I. Праздник Св. Сергия в его лавре
Еще одно утешительное посещение лавры Сергиевой сохранилось в памяти моей, по тем сладостным и высоким впечатлениям, которые оно во мне оставило. Под крылом Преподобного обрел я мир душевный, и орудием мира был Настоятель его лавры. Скажу, что видел и чувствовал. Это было уже седьмое мое странствие в обитель, столь близкую сердцу каждого Русского! – Я прибыл накануне осеннего праздника, в самую минуту, когда ударяли в колокол к торжественному молебну. Церковь была открыта: я поспешил сперва ко гробу преподобного Никона, а оттоле к мощам его великого учителя Сергия. Гробовой монах служил молебны богомольцам; приветливо взглянул он на меня, как бы сочувствуя тому, что тревожило мое сердце, и с радушною улыбкою сказал только: «молитесь больше»! Я спустился в келью Преподобного к иконе явления Божией Матери и поклонился гробам Дионисия, Серапиона, Иосифа: – там старец, блюститель кельи, зажигал уже светильники. Тогда взошел я в покои Митрополита. Владыка принял меня с обычным благоволением и пригласил остаться после праздника на освящение обновленной церкви преподобного Михея. Он спешил к молебну, и я за ним последовал в собор Троицкий.
О, какое особенное чувство возбуждает в душе этот чудный молебен! Мне привелось стоять в южных дверях, подле самой раки, пред которою Митрополит, окруженный своим клиром, читал акафист Преподобному. Прямо в лице, живого и по смерти, Сергия, высказывал он во всеуслышание всю его жизнь, все его подвиги, ранние и поздние, в сей временной и в той непреходящей жизни, которых свидетелями были «Тавра и Россия, а ему вторили дики, как бы отголоском всей земли Русской, испытавшей его дивную помощь в бедах своих: «радуйся Сергие, великий чудотворце». Из собора взошел я в ризницу, где опять с благоговением целовал убогую ризу и сосуды Преподобного, лучшее сокровище посреди несметных драгоценностей «Тавры, ибо от сей ветхой ризы потекли все ее богатства, из сего деревянного потира воссиял некогда небесный огнь Сергию, совершавшему в нем бескровную жертву, в своей дремучей пустыне!
Когда между молебном и всенощною опять посетил я Владыку, «знаете ли, сказал он мне, как важен слышанный вами акафист? Он составлен был после осады Троицкой и послужил основанием другим акафистам, в честь святых угодников, ибо и у нас прежде, как в Церкви Греческой, существовало только два, Господу Иисусу и Богоматери. Но так как акафист в честь ее был составлен ради избавления Царьграда от нашествия врагов, то и святому Сергию, как избранному воеводе, освободившему лавру свою от долгой осады, долгом почли составить такую же победную службу».
Трезвонили ко всенощной. Четыре Архимандрита, и вся братия пришли, со славою, сопровождать своего Настоятеля в собор, и точно со славою совершилось сие всенощное бдение на память великого заступника России. Великолепно было зрелище собора, ярко освещенного паникадилами, от которых горел весь первый ярус иконостаса, как одна золотая стена, с сияющими на ней драгоценными камнями. Более матовым, как бы лунным светом сияли серебряные массы балдахина и раки, и когда открылись царские врата, во мраке алтаря необычайно освещен был серебряный престол и таинственный подсвечник позади его с семью разноцветными радужными огнями на каждом яблоке его ветвей. Опять, как на акафисте, умилительно было видеть, посреди нахлынувшего к амвону народа, как Митрополит, сидя пред царскими вратами, читал вслух, после первой кафизмы, житие преподобного Сергия по смерти его, т. с. те чудные дела, которыми прославил он лавру свою и спас отечество, начиная от первых исцелений, бывших над гробом его, и до нашествия Галлов и с ними двадесяти языков. Не могли они дойти от пылающей столицы до безоружной лавры! Только на пятнадцать верст не допустил до себя врагов Сергий, чтобы показать, как сила Божия в немощи совершается, и указал предел сему бурному потоку. Когда еще недавно свирепствовала холера в столице, и она не проникла с бесчисленными богомольцами в отверстые врата лавры! Таково чудное покровительство святому месту.
Величественно было обратное шествие из собора, после всенощной, Митрополита, окруженного клиром, уже за час до полночи, при свете лампад и трикирий, при гуле всех колоколов лавры, гремевших во мраке, как бы из глубины неба. На другой день пришел я к ранней обедне в малую церковь преподобного Никона; что-то совершенно родное веяло мне из святилищ сей чудной лавры, которая сделалась достоянием общим каждого сына Церкви и отечества по своим великим воспоминаниям, ибо судьба ее слилась с судьбою России. Митрополит совершал позднюю литургию в Троицком соборе, и я имел утешение видеть близко его служение из той части алтаря, которая в древних храмах именуется диаконикон. Как жаль, что при сооружении новых церквей оставлено сие необходимое тройное разделение алтаря, охраняющее должное приличие священнодействия, ибо тогда непрестанное приношение просфор к жертвеннику и необходимые приготовления для божественной службы совершаются вне главного алтаря.
Только в древних алтарях можно постигнуть также назидательное значение горнего места, почти незаметного в новых. Что может быть величественнее сидения Архиерея на горнем престоле, под сенью рипид, как верховного учителя посреди собрания пресвитеров, сидящих по обеим сторонам вдоль стены, не выше однако его подножия, ибо они только ученики; в отдалении же стоят диаконы, как простые служители, не имеющие права сидения. Здесь представляется торжественная картина первенствующей Церкви и земной образ небесной Иерархии, виденной Иоанном в его Апокалипсисе.
Красноречивое слово Митрополита о подражании Святым, которые служат нам своим примером, для постепенного восхода к Богу но ступеням их добродетелей, заключило божественную литургию. Гостеприимная трапеза св. Сергия, никогда не оскудевающая, ожидала нас в обширной церкви, посвященной его имени. Только в сей древней лавре можно видеть что либо подобное; Митрополит и братия, при бесчисленном стечении безмолвствующего народа, садятся в мантиях за трапезу, уставленную кубками и стопами древних Царей; каждый сосуд есть драгоценность историческая, каждый обряд есть отголосок минувшего. По звуку колокола садятся и встают, по звуку колокола приносят яства и пития, и вдруг посреди трапезы все встают, на память того, как некогда преподобный Сергий, провидев духом великого Апостола Перми, Епископа Стефана, проходившего за 9 верст от его обители, встал и поклонился ему заочно, как бы в лице. Чтение деяний преподобного исполняет все время трапезы, по окончании ее возносится так называемая часть Панагии, в память того, как Апостолы, собранные на Сионе по успении Богоматери, оставили для Нее обычное место за своей трапезой и воспоминали молитвенным возношением хлеба о Той, Которая и по успении не оставила мира. Все подходят к налою и, вкусив немного хлеба, пьют мед из чаши, которую подает им сам Владыка.
На следующий день, на праздник Иоанна Богослова, слушал я опять раннюю литургию в алтаре малой Никоновой церкви, как бы у ног самого ученика преподобного Сергия, и потом в его кельи, между гробами Архимандрита Дионисия, Митрополита Иоасафа и Архиепископа Серапиона, молебен, совершаемый каждую субботу в честь явления Божией Матери Преподобному на самом месте сего явления. Наместник, Архимандрит Антоний, умилительно читал канон Пречистой Деве и молитву к Ней, выражающую все потребности болезненной души; он же совершал и позднюю литургию в соборе Троицком, который всегда исполнен призывающими помощь преподобного близ его св. мощей.
Мне казалось, что я живу в древние времена Лавры и Церкви: так чуждо было суетного все меня окружавшее и отзывалось давно минувшим. – Невольно сделаешься Христианином и Русским в стенах сей древней обители, в беседе таких людей, которые не часто являются вместе на горизонте церковном и на таких местах. – Сладостно можно забыться между ними, и я действительно забывался, когда смотрел в готической зале Владычных покоев, то на страшное лице седого Иоанна, то на приятные лики Романовых, то на потускневший портрет преподобного Дионисия, спасителя России в 1612 году. – Одни только кресла Митрополита Платона напоминали свидетеля 1812 года, пережившего нашествие Галлов.
В крестовой церкви Петра и Павла была всенощная, накануне освящения церкви преподобного Михея, ученика Сергиева, и остаток вечера я насладился еще тихою беседою Митрополита. В три часа ночи поднялся к утрени в собор; в первый раз мне случилось так рано молиться, в тишине утренней, при мощах Преподобного. Все эти впечатления имели для меня нечто особенное, утешительное, равно как и ранняя обедня при гробе преподобного Никона. Вскоре начался торжественный благовест к освящению. Тесна была церковь Михея, устроенная во дни Императрицы Елисаветы, над гробом преподобного, на память явления Божией Матери, которого был он свидетель вместе с преподобным Сергием. Палатка, раскинутая пред ее входом, наполнилась народом. От множества служащих едва можно было мирянам стоять в церкви; во все окна глядели те, которые не могли взойти; столь велико было общее усердие. День был солнечный. Особенно торжественным представлялось шествие за св. мощами, при веянии древних хоругвий, при звуке колоколов, из церкви Михея в собор Троицкий, мимо гроба преподобного Никона, и ход около самой церкви, возле гробниц древних защитников лавры, бояр и князей, почиющих под сводами Сергиевской трапезы, к которой примыкает сей малый храм. Когда Митрополит остановился со св. мощами пред дверьми его, глубокое молчание воцарилось. «Возьмите врата князи ваши и внидет Царь славы», возгласил он, и хор ответствовал из глубины церкви: «кто есть сей Царь славы»? – и опять водворилось молчание, которое на минуту прервалось только гармоническою октавою колокольных часов. – Тогда, по тайной молитве, подняв дискос со св. мощами над главой, громко произнес Владыка: «Господь сил, той есть Царь славы», и со славою взошел в отверстые врата храма. Началась божественная служба.
Но когда, по ее окончании, Митрополит взошел на амвон для проповеди, вся церковь исполнилась плача, и мне представилось умилительное зрелище, какого доселе еще свидетелем не был и едва ли опять буду. – Сквозь слезы и рыдания едва можно было расслышать слова Владыки, прерываемые также рыданиями, и тихий голос его казался отголоском тех времен, о коих он вещал. «Прости мне великая лавра Сергиева, говорил он, если мысль моя с особенным желанием устремляется в древнюю пустыню Сергиеву. Чту и в красующихся ныне храмах твоих дела Святых, обиталища святыни, свидетелей праотеческого и современного благочестия: люблю чип твоих богослужений, и ныне с непосредственным благословением преподобного Сергия совершаемых; с уважением взираю на твои столпы и стены, не поколебавшиеся и тогда, когда поколебалась было Россия; знаю, что и лавра Сергиева и пустыня Сергиева есть одна и та же и тем же богата сокровищем, т. е. Божиею благодатию, которая обитала в преподобном Сергие, в его пустыни, и еще обитает в нем, в его мощах и в его лавре; – но при всем том желал бы я узреть пустыню, которая обрела и стяжала сокровище, наследованное потом лаврою! – Кто покажет мне малый деревянный храм, на котором в первый раз наречено здесь имя Пресвятые Троицы! – Вошел бы я в него на всенощное бдение, когда в нем с треском и дымом горящая лучина светит чтению и пению; но сердца молящихся горят тише и яснее свещи, и пламень их досязает до неба, и Ангелы их восходят и нисходят в пламени их жертвы духовной! Отворите мне дверь тесной храмины, чтобы я мог вздохнуть ее воздухом, который трепетал от гласа молитвы и воздыхании преподобного Сергия, который орошен дождем слез его, в котором отпечатлено столько глаголов духовных, пророчественных, чудодейственных. Дайте мне облобызать прах ее сеней, который истерт ногами Святых, и чрез который однажды переступили стопы Царицы небесной! Укажите мне еще другие сени другой кельи, которые в один день своими руками построил преподобный Сергии и, в награду за труд дня и за голод нескольких дней, получил укрух согнивающего хлеба! – Посмотрел бы я, как, позже других насажденный в сей пустыни, преподобный Никон спешно растет и созревает до готовности быть преемником преподобного Сергия! Послушал бы молчания Исаакиева, которое без сомнения поучительнее моего слова! Взглянул бы на благоразумного Архимандрита. Симона, который довольно рано понял, что полезнее быть послушником преподобного Сергия, нежели начальником в другом месте! – Ведь это все здесь: только закрыто временем или заключено в сих величественных зданиях, как высокой цены сокровища в великолепном ковчеге! Откройте мне ковчег, покажите сокровище; оно непохитимо и неистощимо; из него, без ущерба его, можно заимствовать все благопотребное, например, безмолвие молитвы, простоту жизни, смирения, мудрования. – Или я это мечтаю, подлинно мечтаю, потому что созерцать недостоин! Но мне лучше хотя мечтать таким образом, нежели любомудрствовать противным образом».
Так говорил красноречивый вития; мы его только слышали, но не видели пред собою, ибо у всех были закрыты лица от слез, и когда он, исчислив все воспоминания, внезапно возвысил голос и воскликнул: «братия, ведь это все здесь!» невольная дрожь пробежала по всему телу, и страшно было открыть глаза, потому что точно казалось, что все сказанное пред нами, и Сергий тут со всем своим ликом, живой, посреди нас мертвых, или еще не бывших! Назидательные поучения инокам о том, в чем состоит истинное иночество, последовали за сею блестящею картиною минувшего, и едва мы отдохнули от плача, когда опять разбились наши сердца, внимая прощальным речам, какие исторглись из болезненной души Пастыря Церкви, жаждущего себе пустыни.
«Мне же, который не долго беседую с пустынею и о пустыни, и потом долго пребываю в молве и попечении града и дел человеческих, кто даст ми криле, яко голубине, и полещу и почию? Могу ли сказать себе или когда наконец возмогу сказать: «се удалихся бегая и водворихся в пустыни?» Когда обдегчуся от бремен чужих, чтобы обратить все попечение к облегчению собственного, да не како иным проповедуя, сам исключим буду! – О, дающий иному криле, яко голубине, дабы лететь и безвозвратно почить в пустыни, а иному глас кокоша, чтобы созывать твоих птенцов под твои криле? Собирай сам и храни всех нас под крилами твоея благости, и стогнами ли селений, тропинками ли пустыни, приведи наконец всех в тот вечно безопасный град, из которого не нужно будет убегать ни в какую пустыню. Аминь!»
Проповедь сия есть лучшая, какая когда либо исторгалась из обильного любовию сердца Владыки Московского, и я испросил ее в рукописи, его почерком, чтобы навсегда сохранить у себя столь драгоценное сокровище. После обеда, бывшего в покоях Митрополита, я просил Наместника вместе со мною посетить Вифанию. Мы взошли опять в ее символическую церковь, изображающую внизу пещеру Лазареву, а вверху гору Фаворскую, покрытую зеленью, во время пения вечерних стихир на память преподобного Харитония, отца пустынножителей Палестинских. Мы подходили ко гробу преосвященного Митрополита Платона, устроенному как бы в пещере. Наместник прочел краткую литию о усопшем и сказал: «не могу себе представить здесь мертвым Платона: я не знал его лично, но все им так наполнено в Вифании, что он мне всегда представляется, как бы живой». Умилительно было слышать о таком духовном сближении великого Пастыря церкви с блюстителем последнего приюта, им избранного на земле. Антоний повел меня и в его домовую церковь и в келью, где все в том же виде, как было при нем, и кажется будто ждут, что сейчас возвратится хозяин.
Наместник показал мне в алтаре на престоле перламутровый тройной крест, который прислан был Патриархом Иерусалимским, и сказал, что вделает в иконостас Вифанский тот камень, который я принес из настоящей Вифании, из самой пещеры, где воскрес Лазарь: а я испросил себе в благословение крест, вырезанный из раки преподобного Сергия, в которой он был обретен после 30 лет погребения: она хранится в Вифании близ гроба Платонова. Мы пошли назад в лавру тою же тропинкою, по которой, семь лет тому назад вместе с ним гуляли вдоль берега живописного пруда, по оврагам прекрасной Вифанской рощи, и беседовали о Владыке. – Не знаю, почему мне казалось, что в последний раз имел я утешение видеть лавру Сергиеву в том духовном благолепии, в каком ее видел с таким ярким светилом уже на вечере. (Благодарение Богу, что не сбылись мои мрачные предчувствия!) – Расставаясь, я просил Наместника отслужить мне в совершенном уединении молебен преподобному Сергию, и он обещал исполнить мое желание.
Остаток вечера провел я опять в утешительной беседе Владыки, который хотел быть приветливым хозяином в своей обители и отечески обо мне заботился. Беседа его была разнообразна до чрезвычайности и с одинаковою свободою переходила от одного предмета к другому, но на всяком она сияла особенным светом, ибо вся растворена была христианскою любовью. Уже весьма было поздно, когда Наместник прислал звать меня в собор: прощаясь с Владыкою, я благодарил его, от избытка сердца, за все оказанные мне милости и гостеприимство, какое обрел под его мирным кровом. «Вы были под кровом преподобного Сергия», отвечал он, с кроткою улыбкою, и благословил меня.
Тихо и мрачно было в соборе Троицком; горели только несколько лампад пред иконами св. Троицы и Божией Матери и пред ракою Преподобного. Во главе его стоял Наместник Антоний, у ног гробовой монах Авель. В безмолвии храма чуть слышен был тихий молебен недремлющему заступнику своей земной родины. Я опять внимал, в совершенном уединении, тем же сладким молитвам, какие недавно ему возглашались всею Церковью, в день его торжества. Что-то особенно святое веет от его раки, и Русское чувство невольно пробуждается в Русской душе, ибо никто, как Сергий, не принял столь живого участия в делах России, непрестанными знамениями своего дивного покрова! Воспоминая над его ракою все наше славное минувшее, невольно воскликнешь с нынешним блюстителем его Лавры: «братия, ведь это все здесь!»
1842.