Сверху или снизу?

Существует множество теорий происхождения религии, но все они сходятся в одном: в признании религии изначальным явлением человеческой истории.

Это значит, что религия возникла вместе с человеком, возникла с момента, когда человека можно считать существом, коренным образом отличным от других живых существ. Каково бы ни было происхождение человека, но с момента, когда он известен нам как человек, мы вправе назвать его существом религиозным.

Факт этот следует напомнить потому, что современные теоретики атеизма, одержимые какой-то глубинной и до конца необъяснимой ненавистью к религии, стараются представить ее явлением акцидентальным, т. е. случайным, возникшим из тех или иных причин. Однако беспристрастные исследования показывают, что религиозность – такое же изначальное и универсальное достояние человека, как разум.

Но воинствующий атеист согласен на разум и не согласен на религию. В ней видит он нечто ненормальное и враждебное, а отнюдь не соприродное человеку. Разум человеку нужен, а религия не нужна. Почему?

На этот вопрос ответа, в сущности, так и не дано, ибо нельзя же всерьез считать ответом знаменитый марксистский материалистический тезис, что «религия есть всецело продукт эксплуатации имущих неимущими», т. е. своего рода эпифеномен⁶⁷ экономики. Ведь, согласно марксизму, разум тоже всего лишь «надстройка» над материей, точнее – над «материальным базисом». Но ведь вот ни Марксу, ни его последователям в голову не приходило отрицать на этом основании разум и бороться с ним. Напротив, с самой религией марксисты борются с позиций «науки», т. е. рационального, разумного.

Поэтому не пора ли открыто признать, что религиозность, подобно разумности, всегда была основным свойством человека? С самого начала своего сознательного, рефлексирующего, т. е. подлинно человеческого бытия, человек познавал мир и самого себя, соотносил себя с миром двумя различными, но взаимосвязанными путями – путем разума и путем веры. И на протяжении веков разум и вера не только не враждовали, но дополняли и обогащали друг друга.

Разрыв и начало войны между ними – дело сравнительно недавнее, и если сегодня это состояние объявляется «естественным» и «неизбежным», то только в силу странной аберрации современного разума. Ибо разум в лице сравнительно небольшой горстки ученых и философов, опьяненных новооткрытыми возможностями науки, в какой-то момент провозгласил себя всесильным и самодостаточным, способным, во-первых, все постичь и объяснить, а во вторых, научить человека всему для него необходимому. Но беда в том, что эта малая горстка начала преследовать всех отказывавшихся принять догмат всесилия разума. И вот эти поклонники разума усиленно позаботились создать видимость того, что все «передовые» и «истинно просвещенные» люди принимают этот догмат, а на стороне веры – лишь глубоко невежественные, чуждые всякой науки простачки.

И так продолжается до сих пор, и похоже, никто не смеет сказать, как ребенок в знаменитой сказке Андерсена: «А король-то голый!» Ибо все это ложь и обман – грандиозных, впрочем, размеров! За примерами далеко ходить незачем. Возьмем лучших русских людей XIX века – тех, кто останется в истории и тогда, когда грошовые идеологии всех мастей будут забыты. Возьмем Державина и Пушкина, Баратынского и Лермонтова, Гоголя и Тютчева, Достоевского и Толстого, а в XX веке – Пастернака и Ахматову, Мандельштама и Солженицына... Все они – верующие, а уж их-то вряд ли можно обвинить в темноте и невежестве. Больше того, у каждого из них вера так или иначе определяла все мировоззрение и творчество.

А что можно сказать о тех, кто противопоставили разум вере, отбросив веру как «вредный пережиток»? Чем обогатили они мир, что останется от них в памяти человеческой? Вот на наших глазах решили в одной стране построить всю жизнь на безбожии, на отвержении веры и обожествлении разума. Но почему же именно в этой стране нужно до сих пор защищать эту идеологию тюрьмами и лагерями, новыми преследованиями всех инакомыслящих? Почему именно в этой стране небывалых размеров достиг страх?

Нет, видно, роковую ошибку совершили те легкомысленные люди, которые, решив, что человеку нужен только один из двух элементов, от века определявших его бытие, тем самым разрушили целостность человека, да так, что он окончательно сбился с пути и не знает, для чего существует и куда бредет.

А потому не пора ли подумать о том, как эту целостность восстановить?

Может ли современный человек верить в Бога? Вопрос этот, который очень часто задают как неверующие, так и сами верующие, стал элементом духовной атмосферы нашего времени.

Одни отвечают на этот вопрос отрицательно: «Нет, не может и не должен». На их стороне находятся все те, кто вот уже больше столетия утверждают, что вера несовместима с научным знанием, что религию убила (и заслуженно!) наука. В самой упрощенной форме высказал это космонавт Гагарин, который побывал-де на небе и никакого Бога там не нашел. Разрезав мертвое тело, не находят в нем души; изучая все глубже природу, не находят в ней никаких Божественных, сверхъестественных сил и т. д.

На это защитники веры чаще всего отвечают, что процент верующих среди ученых, изучающих эту самую природу, не только не уменьшается, но увеличивается, а это означает все более бесспорное признание того, что за природой стоит тайна, которую наука с ее эмпирическими методами разгадать бессильна. То же и в других отраслях знания, ибо неверующим физикам, химикам, психологам и социологам можно противопоставить немало верующих собратьев.

Спор, начавшийся в эпоху Просвещения и достигший апогея в XIX веке, с некой глубокой точки зрения зашел в тупик, ибо никто никого ни в чем не убедил – ни неверующие верующих, ни верующие неверующих. И не случайно в наши дни религия преследуется отнюдь не учеными (ибо неверующие ученые отлично уживаются с учеными верующими), а исключительно государственно-идеологическим аппаратом, усматривающим в ней источник неблагонадежности. Иными словами, вера подавляется грубым государственным насилием, а в предельных случаях – террором.

Конечно, не надо утаивать и то, что если не в настоящем, то в прошлом государственному преследованию подвергались и неверующие. Но для нас важно то, что и истинная вера, и истинная наука в том и другом случаях оказываются ни при чем. Ни при чем, вроде бы, и современная цивилизация, достоянием которой в равной мере признаются писатели, художники, ученые, открыто исповедовавшие как свою веру, так и свое неверие. Тем не менее религиозная проблема приобрела в нашей цивилизации такую остроту, как ни в какой другой. В чем же дело? Почему каждый из нас чувствует, что вопрос о вере и неверии по-новому обращен к каждому из нас? Думается, что для ответа на него необходимо заново увидеть одну беспрецедентную черту современности.

Всякий историк согласится, что цивилизации, предшествовавшие нашей (которая зародилась приблизительно в эпоху Возрождения), смотрели, так сказать, вверх – иными словами, прилагали к человеку и всем сторонам его жизни некий высший критерий. Христианство, пришедшее на смену античному язычеству, в определении этого высшего критерия решительно с ним расходилось. И все же основной подход к нему в обоих случаях был общий: и там и здесь признавали, что все в человеке сверху, а не снизу, и что его жизнь отнесена к некоему высшему смыслу, и только в отнесенности к нему становится он до конца человеком.

Так вот, именно от этого «сверху» и «к высшему» начала освобождаться наша цивилизация. Если в эпоху Возрождения был выдвинут лозунг «Человек есть мера всех вещей»⁶⁸, то очень скоро потерял смысл и он. Ибо если человек не сверху, а снизу, если человек – всего лишь часть природы, то уже не он, а именно эта природа – настоящая мера всех вещей. Поскольку же природу изучает безличная наука, то именно ей, науке, надлежит, объяснив природу, объяснить и ее часть – человека.

Действительно, наша цивилизация с самого начала отвергла – и сознательно! – всякое объяснение мира и человека сверху и в этом смысле вынесла веру за скобки: «Всё снизу, а не сверху». И это нужно помнить, если мы хотим понять особую остроту вопроса о вере для современного человека. Ибо он, даже сохраняя веру, все равно ощущает ее разрыв с основной установкой нашей рационалистической, к маленькому человеческому «счастью» устремленной цивилизации.

Вот об этом конфликте между высоким и низким объяснением человека и мира нужно говорить в наши дни. К нему мы и вернемся в следующей беседе.

В одной из прошлых бесед я говорил о том, что наша современная цивилизация, в сущности, первая в истории человечества, которая ищет объяснения всему в мире и в человеке не сверху, а снизу. Первая, которая, сознательно провозглашая такой подход «прогрессом» и «освобождением», отказалась от того, что еще совсем недавно называли «метафизикой» (греческим словом, составленным из «после, ту сторону» и «природа», откуда и «физика»), отказалась, иначе говоря, от того, что по ту сторону природы и физики, от того, что над ними, выше их, что одной физикой, т. е. одними законами природы, одной эмпирической наукой не объяснить.

Надо понять, что современная цивилизация основана на чудовищном парадоксе: она называет «прогрессом» и «освобождением» сведение всего в мире к самым элементарным, животным процессам. Вот недавно знаменитый французский биолог, нобелевский лауреат Жак Моно⁶⁹ написал нашумевшую книгу, которую он назвал «Случайность и необходимость». Всё в мире, по его мнению, результат, с одной стороны, чистого случая, а с другой – чистой необходимости. Какие-то клеточки случайно сталкиваются, какие-то процессы случайно перекрещиваются – слепой случай, слепая необходимость, в которой нельзя открыть и распознать никакого смысла, никакого значения, никакой цели. Впечатление от этой книги страшное: мы живем, по существу, в какой-то ледяной пустыне, наша жизнь угасает, едва вспыхнув, и всё в ней – иллюзия. Иллюзия личность, иллюзия свобода, иллюзия творчество, иллюзия любовь...

Все, чего ждет и требует Жак Моно от человека, – это примирения с такой бессмыслицей, и все, что он предлагает, есть своеобразная этика терпения. И поскольку Моно – один из величайших представителей современной науки, то и эту безнадежную книгу следует признать самым знаменательным выражением духа нашей цивилизации. Моно спрашивают: а как же религия, дух, истина, красота? И он честно отвечает: «Ничего нет, все это иллюзия, выдумка». Почему? Да потому, что всего этого не знает точная наука, потому что все это не вытекает из «объективного» изучения природы. А поскольку нет у человека иного пути к познанию мира, кроме «объективно научного», то не о чем и говорить. Итак, главный и окончательный итог нашей цивилизации – отречение от высокого замысла о человеке, каковой замысел признан иллюзией.

Единомышленники Моно отвергают не только религию. Столь же ненужными, ненаучными, иллюзорными представляются им идеологии, сделавшие религией «прогресс», обещающие человечеству свободу, равенство и братство, о которых никакая «настоящая» наука ничего опять-таки не знает. В самом деле, какая может быть свобода, если всё в мире – плод случая и необходимости? Какое равенство и откуда братство? Братство может быть между личностями, но если и сама личность – все та же иллюзия, все тот же случай, все та же необходимость, то откуда оно?

Нет, только если честно вглядеться в нашу цивилизацию, сняв с нее все покровы и докопавшись до последней ее глубины, станет ясно, что на глубине этой – безнадежность, что в основе ее – полный мрак, сплошной нигилизм. Правда, от миллионов людей безнадежность эта скрыта, потому что на поверхности наша цивилизация выглядит, напротив, крайне оптимистической: вот завоевали пространство, прошлись по Луне, вот построили еще более мощный и скорый самолет, нашли еще одно средство от какой-то болезни!

Но если на секунду задуматься и спросить, а на что направлены, в конце концов, вся эта скорость и мощь, все это безостановочно растущее знание и умение, то от вопроса этого идеологи нашей цивилизации всячески уходят. «Это, – говорят они, – метафизика, а метафизикой мы не занимаемся!» Но сквозь напускной оптимизм современности все яснее проступает страх. Ибо никогда еще не были так переполнены больницы для душевнобольных, никогда еще не был так высок процент самоубийств, никогда еще не жил человек в такой страшной растерянности, в таких мучительных сомнениях, в такой животной боязни.

И, может быть, пора спросить, какова же цена цивилизации, неспособной ответить на главный вопрос: для чего живет человек и в чем смысл его жизни? Может быть, пора под вопрос поставить сам этот отказ от метафизики, само это обожествление науки, все это торжество плоского рационализма, обещающего человеку рай на земле и создавшего не то всемирный дом умалишенных, не то планетарную тюрьму. И, быть может, в самом этом отказе от метафизики, от конечных вопросов источник всей страшной запутанности жизни в современном мире?

Когда-то русский человек с улыбкой говорил: «Блажен, кто верует, тепло ему на свете!»⁷⁰ Но в этой шутке, почти насмешке над верой не открывается ли теперь глубокая правда? Именно теперь, когда стало так холодно, бесприютно и страшно жить на земле? Да, блажен, кто верит, и тепло ему на свете. И впору задать вопрос: что же это за вера, от которой светло, радостно и тепло, и так ли уж развенчана она пресловутой «наукой», так ли наивна, как стараются уверить нас те, кто ничем, кроме «случая» и «необходимости», заменить эту веру, это радостное тепло не может?

В прошлой беседе я приводил старую пословицу: «Блажен, кто верует, тепло ему на свете!» Пословица эта звучит теперь как некая насмешка над верой, как мягкое сожаление умного в адрес глупенького, который все еще верует в «боженьку», в чудеса и прочие «благоглупости».

Но вот поскольку этот умник сам не создал никакого тепла, не явил никакого света, не дал никому никакой радости, а, напротив, наполнил мир страхом и бессмыслицей, то я предложил вслушаться в эту старую пословицу по-новому и спросить себя: а не заложена ли в ней та простая и вечная правда, без которой невозможно человеку жить на этой земле полной, настоящей жизнью?

И прежде всего я предлагаю несколько простых истин, никаких доказательств не требующих.

Истина первая: человеку свойственно стремиться к счастью, искать вот этого самого «блаженства», или тепла. С этим согласится всякий – верующий и неверующий, умный и глупый, и потому именно счастье обещают человеку и все религии, все философии, все идеологии.

Истина вторая столь же проста: счастлив на этой земле, в этой жизни только тот, кто верит. Оговорюсь сразу же, что имею в виду веру не религиозную, а как непременный элемент человеческого мировосприятия: можно верить в Бога, но можно верить, к примеру, и в науку – важно верить, и важно то, что именно вера, а не иное что, дает счастье.

И что же в таком случае есть вера? В первую очередь принятие сердцем некоего идеала, любовь к нему и переживание его как источник счастья. И с этой точки зрения всякая вера, а не только религиозная вера в Бога, недоказуема, будучи именно верой, а не знанием. Для влюбленного счастье – в соединении с любимой, но поскольку он соединения этого еще не испытал, то не знает, а только верит, и сама эта вера – уже счастье. Когда Карл Маркс говорит, что итогом революционного процесса будет скачок из «царства необходимости» в «царство свободы» и всеобщее счастье, он еще ничего опытно не знает ни об этом скачке, ни об этой свободе, ни об этом счастье. Он, следовательно, тоже верит, и только в этой вере – счастье всех разделяющих подобную идеологию.

Таким образом, счастье – в вере, а вера не требует, не ищет доказательств именно потому, что она вера, т. е. устремление всего человека к тому, что он воспринял и пережил как идеал, как ценность, – иными словами, как то, что способно дать счастье. Но тогда воистину «блажен, кто верует», и остается лишь спросить, какая вера, какой идеал обещают и уже приносят ему наибольшее счастье, наибольшее блаженство, наибольшее тепло.

Отсюда третья истина: люди всегда спорят, в сущности, лишь о вере. Настоящий предмет спора – всегда вовсе не наука или религия, не социализм или капитализм, не та или другая идеология, а то, чему отдал свое сердце человек, в какой замысел о жизни он верит, какого счастья ищет для себя и других. В этом смысле всякий человек религиозен, всякий во что-нибудь верит и, когда перестает верить, перестает быть и человеком, а главное – становится бесконечно несчастным. Это несчастье он может залить водкой, прекратить пулей в лоб или петлей, но само оно – всегда от безверия, от выпадения из самой насущной, самой глубокой данности человеческой природы – необходимости верить.

А если так, то не только уместно, но и необходимо к каждому человеку подходить с вопросом «Како веруеши?», т. е. в чем твой идеал, твое счастье, твое блаженство, твое тепло, – затем сравнивать эту веру с нашей и, если нужно, спорить о ней.

И не говорите нам, что вы не верите в Бога постольку, поскольку «наука доказала», что Бога нет. Вы не хуже нас знаете, что никакая подлинная наука Богом не занималась и не могла доказать ни Его существования, ни Его несуществования. Вы не верите в Бога, в Которого верим мы, именно потому верите в другого бога! Так скажите же нам – в какого? Вы отрицаете наше счастье, наше тепло, потому что хотите другого – тогда скажите – какого же? Давайте спорить честно и открыто. Без ссылок на науку, ибо наука ведает тем, что можно проверить опытом, увидеть, а про Бога сама наша вера говорит: «Бога не видел никто никогда» (Ин. 1:18). Без ссылок на недостатки, грехи и преступления верующих всех времен, ибо все они нам известны и даже сама вера наша есть вера в Того, Кто был преследуем, распят и убит не неверующими, а верующими. Нигде не сказано против злоупотребления верой и религией так много, как в Евангелии, поэтому оставим в стороне и этот аргумент. Важно только одно, самое глубокое, самое существенное – во что верю я, во что веришь ты.

Ибо ты и я, оба мы верим, а если бы не верили, то и жить бы не могли. Итак, давай начнем спор: я буду говорить о своей вере и попытаюсь отвечать на вопросы о ней так, как если бы ты отвечал на вопросы о своей. Только такой спор о вере и нужен и возможен в наши дни – спор без ложных доказательств и ссылок на ложные авторитеты, спор о том, что происходит на подлинной глубине человека – в его сердце, спор о том, чему человек хочет и должен себя отдать.

Несколько недель тому назад в Париже вышла замечательная книга, где приведены беседы молодого французского философа Христиана Шабаниса⁷¹ с двадцатью выдающимися представителями различных наук (физики, философии, экономики и других), известными своим неверием, т. е. непринадлежностью к какой бы то ни было религии. Он обратился к ним с вопросами о причинах их атеизма и о том, каково его место в их мировоззрении. Беседы дали поразительный результат, и нам кажется, что книга эта должна представлять исключительный интерес для всех, кого занимают проблемы веры и неверия в современном мире. Шабанис начал с нобелевского лауреата профессора Альфреда Кастлера⁷², одного из известнейших физиков. С первых же слов профессор Кастлер заявил, что для современного физика идея случайного зарождения мира исключается: слишком очевидно проступает в нем странная согласованность и ничем не объяснимая направленность к неведомой нам цели.

«Таким образом, – спрашивает Кастлера составитель книги, – ваши научные выводы ни в чем не подтверждают обычных утверждений атеизма, ни в чем не противоречат идее Бога?»

«Нет! – отвечает ученый. – У меня создалось впечатление, что в наши дни биолог находится в том же положении, в каком находился физик в 1900 году. Тогда физики думали, что они уже все знают, что физика – в сущности – законченная наука. Но опыт показал, что все нужно пересматривать. То же самое теперь с биологией, и поэтому никакие синтетические утверждения сейчас невозможны».

«Следовательно, – спрашивает Шабанис, – если вы не защищаете гипотезу Бога, то и не отрицаете ее и, во всяком случае, ваше неверие не основано на вашем научном знании?»

«Совершенно верно», – отвечает профессор Кастлер.

«Но тогда на чем же?» – спрашивает собеседник.

«Должен сказать, – говорит Кастлер, – что меня бесконечно волнует невозможность сохранить собственную детскую веру, и особенно веру в идею столь же прекрасную, сколь, как мне думается, и ложную, что Бог есть любовь. Если бы я и принял существование всезнающего и всемогущего Бога, то все равно не смог бы поверить, что этот Бог есть любовь. Мой опыт изучения мира вынуждает признать, что в основе жизни на всех ее уровнях лежит смерть».

«Но вы усматриваете противоречие между любовью и смертью?»

«Да, – отвечает Кастлер. – Если бы я был Творцом, то нашел бы, мне кажется, возможность создать мир без того, чтобы прогресс его был основан на разрушении и страдании».

Шабанис замечает на это, что христианство отнюдь не случайно ставит во главу угла победу над смертью.

«Я знаю только одно, – отзывается Кастлер, – и знаю это на основании многолетних исследований: в мире присутствует цель, но мы не видим пока, в чем она заключается».

«Итак, – заключает его собеседник, – наука в наши дни сама подводит нас к тайне. Что же касается веры, то она остается тем, чем была всегда, – скачком в эту тайну, не правда ли?»

«Да, может быть», – отвечает Кастлер.

Вот в сокращенном виде разговор одного из великих, если не величайших, современных физиков с честным и открытым собеседником-христианином. Многое в историческом бытии религии мешает Кастлеру: разделения среди самих верующих, формулировки отдельных догматов и т. д. И все же как далек он от той тупой вражды, от того дешевого всезнайства, которые так поражают в нашем казенном атеизме с его постоянным: «Наука доказала, что Бога нет»! Но вот послушайте профессора Кастлера: нет, ничего она не доказала. И когда остается верной себе, т. е. честной, открытой, глубокой, когда действует в согласии с собственными принципами, то сама, в конце концов, признает наличие в мире цели, финальности, превосходящей все возможности науки и всякое разумение.

Да, профессор Кастлер потерял свою детскую веру. Но, может быть, и тут есть своеобразная диалектика – диалектика самой веры. Не случайно в Евангелии так много сказано об искании, о жажде и алкании, не случайно все оно – сплошной призыв стучать в дверь. И если что роднит сегодня подлинную веру с подлинной наукой, то это неизменная готовность искать, неизменная открытость к тайне бытия.

Спор между верой и наукой чаще всего протекает на необычайно низком уровне, как спор псевдонауки и слабенькой, самодовольной, фарисейской веры. А на вершинах этого спора – там, где не боятся глядеть истине в глаза и всем пожертвовать для ее достижения, – начинается тот высокий разговор, в котором решается, по сути, судьба человека и человечества.

Вот первый вывод, который можно сделать из замечательной книги Шабаниса, посвященной современному атеизму и обнажающей всю его сложность и противоречивость. Все дело в том, что неверие, отказ от Бога долгое время представляли как итог поступательного развития человеческого разума. Книга Шабаниса разрушает этот миф. Вера предстает в ней тем, чем всегда была, и тем, как определяется она в Евангелии, а именно даром; отказ же от Бога оказывается не итогом научного развития, а плодом упорного нежелания увидеть пребывающий в мире свет. Именно об этом свете, который он не может пока назвать, и говорит профессор Кастлер.

В прошлой беседе мы говорили о только что вышедшей во Франции книге, автор которой, католик Шабанис, обратился к двадцати ведущим ученым-атеистам с вопросом о причинах и природе их неверия. Я привел несколько высказываний нобелевского лауреата по физике Альфреда Кастлера.

Сегодня я хочу процитировать представителя другой науки – социолога с мировым именем Эдгара Морена⁷³. Морен прославился трудами историческими, этнографическими, культуро-ведческими, и только что вышла очень нашумевшая его книга о развитии человечества.

На вопрос, чем вызван его атеизм, Морен отвечает: «Я чувствую необходимость сразу же уточнить, что мое неверие следовало бы назвать „неоатеизмом». На вопрос, что же это такое, Морен уточняет: «Это прежде всего убеждение, что религия не исчерпывается тем, что принято так называть, – она повсюду и во всем. Говорить о Разуме с большой буквы – та же вера, ибо идеи могут занимать место Божества, и с этой точки зрения почти все люди так или иначе религиозны. Однако – и это очень важно – мой неоатеизм признает существование того, что еще не объяснено и, в сущности, необъяснимо. Когда я слышу от христианских ученых о мистическом богословии, подразумевающем соприкосновение с Неизъяснимым, я чувствую, как что-то во мне отзывается на это. В мире все объяснимо, кроме самого последнего и самого главного. И поэтому мне в высшей степени присуще чувство тайны».

В молодости Морен состоял в компартии, которую покинул, по собственному его признанию, именно из-за отсутствия глубины в коммунистической идеологии. Коммунизм для него – это редукция человека к одному измерению, а между тем мы стоим перед непостижимой тайной бытия. «И в этом смысле, – поясняет Морен, – я не могу попросту отождествить мой неоатеизм с неверием. С одной стороны, я не могу примкнуть ни к одной из существующих религий, и с этой точки зрения я, пожалуй, неверующий. Но с другой стороны, я совсем не считаю, что вера – всего лишь сплав суеверий, которому противостоит истина разума; такое отношение к религии примитивно и глупо». И прибавляет: «Ни в какой мере я не делаю божества или фетиша из науки: я уже сказал, что наука по самой природе своей очень ограничена. Несомненно, существуют другие способы мышления и постижения – метафизические и символические, и эти способы, эти пути куда глубже научных. Поэзия, например, говорит нечто необычайно глубокое, но, переведенная на язык обычной логики, делается предельно плоской. Поэзия, метафора, символ – все это носители таких истин, которые наука, по моему глубокому убеждению, перевести на свой язык не может. Я нахожу, что нет ничего более глубокого и значительного, чем язык религии, когда она говорит, к примеру, о смерти».

Шабанис задает вопрос о взаимоотношениях науки и веры в современном мире.

«Я не вижу никакой необходимости в конфликте между ними, – отвечает Морен. – Пастер⁷⁴ был ученым и верующим, Тейяр де Шарден – верующим и ученым. Можно жить на разных планах и уровнях – натуральном и сверхнатуральном одновременно. Лично я не считаю, что развитие науки чем бы то ни было угрожает религии. Мы все яснее видим, что человек нуждается в духовном, поэтическом, в глубокой внутренней жизни и что эта нужда особенно сказывается там, где религия осуждена официальной идеологией. Это происходит, например, в Советском Союзе, где официальный марксизм-ленинизм есть мировоззрение столь догматизированное, столь схематичное, столь бедное, что не объясняет решительно ничего ни в одном измерении человеческой жизни. Наука, в сущности, обнажает, обостряет глубинную нужду человека в чем-то неизмеримо большем, чем она сама. И речь, с моей точки зрения, может идти лишь о том, удовлетворяют ли эту нужду прежние религии или же произойдет еще одна религиозная мутация, религиозная метаморфоза – рождение еще одной религии».

Таковы мысли о вере и неверии знаменитого французского социолога Эдгара Морена. Он называет себя «неоатеистом», но опять-таки, как и в случае физика Альфреда Кастлера, мы видим, что этот «неоатеизм» бесконечно далек от плоского атеизма казенной пропаганды. И можно спросить: да атеизм ли это? Не ближе ли это признание тайны и глубины во всех измерениях жизни к подлинной религии, чем дешевое безбожие и, увы, столь же часто – дешевая вера, которых так много в нашем мире? И не служит ли этот неоатеизм на деле углублению нашей собственной веры, погружению в ее последнюю, радостную глубину?

Таким образом, выходит, что изучение этого нового атеизма, а лучше сказать, атеизма ученых, свободных от всякого догматизма, в каком-то глубоком смысле полезно для религии.

Я говорил в двух прошлых беседах об ученых, считающих себя неверующими и пытающихся объяснить свое неверие. Один из них – нобелевский лауреат по физике Альфред Кастлер, другой – знаменитый французский социолог Эдгар Морен.

Сегодня речь пойдет о представителе третьей основной науки современности – экономики. Тот же автор, который изложил высказывания о вере и неверии Кастлера и Морена, обратился к одному из мировых светил в этой области – Жоржу Элгози⁷⁵. И тоже потому, что Элгози причисляет себя к неверующим.

На вопрос, как понимает он свое неверие, Элгози отвечает следующим образом: «Мне кажется, что большинство людей постоянно колеблется, как и я, между верой и неверием. Из этого вечного внутреннего конфликта человек всегда выходит, так сказать, еще больше человеком: в нем появляется духовная напряженность, и мне кажется, что главное здесь – не ответ на вопрос, а сам вопрос. В этом вся драма человека: нет ни одной коренной проблемы, которая при углубленном изучении ее не оказалась бы еще более острой. Надежда и любовь, очевидно, суть первые этапы веры. Но ведь можно остановиться на них и не пойти дальше. Что же касается меня, то я предпочитаю любовь без веры вере без любви».

Собеседник просит пояснить последние слова.

«Любовь для меня, – отвечает Элгози, – это самое конкретное, что человек может делать в жизни. Тут уже не остается ничего отвлеченного, тут только жертва, которую человек приносит ради другого человека, – дальше этого он пойти не может. А вера без любви – это какое-то чудовище эгоизма».

«Но разве верить, – спрашивает собеседник, – не означает ли верить в любовь, в то, что она сильнее смерти и сильнее всего того, что есть отрицание любви?»

«Да, конечно, – отвечает Элгози, – ибо иначе вера была бы верой лишь в самого себя».

«Но тогда вы, в сущности, не делаете различия между верой и неверием?»

«Я думаю, – говорит Элгози, – что в действительности тут все сложнее. Ибо само признание человека чем-то абсолютно единственным и исключительным, признание за ним сущности, которая не признается ни за чем другим, само это выделение и возвышение человека есть своего рода вера, своего рода отрицание атеизма».

«Но тогда это означает, – замечает собеседник, – признание каждого человека частицей Бога».

«Да, – отвечает Элгози, – но ведь это еще не значит признать существование личного Бога. Для меня честность заключается в том, чтобы никогда не утверждать больше того, чем ты веришь. Да, в человеке я действительно вижу и признаю нечто, коренным образом отличное от всего прочего в мире. Это для меня самоочевидный постулат, но пойти дальше мешает моя научная формация. О да, я признаю, что наряду с материальным в мире есть и нематериальное – то, чего мы отрицать не можем. Назовите это „душой», назовите это „мыслью», но идти дальше и определять это нематериальное – для меня уже спекуляция, тогда как любовь – это конкретно, опытно».

«Вы говорили, – замечает Шабанис, – о проблеме смерти».

«Да, – отвечает ученый, – эта проблема занимает меня последнее время все больше и больше. Верить в бессмертие было бы верой, однако я все еще сомневаюсь. И сомнение представляется мне основным человеческим свойством, хотя, по существу, я завидую тем, кто верят в бессмертие человека».

«Иными словами, вы сомневаетесь в собственном сомнении?» – спрашивает собеседник.

«Да, – говорит Элгози. – Я думаю, что воспитание человека должно было бы быть совсем другим. Сейчас в нашем мире пренебрегают основными проблемами человека, попросту заставляют его забыть о самом главном, и потому люди не умеют ни жить, ни умирать».

«Считаете ли вы, – спрашивает Шабанис, – что религия является этапом в развитии человечества и что за этим этапом наступит царство всеобщего атеизма?»

«Нет, ибо общество никогда не останавливается в своем развитии, не завершено и развитие человека, – отвечает Элгози. – При любом техническом прогрессе объяснимое и объясненное всегда останется ничтожной частью необъяснимого и необъясненного. Поэтому и в будущем я предвижу все то же колебание между верой и неверием: человек вечно сомневается, если нет у него веры».

Физик Кастлер, социолог Морен и вот теперь экономист Элгози, трое ученых, честно признающих, что нет у них веры, быть может, еще нет, – но признающих также, что та самая наука, которой они служат, не есть последнее объяснение мира и человека, что за ней и над ней есть тайна бытия, тайна любви и жертвы, тайна человечности, тайна человеческой души.

Но разве мы, верующие, не знаем, что и в Евангелии вера названа даром! И не ближе ли к этому дару все эти неверующие, чем люди, создавшие себе божков из маленьких и ограниченных человеческих идеек и идеологий?

Мы знаем, мы верим: где есть подлинные искания, там близок свет, там близка несказанная радость веры; мы знаем, и не наши по-человечески маленькие аргументы заставят неверующих поверить.

И поэтому диалог, начатый Шабанисом с неверующими, которые признают дух, признают тайну, – диалог этот нужнее и важнее всякой дешевой полемики.

Христос воскресе!

«Воскресение, Вознесение, Сошествие Святого Духа» – какие удивительные, какие прекрасные слова, удивительные по самому звучанию, по самой своей направленности. Они радостью отзываются в сердце прежде, чем успеваешь вдуматься в их смысл, в их церковно-религиозное значение. Этими словами мы живем все недели, отделяющие Пасху, праздник праздников, от дня, завершающего пасхальный период церковного года и который издревле называется последним и великим днем – Пятидесятницей. На протяжении этих пятидесяти дней не становятся верующие на колени, звучат в церквах пасхальные песнопения⁷⁶. Это самое светлое, самое радостное время в Церкви, и про него хорошо сказано в одном ее песнопении: «Днесь весна благоухает, и новая тварь ликует»⁷⁷.

О религии враги ее говорят, что она порождена страхом, приниженностью, рабством, возникла из чего-то отрицательного, унылого и мрачного. Но разве могли бы эти слова, этот поток радости и света родиться и зазвучать из тьмы и печали? Разве не начинается Евангелие словами о радости: «Я возвещаю вам, – говорит ангел пастухам в Рождественскую ночь, – великую радость» (Лк. 2:10). И разве не оканчивается оно тем, что с горы Вознесения возвратились ученики Христовы в Иерусалим «с радостью великою» (Лк. 24:52)? «Да, – отвечают враги религии, – но это какая-то будущая, еще только обещанная радость, которая относится к другому миру и, так сказать, компенсирует человеческие страдания, печаль и приниженность в нынешней жизни!» Неправда: радость эта зажглась и воссияла на нашей земле, в нашей жизни, и ею на глубине живет без малого две тысячи лет христианство. «Но Я увижу вас опять, – обещает Христос ученикам в ночь предательства и страдания, – и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас» (Ин. 16:22). «Радуйтесь!» (Мф. 28:9) – говорит Он в утро Воскресения женщинам, пришедшим плакать на гроб. «Радуйтесь, и снова говорю вам: радуйтесь!» (ср.: Флп. 4:4), – пишет апостол Павел в одном из своих посланий и всю христианскую жизнь определяет как радость, мир и праведность в Духе Святом (см.: Рим. 14:17). И так сквозь все века. «Огонь, мир, радость, радость, радость», – записывает Паскаль в ночь своего обращения⁷⁸; «Радость моя!» – этими словами встречает преподобный Серафим Саровский каждого приходящего к нему человека. Эта радость льется из небом просвечивающих икон, из храмов, из всех пасхальных песнопений: «Ныне вся исполнишася светом... просветимся торжеством... радостью друг друга обымем, рцем: братие, и ненавидящим нас простим вся Воскресением»⁷⁹.

Нет, пора бросить недостойную и никуда не годную ложь о религии как о чем-то печальном, неотмирном, исполненном страхов и чувства вины. Напротив, где забывает человек об этой радости, где отказывается от нее во имя земного, материального счастья, там рано или поздно воцаряются серость и скука, овладевает душой уныние. И чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть вокруг: что же взамен радости христианства обещают людям те, кто мнят себя единственными в мире специалистами по счастью? В сущности, только одно – сытость. Ибо они давно уже провозгласили в толстенных своих трактатах, что единственный двигатель всех человеческих дел, всей истории – это борьба за сытость. Сытость, равенство в ней и какая-то фиктивная, чисто абстрактная «свобода» от столь же абстрактной «эксплуатации» – вот все, что смогли выдумать и предложить человеку взамен. Но взамен чего? Взамен Воскресения, Вознесения, Сошествия Святого Духа и той радости, которую они дарят и которая наполняет собою все. Какая страшная подмена, какое ужасающее падение самого идеала, самого замысла о жизни!

И если бы еще эти апостолы и проповедники сытости сами были радостны, умиротворены и счастливы, как животное, которое накормили! Но нет! Всюду, где им удается навязать свою теорию, в воздухе повисают страх и подозрительность, а земля покрывается тюрьмами и лагерями для несогласных, и только грубая сила способна оградить это безобразное видение жизни, подменяющее ее тягостно-безрадостным существованием.

Можно не понимать всего, что стоит за словами «Воскресение, Вознесение, Сошествие Святого Духа», можно по-разному их толковать, как делали то на протяжении двадцати веков тысячи философов и богословов. Для каждой эпохи, а возможно и для каждого человека, они звучат по-своему, отбрасывают какой-то особый свет, и все же каждый чувствует за ними высокий, чистый, радостный замысел о мире, жизни и человеке. Каждый ощущает здесь тайный источник радости, для которой создан, которой только и может по-настоящему жить человек. И вот почему, сколько бы ни принуждали его ограничиться сытостью, он, несмотря на все запреты и рогатки, пойдет туда, где живут эти слова, где светит их радость, где веет Духом Святым и вливается в душу мир, про который сказано, что он превосходит всякое разумение (см.: Флп. 4:7).

Христос воскресе! Воистину воскресе!

Сорок дней спустя праздника Пасхи христиане празднуют и всегда праздновали праздник Вознесения Господня. О вознесении Христа на небо рассказано в Евангелии от Луки. Рассказав о явлении воскресшего Господа ученикам, евангелист Лука пишет: «И вывел их вон из города до Вифании и, подняв руки Свои, благословил их. И, когда благословлял их, стал отдаляться от них и возноситься на небо. Они поклонились Ему и возвратились в Иерусалим с великой радостью. И пребывали всегда в храме, прославляя и благословляя Бога» (Лк. 24:50–53).

Как видим, евангельский рассказ предельно краток и прост. Но именно поэтому ничто другое в христианстве, разве только само Воскресение, не вызывало, наверное, столько сомнений, столько насмешек и «разоблачений», сколько то, что Христос после Своего восстания из мертвых вознесся на небо. Еще задолго до разгула воинствующего безбожия и борьбы с религией в нашем веке человеческий разум искушался евангельскими словами о Вознесении. Что это за небо и где Христос теперь, если Он совершил восхождение туда в воскресшем Своем теле? Как же отвечает на это вера, да и может ли она вообще ответить?

Но прежде необходимо разрешить другой важнейший вопрос: что чем проверяется – вера разумом или разум верой? У верующего нет сомнений, что именно верой нужно проверять наш немощный, тремя измерениями и тремя законами логики ограниченный разум. Но неверующий, который этим разумом только и живет, все равно не поверит, даже если объяснить ему, какой смысл вкладывают верующие в слово «Вознесение». И это потому, что нет у него внутреннего органа, способного этот смысл воспринять. Слепорожденному можно сколько угодно рассказывать о свете и красках – у него все равно нет и не может быть непосредственного знания самого света, самих красок. Но не значит ли это, что вера попросту отказывается от разума, как бы говоря: «Если разум не способен что-то понять – тем хуже для него, верь слепо и не рассуждай!» Нет, в том-то и дело, что сам разум в опыте веры как бы расширяется и углубляется, а потому делается способен понять то, что вне света веры понять невозможно. Верующий живет не в разобщенных друг с другом мирах веры и разума, но в едином мире, где разум пронизан верой и где вера воспринимается как высшая разумность, как подлинный ответ на все конечные вопрошания и недоумения разума.

«Вознеслся еси во славе, Христе Боже наш, радость сотворивый учеником...»⁸⁰ – поется в главном песнопении этого праздника. И в другом: «Еже о нас исполнив смотрение и яже на земли соединив небесным, вознеслся еси во славе, Христе Боже наш, никакоже отлучался, но пребывая неотступный и вопия любящим Тя: Аз есмь с вами, и никтоже на вы»⁸¹. И вот, слушая эти слова, мы сразу ощущаем себя в сердце радостной тайны: ушел – но остался в мире неотлучно, вознесся – но исполнил обещание: «Я пребуду с вами!» И как становимся далеки мы от той плоской логики, по которой если ушел, то уже и не с нами, если вознесся, то уже и не на земле. И, следовательно, весь ответ, вся радость этой веры и этого праздника заключены в чем-то неизмеримо более глубоком, что в понятиях нашей логики не выразишь. Ибо здесь говорится не о том небе, которое называют «астрономическом» и которое, сколько ни поднимайся на него, все равно остается частью нашего мира, нашего космоса. На языке веры, на языке Евангелия небо – это сама божественная реальность, тот духовный мир, приобщиться к которому можно только вознесшись, т. е. поднявшись духовно и, значит, преодолев страшную инерцию и тягу вниз, не дающую нам эту божественную реальность ощутить.

Нет, Христос не ушел из мира, не ушел от нас, но явил в мире и в нас свет, радость и силу Вознесения, которое вводит человека в то поистине небесное измерение, ради которого он сотворен и вне которого не может не ощущать себя жалким и злым существом. «Восхождения в сердце своем положи» (Пс. 83:6), – говорит древний псалом. И вот во Христе, в этом совершенном, а потому Божественном Человеке и дан нам образ этого восхождения, открыто нам небо как победа любви и истины, добра и красоты. И всякий, кто возлюбил Христа, знает, что нет разлуки, что не ушел Он в неведомую заоблачную высь, но явил и даровал нам небо на земле. Вот почему сказано в Евангелии об учениках, что возвратились они в Иерусалим с радостью великой. Все осталось по видимости таким же: дорога, которой они возвращались в город, сам город, куда они вошли, люди, которых они встретили. Вот и вокруг нас все осталось по видимости прежним. Но вера видит, знает и радостно приемлет просвечивающий сквозь все это небесный свет, но вера во всем и во всех узнает образ Христа. И разум, озаренный верой, все очевиднее постигает, что цель и назначение каждого из нас – только вознесение, только преодоление в себе всего низменного, что небо, куда вознесся таинственным образом не разлучившийся с нами Христос, есть последняя, всепобеждающая и всеобъясняющая правда о человеке.

Недавно по московскому радио передавалась беседа доктора философских наук, профессора Василия Ивановича Прокофьева⁸², посвященная гуманизму и христианству. Профессор начал с простого утверждения: «Гуманизм – это любовь и уважение к людям». И далее добавил: «Истинным гуманизмом в наше время может быть только гуманизм социалистический, революционный. Этот гуманизм строителей нового мира основан на глубочайшей вере в человека труда, на заботе о нем и о его счастье».

Но это утверждение для профессора Прокофьева – только присловье. Настоящая цель его беседы – доказать, что притязания «современных христианских идеологов» отождествить гуманизм с христианством ложны, т. е. очередная атака против религии. «Христианские богословы, – говорит Прокофьев, – прилагают все усилия, чтобы убедить людей, будто только евангельская нравственность характеризуется гармоничностью и человечностью. Пытаясь приписать христианской морали гуманистические черты, ее апологеты особенно часто ссылаются на заповеди о любви к Богу и к ближнему. Любовь к людям, с их точки зрения, немыслима сама по себе. Человека можно любить только в Боге и для Бога».

Христианство действительно утверждает, что если нет Бога – Источника любви, если человеческое сознание, ум, совесть и т. д. суть всего лишь «надстройка» над безличной материей, ею же до конца определенная, то любовь к человеку невозможна и неизбежно подменяется любовью к отвлеченному «человечеству». Именно это утверждает христианство, и на это основное его утверждение Прокофьев не отвечает, поскольку ответить тут нечего. Ибо всякий безрелигиозный гуманизм рано или поздно приводит к уничтожению тысяч, а то и миллионов одних людей ради «счастья» других. И, конечно, нелегко доказать обратное людям, живущим в нашей стране и годами испытывающим на своей шее плоды «революционного» гуманизма. Но, повторяю, профессор Прокофьев и не пытается ничего доказать. Цель его беседы – не защита безрелигиозного гуманизма, а обличение гуманизма христианского. И тут, начав с правильного по форме утверждения, он переходит к систематическому извращению христианского учения. Почему? Да потому, что, скажи он правду о религии, эта правда окажется в противоречии с казенной, раз навсегда принятой точкой зрения.

Но не будем голословны, а приведем несколько примеров. «Любовь к Богу, по христианскому вероучению, – говорит профессор Прокофьев, – это первый, основной вид любви, а любовь к человеку – второй, низший ее вид». Спрашивается: кто, когда и где это сказал? Апостол Иоанн Богослов говорит прямо обратное. «Как ты можешь любить Бога, – спрашивает он, – Которого не видишь, если не любишь брата своего, которого видишь?» (ср.: Ин. 4:20). Да и Сам Христос говорит, что только по любви узнают люди Его учеников. Да, Христос действительно говорит, и профессор Прокофьев цитирует эти слова: «Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником...» (Лк. 14:26). Но если прочесть Евангелие целиком, то окажется, что слова эти не только не направлены против любви, но, напротив, являются самым ярким примером христианского ее понимания. Ведь любовь к «своим», очень часто эгоистическая, есть проявление любви не к людям, а к самому себе. И такую эгоистическую, самозамкнутую любовь Христос и христианство действительно обличают. Ибо подлинной любви к человеку, любви, очищенной от эгоизма, не может быть без отнесенности всего в жизни к чему-то высшему – к тому, что возвышается над инстинктами, над животной привязанностью только к себе и своему. «Эти слова, – говорит профессор Прокофьев, – призывают ничего и никого в этом „мире греха» не видеть». Но про этот «мир греха» Христос сказал: «Так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного» <...> чтобы ничего не погубить...» (Ин. 3:16; 6:39).

Дальше – больше. «Христианская мораль, – с возмущением говорит профессор Прокофьев, – призывает любить даже своих врагов». Тут-то и вскрывается вся логика профессора Прокофьева, делающая все дальнейшие его рассуждения совершенно бессмысленными. Ибо, конечно, не христианские богословы противоречат себе, а именно он в своем утверждении, что подлинный гуманизм на его стороне. В самом деле, ведь «социалистический», или «революционный», гуманизм призывает, как известно, врагов истреблять. Но не сказал ли сам Прокофьев, что гуманизм – это любовь и уважение к человеку? Не только к человеку, с тобою согласному, не только к тому, чье существование санкционировали партия и самое передовое учение, а к просто человеку. То, что люди стали врагами друг другу, христианство объясняет торжеством зла и греха. Любить врагов, говорит оно, можно и должно, потому что любовь и братство первичны, а вражда вторична. Идеология же профессора Прокофьева начинает с разделения людей по признаку «враги – свои» и кончает тем, что смертельную ненависть к врагам возводит в основной принцип жизни. А гуманизмом называет она заботу о «своих», и только о них. И потому закономерно, что путь такого «гуманизма» – всегда путь насилия, крови и рабства. О чем еще спорить?