Язык акафистов

Для богослужебного употребления Русской Православной Церковью принят славянский язык. На славянском языке составляются и акафисты как песнопения, предназначенные для церковного употребления. Духовная цензура при рассмотрении акафистов ставит требование, чтобы они были написаны славянским языком и чтобы в них был выдержан церковнославянский склад речи.

Славянская письменность создана была для религиозных целей – для перевода с греческого языка Священного Писания и богослужебных книг.

Употребление языка и письменности для удовлетворения религиозно-церковных потребностей сообщило им и особые характерные черты. Уясняя характерные черты церковнославянского языка, Ф. И. Буслаев пишет: «Слово Божие, оглашаясь на языке необразованном, выводит его из пределов домашнего, одностороннего воззрения на общечеловеческое поприще отвлеченной нравственной мысли. Живость начального впечатления уступает величию влагаемой в слово идеи, и христианство сглаживает с языка его изобразительность, воспитанную язычеством. Следовательно, возведение слова от наглядного представления до общего понятия, совершающееся в языке по мере умственного развития народа, получает первое и решительное направление от перевода Священного Писания; а так как уяснение высокого учения христианского есть окончательное стремление мысли, то язык Священного Писания не перестает оказывать влияние при каждой попытке расширить значение слова по мере развития мыслительности». Чтобы оттенить особенности церковнославянского языка, Буслаев сопоставляет два периода Библии: один – на готский, а другой – на славянский язык. «Перевод Ульфилы, – говорит он, – при первом взгляде поражает яркостью жизни действительной, непрестанно выступающей сквозь идеи христианские: отвлеченность учения христианского низводится до осязательных образов, заимствованных из действительной жизни, чистота христианских идей омрачается намеками на язычество. Везде видно, что Ульфила прямо из уст язычника взял еще не очистившиеся молитвой слова и формы для выражения Священного Писания» ³⁴¹.

Хотя история языка славянских народов стояла в тесной связи с преданиями и верованиями народными, и языческие сказания, по-видимому, должны были бы отразиться на славянском переводе Библии, однако в действительности вышло иначе. Славянский язык «задолго до Кирилла и Мефодия подвергся влиянию христианских идей». Отмечая факт, что «славянский перевод отличается чистотой выражения христианских понятий», Буслаев объясняет, что эта чистота христианских понятий произошла «вследствие отстранения всех намеков на прежний дохристианский быт». «Отвлеченность славянского языка в переводе Священного Писания», по объяснению Буслаева, есть следствие ясного разумения христианских идей, очищенного от преданий дохристианских, и особенно усилилась грецизмами, которых в готском переводе меньше.

Употребление славянских слов с соблюдением конструкции церковнославянской речи сообщает акафисту, как и другим церковным песнопениям, характер возвышенности, духовности и священного достоинства. Как молитвенное песнопение, обращенное к Господу, к Пресвятой Богородице, к святым ангелам или святым угодникам Божиим, акафист требует и соответственного языка. Язык, предназначенный для выражения отношений христианина к Богу, Богоматери и святым, не должен быть обыденно-житейским, хотя в то же время и должен быть языком знакомым.

Таким является для русского христианина язык церковнославянский. Удобный для выражения благоговейных чувств и для изложения высоких религиозных понятий, церковнославянский язык понятен русскому христианину и в то же время далек от обыденных житейских отношений, отрешен от мирской суетной жизни. Употребление церковнославянского языка в богослужебных песнопениях имеет еще значение и в другом отношении. При легкой конструкции современной литературной речи читатель обычно быстро схватывает содержание сказанного и бегло переносится мыслью дальше и дальше, не задерживая надолго внимания на словах и детальном выражении мысли.

Отличающаяся сравнительно с русской конструкция церковнославянского языка, особенности окончаний в склонениях и спряжениях и иной порядок слов невольно останавливают на себе внимание молящихся, требуя большей сосредоточенности внимания. Таковы явления славянской конструкции речи, когда, например, определение, выраженное именем существительным в косвенных падежах, ставится раньше определяемого существительного, когда некоторые предлоги ставятся позади слов управляемых, когда причинные и заключительные союзы ставятся в предложении не на первом месте – таково употребление именительного падежа вместо творительного при глаголе быти, родительного разделительного с предлогом от вместо из, дательного самостоятельного и т. д. Мысль, выраженная славянским складом речи, как бы подчеркивается для внимающих. Слово знакомое, но поставленное в ходе речи несколько необычно делает предмет, им выражаемый, или явление как бы заметнее.

Особенно останавливает на себе внимание молящихся в славянской речи употребление вместо имени существительного прилагательных, местоимений и причастий в среднем роде множественного числа. Приводим примеры:

«Дивная и преславная видена быша о Тебе, Пресвятая Дево, во обители Твоей во время брани Збаражской, егда явилася еси верху горы Почаевския, от нашествия и обложения монастырь Почаевский избавляя» (ик. 7 акафиста Почаевской иконе Божией Матери); «Всем вся благая и спасительная даруеши от святой чудотворной иконы Твоея, Богомати Пречистая, юже яко сокровище многоценное зряще, со гласом радования и благодарения взываем Ти» (ик. 8 акафиста Толгской иконе Божией Матери); «Прибегающее к заступлению твоему, сицевая радостная тебе приносим» (ик. 1 акафиста Димитрию Солунскому); «По силе нашей похвальная восписуем Ти, с любовию и верою» (конд. 11 акафиста иконе Божией Матери «Достойно есть»).

Употребление во множественном числе прилагательных, выражающих только качество предметов и не указывающих ни на один из них в отдельности, местоимений, заменяющих предметы, и причастий, выражающих действие, но не обозначающих определенно действующее лицо, сообщает церковнославянской речи возвышенность, отвлеченность и духовность. Речь, не связанная с единичными предметами, особенно мелочного и вещественного характера, возвышается над действительностью. Оторванность от предметов единичных, сообщая речи возвышенность, легко уносит мысль молящихся в мир идеальный.

Вообще употребление славянской речи в богослужебных песнопениях сообщает им характер отрешенности от всего мирского и достоинство нравственной чистоты и святости. При употреблении славянской речи нет опасности, чтобы примешалось к слову что-нибудь нечистое, плотское и низменное, что повлекло бы за собой понижение молитвенного настроения вместо возвышения его.

Нужно сказать, что у слов есть как бы своя атмосфера. При употреблении того или другого слова в сознание вступают не только те представления и понятия, которые являются содержанием его, но легко проскальзывает в мысли и ряд побочных полуосознанных представлений, цепляющихся за первые, основные. Как в музыке с основными тонами слышатся и призвуки их, обертоны, и при музыкальном творчестве нельзя их игнорировать, так и в творчестве церковно-поэтическом нельзя не принимать в соображение те побочные мысли, которые легко могут быть вызваны употребляемым словом и могут сообщить надлежащий или ненадлежащий строй и смысл.

При употреблении славянской речи эти, так сказать, обертоны слова вызываются из духовной сферы, а не из мирской. Впрочем, не нужно упускать из вида, что большинство корней славянского языка и русского одни и те же и что от данного корня иногда вырастает русское слово, совершенно не гармонирующее со славянским и даже профанирующее его.

Мы уже видели, что в акафистах Пресвятой Богородице выпущено было слово «блядивый», которое в русском языке приобрело неблагопристойный смысл и может послужить к соблазну. Само славянское слово «позор» («позор ангелов»), то есть зрелище, приобрело в русском языке смысл позорный. В отзывах о неодобренных акафистах иногда приводятся отцами цензорами неудобные славянские фразы со словами, имеющими двойной смысл, различный в славянском и русском языках, как, например: «прибежище отчаянных человеков», «оплевав страсти» и т. п. Так как слова «отчаянные» (то есть утратившие надежду на благодать Божию), «оплевать», «привязался еси» и проч. в разговорной речи употребляются в смысле низменном, то они легко могут понизить высоту молитвенного настроения, вызвав в уме молящихся не соответствующие моменту грубые и исполненные соблазна образы.

При употреблении в новых акафистах славянской речи духовная цензура обращает внимание также на то, что иные славянские слова вследствие их неупотребительности мало понятны слушателям в настоящее время. Если можно их заменить другими словами, им соответствующими, то отцы цензоры рекомендуют делать подобную замену. Например, в выражении «преобидел еси долу влекущия мудрования» слово «преобидел» в настоящее время малопонятно, и отцы цензоры предлагают заменить его каким-нибудь другим словом: «отверг», «оставил», «пренебрег». Иногда при старинных или вообще малоизвестных словах прибавляются в акафистах пояснительные слова.

Составители акафистов, обязанные при написании их пользоваться славянским языком, само собой разумеется, должны в удовлетворительной мере владеть славянской речью. В действительности же обнаруживается, что за составление акафистов иногда берутся лица, недостаточно знакомые со славянским языком.

Многие акафисты оказываются не одобренными к печати в духовно-цензурных комитетах вследствие встречающихся в них всевозможных грамматических и синтаксических ошибок и фразеологических неправильностей славянской речи. [Например:] «Радуйся, виденная святым Зосимою стоящею на воздухе (вместо «на воздусе»)»; «Боже, даждь ми отселе (вместо «отныне») работати Тебе» (наречие времени автор смешивает с наречием места); «видевша тя московстии жители нага и боса недоумевашеся и смущашеся» (вместо «недоумеваху и смущахуся»). Употребляя склонение таких слов, как очи, руки и проч., авторы часто забывают, что в славянском языке существует двойственное число.

Иногда среди славянского текста обнаруживается присутствие форм и слов русской речи; например: «поспешив», «принятый», «сердобольный», «дивящеся благоснисхождению твоему к нашему детскому лепету», «излюбленный твой град Москву», «радуйся, до старости маститый неослабно Богу поработавый», «неуклонный блюстителю», «нежный», «горячая грудь матери», «звезда златая» ³⁴². Встречается иногда среди славянской русская конструкция речи: «родители благочестивой Евгении»; «что убо у себя подобное обрящу». Встречаются также русские слова с церковнославянскими формами, например: «получивый» (слово не церковнославянское, а русское со славянским окончанием), «военачальник сановитый, во благочестии именитый» и т. д. Употребляют авторы славянские слова в русском значении, например: «наказатель» – в смысле «каратель», «кандило» – в смысле «кадило»; «радуйся, верховного жреца их, Ульпиана, достойное наказание». «Наказание» в славянском языке значит «наставление», а автор акафиста понимает это слово в смысле карания ³⁴³. Встречаются слова, составленные наподобие славянских, но в существе не относящиеся ни к какому языку, например: «доблественный», «старостный», «распнувый», «прапрародительный», «премудренно» и т. д. ³⁴⁴

Духовная цензура в общем настойчиво ставит требование, чтобы во вновь составляемых акафистах употреблялся язык славянский – правильный, чистый, сильный, изящный, благозвучный, живой, свободный и высокий. Но иногда представители духовной цензуры допускают и послабление: одобряют употребление в акафистах русских слов и выражений, если они не ослабляют силы и выразительности текста, соответствуют важности предмета и сообщают речи ясность и определенность; допускают в акафистах конструкцию языка не строго славянскую, а приближающуюся к построению русской речи, если только употребляется образ выражения благопристойный, имеющий характер церковного изящества и высокости.