Личные воспоминания о митрополите Петербургском Антонии, как учителе и сослуживце

Речь, произнесенная в сокращении в публичном собрании религиозно-нравственного Общества в духе Церкви Православной

3 ноября 1915 г.

Прежде чем приступить к личным воспоминаниям о в Боге почившем незабвенном митрополите Антонии, как своем учителе и сослуживце по Казанской Духовной Академии, я нахожу необходимым предварительно сделать несколько оговорок, чтобы устранить всякого рода недоразумения и возможные по отношению ко мне возражения, пожелания и требования. Мои личные воспоминания, как таковые, несомненно субъективны и будут не полны и, даже, может быть, односторонни и мелочны для персоны, облеченной столь высоким саном, и при том в настоящем собрании, где большинство собравшихся глубокие почитатели почившего архипастыря, жаждущие слышать о нем одно только благоговейно высокое и восторженное, что выделяло бы его из ряда лиц ему подобных и ставило бы на недосягаемую высоту. Мне лично сейчас чужда мысль создавать искусственные подмостки и ставить на них личность покойного митрополита Антония, оставившего по себе самую светлую память у его почитателей и современников, чему ярким доказательством служит между прочим и наше настоящее собрание.

Прошло уже три года с блаженной преждевременной кончины владыки. Острота тяжелой утраты мало-помалу ослабела. Необходимость говорить о почившем владыке по правилу: De mortuis aut bene aut nihil ныне исчезла. И светлая личность митрополита Антония, и его учено-административная деятельность отходит уже в область беспристрастной истории. Вот почему мне и хотелось бы в настоящем собрании почитателей почившего владыки обрисовать его светлую личность не со стороны ее, так сказать, показной, каким покойный владыка является перед нами в профессорском вицмундире, в pясе с панагией на груди и в белом клобуке на голове, и в саккосе, и омофоре, как его описывают обыкновенно панегиристы в своих некрологах и разных статьях по поводу перипетий в его не лишенной драматичности и исключительного счастливого покровительства ему фортуны жизни, а изобразить его в обычном скромном пиджаке или подряснике даже без скуфейки на голове, за трудовым рабочим столом или, в кругу своих интимных единомышленников, за скромной трапезой или за чайным столом. Быть может, и в этих незримых и недоступных внешнему миpy мелких, но, по моему мнению, весьма характерных черточках обрисуется пред нами глубоко симпатичный притом образ почившего владыки еще с большею пластичною рельефностью и чарующею задушевною обаятельностью, чем даже в статьях, написанных ad hoc.

Мои воспоминания будут эпизодичны и часто отделяются значительными промежутками времени. Последнее зависит от того, что совместное сожительство мое с почившим владыкою падает лишь на годы моего обучения в Академии с 1878–1882 г., и на два первые года службы в Казани, с 1882–1884 годы, и на последние годы жизни владыки с 1907 года, после моего переселения на службу из Kиeвa в Петрограде, причем, само собою разумеется, что мои свидания с ним не отличались назойливостью.

Первое мое знакомство с Александром Васильевичем Вадковским (мирское имя митроп. Антония) относится к 1878 г., когда я поступил студентом Казанской Духовной Академии на церковно-практическое отделение. В числе отделенских предметов на первом курсе мы должны были выслушать истории проповедничества – периоды древнехристианский и византийский. Едва ли и следует прибавлять, что видеть и слышать профессоров своего отделения для нас, новичков, было весьма интересно, так как на приемных экзаменах мы видели перед собою только профессоров отделений богословского и церковно-исторического и лекторов новых языков. В положенный по расписанию час в небольшую аудиторию, занятую 8 студентами нового курса церковно-практического отделения¹, вошел ровною походкой одетый в вицмундир молодой, стройный, с приятным лицом, окаймленным небольшою бородкой, и обильною растительностью на губах. Серые вдумчивые глаза, несколько мясистый нос, густые брови и очень небольшая ше­велюра с ясно обозначившейся уже лысинкой на голове дополнили внешнюю фигуру явившегося пред нами лектора. Раскланявшись со студентами и взойдя на кафедру, Александр Васильевич ровным и мелодичным, без аффектаций, голосом начал чтение по тетрадке введение в историю христианской проповеди, по временам лишь расправляя левою рукою свои густые усы, или поглаживая не менее густые брови. Мы выслушали лекцию с живым интересом и вышли в восторге от впечатления, какое произвел на нас Александр Васильевич. Первое благоприятное впечатление в дальнейшем не только не ослабевало, но росло, можно сказать, с каждой лекцией. Когда мы подошли к его чтениям по истории византийской проповеди золотого века – времени св. Василия Великого, Иоанна Златоуста, Амвросия Медиоланского, наша аудитория уже оказывалась тесною и душною. Число желающих слушать увлекательного лектора росло с каждою лекцией, и аудитория уже не могла вместить всех. Мы, так сказать, слушатели ex offиcиo, были в восхищении от лектора и положительно считали себя счастливыми, что наша аудитория стала предметом зависти студентов других отделений. Александр Васильевич, видя перед собою возрастающую в численности аудиторию, ободрился, расцвел. Его прекрасная, ровная и мелодичная речь о богатстве и пышной роскоши Византийского императорского двора и испорченности современных нравов столицы дивного Босфора, в связи с вдохновенным, пламенным словом обличителя-аскета и неустрашимого проповедника Христовой правды Златословесного архиепископа Константинопольского Иоанна Златоуста производила на слушателей чарующее, неотразимое впечатление. В картинных изображениях распущенности нравов и ослепительной роскоши в жизни Византийской столицы с одной стороны, и беспощадных суровых обличениях тонкого знатока человеческого сердца, архипастыря аскета, с другой, мы в речи лектора не слышали ни напыщенного пафоса, ни риторической холодной аффектации, но все тот же обычный, деловой, ровный тон лектора – знатока своего дела. И этим-то спокойствием и деловитостью тона он еще больше подкупал нас в свою пользу и покорял себе невольно всю аудиторию. Мы провожали талантливого, красноречивого лектора бурными аплодисментами и сами покидали аудиторию в восхищении и очаровании. У меня невольно рождается теперь горячее желание видеть эти лекции изданными в свет, хотя я почти и с уверенностью могу говорить, что эти лекции и не были вполне оригинальными, и составлялись под влиянием очень хороших французских источников.

Внутренняя личная жизнь Александра Васильевича в это время для нас студентов первого курса могла быть совершенно неизвестна, но одно случайное обстоятельство приподняло пред нами завесу, скрывавшую от нас и эту жизнь. Оказалось, что молодой, симпатичный профессор, увлекавший нас в аудитории, переживал тяжелую семейную драму и испытывал тяжелую гнетущую материальную нужду. Самые достоверные и красноречивые сведения мы имели об этом от нашего товарища по отделению и курсу Аристова, который, не получив казенной стипендии и не имея средств к существованию, помещен был на жительство Александром Васильевичем в редакции академического журнала «Православный Собеседник» в качестве ее делопроизводителя.

Молодой доцент А. В. Вадковский был отцем двоих детей и ютился в академической слободке в скромной квартирке дома Мильмана, при самой тяжелой семейной обстановке. В доме на одре лежала приговоренная к смерти любимая юная супруга Александра Васильевича, нуждавшаяся в уходе и в средствах на свое лечение. Два прелестных создания – мальчик Борис и девочка Лидия, в возрасте от 6 до 8 лет, требовали за собою постоянного надзора и внимательного наблюдения, которые уже были не под силу умирающей Елизавете Васильевне. Недостаток средств по должности доцента, с жалованием 1200 р. в год, и большие расходы по дому вынудили Александра Васильевича взять на себя редакторство и корректорство «Православного Собеседника». Эта интенсивная работа, требовавшая немалых хлопот в типографии, в бумажных магазинах и постоянного сидения дома за корректурою нередко отвлекала Александра Васильевича от его научных профессорских занятий, но и дома он должен был отрываться, то влекомый к одру своей любимой супруги, то к своим малюткам, лишенным нежных согревающих ласк больной мамы. Едва ли и следует прибавлять, что делить эти сложные и трудно совместимые обязанности Александру Васильевичу с кем-либо в доме, при одной прислуге, не было возможности. И студент Аристов и Ксаверий, служитель редакции, были постоянными посетителями квартиры Александра Васильевича, его доверенными исполнителями различных его поручений, а вместе с тем и непосредственными свидетелями той тяжелой жизненной драмы, которую он переживал в это время. Катастрофа в семье Александра Васильевича разразилась осенью 1878 года, Елизавета Васильевна скончалась, оставив молодого вдовца и на его руках двух малюток детей. Дружная академическая корпорация со своими семьями старалась всячески выразить своему симпатичному товарищу сочувствие в постигшем его горе, а студенты, в свою очередь, не желали отстать от них в изъявлении своих трогательных чувств в отношении убитого горем любимого профессора. Прекрасный студенческий хор участвовал на выносе тела почившей и пел в церкви заупокойную литургию и чин погребения.

После похорон Александр Васильевич ушел всецело в научную работу, ища в ней и забвения понесенной тяжелой утраты, и заработка для значительных долгов, которые явились у него, сначала благодаря болезни жены, а затем и ее похорон. Напряженная научная работа в своей излюбленной специальности и над описанием Соловецких рукописей, хранящихся в библиотеке Казанской духовной Академии, прерывалась лишь для посещения лекций и для бесед со своими малютками, искавшими его ласк и нежных попечений. Мы, студенты, прямо восхищались, как этот молодой вдовец, с материнскою нежностью, заботился о религиозно-нравственном воспитании своих детей, с которыми мы видели Александра Васильевича постоянно в академическом храме на всех богослужениях. Нередко мы могли наблюдать за его путешествиями с ними на соседнее Арское кладбище для слушания литургий в местном храме и для панихид на дорогой родной могиле.

Сближение мое с Александром Васильевичем и знакомство с ним произошло на третьем курсе в 1881 г., когда я, занятый кандидатским сочинением: «Богослужение в русской церкви в XVI в.», часто посещал квартиру моего незабвенного учителя – литургиста Н. О. Красносельцева, проживавшего по близости в госпитальной слободке в одном доме со своим свояком профессором Я. А. Богородским. Александр Васильевич свое одиночество и глубокие думы о воспитании сирот-малюток частенько любил поверять весьма симпатичной и сердечной Н. М. Красносельцевой, которая, под своим бдительным надзором, вела наблюдение и за воспитанием единственного сына вдовца – профессора Я. А. Богородского. Здесь, в этой незабвенной для меня семье симпатичных тружеников-профессоров и произошло первое мое неофициальное знакомство с А. В. Вадковским. Более интимно установил я свои отношения к нему уже на IV курсе, когда, за отъездом проф. Н. О. Красносельцева в ученую командировку заграницу, я остался в одиночестве, и когда мне, по роду избранных групповых предметов для практических занятий – каноническое право, литургика и гомилетика – пришлось часто уже не в аудитории, а в маленькой студенческой комнате для вечерних занятий подолгу беседовать с ним и иногда почти с глазу на глаз. Начатое печатание на страницах «Православного Собеседника» моего первого ученого труда: «Богослужение в русской церкви за первые пять веков» (критический разбор книги Н. О. Одинцова: «Порядок общественного и частного богослужения русской церкви до XV в.») побуждало меня посещать и квартиру А. В. Вадковского, как редактора академического журнала, и уже ближе и внимательнее присмотреться к тому, как жил и работал наш любимый профессор-вдовец среди той обстановки, которая окружала его, как отца двух малюток-сирот, при крайне ограниченном бюджете…

Чтобы лучше уяснить себе ту интеллектуально-нравственную атмосферу, в которой жил и работал в это время молодой и талантливый доцент Академии, необходимо сказать несколько слов о Казанской Академии и ее профессорах конца 70-х и начала 80-х годов прошлого столетия.

Академия находилась под бдительным и мудрым попечением приснопамятного Архиепископа Казанского Антония (Амфитеатрова). Как ученый авторитетный богослов и бывший сам ректор и Духовной семинарии, и долгое время Духовной Академии, он зорко следил за всеми сторонами ее жизни и живо интересовался ее научною деятельностью. Профессора Академии были у него на особом благоволении и почете. Он входил в их нужды и даже во все стороны их жизни, а посему между владыкою и профессорами установилась самая живая духовная связь, порвавшаяся лишь с его смертью, горько оплаканною Академией в 1878 г. Возглавлял Академию студент 1-го курса Академии, высокой души и глубокого христианского настроения протоиерей А. П. Владимирский. Обаятельною отеческою любовью, очаровательною благоснисходительностью и задушевною простотой и доступностью, как для профессоров, так и для студентов, отличались все его начальственно-воспитательные меры, а посему неудивительно, что он пользовался и у профессоров, и у студентов непререкаемым авторитетом и самым искренним и глубоким уважением. Наименование ректора «папашей», или проще, по-русски, «тятькой», было популярно и хорошо знакомо и профессорам и студентам и достаточно красноречиво говорит само за себя. Чарующая ласка, сердечная отзывчивость, русское широкое гостеприимство и ободряющая самая глубокая вера в торжество правды и справедливости – вот чем обладал этот незабвенный поистине отец-ректор, не искавший никогда и ни у кого популярности и даже редко посещавший своих сослуживцев по Академии.

Во главе научной жизни Академии стояли два помощника ректора: И. Я. Порфирьев и П. В. Знаменский. Питомцы старой дореформенной Академии, по уставу 1869 г., оба они унаследовали лучшие традиции старой своей Almae Matris и в моральном и в научном отношениях. Оба названные профессора, и Порфирьев, и Зна­менский, из коих последний и доселе благополучно здравствует, жили преданиями времен Г. С. Саблукова, Н. И. Ильминского, П. П. Гвоздева, Щапова, А. С. Павлова и друг., и уже имели за собой почетное имя в науке. И Порфирьев, и Знаменский, представляя из себя не только серьезных кабинетных людей, всецело поглощенных научною изыскательностью, но в тоже время отличались и весьма привлекательными и симпатичными чертами личного своего обаятельного характера, и оба на удивление были награждены Провидением хорошо сложившейся семейною жизнью. И тот, и другой, благодаря выше указанным личным и семейным качествам и, подавая прекрасный пример своею научною деятельностью, не только прибрели заслуженное ими вполне глубокое уважение в профессорской корпорации, но и имели на многих из сослуживцев неотразимое обаяние и нравственное воздействие. Из талантливых молодых доцентов XIII и других курсов, питомцев просвещенного ректора Никанора, скончавшегося в сане Архиепископа Херсонского и Одесского, образован был тесно сплоченный кружок тружеников, принявшейся за научное описание Соловецких рукописей. В этот кружок вошли в то время начинающие доценты, но впоследствии приобретшие себе почетную известность в науке: Н. В. Красносельцев, Н. И. Ивановский, М. И. Богословский, С. А. Терновский и др. К этому-то кружку примкнул и А. В. Вадковский, усердно и с громадным успехом поработавший для себя и науки над описанием, главным образом, сборников Златоструи, Измарагды, Учительныя Евангелия и др.

Инспектором Академии в мое время был известный расколовед проф. Н. И. Ивановский, который будучи гостеприимным, хлебосольным хозяином, около себя группировал всю академическую корпорацию и дом его служил центром, где академическая семья за дружескою товарищескою трапезою обменивалась друг с другом по всем злободневным вопросам жизни внешней и академической.

Профессорская корпорация, как на подбор, состояла из людей даровитых и преданных науке, составивших себе почетное имя: канонист И. С Бердников, профессор сравнительного богословия Н. Я. Беляев, догматического богословия Е. А. Будрин, психологии В. А. Снигирев, метафизики П. А. Милославский, церковной истории В. А. Курганов и С. А. Тирновсий, библейской истории Я. А. Богородский, литургики Н. В. Красносельцев, патрологии Д. В. Гусев, мусульмановед – протоиерей Е. А. Малов, ламаист В. В. Миротворцев, Св. Писания М. И. Богословский. Начинали в ту пору свою ученую профессорскую деятельность Юнгеров, Машанов, Д. Н. Беликов, Царевский, Говоров, Виноградов и ваш покорный слуга. Bcе мы были любовно обласканы в профессорской коллегии и приняты всюду, как родные. В частности, Н. Н. Виноградов, временно исправлявший обязанности помощника инспектора (ныне. почтенный протоиерей, бывший долгое время инспектором Академии) и я, как самые юные в академической корпорация, слыли под именем «птенцов» и пользовались особенным благорасположением в среде профессорской. Проживая в здании Академии, мы часто принимали у себя, в качестве желанных гостей, профессоров и доцентов Академии, а в 20 число каждого месяца, после получения жалованья, или, как мы выражались тогда, после прикосновения «к источнику воды живой», в нашей скромной квартирке сходились почти все, кроме почтенных старцев, профессора и доценты и за скромною трапезою, с некоторыми добавлениями по части гастрономии, обменивались своими волнующими каждого чувствами и думами. В оживленных дебатах беседы наши иногда затягивались до позднего вечера, и все расходились в самом благодушном настроении. Здесь-то мне еще ближе пришлось познакомиться с симпатичною, задушевною личностью Александра Васильевича, которого я вместе со своим сожителем нередко навещали и в его квартире. Вообще следует сказать, что в описываемое мною время вся академическая корпорация жила тесною дружескою семьей, и отношения в ней к старцам существовали почтительно-благоговейные, а по отношению к экстраординарным профессорам и доцентам задушевные и товарищеские, в которых царили простота, откровенность и искренность. В этой атмосфере чувствовалось и жилось легко, и не работать каждому, смотря на других, казалось стыдно и зазорно.

Научные занятия в дружной академической семье над предметами излюблен­ной специальности, в связи с научною разработкой увлекавшей Александра Ва­сильевича, как истинного славянофила, истории проповеди у южных славян всецело поглотили его внимание. Понемногу заживала и острая боль, причиненная потерею любимой супруги, ликвидировались тяготевшие над ним накопленные долги. Подраставшие дети, начавшие обучаться грамоте, под руководством избранного для них учителя, в лице студента Академии Беляева, впоследствии Экзарха Грузии Иннокентия, радовали его своими блестящими успехами и скрашивали его невольное одиночество. Но вдруг разразилась над головою Александра Васильевича новая беда, вынести которую и оплакать своими слезами он уже был не в силах.

В ужасном тяжелом одиночестве очутился Александр Васильевич в четырех стенах своей вдовьей квартиры. Страшный дифтерит, против которого наука в то время еще не имела спасительных медицинских средств, и которым поочередно заболели его дети – оградила жилище Александра Васильевича строгим карантином: его перестали посещать друзья-товарищи и дамы академической корпорации, дотоле принимавшие в нем живое и даже горячее участие, опасаясь занести ужасный дифтерит в свои семьи. Порог его квартиры переступал в это время только студент Беляев, появление которого у постельки бедных страдальцев-малюток приносило им радость и на время как бы возвращало их к жизни. С этим молодым благовоспитанным юношей и мог только делиться мыслями несчастный отец, лишенный какой-либо надежды вернуть дорогих малюток к жизни...

Один, без помощи посторонних, Александр Васильевич дни и ночи просиживал у изголовья своих малюток-страдальцев. Остался одиноким он и тогда, когда, поочередно, на столе в переднем углу у него появлялись гробики милых его сердцу детей, и также в полном одиночестве он свез их на Арское кладбище на могилу их мамы, под ее нежное крыло. Жуткою и мрачною показалась ему его одинокая квартира, в которой щебетанье малюток недавно еще наполняло сердце его живою радостью. Черные гнетущие думы овладели всем существом несчастного бобыля. Поверить кому-либо волнующие и удручавшие его думы и разбитые намерения и планы ему не было никакой возможности. Даже сообщение с городскими обывателями для обитателя академической слободки, отделенной Арским полем с невылазною грязью, в осенние и весенние месяцы, представляло трудности едва победимые и тяжелые. Некоторый просвет в его душу вносил и теперь лишь жизнерадостный, умный студент Беляев, на долю которого в эти черные дни приходилось взять заботу об Александре Васильевиче до мелочей... И эту-то услугу своего молодого друга и ученика высоко ценил покойный митрополит Антоний и заплатил за нее самою горячею и искреннею признательностью.

Глубокая религиозность, воспитанная с детства в благочестивой семье родителей, пришла на помощь несчастному страдальцу и осенила его голову светлою мыслью, что все бывшее с ним от Господа, Который указует ему в этом тяжелом посещении иной путь жизни, где он может обрести покой души и облегчение страждущего сердца. Созревший план о пострижении в монашество он поверил тотчас Казанскому Apxиепископу Палладию, который с величайшей радостью приветствовал его благое намерение и спешил вырвать из гнетущей его обстановки, напоминавшей ему о пережитых тяжелых жизненных потрясениях. Владыка Палладий указал помещение Александру Васильевичу в своем архиерейском доме, торопил его пострижением, прислав ему в подарок собственную шелковую рясу, и взял в то же время на себя и заботу о дальнейшей его служебной промоции.

Неожиданная весть о принятии монашества Александром Васильевичем по­разила всю академическую семью – профессоров и студентов, так как в Казанской Академии уже давно не только не было профессорских пострижений в иночество, но даже и студенты его чуждались, этого высокого подвига христианской жизни. Но можно с полною уверенностью теперь сказать, что все хорошо знавшие А. В. Вадковокого, в то время признали этот шаг естественным, и никому в голову не закралась обидная, но обычная человеческая мысль, что этот путь избирается им ради карьеры. Bсе знали высокое религиозное настроение Александра Васильевича, и все напутствовали его самыми искренними, сердечными благопожеланиями на новый путь. Профессор А. И. Гренков, в качестве хроникера, отмечая этот знаменательный факт в академической жизни на страницах «Православного Собеседника», писал, между прочим, следующие интересные строки: «Из недр нашей Академии выходит не юноша, могущий временно увлечься высоким идеалом, а зрелый муж в полном развитии своих духовных сил. Что убо будет отроча cиe? Мы не можем знать всех его убеждений, но мы знали его, как человека, христианина и товарища и веруем, что идеал монашества найдет в нем художественное воплощение с своими лучшими и светлыми сторонами». На первой неделе Великого поста в пятницу, 4 марта, А. В. Вадковский был пострижен в монашество с именем Антония, в память незабвенного для Академии доброго покровителя ее, Архиепископа Казанского Антония (Амфитеатрова). Духовным руководителем новопостриженного был назначен опытный в аскетических подвигах эконом apxиeрейского дома, иеромонах Амвросий, занимающий ныне высокий пост наместника Киево-Печерской лавры.

Скромный обитатель Академической слободки, дотоле, почти неведомый среди местной казанской интеллигенции и вращавшийся исключительно в интимном кружке своих товарищей-сослуживцев, после пострижения в монашество, неожиданно для себя получает широкую популярность. Теперь иеромонах Антоний сделался предметом интереса всюду. Весьма многие стали искать его знакомства и общения с ним, находить его и высокообразованным, симпатичным и даже красивым, особенно это нужно сказать о казанских дамах, обыкновенно переполнявших те храмы, в коих приходилось священнодействовать о. Антонию. Немало его популярности содействовал и Казанский Архиепископ Палладий, назначавший его на служения с собою во все торжественные дни, причем нередко поручавший ему и произнесение проповедей или речей (так было в храмовой академический праздник, 8 ноября, в день памяти Кирилла и Мефодия 12 мая на площади Казани и др.). Вообще следует сказать, что Архиепископ Палладий, обрадованный приобретением для Церкви Божией человека «любомудрствующего», всюду, где только можно было, выдвигал о. Антония и старался всячески поддерживать его на пути в иерархическом возвышении.

В 1883 году, в летние каникулы, о. Антоний отправился в путешествие в Петербург и Москву для научных занятий в тамошних библиотеках, с целью завершить свои работы по изучению южно-славянской проповеднической литературы. Но это несомненно было лишь предлогом, а на самом деле путешествие предпринималось, по совету благожелательного владыки Палладия, с целью показаться высшему духовному начальству. За это говорит и то обстоятельство, что, прибыв в С.-Петербург 24 июля, он пробыл здесь лишь до конца этого месяца. Но, несмотря на кратковременность пребывания, тайная цель была вполне достигнута. О. Антоний произвел весьма приятное впечатление на маститого старца Митрополита Исидора, который обласкал его, переместил из частной квартиры в лучшее помещение Лавры и проявлял к нему отеческую особенную благопопечительность, а на прощание подарил его даже ласковым ободряющим и многозначительным словом: «Мы вас будем иметь в виду».

Обер-прокурор К. П. Победоносцев и его товарищ В. К. Саблер всеми за­висящими от них средствами предупредительно старались сделать пребывание о. Антония приятным и всеми мерами облегчить ему доступ к столичным книжным сокровищам, обычно закрытым в летнее время.

Из С.-Петербурга о. Антоний, в первых числах августа, прибыл в Москву и остановился у своего старого знакомого, еще со студенческой скамьи, разорившегося и больного помещика С. И. Замятина, у которого о. Антоний воспринимал от купели крещения старшую дочь Клавдию. В этой крестнице, как равно и в обеспечении всей семьи, после смерти Замятина, покойный владыка, до конца своей жизни, принимал самое горячее участие и оказывал ей значительную материальную поддержку².

В Москве в это время для занятий в тамошних библиотеках находился и я. Мало знакомый с Москвой, о. Антоний разыскал меня в библиотеках и пригласил сопутствовать ему по Москве, при обозрении достопримечательностей ее. Я охотно согласился исполнить его просьбу и целых три дня провел с ним неразлучно. Даже визит к московскому владыке-митрополиту Иоанникию в Черкизово мы совершили совместно, хотя, во время приема, я и не был в покоях митрополита, а оставался в саду. Этот «суровый» митрополит, как его характеризовал о. Антоний, принял профессора-инока весьма сдержанно и рекомендовал ему «своими желаниями не руководиться и не заявлять о них, а полагаться на волю своего начальства, стоящего на страже блага и интересов православной Церкви и полезных и нужных деятелей никогда не упускающего из виду». Но и на этого «сурового» ригориста-митрополита симпатичная личность молодого, скромного, изящного инока, одетого в черную шерстяную ряску, с двумя скромными орденками на груди: Св. Станислава 3 ст. и Св. Анны 3 ст., произвела весьма благоприятное впечатление, которым и следует объяснять настойчивое и неоднократно высказанное им потом в Святейшем Синоде желание иметь его у себя ректором Московской Духов­ной Академии. Вообще, следует сказать, что о. Антоний остался лично сам вполне доволен своим путешествием в обе столицы, и, несомненно, ими он предрешил свое дальнейшее поступательное движение в служебной карьере.

2 ноября 1883 года о. Антоний был возведен в сан архимандрита и через это еще значительнее возвысился в глазах местного казанского общества. Но вниманиe это, несомненно льстившее о. Антонию, не давало ему, однако, ни душевного покоя, ни сердечного удовлетворения. Келья Иоанно-Предтеченского монастыря, где он настоятельствовал, несмотря на открывающиеся из ее окон прекрасный вид на окружающую Казань приволжскую долину, казалась ему и скучной, и мрачной. Душа и сердце под иноческой черной рясой рвались и манили его за врата святой обители, к простым, но сердечно его любившим старым друзьям и знакомым – в слободки академическую и госпитальную. По вечерам он нередко появлялся в квартире Н. О. Красносельцева, куда сходились Я. А. Богородский, Н. П. Виноградов, Д. В. Гусев и я. Объединенные радушною хозяйкою Н. М. Красносельцевой, мы в оживленной, дружеской беседе, за незатейливой трапезой – «чем Бог послал» – проводили oceнниe и зимние длинные вечера и весьма довольными расходились по домам. Спокойным и счастливым возвращался после этих товарищеских бесед арх. Антоний на монастырской лошадке в свою обитель.

В начале марта 1884 года я покинул Казань, получив назначение на штатную кафедру литургики и церковной археологии в Киевской Духовной Академии с званием доцента³, а вместе с этим и прекратилась моя личная связь с архимандритом Антонием, как сослуживцем по Академии. 1-го декабря 1884 года арх. Антоний был назначен инспектором Казанской Духовной Академии, в августе 1885 г. перемещен на ту же должность с обязательством читать Св. Писание Ветхого Завета в Петербургскую Духовную Академию, и 17 апреля 1887 года назначен ее ректором, с возведением в сан епископа Выборгского, викария Петербургской митрополии.

От природы весьма гуманный, воспитанный в строгих правилах христианско-благочестивой семьи и получивший весьма солидный закал в Казани в тесно спло­ченной товарищеской академической корпорации, в которой с пиететом к старшим по службе сослуживцам соединялись и благородное соревнование в научной про­дуктивности, и безусловное преклонение пред истинными жрецами науки и знания, арх. Антоний, перейдя из Казани в Петербург, перенес с собою все эти прекрасные традиции и продолжал ими руководствоваться в своих действиях и отношениях и на новом месте служения. Петербургская Академия в рядах своих имела почтенные имена, пользовавшиеся научною известностью, как, напр., И. Е. Троицкий, Е. И. Ловягин, А. Л. Катанский, И. О. Нильский, М. И. Каринский, М. О. Коялович, О. Г. Елеонский, Т. В. Барсов, протoиeрeй И. О. Николаевский, протоиерей С. А. Солертинский, В. В. Болотов, И. С. Пальмов, А. И. Пономарев, архимандрит Михаил (Грибановский), Н. А. Скабаланович, Н. В. Покровский и др. Арх. Антоний перенес и на эту новую товарищескую семью чувства своего глубокого уважения и искреннего почтения, заняв в ряду их свое место, как благорасположенный к ним добрый товарищ. Немало помогло его популярности в среде профессорской корпорации и то обстоятельство, что, как бы ради вящего контраста, во главе Академии стоял, хотя и добрый ректор епископ Арсений (Брянцев), но, по своему прошлому не имевший никакого отношения к высшей богословской школе и науке и, по складу своего практически жизненного ума, не могший подняться до понимания высоты того положения, на какое вознесла его баловница фортуна. Таким образом, и симпатичные качества личного характера, и приобретенные служебным продолжительным опытом в Казанской Академии чувства товарищеской солидарности, и глубокое уважение к почтенным трудам и независимости мнений и суждений по вопросам излюбленной специальности каждого весьма скоро завоевали ему симпатии в новой академической семье и создали ему в лице некоторых даже искренних и горячих почитателей. Студенты Академии, получив самые точные сведения о личности нового инспектора от своих товарищей, студентов Казанской Академии, вступили с ним, с первых же шагов его жизни в Петербурге, в самые искренние и доверчивые отношения и сохранили их до назначения владыки Антония в Финляндскую епархию. О своих трогательных чувствах почтительной сыновней любви и глубокого уважения к личности бывшего своего инспектора и ректора они громко заявили в красноречивом своем адресе, при прощании с ним. Поэтому ничего нет неестественного в том, что владыка Антоний чувствовал свое одиночество и скучал по Казани и оставленным там своим друзьям и приятелям лишь в первые годы своей жизни в Петербурге. Мало-помалу и одиночество, и скука покинули его и здесь. Академические профессора и разнообразные дела, а также новые знакомства в петербургском высшем обществе и наблюдение за преподаванием Закона Божия в светских учебных заведениях – поглощали все его время и отвлекали его от черных дум, тоски и одиночества.

После моего отъезда из Казани в Киев, сношения с владыкою Антонием у меня были только письменные, так как, занятый научными работами на православном Востоке и в западных библиотеках, я не посещал Петербурга. Изредка я получал и от него ответы и признаю один из них весьма любопытным для характеристики личности покойного владыки и его петербургских переживаний.

17 апреля 1887 года арх. Антоний, назначенный ректором Академии, был хиротонисан в епископа Выборгского. По этому поводу я написал из Kиeвa епископу Антонию приветственное благожелательное письмо, на которое он 17 мая того же года отвечал следующим образом:

«Многоуважаемый Алексей Афанасьевич! От души благодарю Вас за Ваше доброе, дружеское, благожелательное письмо. Я прочитал его с невыразимою радостью. Оно перенесло мою мысль к старым добрым временам, в дорогую Казань, к дорогим гнездам, где когда-то весело мы приветствовали «птенцов». Славное время, славные люди.

Не скажу, чтобы и здесь, в Питере, мне было не уютно. Мне здесь тоже хорошо. Я и здесь чувствую себя, как бы в родной семье. Но положение мое настолько сравнительно с прежним изменилось, что я не могу уже отдаваться непосредственной, беззаботной веселости. Теперь приходится учиться этикету. А это несколько отравляет гармоничное настроениe духа. Что делать? Поучимся и этому, но настолько, чтобы сохранить свободу духа и сердечность товарищеских отношений.

Извините за короткое и небрежное письмо. Очень недосужно. Вашей командировке⁴ радуюсь. Сочинение Ст. Т. Голубева⁵ читают Коялович⁶ и о. Николаевский. Митрофану Филипповичу⁷ мой поклон. Не в Kиeве ли Наталья Тимофеевна⁸? Если да_, то и ей мой сердечный привет. Будьте здоровы и счастливы.

Сердечно Вас любящий. Епископ Антоний».

Не скоро, но весьма наглядно мне, пришлось и на деле убедиться, как далеко владыка Антоний ушел в обучении себя петербургскому «этикету». В бытность владыки уже Архиепископом Финляндским (1892–1898), когда он проживал на Синодальном Митрофаниевском подворье на углу Звенигородской и Кабинетской улиц, мне пришлось с ученою целью побывать в С.-Петербурге. Приехал я сюда на святки и оставался до второй недели Великого поста. В неделю блудного я решился навестить владыку Антония и посмотреть его в святительском служении. Прибыв на Митрофаниевское подворье с запозданием, я, за множеством богомольцев, не мог пробраться в самый храм и принужден был стоять всю литургию до конца в дверях храма. После возгласа дьякона: «Со страхом Божиим», владыка прочел молитву: «Верую, Господи, и исповедую», чем ясно дал понять, что перед ним стоял взрослый причастник, готовый приступить к «чаше жизни». Привыкший, по Киевской практике, видеть причастников-паломников почти за каждою литургией в течение целого года, я не без удивления присутствовал при причащении благочестивых взрослых богомольцев всего только за две недели до Великого поста. За дальностью своего положения от алтаря я не видал, кто был причастником в это необычное время церковного года. По окончании литургии, я, по улице, через парадный вход со стороны Кабинетской ул., поднялся в покои владыки и вошел в приемный зал. Владыка еще благословлял молящихся в храме. Через несколько минут владыка вошел в зал через дверь, соединяющую зал с храмом, и приветливо поздоровался со мною. За владыкою вошла какая-то дама – очевидно, бывшая причастница настоящего дня. Владыка, познакомив наскоро нас, удалился во внутренние комнаты, чтобы переодеться. Так как у нас оказались общие знакомые по Kиевy и Ривьере, то у меня с новою незнакомкой завязался непринужденный разговор, прерванный лишь с возвращением владыки. Был предложен обоим нам чай, а затем владыка пригласил нас откушать с ним хлеба-соли. Меню владыки было следующее: уха из мелкой рыбы, отварной сиг с картофелем и манная кашка. После обеда я постарался тотчас же откланяться владыке, получив при этом приглашение побывать у него как-нибудь вечерком, часов в 5, к чаю. Через два часа поев, владычней трапезы, я с аппетитом ел в ресторане свой обычный обед...

Прошло несколько дней и я решился повторить свой визит к владыке, пpиурочив его к вечернему времени. Пришел я на Митрофаниевское подворье, однако, с опозданием минуть на 20. Служка владыки объявил мне, что владыка не вполне здоров, и он затрудняется сказать примет ли владыка меня. Я просил доложить ему о моем визите, имея в виду, что в скором времени я должен буду покинуть Петербург. Владыка быль милостив и просил меня пройти к нему в спальню, где он сидел за работою по переводу церковно-богослужебных книг на финский язык. У нас быстро завязалась оживленная беседа об исправлении наших богослужебных книг вообще и архиерейского «Чиновника» в частности. Я говорил владыке, что «Чиновник» этот, исправленный киевским ученым справщиком, монахом Евфимием, в 1677 году, при патриархе Иоакиме, остается доселе в крайне неуклюжей и неудобочитаемой по тексту форме дословного перевода с греческого языка (напр., «вторствуяй», вместо второй, «нанедренник», вместо энколтион или панагия, «наколенник», вместо палица или эпигонатий, «шапка» вместо митра и т. д.), но даже и с погрешностями догматического характера. В чине, напр., литургии Св. Василия Великого из греческого евфхология, напечатанного в Риме и перепечатанного в 1602 г. в Венеции, была занесена и сохраняется доселе следующая тирада: «Архиерей преклоняет главу, воздвиг десницу свою с благоговением, благословляет святый хлеб, возглашает, глаголя: «Даде святым своим учеником и апостолом рек: «Приимите, ядите...». Возглашает архиерей, руку имей свыше с благоговением и благословляя, глаголет: «Даде святым своим учеником и апостолом рек: «Пийте от нея вси». Эта особенность до 1699 года была и в иерейском Служебнике, но, в силу возникших споров между киевскими и московскими учеными по вопросу о моменте пресуществления Св. Даров, по указанию пaтpиaрха Адриана, была отсюда удалена.

«Как же это мы, архиереи, не замечаем этой странной особенности?» – живо переспросил меня владыка.

«По очень простой причине, – отвечал я, – Вы, архиереи, учитесь служить литургию по иepeйскомy Служебнику, а когда вам, после артерейской хиротонии, подносят «Чиновник», то на самой литургии вы читаете лишь евангельским шрифтом напечатанные молитвы литургии, которые имеют лишь самые незначительные особенности в тексте, а читать киноварных замечаний в «Чиновник» вам нет времени. Мы, профессора, наоборот, «Чиновник» архиерейского священнослужения читаем дома, в ученом кабинете, и больше обращаем внимания на киноварные замечания, чем даже на самый текст литургийных молитв».

Таким образом, оживленно беседуя по вопросу, одинаково нас интересовав­шему, владыка, прервав разговор, неожиданно осведомился: «А Вы пили чай?» «Нет», – спокойно отвечал ему я, – Я рассчитывал на Ваш чай». Владыка распо­рядился приготовить самовар и сервировать чайный стол в той же спальне, где мы сидели. Служка исполнил приказание владыки и через небольшой промежуток времени в спальню был принесен чайный столик, накрытый безукоризненной чистоты скатертью. На столике появился небольшой изящный тумпаковый самовар и чайный прибор тончайшего фарфора. Под руки владыки положено было художественной работы чайное полотенце. Владыка, присев к столику, исполнял обязанности самой щепетильной предупредительной хозяйки: он тщательно вытирал полотенцем безукоризненно вымытые раньше чашечки, сквозь чайное серебряное ситечко наливал из чайника чай, внимательно, аккуратно накладывая серебряными щипцами кусочки сахара и, затем, подавая мне эту изящную маленькую чашечку, предлагал печенья, варенья или лимона. Так вся эта процедура и обстановка мало напоминали мне простоту и патриархальность скромного обитателя Мильмановского дома Академической слободки. Опорожнив маленькую чашечку довольно быстро, я попросил владыку налить мне вторую чашку. Владыка повторил с методическою точностью вышеописанную процедуру наполнения чаем второй чашки, при чем, вынув из кармана безукоризненной чистоты платок, отер им свой лоб. Я понял, что продолжать чаепитие дальше было бы неудобно и, окончив вторую чашечку, стал благодарить владыку за гостеприимство. Вставая из-за столика, он попросил меня перейти к нему в кабинет, так как от самовара в спальни сделалось якобы довольно тепло. В кабинете я не утомлял владыку продолжительною беседою и скоро простился с ним, заявив_; что выезжаю в Киев. Часов около 9 вечера я уже без «этикета» заканчивал свой вечерний чай в номере той гостиницы, в которой имел временное пребывание в Петербурге.

С назначением владыки Антония в 1898 году на кафедру митрополита Петер­бургского и Ладожского, у меня с ним не прерывалась связь, и по временам я беспокоил его письмами с разного рода просьбами и ходатайствами, которые в большей части выполнялись владыкою. Не могу здесь скрыть, что я нередко тревожил владыку Антония ходатайствами за своих бывших товарищей по Казанской Академии или за бывших учеников по Киевской Академии, почему-либо обиженных судьбой и не могших подняться до того положения, какое, по моему мнению, им принадлежало по их природным дарованиям и нравственным качествам, а равно и по их скромной, но полезной деятельности на том служебном посту, какой они занимали и где несправедливо терпели иногда крушение и подвергались начальственному «особому усмотрению». Замечательно, что к этим обиженным судьбой людям владыка Антоши был особенно благосклонен и внимателен. Я ходатайствовал пред владыкою о своем товарище по Академии Владимире (Благоразумове), о бывшем Благовещенском епископе, скончавшемся в 1914 г. на покое в Нежинском Благовещенском монастыре. Когда о. Владимир, после своей весьма усердной просветительно-миссионерской деятельности на Волыни, долгое время, в качестве наставника Кишиневской Духовной Семинарии, кое-как ютился в архиерейском доме и влачил жалкое свое существование, я просил владыку обратить на него свое милостивое внимание. После моего письма, о. Владимир был вызван в Петербург, назначен младшим цензором и потом получил дальнейшее иерархическое и служебное повышение, пользуясь благоволением владыки и впоследствии, хотя служебная епархиальная деятельность еп. Владимира, не лишена была шероховатостей, и не всегда находила у владыки одобрение. Он жалел его, как нервного, больного человека – старца, который не мог взять себя в руки и не был в силах сдерживать свои беспокойные сердечные порывы, вытекавшие иногда из побуждений самых благородных и высоких.

Замолвил я доброе слово пред почившим владыкою и за епископа Феодосия (Олтаржевского), скончавшегося в 1914 г. в сане епископа Оренбургского и Тургайского, когда он, за отказ от назначения на должность ректора Казанской Духовной Академии, Святейшим Синодом, как ослушника, был сослан в Бизюков монастырь (Херсонской епархии) на положение рядового братчика оного и терпел там всякого рода лишения. Изобразив его тяжелое душевное состояниe и ужасающую нищету положения, приводившую еп. Феодосия к необходимости обращаться за средствами даже в количестве 10 р. к престарелой своей матери, я просил митрополита Антония облегчить участь невольно впавшего в опалу молодого епископа. Владыка был милостив, внял моей просьбе и в скором времени рекомендовал еп. Феодосия в викарии Полтавской епархии, откуда он был, в непродолжительном времени, избран ректором родной ему Киевской Академии, а отсюда получил назначение и на само­стоятельную Оренбургскую eпархию. Ныне уже не секрет это мое вмешательство в судьбу владыки Феодосия, так как письма митрополита Антония к нему были напечатаны в некрологе сего епископа, на страницах Оренбургских Епархиальных Ведомостей.

Исключительные, почти анекдотического характера, превратности судьбы, ныне здравствующего Владикавказского владыки Антонина, его бесспорные, незаурядные духовные дарования и упорная несокрушимая настойчивость в научных трудах в области изучения текста книг Св. Писания, в связи с его стоическим спокойствием и малороссийским юмором, обнаруженном блестящим образом на его магистерском коллоквиуме, дали мне твердое основание рекомендовать о. Антонина (Грановского) владыке митрополиту Антонию и просить его указать этому талантливому человеку применение своих сил и накопленной упорным трудом эрудиции. И на сей раз митрополит Антоний не был глух к моей рекомендации. О. Антонин вскоре появляется в Петербурге в качестве духовного цен­зора, заявляет о сeбе оригинальными своими суждениями на, так называемых, философских собраниях и в повременной печати и делается настолько близким к почившему митрополиту Антонию, что последний решается избрать его даже своим ближайшим помощником по епархиальному yпpaвлeнию, в качестве викария Петербургской епархии. Достопочтенному собранию хорошо памятна деятельность в епархии епископа Антонина и верю, что не забыто им то время, когда он скромно ютился в качестве рядового братчика Сергиевской пустыни, Петроградской епархии, получая на свое содержание от щедрот митрополита по 50 руб. в месяц. Трудно забыть так же и то, как епископ Антонин отблагодарил своего благодетеля в тяжелые предсмертные недели его земного существования. Епископ Антонин в числе немногих преданных и близких митрополиту Антонию (архиепископ Иннокентий и епископ Никандр) проводил дни и ночи у изголовья тяжко больного владыки и своею сыновнею горячею любовью и всецелою преданностью ему поразил всех, заслужив этим, как известно, и забвение вольных и невольных своих прегрешений со стороны высшего церковного чиноначалия.

Не буду называть имена других доселе здравствующих наших иерархов, в судьбе которых митрополит Антоний, как мне хорошо известно, принимал горячее участие, а скажу лишь нисколько слов о личных своих отношениях и просьбах к владыке митрополиту, который большею частью также не оставлялись им без внимания и исполнения.

В 1899 году, на 45 году своей жизни, я вступил в брак с А. И. Никоновою, имевшей от роду 25 лет. Сообщив владыке митрополиту об этой перемене в своей жизни, я через некоторое время получил от него шутливое, весьма характерное и по многим причинам оказавшемся потом провиденциальным письмо, датированное 4 апреля 1890 года:

«Возлюбленнейший Алексей Афанасьевич. Сегодня ровно 4 месяца, как я получил Ваше письмо. Как видите, относительно переписки я также не тороплив, как и Вы неторопливым оказались в женитьбе, Но лучше поздно, чем никогда, и я сердечно радуюсь, что Вы обзавелись, наконец, своим теплым уголком, пpиoбрели подругу жизни. Молитвенно желаю, чтобы жизнь Ваша была радостная, светлая, счастливая. Вашей супруге наверно с Вами много будет хлопот. Хоть Вы и молодой теперь, но все же были старым холостяком. А ведь все старые холостяки – порядочные чудаки, а часто даже и совсем бывают дикари. Приручить такого дикаря, да еще книжника и профессора, далеко не легкое дело. Ну помоги же Вам обоим Господь.

Надеюсь, что как бывший «юный птенец», как мы величали Вас в Ка­зани, Вы не обидитесь на меня за эти мои шутливые строки. Я же опять повторю, что сердечно за Вас радуюсь.

О тех делах, о которых Вы писали, в Синоде доклада никакого не было, и потому ничего о них сказать не могу.

Поздравляю Вас и молодую супругу с светлым праздником и шлю Вам обоим пасхальный привет. Христос Воскресе!

Просите супругу Вашу учить Вас правилам вежливости. Вы мне в письме представили Вашу супругу, но по имени ее не назвали. Не думаю, что в данном случае в отношении к Вашей супруге Вы соблюли надлежащую вежливость. Храни Вас Господь. Сердечно Вам преданный М. А.»

В 1890 году епископ Уманский Сергий (Ланин), викарий Киевской митрополии, скончавшийся в сане apxиeпиcкопа Ярославского, убедил меня приняться за составление⁹ «Ставленника» или историко-археологического и канонически-процессуального объяснения и изложения всех чинов хиротесий и хиротоний. В чине епископской хиротонии меня заинтриговала форма архиерейской присяги, историческая судьба которой представляет громадный научный интерес. Не имея возможности получить в Киеве необходимые ответы и волновавшие меня вопросы, я обратился в Петербург – за разрешением их – к покойному литургисту протоиерею К. Т. Никольскому и к владыке митрополиту Антонию. Последний не только дал мне необходимые справки, но и сообщил выдержки из дел Святейшего Синода по этому вопросу и прислал мне даже новый, исправленный им чин архиерейской присяги. Это последнее обстоятельство возложило на меня нравственный долг свою книгу «Ставленник» посвятить владыке, как своему незабвенному учителю. Книга эта в хорошем переплете, по выходе ее в свет, была направлена владыке, который, к удивлению моему, сверх всякого моего ожидания, оставил это мое поднесение с посвящением без всякого ответа. Объяснение этого непонятного для меня обстоятельства я постеснялся искать у самого владыки, и. его молчание осталось для меня загадкой.

О переписке своей с митрополитом Антонием по поводу трогательного письма моей 16-ти летней расслабленной и немой племянницы Любы к незабвенной памяти о. Иоанну Кронштадтскому, к которому почивший владыка питал самые глубокие и искренние чувства любви и уважения¹⁰, с просьбою помолиться об ее исцелении, я имел случай вести обстоятельную речь в собрании Общества религиозно-нравственного просвещения в духе Церкви православной, посвященном памяти о. протоиерея Иоанна Ильича Сергиева – Кронштадтского (См. Церк. Вед. 1911 г. № 50, стр. 2211–2212).

В 1905 году, когда, по ходатайству бывшего Вице-Председателя Императорского Православного Палестинского Общества Н. М. Аничкова, Обер-Прокурор Св. Синода П. П. Извольский пожелал вызвать меня в С.-Петербург для участия в Предсоборном присутствии, то владыка митрополит Антоний не только охотно согласился на этот вызов, но потом на всех заседаниях этого совещания всегда самым благосклонным образом выслушивал мои иногда весьма обширные реплики по вопросам церковно-практического и литургического характера. Впрочем, здесь не лишне упомянуть и о том, что митрополит Антоний на этом совещании, как председатель, проявил и вообще поразительную толерантность к суждениям членов совещания самого разнообразного склада убеждений и темперамента, умело и весьма искусно всегда водворял чем-нибудь нарушенный неспокойным оратором порядок и прекрасно подводил резюме всего высказанного. Все это, конечно, давалось владыке митрополиту Антонию не легко, и только сила воли могла дать ему энергию благополучно довести до конца это «Совещание».

Одновременно с оживленными дебатами в Предсоборном присутствии, шли не менее оживленные беседы по вопросам церковно-бытовым и литургическим в зале религиозно-нравственного просвещения в духе Церкви православной, на Стремянной, на так называемых, пастырских собраниях с участием церковных старост. Митрополит Антоний находил и время, чтобы посещать эти собрания, и силы, чтобы принимать на них самое живое участие. По приглашению владыки и даже в его карете, выпала и на мою долю честь бывать на этих достопамятных собраниях. На одном из них я даже выступил с докладом «о Чаше, жизни», который, к глубокому сожалению, как известно многим членам Общества, не был дослушан до конца и вызвал протесты со стороны некоторых членов собрания. Владыка митрополит Антоний, в видах успокоения взволнованных умов, решился сказать и свое авторитетное слово в защиту доводов, приведенных мною, чем, как известно, подал повод своим недоброжелателям злословить его потом в печати.

Ко времени заседаний «Предсоборного присутствия», как известно, относится появление в печати и гнусного пасквиля на митрополита Антония доктора Дубровина. Этот пасквиль глубоко поразил всех искренних почитателей владыки Антония, и среди членов Предсоборного присутствия тотчас же возникла мысль выразить единодушно свое глубокое сочувствие своему талантливому и симпатичному председателю. По подписке была куплена икона и, по окончании одного из заседаний. поднесена митрополиту Антонию, при чем архиепископ Финляндский Сергий в тро­гательной речи выразил от лица Присутствия волнующие всех чувства негодования по адресу пасквилянта и самое горячее сочувствие к личности и высоким нравственным качествам своего председателя. Взволнованный неожиданностью чествования, владыка сердечно благодарил членов Предсоборного присутствия и открыто заявил, что он прощает врагам своим эту жестокую обиду. «Пусть Бог им будет Судия», – закончил свою ответную речь митрополит Антоний к членам Присутствия.

В 1907 году 21 мая я встретился с митрополитом Антонием в Новом Петергофе в большом дворце. В этот день, по случаю 25-ти летнего существования Императорского Православного Палестинского Общества, владыка митрополит, в присутствии Их Императорских Величеств, многих Великих Князей, министров, членов Святейшего Синода, избранных членов Общества и его Совета, совершал Господу Богу благодарственное молебствие, а затем присутствовал в купеческом зале дворца на торжественном заседании Общества. Здесь по должности и. о. секретаря Общества на меня выпала высокая честь, в присутствии Их Величеств и избраннейших Особ духовного и светского общества, произнести речь на тему: «Державные защитники и покровители Св. Земли и Августейшие паломники у Живоносного Гроба Господня».

Подготовляясь к этому редкостному по торжественности обстановки заседанию в Петергофском Дворце, поседевшие в изучении всех тонкостей придворного этикета, осведомлялись у меня о размерах и содержании моей речи и давали указания, в каком темпе, и тоне произносить ее, где стоять за столом заседания, расположенном в виде покоя, не обременять внимание Августейших слушателей более 12–15 минут, а также как держать себя в том случае, если Государь Император соблаговолить удостоить меня милостивого разговора и т. д.

Непривычный к произнесению речей в подобной аудитории я, откровенно говоря, чувствовал себя не вполне спокойно. Но, когда наступил момент произнесения речи, тревога моя, с первого же слова, совершенно исчезла и я, забыв о данных мне накануне предостережениях и замечаниях, произнес речь ясно и отчетливо, с привычною для меня, по студенческой аудитории, манерою. Речь хотя и затянулась на 18 минуть, но по общему отзыву моих высоких слушателей, манера произнесения ее, всех их удовлетворила. Государь Император милостиво благодарил меня рукопожатием и соизволил осведомиться у меня о прошлой моей служебной карьере. Когда, после заседания, всем гостям быль предложен в Петровском Зале чай, то ко мне подошел покойный владыка митрополит Антоний и, поблагодарив за речь, прибавил следующее: «А я Алексей Афанасьевич, во время произнесения Вами речи, мысленно перенесся в дорогую нам Казань, в родную Академию. Настоящая роскошная аудитория, Августейшие и сановитые ваши слушатели по контрасту напомнили мне скромную академическую студенческую комнату для вечерних занятий, где мы с вами занимались на IV курсе практическими уроками по гомилетике. Можно ли было предполагать, что мы встретимся с вами при такой обстановке? Неисповедимы судьбы Твои, Господи», – закончил свою речь владыка, сделав на себе при этом крестное знамение.

С переходом в декабре 1907 года на постоянное жительство в Петербург, заняв место секретаря в Императорском Православном Палестинском Обществе, я уже виделся с покойным владыкою довольно часто. Обычно являлся я к пяти часам прямо к вечернему чаю. За чашкой чаю мы чаще всего беседовали по церковным вопросам, относящимся к жизни современного православного Востока. Владыка интересовался всеми восточными патриархатами, но его особенное внимание приковали к себе выдающиеся личности почившего вселенского патриарха Иоакима VII и Александрийского патриарха Фотия (Пероглу), доныне. здравствующего. «Вот ваш-то друг, – так обыкновенно владыка называл патриарха Фотия, с которым мне пришлось четыре месяца разделять на Синае его ссылку, а затем защищать его в печати от несправедливых нареканий в русофобстве, – не отвечает мне ни на мои братская послания, ни на мои поздравительные телеграммы, по случаю праздников Рождества Христова и Св. Пасхи. Ну, что же – это его дело, а я по прежнему буду докучать ему своими телеграммами¹¹".

Когда возникло в 1908 году арабское движение в Иерусалиме, повлекшее за со­бою временное низложение здравствующего доселе престарелого, слабохарактерного патриарха Дашана, митрополит Антонии живо следил за всеми перипетиями этой трагикомедии и в день Рождества Христова приветствовал низложенного патриарха глубоко-сердечною и теплою телеграммою, которая, как мне потом в 1910 году признавался блаженнейший Дамиан, была светлым лучом в его скорбной душе и не будет им забыта до самой смерти.

В один из таких вечерних визитов к владыке я застал у него Марию Николаевну Дондукову-Корсакову, которая была близка к почившему владыке по его тюремной деятельности. Во время нашей беседы владыке доложили о визите к нему доктора Дубровина. Владыка тотчас покинул чайный стол, пошел переоделся, надел панагию и белый клобук и, назвав имя своего визитера, попросил нас удалиться во внутренней кабинет близь Крестовой и вышел в гостиную. Мы с Mapией Николаевной вели оживленную беседу по разным религиозным вопросам и не слыхали, что происходило в гостиной.

Через полчаса времени вошел к нам взволнованный владыка и заявил, что доктор Дубровин просил у него прощение за причиненное ему литературным пасквилем оскорбление. «Слава Тебе, Господи! Быть может одним врагом у меня станет меньше», – прибавил владыка, перекрестившись.

О покойном митрополите Антонии существовало у некоторых предвзятое убеждение, что это был человек слабохарактерный. «Кто нашего митрополита, как метлу возьмет, тот и метет», – говаривали про него люди, мало имевшие случай близко его наблюдать. Очевидно, его прирожденную деликатность в обращении со всеми, его редкую терпимость ко мнениям и взглядам, даже ему неприятным, полное отсутствие у него желания подавить или даже уничтожить личность своим авторитетом и сильным жестоким словом, принимали за его бесхарактерность. Я, зная близко владыку Антония, могу засвидетельствовать, что он был не только человеком с характером, но подчас даже настойчивым до упрямства. Я не буду останавливать внимание настоящего собрания на событии, многим из присутствующих здесь, памятном и относящемся к 1886 году, когда владыка Антоний, в ту пору архимандрит и инспектор Петербургской Академии, по поводу одной неприятной студенческой истории так «погорячился», как он сам охарактеризовал этот инцидент, что послал «резкое письмо» ректору Академии епископу Арсению с заявлением, что к Пасхе он даже подаст прошение об отставке, дабы, после путешествия на православный Восток – в Палестину с паломническою целью, потом поселиться на Афоне или в другом каком-либо «пустынном монастыре». Я здесь в доказательство своей характеристики постараюсь изложить более или менее подробно одно важное событие, имевшее место уже в период болезненного состояния владыки, не за долго до его смерти, когда он уже не чувствовал над собой той твердой почвы, которая была под его ногами в первые годы его митрополичьего служения в Петербурге.

В 1910 году, при поддержки высокопреосвященного митрополита Московского Владимира, Ее Императорское Высочество Великая Княгиня Елизавета Федоровна, создавшая в Москве Марфо-Мариинскую общину, возбудила в Святейшем Синоде ходатайство об утверждении составленных (31 марта 1910 г.) – общих чинов «как принимать обет сестрам и настоятельнице Марфо-Мариинской обители милосердия» и «постановления настоятельницы Марфо-Мариинской обители милосердия» с пояснительною запиской под заглавием: «Временный устав Марфо-Мариинской обители милосердия о целях и задачах обители». Вопрос этот несколько осложнился, так как в «чинах» замечено было сходство с чином дьяконисс, имевшем место в практике древнехристианской Церкви и выпадшем из нее в XII веке, когда прекратил существование в православной Церкви и самый институт дьяконисс. В обществе явилось в это время даже и такое течение мысли, чтобы восстановить институт дьяконисс во всем объеме и даже с теми внешними богослужебными отличиями и правами, какими пользовались причисляемые к церковному клиру «старицы» этого наименования. Из писем о. духовника Великой Княгини Елизаветы Федоровны, писанных ко мне по этому вопросу, было ясно, что Ее Высочество даже была не прочь получить хиротесию в дьякониссы, если бы Святейший Синод потребовал от нее этого посвящения.

В январе 1911 года я получил от Управляющего Канцелярией Святейшего Синода С. П. Григоревского предложение дать «в самом непродолжительном времени» свой отзыв об этих чинах для доклада Святейшему Синоду. Одно­временно такой же запрос был направлен к известному канонисту покойному профессору И. С. Бердникову в Казань. Хотя наши отзывы и не совпадали по су­ществу, но оба мы находили возможным беспрепятственно восстановить в нашей практике древний чин дьяконисс во всем его объеме, так как, по свидетельству древних канонистов, чин этот вышел из практики, за отсутствием потребности в институте дьяконисс, а самое наименование продолжало жить в церковной практике несколько позднее XII века. Во всяком случае соборного определения касательно прекращения чина дьяконисс не известно. Одновременно с нами, как мне хорошо известно, продолжал работать по тому же вопросу и высокопреосвященный митрополит Владимир, собравший огромную литературу о чине дьяконисс и о существовании этого института в нашей древне-церковной практике, имея в виду, конечно, явиться в Святейший Синод во всеоружии, чтобы провести интересовавший его вопрос в Святейшем Синоде без особых затруднений.

Но, несмотря на то, что докладчиком и защитником по вопросу о дьякониссах являлся один из старейших и почтеннейших членов Св. Синода, митрополит Владимир, с которым от юности до конца дней своей жизни митрополит Антоний поддерживал самые наилучшие сердечные отношения, и что в благоприятном разрешении вопроса была живо заинтересована Августейшая Особа, Ея Высочество Великая Княгиня Елизавета Федоровна, и, наконец, что затребованная от профессоров канониста и литургиста сведения получились положительные и доказывающие возможность восстановления и чина дьяконисс, и института дьяконисс, митрополит Антоний нашел возможным горячо доказывать в Святейшем Синоде, что восстановление это возможно только на предстоящем и ожидаемом всеми соборе. Как известно, за подкреплениями научного характера вла­дыка митрополит Антоний обращался к профессорам своей Петербургской Академии и даже будто бы в поисках доказательств, не был совершенно безу­спешен. Как бы там ни было, но вопрос о дьякониссах в первоначальном своем виде, благодаря настойчивости митрополита Антония, не получил положительного разрешения и остановился, можно сказать, на полпути.

Митрополит Антоний любил Кавказ и его богатую природу и высоко ценил разнообразные целительные воды лечебных мест Пятигорска, Ессентуков, Железноводска и Кисловодска. Особенными симпатиями владыки пользовался Кисловодск, куда он нередко ездил на летний отдых далеко задолго до своей тяжелой болезни. Здесь он неизменно останавливался за собором на даче художника, кажется, Степанова. Дача эта с обширным балконом над обрывом, в котором по живописным склонам его расстилался обширный тенистый сад, соединяющийся с общественным парком особыми тропинками, ведущими затем в окружающие Кисловодск горы. Сюда-то в простенькой рясе и шляпе на голове, палочкою в руке владыка удалялся на вечернюю или одиночную прогулку, или нередко в компании с кем-либо из посещавших владыку пребывавших на водах архиереев (в последнее время у владыки часто гостил Экзарх Грузии Иннокентий Беляев), или знакомых ему профессоров Академии, или даже си кем-либо из знакомых, симпатичных ему, из курортной публики. К 5 часам – вечернему чаю – у владыки на его балконе иногда собиралась довольно значительная и разнообразная публика и вела непринужденный разговор по всем вопросам дня, любуясь в то же время прелестным видом на горы и наслаждаясь вечернею живительною прохладою. Владыка за изящно сервированным чайным столом лично исполнял роль самого внимательного хозяина по отношению к своим гостям.

Кисловодск привык к посещениям его владыкою Антонием и всегда встречал его весьма радушно, оказывая ему знаки глубокого почтения и внимания. День именин владыки, 10 июля, проходил в Кисловодске в праздничном настроении, и дача владыки и утром, и вечером этого дня видела в стенах своих весьма многих посетителей – почитателей владыки-именинника.

Пасквиль Дубровина, годы политической неурядицы в России, шатание умов не только среди интеллигенции и простого народа, но даже и среди духовенства, га­зетная травля, направленная по адресу владыки консервативными представите­лями русского народа и т. д. сделали однако свое дело и расшатали неблестящее здоровье владыки окончательно. Сдержанный и всегда спокойный владыка по виду не был таковым внутренне, и все неудачи и огорчения отзывались в его добром сердце мучительною болью. Слабые нервы не выдержали и владыку поразил нервный удар, выразившийся в параличе руки, в легкой потери памяти и в затруднительности речи. Сдав управление eпapxиею своему первому викарию. владыка отправился в свой любимый Кисловодск для серьезного лечения. Целительные воды Нарзана, прекрасный воздух, строгий режим жизни и искусство медицинских светил помогли владыке сравнительно легко улучшить расшатанное здоровье. Хотя память и органы речи далеки были еще от нормального состояния, тем не менее владыка Антоний вернувшись в Петербург, после первого курса лечения на Кавказе, начал делать пpиeмы по епархиальному управлению и выезжать на заседания Святейшего Синода. Правда, все любившие владыку его подчиненные, видя, что здоровье его не вполне восстановилось, и что он делает большие усилия, чтобы показать свою жизнедеятельность – всячески щадили его и старались не утомлять продолжительными и частыми визитами к нему особенно по маловажным вопросам.

Неоднократные поездки владыки в Кисловодск, по-видимому, еще более благотворно отражались на его здоровье, и он сам, и искренно расположенные к нему люди, не прочь уже были обольщать себя даже несбывшимися надеждами на полное восстановление здоровья владыки. В этом направлении с особенным тщанием проведен был владыкою последний сезон в Кисловодске летом 1912 года. Режим был установлен самый строгий. Служебные заботы сведены были до минимума. Визиты посторонних лиц к владыке ограничены. Жил больной с родною сестрою, окружившей его материнскою нежностью, и виделся лишь со своими докторами и самыми близкими к нему лицами, как напр., Экзархом Грузии Иннокентием и др. Даже в день ангела владыки отменены были всякие визиты и проявление знаков внимания со стороны почитателей. Владыка купался, гулял, наслаждался природою и работал над собою, чтобы возвратить плавность речи и укрепить ослабевшую память.

Месяц июль 1912 достопамятного года я проводил в Ессентуках, пользуясь целительными водами его источников. Прослышав от лиц, видевших владыку, что он поправляется и чувствует себя довольно бодро, я перед отъездом в Петербург, пожелал по прежней памяти навестить владыку в 5 час. к вечернему чаю. Но, придя к этому часу на дачу, я, к удивлению своему, узнал от келейника, что владыка еще отдыхает. Мне пришлось около получаса или даже больше бродить по саду в ожидании пробуждения владыки, который с живою радостью встретил мое появление и тотчас же усадил меня в столовой, где находились сестра владыки и хозяйка дачи, за чай. Владыка был необыкновенно оживлен и словоохотлив. Он пустился в далекие казанские воспоминания, стараясь называть всех старых знакомых по имени и отчеству и выражая неподдельную радость, когда эти имена и отчества быстро возникали в его памяти и давались ему легко на языке. Владыка при этом посвятил меня и в свои повседневные занятия или, вернее, упражнения в чтении текстов евангельского и церковно-богослужебного, чтобы потом при богослужении избегать тех затруднений, какие он испытывает теперь в языке по случаю своей болезни. «Мне хочется», – прибавил владыка, – начать служение в храмах. Только беда моя в том, что у меня появилась боязнь пространства, и потому нападает на меня робость в силу опасения, как бы во время службы не было бы со мною дурно. Ведь вы хорошо знаете, что за нами следят и сверху, и снизу». Я рекомендовал владыке не спешить с торжественными богослужениями в таких значительных размерах храмов, как Исаакиевский и Казанский соборы, а также и Александро-Невская лавра, а начать богослужение в своей домовой крестовой церкви и при том имея, на всякий случай, при себе викария, который, в случае внезапной болезни, мог бы всегда заменить владыку и не произвести замешательства в порядке богослужения. Я пробыл у владыки больше часа и вышел от него напутствуемый самыми сердечными пожеланиями счастливого пути и скорого свидания в Петербурге.

Но мне уже не суждено было видеть более владыку в живых. Я считал своим нравственным долгом горячо молиться на панихидах у безвременного гроба владыки об упокоении души его в селениях праведных.

Вернувшись 26 сентября 1912 года с Кавказа, по общему мнению, сравнительно бодрым, митрополит Антоний не только вступил в исправление своих высоких и сложных обязанностей, но 21 октября совершил даже с членами Святейшего Синода в Лавре благодарственный Господу Богу молебен по случаю восшествия на престол Государя Императора. Это форсирование своим здоровьем, вопреки советам докторов и друзей владыки, не прошло даром, и 23 числа он слег в постель, с которой уже более не вставал, предав свой дух Богу 3 ноября 1912 года.