I. Усадьба в Киеве

«Не имамы бо пребывающем града, но грядущего взыскуем»¹⁸.

Помню, преосвященнейший Владыко, что сими словами Апостола Вы мне возразили, когда прошлою осенью, возвратясь из Киева, в первый раз я сообщил Вам о моем намерении приобрести себе усадьбу на старом Киеве близ церкви Ангела моего Первозванного. И однако, хотя я вполне чувствую всю силу и истину Апостольского слова, я уже обрел себе место стояния ногам моим на близкой моему сердцу вершине горы Андреевской. Осудите ли мою настойчивость? Нет, имейте снисхождение к тем причинам, которые побудили меня искать себе успокоения, если только оно может существовать на земле, здесь собственно на месте, для меня отрадном и священном. Я это пишу Вам в день торжества Вашей лавры из пустыни Межигорской, где мы также совершали память преподобного Сергия, который заменил Вам здешних первоначальников Антония и Феодосия: он разделил с ними отечество иноков Русских, усвоив себе весь север, как имя и благословение Печерских преимущественно на юге.

Но живописная сия пустыня в лесистом ущелий на крутом берегу Днепра, созданная самою природою для безмолвия иноческого, обращена теперь из обители в фаянсовую фабрику. До такого прозаического назначения низошло сие поэтическое место, где искони процветала обитель! – Она заменила Боголюбскую в Вышгороде, Белого Спаса, отколе перенесена была в первопрестольный собор чудотворная икона Богоматери, писанная Евангелистом. Соборная благолепная церковь, сооруженная знаменитым постриженником бывшей обители, Патриархом Иоакимом, и до ныне празднует Преображению. Но таких священных воспоминаний не пощадила властная рука князя Таврического, опустошившая в одно время с Межигорьем на Днепре и Святые горы на Донце. Внезапно выгорела обитель и была упразднена по нелюбви князя к Запорожцам, коих почитала она своими ктиторами. Слава Богу, что обновились Святые горы после их семидесятилетнего запустения благочестием владельцев, тезоименитых опустошителю. Но Межигоры еще ждут обновления и едва ли дождутся, потому что с возвращением их к первобытному назначению сопряжено слишком много материальных интересов, и со стороны казны, и со стороны частных владельцев, взявших весьма недавно на аренду сие богатое фаянсовое заведение, хотя и без успеха; ибо, как сами они выражаются: «нет благословения на этом священном месте для чего-либо иного, кроме обители».

Так, по крайней мере, говорил мне нынешний владелец Межигорья, Барский, происходящий от того знаменитого поклонника Палестинского, Плаки Григоровича Барского, который оставил нам столь любопытные записки своего многолетнего странствия. (К сожалению, в недавнем пожаре Киевском сгорели все неизданные еще планы и рисунки его путешествия, долго тлевшие на чердаке ветхого его дома, а некоторые рукописи розданы были для чтения, и надобно полагать, что пропали). Барский дал мне у себя приют для летнего купанья, и я наслаждаюсь всею тишиной пустыни за 20 верст от Киева, в отжившей обители, не обращая внимания на то, что теперь в ней делается позади меня. Взор мой обращен только на Днепр, над которым висит мой скромный домик, построенный на крайней террасе монастырской, где были настоятельские кельи.

Вправо и влево горы поросли лесом там, где прежде были фруктовые сады и виноградники. Обитель втеснилась со всеми своими зданиями и с двумя благолепными храмами в живописное у долье, давшее ей название Межигорья. Предо мною необозримые луга и пески Заднепровья, поросшие кустарником; вдали синеют леса, окаймляющие весь этот необъятный горизонт. Широк и величествен Днепр под Межигорьем, с одной стороны образуя глубокие заливы, с другой огибая крутой мыс Вышгорода. Днем и ночью оживлена сия великолепная картина. Вверх быстрой реки тяжело подымаются или вниз ее легко несутся на веслах и парусах разнообразные барки и тянутся длинные плоты с лесом; легкие челноки рыбаков скользят по водам, пересекая путь тяжелых судов; иногда дымятся и пароходы, и слышится на них песня. Ночью же, когда все вокруг замолкнет и утихает Днепровская жизнь, она еще искрится в легких огоньках, которые загораются во всех направлениях реки на причаливших к берегу плотах, пли у рыбаков, ожидающих ранней зари для своего промысла где либо на лугу Заднепровья.

Вчера я долго любовался, пока из-за ближнего мыса от Вышгорода поднялась багровая луна и потом заструился ее серебристый столп во всю длину изгибающегося тут Днепра. Картина, достойная кисти Айвазовского! Я сидел на своей террасе и размышлял о минувшем Межигорья, мечтал и о его будущем: восстановится ли тут когда-либо обитель? или навсегда ей суждено оставаться тем, что есть? Не ужели память Боголюбского и той святыни, которая отселе истекла в первопрестольный град, не подвигнет ни чье сердце к обновлению святого места, и материальные выгоды или издержки остановят благонамеренных? А как бы тут можно основать ученое братство для духовного просвещения!

Но, увлеченный мечтами, я совершенно отклонился от своего предмета, чтобы только объяснить, где я теперь, и в каком расположении духа пишу сии строки себе в оправдание. Итак, скажу Вам, что не в прошлом лишь году родилось у меня желание водвориться в Киеве, но более, нежели за 30 лет пред сим, когда, отправляясь на военную службу, впервые посетил я Киев в самом разгаре юного воображения, на которое сильно подействовали и древность и святыня матери городов наших. Случилось и необыкновенное обстоятельство. Как теперь помню, это было весною 3-го мая, на память преподобного Феодосия; мне хотелось непременно поспеть в лавру к обедни, не смотря на сильную бурю и разлив Днепра. Молодость предприимчива: не слушая никаких советов, я доверился отваге двух рыбаков на малом челноке, который едва не опро639 кинула буря, так что мы должны были причалить к пустому острову и пережидать погоду: но. не дождавшись, опять пустились по бурным волнам, и нас принесло к Крещатику. Тут, против того места, где крестил детей своих равноапостольный князь, вышел я на берег и поспешил к памятнику благодарить Господа и Его угодника за свое спасение. Тогда еще мелькнула у меня мысль водвориться в Киеве, который поразил меня своим великолепием с противоположного берега и, во время бурного плавания, меня будто манила к себе воздушная церковь моего Ангела, Первозванного Апостола на своем утесе, как бы на облаках.

С тех пор все более и более развивалась во мне мысль о водворении в Киеве всякий раз, когда я его проезжал, а это бывало часто в первые годы военной службы до возвращения из Иерусалима в 1830 году. И вот теперь лишь, чрез столько лет, суждено было исполниться давнему желанию, и мне выпало на жребий место у самой паперти церкви Апостола. Тринадцать лет я не был в Киеве после первого Палестинского странствия, п, когда я опять посетил его в 1843 году, протоиерей Андреевской церкви указывал мне с паперти окрестность, приглашая избрать где-либо место подле храма для усадьбы. Это было напечатано в моем описании Киева, и многим стало известно мое намерение, так что Киевляне из числа духовных уже почитали меня своим согражданином. Когда я вторично посетил Восток в 1849 и 1850 году, со мною была неразлучна мысль о храме Первозванного: я испросил на Святой горе, в ските Пророка Илии, у Русского игумена Паисия, частицу мощей Апостольских, мизинец от левой его стопы, стоявшей на горах Киевских в ту минуту, как водружал он здесь первый крест, предрекая будущую славу сего места. Во все время моего странствия по святым местам носил я на груди заветную сию святыню, чтобы доставить сохранно в Киев и, принесши, устроил для нее малый серебряный ковчег, предназначая оный в храм Первозванного. Но, но возникшему недоумению, святыня сия удержана была в лавре в течении восьми лет покойным Митрополитом, и только в минувшем году на праздник Апостольский исполнил мое желание его преемник. – Это еще более привязало меня к храму Первозванного.

Спустя восемь лет, я посетил опять Киев в прошлом году, на обратном пути из Крыма, с тою мыслью, чтобы напоследок решить: водвориться ли мне в нем или нет? ибо уже сокращаются годы. Приехав в день воскресный, накануне праздника Софийского, Рождества Богоматери, я поспешил к обедни в собор и, входя в оный во время чтения Евангелия, помышлял сам в себе: что скажет мне слово евангельское? – Утешительно было услышать слова сии: «велия вера твоя, буди тебе якоже хощеши». День спустя, отслушав акафист Великомученице и литургию в Михайловской обители, пошел я в храм Первозванного и, возвращаясь оттоле уже утомленным, не намеревался взойти в Десятинную церковь, но, увидя растворенные двери, взошел, чтобы поклониться гробу святого князя. Там совершенно нечаянно встретил меня местный священник вопросом: «почему не исполняю давнего своего желания поселиться в Киеве»? и на мой ответ: «что все лучшие места уже разобраны», он вывел меня с погоста церковного в задние врата на обнесенный древним валом пустырь, о котором я не имел ни малейшего понятия, как часто ни проезжал Киев: да и для его старожилов место сие было совершенно terra incognita, потому что с главной улицы заграждал его погост церковный, а от Андреевского спуска заслоняли безобразные кузницы, хотя оно в средине города, недалеко от присутственных мест, и господствует над Подолом. Лучше нельзя было приобрести места для городской усадьбы и вместе для уединенной виллы, которые может занять весь обширный холм Десятинный. Когда взошел я на древний вал, меня поразила чудная картина, открывшаяся во все стороны, и я подумал сам в себе: «здесь или нигде».

«Место это вас ожидало», сказал мне священник, видя мое радостное изумление, и действительно, это так было; оно, как будто, мне предназначалось, потому что теперь только начали им любоваться, когда стало чрез меня известно: а до меня никто не обращал внимания на этот забытый, хотя и самый живописный участок старого Киева, до такой степени, что когда за два года пред сим место продавалось с аукциона за 2600 руб., не явилось покупщиков. И каких трудов стоило мне, в продолжении 9 месяцев, приобрести его из рук владельца Анненкова, сына строителя Десятинной церкви, которому принадлежали все лучшие места старого Киева: продавая их постепенно, он упорно держался за этот последний участок, и не легко было освободить его от лежавших на нем запретений: да и сам владелец не хотел продать его никому иному, как мне.

Не странно ли и то, что после стольких ожиданий я приобрел окончательно желаемое место в день дванадесяти Апостол (30 Июня), как бы в утешительное свидетельство, что оба Апостола – и Андрей и Иаков, мне присные, приняли меня под свое покровительство: (именем Первозванного запечатлен я во святом крещении, Иакову же празднуется в день моего рождения). Право, нельзя принимать сего за простой случай. Накануне просил я совершить торжественную всенощную, а в этот день была литургия с молебном дванадесяти Апостолам в церкви Первозванного, которая совершенно напротив обновляемого мною дома. В нижнем ее ярусе устроена недавно теплая церковь праведных Захарии и Елисаветы, что будет большим удобством для зимы. Десятинную же церковь, стоящую на приобретенном мною холме, предположено было обратить в теплый собор для служения Митрополита, пока не будет сооружена великолепная церковь Равноапостольного на новых местах близ университета. Десятинная празднует Рождеству Богородицы, как и св. София Киевская, и в ней есть два придела равноапостольного князя, где его гробница, и Святителя Николая, коего священную базилику стараюсь я теперь во восстановить из развалин в Мирах Ливийских, бывшей его кафедре. И вот он также принимает меня под свою сень и поможет мне основаться здесь на старом городе, где с такою любовью призывается его имя.

В то самое время, как совершалась купчая в гражданской палате, посетили меня два архиерея: викарий Киевский Антоний и Болгарский Стефан, по титлу Лаодикийский, который приезжал со мною прощаться, возвращаясь на свою родину в Сербию. Преосвященный Антоний предложил мне ехать взглянуть на приобретенное мною место, которое ему никогда не случалось видеть; того же пожелал и Стефан, чтобы, как он говорил, проститься со мною на моей собственной земле. Я привел их на то место, где будет у меня усадьба, и просил благословить: оба епископа молитвенно осенили место. Не замечательно ли такое благословение в самую минуту приобретения, и часто ли повторяется такой случай? Когда я возвел их на древний вал времен Владимировых, обновленный Минихом, объемлющий всю вершину горы, и который будет теперь служить виноградником, оба остановились от изумления при виде чудной панорамы, внезапно им открывшейся. – Действительно, было чем полюбоваться, в какую сторону ни обращали свои взоры, и все это обнесено святынею храмов и запечатлено именами историческими: – весь старый Киев с одной стороны, и весь Подол с другой, простертый у ног Андреевской горы, и широкая Днепровская долина. Ближе всего, пред самыми глазами, храм Первозваннаго – это чудное произведение зодчества Растрелли – на своем отдельном утесе, как бы на пьедестале, на который восходят пятидесятью ступенями, подобно как на Капитолий Римский; он господствует над всею окрестностью и, можно сказать, над всею Русью, ибо здесь был водружен первый ее крест. Не напрасно священное предание предполагает здесь место стояния Апостольского: каждый Киевлянин укажет вам на эту горнюю кафедру, отколе истекла первая проповедь Христианства на родную землю. Нельзя было изобрести дли заветного утеса ничего свойственнее той легкой архитектуры. которая вознесла на нем изящный храм сей: – он как бы парит к небу стрельчатыми своими башнями, и едва касается земли.

Если принять храм сей за основную точку для обозрения панорамы Киевской и постепенно обращаться от него к полудню, то в тесном промежутке церквей Первозванного и Десятинной (которая стоит также на первом плане картины) откроется несколько в отдалении церковь Трех-Святительская, старшая из Киевских, основанная первоначально равноапостольным князем в честь своего Ангела Василия Великого на холме низверженного Перуна. Рядом с нею златоверхая масса Михайловской обители сияет множеством своих куполов: крестовый ее храм Святителя Николая отдельно стоит от соборного во имя Архистратига, и опять отдельно величавая колокольня. Вправо от Десятинной проглядывает, сквозь зелень садов, здание присутственных мест, которое служит украшением старому Киеву, с высокою сторожевою башнею, и тут же видна убогая деревянная церковь Златоуста, предназначенная на новые места расширяющегося города. Далее, во всей своей красоте подымается священная митрополия св. Софии, матерь церквей всея Руси, златоглавая, широко обнесенная белою оградою и зеленью своих садов. Величественный столп ее колокольни, как бы царственный скипетр, господствует над древним городом, соперничая с лаврского. Шестнадцать златых куполов сияют своими венцами вокруг высокой соборной главы, как бы сонм митроносных священнослужителей, благоговейно обступивших старейшего Святителя пред Божиим престолом в час приношения бескровной жертвы.

Правее от св. Софии к западу начинаются сельские уже виды. Предместье Киевское тянется по горе от бывшей Львовской заставы к старой Житомирской дороге, усаженной липами, и дальше за ними расстилаются поля и леса. Еще две церкви видны в нагорном предместий: Сретенская, или всех Скорбящих, вновь сооружаемая из камня, и Вознесенская над ущелием Кожемяк. Тут оканчиваются горные виды юго-западной стороны, и вы обращаетесь от старого Киева к его подножию на север. Нельзя вообразить себе ничего живописнее тех ущелий и долин, которые открываются вашему взору. Пять обителей и более двадцати церквей пред вами, запечатленные летописными воспоминаниями, как и на старом Киеве. Зеленое ущелие Кожемяк и так называемой Глубочицы, достойной своего названия, вниз по течению ручья глубоко врезалось в сердце Киевских гор, все усеянное садами и белыми хижинами. В одном углу ущелья выглядывает из за горы новая колокольня Воздвиженской церкви. Над живописным удольем красуется на одном из отрогов Андреевской горы златоглавая церковь св. Троицы, обнесенная вниз по круче оградою. Это недавний отпрыск девичьей обители Флоровской, которая смиренно приникла к самому подножию горы, как стая робких голубиц под сень утеса. Рядом с горнею церковью высится в глазах ваших еще одна всех Святых на другой горе, отделенной глубоким оврагом; два сии гребня, увенчанные храмами, разделяют на двое ту глубокую долину, которая расстилается пред вами. Кладбище на темени горы, под сенью всех Святых, запечатлено именем Щекавицы в память одного из трех братьев, баснословных основателей Киева: Кия, Щека и Хорива. Вдали, по направлению Щекавицы, на лесистых высотах, объемлющих Днепровскую долину, виднеются главы древней обители Кирилловской, ныне обращенной в богадельню; там некогда игуменствовал св. Димитрий Ростовский и погребены его родители: у ската отдаленных высот еще две церкви крайних предместий Киевских – Приорки и Куренёвки и отрадная Кинь-грусть, любимое место прогулок для Киевлян, а за нею дремучий бор, который тянется до Вышгорода.

Если, оставив на время отдаленные виды, опустите взоры на Подол, лежащий у подножия той горы, на которой стоите, вы подивитесь множеству и благолепию храмов и обителей, собранных на. одном тесном пространстве нижнего города: это свидетельствует о благочестии его жителей, которые не хотели уступить в оном старому городу. Ближе всех девичья Флоровская обитель со многими ее церквами, а рядом с нею Петропавловская, бывшая прежде Доминиканским клястором, где ныне семинария, величавая по своему храму. Около них группа каменных церквей, достойных столицы, коих имена утомительно было бы исчислять. Между ними есть две: Святителя Николая Доброго и Притиски, так названной от того, что обрушившимися камнями притиснут был хищник, который покусился влезть в ее окно. Имя Святителя особенно чествуется в Киеве, и есть еще третий храм его – Набережный на Подоле. В центре его, посреди обширной площади, величественно поднимается златоглавая Братская обитель с высокою колокольнею и благолепными зданиями своей академии, освежаемая древними липами, которые разрослись в ее заветной ограде и призывали под сень свою в течении многих лет все, что только было славного и мудрого в духовном мире южной Руси. Братская обитель господствует здесь надо всем, и видно, что к ней, как жизненной сердцевине, обращены все пути города; ибо она послужила ему и всей Руси твердого оградою Православия против лести Униатской и сохранила единство его с Востоком и, как бы во свидетельство сего единства, под сенью Братской обители смиренно приникло Синайское подворье св. Екатерины. Около Братского монастыря сосредоточились и все лучшие здания Подола, его биржа и зала собраний. Далее опять раскинулись церкви по направлению набережной, которая украшается новыми зданиями и обставлена судами и пароходами, ибо тут вся торговая жизнь Киева.

Теперь от всего шума и суеты житейской, которая кипит у ваших ног, дайте опять отдохнуть вашему взору на отрадном приволье Днепровской долины, на зеленых лугах, которые так роскошно растилаются к Вышгороду в объеме лесистых гор. Еще струится по сим лугам летописная Почайна, кое-где образуя малые заводья: сюда и доселе приходят купаться жители города, для коих некогда послужила она спасительною купелью. Что ни шаг, то воспоминание! и вот, на самом краю заповедных лугов и дальнего небосклона – Вышгород, село Ольги, на одинокой горе своей, древний оплот великокняжеский, увенчанный церковью ныне, весьма убогою, но где некогда стояла богатая обитель св. страстотерпцев Бориса и Глеба и почивали их нетленные телеса, утаенные опять в недра земные, когда возшумела над Русью буря Монгольская.

Но лучшее украшение для этой чудной картины – самый Днепр, величаво стремящийся со всеми своими протоками по необъятной равнине Черниговской, где только что поглотил он широкую Десну в свою бурную пучину. Это непрестанное движение вод, сверкающих лучами солнца по всему простору привольных лугов, придает необычайную жизнь всей картине, которую одушевляет собою могучий странник, старец Днепр, один лишь идущий синими своими валами, когда все вокруг него неподвижно. С той выспренней точки, на которой вы стоите, взор ваш забегает далеко, далеко, как бы за синеву моря, к самой окраине небосклона, окаймленного темною полосою лесов, и вы будто парите полетом орлиным в этом воздушном пространстве, где реют одни лишь быстрые птицы; а между тем вы у себя, только за шаг от своего жилища, не где-либо в отдаленной пустыне или на высях горных. Взирая на сию очаровательную панораму, делается понятным, почему собственно это место избрали древние князья наши для Акрополиса или Детинца и тут поставили свои терема и первоначальные храмы.

Не подумайте, чтобы я увлекался пристрастием собственности. Когда пригласил я Митрополита посетить мою будущую усадьбу, и взошел он на древний вал, где некогда стояла угольная башня, – точно также поразила взор его необычайная красота местности. Живописное ущелье Глубочицы с отрогами выдающихся вершин и Днепровская долина напомнила ему виды Кахетии и горный Сигнах, ее столицу, над лесистыми ущельями Алазанской долины, – Сиги ах, где покоится в древней своей церкви просветительница Грузии св. Нина. И здесь, за несколько тагов от старого вала, почиют в Десятинной церкви равноапостольные просветители наши Владимир и Ольга.

Вы скажете, быть может, что слишком дорого было заплатить семь тысяч за одну пустую землю с полуразвалившимся домом, где еще много надобно тратить на постройку. Но есть ли цена Римскому Форуму, или нашему родному Кремлю, если бы кто хотел приобрести себе его участок? – А эта вершина горы Андреевской для меня священнее Форума, хотя в нынешнем ее положении приличествует ей новейшее Итальянское название древнего Римского торжища Campo Vaccino (поле коровье); теперь это любимое пастбище для соседнего стада, и во всякое время дня вы увидите на вершине старого вала пасущихся лошадей или коров. они доселе были единственными посетителями пустынного места, где предполагаю теперь посадить виноград и оплотом оградить его, по слову евангельской притчи, хотя и не смею назвать себя человеком домовитым. Поверьте, что я бы не решился взять себе под усадьбу никакого иного места во всем Киеве, где их раздают даром, лишь бы строились.

Может ли быть что либо утешительнее той мысли, что на этом холме стоял дом первых двух мучеников Варяжских: Феодора и Иоанна, где теперь Десятинная церковь: что сюда же перенесена была с Оскольдовой могилы и святая Ольга и без сомнения доселе покоится в древних основаниях храма, и что тут же в святилище гроб равноапостольного князя? Хотя и взята была честная его глава в лавру Киевскую, но сохранилась под спудом часть его мощей. Тут же погребены были и греческая Царевна Анна, и внук его первый Изяслав, и правнук Ростислав. Место, мне принадлежащее, вероятно, было занимаемо до сооружения митрополии Софийской усадьбами клириков Десятинной церкви и самих Святителей, так как это был соборный храм при начале нашего просвещения близ княжеских теремов. Тут надобно искать и остатки монастыря Отча, откуда извлекла разъяренная чернь страстотерпца князя Игоря. И так это место ознаменовано было мученичеством не только первых Варягов, но и схимника князя. Сколько раз молились тут и два страстотерпца – князья Борис и Глеб! Все это совершилось на Десятинном холме, коего большую часть я имел особенное счастье приобрести. Вся сия священная местность усеяна костьми и облита драгоценною кровью, ибо тут кипел самый жестокий бой во время страшной осады Монгольской: самые врата, которыми здесь ворвались варвары, прослыли Батыевыми.

В Десятинной церкви заперлись последние, отчаянные защитники древнего Киева, оставленного своими князьями, и тут пали тысячами, задыхаясь от дыма под мечами одолевающей Орды. Детинец еще держался, как последний оплот с своим собором, когда уже св. София была в руках варваров; потому и обрушилось все их неистовство на Десятинную, и она разрушена была до основания, между тем как св. София уцелела по куполы. Можно ли какими-либо деньгами заплатить за все сии воспоминания, за этот летописный участок града гробов наших отцов по трогательному выражению Неемии, когда в час веселого пиршества плакал он, подавая чашу Царю Ассирийскому, и просил отпустить его в Иерусалим! Нет, я не могу довольно возблагодарить Бога за то, что сподобил меня приобрести такой священный участок родной земли посреди матери наших градов, чтобы мне тут успокоиться на преклонные годы и даже обрести себе последнее пристанище в ее недрах, в ограде Десятинной церкви.

Но и самый этот участок, хотя и приобретенный мною чрез куплю, не могу однако я иначе почитать, как за Высочайше пожалованную мне землю, и тем она мне драгоценнее, как Царский дар. Государю благоугодно было пожаловать мне 5000 р. на покупку избранного мною места; остальную же сумму, как вам известно, дополнил добрый старец, недавно усопший, который унес с собою в могилу, при незабвенной памяти его благодеяний, усвоенное ему издавна имя: последнего боярина Русского. С какою отеческою любовью принял он участие в моем деле, за месяц до своей кончины, и уже почти на одре смертном трогательно писал ко мне, прося как бы себе в одолжение: «в знак давнишней нашей дружбы не отказать принять от него недостающие деньги для осуществления моего предположения, ибо в его болезненном положении для него будет сердечным утешением знать, что еще при жизни своей он мог содействовать к успокоению моей будущности». И хотя смиренный старец убедительно просил, чтобы это обстоятельство совершенно осталось между нами, но чувство благодарности заставляет меня на сей раз ослушаться его скромности: ибо часто подобные заветы, внушаемые крайним смирением благочестивых людей, не были исполняемы после их кончины. Славу Богу, что я еще успел приехать в Москву с ним проститься и принять от него последнее благословение, – родительские складни с иконою Утоления печали, и, что весьма замечательно, – в самый день празднования сей Богородичной иконе. Здесь, в пустынной церкви Межигорской, я совершил по нем память в день его любимого праздника Влахернской Божией Матери, который я всегда имел обычай встречать у него в подмосковной. Итак, Вы изволите видеть, что первоначальное основание моему водворению в Киеве положено не мною самим, а есть дар свыше, и только теперь собственно начнутся мои расходы на устроение моего жительства и для разведения сада, по мере сил; отрадно и то, что здесь будет у меня не столько городская усадьба, сколько вилла посреди города.

Вот еще замечательный для меня случай, оправдывающий Русскую пословицу: «кинь хлеб-соль назад, будет впереди». Знаете ли кто мне здесь помощником? Диакон Андреевской церкви, которого я призрел в Петербурге на Вашем подворье: я выхлопотал ему дозволение от Митрополита Григория и от Вас сбирать в обеих столицах на церковь Первозванного, величественную по зодчеству, но весьма убогую по средствам, хотя с нею связано столь высокое воспоминание. По счастью этот диакон весьма опытен в постройках и печется о моей усадьбе, как бы о собственной, да и весь клир Андреевский желает скорейшего обновления развалин пред их храмом. Видите ли, как мне все здесь благоприятствует, и не указывает ли это на особенный Промысл Божий для моего водворения в Киеве? Нельзя же не иметь себе под старость хотя малого уголка, где можно бы было успокоиться без опасения быть изгоняемым, как из наемных домов. Вы знаете, что я провел четыре лета в Останкине и надеялся всегда находить себе летний приют в этой прелестной подмосковной на пути в лавру: но и с сею мечтою пришлось расстаться.

Слыхал я также мнение многих из моих присных: можно ли, не на половине жизненной дороги, как начинает Дант свою великолепную поэму:

Nel mezzo del cammin di nostra vita, но уже на скате горы решаться оставить все свои связи и, бросив тот круг, в котором всегда обращался, переселиться, как бы на чужбину, в далекий край, полурусский по обществу, где невольно почувствуешь свое одиночество? – Это отчасти справедливо, но я переселяюсь в Киев из шумной столицы не для общества, хотя и здесь можно найти его, разумеется, гораздо в меньших размерах, между светскими и духовными. Меня привлекают сюда святыня, воспоминания старины, красота природы и климат; прибавьте к этому и приятное чувство собственности: каждое дерево, мною посаженное у себя в саду, будет уже для меня дорого. Но прочны ли и те связи, которые начинаются с юношеских лет и стареются вместе с нами? Не сохраняются ли они более в одном воспоминании, когда буря житейская рассеет давних друзей по дальним краям беспредельной России, а обстоятельства служебные и узы семейные по неволе разрознят самых коротких приятелей? К тому же я не все вдруг брошу, ибо меня никто не гонит, но постепенно буду водворяться в Киеве по мере устройства своей усадьбы: только надобно это сделать вовремя, еще при силах.

Никогда не забуду замечательных слов почтенного старца, Канцлера, князя Александра Николаевича Голицына в минуту нашего прощанья, когда он уже в глубокой старости переселялся в Крым: «Если вы когда-либо вздумаете также расстаться с столицею, чтобы где-либо успокоиться, сделайте это пораньше, пока вы еще в силах, и не следуйте моему примеру. Подумайте, каково для меня прощаться за живо с каждым уже на веки, ибо все подходят ко мне, как к лежащему на столе покойнику, зная, что никогда более со мною не увидятся: подумайте, каково такое чувство для меня!» Действительно, прощанье сие расстроило князя до такой степени, что зрение его совершенно ослабело. Памятуя сии слова, и я начинаю заблаговременно устроят себе тихое пристанище в Киеве, где надеюсь, что не расстроит его какая-либо житейская буря: действую постепенно, чтобы не вдруг расстаться со всем тем, что было близким моему сердцу в обеих столицах. Вот, преосвященнейший Владыко, мое оправдание пред Вами. Политического поприща, как Вам известно, я никогда не искал, а духовно литературное могу продолжать и здесь, если Бог поможет, и когда совсем устроюсь, быть может, предприму историю Патриарха Никона, для которой давно собираю материалы. И так прошу святых молитв Ваших и благословения на созидаемое мною жилище в Киеве, под сенью Ангела моего Первозванного и равноапостольного князя Владимира и преподобных Печерских, чтобы и сюда распространилось на меня из великой Вашей Лавры благословение преподобного Сергия и Святителей Московских, бывших вместе и Киевскими.

Так пространно письмо мое, что, начав писать его в день Вашего лаврского праздника, оканчиваю после дня памяти равноапостольного князя. В течении сего времени здешняя Лавра торжествовала память своего первоначальника Антония, и я имел утешение молиться в его пещере во время всенощной и литургии. Умилительно было каждое слово церковных песней о жительстве его в пещере; слова сии отражались и в своды той подземной кельи, где он обитал, и в сердце молящегося внутри пещеры. За праздником преподобного Печерского последовали в Десятинной церкви три, уже присных мне по близости моего жилища: св. Ольги, мучеников Варяжских на другой день, и Равноапостольного Владимира. Светло праздновали Ольгу и Владимира в храме, где они почивают, хотя и под спудом, на высоте матери градов богоспасаемого Киева, и я пожелал в день святого Владимира положить основание моему скромному дому у подножия его храма. Случилось вовсе для меня неожиданно, что на молебне для освящения места и дома участвовали приглашенные на праздник представители древнейшей святыни Киевской с местным иереем Десятинной: наместник Михайловской обители, протоиерей от трех Святителей, самой первой церкви, сооруженной на Перуновом требище – и благочинный от Андрея Первозванного. После ранней обедни в приделе св. Владимира, от самого его гроба мы пошли крестным ходом чрез мою землю во всю ее длину на то место, где обновляется для меня дом в удолии между двух церквей: Первозванного и Десятинной, и тут совершились водосвятие и закладка. Священнослужители были во Владимирских ризах с орденскими на них крестами, что было весьма благолепно; мы несли три иконы трех-придельного Десятинного храма, и таким образом Святитель Мир-Ликийский присутствовал при благословении моего нового жительства древним своим ликом. Я молился ему, чтобы устроил оное здесь, как я стараюсь восстановить созданную им митрополию Сион в бывшей его кафедре. Не слитком ли дерзновенна такая молитва? – Мне кажется, однако, что если молиться с теплою верою в простоте сердца, обращаясь к человеку Божию, как бы к присному нам по вере и любви, то и такая молитва доступна, хотя и от недостойных уст.

Межогорье. 5 Июля 1859 года.