Церковь, государство и общество

Прямое назначение церкви состоит в том, чтобы воздействовать на государство и общество в духе идей и его требований. Такое назначение церкви при его выполнении в эпоху, о которой мы говорим, значительно облегчалось тем, что общество тех времен было особенно доступно для религиозных идей: религия для этого общества составляла начало, действие которого было желательно и являлось совершенно необходимым. Эпоха наша не знала отрицания религии из явной и сознательной вражды к религии. Византия и Византийская империя, о которых у нас по преимуществу должна идти речь, были глубоко проникнуты религиозными интересами. Вся жизнь общества носила отпечаток религиозных интересов, хотя эти интересы, нужно сознаться, и не были так живы, так прочувствованы, как это было ранее, в более древнюю эпоху христианства. Говорим – привязанность общества к религии облегчала влияние и действенность этого влияния церкви на государство и общество.

К сожалению, при всей своей религиозности, общество носило в себе очень много задатков болезненной, патологической жизни, ненормального развития, от чего бы то ни происходило. Религиозность была чем-то отдельным от жизни: религиозность сама по себе, а жизнь сама по себе. Между ними не было того единения, той тесной связи, которая, поставляя то и другое в гармонические отношения, рождала бы истинно облагороженную, высоконравственную жизнь. Вследствие этого наблюдатель над жизнью и историей общества данной эпохи поражается обилием, избытком нравственных недугов, недостатков, которые составляли самую выдающуюся сторону в положении общества. Эта патологическая сторона составляет такое многозначительное явление, что мы должны остановить на нем наше внимание.

Это тем необходимее для нас, что таким образом мы выясним препятствия, с которыми должна была церковь бороться при осуществлении своей задачи, частные задачи, которые предначертывали для нее время и общество, – словом сферу, в которой жила и на которую действовать приходилось церкви.

И нужно сознаться, руководить таким обществом, каким было общество нашей эпохи, было делом, соединенным с величайшими трудностями!

Достаточно хотя кратко обозреть состояние этого общества, чтобы согласиться, что это действительно так. Трудно понять, чем поддерживалось продолжительное существование империи при той нетвердости, расшатанности государственных основ, какую представляло византийское государство, бывшее центром церковно-исторических событий времени. Какая-то атмосфера самоволия пропитала все и всех. Это было странное время, когда не стало более доверия ни правительства, к народу, ни народа к правительству, ни войска к полководцу; все жило в каком-то тяжелом напряженном состоянии. Каждый пользовался минутою счастья, и хотя искал большего, но редко находил. В отношении народа к императорскому трону повторились печальные времена римской языческой империи: императоры всходили на него часто для того, чтобы тотчас же снова оставить его с бесчестием. Революция, путем которой теперь занимала престол большая часть императоров, деморализующим образом действовала и на правительство и на народ. Какое благодетельное влияние на народ могло иметь правительство, которое и на день не уверено было в своей безопасности; счастливцы, окружавшие непрочный трон, были своекорыстны и часто жестоки и мстительны. Народ с своей стороны не мог питать должного уважения к правительству, которое обязано своей властно капризу народа, или самовольно, или же при помощи грубой военной силы захватило власть в государстве. Один историк взял на себя задачу пересчитать – сколько императоров трагическим образом были лишены трона в византийской империи во все продолжение ее существования (от Аркадия до Магомета II) и пришел к следующим интересным результатам. В продолжение существования византийской империи 109 лиц занимали императорский трон, как императоры в первый или второй раз, или как сотоварищи императоров. Из них 34 умерло в своей постели, т. е. естественною смертью, 8 умерли на войне или от какой ни будь случайности. Из прочих: 12 или добровольно или насильственно отказались от престола; 12 умерли в монастыре или в темнице; трое погибли голодною смертью; 18 были оскоплены или лишены зрения, потеряли носы и руки; 20 были отравлены, задушены, изгнаны, погибли от кинжала, или низвержены сверху колонны¹. Эпоха, которую мы рассматриваем, едва ли не богаче революциями, чем какая другая эпоха в истории византийской империи. Мы не говорим о заговорах неудачных, не сопровождавшихся достижением трона узурпаторами, заговоры были в каждое царствование и притом по нескольку. Что особенно замечательно и с нашей точки зрения печально, потому что указывает на крайнюю степень деморализации, заговоры и революции эти вспыхивали и разражались, не щадя ни самого близкого кровного родства, ни друзей, ни благодетелей. «Революции эти часто подготовлялись во дворцах самих императоров, в аппартаментах их жен, жаждавших власти или преданных своим страстям; они губили своих мужей, чтобы царствовать вместо их, под именем своих сыновей, или же для того, чтобы украсить короною своих фаворитов; эти революции затевались также нетерпеливыми сынами, находившими, что виновники их дней слишком уж зажились на свете» и пр. и пр.² Подобных примеров находим в данную эпоху множество. В IX веке император Михаил III, будучи 17-ти летним юношей, отнимает престол у матери своей Феодоры, заключив последнюю в монастырь³. Василий Македонянин (император) авантюрист, приближенный ко двору императора Михаила III и из простого конюха возвысившийся в достоинство патриция и потом августа – отплатил за все это правительству Михаила злодеяниями. Он оклеветал пред Михаилом дядю его Варду, заправлявшего ходом дел государственных, выставляя его заговорщиком на жизнь императора, восстановил Михаила на Варду и собственноручно убил последнего. Но на этом ловкий авантюрист не остановился, он пожелал престола императорского, убил императора Михаила, выведшего его из ничтожества и возведшего в высшие в государстве должности – и сел на окровавленном троне⁴. Факты подобного же рода можно находить и в X веке. При императоре Льве Мудром много было заговоров. Так один из таких заговоров вспыхнул в 902 году. Один из заговорщиков ударил императора дубиной по голове в церкви св. Мокия, куда император прибыл, сопровождая торжественную религиозную процессию. Удар впрочем не был смертелен, потому что заговорщик при ударе задел за паникадило и сила удара парализовалась. Важно то, что главным скрытым вожаком восстания был никто другой, как брат императора Александр⁵. В том же X веке, будучи еще несовершеннолетним, Константин Порфирогенит изгоняет из дворца свою мать Зою, правившую дотолe государством, и хотя слезы и мольбы Зои побудили императора отменить свое решение об изгнании из дворца своей матери, однако власть не была возвращена ей⁶. В свою очередь Зоя, когда на престол вступил Роман I, затеяла против него заговор, старалась отравить его ядом, но заговор ее не имел успеха, сама она была изгнана из дворца, пострижена в монахини и заключена в монастырь св. Евфимии⁷), который был обыкновенным местом заточения царственных особ женского пола. Роман, впрочем, не остался на императорском троне до смерти; он был низвергнут своими собственными сыновьями; но и этим не пришлось царствовать. Константин Порфирогенит, юностью и неопытностью которого воспользовался Роман, – провозгласив себя императором, теперь, сам захотел царствовать. По совету своей жены Елены, дочери Романа, он выгнал ее братьев, занявших было отцовский императорский престол, сослав их на острова, повелел постричь их в клирики⁸. В XI веке было не лучше. В особенности прославилась как неутомимая заговорщица в это время императрица Зоя. Она затевает заговор против своего собственного супруга императора Романа III, она хочет отравить его ядом, и когда яд оказывается действующим слишком медленно, приказывает задушить его в ваннe, и это совершает ее наперсник Михаил, которого она и провозглашает императором под именем Михаила IV⁹. По смерти Михаила IV Зоя провозгласила императором его племянника, тоже Михаила, объявив его своим приемным сыном; но этот выбор не был счастлив для Зои; новый император сослал ее на остров, где и приказано было постричь ее в монахини. Зое, впрочем, удалось низвергнуть неблагодарного приемыша, в возмездие которому она выколола глаза, разогнав всех его родственников¹⁰. Позднее император Михаил VII отнимает управление властью у своей матери Евдокии, а её заключает в Ниперский монастырь, который построен был этою императрицею¹¹.

Революции и заговоры вредно действовали на общественную нравственность. Они развивали в правительстве неслыханную жестокость. Для заговорщиков изобретались самые ужасные казни. Как будто бы одно правление желало превзойти другое в варварстве в данном случае. Для того, чтобы отнять смелость у новых искателей престола, думали прибегать к самым жестоким мерам. Виновного сначала подвергали пытке, чтобы узнать от него об его сообщниках, потом отрубали ему руки или ноги, нос или уши, секли бичами с свинцовыми наконечниками, вырывали глаза, возили на осле по цирку или по улицам города. Иногда узурпатор был обезглавлен после того, как потерпел телесное наказание; иногда виновного сжигали живого, сажали на кол. Иногда, впрочем, по какому-нибудь снисхождению довольствовались тем, что обрезали ему волосы или сжигали их на голове, также заключали в монастырь. Чаще всего бывало, что заговорщик подвергался оскоплению. Все эти наказания почти всегда сопровождались ссылкою и конфискацией имения; почти всегда вся фамилия виновного находилась под государственною опалою: жена обыкновенно постригалась и заключалась, а дети мужского пола оскоплялись¹². Приведем некоторые отдельные примеры в этом роде из нашей эпохи. При императоре Михаиле III заговорщики были лишены зрения и правой руки, затем их привели на публичное место, причем дали им в руки глиняные кадильницы, в которых вместо ладана горела сера; из этих-то кадильниц несчастные должны были кадить взаимно друг друга. Потом их ослепленных и лишенных одной руки заставляли в продолжение трех дней просить милостыню по городу, простирая к проходящим свою единственную руку¹³. Император Василий Македонянин жестоко наказывает заговорщиков, которые хотели было поднять бунт, но в действительности еще ничего не сделали. Император сам производил суд над участниками заговора в ипподром. Многие из них на другой день рано по утру нагие и скованные приведены были на форум, наказаны бичами, обстрижены и, по лишении имуществ, сосланы в ссылку; главный же из заговорщиков ослеплен¹⁴. Жестокостью к заговорщикам отличается и Константин Порфирогенит. Он считается кротким и любящим добродетель государем, и однако, по свидетельству Кедрина, Зонары, он был жесток в преследовании, неумолим в случай мести. Нельзя указать ни одного заговорщика при нем (за исключением Феофана), который бы не был подвергнут жестоким пыткам, не был бы публично бичуем, или не лишился бы носа или ушей¹⁵. При императоре Михаиле VII захвачен был узурпатор Руссель, приведен в Константинополь, подвергся бичеванию и как дикий зверь брошен в мрачную тюрьму¹⁶.

Частые заговоры, нарушавшие покой общественный, поощряя правительство к мерам жестокости, в то же время развивали в нем крайнюю, болезненную подозрительность. Подозрительность эта простиралась на всех, начиная от собственных детей. А это само собой развивало чудовищный деспотизм, каким и прославилась Византия. Императоры слишком мало были уверены в своей безопасности и потому всеми мерами старались утвердить за собою трон. К таким мерам относится раннее коронование императором своих детей. Так император Василий Македонянин одного за другим коронует своих детей: старшего Константина, второго – Льва и Александра почти тотчас по его рождении. Тоже делает Роман¹⁷. Император Алексей Комнин возлагает царственную корону на своего первенца Иоанна, при самом его крещении¹⁸. Но при этом подозрительность принимала весьма часто характер опасный для благосостояния особ аристократического происхождения. Замечательнейшие, богатые, происходящие от славных предков, высокоталантливые, любимые народом и войском, мужи в Византии делались, что называется, бельмом на глазу для подозрительных и завистливых императоров; в особенности если эти лица были настолько не осторожны, что высказывали честолюбивые стремления, или недостаточно ясно выражали свое уважение и преданность трону. Если подобные лица имели при дворе врагов, то ничего не было легче для них, как вследствие клевет и ложных обвинений, потерять имущество, свободу, быть ослепленными, сосланными в монастырь, вверженными в тюрьму, изгнанными и даже убитыми¹⁹. И такие подозрительные императоры были явлением обыкновенным. Императоры, при своей подозрительности, не могли быть уверены в своих собственных сыновьях. Император Василий Македонянин по самому пустому поводу теряет доверие к своему сыну Льву, хочет лишить его зрения, чтобы таким образом лишить его возможности наследования императорской власти. И только ходатайство патриарха и сената спасли Льва от ослепления. Впрочем император все таки подверг его строжайшему аресту²⁰. Подозрительность императоров служила одним из самых сильных средств к умножению придворных интриг. И без того «тайная интрига нигде в свете не имела такого развития, как здесь», а подозрительность венценосцев давала ей только новую пищу. Существование зависти, ненависти между высшими сановниками давало возможность менее разборчивым на средства из них клеветать друг на друга, возбуждая недоверие императора к тому или другому враждебному лицу и интриги весьма часто удавались: подозрительность императоров делала свое дело. В особенности придворная интрига достигала высшей силы, когда у трона императорского появлялся облеченный особенным доверием какой либо человек не знатного происхождения, пробивший себе дорогу или особенною талантливостью, или знаниями, или практическою ловкостью, или, наконец, случайно попавший в милость к императору. При появлении такого лица родовитые фамилии приходили в движение, начинались всяческие махинации, направленные к погибели данного лица; причем им или удавалось достигнуть цели, или нередко приходилось самим дорого платить за постыдные интриги. Отсюда встречается то замечательное явление, что в византийской империи, начиная от времен Константина В. и до падения империи, более чем где либо в государствах старого и нового Мира -- и лучшие государственные мужи и отличнейшие полководцы потерпели несчастий или даже совсем погибли, благодаря придворным махинациям, проистекавшим от зависти и ненависти.²¹ )

Какое деморализующее влияние на народ должно было оказывать подобное положение самих правительственных лиц и двора, доступных для всевозможных заговоров и интриг – это вполне понятно. И действительно народ, по крайней мере в столице, представлял собою элемент, годный ко всегдашним бунтам и революциям. Каждый повод к возмущению в Константинополе с величайшею охотою и быстротою подхватывался народом; вокруг заговорщика и возмутителя быстро собирались целые тысячи, часто не зная ни причины, ни цели движения. Массы народа высыпали из своих жилищ на улицы и принимали живейшее участие в бунте. Само собой разумеется, это возмущение могло быть тем сильнее, чем больше было или нерасположения к императору, или привязанности к бунтовщику, и чем он был популярнее. Нельзя сказать, чтобы подобные возмущения вспыхивали только против лиц правительственных, светских; нет, они поднимались иногда против патриарха, если его образ действования почему либо возбуждал народные страсти. К возбуждению народа в подобных случаях служили нередко монахи, разумеется, сами недовольные патриархом. Патриарх при таких случаях подвергался опасности потерять жизнь и спасался бегством. Если император низвергался вследствие народного бунта, то дело не обходилось без разграбления и опустошения домов у богачей, высших чиновников, и особенно родственников павшего императора. Впрочем, при этом яростная толпа грабила и дома лиц совершенно неизвестных, не приходивших ни в какое соприкосновение с интересами народными²².

Нравственность общества при таких условиях не могла быть высока. Kpoмe недостатков, развившихся вследствие революционного духа, обхватывавшего общество, оно страдало и вообще отсутствием нравственных принципов. Посмотрим, чем были некоторые из императоров и их двор, так как наблюдать за характером нравственности собственно народа не легко в эту историческую эпоху. Трудно понять, каким образом могли воспитываться такие чудовища безнравственности, каким был напр. Михаил III. Для этого императора, кажется, не было ничего священного. Его бурных порывов страстей не могли сдерживать ни религия, ни власть матери Феодоры, ни даже стыд пред общественным мнением. Едва выходит он из детских лет, как заявляет себя беззастенчивым сладострастием. Оргии составляли главное дело в его жизни. Он окружил себя людьми самой худой нравственности, дворец превратился в место распутства. Пиры, кончавшиеся пьянством, скандальные интриги, цирковые игры, вот серьезные занятия этого императора. Самое постыдное кощунство ничего не значило для него. Он обращает в поругание самые святейшии таинства. 12 из его сотоварищей по дебошам носили титла митрополитов, сам он называл себя apxиепископом колонийским. Патриархом был у них некто Феофил (Грилл. Кощунники облекались во свящ. одежды, пели безобразные песни на напевы церковных песней, позволяли себе комедийное действие причащения, причем вместо хлеба и вина употреблялись уксус и горчица. Эта толпа товарищей Михаила иногда позволяла себе публичное посмеяние над религией. Она, под руководством Михаила с пением неприличных песен и с игрой на музыкальных инструментах встречала патриарха, когда тот шел в каком либо крестном ходу; соблазн народа был страшный. День император обыкновенно проводить в цирке, где он принадлежал к партии «голубых»; он сам лично состязался в наездничестве. Цирк поглощал и все время у Михаила и бездну денег. Он был щедр до невероятия на лошадей и на конюхов. Он считал долгом быть крестным отцом у всех своих конюхов; при чем в подарок счастливому отцу император давал по крайней мере 50 фунтов золота, а случалось и вчетверо. Так как вследствие такого мотовства государственная казна скоро истощилась, то император дерзнул протянуть свою святотатственную руку и к сокровищам церковным. В избытка своей привязанности к лошадям, Михаил построил великолепную мраморную конюшню, в надежде, что этим он увековечит свою память в потомстве. И когда один из приближенных заявил сомнение на ЭТОТ счет, то Михаил приказал жестоко наказать дерзкого. Вообще в подобных поражающих своею жестокостью, приказаниях не было недостатка у Михаила, особенно в пьяном виде. Много непохвального рассказывают историки и о других царственных особах нашей эпохи. Император Роман II исключительно предан был играм, охоте и разврату²³. Императрица Зоя, супруга Романа III, представляет собою тип женщины самого постыдного поведения; даже преклонные лета не могли положить предела ее сладострастию²⁴. Император Михаил V представляет собою тип императора, для которого царствовать – значило свободно совершать злодеяния. Он был горд, несправедлив, жесток и непостоянен. Первым делом его по воцарении было погубить свою собственную родню. Его дядя, которому он был обязан своим троном, заточен в монастырь. Bсе остальные члены его фамилии мужеского пола -- мужья и отцы, даже старцы, были оскоплены. Народ, привыкший ко всякого рода деспотизму, не мог выносить Михаила и низвергнул его с престола.²⁵) Некоторые императоры в видах приобретения любви народной забавляют народ любимыми их зрелищами, конскими бегами, как это было в древнем Риме²⁶) и пр. и пр.

Особенную черту, характеризующую общество, составляло широко распространенное cyeвepиe, явный остаток языческих нравов. Вера во всякие прорицания составляла потребность членов общества тех времен. Не смотря на стpoгиe законы, существовавшие в империи касательно оракулов, они были распространены на востоке. Византийцы, как и римляне, имели своего рода Сивиллины книги. Император Лев VI, не смотря на то, что определил смертную казнь за магию, пишет однако же сам свои «оrаcul.»²⁷. Другой император Никифор Фока придавал большое значение астрологии и прорицанию, в этих видах он обращался, как к оракулу, к апокрифической книге «видение Даниила» и другим различным гадательным книгам. Отсюда он узнал о непременно имеющем при нем же последовать разрушении Сарацинского могущества, чего однако же не случилось²⁸. Желавшие узнать свое будущее узнавали его по звуку медных тазов, слушали прорицательные голоса в лесах или скалах. Существовала уверенность, что в самом Константинополе находились колонны и пророчественные статуи, на цоколе которых был написан таинственный лист будущих императоров Византии, указано время разрушения города и пр. Пророчества на иных так сильно действовали, что они, особенно если дело касалось престола, осмеливались поднимать восстание. Подобные предсказания для иных пришли в исполнение, как это случилось с императорами Никифором, Фокою и Цимисхием. Пророчества находили себе охотный прием. Можно сказать, не было в византийской империи центуриона, который бы не носил в сердце своем какого либо лестного предсказания относительно себя. То пленный сарацин рассматривал его руку и пообещал что либо в будущем, то мать его видела сон, который объяснила добрая женщина из той жe деревни, то монах за поданную милостыню в видах благодарности сделает какое либо предречение, пообещает даже императорский трон²⁹. Замечательно, что даже посторонние верили предсказанию касательно того или другого лица, особенно если этому лицу предсказывалась корона. Мало того, верили; подобному лицу старались оказывать всяческие услуги. Помогали напр. сделаться ему императором, прося об одном только – вспомнить их во дни его величия. Рассказывают, что некто из простого звания Лев и конюх Василий в самый же день проречения об их возвеличении нашли себе вполне верующих в исполнение проречения. За первого один генерал выдал свою дочь, второго усыновила себе одна богатая вдова³⁰ . Кроме веры искренней и полной во всякие предсказания, современное общество предано было суеверному волшебству и вполне доверяло рассказам о действии такого средства. В особенности общество любило таким образом, т. е. волшебством, объяснять для себя все события, какие казались непонятными, необъяснимыми для непроницательного взора народного. Напр. народ не мог понять, каким путем могло случиться, что напр. патр. Фотий, низвергнутый импер. Василием, этим же самым императором снова возвращается к почестям. И вот слагается сказка о волшебстве, которая записывается и доверчивыми современными историками. Народ объяснял событие так: причиной перемены Василия к Фотию был один дружественный с Фотем монах Феодор; однажды он пришел к Фотию и сказал ему: подкупи кого-нибудь из придворных, чтобы он изготовленными мною вспрыскиваньями окропил комнату императора, увидишь как царь после того полюбит тебя, и затем устрой так, чтобы я когда-нибудь увидел царя, тогда я сделаю то, что он возвратит тебе пpeжний сан. Когда же все это было исполнено, император действительно в раннее утро того же дня послал своих сыновей к Фотию, возвратил его из ссылки, поселил в Мангавре (дворец³¹. Мы привели только один образчик из множества. Bеpa в волшебство была сильно вкоренена в обществе христиан данной эпохи. К суевериям отличавшим общество тех времен нужно отнести и те воззрения, каких держались почти всё относительно таких естественных явлений, как кометы, землетрясения, затмения солнца и луны. Землетрясения непременно рассматривали, как Божие наказание за какой-нибудь грех или проступок, совершенный правительством или народом³². Появилась комета в царствование Константина VII и она принята была за предзнаменование смерти этого императора, случившейся месяца два спустя³³. Много тревоги произвела комета и в царствование Иоанна Цимисхия, которая появлялась в продолжении 80 дней. Устрашенный император обращается к логофету Симеону и Стефану епископу Никомидийскому с вопросом: что значило бы небесное знамение и они предсказывают ему победу³⁴. В царствование Константина X также появилась комета, по заходе солнечном. Она была величиной с полную луну, но уменьшалась по мере возрастания ее хвоста. Разно объясняли значение метеора; между другими объяснениями находилось и такое, что он знаменует болезнь и смерть императора³⁵. Затмение луны предсказывает падение узурпатора Вриенния³⁶) и пр.

Из этого обзора состояния общества данного времени видно, какие трудные задачи предлагались эпохою церкви при выполнении ее назначения. Чтобы быть достойною своего призвания, церкви следовало со своими требованиями идти в разрез с обществом, бороться чуть не со всем строем общественной жизни, как она выражалась в ту эпоху.

Церковь имеет своею священнейшую обязанность проносить идеи истины и добра, указанный христианством, в сознание и жизнь общества. К этой цели так или иначе и стремилась всегда церковь. Но насколько она достигала своей цели, это зависело не только от характера и ревности пастырей церкви, но и от того, в каком положении стояла церковь, как определенный институт, к государству и государственной власти, как другому институту; цели и интересы этих институтов не всегда могут совпадать. Отсюда зависел успех или неуспех самой деятельности церкви в исполнении ее христианских предначертаний. Государство содействует церкви, близко входит в интересы церкви, не попирает ее законных прав – церковная деятельность процветает. Если иначе относится первое ко второй, иначе идет и деятельность церкви.

Теперь, насколько государственная власть и государство византийское IX, X и XI века содействовали или не содействовали выполнению церковью ее священных обязанностей?

Церковь твердо помнила свои права и заботилась об их охранении. Так по крайней мере было в теории. Это стремление церкви вполне видно из ее канонческих постановлений этого времени. Так на соборе 869 года церковь между прочим определила, чтобы сообразно с древними канонами избрание епископов совершалось не чрез насилие со стороны светских властей и не вследствие какой-нибудь хитрости с их стороны; если встретится в церковной практике что либо подобное, поставленный таким образом епископ не должен считаться епископом и подлежал лишению сана. Тоже самое правило, по определению собора, должно иметь значение и при избрании митрополитов и патриархов: должно быть запрещено всякое вмешательство в избрание, происходящее на соборе епископов. Собор 869 г. простирает свои заботы о церковной независимости так далеко, что определяет даже, чтобы запрещено было при избрании подобных лиц самое присутствие императоров или его уполномоченных, если сами епископы не просят такого присутствия в видах соблюдения порядка³⁷. Патриарх Фотий со своей стороны, определяя отношения церкви к государству, требует от патриарха в отношении к императору следующего: «патриарх обязан предостерегать императора и наставлять его на путь истинный в случае греха, потому что -- замечает он -- если ошибки царя и властей остаются неизобличенными, народ легко приходит к подражанию недолжному; наоборот, при надлежащем вразумлении главы государства, народ, склонный к преступлению, удержится от подражания злому»³⁸. Такое воззрение церкви на свою самостоятельность и требования ее подобной самостоятельности не были каким либо притязанием со стороны церкви. В теории государство рассматриваемых веков вполне со своей стороны подтверждало права церкви касательно ее независимости. Это прекрасно доказывает светское законодательство того времени. Весьма замечательны правила, находящиеся в уложениях императоров Василия I и Льва VI, правила касающиеся прав и обязанностей патриарха Константинопольского и императора в отношении к церкви. Каждому из них определены нормы, с которыми они и должны сообразовать свою деятельность религиозную. Нужно заметить, правила эти очень высоко поставляют власть церковную в сфере государственной. Взаимоотношение императора и патриарха здесь определяется так: «государство, подобно организму человеческому, состоит из частей и членов, и величайшие и необходимые члены его суть император и пaтpиapx. Поэтому мир и счастье подданных как по телу, так и по душе, достигается полною гармонией и согласием этих обеих властей -- императорской и первосвященнической». В частности идеал патриарха по его духовным функциям в государстве изображается в тех же уложениях в таком роде: «пaтpиapx есть живой образ Христа, отпечатлевающего истину в делах и словах. Цель патриарха состоит в поддержании peлигиoзнocти и нравственной жизни между порученными ему от Бога людьми, в обращении к церкви еретиков, к вере – неверующих. Назначение патриарха жить для Христа и распяться для Мира. Пaтpиapxy прежде всего принадлежит дар учительства, потом он должен отличаться одинаковым отношением ко всем, высшим и низшим, отличаться кротостью ко всем, кто приходит с ним в соприкосновение, он должен быть строгим в отношении к упорным, свободно и безбоязненно стоять пред императорами за истину и за сохранение справедливости и религии. Ему принадлежит право объяснять древние каноны, определения отцов и соборов. Подобную же власть в своей сфере имеют митрополиты и епископы». Идеал императора в отношении к церкви в том же законодательстве Василия и Льва изображается следующими чертами: «Император есть законное предстательство, благо всех подданных, он наказывает и награждает всех без пристрастия. Его задача -- благодеяния. При этом он обязан приводить в исполнение все заповеди св. Писания, определения семи св. соборов. В православии и религиозной ревности император должен отличаться пред всеми. При издании законов должен утверждать существующие обычаи, но противные канонам нравы не должны быть терпимы»³⁹. Отсюда с ясностью открывается, сколь высоко законодательство светское ставило власть церковную в государстве. Ей указывался широкий круг деятельности; пределы этой власти, по уложениям, вполне соответствовали истинной ревности пастырей. Со своей стороны и император в известной законной мере и степени призывался к деятельности на пользу церкви. В рассматриваемом законодательстве власть императора и патриарха как бы взаимно уравниваются; их области различны, но значение одного не ниже другого. В практике такое равнозначение патриарха и императора выражалось в том, что они друг друга принимали со взаимными почестями и обнимались, что называлось взаимным уважением⁴⁰.

Некоторые из византийских императоров открыто давали знать о своем уважении к правам церкви, рассматривали самостоятельность церкви, как лучшую гарантию в успехе ее деятельности. Таков напр. был император Василий Македонянин. Его речи, с которыми он обращался к отцам соборов 869 и 879 г. замечательны, как выражение тех желаний, какими исполнены были в отношении к церкви лица, ценившие деятельность церковную, как высшее благо. Вот что говорил он соборе 869 года. Обращаясь с подобающими увещаниями к епископам и духовенству, мирянам же он сказал: что они должны строго следовать решениям церкви, воздерживаться от всякого вмешательства в дела церкви, предоставляя их епископам, которым поручена власть вязать и решить; далее, что миряне не должны забывать о своем положении в церкви, так как ноги не могут предписывать законов глазам, не должны являться судьями своих пастырей, будучи сами скоры только на обличение, а медленны на исправление своих недостатков⁴¹. На другом соборе 879 года, в своей речи император с одной стороны высказывает удовольствие присутствовать на соборе, но с другой – высказывает опасение, как бы недовольные собором не подумали, что собор не имел достаточно свободы, что император принуждает отцов собора принимать такое или другое решение⁴². Из этих речей императора Василия видно, что идея о высоких правах церкви, идея независимости церкви в ее деятельности – идея эта была присуща лично некоторым из императоров. Церковь в теории становилась высоко. Но не все императоры стояли на такой точке зрения в отношении к пониманию задачи церкви. Некоторые думали приписывать себе больше власти, чем сколько позволяла церковь иметь им в ее сфере. Так император Лев VI провозглашает принцип, что царь есть закон неписанный – т.– е. императору все дозволено. Но такая деспотическая в отношении к церкви теория вызвала вполне заслуженные укоры со стороны тогдашнего патриарха Николая⁴³. Впрочем такие случаи открытого заявления касательно непризнавания за церковью ее узаконенных прав были редки.

Вообще в теории не только церковь, но и государство поставляло власть церковную на высоте, одинаковой с властью императорской. Права церкви на самостоятельность, на широту практики не отрицались. Но так ли это было в действительности, как было в теории?

Как же было в действительности? В действительности церковь не всегда могла свободно пользоваться принадлежащими ей правами; ее права попирались со стороны государства. Случалось, что деспоты между византийскими императорами свою порочную волю предпочитали воле и власти церкви. Мир церкви таким образом нарушался, а вместе с тем колебался и порядок церковный. Чтобы видеть в каких формах проявлялось иногда это незаконное вторжение государства в область церковных дел, мы имеем в виду раcсказать о двух замечательнейших столкновениях между государством и церковью, какие случились одно в IX, другое в X веке в Константинополе.

Мы уже заметили выше, каким нецарственным характером отличалось поведение императора Михаила III (842–867 гг.. На это-то царствование и падает первое из указанных нами столкновений церкви и государства. Мы говорим о незаконном низвержении известного патриарха константинопольского Игнатия (846–857, 867–877. В этом случае не обинуясь можно сказать, что на стороне церкви были права, а на стороне государства неправда и беззаконие. Игнатий взошел на патриаршую кафедру в 846 году и был чрезвычайно популярен в особенности между низшими классами народа. Он являлся для народа мучеником еще до его восшествия на престол. Он был сын злополучного императора Михаила Рангаве, в отроческом возрасте насильственно был пострижен в монахи и оскоплен. Трагическая судьба его была памятна народу и возвышала в глазах его Игнатия. При этом, Игнатий пользовался славою человека благочестивого и отличался ревностью в борьбе с еще не совсем погасшим тогда иконоборством. Строго – монашеская жизнь его приобрела ему славу и между многочисленными константинопольскими монахами. Справедливо, что быть может Игнатию, как съизмлада проведшему свою жизнь среди замкнутой монастырской жизни, недоставало, когда он сделался патриархом, административного таланта и искусства среди мiра сего, но за то этот недостаток восполнялся его глубоким благочестием и ревностью к справедливости. Этого-то патриарха Игнатия еще раз ожидала тяжелая злополучная судьба. Двор императора Михаила III был полон людьми, меньше всего достойными стоять у трона царского. Во главе этих лиц был дядя его Варда, его воспитатель, сделавшийся правою рукою Михаила в управлении государством. Он был человек талантливый, покровительствовал просвещению, но в тоже время отличался постыдною безнравственностью, гармонировавшею с общим духом двора Михайлова. С этим-то Вардою приходит в столкновение патр. Игнатий и дорого платится за свою пастырскую ревность. Весь двор Михаила заслуживал самых строгих пастырских обличений и прещений, но Игнатий обращает свое справедливое негодование против одного Варды, может быт потому, что он стоял тогда во главе придворных. Варда питал преступную страсть к своей невестке, вдове, оставшейся после его сына; он оттолкнул от себя свою законную жену и жил с указанною невесткою в открытой любовной связи. Игнатий, многое покрывавший своим снисхождением, не хотел больше молчать при виде этого соблазна. Он делал сладострастному царедворцу пастырские внушения, но все его увещания оставались тщетными. Тогда Игнатий склонился на решительный шаг. В праздник Богоявления, в 857 году, Игнатий торжественно отказал сластолюбцу в св. причастии. Забывшийся царедворец схватился за меч и грозит пронзить сурового патриарха. Но этот оставался неустрашимым и непреклонным, давая заметить Варде, что есть гнев Божий, и он может обратить лезвие его меча против него самого. Напрасно император Михаил хотел склонить Игнатия к уступчивости: патриарх оставался при своем строгом прещении. Гнев Варды возгорелся и вскоре он находит случай излить свое негодование на патриарха. В том же году еще несовершеннолетний Михаил, по желанию и просьбам Варды, провозглашает себя императором, в руках которого должно теперь сосредоточиваться управление государством. Управлявшая дотоле империей мать его Феодора лишена власти. Но этого казалось мало Варде. Он вытребовал у своего питомца Михаила, чтобы Феодора и ее дочери были пострижены в монахини и таким образом навсегда отстранены от государственной власти. Михаил повиновался воле своего дяди. Приказано было Игнатию постричь Феодору и ее дочерей. Но патриарх на такое требование отвечал отказом. Он находил, что Феодора и ее дочери вовсе не имеют никакого расположения к монашеской жизни и замечал: «какие преступления совершили императрица и ее дочери, чтобы употреблено было над ними такое насилие?» Игнатий объявил, что он не может делать того, что бесчестит государя и противно его совести. Император достиг наконец своего: его мать и сестры были пострижены в монахини, но не рукою Игнатия. Это сопротивление Игнатия окончательно решило его судьбу⁴⁴. Он был лишен константинопольской кафедры, после одинадцатилетнего управления паствою константинопольскою. Это случилось 23 ноября 857 года. Обвиненный в государственном преступлении, он без суда и следствия сослан на остров Теревинф ⁴⁵. На место низверженного Игнатия избран был новый патриарх. Это был знаменитый муж IX века Фотий (857–867; 877–886. Муж высокоталантливый, глубокоученый, не принадлежавший по учености не высокому, по своему просвещению, IX веку, ревностный христианин и притом строго православный, – но из светского звания. Фотий не без затруднений принял престол; он понимал, как неловко, как неестественно будет положение – править церковью, законный пастырь которой жив, хотя подобные случаи и были нередки в Византии⁴⁶. Можно было бы сделать упрек Фотию, как и делают, зачем было принимать сан патриарха при живом еще пастыре константинопольском – Игнатие, зачем было уступать желанию и воле правителей, которые не могли похвалиться нравственными качествами? Хотя подобный упрек с точки зрения высшей нравственности и можно делать Фотию, однако нужно помнить, что низвержение Игнатия было делом совершившимся, – и без надежд на поправление, когда Фотий принимает на себя сан патриарха: не он, так другой должен был быть патриархом; притом нужно помнить, что Фотий лично не принимал никакого участия в низвержении Игнатия и без упреков совести мог взять на себя управление церковью. Да и нужно сознаться, дальнейшие обстоятельства показали, что только такое лице, как Фотий, могло с торжеством выйти из той борьбы, какая выпала церкви на это время; мы говорим о борьбе константинопольской церкви с притязаниями гордого и искусного папы Николая. В Фотие церковь нашла, чего требовало время. Ссылкою патриарха Игнатия на остров Теревинф и поставлением на его место нового патриарха, по-видимому, кончились для правительства все счеты с Игнатием и его патриаршим правлением. Но на самом деле оказалось не то: ссылка на Теревинф была только началом болезней для Игнатия. В следующем 858 году правительство начало против него и его приверженцев жестокие гонения. Началось следствие касательно принадлежности Игнатия к партии заговорщиков, но оно не пришло ни к каким результатам. Тогда обратились к мучениям Игнатия. Под разными предлогами, Игнатий переводится с места на место. Сначала привозят его на о. Гиерию, где он в цепях ввергнут в козий хлев; затем он переводится в один пригород, где офицер всячески мучит его и между прочим вышибает ему два зуба. Затем снова влачимый из одного места в другое, он терпит недостаток в пище и питье. Но благодаря своему твердому сложению, Игнатий остается жив. С его приверженцами в тоже время поступают не лучше. Некоторые из них брошены в темницы. Другие из них отсылаются в заточение в те же места, где томился и сам Игнатий, заключаются в сырые тюрьмы: хотели подействовать на Игнатия видом страданий его друзей и тем побудить к отречению от кафедры. Иные из них заключаемы были в тюрьмы вместе с обыкновенными преступниками, лишаемы имуществ, подвергаемы пытке и обрекаемы на постыдные рабские работы. Некоторым отрезали язык: так случилось с священником Власием (по другим: Василием), который открыто говорил о несправедливости, учиненной над Игнатием⁴⁷. Муки для Игнатия не прекратились и после того, как на соборе 861 года, Фотий торжественно был утвержден в патриаршем достоинстве, а Игнатий признан лишенным кафедры. После этого он отдан был на руки трем лицам, известным своею зверскостью; эти достойные мужи истощили над Игнатием все свое искусство. Они наконец бросили его в склеп при церкви в гробницу Копронима, в Константинополе, где он должен был терпеть не только холод, но и страшные побои, так что жизнь его находилась в опасности⁴⁸. Впрочем вскоре гонения на Игнатия прекратились. Это было по следующему случаю. В Константинополе случилось землетрясение. Суеверный народ, как мы уже сказали выше, глубоко чтивший Игнатия, принял это событие за наказание Божие за те злодеяния, какие позволяло себе правительство в отношении к низверженному патриарху. Поднялось воcстание в столице. Император и Варда должны были дать клятвенное обещание народу, что положение Игнатия улучшится. В это время Игнатий переодетый переходил из одного места в другое; но узнав об обещании, он открылся патрицию Петропию, брату Варды, и в знак безопасности получил от этого ладонку с мощами, какую император носил на своей шее⁴⁹) Игнатий после этого свободно возвратился в свой монастырь. -- К чести патриарха Фотия нужно сказать, что он употребляет все меры увещаний в отношении к главному виновнику страданий Игнатия -- Варде, чтобы побудить его к кротости не только к самому Игнатию, но и его приверженцам. Патриарх глубоко сокрушался, что его мольбы не имели успеха пред жестоким правителем. Вот, напр., что писал он в одном письме к Варде. «Еще не испытав, я чувствовал себя недостойным сана и степени архиепископской и обязанности пастырской, и по этой-то причине, влекомый и принуждаемый, столько сопротивлялся. О, если бы смерть постигла меня прежде, чем я был избран! Ныне научает меня самый опыт, обличая довольно мое недостоинство, и уже не страх ожидания меня объемлет, но отчаяние, но болезнь, нанесшая мне смертельную язву, но вопли и воздыхания. Когда, видя всех иереев и каждого страждущих, биемых, окованных, лишенных языка, не должен ли я назвать умерших блаженными паче меня? Человек бедный и без покровительства (разумеется, вышеупомянутый нами священник Власий) претерпел столько бедствий вместе: он был предан, бит, брошен в тюрьму, лишен языка, но что всего ужаснее, – будучи пресвитером.Часто за него яходатайствовал, часто молил тебя, но слышал одни только тщетные обещания; это знают все видящие; если они забыли, не забыл Бог. Сие написал я кровавыми слезами. От тебя зависит, чтобы это письмо было первым или последним!,. Господом свидетельствуюсь, что если ты принял намерение и впредь обманывать нас и презирать увещательные ходатайства, не буду более писать и беспокоить тебя; но размышляя о самом себе и оплакивая собственную участь, умолкну»⁵⁰. Тщетно молил Варду достойный патриарх: деспотизм византийских правителей глух был к воплям сердца и души.

Не навсегда, как известно, патриарх Игнатий остался в отчуждении от своей кафедры. Луч света воссиял над его мрачной судьбой. Но счастие одного покупалось незаслуженным несчастием другого. Новый византийский император Василий Македонянин (867–886) низверг с патриаршей кафедры Фотия и возвел на нее снова Игнатия. Повидимому, такой поступок нового императора был выражением того, что он являлся защитником попранной справедливости в отношении к Игнатию. Но если и считать действие императора именно таким, во всяком случае в тоже время оно носит на себе характер деспотического отношения к церкви. Пусть Игнатий низвержен был несправедливо; но законно ли, похвально ли было восстановление попранной справедливости достигать путем новой несправедливости – ценой низвержения лучшего из патриархов, десять лет с достоинством управлявшего церковью Константинопольскою – Фотия? При том же нужно заметить, как бы то ни было, низвержение Игнатия и утверждение Фотия было авторизовано собором Константинопольской церкви 861– года. А главное, действуя подобным образом, Василий меньше всего думал о действительном благе церкви. Это был человек не такого закала, чтобы действовать исключительно по идеальным побуждениям⁵¹. И вот Фотий низвержен, а Игнатий снова патриарх. Но при этом не приняты во внимание: ни редкие богословские и пастырские таланты Фотия, ни его заслуги для церкви, им уже оказанные в борьбе с папством, ни дальнейшие потребности церкви, удовлетворить которым лучше всего мог Фотий, – так как не нужно было быть пророком, чтобы видеть необходимость дальнейшей борьбы с заносчивым папством, – ни те нестроения, какие ожидали церковь, вследствие низвержения патриарха, с величайшею честью проходившего свои архипастырские обязанности, ни то, наконец, что этим поступком расшатывался самый авторитет церкви, утвердивший Фотия в патриаршестве. После этого, каким другим именем можно назвать рассматриваемое действие Василия, как не решительным деспотизмом? Но византийский деспотизм не такого рода, чтобы удовольствоваться чем-нибудь одним в отношении к гонимым. Васильеву правительству казалось мало лишить Фотия патриаршества; его, ни в чем невинного, единственно по непонятному византийскому жестокосердию подвергают таким стеснениям, относятся к нему с такою несправедливостью, что его положение едва ли было лучше по низвержении, чем самого Игнатия в том же случае. Первые три года изгнания Фотия были для него в высшей степени жестоки. Он заключен в монастырь, лишен лучшего утешения своего, какое только возможно было для ученого Фотия – книг. Об этом горько и неоднократно жалуется он. Тяжело на него действовали: запрещение иметь с кем бы то ни было сношения – с друзьями, родственниками, слух об изгнании и гонении его приверженцев, строгий надзор за каждым его шагом, Свое тяжелое положение, на которое обрекает его Василий, с горестью изображает Фотий во многих своих письмах. В одном из них он писал: „вместо родственников, вместо друзей, вместо прислужников, вместо псалмопевцев, взамен всякого человеческого утешения, меня окружают со всех сторон солдаты, стражи, трибуны, воинские толпы. Каким образом под такими ударами душа не разлучается с телом, не покидает его – я этого и понять не могу», – замечал Фотий⁵². Его положение было столь плачевно, что в самой тяжкой болезни он не мог прибегнуть к помощи врача: и в этом ему было отказано. Тридцать дней он лежит больной, нуждаясь в помощи врача, и однако ему отказано в этом. „Самые варвары, замечает по этому случаю Фотий, даже самые звери и те имеют более сострадания к несчастию». Положение некоторых из его приверженцев – епископов было не только лучше его, но даже хуже. Они должны были бороться с крайней нуждой, терпеть, по словам Фотия, и холод и зной, занимать деньги за самые больше проценты, или же питаться подаяниями своих друзей; они не имели даже пристанища, а должны были бродить с места на место⁵³. Известно, что смерть Игнатия снова возвратила многострадального патриарха Фотия к его пастве и к его обязанностям архипастыря Константинополя. Но деспотизм Византии, которому мы можем только удивляться, не позволил ему до конца жизни блистать на константинопольской кафедре. Не задолго до своей кончины, уже престарелый Фотий еще раз низводится с своей кафедры, которую он занимал с таким редким достоинством, и умирает в монастырской неизвестности. Низвержение Фотия на этот раз, по рассказам историков, происходит самым постыдным образом, постыдным для тех, кто совершил оное. Посылаются двое чиновников в храм св. Софии где находился в эту минуту Фотий. Они входят на амвон, во всеуслышание народа читают грамоту, в которой излагались мнимые преступления Фотия, затем они насильственно низводят Фотия с его патриаршего престола. Патриарх заключается в монастырь⁵⁴. По какому же это случаю и кем так бесцеремонно низвергается Фотий? Новым императором Львом VI, сыном Василия Македонянина, Львом, прозванным Мудрым, так как он получил блестящее образование под руководством самого Фотия и, вследствие такого образования, не чужд был литературного таланта и отличался любовью к просвещению. Итак, он низвергается неблагодарным своим собственным учеником! По какому же случаю? Без всякой вины со стороны Фотия, единственно по капризу и прихоти императора. Император захотел сделать патриархом – кого же? мальчика Стефана, своего брата, которому только что минуло 16 лет. Как назвать это иначе, как не капризом и прихотью повелителя Византии? Правда, Стефан еще отцем своим Василием предназначался в патриархи и посвящен был Фотием в диаконы, до разумеется, при этом не имелось в виду ни ставить его в патриархи в детском возрасте, ни низвергать ради него заслуженнейшего из патриархов⁵⁵. Очевидно Лев поступил немудро, не хотел знать о канонах церковных, запрещающих такое посвящение чуть не дитяти в патриархи! Слабый, болезненный Стефан не долго продолжал свое странное патриаршество. Он умер чрез 6 лет после своего занятия патриаршей кафедры⁵⁶. Чтобы придать хоть какой-нибудь вид законности низвержению Фотия, император Лев нарядил суд над ним, как над государственным преступником, хотевшим низвергнуть царствующего императора – обыкновенное обвинение, когда не в чем было более обвинить; но этот суд кончился полнейшим оправданием Фотия и посрамлением козней императора. Клевета ничуть не подтвердилась⁵⁷. Тем не менее Фотий все же лишен патриаршества.

История отношений правительства к патриархам Игнатию и Фотию представляет разительный пример случавшегося в изучаемое нами время неуважения государством священнейших прав церкви. Другой замечательнейший случай подобного же практического непризнания и презрения этих прав церкви в противоположность высокому теоретическому воззрению государства на них – находим в X веке при императоре Льве Мудром (886–912 гг.. Лев, при всей своей серьезной образованности, не отличался твердостью нравственных правил. Это довело его до решительного презрения законоположений церковных, вследствие чего между ним и церковным авторитетом возникает борьба, отразившаяся продолжительным волнением в церкви. Лев, как мы сказали, не отличался строгостью нравственных правил. Еще при жизни своей первой супруги Феофании, он вступил в преступные связи с Зоею, дочерью одного сановника Стилиана. Чтобы разделаться с мужем этой Зои, который служил препятствием для интимных отношений императора к ней, муж ее был отравлен. По смерти Феофании, император женился на Зое, и она стала императрицею. Этот брак произвел соблазн в церкви. Тогдашний патриарх Антоний отказал императору в церковном благословении на оный, а придворный священник, осмелившийся совершить неразрешенное патриархом, лишен сана собором. Бездетная и скорая смерть Зои побуждает императора вступить в новый третий брак с Евдокиею, но и эта супруга императора умерла во время родов. Женолюбивый император однако не хотел довольствоваться этими тремя браками. Но считая предлогом необходимость иметь наследника престола, он вступил в связь с новою Зоею Карвонопсиною (т. – е. черноокою. Император открыто жил с нею во дворце. Эта Зоя родила ему в 905 году сына Константина, известного с именем Порфирогенита⁵⁸. Император, нужно думать, и прежде домогался церковнаго благословения на свой незаконный брак с Зоею. Теперь же, пользуясь случаем рождения от нее дитяти, которого он считал наследником своего престола, он начал прямо и решительно требовать, чтобы брак его был благословлен церковью. Но такой брак являлся делом, которое могло произвести неслыханный соблазн в церкви. Церковь не совсем одобрительно смотрела даже на 2 и 3 брак, подвергая вступающих в них церковной эпитемии; что же касается до 4 брака, он был безусловно запрещен. Этого мало: требование Льва противоречило узаконениям государственным, именно, только что вошедшим в практику, законам, изданным его отцем Василием, да и его, Льва, собственным законам. Нужно заметить, ранее этого события, в строгой ревности о чистоте христианских нравов, император Лев преследовал конкубинат и запрещал даже третий брак, как не соответствующий достоинству христианина. Вот эти законы самого Льва. Лев вооружался прежде против незаконного сожития, в котором теперь сам находился; именно он с энергичностью в одной своей новелле говорил, что заслуживает порицания конкубинат, так как лица виновные в нем, вместо того, чтобы пользоваться чистыми струями брака, валяются в грязи. В другой своей новелле тот же император решительно вооружался против третьего брака, как незаконного. В этой новелле говорилось: „даже животные, по крайней мере большая часть их, когда теряют самку, остаются во вдовстве», и за тем законодатель замечает: эти люди, т.е. трехбрачные, и не воображают себе, что подобная слабость есть срам; они без зазрения совести вступают во второй брак, и не довольствуясь этим грехом, вступают еще в третий брак⁵⁹), и узаконивает, чтобы приступающие к третьему браку подлежали наказанию, объявленному на них святыми канонами. Таким образом Лев, домогаясь получить благословение церкви на свой брак с Зоею, желал противного церковным постановлениям, действующим гражданским узаконениям, и наконец своим собственным распоряжениям.

В защиту церкви и ее авторитета выступает мужественный патриарх Николай Мистик (последнее название указывает на светскую должность, какую он проходил будучи мирянином. Патриарх Николай (895–906, 912–925 гг.) решительно отказался исполнить противозаконное желание императора – благословить его брак четвертый, соединенный притом с прелюбодеянием. Император, по-видимому, скорбел, указывая в особенности на то, что у него нет наследника, которого бы однако он мог иметь в лице новорожденного своего сына. Патриарх тронут был этою скорбью императора; решился сделать некоторую уступку ему. Он соглашался крестить ребенка с царскими почестями, но с одним непременным условием, чтобы Лев навсегда разошелся с матерью ребенка. Будь то совершенно искренно, будь то лицемерно, – император принимает! условие патриарха, и в исполнении его дает клятвенное обещание. Патриарх верит клятве императора, торжественно, по-царски крестит ребенка в церкви св. Софии. И что же? не прошло и трех дней после того, как крещен был сын императора Константину Лев торжественно вводит в свой дворец свою метрессу Зою. Этого мало. Он захотел формального брака с нею, нашел какого-то священника Фому, который и решился обвенчать преступного императора. Этот священник был потом лишен патриархом своего сана. И этого мало было для Льва. Он собственноручно во время брака короновал Зою, возложив на нее царскую корону, и таким образом был при этом случае, как выражается патриарх, и женихом и архиереем⁶⁰. Когда это событие разгласилось, весь Константинополь пришел в движение: не только духовенство, но и народ смотрел на преступление императора, как на решительное попрание самой веры⁶¹. В самом деле император являлся не только клятвопреступником и четверобрачником, но и лицом, дозволившим себе такие функции, как коронация, которая принадлежала исключительно архиерейской власти. Ревностный пастырь Николай употребляет все средства убеждения и увещания, чтобы образумить императора и чтобы расторгнуть его союз с Зоею. В своей заботливости о благе и мире церковном патриарх не считал для себя унижением при этих увещаниях, обнимать колена императора и припадать к его ногам⁶². Но все было тщетно. Император, объятый страстью, объявил патриарху, что он и дня не может прожить без Зои, которую он возвел в императрицы и которую он не хочет лишать этой чести⁶³. Опечаленный упорством и непреклонностью императора, патриарх предлагал было ему еще средство увериться в своей виновности – это собрать собор из представителей римского первосвященника и патриархов восточных. Император не принял и этого совета патриаршего, или если и принял, то не вполне. Он обратился только к римскому епископу⁶⁴. Вероятно, император знал, что на западе не соблюдали таких строгих правил в брачных вопросах, как на востоке, и во всяком случае надеялся подкупить папу в свою пользу таким лестным для последнего обращением к нему в спорном вопросе. Между тем патриарх решился на крутую меру в отношении к императору; он отлучил его от церкви⁶⁵. Но чего не хотел сделать для императора ревностный патриарх, то сделал для него неразборчивый в средствах к своему господствованию папа римский⁶⁶. Прибыли папские легаты и привезли императору папское благословение на четвертый брак. Патриарх однако оставался твердым в своем решении. К сожалению, епископы и пастыри патриархата константинопольского не были проникнуты такою же ревностью, как сам патриарх. Многие из них склонились уступить императору, поддержали папское решение, оправдывая свой поступок тем, что император продолжительным отлучением загладил свой грех и заслуживает прощения⁶⁷. Когда ряды пастырей, солидарных с патриархом, начали редеть, император решился сослать патриарха в ссылку и тем окончательно развязать себе руки. Свое намерение император действительно не замедлил исполнить. Император пригласил его во дворец в праздник св. мученика Трифона, под видом желания разделить с ним праздничную трапезу. И когда патрарх, ничего не подозревая, пришел во дворец, он был схвачен в царской столовой, брошен в небольшую лодку и отправлен на остров Гиерию, откуда пешком отправлен был до другого места, назначенного ему в заточение. Не дано времени ему взять с собою ни белья, ни книг, ни человека, который бы мог прислуживать ему, он отправлен был с двумя невежественными лицами, с которыми нельзя было вести простого разговора. Положение патриарха в ссылке было безутешно. Стража не оставляла его. „Меня окружали, говорит патриарх, мечи, стрелы и щиты, как пленного врага, а не как несчастного архиерея; не позволялось пользоваться свежим воздухом, не только видеть человека. За недостатком постели, я должен был лежать на соломе»⁶⁸. Не один впрочем патриарх наказан был ссылкою за ревностное защищение законов церкви, но и более замечательные из его приверженцев. Так одной участи с патриархом подвергались митрополиты: ефесский Григорий и ираклийский Фотий⁶⁹. На место незаконно низверженного патриарха избран был новый Евфимий (906–911 гг.), который отвечал видам императора Льва. Евфимий сначала был отшельником на горе Олимпийской в Мизіи, потом синкеллом при патриархе, он отличался благочестием и ученостью, пользовался популярностью в народе и был духовником императора⁷⁰. Почему же такой муж, как Евфимий, при всем своем благочестии, решился признать незаконный брак императора законным? Полагают, что вообще точка зрения его была среднею между воззрениями двух тогдашних партий в церкви византийской, из которых одна довольствовалась кратковременным отлучением императора от церкви, другая хотела продлить отлучение на неопределенно долгое время; одна соглашалась уступить императору, видя его мольбы, другая решительно не соглашалась ни на какие уступки. Император выбрал в патриархи Евфимия, как человека менее строгого направления в данном вопросе: он хотя и считал четвертый и даже третий брак за непозволительное, однако не хотел отказать в разрешении церковном Льву, как императору но, как бы то ни было, поступок Евфимия едва ли можно оправдать. – Так патриарх Николай Мистик должен был претерпеть незаслуженную кару за свое ревностное охранение законов церкви. Позднее патриарх Николай по желанию умирающего императора Льва возвращен был на свою кафедру⁷¹. Но это возвращение Николая сопровождалось в свою очередь бедами для Евфимия. По распоряжению нового императора – Александра, Евфимия били в лицо, выдергали ему бороду и заточили его в монастырь. Имя его было вычеркнуто из церковных диптихов⁷². Из приверженцев Евфимия и Николая образовалось две партии в Византии, которые долго нарушали своими раздорами мир церковный. Итак вот как мало иногда государственная власть уважала священные права церкви, вот к каким печальным следствиям вело это! Император нарушал твердо установленный закон церкви и беспорядки церковные являлись печальными плодами таких отношений: соблазн в народе, вмешательство свое- корыстного папства, потворство епископов и духовенства, низвержение патриарха, посрамление власти патриаршейвлице Евфимия, позорным образом наказанного, развитие враждебных церковных партий и пр. Все это зло возникает, как скоро деспотизм власти, хочет пригнуть церковь под свою волю.

Из истории патриархов Игнатия, Фотия и Николая Мистика открывается, как практика, ко вреду церкви, мало отвечала тому идеалу церкви в ее отношении к государству, какой жил в сознании самих же византийцев.

Условия, при которых церковь должна была выполнять cвою миссию в сфере гражданского общества, были не совсем благоприятны для ее целей. Ей нужно было бороться, и бороться неустанно с тем злом всякого рода, которое в таком обилии накопилось в византийском обществе, а при этом часто встречать препятствия там, откуда она должна была ожидать поддержки, – со стороны государственной власти; власть эта переходила в деспотизм в отношении к самой церкви.

При всем том церковь употребляет должные усилия к исполнению своей задачи. Она ревностно охраняет права церкви и борется с теми, кто наносит этим правам оскорбление и поругание; твердо стоит за справедливость и истину в обществе граждан, обличает правителей и руководителей народа, если они действуют вопреки христианским заповедям; ободряет и укрепляет их, когда они идут по пути, обещающему благо и счастье лицам, управляемым ими; указывает истинные нормы христианской гуманности и нормы воспитания в духе религии и сообразно с целями общественного блага; употребляет должные меры к пресечению в народе наиболее выдающихся недостатков нравственных и пр. С этим вместе церковь не отказывается служить и пособлять государству в его нуждах и опасностях. В подобных случаях церковь быстро отзывается на голос страждущего народа и общества и охотно идет к ним на помощь; она в лице пастырей употребляет все свое духовное влияние, где оно нужно; открывает сокровищницы церковные, если золото может помочь беде.

Но переходим от общих рассуждений к самым фактам, доказывающим самым делом, в чем, когда и как церковь в рассматриваемую нами эпоху выражала благотворное влияние на общество и государство. Какие успехи имела она на этом поприще? Верно ли она шла к своей цели – облагорожения нравов и воспитанию в духе христианства – общества людей? Разумеется, история не должна молчать, если встречаются факты бездействия церкви, где она должна была бы действовать, -- факты умышленного или неумышленного, но во всяком случае неправильного, не в духе евангелия, образа действования пастырей, или факты злоупотребления церкви своею властью. И о таких фактах должна сказать правдивая история.

В таком обществе, каким было общество византийское, всякого рода правонарушения были не редкость. Церковь должна была ревностно стоять за нарушенную справедливость. Прежде всего она должна была защищать свои священные интересы и охранять свой авторитет от действий, могущих ронять ее достоинство и значение. Она не могла оставаться равнодушною, когда оказывали явное неуважение к ней, презрение. Она должна была требовать ей принадлежащее. Посмотрим, как поступала она в известном уже нам случае, поступала с императором Михаилом III, который кощунственно относился к священной Иерархической власти и богослужению, и с другими служителями нечестия, окружавшими этого императора. В чем состояло это кощунственное отношение Михаила и его товарищей, мы уже говорили выше. Забывший о долге уважения к церкви, император Михаил не оставался без должного вразумления. Один благочестивый архиерей Василий, сначала епископ на о-ве Крите, а потом в Фессалонике, мужественно предстал пред императором, обличал его за его кощунство и осмеяние священнейших предметов. Он говорил не только от себя, но и от лица народа, видевшего в несчастиях, постигших Константинополь, (землетрясение) казнь Божию за нечестие императора. Но безнравственный император, выслушав Василия, в гневе дерзнул собственноручно избить престарелого святителя, он разбил ему лицо; жизнь святителя находилась в опасности⁷³. Удивительным представляется, почему сами патриархи Константинопольские Игнатий и Фотий не брали на себя труда изобличать нечестивого императора. Пособники и товарищи Михаила, принимавшие участие в его кощунственных оргиях, также не оставлены без суда и наказания со стороны церкви. Церковь произнесла свой суд над ними на соборе Константинопольском 869 года, по смерти уже Михаила. В это время глава этих оргий Грилл, игравший в кощунственных служениях роль патриарха, уже умер. Вызваны были на собор трое других главных участников Михайлова нечестия – Спафари Марин, Василий и Григорий. И на Вопрос, принимали ли они участие в возводимом на них преступлении, сознались, что они действительно виноваты, но старались оправдаться тем, что они действовали по приказу императора, что они, как люди зависимые и обязанные семейством, боялись лишиться своих мест. На это справедливо было замечено собором: неужели они согласились бы по подобным побуждениям и ради приказа императорского на самое идолопоклонство? Замечательно, что им предложен был между прочим Вопрос – дело происходило во время второго патриаршества Игнатия – знал ли патр. Фотий о том, как бесчинстовал Михаил? В ответ на этот вопрос они хотя и заявляли, что Фотий не мог не знать об этом, так как это было всем известно, но не утверждали, чтобы Фотий видел Михаила, совершающим свои бесчинства. Это отчасти может оправдывать Фотия, если он не обличал Михаила; нельзя было, по крайней мере с успехом, обличать Михаила на основании одних слухов. Собор наложил на этих участников Михайлова кощунства наказание; они подвергнуты были церковному покаянию в продолжении трех лет⁷⁴.

Много пришлось церкви употреблять усилий в борьбе с вмешательством государства во внутренние дела церкви. Эти вмешательства происходили то из видов политических, то просто по капризу и самоволию императоров. И в этом случае церковь не без успеха отстаивала свои интересы. Замечательнейшую борьбу пришлось вести церкви с императорскою властью, во время царствования Константина Мономаха (1042 – 1056) в XI веке. Константин Мономах из видов политических вступает в сношения с папою Львом IX. Император именно хотел при помощи папы заключить оборонительный союз с западными государями против норманнов, которые грозили отнять у византийского императора остальные его владения в нижней Италии. В тоже время случайно или намеренно тогдашний патриарх константинопольский Михаил Керулларий (1043–1059 г.) затевает с папою спор касательно церковных разностей, разделявших церковь западную от восточной⁷⁵. Это последнее обстоятельство должно было дурно отозваться на планах императора войти чрез папу в союз с западными государями. Для прекращения этих споров, в Константинополь отослано было посольство со стороны папы. К сожалению, во главе посольства стоял человек, мало способный служить умиротворению церквей. Это был кардинал Гумберт, человек чрезвычайно страстный, охотник до споров, истый папист⁷⁶. Его гордый тон, с которым он позволял обращаться с константинопольским патриархом Михаилом, восстановил этого последнего против Гумберта и его дела⁷⁷. Патриарх избегает всяких сношений с папскими легатами. Это было крайне неприятно императору; его намерению грозила опасность. Но вместо того, чтобы повести дело примирения враждующих благоразумно и осторожно, он позволил себе, к унижению церкви константинопольской, открыто стать на стороне папистов. Один из константинопольских монахов Никита Стифат, написавший полемическое сочинение против папских заблуждений, подвергается преследованию со стороны императора; слабый Никита вынуждается императором в его присутствии и легатов проклясть те мнения, какие тот изложил в своем сочинении, и собственноручно бросить книгу в огонь⁷⁸. Но чем больше император старался угодить папским легатам в видах миролюбия с папою, тем решительнее воспротивился императору Михаил Керулларий. Еще неблагоразумный шаг со стороны легатов – и им оставалось только удалиться из Константинополя. Они позволили себе торжественно проклясть патриарха и его мнимые заблуждения и, по совету императора, должны были поскорее покинуть Константинополь. Патриарх решительно объявил себя против легатов, потребовал их на собор для объяснения их поведения. Народ вполне разделял антипатии патриарха к делу, затеянному императором. При таком положении вещей императору ничего не оставалось делать, как смириться и раскаяться в своем поведении⁷⁹. Боязнь явиться врагом греческой церкви в глазах народа побуждает его вполне уступить воле патриарха. Патриарх на соборе осудил притязательных легатов, а император прислал ему послание, в котором высказал свою солидарность с патриархом в воззрениях на дело легатов⁸⁰. Так в настоящем случае церковь победоносно вышла из борьбы с императорским произволом, который ради политических целей готов был жертвовать правами и интересами церкви.

В числе злоупотреблений в отношении к церкви, какие позволяли себе Византийские императоры, особенным постоянством отличалось злоупотребление, состоявшее в произвольной и безосновательной отставке иерархов высшего ранга и замене их другими по своему вкусу. Часто это легко сходило им с рук, но не всегда. Иногда они встречались с лицами энергическими и должны были уступать. Так случилось напр., когда придворная партия при императоре Михаиле IV (1034–1041) хотела низвести с престола тогдашнего патриарха константинопольского Алексея Студита (1025–1043 г.. Брат императора Михаила – евнух Иоанн – хотел сам занять патриарший престол и интриговал против Алексея. Но ему не удалось достигнуть желаемого. Патриарх отстоял свою кафедру. Он писал сенату и синоду: „Пусть я, по вашим словам, сделан патриархом незаконно, не по выбору, а по желанию императора Василия (это, заметить должно, было предлогом к его низложению), но в таком случае должны быть отставленными и все митрополиты, которые посвящены мною впродолжение моего 11-летнего патриаршества, а коронованные мною императоры должны быть анафематствованы; тогда только я передам свой престол тому, кто желает его». Нужно сказать, что большая часть синода была посвящена рукою Алексея. Апология патриарха имела полный успех. Церковь осталась при своем пастыре, как ни сильно желалось патриаршества евнуху Иоанну, в руках которого сосредоточивалась тогда вся власть государственная⁸¹.

Равно и при других случаях нарушения церковных законов власть имеющими лицами не остаются в рассматриваемое время без должного обличения и вразумления со стороны церкви. Вот какой случай был с императором Никифором Фокою (963–969. Этот император вступил во второй брак с вдовою императрицею Феофаниею; за второй брак по церковным правилам полагалось церковное покаяние; патриарх Полиевкт (956–970 г.) увещевал его выполнить требуемое церковными правилами и, когда император не послушался, запретил ему вход в алтарь. Император жестоко гневался на патриарха, но бессильно. Притом же патриарх узнал, что Никифор находился с супругою в духовном родстве и, в силу церковных канонов, предложил ему на выбор или развестись с женою, или же быть отлученным от церкви. Никифор выбрал последнее. Но в видах своего оправдания собрал собор из находящихся в Константинополе епископов. Епископы действительно нашли средство, хотя и призрачное, оправдать Никифора. Они объявили, что закон о духовном родстве, как препятствие к вступлению в брак, издан Константином Копронимом, иконоборцем, а потому не заслуживает внимания церкви. Но патриарх и теперь оставался непреклонным, не допускал императора до церковного общения. И только тогда уступил императору, когда протопресвитер Стилиан, состоявший придворным священником, засвидетельствовал перед синодом и сенатом, что он ничего не знает о духовном родстве Никифора с Феофаниею, что Никифор никогда не был крестным отцем у детей Феофании⁸². Подобный же случай позднее (в XI в.) был с императрицей Зоею. Эта императрица, не смотря на свои преклонные лета, захотела вступить в третий брак. Такой брак императрицы был позором для императорского трона. Патриарх Алексей Студит отказывает императрице в своем благословении, хотя и уступает, когда брак был совершен другим лицом⁸³. Другой патриарх Полиевкт, с пастырскою ревностью которого мы уже отчасти знакомы, при вступлении на императорский престол Иоанна Цимисхия, решительно потребовал, чтобы император взял назад указ, изданный его предшественником Никифором Фокою и посягавший на права самостоятельная положения церкви в государстве⁸⁴.

В таких-то фактах выражалась заботливость церкви об охранении ее прав и интересов. Церковь не должна была терпеть и тени поругания, хотя бы презритель церкви и облечен был высочайшею властью императора – вот идея, которая одушевляла лучших и по крайней мере энергичных из пастырей церкви.

Охранять интересы и права церкви пастыри должны были, и такое охранение не есть какая либо заслуга с их стороны. Это был лишь непременнейший долг их, исполнение которого частью условливалось и личным стремлением пастырей к своему благосостоянию и авторитетности. И если бы церковь замкнулась в этом круге действий, этим она показала бы, что она хочет знать только саму себя и ничего помимо ее. К счастью, церковь не останавливалась на этом, но выступала с своим словом обличения, внушения, наставления и прещения и тогда, когда страдали и могли страдать не ее только специальные интересы, но интересы общества, благосостояние граждан, нравственность общественная. Общество также близко было сердцу церкви; и она не переставала в лице лучших ее представителей работать ко благу общества и в этой сфере. – Нарушение общественного благосостояния совершалось в таком государстве, как византийское, часто по вине самих народных правителей, которым следовало бы всячески по самому своему призванию избегать и препятствовать подобным явлениям. Народные и общественные несчастья сопровождают вступление на престол лучшего из императоров византийских Алексея Комнина (1081–1118. Войска и народная толпа наделали много бед особенно Константинополю. «Святилища и алтари, общественные и частные имущества всюду были расхищаемы; слух всех был оглушаем повсеместными криками и воплями, так что, по замечанию современного историка, казалось, что земля тряслась». Алексей, человек религиозный и способный сочувствовать горести другого, смущался и печалился, считая себя виновником зла. Император обращается в целях успокоения своей совести к тогдашнему патриарху Козьме, синоду и монахам с вопросом, что ему сделать, чтобы умирить свою совесть. На соборе, составившимся из духовенства, явился государь, как виновный, как подсудимый. Собор наложил на него, и не только на него, но и на его кровных родственников и на участников зла, епитимью, заповедав им пост и долу лежание и прочие обычные подвиги для умилостивления Бога. Все приняли эту епитимью и исполнили ее. Самые жены их, по любви к мужьям, добровольно согласились каяться таким же образом. В государевых чертогах лились слезы и царило сокрушение. Император, удвоив благочестие, какое было у него, в течении 40 дней и ночей на теле своем носил власяницу под царскою порфирой, по ночам же спал на земле, положив камень под голову. В продолжении этих сорока дней император не входил в дела государственные⁸⁵. Трогательная картина! Она не могла не класть самого сильного впечатления не только на императорский двор, но и на все общество. Другой случай в том же роде, но бывший ранее. Иоанн Цимисхий (969–975 г.) возложил на себя императорские знаки и был провозглашен императором. Он взошел на императорский трон, благодаря заговору на жизнь императора Никифора Фоки, – заговору, во главе которого стояла императрица Феофания, жена Никифора, желавшая царствовать во имя своих детей. Новому императору И. Цимисхию следовало короноваться. Но патриарх Полиевкт оказал сопротивление и объявил, чтоб император не переступал порога церковного, если наперед не изгонит из дворца вдову императрицу, виновную в смерти своего мужа, и если не будет найден и наказан убийца Никифора. Император вынужден был согласиться на все: императрица Феофания была сослана на о. Прота, убийца Никифора Лев Валантин, нанесший первый удар императору, был найден и наказан. Только тогда патриарх совершил обряд коронования⁸⁶. Не одни державные лица обращают на себя внимание церкви. И остальные подлежали нравственному суду церкви. Пастыри внимательные и усердные к своим обязанностям зорко смотрели за поведением всех лиц, которые, пользуясь своею большею или меньшею властью, могли вместо добра приносить зло обществу. Достаточно остановиться на примере доблестного патриарха Фотия, чтобы видеть, как много захватывало, как широко простиралось влияние церкви на общество. Многочисленные письма Фотия, писанные им к разным государственным чиновникам, хорошо знакомят нас с этим родом деятельности Фотия. Прежде всего Фотий старался направить на добрый путь корыстолюбивых и тиранических из чиновником, отклонять их от пороков, внушать им человеческие, кроткие чувства. Многих он изобличает в подкупности, в несправедливости; многим он грозит судом Божьим, против них он говорит в самых жестких выражениях. Протоснафарю Никите, который тщеславился своим высоким родом, Фотий писал, что он лучше бы приобретал славу тем, что чрез добродетели становился бы основанием и главою рода великого; первое может иметь и худой между всеми, второе же только лучший всех⁸⁷. О квесторе Василии Фотий узнал, что он слишком доступен подкупу и что между тем, как уста его говорят о справедливости, руки его простираются к деньгам. Патриарх в письме к нему уверяет его, что он не верит подобным слухам и что с письмом своим он посылает бедняка, которому следует оказать помощь, чтобы открылось действительно ли слухи касательно Василия справедливы или же ложны. „Есть много чиновников, писал Фотий, которые в начале своей деятельности имеют в виду действовать неподкупно, но только для того, чтобы потом тем больше брать подарков и наживаться. И сам Василий в начале колебался между строгою справедливостью и корыстолюбием; золото и справедливость, казалось, говорит патриарх, спорили в его душе»...⁸⁸. Еще сильнее писал Фотий к тому же Василию в другом письме: „Древние говорят, что печенка Прометея съедена орлом за то, что он похитил с неба огонь из за которого явилось у людей столько бед. Если бы поэты сделали тебя предметом своего описания, который взгромоздил пламенеющую кучу зол в отечестве, то они заставили бы не орлов растерзать твои внутренности, а пантер, львов и других зверей войти в твое лоно. Хотя теперь и нет поэтов, которые изобретали бы что либо подобное, однако строго христианская истина говорит о еще более страшных наказаниях, так как она грешникам грозит неугасимым огнем, чрезвычайною тьмою, скрежетом зубов и бездной червей. Если же страх будущего не в состоянии тебя образумить, и удержать тебя от безумных деяний, то пусть по крайней мере страшная казнь Содома и Гоморры, великий потоп, это общее кораблекрушение человеческого рода, так же как и ежедневные проявления провидения – направят твою мысль к осторожности и благоразумному образу поведения⁸⁹. В других своих письмах Фотий бичует жестокость и сладострастие, которые были также распространены в среде лиц, властью облеченных. Тот и другой порок Фотий строго порицает в лице уже престарелого протоспафаря Пантелеймона, которому он в своем письме ставит в образец целомудрие Иосифа Египетского и которого тем жестче порицает, что он, будучи человеком преклонных лет, показывает в себе пыл горячей юности и хуже чем разбойник относится к людям, так что кажется будто он и жить не может иначе, как превосходя в жестокости даже Дионисия и Фалариса. Угрожая этому сановнику, Фотий говорит: „еще не умерли законы, еще бодрствует око справедливости, которое привлечет и его к наказанию»⁹⁰. Примечательно также его письмо, с которым он обращается к префекту острова Кипра, Ставракию. „Между рыбами, писал патриарх, есть большеголовка (cephalus) Эта рыба, по свидетельству мореплавателей, имеет строгое владычество над чувством голода и отличается большою умеренностью. Она не нападает на других тварей, даже и на тех с которыми легко сладила бы; она отличается большим миролюбиѳм ко всем морским обитателям. И в случае, если недостает ей ее обыкновенной пищи, она терпеливо переносит свой голод, не принимая пищи, предназначенной для других морских обитателей». Сравнивая поведение этой рыбы с поведением префекта, Фотий спрашивает: „а ты, утопая в удовольствиях и не терпя никакой нужды, самым постыдным образом пред лицом отечества с хищностью поглощаешь и пожираешь живых людей со всем их имуществом, – речь идет о тирании, – ты какое извинение принесешь на том свете, так как уже в этомъ мире не можешь выдержать сравнения с рыбой?»⁹¹. Тирания и другого сановника комита Александра вызывает сильные обличения Фотия; этот Александр жестоко поступал с подчиненными ему. Патриарх писал: „Александр Македонский, так возвысивший свое царство, не хочет считать себя царем в тот день, когда не сделал ничего доброго. Впрочем, это было у него редким случаем, потому что он всячески стремился делать добро. И заметь – он был язычник, человек преданный удовольствиям и пиршествам, упоенный своим счастьем. -- А ты христианин и поставлен над христианами управлять по законам; ты в святилище и среде священников. И что же? между твоими подчиненными нет ни одного, который бы не жаловался на тебя, или на то неслыханное наказание, какому подвергаешь ты того или другого, или за тот вред, который ты причиняешь: Один то, другой другое может рассказать с величайшим сокрушением из того, что есть дело рук твоих. Александр, когда ему в продолжении дня не удавалось сделать ничего доброго, говорил: я ныне не царь; а ты, кажется, не хочешь провести и дня так, чтобы мог сказать: я ныне не был тираном». Комит, кажется, оскорбился письмом Фотия и отвечал ему сердито. На это письмо Фотий с своей стороны отвечает и в утонченной форме грозит ему отлучением от церкви⁹². Патриарх Фотий принимает под свою защиту слабых, беспомощных и невинно угнетенных; за них он ходатайствует как пред чиновниками, так и просто пред притеснителями. Так патриарх писал патрицию и доместику Мариану: „вот прекрасный случай выразить и свою дружбу и выказать справедливость»; затем патриарх рекомендует ему одного „обиженного, который, хотя ему патриарху и не знаком, но дело которого очевидно». В другом письме к тому же лицу патриарх выражает свою радость и благодарность, что этот чиновник дело так скоро и хорошо покончил⁹³. При другом случае патриарх обращается с письмом к Ксенодохосу Дамиану, который жестоко обидел одного человека, отняв у него единственный клочек земли, от которого этот человек питался⁹⁴. Фотий пишет увещательные письма не тогда только, когда зло уже сделало свое дело, но и тогда, когда зло возможно только; патриарх берет на себя задачу предупреждать зло. Так сохранились до нас его письма к молодым чиновникам, которые только что вступили на общественную службу, и которых он молит оставаться верными долгу, чести и закону евангельскому; он также одобряет и ободряет добрых чиновников⁹⁵. И другие стороны общественной жизни не ускользали от внимания таких ревностных пастырей, как Фотий. Его особенно занимала мысль о развития благотворительности. Некоторые его письма с глубоким чувством и великим сознанием важности этой задачи – трактуют о благотворительности. К ней он призывает и во имя гуманности, и во имя Бога⁹⁶. Сам прекрасно образованный и хорошо воспитанный и в письмах своих темой для беседы Фотий нередко берет вопрос о воспитании. Он указывает значение надлежащего воспитания и дает прекрасные педагогические советы и предписания⁹⁷. В таких же отношениях к обществу, тесных и живых, стоял и другой святитель той эпохи – патриарх Николай Мистик. „Он был деятелен по всем сторонам жизни общественной; с ревностью оберегал благосостояние граждан, прекращал их распри, подавал благовременный совет, чиновников увещевал к чело веколюбию и справедливости и для многих был истинною опорою»⁹⁸. Мы уже упоминали выше, что византийское общество, между множеством других темных сторон нравственности, в особенности пятнало себя широким распространением суеверных языческих обрядов. Церковь вступает и с этим пороком в борьбу. При патриархе Николае был следующий соблазнительный случай. Верховные военачальники столицы Константинополя не постыдились прибегнуть к языческим кострам и жертвам, чтобы умилостивить духов злобы поднебесных к воинам исходящим на брань. Факт этот был поразителен. И патриарх, обличит, суеверие, налагает епитимию на допустивших такие обряды. К чести виновных нужно сказать, что они беспрекословно приняли на себя эту церковную епитимию⁹⁹. Из церковной практики времен Фотия сохранилось каноническое послание, которое также направлялось против одного суеверного обряда, встречавшегося в низших классах народа. Вот тот случай, который подал повод к составлению канонического письма. Несколько человек христиан вздумали отыскивать скрытые будто сокровища в могиле какого-то язычника. Долго копали они, но напрасно. Тогда они пришли к такой мысли: „земля не хочет возвратить нам скрытого сокровища потому, что мы не убили собаки и не поели ее мяса». Сказано и сделано. Но потом они поняли, что они поступили худо, пришли к епископу и просили его о разрешении своего греха. Доведено было об этом до сведения Фотия. Патриарх положил, сообразно с канонами церковными, за едение нечистого покаяние в продолжении 40 дней, с присоединением различных молитвословий; но так как в настоящем случае к этому преступлению примешалось и другое нечестие, именно таковым едением собачьего мяса хотели произвести заклятие на землю, то за такое суеверие церковное наказание увеличивалось. Впрочем, церковное наказание в подобных случаях могло и увеличиваться и совращаться, смотря по образу поведения подвергаемых епитимии¹⁰⁰.

Доселе мы говорили, так сказать, об идеальных сторонах влияния церкви на государство и общество. Церковь выражала себя как воспитательница и руководительница общества в увещаниях, внушениях, обличениях и прещениях. Но она не ограничивалась этими функциями своей власти. Слова ее оправдывались ее делами. И в повседневной практике церковь заявляла о своем стремлении служить благу общественному – осязательными фактами. Она не побуждала только к благотворительности, как христианскому долгу, но прямо благотворила неимущим, указывая собою образец для подражания. Патриарх Фотий, как всегда и везде, и в деле благотворительности показывает свою неутомимую деятельность. В руках его сосредоточены были все благотворительные заведения. Но он не ограничивался тем, что уже было. Он старался об основании и устроении новых благотворительных учреждений, чем увековечивает свою память. Средства для сего доставлялись отчасти частными лицами; он получает право принимать духовные завещания ad pias causas, сделанные в целях благотворительных. Но он не считал незаконным употреблять и церковные деньги для той же цели. А насколько была богата патиаршая церковь, это видно из того, что Софийская церковь в Константинополе обладала богатыми денежными средствами и имениями, которыми управляло особенное лице духовное – великий эконом. Широко развитая благотворительность во дни Фотия выставляла этого патриарха в блестящем свете и пред народом и пред клиром¹⁰¹.

Церковь не вопила только о справедливости и сострадании к несчастным и угнетенным, но и давала фактические подтверждения, что подобные заботы действительно близко лежали ее сердцу. Мы говорим о так называемом праве церковного убежища (jus asyli), которое церковь постоянно поддерживала, как учреждение священное и ей дорогое. Патриарх Фотий твердо стоял за это право церкви. В свое первое патриаршество он делает прекрасное употребление из этого права. Он дает убежище в церкви некоему Христодулу, которого гнал временщик Варда. В качестве служителя алтаря он ходатайствует пред грозным властителем за Христодула, нашедшего защиту в церкви. Это учреждение, весьма благодетельное в бесправном византийском царстве, позднее защищает патриарх Николай Мистик. И само позднейшее гражданское законодательство, хотя и стремилось его ограничить, в принципе однако признавало его¹⁰². Церковь не проповедывала только о важности и значении образования, но и принимала на себя действительные попечения о воспитании юношества. Лишь только облегчилось тяжелое положение Фотия, низверженного с кафедры при импер. Василии, как он открывает школу в Магиаврском дворце. Множество юношей стекается к учителю патриарху, чтобы удовлетворить своей жажде к знанию. Он становится воспитателем детей названного императора: Константина, Льва, Стефана, Александра. Из них Лев, под руководством Фотия, приобрел познание в науках риторических, философских, богословских, математических и др., и сделался известен как ученый и писатель¹⁰³.

Важнейшую сторону взаимоотношения церкви к государству составляют ее заботы о нуждах государства, ее споспешествование крепости и целостности государственной организации. Словом, мы хотим сказать об отношениях церкви к государству, которые можно характеризовать так: церковь на службе государству.

Церковь не считала себя настолько замкнутою в своих интересах, чтобы не подавать руки помощи государству, где это было нужно, полезно, необходимо. Мы встречаем иногда патриархов во главе государственного управления. Патриарх Николай Мистик по духовному завещанию императора Александра делается официальным регентом византийского государства в малолетство племянника Александрова Константина Порфирогенита. Хотя патриарх и разделял власть с другими опекунами малолетнего принца, однако в сущности все управление государством сосредоточивалось в его руках. И нужно заметить, не смотря на затруднительное положение государства, он правил с мудростью¹⁰⁴. Даже когда Константин Порфирогенит провозгласил себя принявшим в свои руки государственные дела, патриарх еще раз призывается императором в помощники себе по управлению царством, хотя и не надолго¹⁰⁵. Управление государством патр. Николая заслуживает лестного отзыва со стороны современных нам историков¹⁰⁶. Позднее в XI веке мы встречаем близко стоящими к управлению государством некоторых митрополитов и монахов¹⁰⁷. Важную услугу церковь оказывала государству, когда выступала со всею энергией против возмутителей империи, узурпаторов, искателей престола. Патр. Николай Мистик, не смотря на свои связи с Константином Дука, когда этот последний вздумал было занять престол императорский в малолетство Константина Порфирогенита, оказал ему решительное сопротивление и в качестве регента империи строго наказал сообщников Дуки¹⁰⁸. Подобный же пример встречаем в жизни патриарха Михаила Керуллария. Некто Феодосий, двоюродный брат Константина Мономаха, вздумал было свергнуть с престола недеятельного и неискусного императора Михаила Стратиотика. Этот Феодосий однажды в вечернее время устремился с своими сообщниками к царскому дворцу, с намерением убить Стратиотика и объявить себя императором, а когда не удалось ему исполнить этого намерения, то прибыл к Софийскому храму, надеясь, что патриарх примет его сторону. Но надежда обманула его; патриарх узнавши о возмущении действительно тотчас отправился в Софийский храм, но вместо того, чтобы принять сторону Феодосия, как думал узурпатор, велел затворить двери храма и не впускать никого из возмутителей. Между тем Феодосий был усмирен. Позднее, впрочем, Михаил Керулларий убедил неспособного императора отказаться от престола, и помог занять оный более достойному мужу Исааку Комнину.¹⁰⁹ ) Еще случай: в царствование Василия II (975–1025) один из его военачальников Варда Склир возмутился против императора. Государству грозила опасность. Тогда один из епископов Стефан Никомидийский отправляется к Склиру, чтобы уговорить его – прекратить междоусобие. На этот раз впрочем предстательство святительское не имело успеха. Узурпатор отвечал святителю на его увещания, указывая на свою правую ногу, обутую в багряную обувь царскую: „человече! невозможно обутому таким образом разуться в виду столь многих, и так скажи пославшим тебя, чтобы они добровольно признали меня царем, а не то я против воли добуду себе царство. ¹¹⁰) Но в действительности он не добыл его. Наконец известно, что патриарх Алексей Студит издавал многие соборные определения против возмутителей царства; в них за участие в возмущении и бунтах угрожалось анафемой¹¹¹) . Церковь в случае крайней государственной нужды не отказывалась пособлять государству и своими материальными средствами. Так при патриархе Николае Мистике мир с болгарами был куплен дорогою ценою со стороны государства: патриарх не отказался в этих затруднительных обстоятельствах помочь государству деньгами церковными, как это нередко случалось. Патриарх рассылает к подведомственным ему митрополитам окружное послание, котором, указывая на варварское болгарское нашествие и на общую нужду государственную, требовал от них сколько возможно большей доставки золота из их церквей и провинциальных монастырей; эти приношения должны были представлять или лично сами митрополиты или чрез доверенных людей. Если же кто из митрополитов воспротивится этому распоряжению, таким он грозил отлучением; если же кто доставит слишком мало, церкви таковых чрез чиновников будут исследованы¹¹². Известно, что в изучаемый нами период государство византийское сильно страдало от нападений бесчисленных диких или полудиких соседних народов. Это было одним из постоянных несчастий государства. Церковь не оставляла государство и здесь без помощи, насколько это возможно было. Церковь обращалась к предводителям этих народов с сильным словом увещания и убеждения. Представляем поучительный пример. Симеон, царь болгарский, пользуясь малолетством Константина Порфирогенита (913–920), не раз нападает на империю, изъявляя притязания на самый престол византийский. Тогдашний патриарх Николай Мистик обращается к властолюбивому Симеону с целым рядом писем, которыми старается отвратить грозу, собиравшуюся над государством. Вот содержание первого письма, с которым обращается патриарх к царю болгарскому. „Не чернилами, а слезами», по собственному выражению его, писал он Симеону. Он убеждал Симеона подумать, как это преступно в очах Бога и людей, указывал на общего Отца сирот (император был сирота и малолетен), Который с негодованием видит и не оставляет без наказания обиды против каждого сироты, а тем более против сироты – царя, напоминал общие мирные договоры, постановленные со времени крещения болгар (в IX в.) и потом возобновленные и утвержденные собственными его клятвами. „Что это сын мой – писал патриарх – какой лукавый демон позавидовал твоей славе, побудил тебя к тому, чтобы наследовать имя тирана? Сколько лучше именоваться князем по милости Божией, чем тираном». Что бы выставить поразительнее все неблагородство покушения Симеона против малолетнего государя, патриарх приводит из прежних времен пример Персидского царя Хозроя, который среди жестокой войны с императором Аркадием, узнав о его смерти и вступлении на престол шестилетнего сына его Феодосия, не только прекратил войну, но и отправил к сенату своих послов, с объявлением, что будет попечителем о царе младенце, и для защиты его в случае насилия двинет все свои войска против города Константинополя и, разрушив самые основания, сбросит его в море. „Слышишь ли, спрашивает патриарх, слышишь ли о человеколюбии царя варвара и нечестивца? Что же скажешь? Или почтешь для себя лучшим, чтобы ты, христианину чающий наследия славы вечной, за свое властолюбие соделался хуже варвара, огнепоклонника». В заключение патриарх прибегает к своей власти – вязать и решить и, угрожая наложить на Симеона узы духовные, требовал, чтобы он оставил свои неприязненные намерения против империи¹¹³. Долго патриарх Николай в письмах препирался с царем болгарским, наконец таки патриарху удалось склонить Симеона к миру. Симеон, стоя под стенами Константинополя, пожелал иметь свидание с патриархом и вельможами для переговоров о мире. Патриарх, нисколько не боясь каких либо коварств со стороны Симеона, отправился к нему. Но на этот раз еще дело не пришло к желанному концу: Симеон захотел видеть кроме патриарха и императора (Романа)¹¹⁴. Император, после сильного колебания, однако принял это предложение Симеона. Он решился отправиться к царю болгарскому вместе с патриархом. Оба они молили, что бы Бог смягчил сердце Симеона. Для большей безопасности, император взял с собой из Влахернского храма хранящуюся в ковчеге ризу (омофор) Богоматери и был сопровождаем отрядом солдат. На этом свидании с Симеоном патриарху пришлось выслушать со стороны царя болгарского грубые шутки. Напр. Симеон говорил патриарху: „твоими молитвами убит мой конь». Но патриарх ради блага государственного перенес все. Симеон уверял императора и патриарха, что он решительно желает мира с империею¹¹⁵. И действительно на следующий год мир был окончательно заключен между болгарами и греками.

Вот те факты, в каких выразилось стремление церкви служить нуждам, пользам и благу государственному. Из них видно, что церковь не стояла особняком от государства и не смотрела равнодушно на его несчастия. По силам она помогала государству.

Говоря о влиянии церкви на общество и о стремлениях ее влиять на оное, мы не должны умалчивать, что некоторые пастыри церкви не были настолько ревностны в исполнении своего пастырского долга, насколько этого можно было желать от них. Определенных фактов в этом роде, к счастью, впрочем немного. Можно указать на то, что напр. патриарх Полиевкт беспрепятственно помазывает на царство Иоанна Цимисхия, хотя ему было хорошо известно, что Иоанн был участником в убийстве предшествующего императора. Он не напоминает Иоанну об этом факте и не осмеливается наложить на него какого-либо церковнаго наказания. Общество византийское, как кажется, однако не совсем благосклонно смотрело на потворство патриарха, и он должен был оправдываться. Но как он оправдывается? Так, что его оправдывание кладет новую тень на его нравственные понятия. Патриарх рассуждал: „как помазание при св. крещении очищает все грехи, совершенные дотоле, как бы ни были они велики, так и помазание на царство уничтожило все грехи, сделанные Цимисхием до коронования, и в особенности смертоубийство»¹¹⁶. Кто не скажет теория очень оригинальная. Патриарх таинство миропомазания уравнивает с обрядом помазания царей на царство, в их последствиях! Не должно ли было подобное учение быть благоприятным для всех царе- убийц и узурпаторов, как скоро они достигли трона? Другой патриарх Алексей Студит запятнал себя еще большим преступлением: рассказ об этом преступлении кажется едва вероятным. Императрица Зоя, отличавшаяся властолюбием, влюбившись в некоего Михаила Пафлагонянина, задушила в ванне своего мужа Романа IIІ и захотела тотчас выйти в замуж за Михаила. Это было в ночь на великую пятницу 1034 года. Она воссела на императорский трон, объявляя таким образом себя правительницею государства; призвала к себе патриарха Алексея Студита и требовала, чтобы он тотчас же обвенчал ее с ее возлюбленным Михаилом Пафлагонянином. Патриарх колебался; была ночь на великую пятницу, однако подарок в 50 фунтов золота патриарху и такой же подарок для клира вывел патриарха из колеблющегося состояния. В ту же ночь он обвенчал Зою и Михаила, а на другой день похоронил убитого императора Романа¹¹⁷. Иногда патриархи константинопольские, пользуясь своим высоким положением, доходили до гордости и высокомерия в отношении к императорам, какие конечно не могли рекомендовать их. В этом отношении особенно известен Михаил Керулларий. Этот патриарх содействовал императору Исааку Комнину войти на трон. Император за это высоко чтил патриарха и делал ему много угодного. Но патриарх впоследствии зазнается; он осмелился в лицо сказать императору, что он своею рукою даровал ему корону и может опять лишить оной. Императора это не могло не оскорбить. Но этого мало. Он начал присвоять себе императорские знаки отличия. Возложил на себя царские регалии и начал носить пурпуровую обувь. Патриарх был схвачен по приказанию императора и заключен в монастырь, и вскоре умер¹¹⁸. Разумеется, патриарх заслуживал этого. Иные из патриархов достигали своего высокого сана не иначе, как путем уступок императорам, к ущербу для интересов церкви. Так Константин Лихуд, бывший министр Константина Мономаха, а теперь эконом богатого монастыря Манганского, достигает утверждения императорского в патриаршестве под условием уничтожения особенных привилегий, какими пользовался монастырь Манганский, и подчинения его ведению императора¹¹⁹. И таким образом честолюбие ставилось выше интересов церкви.