Мнимый антагонизм

«По вере вашей да будет вам» (Мф. 9:29) – эти слова Христа часто повторяются в Евангелии⁸³. «Вера горами движет», – говорит русский человек. И как важно почувствовать эту реальность и первичность веры в религии, как важно понять, что вера не однозначна тем философско-богословским формулам и построениям, к которым враги религии так часто ее сводят и с которыми полемизируют в своих трактатах.

Говорить о вере как знании можно и нужно, но только если предварительно признать, что знание это радикально отлично от того, которое мы называем «научным». Чтобы согласиться с положением «дважды два – четыре», не нужно ничего, кроме элементарной логики. Такое знание не зависит от внутреннего состояния того, кто высказывает подобное утверждение, – оно обязательно, очевидно и постоянно всюду и всегда. Человек на вершине радости и человек на глубине отчаяния (например, замышляющий самоубийство) одинаково знают, что дважды два – четыре, и это знание ни в коей мере не зависит от радости одного и отчаяния другого и, в свою очередь, вряд ли влияет на них – это так, это бесспорно, и больше ничего. Но утверждение, что Иисус Христос есть Бог и Человек или что в Человеке Иисусе Бог сошел на землю к людям, – утверждение это самоочевидной истиной для всех стать не может, ибо вне веры не имеет вообще никакого смысла. Но для верующего оно предельно точно выражает его внутреннее знание, его душевный и духовный опыт.

Дело, однако, в том, что антирелигиозная пропаганда берет слова и формулы, выражающие веру, и оперирует с ними так, как если бы они относились к плоскости «дважды два – четыре», в каковом случае ей и вправду нетрудно показать недоказуемость этих религиозных утверждений. Бог стал Человеком – как это возможно? Действительно, с точки зрения простой логики это кажется невозможным, и даже если бы это и было теоретически возможно, то как доказать окончательно и бесспорно, что соединение Бога и человека совершилось именно во Христе? Вся эта атака, годами ведущаяся на религию и объявляющая ее своего рода «наукой», чтобы тем легче затем разгромить с позиций науки настоящей, только унижает самих атакующих. Ибо религия начинается с различения веры и знания – не с противоположения, а именно с различения. И как любовь невозможно измерять градусником, так веру нельзя сводить к логическим и научным утверждениям.

Настоящий вопрос – вопрос о том, не есть ли вера особое знание, несводимое к знанию всецело и исключительно рационально-дедуктивному. Антирелигиозная пропаганда покоится на наивном убеждении, что в человеке все и всегда до конца рационально и что пресловутое «научное познание», во имя которого «развенчивают» религию, составляет единственный первичный опыт и первичную потребность человека. На деле это убеждение, конечно, наивно: в человеческой жизни есть множество областей, к которым неприложимы методы, используемые наукой. Да, без науки, пусть самой элементарной, без «дважды два – четыре», пожалуй, и обеда не сварить, и уж, конечно, не долететь до Луны. Но вот никто никогда еще не полюбил другого человека на основании научных выкладок. Бесконечная наивность примитивного рационализма, к которому хочет свести решительно все в жизни антирелигиозная пропаганда, противоречит элементарному опыту всех людей. Ни красота, ни любовь, ни вера попросту никак не зависят от той бесконечно ценной, бесконечно нужной, но далеко не всеобъемлющей науки, что основана на принципе «дважды два – четыре».

И потому само выражение «научное мировоззрение», по существу, нелепо. И хотя наука, ее выводы, достижения и методология составляют, без сомнения, часть целостного мировоззрения, это последнее столь же несомненно наукой не исчерпывается, поскольку в него входят или, по крайней мере, должны входить и опыт любви, и опыт красоты, и опыт веры. Ибо все эти три опыта в человеке первичны, так же как потребность научного постижения явлений природы и жизни. Чем полнее человек, чем полнее его мировоззрение, тем более открыт он ко всем основным проявлениям человеческой природы. Ученый-химик, равнодушный к красоте, такой же получеловек, как эстет, ко всему в мире подходящий с позиции «красивости».

Но это многообразие человеческого опыта не значит, что всякая его сфера отделена непроницаемой стеной от всех прочих, – иными словами, что науке нет никакого дела до любви, красоты и веры, а вере, в свою очередь, до науки и т. д. Если трагическая и, повторяю, наивная ошибка так называемого научного мировоззрения в том, что оно, сводя все к пресловутой «науке», попросту отвергает самобытность и самостоятельность других видов человеческого опыта, то мировоззрение религиозное, христианское совершенно свободно от такого упрощения. Христианство, напротив, утверждает, что каждый из этих опытов обогащает другие, что все они взаимосвязаны. Основное религиозное утверждение, что «вера без дел мертва» (Иак. 2:20), как раз и означает, что вера, не прорастающая в любовь, – не настоящая вера. С другой стороны, знание, которое в какой-то момент перестает стремиться к целостному овладению всей реальностью, – ненастоящее и неполное знание. И, наконец, опыт красоты, не преобразующийся в знание, любовь и веру, остается мертвым эстетизмом.

В конечном итоге христианский замысел о человеке – это замысел о человеке целостном, в котором все примирено и соединено, без отрицания или уничтожения любой из сторон многогранной и бесконечно богатой человеческой природы. И с этой точки зрения, конечно, не религия, не опыт веры сужают, упрощают и обедняют человека, а то самое «научное мировоззрение», где нет места всему, что во все времена составляло глубину и радость человеческой жизни.

Только сказав все это, только установив все необходимые различия, можно по-настоящему поставить вопрос о вере и знании.

Еще сравнительно недавно философы считали своим долгом разрабатывать доказательства бытия Божия. От Аристотеля, жившего в III веке до нашей эры, и вплоть до наших современников – знаменитых французских философов Бергсона⁸⁴ и Маритена⁸⁵, философия видела одну из главных своих задач в том, чтобы предложить человеку стройное и гармоничное учение о мире, невозможное без понятия Абсолюта, или Бога.

Так, по Аристотелю, выходило, что раз мир – прежде всего движение, то необходимо постулировать наличие некоего Перводвигателя, который, оставаясь сам вне мира, делает движение это возможным. Идея Бога выводилась здесь, таким образом, из первого элементарного принципа физики – принципа физической причинности. Поскольку же, продолжал Аристотель, люди всегда и везде верили в богов, то, очевидно, что перводвигатель этот – причина всех причин, начало всех начал – и есть Бог.

Существовало, далее, «телеологическое доказательство» бытия Божия, в котором понятие Бога выводилось из очевидной целесообразности всего сущего. Все в мире, от самого большого до самого малого, следует определенной цели и способствует ее осуществлению. Откуда же могла взяться эта цель, эта упорядоченность всеобщего движения, этот таинственный закон, которому все так очевидно подчинено? Все это, отвечали философы, возможно лишь как дело надмирной Премудрости, имя которой – Бог.

Знаменитый немецкий философ Иммануил Кант предлагал, со своей стороны, «нравственное доказательство» бытия Божия⁸⁶. Человек находит в себе таинственный и ни из чего в мире не выводимый закон добра и зла, как бы инстинктивно распознавая их. Больше того, он находит в себе и то, что Кант называл «категорическим императивом», в силу которого не только знает, что есть добро, а что зло, но и в своей жизни стремится следовать добру и сопротивляться злу, не чувствуя никакой нужды оправдывать это стремление. А поскольку ничто в мире не имеет такого нравственного критерия, то откуда же он в человеке? И Кант отвечает: так как на основании всего доступного нам знания ответить на вопрос этот невозможно, само наличие нравственного закона непреложно доказывает, что над миром есть Бог – Существо, в Котором и укоренено это абсолютное различие добра и зла.

Наконец, французские философы Декарт и Мальбранш предлагают так называемое «математическое доказательство»⁸⁷ бытия Божия, выводя его из математических постулатов абсолюта и бесконечности.

Впоследствии же, примерно с середины XVIII века, и верующие, и неверующие начали в равной мере сомневаться как в необходимости, так и в самой возможности подобного рода доказательств. Верующие соглашались с доводом, что Бог, Которого можно «доказать», перестает быть объектом веры, а поскольку религия основана на вере, то доказательства здесь не только не нужны, но и вредны. Неверующие же отрицали доказательства бытия Божия совсем по другим причинам, ибо эмпирическая наука, расцвет которой начался в XVIII веке, сама по себе была в их глазах доказательством против существования Бога.

Таким, за немногими исключениями, остается положение и поныне. Верующие, считая всю науку безбожной, заключаются в слоновую башню ее отрицания, а неверующие в своем науко-поклонничестве все более ожесточаются против веры как «антинаучного суеверия».

Между тем, разобравшись в этом конфликте спокойно и беспристрастно, приходишь к двум очень простым и очень важным выводам. Вывод первый: никаким «научным мировоззрением», во имя которого и отвергались философские доказательства бытия Божия, ни одно из этих доказательств опровергнуто не было. И если пресловутый «диалектический материализм» – философия, особенно претендующая на научность, – попросту отбросил все вопросы о Боге, то это еще не значит, что он на них ответил.

И чем дальше, тем все очевиднее становятся нищета и убожество этой философии. В самом деле, если из материи нельзя вывести никакого высшего смысла, никакого целеполагания, то почему человек обязан бороться за какое-то будущее «счастье»? Откуда является сама его идея? Если человек – всецело продукт материи, откуда в нем чувство добра и справедливости? Или, как шутил Владимир Соловьев, если все мы произошли от обезьян, то почему, собственно, мы должны любить друг друга?⁸⁸ Иными словами, очевидно, что наука, которая имеет дело преимущественно с материей, не заменяет философии и не может ответить на ряд вполне реальных вопросов, без ответа на которые человек все равно жить не может.

Второй же вывод таков: если вера зарождается в человеке не от доказательства, не от философии и науки (а на это указывал уже Аристотель), то это не значит, что она не имеет к ним никакого отношения. Напротив, для миллионов людей вера оказывается тем светом, который сквозь всю сложность мира указывает тот последний и абсолютный смысл, который ни наука, ни философия сами по себе раскрыть и увидеть не могут. А это значит, что разрыв между верой с одной стороны и наукой – с другой ничем не оправдан и вреден обеим. Вера, отказывающаяся от объяснения мира, есть вера больная и ущербная. Наука, не стремящаяся выйти за собственные пределы, есть наука слепая и рабская. Об этом следует задуматься в наши дни.

Продолжим сегодня тему, связанную с так называемым научным мировоззрением. Дело в том – и на это мы уже не раз указывали, – что в современных спорах между материализмом и идеализмом, атеизмом и религией и т. д. гораздо больше страсти, чем объективности. Точно у всех спорящих что-то наболело, какая-то общая болячка, которую все время задевают и от боли и раздражения теряют способность друг друга выслушать и понять. Не говорю уже о слишком очевидном кое-где политическом контроле над мыслью, который исключает спокойный и объективный диалог.

Между тем совершенно очевидно, что по изучении космоса, т. е. законов, управляющих его структурой, становлением и развитием, определяющих анатомию и физиологию живых организмов и т. д., – по изучении всего этого остаются вопросы, на которые невозможно ответить, руководствуясь лишь эмпирическим знанием.

Вопросы эти с глубокой древности составляли предмет того, что еще Аристотель назвал «первой философией» и что после него стало именоваться «метафизика», от греческого «после» и «физика», т. е. то, что следует за физикой как общий и умопостигаемый из нее вывод. Совсем еще недавно никто не стал бы спорить, что эта «первая философия», она же метафизика, представляет собой также научную дисциплину, и притом очень важную. Но в наши дни под влиянием причин, к которым мы еще вернемся, очень многие фанатически противятся не только признанию метафизики наукой, но и самому ее существованию. Наукой в их понимании следует считать лишь то, что основано на эксперименте и поддается экспериментальной проверке.

Это тоже в своем роде «философское» утверждение заставляет поставить вопрос о правоте его сторонников. Ибо если мы и согласимся признать наукой только достоверное, или объективное, знание, то это еще не значит а priori, что такое знание возможно лишь на основе эмпирического опыта. Будь это так, из разряда наук пришлось бы исключить, например, математику, поскольку вся она построена не на опыте, а на рациональных умозаключениях. Таким образом, надо еще доказать, что единственное основание истинной науки – это лабораторный опыт и что человеческий разум не может достичь достоверного и объективного знания без лабораторных инструментов.

Заметим тут же, что и для самого Аристотеля метафизика вовсе не была наукой, не зависящей от того, что дано человеку в его эмпирическом опыте. Напротив, он исходил из того, что человек способен этот опыт обобщать, углублять и на его основе создавать умозрительные построения. Кстати сказать, само греческое слово «теория» (θεωρία) вопреки позднейшему его значению в других языках означает именно видение и осмысление увиденного – иными словами, эмпирический опыт и его организацию разумом. Вопрос, следовательно, в том, возможно ли, исходя из опыта, достичь подлинного знания, т. е. такого, которое не только устанавливает факт, но и указывает его смысл, как и смысл всей совокупности фактов. Именно это отрицается столь многими в наши дни, именно это и есть установка пресловутого «позитивизма»⁸⁹, а проще говоря – науко-поклонства. На деле же она противоречит не какой-то другой теоретической установке, а самому что ни на есть очевидному наблюдению. Согласно этому наблюдению, человек всегда стремится разглядеть за фактами их смысл. Ему недостаточно знать, что есть, ему необходимо знать больше – что означает, к каким последним выводам ведет то, что есть.

Отрицать это наблюдение так же глупо, как всякое другое бесспорное наблюдение. Почему же его отрицают? Да потому, что уверовали в несколько никем никогда не доказанных и, следовательно, не научных, а идеологических предпосылок. Кто и когда доказал, что человеческий разум зависит всецело от чувств, т. е. от телесного, чувственного опыта? Это предпосылка так называемых эмпириков, но она уже давно разбита самой наукой. Ибо даже установление самого что ни на есть «материального» факта невозможно без математического анализа и статистических выкладок, которые относятся к области рационального исследования, а не чувственного опыта. Например, в 1846 году французский ученый Леверрьер доказал существование планеты Нептун при помощи математического анализа и лишь потом попросил астронома Галле направить телескоп на определенную точку в пространстве, после чего планета была действительно обнаружена. В 1869 году Менделеев при помощи своей периодической системы доказал существование еще не найденных элементов, и все они потом были найдены. Эмпирическая предпосылка – это своего рода суеверие, недостойное науки. Метод подлинной науки гораздо сложнее того, что утверждают о нем догматические эмпирики. Никакой чувственный опыт сам по себе еще не дает и не означает знания. Миллионы людей каждый вечер видят Луну. Но кроме голого факта ее существования, никакое другое знание о ней отсюда не вытекает. Все, что мы знаем о Луне, есть плод уже некой «метафизики», т. е. постановки вопросов и поиска ответов, гипотез и их подтверждения или опровержения. Непосредственному, или чувственному, опыту не откроется ни вращение Земли вокруг Солнца, ни вращение ее вокруг собственной оси.

Но если элемент метафизики присущ и самой экспериментальной науке, то изучение всех этих частных «метафизик» как метафизики общей, или как науки о смысле нашего знания, о смысле мира и жизни в целом, кажется не только возможным, но и необходимым. И тогда встает следующий вопрос: к какой метафизической теории космоса приводит нас современное научное знание о нем? К этому вопросу мы и перейдем в следующей беседе.

Полет на Луну, уникальное и незабываемое зрелище человека, опускающего ногу на таинственную лунную почву, – почти видение, свидетелями которого были миллионы потрясенных людей, – вновь ставит нас перед давней и, казалось бы, избитой темой о соотношении религии и науки, веры в Бога и веры в технические возможности человека.

Обратиться к ней нужно прежде всего потому, что в основе современной цивилизации – цивилизации, приведшей к чудесному прыжку на Луну, но при этом наполнившей мир страхом чудовищных войн и полного самоуничтожения, – лежит одно старое и поистине трагическое недоразумение.

Вряд ли кто-нибудь, кроме фанатиков антирелигиозной пропаганды, где все средства хороши, будет отрицать сегодня, что идея космоса не только как многообразия жизни, но и как гармонического целого, доступного изучению, – что идея эта религиозного происхождения. Не будь религиозно-философских прозрений древних греков о мировом единстве и гармонии с одной стороны и библейского учения о сотворении мира Божественным разумом и мудростью – с другой, не было бы и научного знания, не было бы и науки. Но совершенно невозможно отрицать и то, что в какой-то момент истории именно Церковь оказалась тормозом научного прогресса, именно христианство как бы отреклось от религиозного источника и религиозной природы знания и тем самым оттолкнуло от себя науку, надолго сделав ее соперницей и даже врагом религии.

И вот вышло так (и здесь корень трагедии, о которой я говорю), что два этих мира – мир научного знания с его головокружительными успехами и перспективами и мир веры с его сосредоточенностью на духовно-нравственном, внутреннем, а не внешнем – оказались разделены враждой и непониманием, страхом и взаимными подозрениями. И хотя в лучших представителях веры и науки вражда эта, похоже, ослабевает и даже исчезает (и символ такой перемены – подлинно религиозное вдохновение, религиозный восторг самих космонавтов), до полного примирения и сотрудничества все еще далеко. И не будем скрывать, что виновны в этом вовсе не одни лишь люди науки. Вспомним гонения и запреты, которым еще недавно подвергался потрясающий мыслитель Тейяр де Шарден, совместивший в себе христианского священника и ученого-исследователя. Да и теперь, после полета на Луну, нашлись христиане, усмотревшие в этом полете нечто дьявольское, нечестивое и осудившие его как дело антихриста.

Между тем найти выход из создавшегося тупика требует от нас не только отвлеченное рассуждение. Ибо трагедия взаимного непонимания и отрицания порождает жуткую раздвоенность, в которой живет сегодняшний мир. Да, открыта дверь в бесконечное пространство, и на наших глазах наука торжествует свои величайшие победы, но над миром все страшнее полыхают зарницы ненависти, насилия, страха, жестокости. И выйти из этого тупика можно, по-видимому, лишь соединив нравственные принципы с научными, духовное с разумным. Однако, чтобы примирение это состоялось не только на поверхности, но и на глубине, как восстановление органического единства человеческого сознания и самосознания, недостаточно одной терпимости и уж во всяком случае простого разграничения «сфер влияния»: тут, мол, наука, которую религия обязуется уважать и в дела ее не вмешиваться, а тут – религия, которую наука также обязана уважать, не позволяя себе ничего ей враждебного. Недостаточно потому, что человек не может не стремиться к единому и целостному миропониманию. Если Бог есть, Он должен быть источником всего, а не только того, что относится к специфически религиозной сфере, и значит, должен быть также источником знания. И если существуют разум и знание, то они должны находиться в некоем соотношении, а не разобщении с верой. Даже самое мирное «разграничение сфер» в конечном итоге недостойно ни веры, ни знания. Поэтому подлинное их примирение возможно только при глубоком и искреннем приятии науки верой, а веры – наукой.

Такое приятие требует глубокого пересмотра вековой и ничем не оправданной вражды, взаимных страхов и подозрений, т. е. восстановления доверия. Христианам, запуганным наукой, пора вспомнить чудные, освобождающие слова апостола Павла: «Все испытывайте, хорошего держитесь» (1Фес. 5:21). Ведь на нашем теперешнем языке это значит: «Изучайте, углубляйтесь, постигайте, и пусть в вашем сознании, в вашем мироощущении найдется место всему истинному, прекрасному и доброму!»

Но те же слова хорошо бы услышать людям науки, запуганным религией. Пусть поймут и они, что подлинная вера – не в узком и мелочном страхе, не в призывах всего опасаться, все возненавидеть, от всего уйти, а в радостной и любовной свободе, в открытости ко всему хорошему и подлинному. Религия – это не только о Боге, но и о мире. «Небеса поведают славу Божию, творение же руку Его возвещает твердь» (Пс. 18:2). Эти слова псалма так уместно вспомнить в наши дни, когда небосвод открывается человеческому знанию и созерцанию, любви и обладанию! Космонавт, приближаясь к Луне, не только передавал на Землю научные сведения, но и восклицал: «Боже мой, как это прекрасно!» Но почти такое же восклицание находим мы и в начале Библии: «И увидел Бог, что это хорошо» (Быт. 1:10).

В своих беседах я хотел бы показать, что тема космоса – это и есть на последней глубине та тема, которая может в наши дни по-настоящему соединить мир веры и мир знания. Соединить их в подлинной жажде общего роста.

В 1955 году парижский астроном Поль Кудер писал: «Отныне уже невозможно разделять космологию и космогонию, ибо световые лучи приносят нам образ галактик на самых разнообразных стадиях развития». Перед нашими глазами сейчас не менее миллиарда лет эволюции. Самые большие телескопы достигают галактик, отделенных от нас двумя миллиардами световых лет. Уже в 1960 году можно было созерцать галактики, находящиеся от нас на расстоянии до шести миллиардов световых лет. Таким образом, мы можем видеть эти галактики такими, какими они были в эпоху, когда наша Земля еще не сформировалась.

Действительно, глядя на космические объекты, мы видим их не такими, каковы они сейчас, а такими, какими были они в момент, когда испускали видимый нами световой луч. Чем дальше мы смотрим, тем более древние миры видим. Если космологией называется наука о Вселенной, то в наши дни эта космология предстает перед нами как космогония, т. е. как наука о мире в стадии становления и развития. В течение долгого времени принцип становления, развития, эволюции казался людям веры и религии подозрительным. Я говорил, что в этом страхе перед расширяющимся горизонтом научного знания заключалась одна из драм нашей цивилизации, до сего времени разделяющая человечество на два лагеря. И лишь сравнительно недавно теория эволюции не только перестала пугать религиозное сознание, но и сама открылась ему в своем религиозном содержании. Ибо нет, по существу, более религиозной идеи, чем идея возрастания и исполнения.

Но начавшееся сближение исходных позиций нигде, быть может, так не очевидно, как в области космогонии. Ибо ничто так не вывело и науку, и религию из состояния узкого догматизма, как созерцание бездонной и все расширяющейся вместе с нашим знанием о ней Вселенной, как проникновение в тайну звездного неба, которое когда-то так поражало своим безмолвием французского философа Паскаля.

Итак, что же происходит в этой поразительной и все обновляющей науке? Я начал с цитаты из астронома Кудера, и цитату эту можно было бы подтвердить множеством иных свидетельств. По словам другого современного астронома, «мы перестали жить в таком космосе, как понимал его, например, Аристотель, – в космосе, не знающем ни происхождения, ни перемен, ни старения. Для Аристотеля космос – не только несотворенный и вечный, но, подобно Парменидовой сущности⁹⁰, сама устойчивость, сама вечность, то, что само по себе божественно». Отказ от идеи происхождения и изменения был для аристотелевской космологии результатом своеобразного обожествления мира. Современная же космогония «разбожествила» мир, научившись определять его физический и химический состав, восстанавливать его историю, измерять возраст звезд и распознавать признаки их старости. И с точки зрения религиозно-философского осмысления мира и жизни эти открытия в области космологии имеют исключительно важное значение. Ибо перед учеными впервые в истории науки встала проблема начала и конца Вселенной.

Чтобы понять все значение этой новой проблематики, вспомним, что человечество веками держалось аристотелевского миропонимания. В Средние века к этому миропониманию было «пришито» извне библейское учение о творении, согласно которому Бог однажды прекратит существование мира. Но, несмотря на это, мир средневековых мыслителей – арабов, евреев, христиан, мир Маймонида, Фомы Аквината, Декарта – оставался миром без всякого движения, миром, изначально готовым, лишенным развития и истории. Его начало и конец мыслились по отношению к нему как явления внешние, как своего рода божественный «каприз», ничего в самом мире не объясняющий.

Но сейчас это статичное, внеисторическое и внеэволюционное понимание мира окончательно сдано в архив. Мы знаем теперь непреложно и на основании уже не умозрительных построений, а эмпирически, т. е. путем опытной проверки, что мир есть физический и генетический процесс, имеющий свой генезис и свою эволюцию. Мир – это постоянное возникновение, постоянное появление нового. Мы находимся на противоположном полюсе по отношению к древнегреческой мысли, отрицавшей всякий генезис, всякое становление.

Здесь мы и подходим к тому, что составляет главный итог этого глубочайшего переворота в научном миропонимании. Суть его в том, что физика впервые возвращает нас к метафизике, т. е. к проблеме глубинного смысла самого физического процесса. Ибо если космос находится в процессе становления, то совершенно очевидно возникает вопрос о начале и конце, о целенаправленности этого процесса. Пока в согласии с древнегреческой мыслью за миром отрицалось всякое развитие и всякое становление, тема начала и конца могла мыслиться лишь в качестве религиозной догмы. Не имея отношения ни к области непосредственного опыта, ни к науке, она, таким образом, ничего не давала для постижения мира. Но сегодня тема эта возникает в недрах научной проблематики как таковой. Все, что мы постепенно узнаем о Вселенной, о звездах и т. п., настойчиво выдвигает ее как центральную тему и как самоочевидную цель самой науки.

Это и есть основной переворот, постепенно наполняющий науку совершенно новым содержанием и одновременно ставящий ее в новое отношение к религиозным интуициям, религиозным перспективам. Понять это – значит сделать огромный шаг вперед на пути восстановления единства человеческого сознания, утраченного в эпоху бессмысленной и бесплодной борьбы между религией и наукой.

Как уже говорилось в прошлой беседе, поворотным пунктом в развитии современной науки надо признать утверждение, что космология неотделима от космогонии и что мир необходимо воспринимать как процесс становления и роста. Утверждение это привело к тому, что наука занялась началом и концом означенного процесса и, таким образом, проблема начала и конца Вселенной по-своему сблизила научную проблематику с религиозной.

Вернемся теперь к этой теме немного подробнее. В наши дни ученые высчитывают возраст Земли, что для неподвижной, статичной космологии Аристотеля, воспринятой позднее средневековой мыслью, было бы не просто бессмыслицей, но и настоящим кощунством. Мы знаем, что возраст самых древних минералов приближается к трем миллиардам лет. Возраст Земли – приблизительно четыре миллиарда лет. Высчитывается и возраст Луны, которая, как известно, все время удаляется от Земли, возраст Солнца и звезд. Мы знаем, что нормальные звезды представляют собой раскаленные газовые шары.

С 1938 года известно, что энергия звезды происходит от превращения ядер водорода в гелий – реакций так называемого цикла Бете. Так, например, наше Солнце на протяжении миллиарда лет превращает в гелий массу водорода, равную приблизительно одной сотой части всей своей массы. Солнце как бы «съедает» 800 миллионов тонн водорода в секунду. С другой стороны, мы знаем, что водород составляет около 50 процентов всей массы Солнца. Таким образом, становится возможным высчитать сроки полного использования Солнцем собственного водорода. Когда весь водород превращается в гелий, звезда гаснет. Звезды гаснут с разной скоростью: пока одни угасают, другие рождаются из межзвездного газа. Большинство звезд нашей Галактики возникло около шести–десяти миллиардов лет назад. Пропорция кислорода и гелия позволяет нам высчитать возраст звезды. И, наконец, мы знаем теперь, что наша Галактика простирается приблизительно на сто тысяч световых лет и состоит по крайней мере из ста миллиардов звезд. До недавнего времени еще допускался вопрос, не ограничивается ли Вселенная нашей Галактикой. Но в 1923–1924 годах были открыты и другие галактики, так что мир воспринимается теперь скорее как своего рода газ, состоящий из галактик численностью в несколько миллиардов.

Мы знаем, кроме того, что сама материя имеет историю, предполагающую генезис и эволюцию. Элементы иные, чем водород, возникают в результате термоядерных реакций внутри самих звезд. Первичное облако газа, откуда рождаются галактики, не содержит в себе тяжелых элементов, которые возникают уже внутри звезд. Таким образом, железо или кальций, обнаруживаемые в спектре очень многих звезд, суть явления довольно позднего времени. Поэтому даже периодическая система элементов Менделеева может быть прочитана как бы с «исторической» точки зрения, с учетом генезиса и роста материи.

Сложная материя молекулярного порядка есть явление еще более позднее. Та организация материи, что предшествует возникновению жизни, насчитывает, по всей вероятности, около трех миллиардов лет. Можно сделать первый вывод: материя имеет свой возраст. Какие-нибудь сто лет назад такое утверждение показалось бы абсурдным. Но после открытия радиоактивности, т. е. спонтанного распада неустойчивых атомов, научная достоверность его стала самоочевидной. Каждый атом имеет свой период жизни, т. е. время, необходимое для сокращения его количества наполовину (период жизни урания, например, составляет четыре с половиной миллиарда лет). Так стало возможно определять возраст тех или иных атомов.

Все это приводит к следующему вопросу: когда в наши дни ученые говорят о вечности материи, то о какой материи они говорят? Ясно, что не о живой материи – сложном явлении, которое, как всем известно, имеет сравнительно недавнее происхождение. Но и так называемые тяжелые ядра тоже не так уж стары. Следовательно, нужно восходить к атому водорода и еще выше. Но чем дальше мы восходим, тем очевиднее для нас упрощение материи. Что же получится, если это восхождение мыслить бесконечным, как хотят того философы, настаивающие на вечности материи? Вот проблемы, вот вопросы, неизбежно возникающие сегодня в сознании ученых.

И поскольку однозначного ответа на них пока нет, то в настоящее время имеется несколько моделей Вселенной. Назовем, во-первых, теорию, предложенную астрономом Парижской обсерватории Полем Кудером в его книге «Экспансия Вселенной» (1950). По этой теории Вселенная имеет начало во времени и ограничена временем и пространством. На основании очень сложных математических и физических расчетов автор приходит к выводу, что Вселенная несколько миллиардов лет назад заключалась в сравнительно ограниченной по объему газовой массе, которая с некоторого момента начала свое расширение, или экспансию. Таким образом, можно предположить нулевую точку времени, его математическое начало. «Сам я, – пишет профессор Кудер, – не придаю этой теории никакого метафизического значения и не приравниваю ее к учению о творении мира. Теория эта – прежде всего научная и рациональная, и тем хуже для тех, кто осуждают ее а priori, во имя какого-то „правоверного» материализма, а также для тех, кто делают из нее трамплин для прыжка в богословие».

Вот точка зрения истинного ученого. Мы тоже не будем рассматривать эту теорию как «трамплин для прыжка в богословие». Важно, однако, что представление о начале мира, совсем еще недавно казавшееся антинаучным и абсурдным, перестает быть таковым во мнении очень серьезных исследователей и становится необходимым для понимания Вселенной и самой материи.

Но теория эта – не единственная, и прежде чем заняться ею вплотную, необходимо справедливости ради послушать, что думают о космогонии другие ученые. Этим мы и займемся в следующей беседе.

Я говорил в предшествующих беседах о том повороте в космологии или, точнее, в космогонии, который заставляет современных ученых полностью пересмотреть вопрос о материи и ее развитии. Материя имеет возраст, материя стареет, материя перерождается. Но что значит тогда вечность материи и вечность мира?

В прошлый раз я указывал на один из ответов, приведя слова французского астронома Кудера о математическом начале времени, т. е. о той отвлеченной точке, с которой началось наблюдаемое нами развитие Вселенной. <...> Кудер предчувствовал, что теория, к которой он пришел чисто рациональным, строго научным путем, вызовет бурю протестов как справа, так и слева: слева – из-за того, что он создал будто бы «трамплин для прыжка в богословие», т. е. в библейское учение о творении, а справа – из-за того, что сам трамплином этим не воспользовался.

Так и случилось. По замечанию одного историка современной науки, «вокруг этих проблем космологии между учеными идет сейчас настоящий бой, философское значение которого огромно». Вот, например, что пишет о теории Кудера другой французский ученый, профессор Довилье в книге «Космогонические гипотезы»: «Гипотеза эта не только не подтверждается опытом – она неприемлема а priori в силу ее метафизического характера. Она предполагает сверхъестественное творение из ничего, но научная мысль вместить это не может. И если даже у нас не остается ничего, кроме единственного принципа – принципа сохранения энергии, мы, по крайней мере, не должны его нарушать, принимая идею сотворения, или начала, энергии».

В этом тексте поражает откровенное признание: научная теория должна быть отвергнута лишь потому, что открывает путь к религиозному осмыслению мира. В самом деле, ни в чем не раскрывается с такой силой поистине иррациональный страх науки и религии друг перед другом, как в постоянной оглядке: «А не поможет ли моя теория врагу?» Сто лет назад так же испуганно отреагировал на теорию эволюции религиозный мир. Но сейчас подобным аффектом больны многие ученые. Для них наука именно а priori не может и не должна иметь никаких точек соприкосновения с религией, и даже если факты указывают в сторону последней, тем хуже для фактов. Таким аффектом одержим и Довилье. И потому, как пишет в ответ ему другой исследователь, его собственная теория полна противоречий и несообразностей, ибо для науки важно только одно – соответствует ли учение о начале и развитии имеющимся данным. Утверждение же, что теория эта неприемлема a priori в силу ее метафизического характера, отдает скверной шуткой.

Здесь мы подходим к самой сердцевине проблемы – к тому, что наука неизбежно должна так или иначе принять это метафизическое измерение⁹¹. Действительно, почему говорить о начале мира – вредная и опасная метафизика, а говорить о вечности материи – это наука? Понятие вечности так же метафизично, как и понятие начала, ибо то и другое в равной мере не подлежит прямой экспериментальной проверке. И речь, следовательно, идет лишь о том, какое из двух понятий наиболее рационально, т. е. наиболее соответствует всему тому, что мы знаем о мире и материи.

Любое мировоззрение все равно неизбежно приводит к метафизическим выводам и обобщениям, и бояться их – значит отрицать науку. Как замечает тот же Кудер, «я не разделяю мнений всех, кто отреагировали на теорию начала не так, как подобает людям науки. Одни сразу заговорили о творении, другие отвергли мою теорию за ее буржуазный якобы характер». Единственным возражением против теории необратимого роста Вселенной могло бы стать возражение, основанное на циклическом понимании этого роста. Согласно ему, вселенные сменяют друг друга, рождаясь, развиваясь, старея, умирая и, если так можно выразиться, «воскресая». И некоторые ученые так панически боятся идеи начала и конца, насквозь пропахшей, как им кажется, ненавистной для них религией, что предпочитают стать на сторону этого воображаемого круговорота. Но именно воображаемого! Ибо в области фактов и эксперимента ничто, решительно ничто на него не указывает. Это своего рода возврат к воззрениям Анаксимандра, Гераклита и стоиков⁹²: вечная и несотворенная Вселенная развивается от единого к множественному, затем от множественного возвращается к единому, и так без конца. Но Анаксимандр, Гераклит и стоики строили эту теорию как раз на религиозном основании. Вечность и несотворенность мира нужны были потому, что мир этот мыслился ими как божественный, а лучше сказать – как сам Бог. Впрочем, и материя для многих современных материалистов – понятие едва ли не религиозное, и всякое непочтительное прикосновение к ней считается у них кощунством.

Так или иначе, можно лишь повторить, что идея вечного и неподвижного мира в настоящее время не подтверждается никакими научно установленными фактами. Все, что мы знаем о Вселенной, неизбежно подводит нас к понятию о необратимой космической эволюции. Если же утверждать, как делают некоторые, что необратимость эта не абсолютна, что эволюция после некоего периода времени начинается заново, в новом цикле, то утверждение это само требует научного доказательства. Мир, каким мы его знаем и узнаем все больше, предполагает начало и конец. И в этом пункте нет, следовательно, никакого априорного расхождения между научным и религиозным миропониманием.

В прошлых беседах мы говорили о том, как ставится и разрешается в современной науке проблема космоса, и о том, какое значение может иметь это для философского и в конечном счете для религиозного сознания. Мы говорили, что наука, чьи возможности за последние десятилетия безгранично расширились, на основе предельно точного анализа космических элементов все очевиднее приходит к взгляду на мир как такое целое, которое развивается и потому необходимо предполагает начало и конец. О подлинном смысле, о метафизических, так сказать, возможностях этих открытий среди ученых до сих пор идут ожесточенные споры. Но важно то, что споры эти касаются уже не самих фактов – о фактах больше не спорят, а их истолкования и что в этих спорах сталкиваются убеждения и предпосылки, выходящие за пределы эмпирической науки как таковой.

Но прежде чем перейти к этой стороне дела, подведем некоторые итоги. Как пишет один ученый, «нам не нужны поспешные обобщения». Да не будет и наш философско-религиозный анализ научных открытий насилием над тем, что составляет еще предмет споров и вопрошаний. Поэтому лучше всего воспользоваться так называемым минималистическим методом, а это значит – опереться только на то, что уже вне споров, вне вопрошаний. Наука, идя от теории к теории, проходит некий необратимый путь, общее направление которого и должно, как нам кажется, лечь в основу нашего анализа.

Для философского размышления всегда налицо две главных опасности. Во-первых, опасность целиком отождествить себя с одной-единственной научной теорией, чтобы затем, когда теория эта будет отброшена самой наукой, с нею же потерпеть мировоззренческий крах. Этой опасности не избежал диамат, сделавший ставку на своего рода материалистическую статику и потому оказавшийся теперь в довольно печальной роли научного анахронизма. Другая опасность – это философствовать о мире и человеке в полном отрыве от науки, и прежде всего – науки о космосе и его генезисе. Такая опасность подстерегает многих философов и в наши дни. Современная философия слишком часто развивается вне всякой связи с физикой, химией, биологией. Философы рассуждают так, как если бы жили во времена Декарта, в своеобразном интеллектуальном изоляторе, куда не проникают никакие открытия, никакие новые факты. Так, например, современная физика начисто покончила с теорией микротел – самых малых, но зато уж, так сказать, «целиком материальных» частиц материи. Это же обстоятельство, в сущности, покончило и с определенной разновидностью материализма. Но большинство философов не знает об этом предельно научном, предельно объективном факте попросту ничего. Как замечает физик Башлар, «когда говоришь об этих явлениях – об уничтожении и творении материи – перед аудиторией философов, на их лицах написано полное непонимание, полное отсутствие интереса к тому, что, казалось бы, должно иметь для них первостепенное значение».

Таким образом, нужно опасаться двух крайностей. Философу надлежит быть одновременно открытым к миру научного искания и свободным от догматического усвоения одной-единственной теории, одного-единственного вывода. И ему же надлежит опираться на то, что установлено как бесспорное. И вот с этой точки зрения можно считать бесспорным, общепризнанным и составляющим основной вывод современной науки то, что мир (космос, вселенная) находится в становлении. Это первая, но очень важная предпосылка, ибо за ней немедленно следует вопрос первостепенной важности и для философии, и для человеческого сознания вообще: предполагают ли становление и эволюция мира некое абсолютное его начало? Мы знаем уже из предыдущих бесед, что по этому пункту идет самый ожесточенный бой.

Хорошо, оставим на время идею «самого первого», абсолютного начала, которая слишком многим ученым все еще кажется позорной сдачей «своих позиций» религиозному сознанию, вере. Но зато уж никакому сомнению теперь не подлежит начало, так сказать, «неабсолютное» или, точнее, множество неабсолютных начал. То становление, та эволюция, которую мы можем на протяжении нескольких миллиардов лет проследить, вся состоит из непрестанного возникновения – возникновения новых тел, новых форм материи, новых, все более сложных структур. Галактики формируются, звезды соединяются, возникают тяжелые ядра...

Для нас, желающих не только знать, но и философски осмыслить знание и науку, этого, быть может, достаточно. Оставим, повторяю, «самое первое» начало. Довольно с нас того, что и космогенез, и биогенез, и, наконец, антропогенез есть в объективном смысле история начал – история, никем не оспариваемая. И если ученый наших дней боится сделать отсюда последний вывод и признать логическую необходимость самого первого, абсолютного начала, оставим его – пока что! – в покое. Важно то, что идея неподвижной, всегда равной себе самой, неизменной и вечной материи противоречит всем данным, всем открытиям, всем тенденциям современной космогонии. Важно то, что в свете этих открытий основная проблема философии, проблема бытия и конечного его смысла, ставится по-новому – так, как не ставилась во все века бессмысленной, ничем не оправданной войны сознания религиозного и сознания научного.

В прошлых беседах мы доказали, надеемся, что современная наука о мире (космология, космогония, биология) ставит вопрос, и чем дальше, тем острее, о его начале и конце. Иными словами, ученые возвращаются, хотя и совсем по-новому, к религиозным вопрошаниям и прозрениям прошлого. Но если в религиозной плоскости вопрошания эти разрешались при помощи мифологического языка, мифологических образов, то наука подходит к ним в контексте своей методологии, своей научной проблематики. А это значит, что на очереди стоит вопрос о новой философии, т. е. о предпосылках научного знания и выводах из него.

И тут научное знание наталкивается на два, если можно так выразиться, «пережитка прошлого», на две системы мысли, которые все очевиднее обнаруживают свою несостоятельность и непригодность: с одной стороны, пресловутый философский идеализм, с другой – марксистский материализм. Попробуем как можно проще объяснить, во-первых, в чем заключается основная установка каждого из них по отношению к миру, и, во-вторых, почему ни та ни другая философия уже не могут быть ничем полезны подлинно научной мысли.

Если взять за исходную точку простую истину, что человек живет познанием мира, то возникает вопрос, как он его познает, как многообразная реальность мира человеком претворяется в представления, умозаключения, идеи и т. д. Говоря иначе, это вопрос о соотношении мысли и действительности. Так вот, сущность философского идеализма в том, что главное ударение он делает не на действительности, а на той мысли о ней, которая возникает в моем мозгу. По-настоящему реален не мир, а мое представление о нем. Величайший немецкий философ-идеалист Иммануил Кант прямо утверждал, что познать саму реальность, т. е. то, что он называл «вещью в себе», мы не можем, ибо она известна нам лишь постольку, поскольку присутствует в нашей мысли. Таким образом, знание, утверждает философский идеализм, есть знание не вещей, а наших мыслей о вещах. Несколько утрируя, можно сказать, что для идеализма неважно, существует ли мир реально, и если существует, то что же он в таком случае реально есть. Узнать это невозможно – узнать можно только образы и мысли нашего сознания.

Именно против этого разрыва между мыслью и реальностью выступил марксизм. Марксизм, в сущности, и родился как страстное отрицание философского идеализма. В марксизме главное ударение переносится с мысли на реальность, или, как говорят марксисты, на материю. Здесь нужно подчеркнуть – что, увы, не всегда делают противники марксизма – двоякий смысл понятия «материя» у марксистов. Первый его смысл прямо вытекает из марксистского анти идеализма, указывая прежде всего на объективное существование мира вне зависимости от познающего человеческого ума. Если для идеалиста мир есть в конечном итоге его представление о нем, то для марксиста мир существует как первичная реальность, имевшая бытие до человека и независимо от человеческой мысли. Марксизм, таким образом, начинается со своеобразной веры в мир, в его первичность, в его подлинное и полновесное существование. Мысль, знание, будучи лишь производными от этой реальности, имеют ценность постольку, поскольку сами ей соответствуют. Отсюда врожденная любовь марксистских философов к таким словам, как «объективность», «конкретность».

Тут перед нами, повторяю, вера в первичность мира, тогда как в идеализме – сплошной скепсис по его поводу. Заметим кстати, что христианское, а до него библейское миропонимание с этой точки зрения гораздо ближе к такой вере в мир, чем идеализм. В Библии, в христианском Откровении мир тоже всегда реален, и его существование, а не мысль о нем есть источник и радости, и вдохновения, и хвалы: «Вся премудростию сотворил еси» (Пс. 103:24). Именно в этом смысле Сергей Николаевич Булгаков, бывший марксист, вернувшийся в Церковь и ставший христианским мыслителем, говорил о «священном материализме» христианства⁹³. В борьбе против скептического идеализма, весь мир растворяющего в какой-то мысли и представлении, в какой-то субъективной иллюзии, христианство гораздо ближе к первому смыслу марксистского понятия «материя», чем думают многие христиане.

Но у этого понятия в марксизме есть и второй смысл слова «материя». Главное ударение здесь сделано уже не на объективной реальности мира, а на его вечности и несотворенности, безначальности и бесконечности. С тем, что мир и его материя реальны, а не иллюзорны, неверующий ученый и христианский мыслитель не только могут, но и должны согласиться. Иначе мы имеем дело с иллюзией, как в тютчевском «не дым, а только тень, бегущая от дыма»⁹⁴. Но почему из этого правильного утверждения вытекает, что материя и мир не имеют ни начала, ни конца; что вне их ничего нет и не может быть? Каким образом вера в мир оборачивается его своеобразным обожествлением? Между тем именно это и ничто другое утверждает как догму марксистская мысль от Маркса и Энгельса вплоть до наших дней.

Но тут-то мы и подходим к главному: именно в этом своем втором утверждении марксистский материализм оказывается вовлечен, и чем дальше, тем больше, в конфликт с наукой, на которую он, однако, постоянно ссылается, выдавая себя за «научное мировоззрение». Что науке нечего ожидать от философского идеализма – это давно уже стало очевидно. Действительно, вся наука основана на опыте, который в свою очередь предполагает реальность мира. При изучении строения геологических напластований или распада атома ученому нет дела до праздных вопросов: сами напластования ли эти реальны или только мое представление о них? Для него они реальны, иначе не стоило бы ими заниматься. Но тут начинается конфликт и с марксистским материализмом. Ибо сама наука, само исследование реальности ставит, например, вопрос о начале материи. А марксизм говорит: вопрос этот ставить нельзя, потому что материя должна быть безначальной. За философским крахом идеализма наступает философский крах материализма. Вот что нужно каждому понять сегодня, а это совсем по-новому ставит вопрос о соотношении науки и религии.

«Издалече пришли мы»⁹⁵ – так говорят таинственные восточные мудрецы, пришедшие поклониться, согласно евангельскому рассказу, родившемуся в вифлеемской пещере Христу. Но что же привело их «издалече»? Откуда узнали они об этом Младенце, об этой пещере, об этой радости и что означает их поклонение? Скептически настроенный, в духе научного позитивизма воспитанный человек пожмет, должно быть, плечами: для него это глупый, ничего не значащий вопрос. Ибо как можно всерьез относиться к давно уже развенчанной легенде, к сказке, в которую верят одни лишь малокультурные люди? Конечно, в ответ можно сказать, что «сказка» эта, как-никак, на две тысячи лет вошла в плоть и кровь человечества, глубочайшим образом изменила его самосознание, дала начало неслыханному цветению мировой культуры, породила величайшее искусство. Но допустим даже, что рассказ об этих таинственных мудрецах, исчислявших звезды и по звездам пришедших к колыбели Христа, – что рассказ этот – миф и ничего исторически достоверного об этих людях мы не знаем, да и не узнаем никогда. Но ведь остается фактом то, что «миф» этот поставлен христианством в самом начале его истории. И не значит ли это, что он открывает нам нечто очень важное в вере самих христиан – то, как они понимали и переживали ее на заре своего исторического существования?

Нам постоянно твердят, что христианство – это запрет человеческой свободе, это сплошной догматизм, требующий, чтобы человек отказался от разума и поиска, от анализа и критической проверки, это тьма, порожденная суеверием, страхом и невежеством. Но почему же тогда в самых первых строках Евангелия находим мы рассказ о людях, которых на современном языке не можем назвать иначе как учеными? Восточные мудрецы! Мы до сих пор изучаем вавилонскую астрономию, и современные исследователи знают не только о ее ценности для своей эпохи, но и о том, что древнее знание это сделало возможным дальнейшее развитие науки. Так вот, какова бы ни была наука того времени, это все же была наука, а значит – поиск, анализ, критическая проверка. И каковы бы ни были ученые того времени, это были люди, сумевшие проникнуть в тайны мироздания дальше, чем все их современники. И что самое важное – их привела к Христу готовность искать, иными словами, их наука. «Мы исчислили звезды, – как бы говорят они, – мы искали, и искание наше привело нас сюда». И если рассказ о волхвах, повторяю, помещен в начале Евангелия, не означает ли это прежде всего важность для христиан именно искания?

«Ищите, и обрящете» (Мф. 7:7), – говорит Христос. «Ищите, и обрящете», – говорит, в сущности, и наука. Ведь ученый очень часто сам не знает, чего ищет, но знает, что в конечном итоге ищет истину, только истину, всю истину, а если не ищет, то он и не ученый. Но ученый не знает часто, куда приведет его это искание, однако заранее знает (опять-таки, если он настоящий ученый!), что примет истину, какой бы она ни была, и смирится перед нею. Смирение перед истиной – не есть ли это главная предпосылка науки, основа всякого научного мировоззрения? Вся история науки наполнена своего рода чудесами. Ученые искали одно, а находили совсем другое: искали материю, а нашли энергию; искали ограниченность, а нашли безграничный космос; искали железный детерминизм, а нашли свободу. Вот на наших глазах, в наше время совершилось и совершается такого рода научное чудо, и оно стало возможным только благодаря исканию и смирению научного разума перед истиной.

И сегодня, в наши дни совсем не религия, не христианство налагает запрет на это искание, а узколобый фанатизм и догматизм идеологов, заранее определивших, что может и чего не может наука искать и найти. Христианство устами Самого Христа просто говорит: Ищите, и обрящете. Догматизм же современной идеологии говорит: «Ищите, но не смейте находить духа и души, потому что их все равно нет, и главное – не смейте находить Бога!» Иными словами, когда поиск приводит к главному, запредельному, глубинному (к тому, что предчувствововал и о чем писал, между прочим, Эйнштейн, да и все великие ученые) звучит приказ: «Извольте остановиться: тут граница, тут запрет, ибо мы вашим именем, от лица науки объявили людям, что никакого Бога нет, не может и не должно быть!» Так кто же налагает запрет? Кто противится исканию?

Вот почему так драгоценен, так важен этот рассказ о мудрецах в самом начале Евангелия. Да, мы ничего не знаем о них кроме того, что они мудрецы, но знаем, что они пришли «издалече», и это «издалече» не относится ли ко всему человеческому исканию? Мы все идем «издалече», бесконечно долог путь человеческого роста, искания и обретения. И так часто не знаем мы, куда мы идем, но только бы идти, только бы не иссякала в нас эта жажда, эта потребность в истине, только бы не удовлетвориться нам поверхностными, половинчатыми, дешевыми ответами! Христианская вера говорит: «Если идти, то до самого конца». Итак, если смиряться всегда перед истиной, если думать только о ней, служить только ей, искать только ее, если, иными словами, быть такими, каким хочет видеть человека подлинная наука, мы придем – как и когда, не знаем – к все той же светоносной Рождественской ночи, к Младенцу, Чье пришествие в мир ознаменовано было торжественной и радостной хвалой: «Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение» (Лк. 2:14).

Тогда, у колыбели Христа, встретились люди очень мудрые и люди очень смиренные – встретились мудрость и смирение, наука и человечность, истина, любовь и бесконечная радость.