не находя его имени ни в какой старой книге, однако же, есть свидетельство, что не только в прошлом, но еще и в XVII столетии тут находилось училище. Автор хронографии Эпира упоминает о существовании предания по которому место это заселено пастухами (влахами) еще в XII (!) веке. Но, так-как он смешивает в книге своей Шатисту с Сисани, бывшим главным городом епархии, то и нельзя вполне заручаться его свидетельством. Местечко сего имени и доселе существует на склоне соседнего самодельного Синая¹⁰⁹ с двумя-тремястами жителей. Мы вчера могли бы видеть его влево от дороги, если бы не мешала темнота ночи. Как древне оно само, и чем заслужило честь быть кафедрой архиерея, об этом мог бы сказать только какой-нибудь архив, но архив в Турции тоже, что лимонный сад в России. Le Quien нашел где-то в Turco-Graecia епископа Сисанийского под 7086 (1576) годом. Спасибо и за это сведение. Значит, уже около 300 лет существует епархия Сисано-Сятистийская. Безымянный этот владыка сих мест несомненно был только епископ, а не митрополит и принадлежал диоцезу Охриды, а не Константинополя, входя, вероятно, административно в митрополию Касторийскую. Проследить историю Сисанийской кафедры за оба ее периода: Болгарский и греческий (с 1776 г.), однако же, нет никакой возможности не только туристу, но и настоящему историку. Ученый владыка вчера заверял меня, что в архиве его кафедры есть (?) много (!) бумаг перешедших из автокефальной Охриды, и что он, удосужившись, имеет намерение непременно составить и издать в свете списки не только Сисанийских иерархов, но и всех других кафедр бывшей Архиепископии, о чем я выразил ему свою не только радость, но и горячую мольбу, в виду того, что ORIENS CHRISTIANUS непомерно скуден этого отдела известями, а кроме его нам, мелким исследователям, и некуда обратиться за историческим светом. Будем надеяться, что человек с такими свежими силами и с такою серьезною подготовкою сделает все, чего от него ожидать можно.¹¹⁰ Ясное утро застало меня за сею тетрадкою. Заботливый хозяин не замедлил прийти и осведомиться, как мы провели ночь под его „деревенским“ кровом. Он прибавил шутливо, что митрополит Сисанийский уступает несколько по великолепию обстановки хорошо известному ему по его петербургской жизни, например, Новгородскому, и, пожалуй даже, одному из благочинных его епархии. Хотя под его управлением и числятся 63 селения и все – христанские (т. е. без магометан), но что это за села! От 20 до 40 домов – всего на всего! Он может похвалиться только числом монастырей, которых в его „уезде“ насчитывается 8 (я ожидал сейчас же услышать: но что это за монастыри! От двух до четырех монахов, и то – о, если бы монахов!) Между тем, владыка, направив мысленный взор свой по другому румбу, сказал: но и от них проку кафедре столько же, сколько, по вашей пословице, от кого-то кому-то молока. Дело, таким образом, в Проке... Не утешительно слышать такие признания, особенно, когда признающийся есть ваш гостеприимный хозяин. Мы ободрили владыку надеждою, что, когда он будет „Вселенским“, вознаградятся все его злострадания. Журавль этот, конечно, еще в небе, но все же зоркому глазу бывшего Великого Секретаря его видно с земли... Мы отправились к чаю. Разговорились про Константинополь, про Великую Церковь, про болгарское движение... Преосвященный выразил удовольствие, что он в своей епархии находится за пределами этого, фатального для Востока, дела. „Во всей моей духовной пастве, – сказал он несколько торжественно, – нет ни одного славянина».¹¹¹ Последовало за этим дивление мироправительственному Промыслу, поставившему его, знающего в совершенстве один из славянских языков (русский), в место, где он не может сделать никакого употребления из своего знания, тогда как сплошь да рядом есть епархии, где требуется до крайности такой знаток. Собеседник, в свою очередь заметил, что тоже самое явление мнимой (или действительной, он не смеет сказать) несообразности его ставило в тупик, когда он был в Росии. На всем северном берегу Черного моря, где есть у нас три-четыре кафедры архиерейские, он не помнит, чтобы хотя один из архиереев наших, в его время, умел сказать по-гречески: καλη–μέρα, а между тем греки в тех местах составляют значительный процент населения. „Видно, архиерею и не след, даже в самых безразличных предметах, двоиться», – заключил собеседник. Такой вывод, разумеется, обществом нашим не был принят с рукоплесканиями. Но замечательно уже то, что он мог иметь место в человеке, в некотором роде заведывавшем патриархатом с разнонароднейшим населением.

Так-как мы заявили твердое и непреклонное намерение сегодня-же и, притом -по рану, ехать в дальнейший путь, то владыка поспешил предложить нам свои услуги показать свой кафедральный город. Прежде всего мы направились в соборную церковь Св. Димитрия. Она – новой постройки, на вид громадная, в самом же деле – из небольших, говоря сравнительно. Так, весь ее поперечник только 16 шагов. Состоит из трех продольников (нефов). Средний, наиболее широкий, накрыт в центральной части своей куполом, опирающимся на 4 колонны. При церкви возвышается четыреугольная стройная башня – колокольня. Над входом в нее владыка указал нам на мраморную плиту, украшенную изображением двуглавого орла. Это украшение стоило кафедре 6 000 пиастров и непомерных хлопот. Местным начальством (мудиром) невинная затея эта была представлена, куда следует, как свидетельство сепаративных тенденций жителей. Вопрос „исчерпан“ был „кошельками“, заключил владыка, улыбаясь. Кроме Соборной, есть 6 других церквей в городе, разделяемом на два махала, или по-нашему, на 2 части, но ни одна из них не замечательна ни древностью, ни чем бы то ни было. Из митрополии владыка повел нас в училище Аллилодидактическое (взаимного обучения) и Синтактическое. Он надеется открыть вскоре и Эллинское. Самые эти наименования их уже показывают, что преподавание в них вращается главнейшим образом около родного языка, а прочие образовательные науки примыкают к нему, как предметы побочные. Учащихся, разумеется, множество. Для грека школа есть именно: отдых от дела, σχολή, оттуда: σχολάζω – не работаю, а не занятие, не труд. Осмотрели мы и Девоводник (παρθεναγωγεΐον), т. е. женскую школу и библиотеку. Последняя оказалась гораздо значительнее, чем можно было ожидать. Она есть дар, завещанный городу одним профессором Афинского Университета, Феодором Мануси, уроженцем Ша (ошибся: Ся)тисты. Имя это, в свое время – вещее, паче же – зловещее, готово было воскресить в памяти моей целый десятилетний период моей жизни. Помню сухую, гиенообразную фигуру Эллиниста-мономана, профессора истории во Всенаучнике (Πανεπιστημεῖον) Афинском, задушевного приятеля о. Фармакида, – обоих вождей так называемых „немецкой“ партии и заклятых врагов всего славянского или общее – не Эллинского на Востоке, не переваривавших в своем ultra-патриотическом желудке умственном даже одного имени русских. Помню производимый ученым мужем в эллинском юношестве энтузиазм. Помню и газетную скорбь о нем (в значительной степени – напускную) интеллигенции греческой после его кончины, последовавшей 1 ноября 1858 года¹¹². И другого Шатистейца невольно припоминаю я при этом, тоже известного мне по Афинам. Это Архиепископ Мантинийский (пресловутой Аркадии), Феофан, освящавший в 1855 г. нашу посольскую церковь в Афинах, и украшенный за то орденом Св. Анны 1-й степени, а перед тем долго бывший первым секретарем¹¹³ Свящ. Синода Элладского. Этот не получил немецкого помазания и, в свое время, мирволил нам русским. Я не замедлил представить на благоусмотрение владыки замеченную мною разность в духе и одушевлении двух шатистейцев одной и той же эпохи, посвятивших себя одному и тому же делу – освобождению своего племени от политического ига. Найдено было естественным такое различие характеров или душевных настроений. Тот профессор, а этот архиерей. Тот имеет дело с книгами и идеями, а этот – с людьми и страстями. Тот витает в сфере возможного, а этот закабален действительностью. Пусть будет так!

По возвращении в „конак“ (что бы сказал патриот-историк про такую профанацию обители владычной!), нас уже ожидала напутственная трапеза. По условиям времени, она не могла быть роскошною. Европейские консервы играли на ней значительную роль. На приглашение почтенного амфитриона связать и, так сказать, осмыслить скромные яствы все тем же солнцеродным напитком, мы опасливо сослались на обстоящий нас теперь месяц „без буквы р“,¹¹⁴ в который жгучий Аполлон, издавна недолюбливающей варваров, вместо смысла может послать нам „удар“ в голову. Владыка поспешил успокоить нас, лукаво заметив, что здесь ведь не Петербургское¹¹⁵ солнышко, которое нередко, особенно по праздникам, заставляет людские головы „ударяться» о мостовую... Беда нам русским вдаваться в беседу с людьми, видавшими виды, да еще виды – чисто русские!

„Все готово“, – доложили нам. Вчерашняя жалоба моя на ленивого коня имела последствием своим то, что на нынешний день его взяли в свое распоряжение более крепкие и умелые руки, а мне достался, проученый будто-бы, доринцо. Любезно простился с нами за воротами своих палат, радушный владыка, изъявив сожаление, что по обстоятельствам (!) не может проводить нас до самых пределов своей епархии, весьма недалеко, впрочем, отстоящих от кафедры в сторону пути нашего. Но для нас, конечно, уже немалая честь и то, что он провожал нас за пределы своего дома. Только выбравшись за город, я мог составить себе ясное и отчетливое понятие о нем топографическое. Он лежит на весьма значительной высоте (по Буе, 2 658 ф. над морем), обширен, взрачен и, действительно, может быть назван оазисом в горной степи. Кругом его во все стороны скалистая поверхность, составляющая последние отроги той хребтовины, которой северная вершина зовется… пусть – Сина-зигос, средняя – Муричи а южная, ближайшая к городу – Червена, в высших точках своих зовомая еще Буренос (бурена?), и которая окрещена у Пуквиля общим именем Bermius. Оставляем позади пресловутые виноградники, и все спускаемся с подгорья, любуясь великолепным зрелищем целой линии снежных гор на далеком западе. „Это – Пинд”, – сказали нам. Поклон ему глубокий. Люди владычные, несмотря на наши упрашивания вернуться, провожали нас до самого моста на Быстрице, виноват – на Алиакмоне. Тут мы простились, пожавши (35 пиастров) друг другу руки, и поручивши им благодарить Преосвященного за его обязательное внимание к странникам. Освободившись от опеки провожальной, мы вскоре могли убедиться, что язык человеческий так же легко, только более безнаказанно, может быть разнуздан, как и лошадь. Забыть же, только что поеденный корм для обоих их кажется самым простым, чуть не законным, делом... Ровная и мягкая дорога, веселые виды и горная прохлада помогали несдержанности помыслов. Не был бездействен при этом и упомянутый однофамилец солнечного удара. Беседа наша оттого лилась не тише, чем соседняя Быстрица, мало-помалу оставившая нас и направившаяся далеко к югу в пределы Фессалии, которой мы послали с нею сердечный привет. Что не говори, а классические воспоминания, подогретые школою в самый светлый и живой период жизни, чаруют душу, и всего более тогда, когда наступает пора неумолимых разочарований. Часа три мы ехали, нечувствительно коротая время, и направляясь почти прямо к югу, пока не подошел к нам справа тоже быстрый и шумный поток, названный нам: Гревенитика. Ясное дело, что мы находились уже в епархии Гревенийской. Незаметно мы стали подниматься на гору. Снежные вершины Пинда давно уже укрылись за ближайшими возвышенностями. Еще час пути, и перед нами показался незавидный городок Гревена.

Не доезжая города, в нескольких десятках саженей от него, мы остановились у одного большого хана, стерегомого четырехбашенной крепостью, или стерегущего ее – давно оставленную и заброшенную. Куда мы ни направляли взор свой по окрестности, все имело вид какого-то странного разрушения. Ханджи не замедлил объяснить нам, что за несколько дней перед тем была страшная гроза на месте, вода лилась потопная, и как не снесла совсем его хана, он не надивится. Овец несло десятками, да и с людьми было немало несчастий. Мы еще более его удивились снисходительности к нему грозы. Хан его весь состоял из дыр и щелей – да таких, что памятные Охридский и Касторийский могли, сравнительно с ним, называться отелями. Несмотря на то, нам понравилась идущая вдоль всей южной стороны его деревянная галерея, на которую ночью благоразумно уже не пускают никого, из опасения провалов на каждом шагу. У нас предположено было пробыть до вечера в Гревена, и даже заночевать тут в... губернском городе. И потому, отдохнувши, мы собирались идти осматривать его (от хана виден, только кончик его), зайти в митрополию, поклониться владыке местному несколько знакомому нам по Константинополю и, затем возвратиться в свое пристанище. Но одно обстоятельство изменило весь план наш. Терпко донес нам, что в хане не оказывается корма для лошадей наших (а город-то на что?). Αὐτὸς ἔφα! О протесте и мыслить не следует. Узнали кроме того, что владыки нет в городе, и что приличие потребует сущему с нами сановнику представиться, какая там есть, местной власти, а она потом сочтет долгом своим отплатить визит... Хлопоты и пустая трата времени! После нескольких колебаний, решено было потому, отдохнувши с часик, ехать далее и, для очистки совести, проследовать при этом городом, а на ночлег остановиться в деревне Мавроней, где, по малому числу проезжающих, отыщется вдоволь всего. Констатирую факт. Порешивши на этом, вдруг повеселели все, как будто избавились от беды. Вот вам и пресловутые интересы археологии, географии, статистики и даже простой туристики! В виду принятого решения, отложили даже подкрепление себя чаем, а просто-напросто растянулись на рогожках и погрузились в dolce far niente, любуясь видом упомянутой крепости и линией гор на восточном горизонте. Мы были на параллели Олимпа и прямо в лицо ему, но видеть его не могли потому, что по низкому положению нашему, западные подгорья его закрывали верх его от нас, да и на них лежала густая пелена облаков. Киперт ставит на этом месте, между Пиндом и Олимпом, совершенно округленную гору Бунаса¹¹⁶, с которой, несомненно, можно видеть во всем величии обе классические громады горные. „Вот бы где поселиться“, – говорю я, указывая место горы на карте. – Тесновато, – отвечают мне, – тут и для мухи мало места. – После этого – ясное дело – мне оставалось археоложить втихомолку. Надобно же чем-нибудь почтить, печатаемый все же толстыми буквами на картах, город или городок, носящий странное имя (мн. число) Гревена – по-гречески и, должно быть Гревены – по-славянски. Предполагать славянское происхождение его так естественно, что всякое другое словопроизводство надобно считать напрасною попыткою. Но, согласившись на это, все же еще остается решать, что именно считать корнем его: гриву, гривну, гребень, гриб – наконец? Ни у греческих ни у римских писателей, конечно, нет о нем и помину. „Les Turcs“ уверяют, что в древности тут был город Элимея, но мы знаем уже, как верить этим „туркам“. У Новогреческого географа Мелетия будто бы на месте его ставится нечто с именем: Αὐλαὶς (дворы), но он уже слишком нов, чтобы имени Гревена явиться после него¹¹⁷. Верно то, что в числе епископий „Архиепископа Болгарии“ была и Гревенская, которая, вероятно, вместе с Сисанийскою, сделалась Митрополией, по низведении самой в митрополию Константинопольского Патриархата. А когда, как и за что она попала в число Болгарских епископий, это объяснит нам разве только историограф in petto Архиепископии преосвященный Александр. Однако же, когда я раскрыл Пуквиля, то убогий славяноименный городок явился передо мною в ореоле такой древности, которую даже в этих, пропитанных историческою жизнью, местах, не грех назвать почтенною. Он нашел его в сочинении Имп. Константина Багрянородного исчисленным вместе с другими городами Македонии, под именем: Gribania¹¹⁸ или по-гречески: Γρίβανα, которое хронология Эпира благозвучия ради изменяет в Гриввана. Негде теперь справиться, так ли у Багрянородного¹¹⁹, как у Пуквиля. Но что ученый описатель мест сих нередко фантазировал рядом с фактом, это не подлежит сомнению. Так он, непростительнейшим для историка образом, соседнюю с Гревена деревню Мавроней, которую мы, Бог даст, увидим сегодня, преобразил в книге своей в Маронию (город во Фракии), и тоже сослался на Багрянородного (t. III. pag. 99)! В известных „Нотициях“ кафедр, конечно, напрасно было бы искать епархии Гревенской, потому что весь почти Балканский полуостров, исключая собственно Фракию, слабо связывался церковными узами с Константинополем, и для составителей Нотиций то, что находилось к западу от Фессалоники и подвергалось беспрерывным изменениям административным и всяким иным, большею частью долженствовало быть именно: terra incognita. Оттого на всем пространстве веков, считая от Багрянородного, отыскался только один архиерей Гревенский, Иоанн Копсохир (рукосечный), о посвящении которого в епископа Архиепископом Болгарии Львом, упоминает Логофет Акрополит, по свидетельству Иерусалимского Патриарха Досифея. К сожалению, нет возможности узнать, когда это случилось. Лев Архиепископ Болгарии был не один. Да и кто такой Логофет Акрополит, и на какое сочинение его ссылается Досифей? Как бы то ни было, этот Копсохир есть единственно известный Гревенский архиерей древности¹²⁰. При Пуквиле святительствовал тут некто Варфоломей. Лет за 20 перед этим, был митрополитом Гревенским Иоанникий. Ему наследовал Агапий, а сему – Геннадий, нынешний владыка Гревенский, еще так недавно смиренный иеродиакон Великой Церкви, из кончивших курс „докторов“ Халкинской семинарии¹²¹. На расспросы наши у кой-кого о деспоте, нам было отвечено, что место может себя считать счастливым на архиереев. „И прежний был хорош, хорош и этот. Правда, что молод, всего от роду 28-м лет, зато учен (ἀμ ἔχει παιδίαν)“... Что лучше, когда паства довольна своим пастырем? Доволен ли ученый муж своею, чуть не последнею (79-ю) в ряду других, кафедрою, это другой вопрос. Пуквиль очень не хвалит физические свойства города. Живя тут, он каждый день делал куда-нибудь поездки, чтобы спастись от разрушительного климата. После каждого дождя делается в городе болото, порождающее лихорадки. Тогдашний архиерей уверял франка, что в городе нет человека, достигшего 50 лет. Ему самому было только 40 лет, а он был уже седой, и печально предсказывал себе ту же участь преждевременной смерти. По выслушании всего вышеизложенного, общество наше присудило: тем паче не оставаться долго в таком неблагополучном месте. Едва упросил я оное подождать, пока я разделаюсь с желтою книжкой, обещающей сообщить о Гревено нечто весьма древнее. Оказывается, что город построен выходцами крепости (castron) Бухалисты, лежащей на древнем Редие (теперь: Вентико, приток Гревенской реки [ruisseau – по автору „Les Turcs“] Серини) и отождествляемой с древнейшим городом Европом. Значит, первыми заселителями места были „европейцы“ в теснейшем смысле слова. О городе пресловутого имени этого мы слыхали, конечно, но, насколько можем припомнить, место ему всегда приурочивали в Македонии, на нынешней реке Вардаре. Во всяком случае, остается неизвестным, когда именно Бухалистцы – европейцы заселили это место. Торчащая на глазах крепость постройкою своею обличает сравнительно недавнюю эпоху. Она же, с другой стороны, дает разуметь, что место имело когда-то свою значительность. Тот- же Пуквиль говорит, что за 25 лет до него жило тут более 2 000 семейств. При нем насчитывалось уже только около 150 мазанок. Теперь, по свидетельству Эпирской хронологии¹²², живет в Гревена 230 семейств, „большею частью оттоманов эллинского племени“... Не достаточно было обулгаренных греков – булгарофонов, греко-влахов, греко-албанцев, являются вот еще Греки-турки. Когда же мы доедем до настоящих греков – „Греко-греков“? О христианах гревенских та же „хронология“ делает неласковый отзыв, что они невежды и люди без вкуса, но она удерживается сказать нам, кто они родом. Может быть – эллины оттоманского племени?... Я сообщил коллегам отзыв книги о горажанах, чем окончательно отбил у них охоту видеть город. В самом деле, невежество, заразительный воздух и недавнее (19 мая) потопное разрушение, единственная историческая личность, да и та – с отрубленной рукой, предполагаемое отсутствие старых людей, несимпатичное имя: Гревена, все это, в связи с преклонившимся днем, отвело нас от первоначального намерения проехать, при отбытии с места, городом. Мы сошли со своей ажурной галереи целые и невредимые, расплатились с ханьджи (16 пиастров) за его услуги странным, поручили ему передать поклон наш Преосвященному Геннадию, когда он возвратится в свою резиденцию, и поехали далее. Город остался вправе за горкою, в полверсте от дороги, с которой можно было видеть только наивозвышенную часть его – христианский квартал, и то как-бы только в силуэтном очерке, так-как солнце стояло прямо за ним. Надобно было удовольствоваться этим. Едем... но, лучше пусть расскажет о нашем переезде, не нам чета – именитость, Пуквиль, в свое время от самой Шатисты ехавший нашею дорогою. Насколько позволяет тряска на лошади, читаю в его третьем томе его отправку из Гревена. Характеристичное обстоятельство. Проводниками его были, разумеется, его любимцы – греки. Укладывая и перекладывая багаж его, они „обругали всех святых Легенды“ (т. е. Минеи или Святцев), а потом, все-таки взяли благословение у владыки (присутствовавшего при том... еще бы смел отсутствовать, когда выезжает такое величие, как консул французский). Что-то как будто совсем без нужды и через-чур уже по-французски ругаются греки того времени, да и у владыки-то благословляются тоже вопреки своему историческому нраву! После такой прелюдии, путешественник пускается в дорогу, которая „на одну милю идет к западу и чуть-чуть к югу, между двумя буграми, покрытыми лесом“... Все, как и перед нами, только лес-то с тех пор уже поредел значительно. „Час с четвертью мы ехали этою авансценою Алиакмона, среди дубовой рощи, разбросанной букетами, группирующимися у Мавронея“... Вот и весь рассказ его о своем пути. Были уже сумерки, когда мы действительно достигли селения: Мавроней.

Началось типическими осведомлениями об ячмене и соломе, соответствующими нашему: „овес – сено есть?“ – Искомое нашлось, но зато неискомого не оказалось. В деревне не было хана. Пришлось искать ночлега в частном доме. Нас приютил у себя один грек Анагност. Фамильное ли это имя домовладельца или им знаменуется его должность (ἀναγνώστης – чтец), осталось для меня невыясненным. Похоже на то, что он из рода анагностов местной церкви и состоит при ней Анагностом, следовательно, сугубо именуется так. Дом вполне греческий, хотя для чуткого слуха и чуется в речи хозяина что-то привитое, некоренное, да и полной рисовки греческой в движениях тоже нет. „Непременно грецизованный волох“, – говорит мой компаньон, „в роде буковского Игумена“. Да и чего ждать в самом деле от Мавро-нея (черно-нового), как не смеси вещей, известных под именем „несоизмеримых“? Дело в том, что мы, на рубеже миров Славянского и Греческого, выступаем в полосу земли с межеумочным населением цинцарским или куцовлахским, распространенным по всему протяжению Пинда от северной точки его Смольки до южной Велухи и может быть до самого Парнасса с Геликоном. Это вроде позвоночного столба Балканского полуострова, головою которого надобно представлять Пелопоннес с мозговым веществом – эллинством, расходящимся оттуда тонкими нитями к северу по всему остову и сосредоточеннее по спинному хребту – Пинду через сих самых цинцарей или влахов, эллинствующих часто паче самих эллинов. Таковым мне показался и наш сегодняшний Анагност. Его полное незнакомство с цяйным производством еще более убеждало нас в том. Какому настоящему греку неизвестен всесветный самовар наш? По крайней мере, ни один не покажет вида, что его удивляет бросание горячих углей прямо в воду и не потухание их в ней. Пресловутый предковский „греческий огонь“ в воде горевший, слишком хорошо ему известен... А наш хозяин, видимо, озадачен был всем, что видел перед собою. В конце концов, он нашел дело опасным, лишним и без нужды усложненным, когда увидел, что все сводилось к заварке чая в кипятке. Стоило возить с собою в отдельном ящике такую сложную и, до смешного человекообразную, машину, когда можно везде, где придется, согреть воду в кофейнике, в котле, в горшке, чуть не в фесе! Тоже и на счет прохлаждения себя кипятком в июле месяце неаристотелев потомок расходился с нами во взглядах. – Ну, а твой-то кафес разве не кипятится на огне? – спрашивал его наш Анахарсис. Что было ответить на это? Если бы спорщик был Ласкарис или иной какой потомок давным-давно угасших династий византийских, он конечно вывернулся бы. А наш влах, да еще и куцый, только улыбнулся и пожелал нам доброй ночи.