III. Новый Иерусалим

Чрез несколько дней по возвращении из лавры, оставил я Москву, желая посетить еще однажды Новый Иерусалим, столь близкий моему сердцу с тех пор, как поклонился древнему образцу его. Не доезжая Воскресенска, пошел я пешком к обители, прямо чрез поле, чтобы более себе напомнить уединенное странствие по пустыням Палестинским; но я потерял настоящее направление ко храму, который был заслонен рощею, и, только издали увидев часовню Элеонскую, мог опять выйти на дорогу.

Патриарх Никон дал имя Элеона сей часовне и воздвиг ее на том месте, отколе обозревал он с Царем Алексием, во дни их духовной приязни, избранное ими поприще для обители, и здесь Царь назвал ее Новым Иерусалимом, как о том свидетельствует надпись на кресте внутри часовни: «Благоволением благочестивого Царя Алексия Михайловича и святейшего Никона Патриарха в знамение их общей любви и совета, к начинанию святые обители и наименованию, еже есть Новый Иерусалим.» – И чрез тридцать лет, тот-же Никон, в течении сего времени низведенный с Патриаршего престола, заточенный 15 лет на Белом озере, наконец скончавшийся на возвратном пути из своей темницы, был принесен уже мертвым для погребения в созданную им обитель. Близ сего же креста поставил тело его кроткий Царь Феодор, как бы для примирения обоих великих усопших: державного отца и Святителя, памятью их любви взаимной, которую некогда засвидетельствовали у подножия Элсонского креста.

Отселе, на расстоянии полуверсты до святых ворот, насажена чрез малую лощину узкая березовая аллея; с правой стороны близко подступила к стенам Нового Иерусалима крутоберегая излучистая Истра, названная Иорданом по воле Патриарха. Исполненный сладких впечатлений, тихо приближался я к обители, в прохладной тени дерев, и с утешительным чувством переступил за священные врата, на коих изображено вербное торжество Спасителя. Хотя не от Элеона, а от Рамлы, и не вербными вратами, взошел я за пять лет пред тем во св. град, но и сии врата мне были знакомы; я бы хотел по словам духовной песни: «обыдите людие Сиона и обымите его» – обойти и обнять его со всех сторон.

Из под высокой арки святых ворот открывается самый великолепный вид на здания собора, с восточной их стороны: – это чудная гора малых куполов и глав, своенравными уступами восходящая до двух главных куполов храма, и вся сия гора, на разных высотах, усеяна золотыми крестами, напоминая житейское крестное восхождение наше. Но хотя зрелище сие великолепно и вполне достойно громкого названия Нового Иерусалима, оно совершенно отлично от образца своего. Правда, и там есть два купола над собором и полукупол над алтарем, и глава, выходящая из земли над церковью обретения: но все без крестов, и все кругом застроены террасами и плоскими крышами соседних монастырей Авраама и Аббисинцев и древнею Патриархией, так что приметны только два купола над собором; все же здание является в виде огромной полуразрушенной твердыни, которой террасы сперва разбили люди, а потом время. А здесь напротив, все еще ново и свежо: четыре малые часовни, едва подымаясь поверх земли, окружают большой купол подземной церкви обретения; еще выше две легкие главы, по обеим сторонам соборного алтаря, знаменуют многочисленные приделы внутренней галереи, и еще две главы над Голгофою и Гефсиманиею, с южной и северной стороны храма, довершают стройную красоту здания, правильного в частях своих, когда в Иерусалиме самая местность не позволяла соблюдать симметрии.

Но несмотря на сие несходство, отрадно отдыхают взоры на пышном, игривом зодчестве сего храма. Забывшись можно подумать, что таким был некогда и священный его подлинник, когда по манию Царицы Елены возник он, во всем величии Римского зодчества и могущества, из груды камней и земли, покрывавших утесы Голгофы и св. Гроба.

Однако же с южной стороны собора, площадка между колокольнею и церковью св. Елены, может удовлетворить ищущих желанного сходства обоих Иерусалимов. Те же двойные врата пред вами, заключенные корыстью Арабов в древнем, хотя есть отличия в украшениях над ними и нет здесь мраморных столбов и изваяний; та же высота стены соборной, то же число окон во втором ярусе, и я даже узнал окно моей келлии над церковью Елены. Самая церковь сия, посвященная здесь памяти Марии Египетской, прилеплена ко храму подобно как в Иерусалиме, и столь же тесна, но там она служила сперва наружным восходом на Голгофу, и на открытом крыльце ее совершается доныне умовение ног, а здесь крыльцо закрыто и тем нарушено сходство. Положение же и зодчество колокольни совершенно Иерусалимские, хотя там она до половины обрушена землетрясением.

Утешенный столь отрадным для меня зрелищем, я стоял на знакомой площадке, на коей в Иерусалиме не раз ожидал отверстия святых ворот, и радуясь совершенному моему одиночеству, вполне предавался воспоминаниям Палестины. Но меня заметили, и подошедший монах спросил: «чего я желаю?»

– «Поклониться святому Гробу» был мой ответ.

«Как ваше честное имя?» опять спросил меня монах, потому что мое посещение, во время полуденного отдыха братии, показалось ему странным.

«Разве нужны имена поклонников? отвечал я: они выходят из памяти вместе с мимоидущими, если не остаются в молитвах.»

«Простите мою нескромность, возразил он, но в нашем уединении приятно иногда услышать знакомое имя и встретить прежнего знакомца в посетителе. Покамест отопрут для вас церковь, не угодно ли вам пройти к отцу Архимандриту?»

Я последовал за ним в прекрасные кельи настоятеля Архимандрита Аполлоса, который весьма ласково меня встретил. «Позвольте мне поклониться св. Гробу, сказал я, и посетить святые места Нового Иерусалима.» –

«Кому же свойственнее желать сего, если не посетителю древнего,» отвечал с улыбкой Архимандрит. – Когда же я изъявил некоторое удивление: «не таитесь, продолжал он, вы мне знакомы, и я давно ожидал вас в свою обитель, чтобы нам вместе сравнить оба Иерусалима. Вы были в древнем, я живу в Новом; мы можем сообщить друг другу несколько любопытных сведений, которые нельзя найти в описаниях.»

– «И так приступим немедленно к сему сравнению, сказал я; столь же усердно его желаю. Любопытно для каждого Русского узнать, в чем именно сходствует сие родное для нас святилище с Палестинским.»

«Мы начнем, не выходя из сего здания, с нашей зимней церкви Вифлеема, говорил мне Архимандрит, проходя через три обширные палаты, которые служили некогда трапезами Царям и боярам, и были устроены Царевною Софиею, вместе с Вифлеемскою церковью: вот храм Рождества.»

– «Пройдемте мимо, сказал я, здесь нет и тени сходства с великолепным храмом Палестины, украшенным рядами мраморных столбов. Можно сравнить с ним Казанский собор в Петербурге, по внутреннему крестообразному расположению и красоте колонн, а не вашу зимнюю, весьма обыкновенную церковь.» –

«Сойдемте в нижний ярус, продолжал Архимандрит, может быть, вы там более будете удовлетворены,» – и мы сошли по широкой лестнице в правильную галерею, по сторонам которой находились малые приделы.

«Вот пещера Рождества и место яслей, но здесь не было устроено церкви, вероятно по тесноте: а быть может и она предполагалась, ибо некоторые из предназначенных здесь приделов довершены уже мною. Вот престолы на память обрезания Господня, бегства во Египет, поклонения волхвов и избиения младенцев.»

– «Пойдемте далее, опять повторил я, слышу названия Вифлеемския, но не узнаю самых мест: притом же церкви в память обрезания Господня не существует нигде во всей Палестине, а малый грот, где укрывалась Божия Матерь с предвечным Младенцем и отколе бежала с Ним в Египет, по преданиям Вифлеемским, находится вне храма на краю селения. Хотя же приделы Рождества, яслей, волхвов и избиения младенцев, точно обретаются в подземельи Палестинском, но здесь нет главного, самого подземелья. Темные излучистые переходы и подземные церкви Печерской лавры в Киеве могут дать понятие о вертепах Вифлеема, а не здешний нижний ярус вашего правильного зимнего собора.» –

«Весьма трудно угодить очевидцам, проговорил настоятель, и обратясь ко мне: наш Вифлеем вам не понравился: по крайней мере я надеюсь, что самый храм Воскресения напомнит вам вполне Палестину, ибо он точно сделан по образцу, который принес оттоле старец Арсений Суханов, посыланный Патриархом Иосифом в 1649 году на Восток, для сравнения богослужения нашего с Греческим. Никон, вступив на престол патриарший, когда еще Арсений был в Иерусалиме, велел ему снять точную модель с храма, которая доселе хранится в нашей ризнице. Мы взойдем южными вратами от колокольни, ибо вы сами знаете, что все прочие закладены в Иерусалиме.»

Врата отворились, мы вступили в храм: – радостно затрепетало сердце, что то родное повеяло мне из под величественных сводов, из длинных галерей: так некогда вступал я и в святилище Палестины, и оно также показалось мне родственным, ибо я был уже прежде в Воскресенске. Есть невыразимое чувство родства, которое сближает нас не с одними людьми, но и с неодушевленными предметами. Послышится ли прежде слышанный звук, повеет ли знакомым запахом воздух, повторится ли глазам прежний очерк, – и звук и запах и очерк – все родное, и радуется им сердце как бы своим.

«Что скажете?» спросил Архимандрит.

– Я в Палестине!

«А этот храм?»

– «Храм св. Гроба, но в том виде, каков он был до разделения его между различными исповеданиями, и до пожара. Здесь, при самом входе, я вижу насквозь собор во всю широту его до северных врат; так было некогда и в Иерусалимском, но теперь перегородки отделяют главный Греческий собор от окружающей его галереи и, при самом входе в южный притвор Голгофы, неприязненная стена возбраняет взорам погрузиться во глубину святилища. Вот направо и самая Голгофа у вас в том положении, как она существовала до пожара; из сего притвора нет двойного широкого крыльца на ее вершину, которое приделано в Иерусалиме, дабы крестные ходы Греков и Латин не мешали друг другу. Но где же и как спускаете вы с Голгофы плащаницу в великий пяток?»

«Как спускали Иосиф и Никодим божественное тело Спасителя с самого креста, отвечал мне Архимандрит. Я становлюсь с частью братии на высоте Голгофы у самых перил и оттоле спускаю на холстах плащаницу, которую принимает внизу наместник с другими сослужащими.»

– «Но я здесь не вижу в притворе пред Голгофою того камня, на коем совершилось в Иерусалиме миропомазание тела Господа. От чего не лежит и у вас подобный же камень, когда вы во всем подражаете местности и обрядам Св. земли?»

«Признаюсь вам, отвечал Архпмаидрит, что у пас издавна хранится сей камень меры Иерусалимской, предназначенный для сего места, и я не знаю сам, от чего он доселе не положен.»

– «В таком случае прощу вас убедительно положить его здесь, чтобы не нарушать священного сходства: ибо плащаница, лежащая у правого столба около входа, вовсе не напоминает камня миропомазания, который представляется взорам каждого из входящих в храм Иерусалимский.? –

Минуя собор, мы прошли налево в ротонду св. Гроба, и хотя я и прежде видел сие великолепное его вместилище, однако же был поражен новым изумлением, при виде легкого, глубокого купола, с его семьюдесятью пятью окнами, расположенными в три яруса, кругом трех раззолоченных хоров. Сии три резные венца остроконечного купола давали ему подобие огромной тиары, осеняющей священный памятник, который стоит в ограде шестнадцати пилястров, поддерживающих арки верхней галереи. Самый Гроб Господень, как церковь в церкви, с златыми столбами и главою, довершал своею стройною красою полноту чудного зрелища не для одних только взоров, но и для сердца, ибо я опять, казалось, стоял в Иерусалиме.

«И так, вы теперь довольны?» сказал мне Архимандрит. – «Ах! я опять в Палестине и припадаю к св. Гробу!»

Я пришел в придел Ангела, я проникнул в самый утес св. Гроба, я опять простерся пред каменною плитою, на коей долженствовало лежать божественное тело, я готов был повторить те же молитвы, как в Иерусалиме, и мысленно повторил их: ибо все, что окружало, переносило меня к дивному образцу сего места, и полумрак гробового покоя, слабо освещаемого одною лампадой, вместо бесчисленных лампад Иерусалимских, давал мне свободу дополнять воображением внутреннее убожество вертепа. О как отрадно находить, посреди пустыни житейской, такое близкое к истине повторение желанных предметов!

Когда я поднялся с помоста. Архимандрит уже стоял за мною и смотрел на меня с чувством участия и любопытства. Безмолвно вышли мы опять в придел Ангела, сквозь низменное отверстие утеса. Он указал мне камень, который в него вдвигался, отваленный Ангелом. Наконец я спросил его: – «Был ли здесь Архиепископ горы Фавора Иерофей, присланный за милостынею от Патриарха Иерусалимского?»

– «Был и плакал, при виде сего гроба» отвечал Архимандрит.

«О как понятно мне сие чувство! продолжал я; размеры те же здесь, как и в Иерусалиме, и гробового покоя и каменной плиты, где лежало пречистое тело, и придела Ангела: но здесь, стены украшены простым письмом, а там богатым мрамором, и весьма жаль, что вся сия часовня, великолепно вызолоченная снаружи, внутри столь убога, когда подлинник ее устлан одинаковым мрамором извне и внутри. Там камень гроба служит жертвенником, а отваленный камень престолом посреди придела Ангела: здесь же божественные тайны не совершаются над подобием Христова гроба. Но низкая дверь, ведущая из придела в самый утес, здесь того же размера, как была она до последнего пожара в Иерусалиме; ныне же ее там просекли выше, и нарушили древность святыни.

Так говоря, мы вышли из часовни и опять осенил нас великолепный шатер купола. «Шатер сей, сказал мне Архимандрит, в начале был каменный, но он обвалился от тяжести в 1723 году, в самый день Вознесения Господня, и пребывал в развалинах до 1749 года; тогда Императрица Елисавета велела, по совету лучших архитекторов, устроить шатер деревянный.»

– «И тем самым, прервал я, умножилось сходство с древним подлинником. Странное дело: – в Иерусалиме, прежний кедровый конический купол заменен, после пожара 1807 года, каменным круглым, а у вас на оборот, прежде был каменный, а потом деревянный: но за то он вдвое выше. Иерусалимского, в коем не более 15 сажен. И пиластры, которые поддерживают здесь арки верхней галереи, теперь сходны с Иерусалимскими: но прежде там стояли кругом ротонды великолепные мраморные столбы Елены. И так пожар, нарушив подобие в иных предметах, умножил оное в других.» –

«Взгляните, продолжал Архимандрит, от дверей гроба, сквозь Царскую арку, на иконостас главного собора Воскресения, и скажите, как будет собор сей против Иерусалимского?»

– «Сколько могу себе представить, отвечал я, кажется он здесь короче. Много ли считаете вы сажен, от часовни гроба до иконостаса и до горнего места?» –

«12 до алтаря и еще 8 до горнего.»

– «В Иерусалиме же всего 18 до горнего места, и из них только 4 занимает алтарь, а потому самый собор длиннее и соразмернее с прочими частями храма: но за то ваша ротонда и часовня св. Гроба, снаружи, несколько больше своего подлинника.» –

«У нас 11 сажен в ротонде и 6 наружной длины часовни.»

– «А там только 9 сажен в первой, и 4 в часовне, и эта разность в размере приметна. К тому же Царская арка, отделяющая ротонду от собора, у вас сделана поу́же, чрез что, как будто стеснился самый храм, а верхняя галерея, разделяющая на два яруса арку, не существует в Иерусалиме. Но хотя ваш высокий иконостас весьма величествен, там он устроен иначе: вершина его в виде треугольника и не столь высока, ибо на ней повешены била, вместо колоколов, а сверху есть галерея. Оттоле, во время моего заключения в храме, часто беседовал я, чрез слуховое окно крыши, с иноками стоявшими на террасе.»

«У нас нет хода над иконостасом, сказал мне Архимандрит, но мы можем взойти на галерею Царской арки, и я уверен, что вы останетесь довольны видом всей церкви, который вам оттоле откроется.»

Мы поднялись на хоры с южной их стороны, по той лестнице, которая в Иерусалиме ведет на Армянскую половину, где устроены две их церкви, и миновав малый придел благоверной Княгини Ольги, взошли на Царскую арку. Чудное зрелище меня поразило: во все стороны, и вверх и вниз, разбегались взоры по далеким хорам и извивистым галереям, и под крутые арки сводов, и во глубину куполов, и на дно пространных соборов, – и повсюду взор опирался в какую либо роскошную церковь, в златой или мраморный иконостас; везде сияла какая либо святыня, как бы зеркальное отражение двух главных святилищ, соборного алтаря и св. Гроба, стоящих друг против друга и, подобно двум светилам, раздробляющих лучи свои на бесчисленные вокруг планеты.

Но сколь ни увлекательно было в сей арке зрелище собора, невольно обращались взоры к св. Гробу, и там, как в некоем море, тонули они в глубокой ротонде и терялись, как в небе, в ее воздушном куполе. И посреди сего моря и неба, глубоких, высоких впечатлений, отрадно являлся очам как малый остров посреди пучины или светлое облако в эфире, – самый священный Гроб! – Неподвижно стоял я, и смотрел, и не имел слов; Архимандрит дал мне несколько времени наслаждаться зрением, потом сказал:

«Истинно достоин удивления храм сей и всякий, кто только его видел, восхищается. Не говоря уже о красоте зодчества и о священном подобии, нельзя не изумляться обширности и вместе стройности всех частей. Можно в одно время совершать обедню на нескольких престолах и одна литургия не воспрепятствует другой, ибо голоса не будут сливаться. Здесь, со времени основания храма, каждая царственная десница устрояла придел в честь тезоименитого Святого; но всех великолепнее придел во имя благоверного Князя Александра, который вы видите подле сей царской арки, в симметрии с приделом св. Ольги. Государь Император устроил его в память рождения своего Наследника.»

– «Но скажите, спросил я наконец, неужели Патриарх Никон довершил сам строение сего храма? Он так долго был в заточении.» –

Патриарх Никон, отвечал Архимандрит, построил сперва на сем месте, в 1656 году, малую деревянную церковь во имя Воскресения Христова, потом, получив модель из Иерусалима, он приступил к созиданию сего храма и воздвиг его почти по самые своды, в течении девяти лет вольного своего заключения в сей обители, когда оставил жезл свой в Московском соборе и перестал заниматься делами патриаршими. Он прожил все сие время в пустынном столпе на берегу Истры, его Иордана, и заботился ревностью о строении храма, делая сам кирпичи и нося их как простой каменщик. Когда же по суду Восточных Патриархов, был он совсем отчужден от патриаршеского служения и сослан на Бело озеро, остановилась и работа храма; в таком положении оставался он 13 лет, доколе Царь Феодор Алексеевич, по любви своей к заточенному Никону, повелел продолжать строение. Благочестивая Царевна Татьяна Михайловна много пожертвовала денег и утварей для довершения обители: но здание было окончено только в 1685 году, уже при двух Царях Иоанне и Петре, и храм освящен в их присутствии Патриархом Иоакимом. По разрушении же каменного шатра над св. Гробом и после бывшего пожара, церковь сия опять пребыла в запустении 26 лет, доколе благочестивая Императрица Елисавета Петровна, тронутая величием обители, не повелела возобновить ее со всевозможным великолепием, назначив архитектором знаменитого графа Растрели. Архимандрит Амвросий, впоследствии Архиепископ Московский, убиенный мученически во время чумы, был ревностным исполнителем воли Монаршей, и он, после Патриарха Никона, может почитаться вторым создателем Нового Иерусалима.»

«Я покажу вам на хорах портреты обоих,» продолжал Архимандрит, и вывел меня в ту же галерею, из которой мы взошли на арку. Там, около придела св. Павла исповедника, остановился я пред большою картиною Никона Патриарха. Во весь рост написан Святитель, на амвоне и в полном облачении; около него стоят разноплеменные ученики его, братия новой обители: Архимандрит Герман, иеромонахи Леонид и Савва и архидиакон Евфимий, иподиаконы Иосиф и Герман и монахи Илиодор и Серафим, с надписью имени над главою каждого. Лица их уже начали тускнеть и стираться от времени и сырости, помрачивших всю картину, писанную с натуры: но еще резко отделяется величественная фигура Никона. Всею грудью и мышцами подымается он над главами его окружающих, и необыкновенный рост его возвышен еще важною осанкой; темно-русые, почти черные волосы, падают из-под богатой митры на широкие плеча, и густая темная борода осеняет грудь; строгое, отчасти суровое выражение, в правильных, больших чертах лица его, исполненного мужественной красоты; на устах нет приветливой улыбки, но сильная душа Никона напечатлелась в огненных черных глазах и, чрез слишком полтора столетия по его смерти, они будто еще говорят и проницают душу; – внешний Никон вполне отражал в себе внутреннего.

Долго смотрел я на картину; мне казалось, живой Патриарх властительски стоит предо мною, и я припоминал себе многие резкие черты его неодолимого характера, собранные в красноречивом описании жития учеником его Шушериным: как обитал он отшельником в дикой Соловецкой пустыни, как в сане Митрополита усмирил, с опасностью жизни, народный мятеж, и как уже на патриаршем престоле был другом Царя Алексия. Далее представился мне суд над ним Восточных Патриархов, и горькое низложение, и еще горшее заточение на Белом озере, не преломившие твердости его нрава, впрочем конечно не без благой цели допущенные Провидением, которое иногда из сильных натуральных характеров крепкими ударами судеб вырабатывает благодатную чистоту Христианского терпения.

– «У вас ли, спросил я Архимандрита, черный клобук его с жемчужными Херувимами, который сняли с него Восточные Патриархи, когда он отрекался сложить его сам с главы своей, как знамение иночества?» –

«В ризнице хранится он, отвечал Архимандрит, вместе с прочею его домашнею утварью, весьма простою в сравнении с великолепием его церковной утвари, в которой он любил чрезвычайную пышность, а его тяжкие вериги вы увидите на его гробе. Но прежде я поведу вас к гробам Иосифа и Никодима и попрошу продолжать сравнение обоих Иерусалимов. Мы не будем останавливаться у приделов, которые не существуют в древнем, дабы не сделать замешательства, ибо здесь их считается до тридцати.»

Спустясь с хоров, мы достигли западной оконечности храма, позади часовни св. Гроба, и там в галерее, на том же месте как в Иерусалиме, которое принадлежит Сириянам, Архимандрит показал мне две могилы двух благочестивых погребателей Христовых. Потом он привел меня, тою же круглою галерей, к колодцу, принадлежащему в Иерусалиме Латинам, ибо там их малый монастырь пристроен к северной стороне храма, а главная церковь на самом том месте, где северные врата в Воскресенске; малый же их придел Марии Магдалины, в память явления ей Спасителя, устроен и здесь благочестием Императрицы Марии Феодоровны. Оттоле прошли мы в церковь Успения, называемую Гефсиманиею, и я увидел темницу Христову.

«Не только сей церкви, сказал я настоятелю, но и северного притвора, который у вас устроен для симметрии с южным Голгофским, нет в Иерусалиме, и такие прибавления нарушают сходство; здесь, как видно, основатели не только хотели соблюсти правильность зодчества, но желали еще совокупить в одном храме воспоминания многих святых мест, рассеянных в Иерусалиме и по всей Палестине. То что вы называете темницею Христовою, по моему замечанию, есть тесная пещера, посвященная Патинами памяти слез Богоматери, ибо подле они показывают в Иерусалиме два отверстия в помосте, служившие будто бы колодами для ног Спасителя, – предание совершенно произвольное; но хотя самая темница у вас на том же месте, где и там, однако же вход в нее должен быть из галереи, а не из Гефсиманского притвора, которого, как я уже сказал, там нет. Теперь пойдемте по галерее кругом соборного алтаря.»

«Вот придел Лонгина Сотника,» сказал мне Архимандрит.

– «Он есть и в Иерусалиме, продолжал я, и принадлежит Грекам.» –

«Вот придел Андрея Критского, устроенный на том месте, где в Палестинском храме закладены восточные врата.»

– «Вы сами сознаетесь, что его нет в Св. земле: как, жаль, что такими неуместными прибавлениями беспрестанно нарушается подобие. На хорах дело иное, но здесь казалось бы, все должно быть верным.» –

«Вот придел Разделения риз, прямо против средины главного алтаря, и несколько далее придел Тернового венца в память поругания Спасителя. Между ними спускается лестница в подземную церковь Обретения креста.»

– «Я опять узнаю местность Иерусалимскую, и Армянский престол Разделения риз, и Греческий Тернового венца, хотя оба, как и Лонгинов, там без иконостасов, и служба совершается на открытых престолах.» –

Мы спустились к честному кресту по тридцати трем ступеням, как и в Иерусалиме, в подземелье Царицы Елены, поддерживаемое четырьмя тяжелыми столбами. Я увидел опять церковь св. Елены и в алтаре оной окно, пробитое в камне, у которого сидела Царица, когда отрывали честный крест; но с левой стороны сей церкви придел Утоления печали заменил Иерусалимский, благоразумного разбойника. Еще одиннадцать ступеней низводят к приделу Епископа Кириака, и к колодцу, где обретен был самый крест. В Палестине, на месте сего кладезя, стоит Греческий престол честного креста, на месте же придела св. Кириака, Латинский, также в честь креста Господня.

«Вот мы прошли весь храм от одного края и до другого: скажите мне теперь, обратился я к Архимандриту, сколько считаете вы в оном длины и ширины?»

– «Длина его от стены и до стены, отвечал он, «50 сажен, а широта 20; но, без подземной церкви Обретения, внутренней долготы будет только 36 сажен.»

«И так Воскресенский храм пятью саженями длиннее Иерусалимского, а широта его та же; внутренняя же долгота Палестинского святилища, от гробов Иосифа и Никодима до придела Разделения риз, с небольшим 32 сажени, следовательно и здесь он уступает четырьмя саженями Воскресенскому. – Но возвратимся в собор; мы еще не были в главном алтаре его и на Голгофе.»

Мы поднялись опять в галерею, и Архимандрит указал мне, подле придела Терцового венца, келью Патриаршую, которая может быть принадлежала некогда Святителю в Иерусалиме, но теперь обращена там в поварню заключенного храма. Рядом с нею неправильно означается место жертвоприношения Исаака, ибо оно снаружи примыкает к Голгофе и находится в отдельном монастыре Авраама, не имеющем никакого сообщения с храмом. Еще страннее перенесена сюда Самарийская темница Иоанна Предтечи, отстоящая на три дня пути от Иерусалима; здесь она помещена под жалостным путем на Голгофу, который теперь уже уничтожен в древнем храме. Любопытно, что верхние его ступени каменные, а нижние деревянные; ибо когда обсекли прямым уступом утес Голгофы, часть ступеней должно было доделать вне скалы, и их срубили из дерева. Против сего жалостного пути мы взошли из галереи в боковые южные двери соборного алтаря.

Обширность его и, вместо восточной стены, пять легких арок на столбах, чрез которые можно видеть, как прежде бывало в Иерусалиме, заднюю галерею с приделом Разделения риз, и горнее место на десяти ступенях, с престолами пяти Вселенских Патриархов, и хоры о семи ярусах на внутренней стене иконостаса, в память седьми Вселенских Соборов, – все давало чрезвычайное величие алтарю сему, достойному подобного святилища. Архимандрит объяснил мне, что на сих хорах становились певчие Патриаршие и, по мере возвышающейся торжественности святой литургии, восходили все выше и выше, и стояли наконец на крайней высоте, как Ангелы на небесах, во время совершения самого таинства: – какая глубокая мысль!

«В Новом Иерусалиме, говорил Архимандрит, есть некоторые отличия в самых обрядах при Богослужении, перенесенные отчасти с Востока. Малые и великие выходы во время литургии совершаются здесь, не из северных дверей алтаря в собор, но из боковых в галерею, и шествие продолжается вдоль нее к ротонде св. Гроба, а оттоле чрез весь собор к царским вратам, которые свещеносец отворяет снаружи, когда уже все духовенство стоит пред ними. Но в страстную седмицу священные обряды становятся у нас еще торжественнее, и они совершенно напоминают обряды древнего Иерусалима, Двенадцать евангелий о страстях Господних читаются на Голгофе пред самым крестом, равно как и часы великого пятка, и у подножия сего же креста полагается плащаница, для которой приготовляют два одра, один на Голгофе, а другой внизу у камня миропомазания. В установленный час, мы опускаем плащаницу, на холстах, с вершины священной горы и, в память повития, положив у камня на одре, несем на оном около всего алтаря по галерее в собор Воскресения, где остается она до утра великой субботы. Тогда же после пения: слава в вышних Богу, мы опять подымаем плащаницу, вместе с одром, и снова несем к камню повития, где читается трогательное Евангелие: «по сих же моли Пилата Иосиф, иже от Аримафеи сый ученик Иисусов, потаен же страха ради Иудейска, да возмет тело Иисусово.» Оттоле шествие продолжается вновь кругом алтаря соборного, и кругом всей ротонды св. Гроба, с тремя литиями, позади горнего места пред Разделением риз, у северных врат храма, и позади часовни Гроба, и после троекратного вокруг нее обхождения, я, вместе с одним священником, сняв с одра плащаницу, вношу ее во Гроб и полагаю на камне, где долженствовало лежать Божественное тело, а у самых дверей Гроба читается Евангелие, оканчивающееся сими словами: «они же шедше утвердиша гроб знаменавше камень с кустодиею.» –

«На литургии, другой не менее трогательный обряд умиляет сердце: во время пения вечерней песни: «свете тихий,» духовенство исходит из соборного алтаря и, обойдя всю ротонду, становится пред часовнею Гроба, и когда церковь благоговейно внемлет стихи сии: «пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний,» мы опять выносим из св. Гроба плащаницу и, взошедши в алтарь, расстилаем ее на престоле. Накануне Вознесения, в праздник отдания Пасхи, снова повторяется вся утренняя церемония великой субботы, с тою только разницею, что плащаницу не оставляют во св. Гробе, но тотчас же подняв с камня, несут жалостным путем на Голгофу, в церковь страстен: Господних, где всегда она пребывает на престоле.

«Возжжение святого огня в великую субботу, которого вы были свидетелем в Иерусалиме, воспоминается у нас торжественною церемониею в самый день Пасхи. Подобно как и в Палестине, весь духовный собор в полном облачении, без светильников, исходит из алтаря с песнью: «воскресение твое, Христе Спасе, Ангели поют на небеси» и, обошедши однажды галерею и трижды часовню Гроба, останавливается пред нею. Я один вхожу с диаконом во святилище Гроба, и там возжегши приготовленные свечи, огнем от лампады, подаю их из самого вертепа диакону с приветствием: Христос воскресе! а он передает их чрез окно, из преддверия Ангела, по обряду Св. земли, духовенству, и тогда взошед во св. Гроб для поклонения, оно начинает в преддверии самую утреню. При пении же канона Пасхи: «да воскреснет Бог,» мы снова исходим к народу, и утреня оканчивается в соборном алтаре, как и в древнем Иерусалиме, которому новый не уступает подражанием великих обрядов. Для большего же подобия, во всякое время, дозволено петь утреню Пасхи пред св. Гробом, для приходящих богомольцев.»

Беседуя таким образом, мы взошли на Голгофу, но не жалостным путем, а особенным восходом из алтаря. «Вы видите, продолжал Архимандрит, у нас нет престола на самом месте распятия, а только водружен кипарисовый крест, на краю обсеченного утеса, близ рассеянны, напоминающей ужас самых камней, и вот подле драгоценная икона Божией Матери, присланная с Афона Патриарху: она поставлена здесь на том месте, где стояла при кресте пречистая Дева. Страшное же воспоминание искупительной жертвы совершается у нас на другой половине Голгофы, в приделе страстей Господних, по описанию принадлежащем в Иерусалиме Патинам; а у наружного крыльца на Голгофу, вместо их церковицы во имя св. Елены, которая отделена от храма, здесь устроен придел Марии Египетской, в память ее моления пред иконою Владычицы. Замечательны железная узорчатая дверь, ведущая снизу в сей придел, и другая подобная на Голгофе: они обе присланы из-за моря.»

О как живо напомнила мне сия Воскресенская Голгофа Голгофу Палестины, как утешительно повторились опять моему сердцу священные ночи страстной седмицы, проведенные на сем искупительном утесе, который одолел врата ада!... Молча стоял я и припоминал себе каждое мгновение, каждое место молитвы; я смотрел на высокий кипарисовый крест и не сожалел, что не было пред ним престола, как в Иерусалиме! Иконостас алтаря закрыл бы неправильный уступ утеса, где водружен был самый крест, и расселину Голгофы, и отверстия в камне, где стояли кресты двух разбойников, посреди коих мерилом праведным был крест Господень, когда один из них низводился в ад тяготою хуления, а другой облегчался от грехов познанием Бога. В Иерусалиме же на открытом престоле совершается страшная жертва, как бы в обличение дерзающих без трепета предстоять ей на дрогнувшей Голгофе.

«Ваша Голгофа, сказал я Архимандриту, есть драгоценный снимок с древнего образца ее, каков он был до пожара. Самая неправильность косого уступа скалы ручается за верность подражания; но там, та же рука, которая дерзнула возвысить низменные двери св. Гроба, коснулась и священного утеса Голгофы и обсекла его в виде прямой ступени. Нет там более и жалостного пути, уничтоженного по распрям разноплеменных, а здесь вы ежегодно воспоминаете на святых его ступенях тяжкое несение креста. Теперь, в свою очередь, ваша Голгофа могла бы служить образцом Иерусалимской! – Но скажите, кто изображен на этой потускневшей картине, которая висит на среднем столбе, поддерживающем своды Голгофской церкви?»

– «Здесь четыре лица, отвечал Архимандрит: два стоящих в одежде царской, – равноапостольные Царь Константин и матерь его святая Елена, основатели Иерусалимского храма; у ног их, преклоненные на коленях, также в облачениях царственных, – благочестивые зиждители Нового Иерусалима, Царь Алексий Михайлович и супруга его Мария Ильинична.» –

«Как прилично и выразительно, прервал я; эта картина в своем роде тоже, что и надпись: Петру первому Екатерина вторая.»

– «Теперь пойдем под Голгофу поклониться праху самого строителя Патриарха Никона, сказал Архимандрит, и мы сошли жалостным путем в южный притвор, а оттоле в темную церковь Предтечи под Голгофою. Невольно остановился я в тесных дверях ее и взглянул по сторонам: но не было здесь у входа царственной стражи, гробов Готфрида и Баддуина! Грустно вспомнил я, что нет их более и в Иерусалиме: – и там одни лишь места истребленных гробниц! Мрачно было в церкви Предтечи, будто в недрах земли: направо от входа теплилась в углу лампада пред иконою пречистой Девы, едва освещая каменный гроб, и на нем тяжкие вериги.

«Отец Архимандрит, прочтите литию над сим гробом,» сказал я, и он произнес:

«Еще молимся о упокоении души усопшего раба Божия, святейшего Патриарха Никона, и о еже проститися ему всякому прегрешению вольному же и невольному.» По возглашении вечной памяти, Архимандрит говорил мне:

«Сия икона была келейною Патриарха и всюду ему сопутствовала, вот и другая медная, складная, которую носил на груди: она столь же тяжела как и самые вериги, но хотя их едва может поднять рука ваша, Патриарх Никон не снимал их с себя ни в течении девяти лет, проведенных здесь на столпе своем в самовольном изгнании, ни во время пятнадцатилетнего заточения на Белом озере. Так ревностно любил он труды постнические, к коим приучил себя еще в Анзерском ските, на диких островах Соловецких. Видели-ль вы здесь его пустынный столп или скит в долине, на берегу Истры?»

– «Прежде я посещал его и дивился странному устройству келий и тесноте двух-ярусной церкви, Благовещения и верховных Апостол, где едва может помещаться один служащий.» –

«Там однако же помещался девять лет Никон, по примеру древних столпников, и будучи еще во всем величии высокого сана, служил ежедневно литургию как простой пресвитер. С вершины уединенного столпа своего, Патриарх, по любви ко всему, что только могло переносить его мысленно во Святую землю, дал окрестности названия Палестинския. Истра текла для него Иорданом; малый проток, изрытый им недалеко от пустыни, был назван Кедроном, ибо он протекал близ Нового Иерусалима. Село Скудельничье и Назарет, и Рама и Уриина роща, явились вокруг его обители, и священные горы: Элеон и Фавор и Эрмон, повторились именами на соседних высотах. Здесь же, под Голгофою, избрал он сам себе успокоение на том месте, где погребен в Иерусалиме священник Бога вышнего Мельхиседек, и здесь, с трогательною любовью к усопшему, упокоил его благочестивый Царь Феодор Алексеевич.»

Я продолжал речь Архимандрита: «если трогательно погребение Патриарха кротким Царем Феодором, еще умилительнее кончина Никона, на возвратном пути его из заточения. В самый тот день, когда пришло в Кириллов монастырь милостивое разрешение Царя и Патриарха: возвратить узника в его Воскресенскую обитель, он еще заранее, по тайному предчувствию, собрался в путь и, к общему изумлению, велел собираться своей келейной братии: скоро указ Царский разрешил недоумение. С трудом посадили в сани изнуренного болезнями старца, чтобы влечь по земле до струга на реке Шексне, по которой спустились в Волгу; здесь приветствовали его посланные от братии Воскресенского монастыря. Никон велел плыть Волгою вниз к Ярославлю и, причалив у Толгского монастыря, приобщился запасных даров, ибо начинал крайне изнемогать. Игумен с братией вышли к нему на сретение, и с ними вместе, сосланный на покаяние враг Никона, бывший Архимандритом Сергий, который во время суда содержал его под стражею и осыпал поруганиями. Сему Сергию, заснувшему в трапезе, в час приплытия Патриарха, виделся сон: сам Никон ему явился, говоря: «брате Сергие, востани, сотворим прошение!» и внезапно постучался в двери монастырский сторож с вестию, что шествует Волгою Патриарх и братия уже потекла на встречу. Вслед за нею устремился раскаявшийся Сергий и, увидев умирающего, со слезами пал к его ногам и испросил себе прощение. Патриарху уже наступала смерть, когда опять тронулся струг по водам. Граждане Ярославские, слыша о его пришествии, стеклись к реке и, видя старца на одре смертном, с плачем к нему припадали, целуя руки и одежды и прося благословения; одни влекли вдоль берега струг, другие же, бросаясь в воду, им помогали; так причалили к обители всемилостивого Спаса, – и здесь ожидала встреча: Архимандрит и воевода.

Изнемогающий страдалец уже ничего не мог говорить, а только давал всем руку. Тогда духовник его и диак Царский велели перевесть струг на другой берег, чтобы избавиться от толпы народной. Ударили в колокол к вечерни, – Никон стал кончаться. Озираясь, будто кто пришел к нему, сам он оправил себе волосы и браду и одежды, как бы готовясь в дальнейший путь: духовник с братией прочитали отходные молитвы. Патриарх же, распростершись на одре и сложив крестообразно руки, вздохнув, – отошел с миром. Между тем благочестивый Царь Феодор, не зная о его преставлении, послал на встречу карету свою со множеством коней: когда же узнал, прослезился и спросил: «что завещал о своей духовной Никон?» – Услышав же, что усопший избрал его, как крестного сына, своим душеприказчиком и во всем на него положился, кроткий Царь с умилением сказал: «если так святейший Никон Патриарх возложил на меня всю надежду, воля Господня да будет, и я его в забвении не положу!» – Он велел везти тело его в Новый Иерусалим......

Я остановился, Архимандрит молчал. «Вы так снисходительны, сказал я, что слушаете меня со вниманием, как будто я рассказываю что либо для вас новое.»

– «И точно для меня совершенно ново, отвечал он, слышать повествование, о кончине Патриарха над самою его гробницею.» –

«И близ нее мы расстанемся, возразил я; мне уже время продолжать путь свой к Волоколамску, а радушный прием ваш навсегда останется в моей памяти.» – Мы расстались.

Из-под арки святых ворот, опять окинул я прощальным взором величественный храм Воскресения: потом, переступив за ограду Нового Иерусалима, грустно пошел к Элеону, повторяя в мыслях стихи псалма:

«На реках Вавилонских, тамо седохом и плакахом, внегда помянути нам Сиона.... Аще забуду тебе, Иерусалиме, забвенна буди десница моя. Прильпни язык мой к гортани моему, аще не помяну тебе, аще не предложу Иерусалима, яко в начале веселия моего.» –