Глава 24. Трудности последних лет жизни отца Иоанна. Его кончина и погребение

1

Последние годы жизни отца Иоанна Кронштадтского были омрачены не только нападками на него на политической почве, но и непристойным поведением его лжепочитателей, а на самом деле оскорбителей его лучших чувств, так называемых «иоаннитов».

Эта секта являлась, несомненно, некоторой разновидностью секты «хлыстов», в основе которой лежала вера в постоянные новые воплощения Христа, Богородицы и святых. Секта «хлыстов» своими корнями уходит в глубокую, может быть, даже языческую древность, и в течение своей истории испытывала самые различные влияния. Она отличалась тем, что некоторые высокие мистические порывы в ее среде не только граничили, но и переходили в оргийность, иногда сексуального характера. Хлыстовство было распространено преимущественно в темной народной среде. Иоанниты за воплотившегося вновь Христа почитали отца Иоанна Кронштадтского. В их числе преобладали женщины.

2

Первые иоанниты появились еще в 80-х годах. Отцу Иоанну пришлось совершать поездки в те места, где секта зарождалась, чтобы лично опровергать сектантов. Первую такую поездку в Гдовский уезд Петербургской губернии, по желанию митрополита Исидора, он совершил в1892 году. В деревне Лугове крестьянин Владимир Кондратьев учил, что отец Иоанн – это вторично пришедший Христос. Несмотря на увещания местного духовенства, учение стало распространяться. Тогда-то отец Иоанн и был послан самолично. В своем рапорте он доносил, что после его первого выступления сектанты «обещали больше не говорить никому о нем нелепицы». Но оказалось, что их агитация возобновилась, и ему пришлось выступать снова. Последующий отказ сектантов от их заблуждений также не оказался решающим.

Вторично отец Иоанн был послан с подобной же миссией в 1902 году в Солигалический уезд Костромской губернии для увещания крестьянина Пономарева. Последний соорудил при своей избе нечто вроде храма и написал акафист «Отцу Иоанну Кронштадтскому в Троице славимому». Сначала отец Иоанн послал Пономареву обличительное письмо, написанное резко и кончавшееся так: «Ты забыл самое главное, что ты – невежда, несмышленый, сумасшедший. Проклинаю я твой акафист. Скажи это всем твоим слушателям и последователям». Но ввиду упорства Пономарева, по предписанию Синода, отец Иоанн сам отправился в деревню Хорошево, где в храме обратился к народу с речью, в которой были такие слова: «Пономарев – злейший еретик. Не слушайте его! Не имейте никакого общения с ним по вере. Его учение – учение сатаны». Пономарев оправдывался, но потом стал каяться. На следующий день к концу Литургии Пономарев и его сторонники кричали:

«Причасти нас, дорогой батюшка». Отец Иоанн их не причастил и в своем слове с амвона грозил Пономареву отлучением от Церкви, если он не бросит решительно своего богохульного учения. Пономарев стал отрекаться и обещался, согласно требованию отца Иоанна, снять крест со своего дома. Отец Иоанн имел неосторожность поверить обещаниям Пономарева и, снисходя на его слезные мольбы, посетил его дом. По отъезде отца Иоанна Пономарев стал вновь распространять свое учение, утверждая, что батюшка только для вида бранил его в Церкви. Дело это тянулось долго.

3

Более поздние иоанниты, составившие уже организованную общину, были еще упорнее прежних. Они издавали даже собственный журнал «Кронштадтский маяк», в котором открыто отождествляли отца Иоанна со Христом, а некую безграмотную женщину Матрену Киселеву – в Божией Матерью. Она именовала себя Порфирией. Кроме журнала, печатали они брошюры и даже книги.

Центральными фигурами этой секты были, кроме упомянутой Киселевой, некто Михаил Иванович Петров, почитаемый за Михаила Архангела, и В. Пустошкин. Иоанниты служили целые службы перед портретом отца Иоанна и говорили о скорой кончине мира и Страшном Суде. В 1908 году Всероссийский миссионерский съезд имел о них суждение, и в том же году, незадолго до кончины отца Иоанна, Святейший Синод признал их сектантами. Но ни эта мера, ни постоянные анафематствования самого отца Иоанна, никогда не дозволявшего приступить им к Святому Причастию, не помогали. Они настойчиво, то с истерическим рвением, то с тонкой хитростью стремились приблизиться к нему. По кончине отца Иоанна иоанниты стали проповедовать о скором его воскресении – для Страшного Суда.

В своих мемуарах митрополит Евлогий рассказывает, что «еще при жизни отца Иоанна Кронштадтского секта стала распространяться по России. Даже к нам, в далекую Холмскую деревню, ее занесли солдаты. Это обнаружилось, когда кто-то из них сказал священнику: «У нас есть новый Христос, нам попы не нужны». Мне пришлось послать к отцу Иоанну священника. Он вернулся из Кронштадта с собственноручным письмом, в котором отец Иоанн со всею суровостью обличал этих изуверов».

Появление секты вроде иоаннитов нельзя считать только русским явлением: например, в Бельгии и во Франции имеются храмы антонийцев, почитателей одного (ныне умершего) моряка-целителя. Есть указания, что иоанниты пытались не только кусать отца Иоанна, но нанесли ему увечье. Самое наличие этих сектантов и поведение их не могло не причинять отцу Иоанну страданий, ниспосланных ему, может быть, в числе предсмертных испытаний.

4

С чисто внешней стороны последние годы жизни отца Иоанна Кронштадтского сложились как будто благополучно. Несмотря на иоаннитов и нападки некоторой части русского общества, он продолжал пользоваться почитанием очень широких кругов и был окружен заботами многих заслуживающих уважения лиц. Если большую часть получаемых подарков он раздавал, все же ни в чем недостатка он не испытывал, а заботы по изданию его произведений были в верных руках его родного племянника Фиделина. Для того, чтобы не обидеть некоторых благочестивых дарителей, отец Иоанн носил подаренные ими богатые шелковые рясы и подрясники. Носил он в торжественных случаях и пожалованные ему ордена, из которых недоставало ему только двух высших. Был он выбран почетным членом многих обществ и в 1907 году был назначен членом Синода, но ни разу не воспользовался правом заседать в нем.

Ордена, богатые рясы, специальные вагоны, собственные пароходы, кареты богатых людей и остановки у них во время странствий – все это также давало повод к нареканиям. Но, думается, все сказанное выше в этой книге об отце Иоанне дает достаточный ответ на то, чтобы можно было еще и теперь разделять эти нападки? Если они не могли ни обидеть, ни рассердить отца Иоанна, они являлись все же некоторым дополнительным для него испытанием. Таковым было для него и самое соприкосновение с мирской и светской жизнью.

Даже самая молитва в чуждой для него среде не всегда давалась ему легко.

«Молясь с людьми, – писал он еще давно, – мы должны иногда пробить молитвою своею как бы твердейшую стену – души человеческие, окаменевшие житейскими пристрастиями – пройти мрак египетский, мрак страстей и пристрастий. Вот отчего иногда бывает тяжело молиться. Чем с более простыми людьми молишься, тем легче». Но общение отца Иоанна «с великими мира сего», будь то знатные или богатые люди, было необходимо не только ради самих этих людей, которые, может быть, более чем многие простые люди нуждались в духовной помощи, но и потому, что их руками он мог помогать бедным. «Благодарю Тебя, Господи, – пишет он, – за Твой не престающий Промысел о мне и о нищих Твоих, и за Твои неистощимые, не иссякающие щедроты, изливаемые на меня непрестанно, – так что я всегда могу рассылать вещественные Твои дары повсюду».

5

Постоянная жизнь на людях и работа в миру были тягостны для отца Иоанна Кронштадтского, вероятно, не только потому, что мир вообще во зле лежит, а также потому, что он в некоторых отношениях не принимал современной ему культуры, в особенности это относится к искусству. Этот вопрос принадлежит хотя бы и краткому, но серьезному рассмотрению.

Если в области церковной и храмовой отец Иоанн постоянно отстаивал всякое художество, исходя из отмеченного выше своего символического миропонимания и своих взглядов относительно природной склонности человека познавать все через образы, то отношение его к светскому искусству было как будто совсем иное. Наиболее сочувственно, пожалуй, он относился к музыке. Хотя он в одном месте своего дневника и выражает недоумение, что музыку принимают столь всерьез, что обучение ей превратилось в целую науку, думается, что за определяющие в этом вопросе надо принять нижеследующие слова: «Если звуки навевают на душу твою чувства тихие, целомудренные, святые, – слушай и питай ими душу твою; если же через них вливаются в душу твою страсти, – оставь слушать, брось и тело, и дух музыки».

В отношении живописи и особенно скульптуры у отца Иоанна можно встретить весьма обличительный слова, относящиеся более всего к изображению обнаженного человеческого тела, в чем он видит явное возвращение к язычеству. Едва ли найдутся у него сочувственный слова относительно художественной литературы в прозе или в стихах, но как будто и нет относящихся к какому-либо определенному автору или произведению обличения (кроме кощунственных вещей Толстого). В двух–трех местах попадаются у отца Иоанна цитаты из стихотворений, например, Лермонтова: «Есть звуки – значенье⁹³, а в одном воспоминании о нем встречается указание, что он, по собственному его признанию, не без удовольствия читает Лескова, который на него же написал сатиру.

Зато он много раз, и притом решительно, обрушивается на театр, не допуская и мысли, что даже при самых лучших обстоятельствах театр может быть безвредным. Вот одна из записей его на эту тему: «Театр усыпляет христианскую жизнь, уничтожает ее, сообщая жизни христиан характер жизни языческой… Театр – школа мира сего и князя мира сего – дьявола; а он иногда преобразуется в ангела светла (ср.: 2Кор.11,14), чтобы прельщать удобнее недальновидных, иногда ввернет, по-видимому, и нравственную пьеску, чтобы твердили, трубили про театр, что он пренравоучительная вещь, и стоит посещать его не меньше церкви, а то, пожалуй, и больше: потому-де, что в церкви одно и то же, а в театре разнообразие…» В другом же месте отец Иоанн пишет: «Театр и церковь – противоположности. То – храм мира, а это – Храм Божий…».

6

Как понять такой строгий ригоризм отца Иоанна Кронштадтского в отношении светского искусства и в каком смысле эти высказывания его могут быть для нас руководящими? Чтобы найти правильный на это ответ, во-первых, вспомнить все то, что свидетельствует об отношении отца Иоанна к красоте. Эти свидетельства, которых было приведено здесь немало, показывают, что не может быть и речи о том, чтобы считать отца Иоанна сухим, лишенным эстетических переживаний моралистом. Относящиеся к этому вопросу показания разных лиц также не оставляют здесь никаких сомнений.

Отец Иоанн Кронштадтский не только глубоко переживал прекрасное, но возводил его в своем сознании непосредственно к Божественной сущности и находил в этом одну из основ всего своего миросозерцания. Но прекрасное в творении есть как бы только отблеск, знак или образ постигаемого (и то отчасти, и только сердцем, с помощью благодати) Божественного совершенства. Искусство же призвано в своих образах и знаках указывать нам на присутствие этой высшей, сокровенной реальности. Оно приглашает приблизиться к ней, а по мере своих возможностей и приближает, но как бы высоко оно ни было, игрою своих образов и знаков все же не может заменить самого того мира, в который оно призвано только звать, как говорит об этом один из самых выдающихся русских философов последних лет С.Л. Франк («Красота есть знак потенциальной гармонии бытия, залог, возможность… гармонии, но еще не эта самая гармония бытия». Почему, по его словам, «красота не спасает, потому что сама требует «спасения»).

Из этого следует, что ни красота творения, ни служение ей (искусство), хотя все это может иметь великую цену, никогда не могут стать верховными ценностями. Чисто эстетический идеал не может быть руководящим в жизни. Когда же он стремиться стать таковым, то это приводит к идолопоклонству, которое наличествует везде, где какую-либо относительную (хотя бы и очень высокую) ценность люди почитают за верховную. Можно сказать, еще, что «красота есть отблеск рая, но еще не самый рай, и что красоту можно назвать притвором храма, а в лучшем случае, может быть, и храмом, но не алтарем».

Из всего этого нужно сделать вывод, что на вершине духовности внешняя красота и внешнее искусство уже не нужны. Там, где, милостью Божией, начинает, в некоторой мере, открываться несотворенная красота, подлинная, духовная реальность, – ее символы, образы и отражения уже излишни.

Трудно сомневаться в том, что отцу Иоанну Кронштадтскому не приоткрывалась бы возможность сердечно созерцать столь светлые духовные области, что их отражения в земном искусстве уже не могли его привлекать. Будет ли кто, например, засматриваться на портрет любимого человека, когда он сам стоит перед глазами?

Вот, может быть, в чем заключается одна из причин очень вероятного равнодушия отца Иоанна к светскому искусству. К этому можно добавить, что и все то, что окружало его в ранние годы его жизни, не способствовало в нем развитию какого-либо вкуса к предметам современного светского искусства. Когда он нуждался в каких-либо вещественных образах прекрасного, он по привычке, вероятно, искал их или в природе, или в области церковного искусства⁹⁴.

7

Если сказанное может объяснить предполагаемое равнодушие отца Иоанна Кронштадтского к светскому искусству, то отрицательные его суждения о нем объясняются тем, что в ту эпоху, особенно в светском обществе, искусство, а театр в особенности, нередко действительно ставили на место некоторых верховных ценностей. Говоря проще, можно утверждать, что театр был, несомненно, настоящей страстью слишком многих людей. Он был в большей мере храмом, чем Церковь. Возможно, что увлечение театром в России носило гораздо более патетический характер, чем в других странах Европы.

К этому надо добавить, что театр, действительно, более других видов искусства отводит внимание человека от его собственной внутренней жизни, понуждая жить в мире некоторых иллюзий. В юные годы особенно заметно стремление жить не своею, а воображаемой жизнью, играть роли. Легкомысленным людям это и удается, а более глубокие, не находя в себе подходящих чувств и других данных, соответствующих роли облюбованного героя, впадают в уныние и обретают комплекс приниженности (complexedʼinferiorite). Театр в сильной мере может иногда способствовать развитию всех подобных переживаний. Сами артисты еще более зрителей (это почти не относится к оперным артистам) утрачивают душевную пустоту и полноту и становятся театральными в самой жизни. Это их счастью не способствует.

Если бы даже не все из вышесказанных здесь соображений (а их можно привести гораздо больше) были присущи отцу Иоанну, они все же понуждают глубже задуматься над его предубеждением против театра.

Не один отец Иоанн Кронштадтский считал театр духовно опасным; так, в исключительно ценных для внутренней религиозной жизни «Записях» отца Александра Ельчанинова имеются, например, следующие строки: «Почему священники не ходят в театр? Самый принцип театральности отвергается Церковью. Запрещаются маски, ряжение, переодевание в костюм другого пола, так как все это подделка, двусмысленность, фальшь. Даже смотрение на это – какое-то участие. Что же касается актера – то с чем большим увлечением он играет, тем больший ущерб наносит своей душе, поселяя в ней путаницу и ложь».

Музыка, в означенном смысле, для духовной жизни безопасна. Если она и может возбудить какие-либо страсти, то не способна понудить человека играть какую-либо роль. Духовная опасность ее более всего в повышении сентиментальности, при ущербе духовной трезвости.

Другие виды искусства духовно опасны уже не сами по себе, а в зависимости от их содержания. Отец Иоанн Кронштадтский, очевидно, более всего опасался, что искусство, в особенности театр, могут отвести человека от внутренней духовной жизни и вместе с тем от Церкви и богослужения, в котором он видел основное духовное питание христианина. С этой точки зрения он ставит искусство на одну доску со всякого рода развлечениями. «Что значит искать развлечений? – пишет он. – Значит хотеть наполнить чем-нибудь внутреннюю болезненную пустоту души, созданной для деятельности и не терпящей быть праздною». Относительно же искусства как отвлечения от Церкви он говорит следующее, начиная с цитаты из апостола Павла: По своих похотех изберут себе учители, чешеми слухом (2Тим. 4:3). Не это ли ныне делают светские люди и даже многие духовные?... Учатся не у единого Учителя – Христа, из Евангелия Его, и не у Церкви Его, а у светских журналистов, фельетонистов, романистов, поэтов, актеров… и если не на словах, то на деле говорят: нам не надо ни Евангелия, ни Церкви…

8

Все только что изложенное приводит к выводу, что, за исключением театра, отец Иоанн не столько боролся со светским искусством, сколько указывал на его опасности. Но даже и в отношении развлечений не был он ригористом. Существует, например, рассказ, что, застав в одном доме молодежь, которая стеснялась танцевать при нем, он сказал: «Что же вы не потанцуете? Молодежь должна плясать. Я бы сам пустился с вами, кабы не ряса»⁹⁵.

Впрочем, если отец Иоанн Кронштадтский кому-либо и показался бы отрицателем искусств, нельзя считать его во всем непогрешимым. И святые люди в отдельных вопросах могут ошибаться и ошибались. Относительно же православного отношения к искусству и культуре можно сказать, что здесь единообразия не было и едва ли когда-либо будет. В последние века, по крайней мере, мы знаем выдающихся русских иерархов, относившихся к светскому искусству без всякой вражды. Так, Филарет, митрополит Московский, из уважения к Пушкину, прочитав его скептическое по духу стихотворение «Дар напрасный, дар случайный…», не пошел путем сухого порицания, а сам ответил великому поэту стихотворением, на которое, в свою очередь, тот отозвался прекрасными строфами. Из иерархов нашей эпохи митрополит Антоний (Храповицкий) сочувственно писал о Достоевском, а митрополит Анастасий – о Пушкине, у которого в особенности оценил написанного в драматической форме «Бориса Годунова».

9

В дополнение ко всему сказанному здесь об отношении отца Иоанна к искусству нельзя не прибавить еще нескольких слов его, из которых явствует, что он самый смысл жизни определял иногда как созерцание дел Божиих, как хвалу Богу и славословие, а ведь этой цели и стремится служить всякое подлинное искусство. Вот эти слова отца Иоанна: «И так, человек создан по образу и подобию Божию – создан для того, чтобы владеть земными тварями, быть зрителем дел Божиих, песнословить Бога, воздавать Ему долг любви и благодарности за приведение и его, и всех земных тварей из небытия в бытие, во всем этом находить для себя здесь блаженство, – а по окончании земной жизни – вступить в наследие жизни будущей, в общение с Богом».

На пороге смерти отец Иоанн говорит о Боге именно как о Художнике и радуется тому, что человек и в этом похож на своего Творца.

«Вся природа полна жизни – земля, вода, воздух. Какая везде гармония, порядок, красота… Не насмотрится глаз, не надивится ум», – пишет он и почти тотчас на другой странице продолжает: «Бесконечно торжество в мире животном, органическом и неодушевленном – растений, цветов, кустарников и всяких дерев, и деревцев… наконец, людей, особенно веселящихся и прыгающих детей. Виновник, Художник и Источник жизни и радости всех этих тварей – Господь, единый в Трех лицах; сколь же Он блажен Сам в Себе, если твари Его так блаженны, жизнерадостны, сколь Он прекрасен, если твари Его так прекрасны и столь жизненны, разумны, деятельны люди – и способны к бесчисленным работам, художественным и всяким другим. Не может надивиться ум, сколь благ, животворящ и всемогущ Творец и Художник их Господь Бог».

10

Трудно поверить, что эти последние записи принадлежат 80-летнему старцу, но подлинное вдохновение всегда юно, а тем более – движимое благодатью. В свежести этих последних записей отца Иоанна Кронштадтского чувствуется уже дыхание вечной жизни, дуновение все одолевшей любви. От самой смерти теперь ожидает он конечного торжества красоты и встречи с Первым Художником.

В мировой духовной литературе едва ли можно найти много исполненных такого жизненного порыва (élanvital) строк, как нижеследующие: «Во всяком животном вижу премудрость всеблагого, всемогущего, прекрасного Бога и целую Его руку, творящую, оживляющую, формирующую, влагающую во всякое растение вкус и запах, организацию жизни и красоты, и вместе с тем возгораюсь крепким желанием видеть Художника. Когда увижу Его, желанного, всеблагого, прекрасного, все блаженного, бессмертного Творца Владыку и поклонюсь Ему и возблагодарю Его лично за все, за все».

Но вот, может быть, еще более исполненные жизненного трепета слова: «Лобзаю Тебя, ласкаюсь к Тебе, Отец и Творец, и Питатель мой, во всяком плоде, во всякой ягодке, во всяком зерне хлебном. Во вкусе каждой крошечки видна любовь Творца к тебе, желание угодить тебе, поласкать тебя, ободрить, напитать, укрепить, оживить. Но какое несравненное богатство сладости духовной Ты уготовил в будущем веке, сладость от наслаждения неизреченной добротой и красотой Лица Твоего, которыми блаженны все лики и соборы Ангелов».

11

Конечно, и в эти последние месяцы жизни отец Иоанн продолжает постоянно возноситься мыслью, как и в течение всей своей жизни, к Божественной литургии и к Животворящим Святым Тайнам и славит в своих записях их силу, и страдает за тех слишком многих, которые все еще не научились пользоваться этими источниками жизни: «О неописуемая любовь Божия! И невыразимое чудо чудес Литургия – пишет он в одном месте, а в другом со скорбью: приимите, ядите…пейте из нее все (Мф.26:27). Все ли едят и пьют Плоть и Кровь Господа по заповеди? У нас, в мире православном, в иных местах в церкви хоть шаром покати – никого нет причастников».

Как и прежде, в записях последнего года прорываются у отца Иоанна и вздохи о грехах, например, «Как мог, как умел, как старался служил, но много ошибался, недомогал, сильно враг борол. Покрой, Господи, все грехи милосердием Твоим».

Но несмотря на эту покаянную скорбь, все громче слышится радостное ожидание конца, за которым откроется новая жизнь. «По моей старости (79 лет), – пишет отец Иоанн, – каждый день есть особенная милость Божия, каждый час и каждая минута: сила моя физическая истощилась, зато дух мой бодр и горит к возлюбленному моему Жениху Господу Иисусу Христу. Столько залогов милости я получил, и получаю от Бога в этой жизни, надеюсь, что и в будущей жизни по смерти; а смерть есть рождение в жизнь вечную Божией милостью и человеколюбием».

Вот в каких духовных переживаниях ожидал отец Иоанн Кронштадтский приближение своей смерти, и она наконец приблизилась. Отец Иоанн заболел мучительной болезнью – воспаление мочевого пузыря. Долго он не хотел поддаваться болезни (она длилась три года) и не хотел прекращать служить, но это становилось все труднее. В последние месяцы мучительные боли не давали ему покоя ни днем ни ночью, прекращаясь разве как на 15–20 минут в сутки. Но во время служения Литургии – природа давала ему ослабу часа на два. Несмотря на требования врачей, отец Иоанн отказывался от скоромной пищи.

Свою последнюю Литургию он служил 10 декабря 1908 года (по другим данным – 9 декабря).

«Нельзя забыть того впечатления, которое батюшка произвел своим видом и едва слышным голосом, – пишет одна свидетельница, – паства почувствовала, что батюшка уходит навсегда. Стоны, крик, плач поднялись… Картина эта так потрясла батюшку, что он плакал как ребенок; он велел после Литургии вынести кресло из алтаря на амвон» и «долго поучал народ, советовал помнить его заветы: молиться, любить Бога».

После этого отца Иоанна ежедневно стали причащать на дому… «Он пил святую воду из источника преподобного Серафима Саровского: это было его лечение»⁹⁶.

Посетившему его во время болезни Московскому митрополиту Владимиру (впоследствии ставшему первой среди епископов жертвой революции) отец Иоанн сказал: «Благодарю Господа моего за ниспосланные мне страдания для предочищения моей грешной души. Оживляет Святое Причащение».

18 декабря отец Иоанн спросил игуменью Ангелину: «Какое сегодня число?» – и, получив ответ, сказал: «Слава Богу, еще два дня, все успеем сделать».

19-го числа он находился уже в полусознательном состоянии, но к вечеру пришел в себя и жаловался на жар во всем теле. Окружавшие его поняли, что он умирает. Для того чтобы успеть причастить отца Иоанна Святою Кровью (потому что твердого он не мог уже проглотить), раннюю Литургию в ночь с 19-го на 20-е служили в 3 часа ночи. Многие, в том числе и священнослужители, плакали во время этой службы. Потом пошли причащать отца Иоанна. Он был в полузабытьи и говорил: «Душно мне, душно». Не без труда удалось его причастить. В 6 часов утра священники стали читать отходную.

В 7 часов 40 минут 20 декабря 1908 года отец Иоанн скончался на 80-м году жизни.

13

Погребение отца Иоанна было исключительно тожественным. После пребывания тела в Кронштадтском соборе оно было перевезено для отпевания и погребения в Петербург. Но до этого огромное множество народа хлынуло в Кронштадт. Из Ораниенбаума – кибитки, дровни, сани тянулись по льду черной вереницей целый день, и в Кронштадте даже крыши домов были усеяны народом.

В ночь с 21 на 22 декабря, после длительной заупокойной утрени (парастас), беспрерывно народ шел прощаться с любимым пастырем. Утром была совершена Литургия. После этого начался перевоз тела в Петербург. При установлении гроба на колесницу военный оркестр играл «Коль славен». За гробом в Кронштадте шло не менее 20 тысяч человек. У всех попутных церквей служили литию. Звонили церковные колокола даже в лютеранской церкви. Войска стояли шпалерами вдоль следования процессии. Целых три часа шли до Ораниенбаума. На пути, на всякий случай, было устроено пять спасательных станций. В 5 часов гроб по Балтийской железной дороге был доставлен в Петербург, и от Балтийского вокзала, через весь город, процессия двинулась на Карповку. По личному распоряжению Государя шли по набережным мимо всех дворцов. По словам монахини Анастасии, на балконе Зимнего дворца в это время находилась царская семья. Всюду стояли плачущие толпы народа. Отпевал почившего митрополит Петербургский и Ладожский Антоний, первоиерарх Русской Церкви, с несколькими епископами, шестьюдесятью иереями и двадцатью диаконами.

После Литургии, перед отпеванием, надгробное слово говорил протоиерей Филосόф Орнатский, впоследствии, по убийстве комиссара Урицкого, приявший мученическую кончину вместе со своим сыном, молодым офицером.

Особым рескриптом, данным на имя Антония, митрополита Петербургского и Ладожского, Государь повелел ежегодно, в день смерти отца Иоанна, совершать церковное его поминовение во всех церквах империи. На основании этого рескрипта Святейший Синод, среди других различных своих распоряжений, относящихся к прославлению памяти отца Иоанна, предписал внести в программы духовных семинарий ознакомление с его жизнью и деятельностью.

Гробница отца Иоанна в нижнем храме Иоанновского женского монастыря на речке Карповке в Петербурге стала местом постоянного паломничества многих людей. Ее украшали цветами, ставили перед ней свечи, служили около нее панихиды о почитаемом пастыре.

Существовал даже обычай приносить запечатанные письма (которые потом сжигали) с молитвами, обращенными к отцу Иоанну, за помощью в том или ином деле. Существовало немало свидетельств, что таким путем выраженные пожелания нередко сбывались. Сохранилось немало показаний и о том, что на могиле отца Иоанна происходили исцеления от различных болезней. Кроме того, многие люди открыто утверждали и утверждают, что при тех или иных обстоятельствах они молитвенно обращались и обращаются к отцу Иоанну, и молитва их бывала и бывает услышана.

Вера в помощь святых и праведных людей основана на вполне православном убеждении в единстве всех членов Церкви во Христе. Тому, кто разделяет это верование, трудно не разделить и все возрастающую веру в посмертную силу молитв отца Иоанна Кронштадтского. Ведь он сам, действительно, жил более всего молитвой за других людей и пламенной верой в святое единство Церкви. Но настоящая вера не есть только мысленное признание чего-нибудь, а порыв, умножающий силу самой жизни. Для того, чтобы вера стала таковой, надо уметь пережить то, во что веришь, и двинуться, хотя бы внутренне, навстречу к Тому, Кому веришь. Истинная вера и есть духовная встреча, и только такая вера приносит сладкий плод.