III. Архангельский собор

Погрузимся в сумрак Архангельского собора, где от избытка мертвых тесно живым: что шаг, то могила, и какие могилы? – вместившие в себе едва вместимых целым царством! каменные скрижали смерти, на которых вписалась многовековая летопись! Здесь истинно сердце Русской земли, и здесь упокоились все ее междоусобия, по мере того как собирались сюда кости ее князей. Сколько вражды улеглось в той же могиле, где одна гробовая доска служит гранью мира между сокрушителями бойниц! Но вместе и сколько славы, как бы живые струи подземного ключа, кипит, готово пробиться из-под каменных остроконечных крыш, на коих иссечено упокоительное слово: «преставися», уравнивающее исполинов с землей и между собою! – И не одна только летопись имен и годов представляется испытующему взору в мертвой тишине собора; нет, много здесь и для сердца и для ума! Входящий с холодным неверием, с одним любопытством любителя древности, может выйти отселе с теплою верою, будучи поражен ужасом минувшего и грядущего, если только вникнет сам в себя, а потом в святыню храма и гробов, и прочтет на них не руку времени, но перст Божий! – Взяв летопись, как светоч, пусть посветит себе во мрак смерти и созерцает неиспытанные судьбы Божии, совершившиеся над ликом усопших. – Тогда увидит, как тайный Промысл будто бы случайно безотчетною рукою минувших поколений положил рядом убийцу с убиенным, жертву на место, избранное мучителем, и, широко расселив благословенные семейства вокруг преставившихся отцов, втеснил по несколько честолюбцев в один узкий гроб подле тех, у кого домогались похитить престол.

Отрадно и для сердца прочесть на краю гробов или на пышных покровах последние молитвы, какие исторгались из уст, уже проникнутых чаянием вечности, или с какими отпускали в вечность проникнутые горем разлуки. – Здесь можно изучить и характер усопших, и дух времени, а иногда и случаи смерти, по мере того как выпадало глубокое слово современников на драгоценную для них могилу, подобно как осыпается иногда крупный жемчуг с богато унизанного покрова.

Но прежде нежели приступим к торжественному сонму умерших, окинем мыслию и взором самый собор, куда стеклись для покоя столько сильных земли. Какая высокая, истинно христианская мысль запала в душу великого князя Иоанна Калиты – соорудить храм во имя архангелов для погребения будущего славного потомства! Он хотел, чтобы и по смерти земная оболочка великих душ отдыхала под сенью тех ангелов-хранителей, которым поручен будет каждый из сынов его на все течение жизни, и потому памятью и ликами ангелов исполнен весь погребальный собор; как бы едиными устами отовсюду гласит он умилительную песнь, коею Церковь призывает помощь небесных сил: «Архистратиги божественной славы, ангелов начальники и человеков наставники, полезное нам просите и велию милость». Вся западная стена объята страшною картиною последнего суда, с ликами архангелов, сзывающих от концов земли весь человеческий род; а вдоль южной и северной стены начертаны бывшие князи и судии земли, как бы восставшие уже по звуку трубному, каждый над своим гробом, с отблеском невечернего света вокруг чела и с ликом своего ангела-хранителя над главою, который ходатайствует и за пределами гроба, доколе не решится участь вверенной души на страшном и нелицеприятном Судилище.

Калита основал собор в 1333 году, на месте убогой деревянной церкви отца своего Даниила, а славный Иоанн, собиратель Русской земли, в 1505 году сломал ветхий и основал новый обширный храм, чтобы не было в нем тесно его предкам и потомкам, для которых устроял царство на столь широких размерах, распустив над ним крыла византийского имперского орла. Благочестивый сын его, Василий, довершил и освятил начатое великим отцом и, как радушный хозяин, властительски распорядив почетные места для каждого из славных предков, сам улегся иноком в летописном порядке царственных гробов.

На величественном иконостасе представляется взорам древний храмовый образ архангела Михаила, подле Спасителева, – оба в богатых окладах; далее, за южной дверью, иконы Предтечи и святителя Николая, над гробами обновителей собора, а на южной стене самый облик царственного инока Варлаама при иконе его бывшего ангела, великого Василия. По левую сторону царских врат образ Божией Матери, прозванный «Благодатное небо», по преданию, подарен Витовтом, гордым князем Литвы, дочери своей Софии, когда выходила она за сына Донского; другая икона, Благовещения, поставлена в честь архангела Гавриила, чтобы и радостный вестник примирения неба с землею стоял наряду с архистратигом небесных сил в соборе бесплотных. За северною дверью опять образ великого архиепископа Кесарии, ибо много Василиев отдыхают в соборе под сенью его молитв, а другая икона, Феодора Стратилата, – ради двух спящих царей Феодоров. И горькая инокиня Марфа, бывшая некогда царицею, вверяя хранению архангелов нетленные мощи своего блаженного отрока Димитрия, поставила в виду их, на северной стене, икону Тихвинския Божия Матери, на память долгого своего заточения в пределах тихвинских, у пустынных вод Белого озера. – Таковы местные иконы святилища.

Приступим теперь к лику усопших; но с кого начать? с которого конца развить сию хартию смерти, погребальным свитком обвившую все столпы и стены? – Прежде всего припадем к священной раке юного царевича и посреди такого сонмища мертвых насладимся утешительною мыслию грядущего воскресения земной оболочки нашей в прославленном образе, которого начатком и свидетельством служит нетление святых, угодивших Богу. Открыта рака, и в ней под богатым покровом почивает Димитрий; хранители ангелы не будят дитя до последнего утра; но вот на гробовой доске отразился как в зеркале чистый лик его, в том возрасте, в каком заснул на земле: из серебра вычеканены княжеская одежда и то ожерелье, которое дерзнул схватить убийца, занесший нож на свято – го, а вокруг юного чела сияют два венца, земной царевича и небесный мученика. В долгом ряду князей, прежде него усопших, как будто для него нарочно оставлено было самое почетное место, в сердце собора, у правого столпа, пред иконостасом; но это место указано – Годуновым! Борис, как родоначальник нового племени царей, первый отклонился от смиренного их порядка вдоль стены, чтобы выступить на самую средину храма, и чрез шесть недель он выкинут был призраком убиенного, Лжедимитрием, сквозь пролом соборной стены, как недостойный пройти чрез освященные врата; а на праздное место Бориса царь Шуйский, солгавший России о кончине невинного отрока, принужден был своими руками поставить его раку пред лицом всего царства. – Не перст ли Божий в событиях, столь, по-видимому, странных?

А где же сам Шуйский? – Вот он, в западном углу собора, смиренно приник подле трех безымянных гробов, быть может его братьев, вырытый из польского плена, из-под чуждого столба на распутии, который двадцать семь лет гласил о его горькой участи, и поставленный царем Михаилом под сень погребальную храма. Наискось от раки царевича гроб Шуйского, как вечный свидетель тому, кого однажды убого погребал он в углицком соборе, чтобы с такою славою внести потом в Архангельский! Достойно внимания, что в бедственную эпоху 1812 года, когда пылала московская святыня, усердие престарелого пресвитера Вознесенской обители спасло мощи царевича от неистовства французов. Ночью перенес он раку из запустевшего собора на верх иконостаса своей монастырской церкви и, умирая, прежде изгнания врагов, открыл сию тайну брату своему причетнику, который возвестил о том архиепископу Августину, и святые мощи возвратились древнему их жилищу.

Но кто так смиренно улегся в ногах царевича, как бы припав к его целебной раке? – Мы узнаем тебя, благочестивый царь Алексий, еще при жизни избравший сие место упокоения, ибо душа твоя, исполненная любви, прилепилась к блаженному царевичу и от него ожидала себе родственной встречи в небесных сенях. Ты любил беседовать не только со святыми отшельниками, заживо умершими миру, но и с ликом отживших, в пламенных к ним молитвах и даже в умилительных посланиях. Так испросил ты прощение грозному прадеду у священномученика Филиппа, когда, посылая за его нетленными мощами в оток Соловецкий, трогательно писал к нему чрез Патриарха Никона как бы к живому; никто достойнее тебя не мог занять место у ног блаженного отрока.

Одна только могила рано утраченного сына Алексия отделяет гроб мудрого законодателя от гроба кроткого его родителя, столь близкого сердцу России. Как некая благовонная масть, исцеляющая всякую язву, приложился юный Михаил к глубоким ранам бедствующего отечества и заживил их в течение долгого царствования. Лицо его просияло как солнце в час блаженной кончины, говорит предание, ибо на нем отразилась тишина умиренной им державы. Царственно прислонился он к правому почетному столпу, первенец своего рода, как столп и основание грядущего славного дома, и вокруг столпа обвилась юная леторосль царевичей, детей его, внуков и правнуков. Здесь два его сына, Иоанн и Василий, для которых выстроил узорочный терем на своих палатах, и два внука, Симеон и Димитрий, едва расцветшие сыны царя Алексия, и два правнука, Илия и Александр, отпрыски царей Феодора и Петра. – Как младенцы, играя заснувшие на лоне утешенного ими деда, который молча сидит, не смея нарушить их невинный покой, так собрались дети и внучата к тихому Михаилу.

Два изображения, во весь рост, царей Михаила и Алексия висят на противоположном столпе, свидетельствуя в виду могил о земном величии отживших. Какая поистине противоположность! В венце и бармах Мономаховых стоят они, облеченные царскою одеждою, с крестом и скиптром и державой, которая на минуту сжалась в руках Михаила, чтобы еще пышнее разрастись в деснице Алексия и обнять собою запад, полдень и восток. Куда же обращен лик державных? – На мирное свое жилище за пределами временного, где Царство Небесное сменило для них земное! – Это была мысль благочестивого царя Алексия; он поставил изображение родителя против его гробницы, смиренно начертав на ней: «В лето 7133, Июля в 12-й день, на память преподобного отца нашего Михаила Малеина, с субботы на воскресенье, в 3-м часу нощи, преставися благоверный и Христолюбивый Великий Государь, Царь и Великий Князь, Михаил Феодорович всея Руси». Он же осенил ее богатым жемчужным покровом, «во украшение и надежду будущего упования», ибо великолепные сии покровы знаменовали прославленное тело будущего века, в котором воспрянут мертвые; и в свою чреду благочестивый сын Феодор поставил такое же царское изображение против гроба отца и положил столь же пышный покров на «преставившегося, Божием праведным изволением, раба Божия, благоверного и Христолюбивого Государя, Царя и Великого Князя Алексия Михайловича, (уже не просто всей Руси но) всея Великия и Малыя и Белыя России Самодержца, и многих государств и земель, Восточных и Западных и Северных, отчича и дедича, наследника, Государя и обладателя».

Сам Феодор, сей кратковременный владыка, оставивший по себе долгую память, истребитель местничества, любитель просвещения, для которого вызывал ученых мужей из Киева, Царьграда и Запада, восприял ту же почесть от руки присных и братски улегся с болезненным Иоанном, своим преемником, отдельно от других, под сенью левого столпа, ибо уже не было более места подле отца и деда.

Между сонмом князей и царей есть и один император, внук великого Петра, ему соименный, похищенный раннею смертью из-под брачного и царского венца. Горько опуская в могилу свою цветущую надежду, современники не могли красноречивее выразить своего плача, как плачем пророка Иеремии, когда одиноко воссел он на развалинах Иерусалимских, во дни пленения Вавилонского, и пролил душу свою пред Богом Израиля. Его плачевную песнь иссекли на гробе юного императора, вместе с описанием краткой жизни и горькой утраты: «Благочестивейший и самодержавнейший Государь Петр II, Император Всероссийский, рожден лета 1715-го сентября в 12-й день, прародительское владение приемши, венчанный и помазанный в лето 1728, Февраля 25-го дня, великих благ чаянием подданных вкратце обнадежив, изволением Божиим, к вечному Царству преставися, лета 1730 января 19-го дня. – Рассыпася радость сердец наших, обратися в плач лик наш, спаде венец с главы нашея; горе нам яко согрешихом». – К левому столпу прислонен гроб императорский, напротив раки блаженного царевича, как бы для того, чтобы сильнее выразить, какого сокровища лишилась тогда Россия, не предвидевшая еще своей грядущей славы и продолжения благословенного корня.

Еще другие святые мощи недавно вверены хранению собора, когда упразднена была церковь Черниговских чудотворцев над Тайницкими вратами Кремля. Два славных мученика времен татарских, князь Черниговский Михаил и верный его боярин Феодор, вместе пострадавшие, вместе покоятся под спудом, у второго столпа, и нигде приличнее не могло быть обретено место упокоения, как в сонме родственных князей, которые одушевлялись подвигом их на новые подвиги против неверных. Благоверный князь не хотел преклонить выи пред идолами Батыя и пал под мечом ханским, а верный боярин, возбуждавший его к мученичеству, запечатлел кровью твердое слово. Оба изображены над ракою, почившими после трудов, как и отрок Димитрий, и сими тремя мучениками хвалится усыпальница князей русских.

Опять странная противоположность, если только можно отнести к случаю то, что устроено тайным Промыслом к назиданию верующих! Чей гроб приник к столпу напротив раки пострадавших за веру в Золотой Орде, которая два века тяготела над Русью? – Это гробы царя и царевича Казанских, державы, собранной из остатков Орды и рассыпавшейся под тяжелою стопою Иоанна! – гроб царевича Петра, сына Ибраимова, сына Мамотякова, царя Казанского, и гроб сына славной Сумбеки, защищавшей царство свое против Грозного, которая привезена была с пленным отроком из падшей Казани. Как утешительно читать на гробовой доске бывшего врага христиан новое христианское его имя, еще отзывающееся татарским корнем: «В лето 7074-е, Июня в 11-й день, на память Св. Апостол Варфоломея и Варнавы, преставися Царь Казанский, Александр Сафагиреевич, сын Царя Казанского». Не муками и не кострами, как некогда князей черниговских, тверских и рязанских, терзаемых в Орде за веру предков, но кротким светом евангельской истины призывала Святая Русь закоснелых врагов своих из тьмы язычества в благодатное царство Христово и, забыв древние обиды, гостеприимно открывала им объятия храмов, усыпальницу князей: так, вера во Христа сливала воедино иноплеменные их роды, издавна обагренные взаимною кровью.

Не много гробов прислонилось к северной стене собора, будто бы негостеприимная дышала холодом на искавших к ней приютиться; но, подобно как бывает в теплице, отстранился от нее замогильный, княжеский цвет земли Русской, чтобы пышными побегами распуститься вдоль западной и южной стены и обвить их своим погребальным плющом. Все четыре могилы удельные: вот у самого иконостаса, под Тихвинскою иконою царицы-инокини, опочил в 1464 году внук Храброго Владимира, сподвижника Донского, князь Василий Ярославич Боровский, которого благочестие выразилось надгробною надписью: «Покой, Спасе наш, с праведными рабы Своя, в селех избранных Ти: аще бо и согрешиша вси, но не отступиша от Тебе». – Как много смирения и веры в сей молитве!

От северных врат первый положен вдоль стены, сын Темного, князь Андрей Углицкий, названный Большим, для отличия от меньшего соименного брата, но сам затемненный славою старшего, Иоанна, собирателя Руси. Подле лежит другой князь, Андрей, сын Владимира Храброго, и наконец удельный князь Дмитровский, Юрий, малоизвестный сын великого Иоанна, упирающийся в безымянные гробы братьев Шуйского (если только это его братья), которые своими немыми памятниками отделяют искупленного пленника от лика соплеменных ему властителей. На Шуйском, как на утесе, обрывается северный ряд гробов, и одиночеством его могилы выражено одинокое его явление на престоле Рюрика, окончившееся невольным пострижением. Никто из Романовых не хотел возлечь подле; цари и царевичи отклонились от его соседства к блаженному отроку, ибо юноша Михаил не путем Шуйского восшел из мирной обители Ипатиевской на Грановитый престол.

Начиная от западных врат и до угла собора двенадцать удельных гробниц теснятся вдоль стены, одна подле другой; число мертвых превышает здесь число могил. Третий сын Калиты, Андрей, положен в самом углу, как родоначальник старшего племени удельных князей, и подле храбрый сын его Владимир, друг Димитрия, боец всех его битв, с которым разделил громкое имя Донского в память Куликовской победы, одержанной его последним натиском на Орду. Смиритель Мамая, Ольгерда, Олега Рязанского и всех недругов Димитрия, сам он довольствовался Серпуховским своим уделом, и первый из князей русских имел великодушие отречься от древнего права, по коему старший в роде наследовал престол великокняжеский. – Оттоле благой пример Владимира сделался основным законом для княжества Московского, которое укрепилось упадком уделов.

Не так поступили с внуком Димитрия, своим племянником и братом, спящие подле Храброго Владимира князья Галича, отец и сын, Юрий и Косой. Мал, оскорбителен казался Юрию удел его после смерти брата, великого князя Василия, и вместе с детьми своими, Косым и Шемякою, возбудил он двадцатисемилетнее междоусобие в земле Русской. Казалось, честолюбивый отец искал себе престола только для того, чтобы по ступеням его быстро сойти в могилу и туда же увлечь за собою старшего сына, ослепленного сперва блеском венца, а потом рукою соперника. Вопреки порядку архангельских гробниц, одна могила заключила обоих, которым тесно было родовое их княжение, и даже третий сын Юрия, Димитрий, красный телом и душою, опущен в тот же гроб, – так поскупилась земля Русская последним для них приютом!

Но если согрешили против нее князья Галича, Юрий, Косой и Шемяка, то один Красный мог загладить тяжкие вины своего семейства чистою молитвенною жизнью. Во цвете лет преставился он, как тихий ангел, и необычайная его кончина изумила современников. Чувствуя приближение смерти, он приобщился Св. Таин и при чтении канона на исход души испустил последнее дыхание; спрятали тело к погребению, но в полночь, сбросив с себя покрывало, громко возгласил мертвец евангельские слова: «Петр же позна Его, яко Господь есть». Оцепенев от ужаса, диакон, читавший над ним Псалтирь, едва мог разбудить спящих окрест; мертвец же повторял одно и то же, как будто пред ним совершалось утешительное свидание воскресшего Господа с учениками на озере Тивериадском; он не глядел глазами, но тело у него было как у живого. Красный запел церковную песнь: «Господа пойте дела и превозносите Его во вся веки» – и пел до самой утрени; тогда принесли ему запасные Дары: он проглянул, из глубины сердца произнес: «Радуйся, утроба Божественного воплощения», приобщился и с воскресенья до среды был жив, пел священные песни, читал наизусть Святое Писание, не понимал, что ему говорили, но узнавал людей, хотя и отвечал без порядка; в среду умолк он, а в четверг скончался странный мертвец во время литургии. Тело его привезено из Углича в собор Архангельский и оказалось нетленным при погребении. – Так записала сие дивное событие современная летопись.

Два младших, миролюбивые сыны Донского, Андрей и Петр, просторно отдыхают, каждый в своей могиле, рядом с семьею тревожного брата Юрия, и подле них старший брат Темного, Иоанн, раннею смертью избавленный от смут междоусобия. Сын великого Иоанна, Симеон, князь Калужский, и трое детей Темного: Юрий Дмитровский, Борис, князь Волоколамский, друг и покровитель преподобного Иосифа, основавшего славную обитель в его пределах, и младший, Андрей, вместе с двумя сыновьями Владимира Храброго, Иоанном и Ярославом, заключают у западных врат гробовую летопись. На последней могиле начертана сбоку для всего ряда усопших краткая молитва, которая невольно поражает взоры каждого, входящего в храм: «Помяни, Господи, яко благ, рабы Своя».

Иной порядок гробов начинается вдоль южной стены, хотя их тоже число двенадцать: по три в ряд, один за другим лежат усопшие, выровненные рукою смерти, до самого иконостаса, занимая почти все пространство собора позади столпов, и в этой тесноте мертвых только три удельных между державными.

Сын Донского, великий князь Василий, начинает у самой стены первый могильный ряд; Василий, мудро управивший кормило княжества Московского после воинственного отца посреди крамол суздальских, тверских и рязанских, между грозою Орды и Литвы. Подле него сын и внук великого Иоанна, с ним княжившие, хотя и не наследовавшие его державы. Рано похитила смерть юного князя Иоанна, подававшего много надежд мудрому отцу и России, а Димитрий... ах! бедный отрок, венчанный и развенчанный! – не напрасно написали на твоей могиле свидетели твоего краткого величия и долгой неволи печальную истину, почерпнутую из горького опыта жизни: «Кая житейская пища пребывает печали непричастна! кая ли слава стоит на земли?»

Что, казалось, славнее было участи внука Иоаннова, для которого могущественный дед возобновил царское венчание, давно уже и однажды только совершившееся в России, над Мономахом? Не его ли диадимою, не его ли бармами и крестом своеручно украсил он невинного отрока, как жертву, провозгласив его великим князем и соправителем, чтобы упрочить престол в старшем роде умершего любимого сына? – И чрез немного дней не тою же ли властною, суровою рукою низвергнул его с высоты величия в душную темницу, удовлетворяя честолюбию хитрой супруги, царевны греческой, которая искала престола сыну своему Василию? – Предание говорит, что при последнем издыхании почувствовал Иоанн свою неправду, призвал из темницы юного Димитрия и сказал ему: «Милый внук, прости меня; я согрешил пред Богом и пред тобою, будь свободен». Димитрий со слезами упал на колена подле смертного одра деда, и умер Иоанн; но едва вышел отрок из ложницы усопшего, его опять отвели в темницу, отколе более не выходил, ибо уже, до ранней его кончины, не было кому из державных раскаяваться на смертном одре. – «Кая житейская пища пребывает печали непричастна? кая ли слава стоит на земли?»

Вот и славный витязь Донской, во втором ряде могил, между одноименным ему князем Углицким Димитрием, сыном великого Иоанна, и кротким отцом своим, великим князем Иоанном, которого гроб прислонен к стене соборной. Какое обилие благодати духовной изливалось тогда на Русскую землю посреди видимых бедствий! Не это ли было цветущее время ее угодников? – Под сенью твоего святительского омофора, о владыко Алексий, возрос малолетный Димитрий из бесприютного сироты, обуреваемого на шатких престолах Владимира и Москвы, в мужа силы, в державного князя князей русских! И твоим благословением, твоими крепкими молитвами, о преподобный Сергий, сделался он мужем победы, когда с двумя твоими иноками-воинами устремился из лесов Радонежских, от дикого твоего приюта, на Куликовское поле, стяжать себе имя Донского и кликнуть в лице Орды славный клич предков: «С нами Бог и никто же на ны!» – Как огромный курган, память его славной битвы на берегах Непрядвы, так мысленно вырастает могила Димитрия из среды окружающих ее гробов, когда, увлекаясь минувшим, стремимся духом вслед за великим воителем из мертвой тишины собора на поприще его ратных подвигов.

Основатель собора, основатель княжества Московского, которое укрепил кафедрою чудотворца Петра митрополита, Иоанн Калита прилично положен у южных врат собора, как бы на страже дел своих и потомства; он открывает собою не только ряд гробов, где вместе с ним великий князь Симеон Гордый, сын его, и брат Грозного Юрий, но и всю царственную усыпальницу долгого своего племени, тридцати трех князей и царей. – Из его могучего корня разрослось сие многоветвистое древо, собравшее всю Россию под широкую тень свою: от него, как из обильного родника, потекли, расплескались по лицу земли Русской, сии княжеские волны, то тихие и светлые, то шумные и бурные, по мере того как отражались в них черные тучи, ходившие по небосклону отчизны; и волны росли, росли, доколе не исполнили собою все древнее русло предков, до – коле не слились с океанами северным и восточным.

«Мертвых и живых Боже, умертвивый смерть и жизнь восстанием Твоим всем подаяй, Христе, упокой рабы Своя, их же преставил еси! – Иже глубинами мудрости, человеколюбно вся строя, и еже на пользу всем подавая, едине Содетелю, упокой, Господи, души усопших!» Кто с чувством умиления, из глубины сердца, не произнесет сих двух молитв, начертанных сбоку на удельных гробницах Юрия и Иоанна, заслонивших великокняжеские Гордого и Донского? Кого не поразит глубокая мудрость устроившего все на пользу России, рядом великих мужей ей данных? – Они же, совершив свой подвиг, сами смиренно просят себе только молитвы, влагая ее в уста мимоходящих.

Напротив Калиты, у самого иконостаса, Темный, – слепец, но не от рождения, а от руки братьев, исчерпавший до дна последнюю чашу междоусобий и как бы всосавший в себя всю их отраву из болезненной Руси, чтобы оставить великому сыну здравое тело государства. Чего не испытал в течение двадцатисемилетней борьбы с присными, пришедший наконец искать здесь, между мертвыми, того покоя, в котором отказывали ему живые? – И плен в Орде, и душную темницу, и трижды свержение с престола, все бедствия извне и все крамолы внутри, о которых напоследок только слышал, когда, отторгнутому от раки преподобного Сергия, бесчеловечно исторг очи брат Шемяка. – Но Господь, умудряющий слепцов, умудрил и сего Темного владыку обличить лжепастыря Исидора и тем спасти Православие, когда дерзнул он в соборе Успенском провозгласить унию. Как чудотворец Петр идет в летописях об руку с Калитою и митрополит Алексий осеняет Донского, так и кроткое лице святителя Ионы неразлучно с памятью Темного Василия, его избравшего ко благу Церкви.

Но вот и великий собиратель Руси, подле отца, – остановимся пред исполином, которого разгадало только потомство, когда с изумлением увидело пред собою огромное целое, сдвинутое им из обломков. Одна Москва росла в Иоанне, окрест же нее все рассыпалось, все падало в его руки. Он слышал и последний дикий вопль беснующейся Орды, после двух тяжких для нас веков замолкший навеки, и последний вечевой звон вольного Новгорода, и тщетный ропот присных ростовских князей, и покорное слово Рязани и Твери, и ратное падение западных княжений! А сам, как неутомимый древодел, с утра входящий в чащу леса и там трудящийся до поздней ночи, не внемля вою непогоды сквозь шум падающих окрест дерев, доколе не исполнит урока его огромная секира, – Иоанн мощною рукою рубил вековые уделы в основание огромного своего дома; он прорубил в нем широкие окна для света и высокие врата на все победные пути, чтобы было где разгуляться его могучей Руси по приволью вселенной. Не довольно быстр казался ему бег московского всадника – он вдвинул его в сердце византийского орла и помчался на крылиях орлих.

Скромный довершитель великих предначертаний родителя, Василий, покоритель Пскова и Смоленска, возлег рядом с отцом, не дерзнувший, однако, венчаться диадимою Мономаха после горькой участи юного Димитрия; не князем, но иноком вселился он в мирное жилище предков, вопреки бояр, хотевших удержать на нем мантию княжескую. «Добр сосуд сребряный, но лучше златой», – сказал им митрополит Даниил и постриг умирающего. Иноки внесли его в собор и положили подле державного отца, и с ним, в одной могиле, упокоил Грозный старшего сына своего, младенца Димитрия, которого рождение утешило победителя Казани, а ранняя смерть ознаменовала страшный переворот его жизни.

Гроб Василия последний, у самой двери алтаря, – но вот уже не стало гробов в соборе и мертвые истощились, а еще нет Грозного и его сынов! – куда же укрылся ты, страшный владыка? – Царь Иоанн, инок Иона, – каким именем звать тебя? на какое отзовешься? где твоя мирная обитель? – От зова ли страшной трубы, от зрелища ли последнего Суда, которое так мирно созерцают предки твои и потомки, спящие в том же соборе, уклонился ты один в недоступный покой, чтобы там, в могильной тишине, под щитом церковной молитвы, примириться с собою и со своими делами, прежде нежели возгласит труба? – Есть темный, тесный придел, во имя Предтечи, царского ангела, ныне упраздненный и обращенный в гробовую храмину: там улегся державный с двумя сынами; одна только стена внешнего иконостаса отделяет его от гробов прадеда, деда и отца, который сторожит вход в сию исключительную усыпальницу первого царя всея Руси.

Сколько ужасов и сколько славы смешано в одной могиле, под венцом и схимой! – Три сокрушенных царства и сломанный меч великого магистра, а за ними мрачная опричнина и бледное лице мученика Филиппа! Полжизни ангела света, полжизни ангела мрака! – отступим с молитвою; нужна она иноку Ионе, бывшему царю! Но вот, на первом шагу, одно из самых страшных дел его – им убиенный сын и царевич, за душу коего потекло столько милостыни в Афон и на Синай. Это был последний гневный порыв Грозного, – какое страшное исцеление! Кто бы угадал в почиющих рядом под кровными именами сына и отца – убиенного и того, кто убил!

Вот и последний царь дома Рюрикова, Феодор, заключает собою могильную летопись собора. Как яркое солнце, закатился он в лучах славы, и от его тихого, ясного вечера до светлого утра Романовых бурно легла на Россию ночь самозванцев. Безымянная, но, конечно, державная рука, быть может, нежной супруги Ирины, облекла пышным покровом гробницу Феодора и жемчугом, как слезами, изобразила на нем все смирение усопшего и всю суету временного: «Наг изыдох на плач сей, младенец сый, наг и отыду паки: что труждаюся и смущаюсь всуе, ведая тое жития сего действо? Како шествуем вси, равным образом, от тьмы на свет, от света же во тьму лютую? от чрева матерня с плачем в мир, от мира печального с плачем горестным? зачало и конец плач! Какая потреба суетным света сего? – сон, сень, мечта, вся суета человеческая, елико не пребывают по смерти; не пребывают богатство, ни красота житейская, низшествует слава сего жития, яко сон, яко сень и яко прах преходит. Господи! Преставльшагося от нас раба Своего, благоверного Великого Государя, Царя и Великого Князя Феодора Иоанновича, всея России Самодержца, со всеми Святыми в Царствии Твоем упокой».

Есть еще одна гробница, но уже не внутри собора, а в приделе, извне пристроенном к большому алтарю, без подписи она, хотя и княжеская, и славнее многих других, однако не великого и не удельного князя: оттого и не почтена соборною сенью. Но если нет надписи на безымянной, громко записана она в сердцах русских и в панихидной книге, где в кратких словах целая летопись. «В приделе Иоанна Предтечи опочивает Царя и Великого Князя Василия Ивановича всея России племянник, Князь Михаил Васильевич Шуйский-Скопин. По Государеву указу, а по своему храброму разуму, Божиею помощию, над враги Польскими, Литовскими людьми и Русскими изменниками, которые хотели разорить государство Московское и веру Христианскую попрати, явно показал преславную победу, и прииде к Москве, Божиим же судом, преставися в лето 7118 (1610) Апреля в 23 день, на память великомученика Георгия, в последний час дни».

Поистине это был последний час дня, остававшегося Шуйским, когда поблек сей лучший цвет их семейства отравою коварной невестки, и царь Василий не умел сохранить себе великого стратига, который один только мог спасти Русскую землю. Вся она горько плакала, опуская в могилу вместе с воинственным юношей свою надежду, и вскоре после, по словам древней летописи, слышан был замогильный плач внутри собора; ибо заботившиеся так долго о судьбах Отчизны не оставались и по смерти чуждыми ее болезням.

«В четвертое лето царства Царя Василия, октября в 20-й день, с четвертка на пятницу, в полунощи, в церкви Архистратига Михаила, честного его собора, идеже ле- жаху телеса Великих Князей и всех благочестивых Царей Русские земли, слышаху гласи плачевнии, шум аки пения, сопротивно соборные беседы, и потом бысть псаломского священнословия глас, поющих отшедшим душам в вечные благодати 118-й псалом, со аллилуиями, и по сем с плачем скончася глас; слышавше же чреды тоя стражие поведаша людем, рекоша же тогда мнози от народа: яко царство Василия Царя вскоре с плачем скончатися имать».

Собор Архангельский, Иосафатова юдоль России, мирен, тих да будет царственный сон твой до последнего утра, когда по лицу всея земли кости сухие услышат слово Господне и вместе с глаголом Божиим будет глас и землетрясение, станут совокупляться кости, кость к кости, каждая к своему составу, и опять напрягутся на них жилы, и обрастет плоть, и прострется сверху кожа, и от четырех ветров дохнет дух жизни на мертвых, и оживут, и станут на ногах своих, – собор многий, великий!.. Дотоле – тих да будет царственный сон твой, о Иосафатова юдоль России!