Глава I. «Октавий» Минуция Феликса как первый полемический опыт

1. Ненависть к христианскому имени и причины ее появления: а) столкновение между христианами и язычниками на религиозной почве; б) сепаратизм христиан в отношении к общественной жизни и его последствия; в) коренное различие в самом понятии о религии. 2. Эпоха Антонинов и ее значение в истории Римской империи и христианства. Появление первых полемических трудов против христианства и их хронология. 3. Диалог Минуция Феликса «Октавий» и его литературная концепция. Фронтон; его биография и значение в истории латинской литературы. Мотивы, побудившие Фронтона выступить против христиан. Анализ речи Фронтона и ее историческая оценка. 4. Минуций Феликс и его апология христианства. Космологическое доказательство бытия Божия. Воззрения древних философов на начало сущего и согласие их с христианским учением. Обличение язычества: естественное, т. е. человеческое происхождение богов; характеристика римских богов и их значение для римского государства: гадания и оракулы. Демонология и ее значение в религиозном миросозерцании христиан. Апология христианства: опровержение обвинений христианского общества в разврате и преступлениях, совершаемых ими в богослужебных собраниях; защита их от упрека в отсутствии храмов и изображений Божества; учение христиан о конце мира и будущей жизни и апология его. Протесты против учения о судьбе и опровержение всех других обвинений, предъявляемых против христиан. Характеристика Минуция Феликса как апологета.

1.

Языческие писатели и христианские апологеты единогласно свидетельствуют, что первое появление и распространение христианства в греко-римском обществе встречено было со стороны последнего единодушной ненавистью к самому имени христиан. И эта ненависть не составляла собой принадлежности только низших слоев общества, не способных подняться на высоту религиозно-нравственных требований христианства и по-своему перетолковывавших особенности христианской жизни и поведения: она проникала собой все классы общества и одинаково сильна была как у простолюдина, готового верить всяким грязным рассказам о христианах, так и у образованного римского чиновника, самолично исследовавшего вопрос о новой секте. Из языческих писателей, кажется, один только Эпиктет обмолвился добрым словом о христианах, рекомендуя философам такое же отношение к тиранам, какое он наблюдал у галилеян⁷. Все же прочие писатели, которых читали несравненно чаще, чем Эпиктета, говорят о христианах не иначе, как с величайшим презрением и откровенной ненавистью. Так, например, Тацит – этот либерал и моралист среди римских историков – без всяких оговорок называет христиан «ненавистными за их мерзости людьми» и самое христианство ставит в ряду тех «гнусностей и бесстыдств», которые отовсюду стекаются в Рим и здесь широко прилагаются к делу (Anall. XV, 44). Вифинский чиновник Плиний, под пыткой допрашивавший многих христиан, заявляет, что он ничего не нашел у них, кроме грубого и безмерного суеверия⁸. В сочинениях Светония, Апулея и др. христиане изображаются как зловредная, бесстыдная секта людей, для которых нет ни божественных, ни человеческих законов.

Со своей стороны, и апологеты христианства нимало не скрывают, что общественное мнение решительно настроено против защищаемого ими класса людей. «Вы ненавидите нас, как самых отчаянных злодеев», – говорит Татиан в своей речи к эллинам (Or. ad Graec. Cap. 25). «Ненависть к христианскому имени, – пишет Тертуллиан, – у большинства людей так сильна, что они, даже хваля христианина, вменяют в преступление имя его: «Кай, – говорит один, – хотя и добродетельный человек, но христианин!» «Удивительно, – замечает другой, – как такой умный человек, как Люций, сделался христианином» (Apol. Сар. 3). «Сколько раз, – продолжает тот же апологет, – народ бросал в нас камнями и зажигал наши дома, даже трупы христиан извлекаются из гробов, чтобы надругаться над ними» (Apol. 1, 31).

Где же лежал источник этой всеобщей ненависти языческого мира к религии любви и всепрощения? Всего менее эту ненависть можно объяснить теми слухами о тайных христианских собраниях, какие широко распространены были в греко-римском обществе первых трех веков христианства. Как известно, христиан обвиняли в едении человеческого мяса, подобно Фиесту, и гнусных эдиповских кровосмешениях (Athenag. Supplicatio pro Christian. Cap. 4), но самые эти слухи, будучи никем не проверены и ничем не доказаны, могли держаться в языческом обществе лишь благодаря ненависти к христианам, благодаря тому, что в общественном мнении христиане были людьми, способными на самые отвратительные преступления (ср.: Minuc. Fel. Octavius. Cap. 8–9). Не они объясняют ненависть, а ненависть объясняет их. Вернее смотрит на дело Тертуллиан, когда он причину ненависти к христианскому имени полагает в малом знакомстве языческого общества с христианством: «Вы ненавидите нас, – говорит этот писатель, – потому, что не знаете нас» (Apol. Сар. 1). Первые христиане – христиане апостольского века – не чуждались язычников; доступ на богослужебные собрания первенствующей Церкви, по-видимому, был открыт как для верующих, так и для неверующих, насколько это можно догадываться на основании послания ап. Павла к Коринфянам (1Кор. 14: 22–25). Но с течением времени по недостаточно известным причинам, – вероятнее всего, по примеру тайных религиозных обществ, весьма расплодившихся в то время, – и христианские общины постепенно обращаются в тайные союзы и вход на свои таинства открывают людям только испытанной веры и убеждения. «Посвящение в наши таинства, – свидетельствует тот же Тертуллиан, – даже для благочестивых людей сопряжено с удалением непосвященных» (Apol. Сар. 7). Отсюда и внутренний строй христианских общин, их церковная жизнь оставалась недоступной для язычников и загадочной тайной. Кто ближе узнавал христиан и старался ознакомиться с их учением, тот в конце концов делался христианином (ср.: Tertull. Apol. Cap. 1) и выходил из языческого общества. Все же прочие язычники могли судить о христианах и христианском обществе лишь по тем внешним проявлениям, какие вызывало обращение в христианство нового члена общества в религиозной и общественной жизни, по тем признакам, какие наиболее наглядно выделяли его из круга прежних его соседей; а эти признаки, эти поступки оказывались такого рода, что необходимо влекли за собой резкие столкновения между язычниками и новым христианином и с каждым новым шагом глубже вырывали пропасть, разделявшую их понятия и чувства. Ближе и естественнее всего христианское и языческое общество сталкивались между собой на почве религиозной. Отвергая прежних богов и принимая христианство, язычник вместе с тем отвергал и свое прежнее общество, противопоставлял его себе; существовавшие прежде добрые отношения нарушались и вместо них устанавливались взаимная недоверчивость и недовольство. Настает семейное торжество – он не может принимать в нем участие, так как оно связано с отвергаемыми им религиозными церемониями; случается несчастье или смерть – христианин, член семьи, опять держится в стороне, потому что и здесь препятствуют его соучастию религиозные обряды. Вот почему, как выражается Тертуллиан, муж, уже неревнивый, прогоняет жену, уже верную; отец, прежде снисходивший к своему сыну, теперь отказывается от него, уже послушного; господин, некогда кроткий, прогоняет раба, теперь уже верного. Если только кто делается лучшим, благодаря имени христианина, то тотчас же возбуждает к себе ненависть (Apol. Сар. 31). Если бы, впрочем, принятие язычником христианства влекло бы за собой только одно пассивное отвержение богов, выражавшееся в отказе новообращенного участвовать в принятых формах культа, то христиане никогда не вызвали бы к себе той горячей ненависти, о которой свидетельствуют греко-римские писатели. Язычник по самой своей природе толерантен; для него совершенно безразлично, почитает ли сосед одного или двадцать одного бога, поклоняется ли он Юпитеру, Серапису или Христу. В эпоху распространения христианства все наиболее видные города Римской империи были наполнены проповедниками всевозможных религий, сходившихся с азиатского Востока и из Египта и пользовавшихся большим успехом среди городского населения, однако ни эти проповедники, ни их умножавшиеся последователи не могли пожаловаться на ненависть местного населения. Это различие в народных чувствах к проповедникам других религий и христианства объясняется тем отношением, в какое по самому существу своей веры христиане ставили себя к языческим религиям. Христианство, как и все монотеистические религии, требовало от своих исповедников не только разрыва со своими прежними верованиями, не только полного и совершенного отречения от них, но и обязывало бороться с ними, преследовать и искоренять их как ложь и заблуждение. И первые христиане свято исполняли эту свою обязанность. Одушевленные чувством, некогда высказанным ап. Павлом: горе мне, аще не благовествую! – они и в литературе и жизни энергично боролись с язычеством, пользовались всеми удобными средствами, чтобы обличить их ложность и нелепость. Если уже простой отказ участвовать в почитании общепризнанных богов порождал рознь и отчужденность между язычником и христианином, то борьба против языческих богов необходимо вызывала вражду и ненависть против них, которая становилась тем сильнее, чем энергичнее христиане выступали против богов. Язычник еще мог примириться с предпочтением, оказанным его соседом чужому богу перед отечественным, но не мог допустить порицания своему богу и религиозному чувству. Поэтому и христианин в его глазах был не толь ко атеистом-безбожником, отвергающим принятый культ, но и атеистом-противобожником, презрителем и врагом богов; христианин не только пренебрегал богами, но оскорблял их и тем навлекал их гнев на людей, страну и государство. Поэтому-то в минуты общественных бедствий, когда голос народной совести говорил особенно громко, народная ненависть разрешалась яростным порывом против христиан и всюду слышались крики: «Долой безбожников!» «Христиане, – пишет Тертуллиан, – поставляются причиной всех общественных бедствий: разольется ли Тибр, Нил ли не орошит полей, случится ли землетрясение, голод, моровая язва, каждый кричит: «Христиан – львам» (Apol. Сар. 40).

Не менее неблагоприятное впечатление оставляли христиане в языческом мире и своими отношениями к общественной жизни. Общественная жизнь чрезвычайно была развита в древнем мире: большую часть времени греко-римский гражданин проводил вне дома, на форуме, в приемных влиятельных лиц, в амфитеатре. Общественные учреждения и формы жизни в его глазах имели такое важное значение, что лучшие умы древности без колебания отдавали им в жертву свободу человеческой личности. В понятиях того времени человек прежде всего ζώον πολιτικόν, существо общественное, обязанное все силы свои приносить на служение обществу. Все, что составляло собой общественное достояние, наука, искусство, литература и пр., все это освещалось особенным блеском и становилось предметом благоговейного, почти религиозного почитания. Поэзия была учительницей богов, театр – их храмом; каждое общественное учреждение стояло под покровительством какого-либо бога и каждое постановление и предприятие совершалось с призыванием божественных сил. Римское правительство хорошо понимало эту привязанность народа к общественным учреждениям и прекрасно умело пользоваться ею в своих целях; когда политические права у населения были отняты, оно поспешило заменить недостаток государственных интересов общественными удовольствиями. Под владычеством Рима цирки, амфитеатры, разного рода церемонии и триумфы достигли блестящего развития; устраивались особые праздники, возводились громадные здания, развалины которых и теперь удивляют путешественников, тратились громадные суммы для развлечения публики. В придумывании общественных увеселений правители Империи видели не только легкое средство для популярности, но и серьезный долг своего положения; постройка, например, роскошных бань считалась великой общественной заслугой и тщательно заносилась хронистами в летописи на поучение грядущим поколениям.

Как же поставили себя христиане в отношении к этой особенности древней жизни? Христиане не только порвали связи с обществом, но и открыто заявляли, что эти связи не имеют для них ни малейшей ценности. «Мы странники и пришельцы на земле, – говорили они, – и наше отечество не здесь, а на небесах». «Наши надежды устремлены не к настоящему», – говорит Иустин Философ (Apol. 1:11); «мы презираем здешние житейские дела», – заявляет Афинагор (Suppl. Сар. 33). Сепаратизм христиан в области общественной жизни особенно сильно давал себя чувствовать в первые времена христианства, когда в Церкви распространено было ожидание скорого пришествия Христа и близкой кончины мира. Зачем заботиться о мирских делах, когда не сегодня-завтра мир и все, что в нем, сгорит и настанет новое, блаженное царство?! Но и после того как ослабление этой уверенности в близкой кончине мира повлекло за собой некоторое сближение между язычниками и христианами, последние продолжали чуждаться многих сторон общественной жизни, находя их несовместимыми со своим религиозным сознанием. Христиане вообще не могли высоко ставить блага и учреждения языческого общества уже по одному тому, что в их понятиях все это тесно связывалось с презираемой ими языческой религией, но некоторые из христиан переступали в этом случае границы благоразумия, оказывались мелочно щепетильными или выражали свое пренебрежение в формах крайне резких и для язычников оскорбительных. Они не находили ничего достойного, одобрительного ни в поэзии, ни в философии, ни в прошлой истории того общества, среди которого они жили. «Ваши мудрецы – болтуны, собрание ласточек, исказители искусства (Tat. Or. Cap. 1); ваши поэты – льстецы; ваши книги подобны лабиринтам, и читающие их – бочки Данаид» (Ibid. Сар. 26), – говорит Татиан, обращаясь к язычникам. «Все, что римляне имеют, чем владеют и пользуются, – пишет Минуций Феликс, – все это добыча их дерзости, все храмы воздвигнуты из награбленного имущества, ограбления богов, умерщвления священников» (Oct. Сар. 25). «Какое будет обширное позорище, – восклицает Тертуллиан, говоря о втором пришествии, – какой для нас предлог к радости и удовольствию, когда множество знаменитых государей, почитавшихся за царей неба и земли, станут наполнять воздух вздохами среди мрачных пропастей ада, когда множество гордых философов, славившихся именем мудрецов, будут покрыты стыдом и преданы огню в присутствии своих учеников!» (De Spect. Cap. 30).

Рассматривая все явления общественной жизни в связи с идолопочитанием, христиане отказывались от самых простых и самых невинных занятий, отрекались от всякого проявления общественного чувства там, где оно встречалось с каким-либо отдаленным намеком на языческих богов. Военную службу многие из них считали не соответствующей заповедям любви, и в дезертирстве не видели ничего позорного, отказывались от несения гражданских должностей, не принимали участия в общественных празднествах и играх, не украшали дома венками и светильниками в дни общих торжеств, запрещали учиться даже музыке и живописи и содержать школы, так как и это последнее занятие стояло в связи с язычеством, требуя от учителя объяснения и генеалогии богов. «Мы никогда не вмешиваемся в общественные дела, – пишет Тертуллиан, – мы без труда отказываемся от ваших зрелищ; исполненные презрения ко всему, что в них происходит, мы приходим в ужас от суеверий, которые их порождают. У нас нет ничего общего ни с мерзостями театра, ни с нелепостями цирка, ни с безумством гимназий» (Apol. Сар. 37). Отчуждение от языческого общества, вызываемое и оправдываемое религиозными соображениями, таким образом, нередко переходило в прямую враждебность к установившимся порядкам жизни и в глазах современного им общества делало их «врагами законов, нравов и природы». Христиане казались ему презрителями всякого общежития, ненавистниками рода человеческого, какими-то нигилистами, ничего не признающими и ничем не дорожащими. «Вы совершенно бесполезны для всякой общественной жизни», – говорили язычники, по словам Тертуллиана, христианам (Apol. Сар. 42). По суждению ритора Аристида, писавшего во II в.: «Христиане – это люди, для которых нет ничего высокого. Сами будучи презренными, они презирают других; прославляют добродетель – и не делают ее, проповедуют воздержание – и ведут порочную жизнь». Как христианин в самом невинном обычае язычника видел своего рода идолопоклонство и распутство, так и его противники, в свою очередь, перетолковывали и объясняли все поступки христиан скрытыми дурными намерениями. «Бесстыдство, – говорит тот же Аристид, – они называют свободой, возмутительные речи – бесстрашием; неспособные оказать содействие каким-либо полезным целям, они мастерски умеют подкопаться под семейное благосостояние и разорить домочадцев. Ни одно их слово, ни одна их мысль не приносит добра: они не участвуют в городских советах, не утешают печальных, не примиряют спорящих; они забиваются по углам и там, должно быть, говорят разумно»⁹. Так понимали христианство его раннейшие современники. Чего же они должны ждать от тайных христианских собраний? Они, со своей точки зрения, резонно и искренно были убеждены, что тайна, окружающая этих презренных людей, должна скрывать под собой дела, достойные этого общества. «Похвальные дела совершаются открыто и скрываются только дела преступные», – говорит язычник Цецилий у Минуция Феликса. И вот почва оказалась вполне подготовленной для распространения рассказов об ужасных преступлениях, совершаемых на христианских собраниях.

Наконец, по самому существу и способу своего происхождения христианская религия должна была вызывать в умах своих современников ряд недоумений, которые если не влекли за собой прямой ненависти их к христианам, то просто ставили их религиозную мысль в тупик: да что это за явление и может ли оно быть зачислено в разряд религий? – В современный ему мир христианство явилось как религия новая в безусловном и исключительном смысле: никакого прошлого, возвеличивающего авторитетом святой старины, оно за собой не имело; не было оно привязано и ни к какой определенной нации, ни к какому географическому пункту. Оно совсем не подходило под установившееся у греко-римских народностей понятие о религии и в этом отношении не могло идти ни в какое сравнение не только с данными налицо греко-римскими культами, но даже с иудейством. Как бы мало язычник не понимал иудейское вероучение, сколь бы омерзительными не представлялись ему некоторые обряды иудейства, он все-таки не мог отказать ему в одном признании – в признании за ним положительной формы богопочитания. Иудейство в глазах язычника было и оставалось религией в собственном смысле; в нем он находил все признаки, присущие действительной религии, и если иногда негодовал на иудея за его презрение к языческим богам, то все же помнил, что иудей имеет своего Бога, молится Ему и этим обеспечивает для земли долю небесного благоволения. Не то открылось языческой религиозной мысли, когда она встретилась с христианством. Христианство не содержало в себе ни одного из тех признаков, какими в сознании язычества определялось понятие религии, отрицало это понятие и отвергало его. Все другие религии укладывались в определенные национальные и территориальные рамки, учили о богах известного народа и известной местности, имели, так сказать, свой определенный национальный и территориальный паспорт. В христианстве же ничего подобного не наблюдалось: оно не принадлежало одному народу, не допускало пространственного ограничения и учило о Боге (Христе), о Котором ничего не знала древность. Все другие религии владели материальным культом или, точнее сказать, воплощались в нем; у христиан же (на первых порах) не было ни храмов, ни жертв, ни воскурений и никакого изображения Божества, т. е. не было того, в чем язычники и полагали сущность религии. Обычная просьба язычника к христианину: «Покажи мне своего Бога», выражала собой не одну только наивность религиозного сознания; она свидетельствовала о глубокой религиозной розни, разделявшей язычество и христианство, показывала, что христианство несовместимо с языческими религиозными понятиями, не подходило под ту мерку, какая прилагалась в язычестве к религиям. Эта радикальная противоположность, наблюдаемая в самой концепции понятия о религии, вырывала более глубокую пропасть между эллинизмом и христианством, чем ненависть его к христианскому имени, которая по самому существу дела должна была оказаться явлением скоро преходящим. Внутреннее содержание христианства как религии долгое время оставалось сокрытым перед языческим миром во всей своей религиозной цельности, пока сама христианская Церковь не приняла формы, родственные эллинизму.

Все боги Рима и Греции имели свою генеалогию, крайне несложную, всем понятную и близко напоминающую собой процесс человеческого происхождения. Откуда же получило начало христианство, кто был его основателем и как нужно думать о нем – вот вопрос, который наиболее занимал собой эллинских полемистов, так как личностью основателя религии определяется и достоинство созданной Им религии. Породив собой сначала ряд легенд и мифов, он затем привлек к себе лучшие силы эллинистического духа и сделался исходным пунктом в решении самого вопроса о сущности христианской веры.

2.

Второй век христианской эры в истории Римской империи открывается годами, которые всеми историками единогласно признаются одними из самых счастливых и самых цветущих. Если бы кого-нибудь спросили, говорит Гиббон, в течение какого периода всемирной истории человечество наслаждалось наибольшим миром, то он без малейших колебаний должен был бы назвать тот промежуток времени, который прошел от смерти Домициана до восшествия на престол Коммода (92–180 гг.)¹⁰. По фамильному имени императоров, занимавших трон Империи за это время, и самый период получил в истории название эпохи Антонинов. Все правители династии Антонинов (Нерва, Траян, Адриан, Антонин Пий и Марк Аврелий, за исключением последнего из Антонинов Коммода) оставили по себе у позднейших поколений память лучших, несравненных императоров, optimi caesares. Не имея потомства, они ввели в действие систему усыновления, причем замечательнейшим образом выбор их в общем падал на достойных. Своей целью они поставили поддержку старых традиций, оживление древних учреждений, не исключая и сената, и управляли подвластными Риму народами на началах гуманности и справедливости. Под благотворным влиянием этих императоров римская общественность испытала сильный подъем во всех направлениях. Сами Антонины были людьми вполне интеллигентными, умевшими высоко ценить блага цивилизации и поощрявшими все, клонившееся к общественной пользе и развитию. Наука, искусство, литература и законодательство еще раз расцвели при них пышным цветом на классической почве – расцвели последний раз, чтобы потом надолго увянуть¹¹. Народы любили своих гуманных и справедливых правителей; приветствуя новопоставленного императора, римляне до IV в. употребляли такую фразу: «Будь счастливее Августа и добрее Траяна»¹². Таково было значение эпохи Антонинов в истории Римской империи.

И во внутренней истории христианской Церкви она оставила по себе глубоко знаменательные следы; при Антонинах Церковь пережила события великой важности, положившие основание к дальнейшему ее развитию. Общее оживление умственных интересов, наблюдаемое в эпоху Антонинов, сказалось и в христианстве появлением ряда гностических учений – замечательного порождения религиозно-философского творчества древности. Из церковной среды выходят знаменитейшие апологеты, как Иустин, Татиан и Афинагор, которые не только на философских основаниях защищают права христианской религии, но и делая оценку всей языческой культуре, систематизируют христианское веро- и нравоучение. В Церкви зарождается богословская наука, намечаются основные направления ее и полагается фундамент к построению догматики. Богатые задатки, хранившиеся внутри христианских общин, развиваются во всех направлениях, поражая своей свежестью и энергичностью. Выдающиеся люди христианского мира предпринимают далекие путешествия с целью ознакомиться с прошлым и настоящим состоянием христианства. Егезипп обходит восточные и западные Церкви, собирая предания для своего исторического труда; малоазийский еп. Поликарп является в Рим, чтобы засвидетельствовать братское общение. Начинается разработка чисто церковных вопросов по поводу монтанизма. На эту богатую содержанием эпоху падает первая церковная история, первые соборы и первая попытка установления канона священных книг. Христианство сбрасывает с себя пелену иудейства, скрывавшую его от взора наблюдателей в течение всего первого века, и восстает перед языческим миром во всем своем росте, как новый и самостоятельный религиозный факт, требующий себе определенного отношения от государства и общества. Вот почему и первые полемические труды, направленные против христианства, падают именно на это время – на эпоху Антонинов, и – замечательный факт! – именно теперь выступают на историческую сцену разом и почти одновременно три писателя: Фронтон, Лукиан и Цельс, и каждый из них обсуждает христианство со своей точки зрения. Установить какое-либо внутреннее сродство или связь между ними или зависимость одного от другого невозможно; даже хронологическое взаимоотношение их не поддается точной датировке. Обэ¹³ определяет смерть Фронтона 170, 168–172 гг., Бэниг¹⁴ относит к 175 г. по P. X., Любкер¹⁵ – к 170 г., и, наконец, Бэр¹⁶ – к 164–165 г. Хронологическое затруднение увеличивается еще тем, что время жизни автора диалога «Октавий», в котором Фронтон выступает под именем Цецилия, не поддается точному определению. Все сведения, какими обладает наука о Минуции Феликсе, сводятся к тому, что рожденный в язычестве, он обратился в христианство, получил считаемое в то время достаточным образование и исполнял в Риме должность адвоката, так что и определение времени его жизни зависит от датировки диалога. К некоторым более или менее прочным заключениям может вести надпись, найденная Dessau в Цирте (Нумидии), в которой между 210 и 217 гг. по P. X. значится praefectus quinquennalis Marcus Caecilius Quinti filius Natalis (префект Марк Цецилий, сын Квинта Наталия)¹⁷, а так как и Цецилий Наталий, ведущий разговор в диалоге Минуция Феликса, происходил родом из Цирты и носил имя Квинта, то отсюда легко было бы префекта Цецилия отождествить с фигурирующим в «Октавии» язычником, потом обратившимся в христианство, но при этом предположении диалог должен будет иметь место после 210 г. Тертуллиан, во многих частях своей апологии воспроизводящий Минуция Феликса и составивший этот свой труд около 200 г., не мог бы пользоваться диалогом Минуция. На более верный путь встает издатель диалога Bährens (Leipzig, 1886), утверждающий, что бывший префект М.Цецилий Наталий не сам вел беседу с Минуцием и не был отцом этого диспутанта, но является сыном Цецилия, беседовавшего с Октавием и обратившего его в христианство. Отсюда и время составления Минуцием Феликсом своего диалога может быть определено 180–200 г.¹⁸ – Лукиан родился около 120 г. и жил еще при императоре Коммоде (180–190)¹⁹; литературная же деятельность Цельса и время появление его «Истинного слова против христиан» падает на 177–188 гг. правления Марка Аврелия²⁰. Хотя хронология и налагает на историка непреодолимые узы, тем не менее, существуют вопросы, которые очень трудно вмещаются в хронологические рамки, так как они стоят выше всяких физических измерений – это вопросы мысли и научного творчества: два литературных деятеля могут создавать свои труды в одно и то же время, но возможна, так сказать, логическая хронология мысли, дающая некоторое право историку мысли распределять ее продукты по мере углубления их в изучаемый вопрос. Мы предпочитаем такой порядок: Фронтон, Лукиан и Цельс.

Фронтон в роли противохристианского полемиста выступает перед нами в диалоге «Октавий», дошедшем под именем Минуция Феликса. Действующими лицами здесь являются Октавий, уже умерший друг Минуция Феликса, сам автор, скрывающийся под именем Марка, и Цецилий, несомненно заменяющий здесь Фронтона.

3.

Детальное изучение диалога Минуция Феликса давно уже показало, что он создался под сильным воздействием двух важнейших литературных деятелей I в. – Цицерона с его сочинением «О природе богов», предопределившим не только внешнюю форму его, но и значительную часть содержания, и под влиянием Сенеки с его разнообразными творениями²¹. Уже самая внешняя конструкция его предвосхищена диалогом Цицерона; здесь рассуждают между собой о природе богов трое: академик Котта, эпикуреец Веллий и стоик Бальб, причем Цицерон присутствует при начавшемся споре в качестве молчаливого слушателя²². Окончательный результат, к какому приходит диспут, формулируется Цицероном. Веллий присоединяется к мнению академиков, Цицерон высказывается в пользу стоических воззрений Бальбы²³. На сцене диалога Минуция Феликса действуют три лица: Фронтон защищает язычество и нападает на христиан; Октавий – адвокат христианства, а Марк молча выслушивает прения диспутантов и, наконец, в качестве третейского судьи высказывает приговор. Далее: Цицерон встречается в Риме в праздничный день (feria Latina) со своим другом Коттой, видя его диспутирующим с эпикурейцем Веллием и стоиком Бальбом, и избирается в качестве беспартийного зрителя в судьи²⁴. Почти то же наблюдается и в рассказе Минуция Феликса. Марк в наставшие свободные часы после судебных занятий прогуливается по берегу моря вместе с Октавием в Риме и Цецилием. Последний, заметив статую Сераписа, поднес руку к губам и запечатлел на пальцах поцелуй (Oct. Cap. I-IV). Октавий тотчас же предложил начать обсуждение по делам веры. И здесь, таким образом, совершенно случайное совпадение вещей дает повод к диспуту, причем Марк здесь играет ту же роль, что и Цицерон в диалоге «О природе богов». Несмотря на то, что Цецилий в конце диспута заявил о полной победе над своим собственным убеждением (т. е. в готовности отречься от язычества и принять христианство), он испрашивает еще день отсрочки (Сар. 41). И у Цицерона стоик Бальб требует у академика Котты день отсрочки, чтобы затем еще продолжить диспут²⁵. В диспуте, описываемом Минуцием Феликсом, первым выступает на сцену Фронтон, которого в диалоге, несомненно, заменяет Цецилий²⁶. Фронтон, происходивший из Цирты (в Нумидии²⁷), прибыл в Рим при императоре Адриане и последовательно прошел курс высших должностей, состоял триумвиром, квестором (эдилом²⁸), два раза консулом и сенатором²⁹: в конце жизни ему предназначалось проконсульство в одной из азиатских провинций, но неожиданная болезнь задержала его в Риме, где он и скончался³⁰. Родившись в царствование Домициана, он при Марке Аврелии сам называет себя стариком, утомленным продолжительной жизнью. Самым блестящим временем его жизни и деятельности явились те годы, когда он был приглашен императором Адрианом в Рим состоять воспитателем при Антонине Пие, тогда бывшим еще мальчиком³¹, где он и оставался учителем и воспитателем Антонина Пия и Марка Аврелия. Сохранившиеся до нашего времени письма императора-философа и отчасти Антонина Пия достаточно ясно показывают не только их дружеское, чисто братское взаимообщение, но и то уважение и почтение, какое питал Марк Аврелий к своему учителю и наставнику. Любовь и почет, какими он стремился окружить Фронтона, выразились наглядно в том, что он сам ходатайствовал перед сенатом о постановке Фронтону статуи на улицах Рима. Известно также, что из всех многочисленных своих учителей он предпочитал Фронтона³².

Прекрасно образованный, но не совсем чуждый честолюбия, Фронтон, как оратор и придворный учитель, в истории латинской литературы занимает выдающееся место. Он не только в течение своей жизни обладал многочисленными учениками, но оставил по себе особую школу, получившую имя Фронтониан. Ритор, вызывавший у некоторых своих последователей восторженные похвалы как наилучший и добросовестный учитель, человек элегантного суждения³³, он жил в эпоху перерождения латинской литературы. С выступлением в римскую историю принципата риторика и ходячая философия стояли на поворотном пути и, подпадая под зависимость от благосклонного усмотрения императоров, постепенно теряли свой стойкий и независимый дух. Началось отделение римского образования от греческого; главнейшие научные и духовные силы сосредоточивались в Греции и Малой Азии и здесь достигли цветущего положения. Рим мало-помалу терял свое господствующее положение и открывал полную возможность для выступления в область литературной деятельности африканцам и позднее галликанцам. Вместе с уменьшением литературных сил в столице и с возрастающим влиянием чужеземного элемента римская литература теряла свою национальную окраску и своеобразность. Творческий дух, самостоятельность и сила, правильность и элегантность стиля, характеризовавшие собой литературу первого столетия, исчезли и никогда не возвращались. Выступали новые писатели, стремившиеся устранить недостатки и оплошности «серебряного века» латинской литературы, создать умеренность, улучшение и дальнейшее преобразование латинского языка, встать на новый путь архаизма, намеченного в правление еще Адриана. Одним из выдающихся представителей этого направления и был Фронтон. У него первого во всей силе наблюдается провинциальная манера писательства, фантазерство, пестрый и тяжеловесный стиль и аффектированные и высокомерные фразы, выражения и обороты, заимствованные из старого Катона, Плавта, Энния, Саллюстия и других³⁴. Человек обычного уровня, не обладавший какими-либо особо выдающимися талантами, он приобрел высокое значение в истории римской литературы. Он определил риторику как всеобнимающую науку, от благ которой должны питаться все остальные, но эту риторику он понимал не в прежнем свободном и независимом духе, а с педантичностью ограниченности устных курсов обучения и публичных лекций, как они практиковались в школах. Действуя во время упадка литературного вкуса, когда риторика лишилась выдающихся вождей и погрузилась в бесплодность, и пренебрегая своими великими предшественниками, Фронтон все литературные занятия и произведения хотел поставить под авторитетом древности³⁵. Таков был Фронтон как литературный деятель.

К сожалению, его политические и религиозные воззрения очень мало известны. Учитель двух императоров, стоявший с ними в близких отношениях, он, консерватор в области литературы, мог оставаться только консерватором и в сфере политики и религии. В империи Марка Аврелия он видел осуществление своего политического идеала, не стремился ни к чему лучшему и восхвалял наставший порядок³⁶. Человек, полагавший все сущности знания в риторике, он не был ни философом, ни богословом, не искал никаких тайн и откровений и ни разу не пытался найти какой-либо высший смысл в окружающем его порядке вещей. Сохранившаяся до нашего времени переписка его с Антонином Пием и Марком Аврелием предлагает хотя и не большой материал, но вполне достаточный для того, чтобы дать некоторую характеристику религиозных воззрений Фронтона. Несомненно одно, что он вращается в кругу обычных для его времени религиозных понятий. Извещая Антонина Пия, что дети его по своему виду оказываются совершенно похожими на него, он уведомляет императора, что «помощью богов» все они здоровы по цвету лица и громки голосом, и просит богов: пусть пребудут в благосостоянии сеятель, посеянное и жатва³⁷. В одном месте он клянется высшими и низшими богами³⁸. За Фаустину, жену Марка Аврелия, он каждое утро призывает богов³⁹ и сам дает и совершает обеты перед ларами и домашними богами, чтобы в наступающем году увидеть Антонина Пия⁴⁰. Как ритор, он стремится освободить ораторскую речь от мифологических наслоений и анекдотов. Он считает «постыдным пороком» употреблять в ораторских речах такие сравнения, как «лебединый хвост», «волосок Венеры», «фуриев бич»⁴¹. Любитель разных курьезов, он реферирует своим высокопоставленным воспитанникам «пустые и ничего не стоящие вещи вроде «Похвалы туману и пыли»⁴² или «Басни о происхождении сна»⁴³, но все это происходит случайно, между словами, не преследует никакой определенной цели и не имеет обработанного плана. Лучшее религиозное отображение Фронтона дает его речь, вложенная Минуцием Феликсом в уста Цецилия. Непримиримый скептик, отрицающий теоретически всякую возможность познания Божества, даже самое Его бытие, далекий от всякой мысли о Промысле и каком-либо Устроителе мира, он на самом деле является глубоко верующим язычником и в преданиях старины находит все данные, чтобы возвести древнюю римскую религию на пьедестал единственно истинной и спасительной религии и непоколебимой основы государства. Какие симпатии мог питать этот скептик-консерватор к той жалкой и презренной секте людей, которая в правление его учителя все усиливалась и ужасные святилища которой наполняли весь мир (Minuc. Pel. Cap. IX), нарушая прочность Империи и увлекая из среды язычников многочисленных поклонников?! Ритор, вращавшийся в высших кругах общества, он мог лишь с презрением аристократа смотреть на этот сброд нечестивого общества и со скрупулезностью адвоката напал на христианство, воспользовавшись для обличения поклонников новой религии теми позорными сведениями о христианстве, какими полна была народная молва.

Фронтон открывает свою речь чисто эпикурейским учением о недоступности для человеческого ума всякого познания о Божестве, о полной невозможности допустить какого-либо Бога Творца или Промышления для объяснения мирового процесса. В самом деле, ограниченность человеческого ума так далека до познания Бога, что ему недоступно ни то, что находится над ним на небе, ни то, что заключено в глубоких недрах земли. Если при этой ограниченности ума люди, поверженные на землю, переносятся в дерзких помыслах на самое небо, то, по крайней мере, пусть не выдумывают еще пустых и страшных призраков. Все произошло из первоначальных элементов, существовавших в недрах земли: какой же тут Творец мира? Все части вселенной образовались, расположились одна подле другой и устроились от случайного столкновения; какой же тут Устроитель – Бог? Огонь зажег звезды, образовал небо из своего вещества, утвердил небо посредством тяжести, привлек в море жидкости; к чему тут религия, этот страх перед Божеством, это суеверие? Человек, как и всякое животное, слагается из произвольного соединения элементов и опять разрушается без всякого Художника, без Распорядителя, без Творца⁴⁴. Молнии падают во всяком месте, без разбора поражают храмы и дома, убивают порочных людей, не щадя и благочестивых, в пожарах одинаково погибают невинные и преступные; во время мира порок идет часто рядом с добродетелью, и в делах человеческих все сомнительно, неизвестно, неверно, только более вероятно, чем истинно⁴⁵. Где же тут божественное Провидение?⁴⁶ – Если бы миром управляла воля какого-нибудь Божества, то никогда бы Фаларис и Дионисий не удостоились бы царства, Рутилий и Камилл не были бы наказаны ссылкой и Сократ принужден умереть от яда⁴⁷. Или истина сокрыта в мраке неизвестности, или же, что всего вероятнее, всем управляет без всяких законов непостоянный своенравный случай. Тем более достойно негодования и соболезнования то, что некоторые необразованные и невежды, чуждые понятия о самых простых искусствах (имеются в виду христиане), осмеливаются рассуждать о сущности вещей, о Божестве, о чем в продолжении нескольких веков спорят философы (Cap. XV).

Единственный исход из всех этих затруднений лежит в уроках предков; залог истины заключается в том, чтобы держаться преданной религии, почитать богов, которых родители внушили бояться, прежде чем мы узнали их. Не следует рассуждать о богах, но должно верить предкам⁴⁸. Религия, полученная от предков, есть общечеловеческое достояние и уже достаточно доказала свою спасительную силу. Во всех государствах, провинциях и городах народы имели свои священные обряды и почитают своих местных богов, так, например, элевсинцы Цереру, фригийцы Кибелу, халдеи Бела, сирийцы Астарту, тавряне Диану, галлы Меркурия, римляне всех этих богов. Власть и могущество римлян простирается даже за пределы океана⁴⁹ за то, что даже на войне они показывают свою религиозность. Перенося к себе религиозные культы всех народов, Рим заслужил быть царем мира, а отсюда и религиозный строй Римской империи, который непрерывно сохранялся и в продолжение веков не умалялся, но прогрессивно возрастал, так как святость обрядов и священных учреждений тем более возвышается, чем они древнее (Cap. VI). И этот религиозный строй Рима всей своей прошлой историей наглядно обнаружил свою религиозную силу в многочисленных фактах высшей помощи (и в этом пункте речь Фронтона приобретает особую энергичность). Не напрасно древние предки с таким тщанием наблюдали предсказания авгуров, обращались к гаданию по внутренностям животных⁵⁰... Достаточно просмотреть исторические книги, чтобы убедиться, как они совершали священные обряды всех народов, чтобы возблагодарить богов за их милости или отвратить угрожающий гнев, или умилостивить грехи, уже постигшие своей яростью и казнями. Вот факты. Такова Идея, мать богов, которая по прибытии своем в Италию засвидетельствовала целомудрие одной женщины и освободила город от страха неприятелей⁵¹. Свидетелями этой постоянной помощи богов являются статуи, поставленные в честь двух братьев на берегу озера, как они явились на дымящихся и покрытых пеной конях, возвестив о победе над персами в тот самый день, когда была одержана победа⁵², и учреждением игр в честь разгневанного Юпитера, явившегося во сне одному из плебеев⁵³. «Свидетельствую с самоотвержением Дециев⁵⁴, и Курция, бросившего на своем коне в отверстие глубокой пропасти⁵⁵, и гаруспиции, более чем это было желательно самим римлянам, подтверждали личное участие богов в судьбе людей. Предприятие Клавдия и Июния против карфагенцев явилось не столько сражением, сколько решительным поражением римлян, и Тразименское озеро обагрилось кровью, потому что он презрел гадания авгуров⁵⁶. Красс за насмешку над фуриями заслужил их гнев, заставив римлян выручать свои знамена у парфян⁵⁷. Было бы долго говорить о милостях и благодеяниях богов, проявленных в событиях времен отдаленных, достаточно сказать, что все эти наблюдения с логической необходимостью ведут к тому одному заключению, что близкие к Богу вдохновенные прорицатели предсказывают будущее, предупреждают об опасностях, подают исцеление больным, надежды удрученным, помощь бедным, утешение несчастным, облегчение трудящимся (Cap. VII). Только три нечестивца пытались разрушить всякое благочестие – это Феодор Киренский и живший прежде него Диагор Милетский, прозванный Безбожником; в особенности же абдеритянин Протагор более дерзко, чем нечестиво рассуждавший о богах, был изгнан афинянами из их пределов, а сочинения его были публично сожжены (Oct. Сар. 8: Abderites Protagoris... Atheniensi viri... expulerunt suis finibus et in condone ejus seripta deusserint)⁵⁸ (Cap. VIII). Итак, единственное и истинное богообщение дает только римская религия; через близких богам людей они входят во все нужды человеческой жизни, карают виновных, предсказывают будущее и т. д. Лишь благочестие римлян, унаследованное ими от предков, спасало их от всех исторических бедствий, составляло собой опору государственного строя римлян и подчинило их могуществу весь мир (Cap. VI).

Что же представляет собой христианство?

Христиане – это люди жалкой и запрещенной секты, дерзко восстающие против богов, – люди, которые набирают в свое нечестивое общество последователей из самой грязи народной, из легкомысленных женщин, заблуждающихся по легкомыслию своего пола; люди, которые со своими постами и бесчеловечными яствами сходятся не для священных обетов, а для скверностей (Cap. VIII).

Каково же может быть нравственное состояние этого пустого и бессмысленного суеверия? Они обладают известными только им одним знаками⁵⁹, по которым и узнают друг друга, питая любовь к неизвестным людям. Образуется какая-то любовная связь без разбора между братьями и сестрами, чтобы обычное любодеяние посредством священного имени сделать кровосмешением. И что представляют собой их богослужения? Это постоянно сменяющиеся сцены злодеяний и разврата. В обычном обиходе жизни они⁶⁰... В день солнца они собираются для общей вечери со всеми детьми, сестрами и матерями без различия пола и возраста. Когда после различных яств пир разгорается и вино воспламенит в них жар сладострастия, бросают кусок мяса на расстояние, большее чем длина веревки, которой привязана собака; она, сделав прыжок, роняет и гасит светильник, и тогда... пользуясь бесстыдной темнотой⁶¹... Еще отвратительнее и ужаснее способы, практикуемые ими при приеме в свое позорное общество. Они всем известны: предлагается младенец, покрытый мукой, чтобы обмануть неосторожных, приглашают последних сделать удары ребенку, чтобы избавить его от муки; и люди неопытные наносят глубокие раны, умерщвляющие младенца, и – о, ужас! – присутствующие с жадностью пьют его кровь и разделяют между собой его члены (Cap. IX).

Какой же Бог у этой развратной религии? Они не имеют никаких храмов, никаких жертвенников, ни общепринятых изображений (Cap. X). Слышно, что они почитают голову самого низкого животного – голову осла (Cap. IX)⁶². Они поклоняются человеку, наказанному за злодеяния страшным наказанием, и преклоняются перед древом креста⁶³, и потому имеют алтари, приличные злодеям и разбойникам (Cap. IX). Да и откуда, что такое и где этот Бог, одинокий, пустынный, Которого не знают ни один свободный народ, ни одно государство, ни римская набожность? Только один несчастный иудейский народ почитал единого Бога, да и то открыто, имея храмы, жертвы, священные обряды и жертвоприношения, да и Он не имел никакой силы и могущества и вместе со Своим народом покорен римлянинами. И какого Бога они выдумывают? Они говорят, что их Бог, Которого они не могут видеть и другим показать, тщательно следит за нравами, делами, словами и даже тайными помышлениями каждого человека, всюду проникает, везде присутствует и, таким образом, они представляют Его постоянно беспокойным (molestum), бесстыдно любопытным (curiosum); присутствуя при всяких делах, Он находится во всех местах, и потому, занятый всем миром, не может обнимать все его части; развлекаясь частями, Он не может обнимать целое (Cap. X)⁶⁴.2 Пусть будет так! Но вот большая часть из них переживает бедность, страдает от голода и холода, обременена тяжким трудом. Где же этот вездесущий и всезнающий Бог? Или Он не хочет, или не может помочь христианам; значит, Он слаб и несправедлив... Вот перед христианами угрозы казни и аресты: где же тот Бог, Который не оказывает помощи живым (Сар. XII)?

Что же ждать хорошему культурному обществу от этой жалкой и презренной секты, бегающей света, немой в обществе, говорливой в своих убежищах? Они презирают храмы, как гробницы богов; отвергают богов, насмехаются над священными обрядами; сами полунагие, пренебрегают почестями и багряницами жрецов (Cap. VIII). Удрученные заботами и беспокойством, они чуждаются даже благопристойных удовольствий, не участвуют в общественных пиршествах, гнушаясь священных жертвенных яств и вина. Всегда бледные и запуганные, они не украшают своих голов цветами, не умащают тел благовониями, не украшают венками гробницы (Cap. X). Мало того, христиане угрожают земле и всему миру с его светилами сожжением, предсказывают разрушение его (Cap. X). Прибавляют и свои старушечьи басни, утверждая, что они после смерти опять возродятся из пепла и праха и с непонятной уверенностью признают эту ложь, как будто они и теперь уже воскресли! Все это не что иное, как вымыслы расстроенного ума, нелепые мечты, облеченные лживыми поэтами в изящные стихи, а они, легковерные, не стыдятся приписывать их своему Богу (Cap. XI).

И не изумительно ли то, что в этом преступном и позорном обществе наблюдается еще какая-то страсть к философствованию? Фронтон рекомендует христианам следовать Сократу, первому из мудрецов, отвечавшему на все предлагаемые ему вопросы одним изречением: «Что выше нас, то не касается нас». Сам оракул засвидетельствовал мудрость Сократа, да и сам Сократ сознавал, что он превзошел всех в мудрости не потому, что он знал все, но потому, что познал, что ничего не знает⁶⁵. В признании неведения заключается, следовательно, вся мудрость, а не в стремлении к какому-то философствованию. Вот пример Симонида, показывающий, как надо относиться к подобного рода вопросам. Когда тиран Гиерокл спросил у него, как он думает о богах, философ сначала потребовал у него день для размышления и еще два раза попросил у него два дня отсрочки. На вопрос удивленного Гиерокла о причине такой медлительности Симонид заявил, что чем больше он углубляется в вопрос, тем он становится темнее для него⁶⁶.

Такова речь циртинского оратора. Она всесторонне обнимает собой христианство как историческое явление, данное в известный момент времени, рассматривает его в отношении своего внешнего обнаружения к строю современной ему культуры и религии, следит со всей возможной для него обстоятельностью за каждым частным признаком изучаемого им явления, описывает способы приема в общество, Евхаристию и т. д. Она является ярким и всесторонним выражением того впечатления, какое произвело христианство на культурный мир при первом своем внешнем обнаружении, собирает, как в фокусе, все отрицательные стороны его, не опускает ни одной мелочи в изучаемом им предмете, способной произвести отталкивающее впечатление на читателя, и концентрирует в одном главном и художественном образе все то позорное, преступное, ужасное и развратное, что мог сказать внешний наблюдатель христианского общества в веке Марка Аврелия. Назвать произведение Фронтона преднамеренной и злокозненной пародией христианства было бы не совсем справедливо. Со своей точки зрения он стоит на объективной, исторической точке зрения, и для всякого обвинения, предъявляемого им по адресу христиан, можно указать аналогии у современных ему писателей, свидетельствующие, что Фронтон не сам, по своей инициативе придумывает этот отвратительный образ христианства, но лишь пользуется готовыми рассказами о преступности и порочности нового религиозного союза людей, проверить которые он не имел никакой охоты, и его полемический труд представляет собой лишь яркое зеркало, отражающее в полной всесторонности тот образ христианства, какой рисовался в уме лиц, подобных Фронтону.

Человек, живший в то время, когда «нечестие описываемого им порочного общества людей с каждым днем усиливалось и ужасные святилища его наполнили уже целый мир» (Cap. IX), Фронтон, надо думать, не был лишен всякой возможности следить за ними хоть издали, и действительно, некоторые его известия о христианстве показывают в нем очень тонкого наблюдателя и имеют свою историческую ценность. Независимо от своей воли он не замалчивает и добрых сторон христианства, хотя под его пером, движимым отвращением и искренним презрением к обсуждаемому им историческому явлению, и эти идеальные черты христианства приобретают своеобразный вид. Они милосердствуют о бедных... сами полунагие (Cap. VIII); и не страшатся смерти... но боятся будущего (Ibid.). Ему также известна их всеобщая любовь и братство, которая всех христиан, рассеянных по Империи, связывала в одну общую семью. «Эти люди, – пишет он, – питают друг к другу любовь, не будучи даже между собой знакомы, и называют друг друга братьями и сестрами... но для того, чтобы обычное любодеяние сделать кровосмешением» (Cap. IX). Итак, все возвышенное, чистое и совершенное в человечестве (любовь, братство, милосердие, героизм при казнях и пытках, готовность умереть) – все что приобретает в этом ужасном обществе свое значение, искажается до неузнаваемости и придает ему новые черты суеверия, безумия и разврата. В конечном результате для Фронтона остается только один исход: должно искоренить, уничтожить его (Cap. IX).

4.

Обратимся теперь к рассмотрению тех аргументов, при помощи которых Октавий (за которым, несомненно, скрывается Минуций Феликс) стремится защитить христианство против обличительной речи Фронтона. Как и следовало ожидать, апологетическая речь Октавия в своем логическом порядке распределяется по тем же самым пунктам, по тому же литературному плану, в каком построял свое обличение и Фронтон. Исходным пунктом для Октавия, как и для Цецилия (Фронтона), является космологический вопрос, и если в устах языческого оратора рассмотрение миротворения и судьбы людей влечет за собой не только отрицание всякой возможности познания Божественного существа, но и к отрицанию всякого бытия Его, как Творца, Художника и Промыслителя, то точка опоры космологического доказательства бытия Божия у Октавия лежит совсем в другой области. Он согласен с Цецилием, что прежде всего нужно исследовать, откуда произошел человек, сложился ли он из элементов, из сцепления атомов, или сотворен, образован и получил душу от Бога? И по его убеждению, познать человека нельзя, не исследуя всей совокупности предметов, поскольку в природе все связано и находится в неразрывном единстве. Но при рассматривании природы и обсуждении миропорядка исходным пунктом и руководящим мотивом у него служит не тварная натура и не этот земной обиход, лишенный самостоятельного бытия и жизни, а то, что лежит в основе его. Нужно сначала тщательно исследовать божественную природу, а затем уже окажется возможным понять и человеческое существо. Человек уже по самому своему физическому устройству предназначен к познанию Божества; от всех животных, наклоненных к земле и ничего не способных видеть, кроме пищи, человек отличается тем, что, имея лицо, обращенное вперед, и взор, устремленный на небо, он одарен способностью говорить и умом, при помощи которого он познает Бога, чувствует Его, подражает Ему и созерцает небесную красоту, поражающую его глаза⁶⁷. Люди, думающие, что весь этот благоустроенный мир создан не Божественным разумом, а составился из известных частей, соединившихся между собой без всякой цели, не имеют ни разума, ни мысли, ни даже глаз⁶⁸. Что может быть яснее (apertum), очевиднее и достовернее (tam perspicum) той истины, когда человек поднимает глаза на небо (cum oculos in coelum suspexerit) и рассматривает, что над ним и под ним, – истины, что дано некоторое Существо превосходнейшего разума (aliquod numen praestantissimae mentis), которым вся природа проникается, одушевляется, движется и управляется⁶⁹? Посмотри на самое небо, как оно широко раскинулось; посмотри на него ночью, когда оно испещрено звездами, или днем, когда оно сияет лучами солнца, и ты убедишься, в каком равновесии держит его верховный Разум; обрати внимание на то, как от движения солнца происходит год, и как луна, то прибывая, то убывая, изменяет месяц⁷⁰. Но пусть астрономы подробно рассуждают о звездах, как они управляют движением мореплавателей и определяют время сеяния и жатвы; важно то, что все это не только не могло произойти и прийти в порядок без верховного Художника, без совершеннейшего Разума, но даже не может быть воспринято, исследовано и постигнуто без величайшего усилия и деятельности Разума⁷¹. Обрати внимание на море – оно ограничено законом берега; посмотри, что все растения получают жизнь из внутренностей земли... Что сказать о разнообразии защиты животных друг против друга? Одни из них вооружены рогами, другие снабжены острыми зубами, четвертые имеют острое жало; одни укрываются скоростью своего бега, другие быстротой⁷². Не усматривается ли из этого пропорционально устроенного мира, что Бог есть художник (Cap. XVI)⁷³? – Но Бог промышляет не только о целом, но и о частях (non universitate solum modo, sed et partibus consulit)⁷⁴; так, например, Нил умеряет сухость Египта, Евфрат удобряет почву Месопотамии; Инд увлажняет и делает плодородными страны Востока⁷⁵. Когда ты, входя в какой-либо дом, видишь повсюду вкус, порядок и красоту, то не подумаешь ли ты, что им управляет хозяин и что он несравненно превосходнее, чем все эти блага – Господь и Отец всего⁷⁶?

Итак, весь видимый космос, проникнутый как в общем своем строе, так и во всех своих частных проявлениях стройностью, гармоничностью и целесообразностью, свидетельствует о том, что есть высший Разум, верховный Архитектор, который проникает, движет, сохраняет и направляет всю природу. – В полном согласии с этим результатом стоит и христианское учение о Боге. Очевидно, Бог – Отец всех вещей, не имеет ни начала, ни конца; всему давая начало, Он Сам вечен, Он был прежде мира, Сам будучи для Себя миром. Он не-сущее вызвал к бытию Своим Логосом, привел порядок Своим разумом, совершил Своей силой; Его нельзя видеть, Он слишком величественен, выше чувств, бесконечен, неизмерим и во всем Своем величии известен только Самому Себе. И единственное имя, какое выражает все Его существо, есть «Бог». Весь народ, простирая руки к небу, не употребляет другого имени кроме «Бога», взывая: «Велик Бог, Бог истинный!» (Cap. XVIII)⁷⁷.

Да и сами эллины в лучших выразителях их религиозного сознания не проповедовали ли о том едином Боге, о Котором учат христиане? Так, они именуют верховным владыкой Юпитера и, хотя заблуждаются относительно имени, но в вопросе о единстве власти они согласны с христианами⁷⁸. Что может быть яснее и справедливее слов мантуанского поэта Марона, утверждающего, что изначала разум приводит в движение и дух животворит небо; отсюда произошел человеческий род, все народы и скоты... Бог проникает повсюду, утверждал он, на земле, в море и глубине небесной; от Него получают бытие и люди, и животные, от Него огонь и дождь⁷⁹. Не так ли точно и христиане называют Бога умом, разумом, духом? А учения философов? – Не все ли они были проникнуты христианским духом? Так, Фалес Милетский, первый, начавший рассуждать о небесных вещах, началом вещей считал воду (rerum initium aquam dicit), а Бога тем разумом, который образовал из воды все существующее (deum autem eam mentem, quae ex aqua cuncta formaverit)⁸⁰. Мысль о воде и воздухе, замечает Минуций, слишком глубокая и возвышенная, чтобы могла быть изобретена человеком; она передана Богом и совершенно согласна с христианским учением. Далее Анаксимен⁸¹, а после него Диоген Аполлонийский⁸² считали Бога духом бесконечным и неизмеримым (аеrа deum statuunt infinitum et immensum). И это мнение двух философов о Божестве подобно христианскому учению. У Анаксагора именуется Богом распределение и движение бесконечной мысли (descriptio et motus mentis)⁸³. По Пифагору, Бог есть дух, разлитый и проникающий всю природу вещей, из которой получается все одушевленное (animus per universum rerum naturam commeans et intentus, ex quo etiam animalium omnium vita capiatur)⁸⁴. Известно, что Ксенофан все бесконечное, имеющее разум, считал Богом (infinitum cum mente deum tradere)⁸⁵. Антисфен же говорил, что хотя много богов, но в естественном и собственном смысле дан один (populares deos multos, sed naturalem unum)⁸⁶. Спевсипп признавал Бога одушевляющей силой, управляющей всем миром (vim animalum, qua omnia regantur)⁸⁷. Что же Демокрит, первый изобретатель учения об атомах? Не называл ли он Богом природу, посылающую нам образы предметов, и ум, воспринимающий их (naturam, quae imagines fundat... et intelligentiam)⁸⁸. Стратон также называет природу Богом⁸⁹, а Эпикур, представлявший богов праздными или вовсе не признававший их бытие, поставляет, однако, выше всего природу⁹⁰. Аристотель хотя и говорил различно, однако всегда держался мысли о единой власти и называл Бога то разумом, то миром или же подчинял мир Богу (Aristoteles variet interim mentem, mundum interim deum dicit, interim mundum deum praeficit)⁹¹. Гераклит Понтийский также приписывает Богу высший разум, хотя и различным образом⁹². Феофраст, Зенон, Хрисипп и Клеанф хотя и расходились между собой во мнениях, однако единогласно признают единство Провидения. Клеанф называет Божество то умом, то духом, то эфиром, по большей же части разумом (mentem, modo animum, modo aethera, plerumque rationem deum disseruit)⁹³. Наставник его Зенон началом всего полагает естественный божественный закон (naturalem legem), называемый то эфиром (et aethero interim), то разумом (interimque et rationem)⁹⁴. Но при всем сходстве в своих воззрениях на начало бытия с христианскими воззрениями Зенон и Хрисипп начинают обличать и самое язычество. Когда Зенон утверждает, что Юнона – воздух, Юпитер – небо, Нептун – море, Вулкан – огонь, и прочих богов возводит к элементам, он обличает и сильно подрывает общее заблуждение. Подобным образом и Хрисипп, хотя считает Богом то разумную силу (vim divinam), то мир (mundum), то фатальную необходимость (fatalem necessitatem), но в физиологическом объяснении песней Гесиода, Гомера и Орфея подражал Зенону⁹⁵. Диоген Вавилонский излагает целую систему для изъяснения происхождения Юпитера, рождения Минервы и прочих (Jovis partum et ortum Minervae)⁹⁶. Ученик Сократа Ксенофан говорит, что образ бытия истинного Бога для человеческого познания недоступен и потому не должно стремиться и познать его⁹⁷. Аристон Хиосский учил, что Бог непостижим⁹⁸. Оба они чувствовали величие Божие в самом отчаянии постигнуть Его! Платон несравненно яснее и по содержанию, и по выражению изложил свое учение о Божестве. И его можно было бы признать за небесное, если бы оно не было омрачено примесью народных убеждений⁹⁹. В «Тимее» же Платон говорит, что Бог по Самому Своему имени есть Отец всего мира, Творец души, Создатель неба и земли, что Его трудно познать вследствие Его необъятного и беспредельного могущества и, если познаешь Его, не сумеешь это высказать публично. Это учение весьма сходно с христианским: и христиане признают Бога и называют Его Отцом всего и никогда не говорят о Нем публично (?), если их не спросят о Нем. Итак, все почти философы, хотя и под различными именами, учили о едином Боге так, что, сравнивая религиозную философию эллинизма и теоретическое учение христианства о Божественном существе, можно прийти к тому заключению, что или выступающие теперь в истории христиане – философы, или эллинские философы прежде исповедали христианство (Cap. XIX и нач. XX).

Таково христианское учение о Боге. Оно доказывается всем гармоническим устройством космоса, рассматриваемого в его целом и частностях, духовным и физическим составом человека; оно подтверждается всеми лучшими философами древности и представляет собой достояние всего рода человеческого (с конца IV в.). Что может противопоставить ему языческая религия?

Приступая к обвинению язычества, Минуций Феликс предваряет его тонким дипломатическим введением, рассчитанным на то, чтобы не будить религиозные страсти противников. Сам некогда принадлежавший к языческой религии, он хочет обвинять во всех ее недостатках не своих современников, а предков, их неразборчивость, легковерие и невежественную простоту, но долго на этом пути он не остается; прекрасный знаток греко-римской мифологии, он воспользовался всеми ее курьезами и недостатками, чтобы в более ярком свете выставить реальную карикатурность ее и религиозную несостоятельность. Что такое греко-римские боги? Представляют ли они собой сверхъестественных существ или они стоят близко к человеческому роду и мало чем отличаются от него?

Культ богов возник естественным путем; он обязан легковерию и религиозной неразборчивости предков. Воздавая благоговейное почтение своим царям, они желали видеть их в изображениях, старались увековечить память их статуями, и то, что принято было ради утешения, стало потом предметом священным; воздавая награду почившим, они подали пример своим потомкам¹⁰⁰. Научным доказательством этого тезиса служат исследования Евгемера¹⁰¹, где доказывается, что все божества суть люди, обоготворенные за свои благодеяния и добродетели, и где повествуется о времени их рождения, их отечестве и гробницах по разным местам, например, об Юпитере Критском¹⁰², об Аполлоне Дельфийском¹⁰³, Изиде Фаросской¹⁰⁴ и Церере Элевсинской¹⁰⁵. А Сатурна, родоначальника богов, как греческие, так и римские писатели выдают за человека. Известно, что Сатурн, убежав из Крита от преследования своего разгневанного сына, прибыл в Италию и, принятый там гостеприимно, будучи родом грек и образован, он научил здесь многому грубых и невежественных людей... Он назвал страну, давшую ему убежище, Лациумом (Latium), потому что он безопасно скрылся (latuit) в ней, а городу дал название по своему имени, как и Янус назвал город Яникул¹⁰⁶. Итак, Сатурн был обыкновенным человеком. Он был выдан за сына неба и земли, потому что в Италии не знали его родителей, «как и в настоящее время мы называем «упавшими с неба» людей, которых встречаем неожиданно, а людей неизвестных и незнатных именуем «сынами земли» (Cap. XXII)¹⁰⁷. Но и помимо этих определенных и исторически засвидетельствованных фактов, повествующих о человеческом и смертном происхождении богов, даны целые теории о возведении людей в божеское достоинство. Так, Продик говорил, что были возводимы в богов люди, которые во время своих странствований принесли людям пользу своими открытиями¹⁰⁸. Мнение Продика разделяет и Персей, называющий одними и теми же именами и открытые произведения земли, и их открывателей¹⁰⁹. Великий Александр Македонский в письме к своей матери говорил, что один жрец, устрашенный его могуществом, открыл ему тайну, что боги не что иное, как люди¹¹⁰.

Будучи существами естественного происхождения и принадлежа к одному рангу со всем человечеством, греко-римские боги не только в своем внешнем виде иногда носят на себе безобразие и вызывают отвращение, но и по своей деятельности, образу занятий и нравственного поведения часто не отвечают даже самым непосредственным требованиям, какие могут быть предъявлены религиозным сознанием к самому понятию Божества. Вулкан – бог хромой и немощный, Аполлон столько веков безбородый, Нептун с глазами светло-зелеными¹¹¹, Юнона с бычачьими глазами¹¹², Меркурий с крылатыми ногами¹¹³, Пан с копытами¹¹⁴, Сатурн с кандалами на ногах¹¹⁵, Янус с двумя лицами для того, чтобы видеть и сзади¹¹⁶, Диана – высокоподпоясанная охотница¹¹⁷, Диана Эфесская имеет огромные груди¹¹⁸, а Диана Тривия имеет три головы и много рук¹¹⁹. Далее, сам Юпитер представляется то безбородым, то имеющим бороду¹²⁰, называемый Аммоном имеет рога¹²¹, Капитолийский носит молнии¹²², Юпитер Лациар обагрен кровью¹²³, а к Юпитеру Феретрию подойти нельзя¹²⁴; и, при всем том, какое еще множество насчитывается Юпитеров: сколько чудовищ Юпитера, столько и имен его¹²⁵. Эригона повешена на петле, как дева между звездами¹²⁶, Касторы для того, чтобы жить, постоянно умирают¹²⁷, Эскулап для того, чтобы явиться богом, убивается громом¹²⁸, Геркулес сжигается эгейскими огнями, чтобы не быть более человеком (Cap. XXI)¹²⁹. Таковы басни, наследованные римлянами от невежественных отцов; всего тяжелее то, что они и теперь составляют предмет обычных занятий и школьного обучения, особенно же песнопения поэтов. Вот, например, поэзия Гомера, прославленного и увенчанного, которого Платон исключил из своей республики, – она дает достаточное число примеров, чтобы убедиться, в чем состояли занятия греко-римских богов и какова была их нравственность. Этот поэт преимущественно при описании Троянской войны, хотя и для забавы, вмешал богов в события и дела человеческие. И что же получилось? Он разделил богов на две спорящие партии, ранил Венеру, связал, ранил и обратил в бегство Марса¹³⁰; рассказал, как Юпитер освобожден был Бриарием¹³¹, как он оплакивал кровавыми слезами сына Сапердона, которого никак не мог избавить от смерти¹³²; Геркулес убирает навоз¹³³, Аполлон пасет стада Адмета¹³⁴, Нептун занимается построением стен Лаомедонта, и несчастный строитель не получает награды за свои труды¹³⁵; там на наковальне куется молния Юпитера¹³⁶. Что же сказать об уличенном прелюбодеянии Марса и Венеры¹³⁷ или освященном на самом небе постыдном сладострастии Юпитера с Ганимедом¹³⁸? Не тот же ли, наконец, Юпитер, воспламенившись более, чем с другими любодейцами, предался сладострастию со своей собственной женой Юноной¹³⁹? Вот нравоучительные примеры, предлагаемые в назидание человеческому роду! «Они переданы для того, чтобы некоторым образом оправдать пороки человеческие. Выдумки подобного рода увлекательно действуют на детей и извращают нравственность человека с юного возраста. Под увлечением этих занимательных рассказов возрастают мальчики и сохраняют их до самых зрелых лет, не достигая истины, которая доступна только ищущим ее» (Cap. XXII).

Такова религия греко-римского мира в ее божественных представителях. Могла ли она служить опорой государства, основой его могущества и дает ли достаточное основание для того положения, высказанного Фронтоном, что Рим своим величием обязан не столько храбрости своих деятелей, сколько своему благочестию и религии? В глазах апологетов христианства история Рима предносилась в совсем другом проспекте по сравнению с тем, как ее изображают современные Минуцию Феликсу историки, не говоря уже о новейших исследованиях. Строго рассуждая, история Рима не давала никакого повода к упрекам, но апологетика требовала их, – и вот под пером морализирующих представителей самые обычные явления ее получают окраску жестокости, братоубийства и святотатства. Это лежало в духе древнего христианства, в той всеотрицающей тенденции, с какой первоначальное христианство выступало не только против религии Греции и Рима, но и против всего строя римского государства как в его прошлом, так и настоящем, – тем не менее, нельзя не пожалеть о крайней односторонности их взгляда. «Да, пресловутая римская справедливость, – начинает свою отповедь Фронтону Минуций Феликс, – видна с первых же времен основания государства. Не преступление ли соединило римлян, не неистовая ли жестокость дала им силу? Сначала Рим служил убежищем для всякого рода людей, туда стекались разбойники, злодеи, прелюбодеи и убийцы (?). Сам Ромул, их царь, совершил братоубийство... чтобы превзойти в злодеянии свой народ. Вот первые начатки благочестивого государства! После того Рим нагло похитил и обесчестил дочерей¹⁴⁰, из которых многие были уже обручены, и некоторых замужних женщин, и потом затеял войну с их родителями, своими тестями, и пролил кровь своих родственников. Что может быть безнравственнее, бесчестнее, наглее такой злодейской дерзости?» Этот приподнятый морализирующий тон, повышенный Минуцием на самую высокую ноту, продолжает звучать громко во всем отделе, посвященном истории Рима. Общим делом Ромула, утверждает он, и последующих царей и вождей было – соседей сгонять с их земли, разрушать окрестные города с храмами и алтарями, притеснять пленных, укрепляться посредством обид других и своих злодеяний. Не достойно ли посмеяния то, что римляне принимают религию побежденных народов и после победы поклоняются пленным богам, так как воздавать божественные почести тому, что захвачено на войне, значит совершать святотатство? У римлян сколько победных торжеств, столько нечестивых дел; сколько взято трофеев у народов, столько сделано ограблений у богов. Итак, римляне сильны не потому, что они религиозны, а потому, что безнаказанно совершили святотатства (?). Да и какие боги могли покровительствовать Риму? Специально римские боги известны: это Ромул, Пик¹⁴¹, Тиберин¹⁴², Конс¹⁴³, Пилюмн и (ас, по-видимому, нужно aut – или) Полюмн¹⁴⁴. Таций изобрел Клоациллу и стал ее обоготворять. Гостилий – Павора и Палора¹⁴⁵; кроме того, кто-то боготворит и лихорадку¹⁴⁶. Вот покровители Рима: суеверие, болезни и несчастья;

между болезнями Рима и в число богов можно поместить еще распутных женщин Акку Ларенцию¹⁴⁷ и Флору¹⁴⁸. Нельзя же допустить, чтобы римлянам помогли против народов Марс Фракийский, Юпитер Критский, Юнона Аргосская или Самосская... Диана Таврическая... наконец, египетские скорее чудовища, а не божества. Итак, могущество римлян, обнимающее собой весь мир (ср.: Cap. IV), отнюдь не может служить доказательством их религиозности. Да и какие боги могли дать им помощь? В выборе этих богов Минуций, как адвокат-софист и апологет, неподражаем. Это какие-то дятел, страх, боязнь, лихорадка – и в самом деле, какую помощь они могли дать римлянам (Сар. XXV)?

Гадания и оракулы – заслуживают ли они какого-либо доверия и способны ли доказать внутреннюю силу римской религии? Допустим, что Клавдий Фламинский и Июний потому потеряли свои войска, что не рассудили дождаться обычного топтания цыплят ногами, а Регул? Не наблюдал ли он авгурий и однако взят был в плен?¹⁴⁹ Точно так же и Минцип, хотя и уважал религиозный обычай, попал во власть врага¹⁵⁰. Павел Эмилий потерпел при Каннах ужасное поражение, несмотря на то, что цыплята предвещали ему успех¹⁵¹. Цезарь пренебрег гаданиями, которые воспрещали отправиться ему в Африку прежде зимы, однако он легко пересек море и победил¹⁵². А что сказать об оракулах? Амфиарай предсказал, что будет после его смерти, а не знал, что жена изменит ему за ожерелье¹⁵³. Слепой Тиресий предсказывал будущее, а не видел настоящего¹⁵⁴. Энний сочинил на счет Пирра ответы Аполлона Пифийского, между тем как Аполлон давно перестал говорить стихи, и этот оракул, ловкий и двусмысленный, прекратил свое дело с тех пор, как люди стали менее легковерны и более образованы¹⁵⁵. И Демосфен, зная поддельность ответов пифии, утверждал, что она держит сторону Филиппа¹⁵⁶. Но вера в оракулы и прорицания, охватившая в ту переходную эпоху весь культурный мир, не чужда была и христианскому обществу того времени, и потому разделаться с этим сложным вопросом двумя-тремя фактами, частью скомпилированными с Цицерона, было и для Минуция Феликса нелегко. Он не вполне отрицает возможность правильности оракульских предсказаний, допуская, что из множества ложных предсказаний одно случайно и может попасть на истину, но он сам понимает, что такими уж слишком наивными ответами никого не удовлетворишь, и с целью решить намеченный вопрос он развивает целую теорию демонологии, имевшую очень важное значение в религиозном миросозерцании христиан того времени. Учение о демонах, их господстве в мире и человечестве получило свое начало в апокалиптической книге «Тайн Еноха», сохранившейся до нашего времени на коптском языке; создавшееся под воздействием вавилонских влияний, оно вылилось здесь в форму воззрения о падении высших ангелов (έγρήγοροι – хранителей и созерцателей тайн Божиих), спадших с неба из любви к человеческим женам, сочетавшихся с ними и породивших гигантов, научивших людей всем порокам. С легкой руки Иосифа Флавия (Antiqu.jud. 1.4) оно перешло к христианским писателям – Иустину Философу (Ар. II, 5), Афинагору (Suppl. pro Christ. Cap. 24), Тертуллиану – и вообще во все литературные памятники древнего христианства, обсуждавшие эту проблему, и развилось в целую теорию. Впрочем, сами христианские писатели, не знакомые с научной теорией, пытались производить ее от Сосфена, который, по словам Минуция Феликса, с подобающим благоговением говорил об истинном Боге, признавал ангелов, служителей и вестников истинного Бога, присутствующих перед Его престолом и трепещущих от мановения и взгляда Его; тот же маг говорил о земных демонах, блуждающих туда и сюда и враждебных человечеству. Платон, почитавший трудным найти Бога, без труда рассуждает об ангелах и демонах и пытается в своем диалоге «Пир» определить природу демонов; он думает, что она есть нечто среднее между смертным и бессмертным, т. е. телом и духом, и состоит из соединения земной тяжести с небесной эфирностью; от нее происходит в нас любовь, она возбуждает чувства в сердцах человеческих, волнует желания в них и возжигает пыл страстей (Cap. XXVI). Но эти немногочисленные аналогии отнюдь не объясняют собой той вполне развитой и законченной теории демонологии, какая наблюдается в древней христианской литературе. Наиболее отчетливое выражение она находит у Тертуллиана. «Мы, христиане, – пишет он, – утверждаем существование известного рода духов. Имя их не ново, так как и Сократ совещался со своим демоном; бытия ангелов не отрицает и сам Платон. Но только из Священных Писаний¹⁵⁷ можно узнать действительное происхождение их, – как от ангелов, развращенных собственной виной, возник еще более развращенный род демонов, осужденных Богом вместе с виновником их, называемым князем. С самого начала злоба этих духов господствовала над погибелью человека. В них заключается причина несчастных случаев всякого рода, в особенности же внезапных и случайных потрясений, сильно ослабляющих душу. Благодаря своей тонкости и легкости, будучи невидимы и недоступны наблюдению, эти духи дают себя знать, правда, не в самом действии, а в последствиях его, когда, например, необъяснимое лежащее в воздухе зло повреждает древесные и полевые растения в зародыше и во время созревания, или когда испорченный по неизвестной причине воздух извергает приносящее заразу испарение. С такой же таинственностью заразы дыхание демонов и ангелов производит различные болезни духа посредством умоисступления, сумасшествия, ужасных и позорных пожеланий. Каждый дух крылат, а также, следовательно, ангелы и демоны, и потому они во мгновение ока могут быть везде. Весь мир для них одно место. Что и где случается, они узнают об этом так же быстро, как и разглашают. Они умеют проникнуть даже в намерения Божии, для древнего времени посредством чтения пророков, для нового – из чтения Священных Писаний. Из этих источников они узнают много касающегося будущего... Так как они живут в воздухе в соседстве звезд, то они могут легко узнавать, что там делается, и получают возможность обещать урожай, который они предчувствуют» (Apologet. Сар. 22–23). Демонология для древнего христианина служила неисчерпаемым источником для объяснения всех загадочных и ненормальных явлений в природе и истории человечества. Как физические нестроения в природе, например, порча в растении или болезни в человеке, вызывались гибельным воздействием демонов, так и вся прошлая история человечества сложилась под влиянием тех же демонов. В этом отношении на первом плане должна быть поставлена философия религиозной истории человечества, развитая апологетами. Она проста и не сложна. Вся религиозно-нравственная жизнь греко-римского человечества сложилась и развилась под воздействием демонов. «Еще в древности, – говорит Иустин Философ (Ар. 1,5), – злые демоны, открыто являясь людям, оскверняли женщин и отроков, наводили на людей поразительные ужасы, так что те, которые разумно рассуждали о них, будучи объяты страхом, назвали их богами и давали им то самое имя, какое каждый из демонов выбирал себе». В этом своем утверждении апологеты основывались на Божественном откровении. «Бог, – рассуждает тот же Иустин Философ в другом месте, – сотворивший весь мир, покорив земное царство человеку и устроив небесные светила для произращения плодов, произведений и перемен времени, поставил им божественный закон...». Сам Он как бы отказался от управления миром. Бог вверил попечение о людях и всём поднебесном поставленным на то ангелам, но ангелы преступили это назначение, вошли в соединение с женами и родили сынов, называемых демонами. Демоны поработили себе род человеческий частью посредством волшебных писаний, частью посредством страхов и мучений, наносимых ими, а частью через научение жертвоприношениям, воскурениям и возлияниям, в которых они сами возымели нужду¹⁵⁸. Поэты и мифологи все, что ангелы делали с мужчинами и женщинами, городами и народами, приписали это самому Богу и сынам, как родившимся от семени Его, так и от так называемых братьев Его, Посейдона и Плутона, а равно и от детей их, и при этом каждого они назвали тем именем, какое кто из ангелов дал себе и своим сынам¹⁵⁹. Так возникло учение о языческих богах и вся мифология, рассказываемая поэтами. Демоны же научили и ставить им изображения или идолы, причем эти изображения не только носят их имена, но и имеют тот самый вид, в каком они являлись людям, и служат им местом жительства¹⁶⁰. Таким образом, как по Иустину, так и по другим апологетам¹⁶¹, языческие боги и культ, оказываемый им, хотя и ведут позорное происхождение от демонов, но имеют реальное значение, действительно существуют и обладают значительной степенью могущества и силы. Подчинив себе все человечество и убедив его признать себя за богов, демоны держат его в постоянном страхе и рабстве посредством сновидений и магических очарований (Iust. Apol. 1, 14). Они же являются причиной всех нестроений, несчастий, обманов и пороков в истории и жизни человека (Ibid.). Их главное дело, для которого собственно и посланы они в мир, состоит не в чем другом, как в делании зла (Tatian. Orat. Cap. 16). Они показали людям порядок и расположение звезд. Самое распределение Зодиака есть дело демонов... Они удостоили небесной почести животных, с которыми жили по низвержении с неба, пресмыкающихся, плавающих по водам, живущих в горах – поместили на небе и убедили людей, что жизнь на земле, чуждая разуму, согласна с разумом, так что гневлив ли кто или терпелив, воздержен или невоздержен, богат или беден, таким бывает не по собственной воле, а по назначению от тех, которые располагают рождением (Tatian. Orat. Cap. 8–9). Они – демоны – посеяли между людьми убийства, войну, любодеяния, распутства (Iust. Apol. 1,15); дурные законы также обязаны им своим происхождением (Apol. II, 7). По наущению их, Сократ был осужден на смерть (Apol. 1, 10) и Христос распят на кресте (Apol. 1, 63). Под влиянием демонов все, старавшиеся жить согласно с Логосом и удаляться от зла, были ненавидимы¹⁶².

Но это не была одна только теория, но самое жизненное ощущение. Весь языческий мир рисовался в сознании христианина полным всевозможных таинственных сил, всюду присутствующих, все знающих и все направляющих к погибели. Небо и земля и окружающий ее воздух находятся в их власти; все формы жизни запятнаны их присутствием; они восседают на троне, окружают колыбель младенца и сопровождают человека до самой смерти, стараясь в каждый удобный момент нанести ему болезни и разного рода несчастья и отвратить его от истинного пути. «Мир стоит под господством мрачного» (Послание ап. Варнавы), «лежит во зле» – вот общее моральное ощущение древнего христианина. Земля есть ад, хотя она и остается творением Божиим. Было бы несправедливо назвать это явление реакционным, но в нем несомненно заключалось нечто анормальное в моральном отношении... Такое, так сказать, чисто физическое ощущение вездеприсутствия демонов должно было поднимать нравственную энергию христиан на высшую точку напряжения. Христианин должен был чутко относиться к каждому своему шагу, с нервным беспокойствием следить за каждым своим действием, чтобы не запятнать себя соприкосновением с демоном и не подпасть его влиянию. Известно, что древние христиане полагали знамение креста повсюду: на порогах, на дверях дома, на одеждах, на постель и сосуды, из которых они ели и пили. Здесь сказывалось не одно только благочестие...

Главным объектом, на который направлена преимущественная злоба демонов, является человек. Они подстерегают его на каждом шагу и ждут только удобного момента, чтобы напасть на него и овладеть им. «Неистовствуя по своей злобе над людьми, они обольщают поникшие долу души разнообразными и коварными ухищрениями и препятствуют им возвыситься к жизни небесной» (Tatian. Or. Cap. 16), их самое приятное удовольствие и состоит в том, чтобы посредством ложных обманов отвратить людей от мысли и познания истинного Бога (Tertull. Ар. 1,10). Болезни и нестроения, случающиеся в человеческом организме, предоставляют им наиболее легкое средство, чтобы поработить себе человека. Лишь только они заметят, что человека постигла болезнь, они нападают на него и бурей своей злобы потрясают весь его организм. Достойный всякого удивления Иустин сказал, что демоны подобны разбойникам; как последние берут живыми некоторых людей, а потом за выкуп возвращают их родным, так и демоны, которых почитают за богов, вселяясь в тело каких-либо людей и потом посредством сновидений внушив им мысль о своем присутствии, велят таким людям выйти на народ и, насытившись мирскими веществами, на виду у всех отлетают от больных, возвращают им прежнее здоровье, уничтожив болезнь, которую они сами и произвели (Tatian. Or. Cap. 18)¹⁶³. При всем том, самыми ненавистными людьми для них являются христиане. На эту почву общехристианского демонологического миросозерцания и встает Минуций Феликс в дальнейшей части своей полемики с Фронтоном. «Есть лживые нечистые духи, ниспадшие с небесной высоты в тину земных страстей. Лишившись чистоты своей природы, осквернив себя пороками, сами уже погибшие, они для утешения себя в несчастии не перестают губить других и, будучи отчуждены от Бога, усиливаются всех удалить от Него, вводя между людьми ложные религии» (Cap. XXVI). Они вдохновляют прорицателей, обитают в капищах, действуют на внутренности животных, руководят полетами птиц, управляют жребиями, произносят смешанные с ложью прорицания. Они отвращают людей от неба к земле, от Бога – к веществу, возмущают человеческую жизнь, причиняют всем беспокойства и, вселяясь в людей, как тонкие духи, производят болезни, наводят страх на умы, искривляют члены... Отсюда и происходит все, сказанное Цецилием: Юпитер, требующий во сне игр в свою честь; Касторы, являющиеся на конях; лодка, следующая за матроной... (Cap. XXVII). В них же, в этих демонах, лежит и последний источник гонений, поднятых языческим обществом и властью на христиан, и всех тех сплетен и басен, распущенных в греко-римском обществе насчет религии христиан и их богослужебных собраний. «Христиане воздают божественную честь ослиной голове». Но разве и язычники не почитают ослов в стойлах богини Эпоны¹⁶⁴ и не пожирают благочестиво ослов вместе с Изидой, не обожают вместе с египтянами быка Аписа¹⁶⁵, змей, крокодилов, рыб и птиц? В греко-римском мире, следовательно, открытое почитание ослов представляет собой составную часть культа, что же касается до христиан, то это одни сплетни, пущенные демонами (Cap. XXVII).

«Христиан упрекают в почитании преступного человека...». Здесь можно было бы, ввиду серьезности и религиозной важности обвинения, ожидать от Минуция Феликса основательной и всесторонней отповеди, если и не вполне выражающей все существо христианства, то по крайней мере снабженной какими-либо более солидными логическими или историческими доказательствами. Однако ответ его весьма слаб и ограничивается немногими фразами. «Поистине достоин сожаления тот, кто все надежды возлагает на смертного человека, потому что со смертью его прекращается и вся помощь с его стороны. Вот египтяне: они в самом деле выбирают себе человека, воздают божественные почести ему, ему одному молятся, к нему обращаются за советом, в честь его закалают жертвы, и он, будучи для других богом, для самого себя есть невольно человек¹⁶⁶. Почитание креста? Да разве культ креста не известен самому греко-римскому обществу? Кресты являются составной частью статуй богов; победные трофеи (знамена) имеют не только вид креста, но и распятого человека. Да и в природе? Не наблюдается ли также подобие креста, когда корабль несется с распущенными парусами, или подходит к берегу с простертыми веслами? Наконец, в фигуре человека, когда он с распростертыми руками возносит молитву Богу, не наблюдается ли знамение креста (Сар. XX)?

При переходе к опровержению тех скандальных сплетен и басен, какие распространены были в греко-римском мире насчет внутреннего строя и жизни христианских общин, речь Минуция Феликса приобретает особую силу, блещет разнообразием доводов и побивает противника во всех его пунктах. Прогрессивное падение общественных и личных нравов, какое характеризует собой переходную эпоху от язычества к христианству, давало апологетам христианства обильную жатву для того, чтобы защитить целомудренность христианских собраний и изничтожить своего противника. В общем апологетическом миросозерцании источник всех этих скандальных обвинений лежит в тайных кознях демонов, повсюду преследующих христианина и всеми мерами стремящихся погубить его. Молва, энергично отвечает Минуций Феликс, об особенностях почитания предстоятелей христианских общин¹⁶⁷ прилична более бесстыдству тех людей, где каждый пол совершает прелюбодеяние всеми своими членами, где полное распутство носит название светскости, где сладострастие доходит до отвратительной гадости¹⁶⁸, где появляется скука от разврата, прежде чем стыд (Cap. XXVIII). Можно ли поверить тому, чтобы принятие в христианское общество совершалось посредством умерщвления младенца и его кровью, чтобы кто-нибудь решился умертвить нежное молодое тело, которое едва может назваться человеком, пролить его кровь и пить? Христианам не позволено ни видеть человекоубийства, ни даже слышать о нем. Если где это бывает, то в языческом обществе; здесь бросают детей на съедение зверям и птицам (?), некоторые женщины уничтожают зародыш будущего человека и делаются человекоубийцами прежде рождения детей. Уроки, располагающие к таким поступкам, дают сами боги. Сатурн не бросил, но пожрал своих детей, и потому в некоторых странах Африки родители приносят ему в жертву своих младенцев, ласками и поцелуями стараясь прекратить их плач, чтобы жертва закалалась без плача¹⁶⁹. У жителей Тавриды близ Понта и у египетского царя Бусирида существовал обычай приносить в жертву гостей¹⁷⁰. Римляне ради жертв зарывали мужчину и женщину из греков и мужчину и женщину из галлов¹⁷¹ и теперь еще римляне почитают Юпитера Лациара человекоубийством, Беллона же требовала для возливания на ее жертвенники человеческой крови (Cap. XXX)¹⁷². Вот где действительное детоубийство и человекоубийство, а не у христиан. И при всем том их обвиняют еще в «безнравственных пиршествах». Это тоже изобретение демонов, пущенное для того, чтобы запятнать целомудренную славу христиан позором отвратительного бесчестия. Достаточно, однако, ознакомиться с греко-римской мифологией и трагедиями, что, не говоря уже о людях, сами боги оказывались кровосмешниками, соединялись со своими матерями, сыновьями и сестрами. Неудивительно поэтому, что в греко-римском обществе часто наблюдаются и всегда допускаются кровосмешения. У христиан же целомудрие не только на лице, но и в уме; они охотно пребывают в узах брака, но для того чтобы иметь детей, и потому вступают в брак с одной женщиной или совсем отказываются от брака. Очень многие отличаются пожизненным девством своего не оскверненного тела и этим не тщеславятся. И собрания их отличаются не только целомудренностью, но и трезвенностью; самую веселость они умеряют строгостью, целомудренной речью и еще более целомудренными движениями тела. И узнают они друг друга не по телесным знакам, а по невинности и скромности. Они питают между собой взаимную любовь, потому что не научились ненавидеть, но называют друг друга братьями, как люди одного Бога Отца, как сообщники веры, как сонаследники упования (nos... mutuo amore diligimus, quoniam odisse non novimus... nos fratres vocamus, ut unius Dei parentis homines, ut consortes fidei, ut spei coheredes)¹⁷³ (Cap. XXXI).

Христиан упрекают в том, что они не имеют ни храмов, ни жертвенников, ни изображений Божества. Но какое изображение может быть дано Богу, когда сам человек, правильно рассматриваемый, представляет собой образ Божий? И какой храм можно построить Ему, когда весь этот мир, созданный Его могуществом, не может вместить Его?¹⁷⁴ Лучше содержать этот храм в уме, освящать его в глубине сердца, а потому самая лучшая и угодная жертва Богу – доброе сердце, чистый ум, незапятнанная совесть¹⁷⁵. Отсюда и тот, кто чтит невинность, тот молится Богу, кто уважает правду, тот приносит жертву Богу; кто удерживает от обмана, тот умилостивляет Его. Конечно, христианского Бога нельзя ни видеть, ни показать другим, но во всех делах и явлениях мира усматривается присносущая сила Его, проявляющаяся в раскатах грома, в блеске молнии, в тихом сиянии неба¹⁷⁶. Фронтон утверждает, что Бог не знает человеческих действий и, занятый всем миром, не может обнимать его частей и обращать внимание на целое (Cap. X). Каким же образом Бог далек от человека, когда Он, пребывая повсюду, не только близок к человеку, но и влит в него (non nobis proximus est, sed infusus)?¹⁷⁷ Солнце, утвержденное на небе, разливает свои лучи по всем сторонам, всюду присутствует, всему дает себя чувствовать, и никогда не изменяется его светлость¹⁷⁸. Не тем ли более Бог, Творец всего и Всевидец, от Которого ничто не может быть тайным, находится и в помышлениях наших, которые суть как бы тьма¹⁷⁹ (Сар. XXXII)? Христиане не различают племен и народов и признают весь мир домом одного Бога, так как Бог не нуждается в министрах и все находится пред очами Его¹⁸⁰. Отсюда и иудейский Бог не есть какой-нибудь специальный, племенной бог. Он – Бог всех, и пока иудеи повиновались спасительным повелениям Его, они из малого народа сделались бесчисленными, из рабов – царями. И не иудейский Бог вместе со Своим народом взят был в плен римлянами, но они сами оставили Его прежде, чем Бог отвергнул их (Cap. XXXIII).

Христианское учение об уничтожении всего мира огнем и продолжении жизни после смерти не представляет собой какой-либо новости, неизвестной древней философии. Стоики всегда утверждали, что весь этот мир, лишившись влаги, истребится посредством огня (consumpto humore mundus hic omnis ignesceret)¹⁸¹. Платон учил, что части мира разрушаются попеременно то от наводнения, то от воспламенения, и хотя он признавал мир вечным и неразрушимым, однако добавлял, что уничтожить его может один только Бог. Ясно, что греческие философы рассуждали так, как умствуют и христиане. Вот, например, Пифагор и в особенности Платон – они передали образованным людям греко-римского мира учение о продолжении жизни после смерти, хотя и не в полном, а поврежденном виде. Их заблуждение состояло в том, что, по их мнению, одни души, по разрушении тела, продолжают существовать вечно, причем переходят в другие новые тела – тела скотов, птиц, зверей, но при всех этих недостатках важно то, что греческие философы и по этому пункту учили согласно с христианами. И в самом деле, кто столь глуп и бессмыслен, чтобы осмелиться говорить, что Бог, первоначально создавший человека, не мог потом воссоздать его? Не труднее ли дать бытие сначала, чем потом возвратить его? Да и не вся ли природа внушает мысль о будущем воскресении? Солнце заходит и вновь появляется; звезды скрываются и опять возвращаются, семена не возродятся прежде, чем не сгниют. Но смерть? Она скрывает за собой нечто загадочное... (Люди) не столько убеждены, что уничтожатся после смерти, сколько желают этого (magis optare, quam credere), так как им приятнее уничтожиться, чем воскреснуть для мучений¹⁸² (Cap. XXXIV).

Пусть никто не ищет оправдания или утешения себе в судьбе; душа человека свободна и в нем судятся его действия, а не внешнее положение. И что такое судьба, как не предопределение Божие о каждом человеке? Бог предвидит будущее и сообразно с заслугами и свойствами каждого из людей определяет им судьбы. Христиан зовут нищими, но это не позор для них, а слава¹⁸³. – Да и как может быть беден тот, кто не имеет недостатка, не жаждет другое?¹⁸⁴ Никто не может быть так беден, как он родился (nemo tarn pauper potest esse, quam natus est)¹⁸⁵. Птицы живут без всякого наследства от родителей, и каждый день доставляет им пищу¹⁸⁶. И если люди чувствуют недостатки тела и терпят их, то это не наказание, но принадлежность человеческого воинствования¹⁸⁷.

Мужество укрепляется немощами, и несчастие часто бывает школой добродетели¹⁸⁸. Нельзя думать поэтому, что Бог не был силен помочь христианам или оставил их; Он подвергает каждого испытаниям, смотрит на его нравственное расположение и следит до последнего вздоха¹⁸⁹. Таким образом, люди испытываются несчастием, как золото огнем¹⁹⁰ (Cap. XXXVI).

Никто, однако, не терпит таких испытаний, как христиане... Зато какое прекрасное зрелище для Бога, когда христианин борется со скорбью, когда он твердо стоит против угроз, пыток и казней, когда он смеется над страхом смерти и не боится палача, когда он сохраняет свободу перед царями и владыками и преклоняется только перед Богом¹⁹¹. Не сами ли римляне превозносят до небес, например, Муция Сцеволу, который, промахнувшись убить царя, непременно погиб бы среди неприятелей, если бы не сжег на огне правой руки. А сколько христиан без малейшего стона претерпели сожжения не только рук, но и всего тела! Терпящие казни мужчины еще могут напоминать собой Муция, Аквилия или Регула¹⁹², но у христиан страдают не только мужчины, но и отроки и женщины, вооружившись терпением в страданиях, презирают кресты, пытки, зверей и все ужасы казней (Cap. XXXVI).

Что еще остается нуждающимся в защите в области христианской веры? Самые ничтожные вещи... Христиане не вкушают ни жертвенного мяса, ни жертвенного вина, и это вовсе не потому, чтобы они считали произведение природы, созданное Творцом, чем-либо оскверняющим, а лишь в целях отстранить всякую мысль о том, что христиане уступают демонам, которым приносятся эти жертвы. Они также не пренебрегают цветами, какими одаряет природа, срывают розы и лилии и другие цветы приятного вида и запаха, раскидывая их для благоухания и сплетая из них венки на шею. И если мы не кладем венки на свои головы¹⁹³, то извините нас, говорит Минуций Феликс по адресу язычников, мы имеем обыкновение нюхать запах хороших цветов обонянием, а не верхушкой головы и волосами. Христиане не возлагают венков и на умерших, потому что цветы блаженному вовсе не нужны, а несчастному не доставят радости; не кладут этих увядающих венков на умерших и потому, что надеются получить от самого Бога неувядающие венцы. Скромно, с упованием на милосердие Божие они живут надеждой будущего блаженства, по вере в величие Божие, открываемое в настоящем мире. Пусть Сократ, афинский говорун, громко признается, что он ничего не знает; пусть Симонид отсрочивает время для решения данного ему вопроса. Христиане презирают гордость философов – этих развращенных людей, прелюбодеев, тиранов, красноречиво обличавших пороки, которыми сами были заражены. Христиане представляют мудрость не во внешнем виде, а в своей душе, и их лучшей похвалой является то, что они достигли того, чего искали с усилиями все философы и не могли найти. Лишь среди христиан и в лице их открылось древнему миру познание истинного Бога. Чего же еще им больше желать? «Будем пользоваться нашими благами, – восклицает в конце своей речи Октавий-Минуций, – будем держаться правила истины: да прекратится суеверие, да посрамится нечестие, да торжествует истинная религия!» (Cap. XXXVIII).

При всей своей близкой зависимости от творений Цицерона и Сенеки, апология христианства, составленная Минуцием Феликсом, проникнута оригинальным характером и поражает читателя своеобразностью воззрения, развитого здесь на христианство. Кун, назвавший его творение «языческо-религиозным пониманием христианства», схватил самую суть дела. Догматический элемент в нем совершенно отсутствует, никаких цитат из Евангелия не встречается, и о Христе он говорит только мимоходом. Это морально-философская религия, основанная на стоической системе в ее лучших представителях. Из сочинения Цицерона «О природе богов» он воспользовался только изречениями Бальба, защитника стоической философии, из Сенеки же, одного из самых религиозных стоиков, он избирает места, наиболее сродные христианству; и то учение о Боге и Его Логосе, выдаваемое под именем христианского, какое он развивает в главе 18, есть только воспроизведение основных тезисов стоической теологии. Теоретическая противоположность между христианством и эллинизмом почти исчезает. Все выдающиеся философы древности, учившие о начале вещей, Боге и мироздании, высказывали те же самые воззрения, какие проповедует и христианство. О Фалесе Милетском он в особенности замечает, что мысль «о воде и воздухе слишком возвышенна и глубока, чтобы быть изображенной человеком; она внушена Богом»; учение Платона можно назвать почти «небесным», и, подводя итоги многочисленным выдержкам из древних философов, он формулирует общий результат в следующих замечательных для христианина словах; «Или нынешние христиане – философы, или философы были христианами» (гл. 19). Этот тезис подобия или сходства между эллинизмом и христианством последовательно проводится по всем важнейшим пунктам его полемики с Фронтоном (о сгорании земли, о продолжении жизни души и тела по смерти – гл. 34; сюда же отчасти можно причислить и отделы о почитании осла – гл. 28; о кресте – гл. 29; и даже о поклонении «преступному человеку» – гл. 29). У него, как и у Тертуллиана, обильно воспользовавшегося трудом Минуция Феликса, общая схема полемической диалектики может быть определена следующим тезисом: «У нас так, а у вас тоже, только в худшем виде».

Религия Минуция Феликса, как и у стоиков, индивидуальна; она есть религия личности, а не общества и культа. Как образ Божий, человек стоит в непосредственном общении с Богом; Бог близок к нему, внутри его, и в этом чисто физическом ощущении близости Божества человек черпает свою религиозную и нравственную энергию. Эта морально-религиозная сфера и остается той гранью, которая проводит резкую черту между эллинизмом и христианством, и в этой области Минуций тоже оригинален; отделы, посвященные этому вопросу, блещут силой логики и энергией слова. Но, к сожалению, полемика Минуция останавливается лишь на крайних и произвольно выбранных фактах и предлагает характеристику нравственного состояния общества, разукрашенную в тенденциозных целях. Век Минуция Феликса, век процветания и популяризации моральной проповеди стоицизма, в истории духовной культуры эллинизма и являлся именно поворотным пунктом к нравственному и религиозному подъему лучших его представителей.

Рассматриваемый в общем диалог Минуция Феликса может быть признан одним из самых художественных и литературно-обработанных произведений, какие редко встречаются в христианской литературе, интересует читателя и оставляет по себе глубокое эстетическое наслаждение. Его полемика с эллинизмом отличается тонким дипломатическим тактом, ведется с замечательным джентльменством и рассчитана на то, что бы не будить страсти своих читателей среди современного ему культурного общества. И если бы какой-либо из его противников случайно ознакомился с содержанием его труда, он нашел бы в нем только сродное и близкое себе.