III разговор

О затруднениях и недоразумениях в применении к мирскому благодатных начал и о потребности в этом применении, особенно в наше время

Был в приходской церкви о. Иоанна престольный праздник. Обстоятельства не дозволили мне поспеть в его село ко времени богослужения; я увиделся с о. Иоанном уже часов около четырех по полудни, когда он, окончив служение праздничных молебнов по домам своих сельских прихожан, пил вечерний чай в своем семействе с немногими близкими родными своей жены (сам он был родом из другой губернии, родным с его стороны было слишком далеко до его приходского села). После чаю, о. Иоанн предложил мне прогулку около прекрасных больших прудов села, хотя жена его и представляла ему, что он уж слишком утомлен для прогулки, что лучше было бы беседовать дома; приметно было, что и ей хотелось слышать разговоры, какие обыкновенно заводились между нами. Муж ее только указал ей на веселящийся в селе народ, примолвив: «ведь ребенок, думаю, нуждается в материнском присмотре»; хозяйка только улыбнулась и уж не стала нас удерживать. Мне сладко было приметить в пастыре, что он разделяет материнскую заботливость Церкви о духовных своих детях и среди народного веселья, а жена его, как действительная помощница такого мужа, живо сочувствует ему в этом.

Ясный и теплый, хотя и осенний, день склонялся к вечеру. Мы, как будто по взаимному предварительному согласию, дали себе в безмолвии полюбоваться прекрасным видом празднующего и весело шумящего села, господствующих над ним двух храмов Божиих – старого деревянного (хорошо, впрочем, поддерживаемого) и нового каменного трехпрестольного, потом нехитрого и не слишком обширного, но красиво, весело высматривающего, помещичьего дома и наконец больших двух прудов, отражающих в себе и крестьянские избы, и церкви Божии с помещичьим домом. Отрадно и приятно было не для одного тела, но и для духа, дышать свежим здоровым воздухом. В природе было тихо; небо чистое.

Надо сказать, что это было дней только восемь после серьезного разговора, прежде мной описанного. Я крепко был занят предметом этого разговора; обдумав все, слышанное мной в этом разговоре, я остановился на некоторых недоумениях или вопросах, которые и решился, при первом удобном случае, предложить о. Иоанну. Случай к этому был теперь самый удобный, и я тотчас же им воспользовался, как скоро мы, так сказать, освоились с внешней прекрасной обстановкой в нашей прогулке.

–  Батюшка, – сказал я, – прошлый разговор у меня не выходит из мыслей. Родились у меня некоторые вопросы; позвольте мне их высказать Вам, если Вас не призывает какое особенное дело. (Последнее сказал я, помня вышеприведенные слова о. Иоанна о нужде ребенка в материнском положении).

–  От нас самих зависит, – отвечал о. Иоанн, – чтобы в наших делах одно другому не мешало, а помогало.

–  Да, – сказал я, – по вашему-то должно быть так, чтобы и земное было мыслимо и исполняемо духовно, чтобы таким образом и житейское дело не мешало, а помогало духовному делу. Но как согласить земное с небесным, житейское с духовным? Одно имеет в виду земную жизнь, другое направляется к будущей вечной жизни, «отлагая всякое житейское попечение», как поется в известной церковной песни¹⁰. Все земное, говорят благочестивые мыслители и вне Православной Церкви¹¹, все должно служить лишь к тому, чтобы душа отрешалась от любви ко всему этому и созревала для вечной жизни. Что Вы скажете на это?

–  Прежде всего, скажу Вам, – отвечал о. Иоанн, – мою искреннюю благодарность за то, что Вы рассуждаете о слышанном от меня и испытываете истину с тех именно сторон, с которых она может быть перетолкована неразумием или недоброжелательством. Ведь, в самом деле, так легко и вместе благовидно для какого-нибудь сварливого ревнителя закричать против меня: Святая де Церковь поет: всякое отложим житейское попечение, а вот тут учат служить Христу и в житейском попечении.

–  Поэтому-то, батюшка, и надо хорошенько разъснить этот пункт учения Вашего, – заметил я.

–  Судите же сами, – говорит о. Иоанн, мое ли самочинное или Господне то учение, которое передаю Вам. Вы, конечно, слыхали о готовности, выражаемой Божиими Святыми, идти и в ад только бы с Господом, нейти и в царство небесное в разлучении от Господа. Это мы и возьмем за основание нашего рассуждения в настоящем случае; потому что именно Господь и соединение с Ним составляют всю силу царства небесного или вечной жизни, а без мысли о Господе и о соединении с Ним и самое стремление к небесному царству и отрешение от земных житейских попечений будет еще недостаточно и даже фальшиво; Святые не хотят и царства небесного без Господа, а напротив, только бы с Господом, они не боятся не только пути житейского, но и самого ада. На этом основании надо нам осматриваться, согласно ли со Святыми мы думаем и заботимся о снискании самого Царства Небесного или будущей блаженной жизни? Самого ли Господа и союза с Ним мы ищем, говоря об отложении житейских попечений? По смыслу песни церковной, на которую Вы указали, спасительно можем и должны мы отлагать всякое житейское попечение не иначе, как изображая херувимов в тайне своего духа и воспевая трисвятую песнь животворящей Троице. Так ли?

–  Совершенно справедливо, – отозвался я.

–  Вспомните теперь, – продолжал священник, – что именно я говорил – ну, хоть об этом житейском деле – торговле. Имейте в виду за торговым делом, говорил я купцу, Всевышнего Хозяина – Господа нашего, недалекого от нас не только по своему Божественному вездеприсутствию, но особенно по благодати Своего вочеловечения ради всякого человека, для избавления от греха и гибели всего человеческого; помните, что покупатели ваши – дети Небесного Отца, общники Сына Его, если они христиане, что и за каждого человека до самого страшного суда еще ходатайствует пред Отцом Небесным Единородный Его Сын Своим богочеловечеством, Своими крестными язвами, принятыми за грешных и погибающих; знайте, что такая любовь Божия простирается на нас не как-нибудь отвлеченно или только мысленно, но в самой силе и действии Бога Духа Святого, Единосущного Отцу и Сыну. Скажите же ради Бога, не внушал ли я чрез все это купцу обращать свое дело в духовную песню животворящей Троице, изображая именно тех небесных духов, которые еще в ветхом завете (Ис. 6), созерцали и воспевали славу Божию, исполнявшую в грядущем еще для того времени Христе всю землю?!.. Сами люди, созданные по образу Божию, представляют для такого служения Господу Богу живые, так сказать, Его иконы. Только отложим всякое житейское попечение, занимающее нас вне Господа, вне сознания и ощущения Его благодати! Не разлучаясь таким образом от Господа и за житейским своим делом, душа и будет чрез это созревать для вечной жизни, духовно уже предначиная ее в той ее силе, чтоб быть всегда с Господом, отрешаясь от всего, что вне Господа...

–  Это меня, – сказал я, – вполне удовлетворяет насчет того недоразумения, которое я Вам высказал. Но вот рождается у меня новое недоумение. Ведь для такого служения Богу есть у нас особенное Святое место – храм Божий, куда, исходя из среды мирских дел, и приходят православные возрадоваться Господу, «херувимов тайно образующе и животворящей Троице трисвятую песнь припевающе».

–  Виноват, виноват, – отвечал мне о. Иоанн с улыбкой, – что благодать храма Божия и церковного богослужения желал бы я распространить и на занятия наши вне храма... Не правда ли, добрый мой, что сама по себе очевидна странность подобного обвинения? Но знаете ли что? Благодать храма и церковных собраний мы и должны усвоять себе и вносить во всю нашу жизнь, что дух богослужений церковных и должен разрешаться в нашем духе и разноситься нами всюду в мире. Иначе мы в отношении к храму и богослужению стали бы подражать древним иудеям, которые не входили в благодатный дух храма и, при всей ревности о храме, до того были чужды благодати храма, что вне храма распяли самого Господа; за то и храм у них отнят. Не для того Вездесущий снисходит к нашей ограниченности чрез благодатное вселение свое в храме, чтобы нам и ограничивать служение Ему только храмом, а именно для того, чтобы, пользуясь благодатью храма, нам возвышаться к постоянному ощущению вездесущия Его и к служению Ему во всяком месте и во всяком занятии. Не для того и в новозаветной Церкви учреждены свои субботы и новомесячия – Святые праздники, чтобы нам, христианам, по-иудейски чтить Бога только праздничным богослужением и покоем бездейственности, но для того, чтобы, усвояя себе благодать праздников, работать Господу и во все дни за всякой работой. С другой стороны, представьте себе человека, который и вне храма за житейскими делами служит и работает духом своим именно Господу, смотрит на людей, с которыми имеет то или иное другое дело, как на Его иконы: этот человек, придя в храм Божий к праздничному, например, богослужению, как легко и свободно будет возвышаться к благодатному общению с Господом, от Которого он не разлучается и вне храма! Как торжественно, отложив всякое житейское попечение, будет он духом воспевать трисвятую песнь животворящей Троице, Которой он служит и в самых житейских попечениях и занятиях! Какой любовью обнимет он внутренно и своих собратий, находящихся вне храма, представляя их Господу, как тоже работающих Ему за своими делами! Да, тогда только мы по надлежащему будем присутствовать и в храме, когда с благодатным его духом не расстанемся нигде вне храма.

– И этим удовлетворен я, батюшка, с полной к Вам благодарностью, – сказал я. – Но у меня уж готовы и другие вопросы и затруднения. Не слишком ли уж много будет снисхождения к нам, грешным, чтобы нам и в земных житейских делах служить Господу в духе церковного богослужения? В этом случае, кажется, уж очень легко было бы спастись, а между тем дело спасения требует распятия плоти со страстьми и похотьми. Святые подвизались, можно сказать, до крове для достижения спасения, а нам будет доставаться спасение просто за торговым прилавком...

– Не только за торговым прилавком или при другом житейском труде, – отвечал мне о. Иоанн, – но и среди вот этих и подобных этим увеселений (при этом слове он указал на веселящееся народное собрание в селе) можно и должно православным снискивать спасение, а не пагубу души. Да! смотря на народное веселье или принимая в нем участие, православные только бы при этом помнили и держали в своих мыслях и сердце, что Сам же Отец Небесный, ради вочеловечения Сына Своего, дает верным Ему человеком вся обильно в наслаждение (1Тим. 6:17); пусть даже только бы хоть старшие или более других смыслящие и любящие Господа, и среди веселья, радовались в своем сердце и душе собственно об отеческой Божией любви к нам, утешающей своих детей благами и радостями еще и в здешней жизни, и своей верой поддерживали бы в такой благодати и других, менее возрастных духом и телом, менее разумных и боголюбивых, подобно как маленьких ребят поддерживает в благодати вера их родителей или крестного их отца и матери. Тогда и самое народное веселье было бы не в пагубу души, а во спасение, по слову Божию у Пророка Иеремии: и изыдут... поющие и глас играющих, и умножу я... Тогда возрадуются девицы в собрании юношей, и старцы возрадуются... и утешу их, и сотворю их веселы (Иер. 30:19, 31:13). Потому-то, скажу Вам мимоходом, я пошел с Вами и на прогулку, имея в виду поддержать моих веселящихся прихожан в любви Божией и напомнить им своим появлением среди их, как ныне же в церкви внушал я им мыслить и чувствовать среди праздничного веселья. Пусть вспомнят это хотя только одни более разумные; но вера их привлечет осенение спасительной благодати, которая будет отгонять от всего народного собрания тьму злых и нечистых духовных движений и самых движителей зла и нечистоты... Это послужит, очевидно, к спасению веселящихся.

–  Но это пока только усиливает высказанное мной недоумение, не слишком ли уж легко такое спасение? – заметил я.

–  Прежде нежели будем испытывать, легко ли в самом деле или требует своего рода подвига дело спасения в тех средах, о которых мы говорили, я должен сказать Вам, – так снова начал о. Иоанн свою речь, – что самое основание Вашего недоумения отзывается духом нехорошим, неверным истине. Вам говорят, что даже и за торговым прилавком и на местах общественного увеселения, среди праздничных удовольствий, можно и должно спасаться человеку; а Вы возражаете, не слишком ли уж легко будет в этом случае дело спасения? Что ж, по Вашему лучше оставлять человека на пагубу, нежели предоставлять ему спасение и в этих средах? Как хотите, это заговорил в Вас не Христов дух: вспомните, что Господь являлся с благодатью спасения и в среде мытарей, не отвергал и блудниц. Это первое, что неладно в Вашем возражении или недоумении. Второе, столько же несостоятельное пред истиной, состоит в проглядывающей у Вас мысли, будто должно отягчать дело спасения нашего. Вспомните Христово Слово: иго Мое благо и бремя Мое легко есть. Знаете ли, что только тогда и можно с благонадежностью браться за особенно трудные подвиги, когда есть в духе живое ощущение благодатной легкости Христова ига? Опытные подвижники по этой самой причине никогда не благословляли идти, например, в затвор¹² или в пустыню, или носить тяжелые железные вериги, когда в желающем подобного подвига замечали только стремление к трудному подвигу, стремление неосмысленное и неоживленное глубоким сознанием и живым ощущением райской сладости любви к Господу, благодатно окрыляющей и к тяжелому подвигу, как именно к благому и легкому Христову игу. Не оттого ли, может быть, и оскудевают у нас истинно благодатные духовные подвиги и подвижники, что неразумная ревность старается, по крайне мере в образе мыслей, отягчать дело спасения, закрывая для себя и для других сладкую благостность и легкость этого Христова бремени?

Я не мог не согласиться, что представление и требование тяжелой трудности в деле спасения, действительно, одних запугивает, так что они и не берутся за это великое дело, а других, именно ревнующих о деле спасения, вводить в нечеловеколюбивую суровость.

– Ну, вот теперь посмотрим и на то, – продолжал священник, – действительно ли до излишества легко дело спасения в самых простых житейских средах, по моему разумению. В отношении к другим людям, в торговле ли или среди увеселений и т.п., надо иметь сколько возможно в неопустительном внимании образ Божий, отпечатленный в каждом человеке и, в самом испорченном нашем состоянии, ни в ком из людей еще неомраченный всецело, неизглаженный до последней своей черты; надо именно с внутренним благоговением внимать Самому Сыну Божию, существенному Образу и сиянию славы Отца, отобразившему Себя по своей благодати в самой природе человека, и страшную тяготу и вину ее испорченности, в какой бы ни было степени последней, вынесшему на себе по домостроительству воплощения. В отношении к вещам, употребляемым в торговле ли или в другом занятии, хотя бы даже только в ястии и питии, надо также не опускать из виду осуществления и выражения в этих вещах творческих мыслей Того же Бога Слова, существенно проявляющего в Себе Своего Отца и, притом, самой благодатью Своего домостроительства воплощения осеняющего и неразумные создания, так что вся, не только животная, но и неодушевленная даже, тварь поставлена во внутреннюю связь и некоторое сочувствие со спасаемым человечеством, стремясь и имея, к славе этих чад Божиих, достигнуть свободы от своего порабощения тлению (Рим. 8:21). Вся тварь, говорит Апостол, с нами совоздыхает и соболезнует даже до ныне (ст. 22). В отношении к разным случайностям и вообще к событиям, хотя бы самым житейским и вместе еще, пожалуй, возмутительным для духа тоже надо живо помнить, что в мире ничего не бывает и быть не может иначе, как по положительным или только попустительным определениям или мыслям Вседержителя, сосредоточенным в тайне Христовой, именно в тайне отяготения всяческих греховных и разрушительных бремен мира на Агнце Божием. Видите ли, что обо всем этом и говорит-то или слушать не так легко, а не только что исполнять? Но еще мало всего этого. Надо еще, при всем сказанном, самому в себе входить в дух и расположения Христовы, или сия мудрствовать, еже и во Христе Иисусе, Который ради всякого человека соделался человеком и именно за виноватых понес оставление от Отца и смерть, как бы Сам виноватый их винами; то есть, надо дело всякого человека, его обстоятельства и интересы так принимать к своему сердцу, как будто это было твое собственное дело, твой интерес, твое обстоятельство, и это не иначе как в Христе, в общении любви Его к миру, спасающей и очищающей мир от всякой пагубной лжи и скверны греха. Наконец, и в отношении к Самому Господу, надо всемерно отрешаться от того средневекового западного представления, по которому скорее мир со своими случайностями, со всеми людьми и другими созданиями принимается за жертву непреодолимой воли и силы Вседержителя Господа, нежели признается принесение Господом Самого Себя в жертву за мир, за всякий произвол человеческий, ради всяких случайностей до падения даже волос с нашей головы. Надо неопустительно и живо помнить, что Господь в славу для Себя и для Своего Отца вменял не Свое всемощное вседержавие, но именно Свое беспредельное самопожертвование за мир, на чем и основаны бытие и все судьбы мира, со свободой и особенностями каждой личности, со всей случайностью событий, касающихся не только людей, но и неразумной твари. Ныне прославися Сын человеческий и Бог прославися в Нем, изрек Господь наш, грядый на вольное Свое страдание и смерть за грешный мир (Ин. 13). И все это надо помнить и иметь в благоговейном внимании и виду среди самой мирской суеты, как это бывает, например, в торговле, или среди увеселений, среди самых фамильярных отношений, как это бывает, например, в брачной жизни, в семействе, с особым своеобразным применением этого общего благодатного направления ко всему бесконечному разнообразию частных случаев и отношений. Это не правда ли для нас уж слишком, слишком легко...

–  Простите, простите меня, батюшка, – заговорил я. – Простите не столько за странность моего возражения об излишней легкости дела спасения, как Вы его представляете для всякой среды мирской, сколько за готовое уж у меня новое, противоположное прежнему, недоразумение. Этот подвиг веры, который Вы сейчас развивали, так высок, так труден, что и браться за него возможно только разве для совершенных подвижников. Такой подвиг недоступен для большинства нас, грешных. Нет; нам нужно что-нибудь полегче.

О. Иоанн не мог не усмехнуться на такой внезапный переход мой из одной крайности в другую, но усмехнулся с такой любовью, что я не мог почувствовать ничего оскорбительного для самого моего самолюбия в его доброй усмешке. Его слово, затем, еще более успокоило меня.

–  Да, – сказал он. – И я тоже думаю, что такой подвиг, в его совершенстве, доступен только для высоких подвижников. Мне думается, что именно такой великий подвиг проходили и проходят истинные юродивые Христа ради, над которыми не стыдятся некоторые у нас в православной России глумиться, не стыдятся единственно по неразумению дела – по этому постыдному для образованных юродству, беду и вину которого, во Христе, и выносят на себе самих юродивые Христа ради. Но пусть я, или другой кто пред зрелыми и совершенными праведниками немощнее малого ребенка, – пусть я, как духовное дитя, и ходить еще не умею, а только едва ползаю по полу, – даже и в таком случае я желаю хоть бы только ползти духовно по направлению и духу истинной праведности, но не хочу и твердо ступать по направлению иному. Ведь, если ребенок и поползет отсюда, например, вот к тому дереву, к которому мы идем, то он и спотыкаясь на каждом почти шагу, все же понемножку может достигнуть этого дерева; а если и взрослый пойдет в иную от дерева сторону, он уж никак не попадет к этому дереву. Не правда ли? – Так-то пусть те кто повозрастнее духом, потверже следуют благостному и легкому Христову направлению, поддерживая и слабейших, а то даже и на руки взявши и нося их духовно, как какого-нибудь малого ребенка. Другие же пусть идут путем взаимного содействия в служении своими обыкновенными делами Самому Господу и Отцу Небесному, нося тяготы друг друга и чрез это помогая друг другу во всем держаться Того, Кто понес все наши тяготы. Слабейшие же и более других беспечные пусть более крепкими и бодрыми возбуждаются и увлекаются, хотя бы бессознательно со своей стороны, к общему делу служения во всякой своей среде Самому Христу и в Нем Отцу Небесному, по благодати Св. Духа. Представлю это в примерах. Возьмем во внимание, например, дело той или другой общественной или царской службы. Иной и простой солдат, служа в своем солдатском деле неуклонно Самому Господу и, во всех распоряжениях начальства, повинуясь в своем духе Самому Отцу Небесному, может поддерживать в такой Христовой благодати и начальство свое и товарищей. Также точно и служащий по письменным делам пусть только, при составлении и даже простой переписки какого-нибудь отношения или предписания и тому подобное, взирает духом своим к Самому Верховному над всеми Главе – Господу, в Котором должно быть возглавлено все, и небесное и земное, Который, именно для заведывания и земным, сходил Сам на землю, – ад ля распоряжения всем человеческим беспрепятственно со стороны нашей греховности, стал Сам человеком и умер за грешных людей. Твердая и живая вера и одного такого письмоводца будет и распоряжения и распорядителей своего служебного круга и с высшими над этим кругом – будет возводить к действующему, а не формальному или титулярному, главенству Христову. А то вообще и начальники и подчиненные, если хотят возвысить свою службу и дело над уровнем со службой и делом магометан и других неверных, или не хотят быть людьми фальшивыми в своем Христианстве, пусть взаимно поддерживают себя во Христе, первые, смотря на подчиненных своих, как на детей Всеблагостного Отца по дару Его Сына, Собой пожертвовавшего за погибающих, а последние, подчиняясь своим сердцем и умом Самому Тому же Своему Отцу, призирающему на верных Своих и в начальстве, и в родителях, во всех степенях и родах субординации. Или в частной жизни принимающий услуги от добровольного или наемного слуги, и самый этот слуга пусть несут взаимно тяготы друг друга, – первый помня, что к Христу, приходившему на землю не для принятия услуг, но для послужения, особенно близок человек услуживающий, а последний свои услуги доводя, в своих мыслях и сердце, до Самого Господа, владеющего всякой властью на небеси и на земли не по Божеству только Своему, но ради именно нас и по Своему человечеству (Мф.). Сколько благодати Божией привлекали бы себе эти счастливцы и в самом простом деле своего общежития, и это, конечно, не без труда, но труда истинно благого и легкого для верующих и преданных Господу!..

– Но, добрый батюшка, – проговорил я с невольной тоской, – ведь, мы едва ли еще не все просто маленькие ребята для такого дела, как Вы говорите. Нам это дело, которое Вы развивали предо мной, недоступно по нашему духовному младенчеству. Ведь, в наибольшей из нас части, может быть, едва-едва зачалась такая жизнь по благодати святых таинств, да так и остановилась без дальнейшего развития. Притом взяться за дело, как Вы говорите, пожалуй – не прочь бы многие честные в душе люди, – но только с условием, чтобы таких было по крайне мере несколько человек на одном месте. А то если и заведется в известном кругу или месте только один, два из таких, что они поделают против общего направления? Общий поток увлечет их, особенно если и они-то сами похожи на малых ребят для такого дела. Вот в чем горе наше.

– Вполне разделяю с Вами это общее наше горе, – сказал о. Иоанн. – Но что касается до нашего духовного младенчества будем укреплять себя верой, что и Сам Господь наш ради нас был младенцем, носимым на руках матерних, был в пречистой Ее утробе и в состоянии зачатия от Св. Духа: все это ради нас. Пойдем или хоть по-младенчески поползем путем Христовым, возьмемся хоть за это направление и стремление к Господу: Матерь Божия поддержит и воспитает в нас Сама благодатный дух Своего Сына, как я с особенным упованием и верой полагаюсь на такую Ее благодать. Я надеюсь в Господе, что этот Его дух, дух нисхождения в земные среды и мирские дела, возрастет и может раскрыться в нас по степеням духовной жизни, степеням разным – от детства и до подвижнической зрелости в своем роде. Пусть в известном кругу окажется и один человек такого духа, он должен только твердо помнить, что все дело не во множестве, а в Господе, Которого Самого он и должен, хоть по-детски, держаться в своем деле и в своих отношениях к другим. Господь найдет содружных ему душ и силен даже преобразовать, претворить Своим духом весь его круг или среду.

– Дай Господи! – отозвался я со своей стороны. – Но я, по поводу Ваших последних слов, буду высказывать Вам свои новые недоразумения. Ведь, этот путь жизни во Христе, о котором Вы говорите, поражает как-то своей новостью, своей особностью от наших, по крайней мере, привычек в деле богоугождения. Я вполне сознаю, что существо дела остается одно и тоже, непреложно истинное: это – служение Самому Господу и в Нем Самому Отцу Небесному, как Вы говорите, – служение, совершаемое помощью благодати Самого Св. Духа, в живом единении со Св. Православной Церковью. Но прежде, в ком загорится искра такого служения, тот идет в пустыню, в монастырь, или будет ходить за все службы Божии в церковь; а по-вашему эта искра может гореть и разгораться в пламень – и в обыкновенных земных средах, и за торговым прилавком, и за делом слуги, не исключая даже и мест увеселения; в храме Божием, говорите Вы, – и я против этого не могу спорить, – надобно наполняться духом или благодатью церковного священнослужения – для всякого дела и служения. По Вашему, и среди суеты торговой можно, в существе дела, отлагать житейское попечение и обращать свое дело в песнь животворящей Троице, по образу бесплотных; такое дело достойно кого угодно и из священнослужащих, а между тем церковными правилами воспрещено клирикам заниматься торговлей. Я сознаю вполне справедливым или верным Православию, в основании и духе, духовное направление, о котором Вы говорите. Но оно так не похоже на обычное доселе направление благочестия по своему не только внешнему выражению, но и по этому свойству и движению своему – заниматься и земным по духовному.

– Прежде всего отделим, – отвечал о. Иоанн, – то, чего я не могу принять на свой счет из Вашего возражения. Я нимало не касаюсь и не колеблю того древнего образа благочестия, по которому искра божественной любви влечет кого-либо в пустыню или в монастырь, или и до монашества побуждает его ходить по монашески за все службы Божии. Я признаю таких ревнителями жизни равноангельской, подражателями бесплотным, по своему стремлению как можно более отрешаться от плотских потребностей и постоянно славословить Бога. Я могу только пожелать им того, чтобы, соревнуя жизни ангельской, они усвояли себе и дух той любви Божией, которой движутся вси служебнии дуси, все Св. Ангелы на служение спасению мира (Евр. 1): пусть они будут первенцами Богу, святыми начатками, предстоящими Богу и за других людей, привлекающими своей человеколюбивой верой и молитвой благословение Божие на весь мир, на дела и обстоятельства всех живущих в мире собратий своих; пусть они помнят, что Господь и труды этих последних может принимать за работу Ему Самому, и да содействуют они этому со своей стороны. Так точно я нисколько не касаюсь и не колеблю утвержденного правилами церковного порядка, по которому священнослужащие должны отдаляться от занятия житейскими делами, торговыми и тому подобными. Напротив в Христовом теле Церкви каждый член пусть занимается только своим делом, оставляя другие дела другим своим сочленам, проходящим соответственные тому отправления. Иначе выйдет самый странный и вместе разрушительный для всего тела беспорядок, внутреннее раздвоение деятельности каждого члена и отсюда неестественное служение двум господам. Итак не навязывайте мне того, чтобы я проповедывал Вам такое духовное направление, которое неблагоприятно касалось бы, в каком бы ни было отношении, древнего образа благочестия и церковного порядка.

–  Да, да, – сказал я. – Надо это поставить на вид нам грешным, а то мы любим делать обо всем, мало мальски выходящем из рутинного уровня, всякие кривые перетолки.

–  Но в согласии с церковными правилами и древним образом благочестия, – продолжал о. Иоанн, – я действительно убежден в самой настоятельной потребности для блага Церкви и спасения мира, чтобы взяться вере именно за самые мирские дела и житейские нужды, за все земные среды для проведения или раскрытия в них света истины и благодати Христовой. Я разумею такое раскрытие в этих средах Христова света, по которому никого и ничего из светской или мирской области насильственно не следует гнуть под какую бы ни было несущественную, а только что привычную форму благочестия. как некогда в первоначальном Христианстве иудействующие лжеучители захотели было согнуть верующих язычников под форму своего иудейства, хотя она была определена и освящена самим Божиим законом; напротив в каждой земной среде только проводились бы начала и дух Христовой истины и благодати, избирая такую для своего раскрытия форму, которая соответствовала бы этой среде и развилась бы в ней свободно. Объясню Вам мою мысль в примере. Возьмем во внимание, например, эту добрую и святую форму благочестия, развитую в нашей православной старине, чтобы, входя в дом, искать своими глазами святого образа и крестясь сделать пред ним несколько поклонов. Дело очевидное, что, если мы стали бы настаивать на соблюдении этого святого обычая в среде вот этого общества (о. Иоанн указал при этом на прогуливающееся по другую сторону прудов семейство и гостей помещика), то это значило бы, по-моему, гнуть и ломать и среду, которая впрочем все же никогда свободно уж не подчинится упомянутой благочестивой форме. Или Вы считаете возможным, что светская дама или ловкий молодой человек, входя в бальную залу, станет делать среди бала большие кресты и поясные поклоны и пред иконой, которую, впрочем, и в благочестивых домах, едва сыщешь где-нибудь в уголку?

Я не мог не улыбнуться при подобном представлении и откровенно высказал, что если бы это и было возможно и сделано кем-нибудь, то это не только всеми принято было бы за глумление, но и само по себе скорее было бы глумлением, нежели искренним благочестием.

– Вот видите, – начал снова говорить священник, – как неблагонадежно и неразумно было бы насильственно гнуть людей той или другой среды под известную, выработанную для другой среды, форму. А между тем, если дорожить не внешностью, а самой силой этого благочестивого обычая при входе в дом полагать на себе знамение креста и молиться пред Святыми иконами: то, ведь, как просто и свободно эта самая сила дела может выражаться в совершенно другой форме, принадлежащей именно среде этого общества! Разве не каждый человек создан по образу Божию и в этом отношении есть досточтимая икона Самого Бога? Разве животворящая сила Креста Господня состоит не в той любви Господа, что Он, став за нас человеком, понес на Себе до крестной смерти и все вины человеческие? Итак, что же препятствует верующему светскому человеку – мужчине или женщине, входя в свое светское общество и раскланиваясь со знакомыми или знакомясь со незнакомыми, своей мыслью и сердцем вспомнит, что это все иконы Бога, и воздать пред ними в своем духе честь и поклонение Самому нашему Богу, недалекому от нас, как уже говорил я, не только по вездеприсутствию, но и по благодати Своего вочеловечения за каждого грешного и погибающего человека? Вот простая, общедоступная и в светском обществе, среди самого бального веселья, форма, в которой может воспроизводиться дух и сила старинного благочестивого обычая, очевидно – без всякого насильственного прозелитизма, гнущего все под привычную свою форму. Так точно желающий или могий вместити да вместит и тот образ глубокого внутреннего пустынножительства или то духовное подвижничество веры, чтобы и вообще в мирских средах твердо и неопустительно сознавать и ощущать в себе и в людях иконы Господа, служить или работать Ему Самому за всякой работой и занятием, слушать или читать во всем видимом и слышимом положительные или попустительные мысли и волю Самого Господа, подъявшего на Себя же, как на саможертвенного агнца, все греховные нестроения и беды мира... Святая Церковь для своего благосостояния и грешный мир для своего спасения имеют вопиющую нужду в подобных подвижниках и подвижницах веры и любви к Господу.

Мне хотелось бы поболее поговорить от этом с о. Иоанном, и из опасения, чтобы, в прогулке около прудов, случайная какая-либо встреча не прервала нашей живой беседы, я предложил о. Иоанну идти далее прудов, к роще. Он согласился, но с условием, чтобы там недолго медлить и оттуда идти уже не около прудов, а самым селом. «А то, – прибавил он, – хотим рассуждать о нуждах, уединяться более в духе, сосредоточенном в Господе, а сами и внешним образом бежим от людей». Последнее выражение мне сейчас наполнило прямое внушение свыше, данное Св. Арсению великому: «бегай людей и спасешься». Я не замедлил высказать это о. Иоанну.

–  Вы говорите, что есть вопиющая потребность в таком подвижничестве, чтобы неотступно служить Господу и в мирских средах, обращая и самые житейские дела, или разные времяпровождения среди общества людского, в богослужебную песнь Пресвятой Троице. А вот Святым бывали небесные откровения, что для спасения надо бегать людей.

–  Значит, – отвечал с улыбкой о. Иоанн, – надобно нам снова повторять, о чем мы только что говорили с Вами. Ведь мы сейчас только говорили, впрочем к большему убеждению Вашему готов я еще и еще повторить, что не касаюсь и не колеблю стремления желающих – для спасения бегать людей и по внешнему, т.е. удаляться в пустыни или монастыри. Но стою только за то, что силу или сущность того же дела – убегания от людей для спасения – можно раскрывать и в другом виде, не удаляясь от общества с людьми, что в этом подвиге, разумеется, желающих или могущих его вместить, есть особенная потребность для нашего времени. Любовь Отца Небесного, по благодати Его Сына, соделавшегося ради людей Сыном человеческим, Сыном Матери Девы, понесшем на Себе и греховные вины людей, не оставляет еще людей, не отвращается еще совсем от мира. Будь же в обществе людей, но держись только духа этой любви Божией к людям, изливающейся в наши сердца Духом Святым (Рим.5), и ни в чем – ни в малом, ни в большом, или ни в важных делах, ни в мелочах не будь причастен к какому бы ни было,несогласному с духом любви Божией, духу и настроению человеческому. Бегай людей и спасешься! Все разумей и употребляй не иначе, как дары и выражения той же любви Божией; самые проявления зла мирского понимай, как невольно служащие осуществлению предначертаний той же всеблагостной любви Божией (потому что, если чего она не попустит, разумеется по своим предначертаниям, того и быть не может), но ни в делах, ни в мыслях своих ни мало не разделяй противных этому человеческих воззрений и правил, разве только следи и в этих последних темные инстинкты, наклонные к свету и благам той же, содержащей в себе все живое и прекрасное, любви Божией, но только обольщенные или увлеченные призраками ее же благ и света. Бегай людей и спасешься. Будь при этом непоколебим и невозмутим ничем, что бы против тебя или в обольщение твое люди ни делали или ни провозглашали; будь непоколебим и невозмутим не по презрительному к этим людям высокомерию, которому противопоставляй живое сознание превосходства и малой в них искры или даже только мерцаний Божьего, (что есть в каждом человеке), превосходства над всем человеческим, а следовательно и над тобой; будь, говорю, невозмутим и не по холодному бесчувствию, а по водружению твоего духа в духе любви Божией, простертой во Христе и Его Кресте на людей беспрепятственно и невозмутимо со стороны всяческой их влаемости и противления, простертой на все человеческое для очищения его от всего лживого и презренного. И твой корабль, во внутреннем уединении и тишине твоего духа, среди самого многолюдства, будет управляем Духом Божиим так же, как это было с Арсением Великим; по его образцу и молитвам, в тебе будет раскрываться дух и сила того самого внушения, какое ему дано от Бога: бегай людей и спасешься. Я говорю это вообще; но могут и должны быть бесчисленные и самые разнообразные, высокие и низкие частные ступени этой великой лестницы к возведению земного и человеческого на благодатно-небесную высоту или к нисхождению и проведению небесной благодати и истины во все земные среды. Могущий вместить пусть идет на высшие ступени, а кто затруднился бы высотой, пусть утвердится на какой-нибудь из нижних ступенек. Только всякий, кто верует во Христа Спасителя мира и желает для собственного же спасения послужить в своею меру спасению и других людей или той или другой среды людской, – живо сочувствуй духу милосердой любви Божией к гибнущему миру, духу снисхождения Христова в наш мир для взыскания и спасения заблуждающего человека, духу восхождения Его на небеса уже с земным человеческим естеством.

Тут мы были остановлены прибежавшим к о. Иоанну одним крестьянским парнем, который просил священника приобщить Св. тайн умиравшую его мать: «К празднику словно стало ей полегче, – говорил он, – а к вечеру совсем умирает – больно уж плоха». Мы должны были воротиться. Но о. Иоанн, ускоряя шаги и, избрав ближайший путь к дому своему чрез самое село, а уже не мимо прудов, не оставлял, однакож, беседы со мной. Он делал или высказывал мне быстрые, проницательные заметки по поводу того, что представлялось нашему наблюдению в слышанном или виденном нами; с удивительной находчивостью он обращал все к выяснению главного предмета завязавшихся между нами речей. Я старался только ловить летучие его заметки, не отводя своими словами мыслей его в сторону от наглядных наблюдений.

Выслушав и расспросив, о чем нужно, крестьянского парня, о. Иоанн, уже при входе в самое село заметил мне, что «искали было мы внешнего уединения, чтобы не было помехи нашим рассуждениям, а вот треба¹³ приходская зовет к людям с божественными дарами благодати: так-то потребности времени могут вызывать живую верность к Христовой истине или благодати – вместо пустыннического уединения – и в среды мирские, для проведения всего человеческого к спасительному и очистительному общению с Господом».

Услышав затем, как один молодой крестьянин, в небольшом расстоянии от нас, оставляя своих товарищей, говорил им: мое почтение, господа, о. Иоанн сейчас же мне заметил: «Видите, как простонародье наше перенимает формы жизни и речи у более образованных классов. Из этого можете понять, что, заботясь проводить святую силу добрых обычаев благочестивой старины в соответственные современным средам формы, мы не только могли бы удовлетворять нуждам более образованного общества и направлять его к лучшему, но и готовили бы нужное для всего народа, неизбежно следующего за образованным обществом. Так, например, образованный человек, умея и в простых приветах и поклонах родным или знакомым смотреть духом и относить честь к образу в них Божию, чрез это самое уже настраивался бы с полным уважением открывать высокий разумный смысл в простолюдине, который, при входе в дом, крестится и молится пред Св. иконами. Равно и простолюдин, перенимая у образованного разные формы жизни и речи, оживленные разумно-православным духом, очевидно – не терял бы чрез это, а более и более раскрывал бы для себя святое добро, завещанное ему благочестивой стариной. Так не разрывалась бы живая связь ни между новой и старой Россией, ни между образованным и простонародьем, и весь народ Русский стройно пошел бы вперед».

Приметив, как двое подгулявших крестьян, начав уже на словах вздорить между собой с горячностью, так скоро увлекающей мужиков и до драки, вдруг присмирели при виде своего священника, и с поклонами ему заговорили: «Мы, батюшка, так ничего», – о. Иоанн начал мне говорить вот что: «Заметьте, что делает даже над охмелевшими один вид священника, о котором они знают, что он берет близко к сердцу их положение и дела. Так-то, возлюбленный мой, и во всяком веселящемся обществе, если найдется и один человек с духовным вниманием и благоговением к Отобразившему Себя в человеке и самые его грехи взявшему на Себя Господу, – свет привлекаемой чрез это благодати уже будет незаметно разгонять мрак и мглу беспорядочных и злых помыслов и дел. А то оставьте в духовном небрежении или без внимания что бы то ни было, оно естественно будет покрываться пылью и гнилью, обезображиваться понемногу всякой дрянью; и что мудреного, если наконец трудно бывает и открыть в этом что-либо духовное? Поймите же отсюда, как нужно во всякие земные среды входить со светом Христовой истины и благодати. Мирское и житейское, трактуемое только, как греховное, и потому лишаемое всякого благодатного осенения, зарастает неизбежно страшной дичью, в которой и гибнет человек, за которого Христос умер. Конечно, против явных беспорядков есть полиция, есть мирская власть, не напрасно вооруженная мечем правды против беззаконных построений. Но возьмем в заботливое внимание положение самых служителей гражданской правды и порядка, каково им быть и действовать без духовной поддержки в среде безобразия и беспорядков: ведь поневоле ожестеешь духом. Не от этого ли столько упадают духовно многие из наши полицейских или из приказных? Надо, значит, и в их среду входить со светом Христовой благодати и истины. Как входить? Да хоть прежде всего не иначе, как одной живой верой, что и по полицейской или приказнической части правда и власть принадлежит Самому Господу нашему, Христу Богочеловеку, Который и будет действовать Своей благодатью в людях и этой среды. Не странно ли Вам, что я коснулся многого по поводу двух охмелевших и вздоривших между собой своих прихожан? Но ведь, только в разных формах, беспорядки везде одинаковы в свой сущности».

Проходя мимо хоровода и толпящегося около него народа, среди которого шел о. Иоанн, как добрый отец среди своего, любящего его, семейства, он обратил мое внимание особенно на выражение какого-то благородства в крестьянских девицах и женщинах. «Приметьте, – говорил он мне, – что, если Вы среди многолюдства не опустите из вида образа Божия в человеке и с верой будете направлять свои мысли к Той, Которая матерински поддерживает и бережет в нас дух Своего Сына и Бога и образом Которой поставлена в Слове Божием и падшая женщина, то это всего скорее благодатно воздействует на женщину. Мужчине надо дойти до мысли духовной, а это не вдруг может совершиться; женщина же становится в должное состояние даже и чрез одно бессознательное ощущение осеняющей благодати. Но только бы Божия благодать нашла на ком остановиться: она уж приведет понемногу и к разумному сознанию своего света. Будет время, когда меня будет радовать и благородный отсвет разума в мужчинах прихожанах».

Подходя к домам священнослужительским, мы услышали в причетническом доме шум и крик, очень беспорядочный и даже буйный. Слышались такие кличи человека уже немолодого: «Я знать никого не хочу; а что мне отец Иоанн; Ваш отец Иоанн такой же Иван, как и мы грешные», и прочее, и прочее. К нам выбежал из этого домика сконфуженный молодой причетник. Он извинялся пред о. Иоанном с какой-то стыдливостью: «Не знаю сам, что сделалось с батюшкой-тестем; сначала, бывши уж навеселе, стал просить вина, я не отказывал, а потом вот услыхал от нас, что Вы, батюшка, идете, вдруг начал кричать безобразно. Простите нас». О. Иоанн успокаивал растерявшегося причетника: «Я знаю твоего батюшку-тестя, – говорил он, – отца дьякона Иоанн, моего тезку, хорошо его знаю. Он старик добрый, а если случайно ослабел, то тебе уж нечего напоминать – сам знаешь, что ведь и Ной праведный однажды подвергся искушению от той же слабости, и Хам, наругавшийся над слабостью отца, подверг свое потомство проклятию, а Сим и Иафет за покрытые наготы отца, на которую и сами остереглись взглянуть, приобрели благословение. Ты и жена твоя теперь поберегите и всячески успокойте своего старичка, он проспится, и все пройдет, а ты с женой будешь благословен. А между тем сбегай ко мне в дом, возьми у попадьи и принеси ключи от церкви; надо сходить в церковь за Св. дарами». Причетник, кажется пономарь, побежал за церковными ключами. «Да! – продолжал священник, обратясь ко мне, когда мы пошли к церкви, – молодое поколение, если хочет залучить для себя что-либо прочно жизненное или истинно Христово, должно не только щадить, но и уважать старость даже в минуты ее слабости, хотя и никак не поддерживать этой слабости. Тесть моего пономаря – человек действительно добрый, трудолюбивый и благоразумный. Но вот, так как у него трудолюбие и благоразумие, а тем более праздничное времяпрепровождение не освещено лучшим смыслом, именно светом Христовым, сознательно проводимым и в эти среды, то старичек, вне своих работы и забот, и не умеет иногда наполнять свое время чем-нибудь более живым и светлым, кроме излишества в употреблении вина, веселящего сердце человека. А ведь он – дьякон, и притом не из худших, а скорее из лучших у нас! Отсюда и поймите крайнюю нужду для самого благочестия и служения Церкви это направление, чтобы Христово, благодатное проводить в обычные явления и принадлежности жизни нашей: иначе будет усыпляться и погружаться в бездействие самая благодать в нас, не исключая и тех, которые удостоены благодати священства. От чего иного духовность и вообще Христианство во многих из нас находится как будто в обмороке?! Все живое требует для себя и живого исхода или употребления, а иначе оно замрет. Живой исход благодатного может быть не иной, как движение и употребление этого благодатного – по духу снисхождения Господа до нашего человечества, до нашей плоти, до условий физической и общественной нашей жизни, до нашей даже смерти, по духу Его воскресения, сияющего жизнью всему миру до ада, по духу Его вознесения и седения в самом принятом за грешных человечестве Своем одесную Отца, да исполнит всяческая Своей благодатью. Есть и фальшивый исход христианской духовности, это равноиудейская ревность не по разуму, обольщающая себя той энергией, с которой она бьет человека, мняся службу приносити Богу (Ин. 16), и тем успехом, с каким она встречает сочувствие своему легкому выражению наружного православия от чертогов до хижин. Это похоже на жар того опьянения, какому случайно подвергся вот его старичек», – сказал это о. Иоанн, указывая на пономаря. принесшего ключи от церкви, на крыльцо которой мы уже входили.

Взяв в церкви Божией Святые дары, о. Иоанн сам предложил мне идти с ним в деревню, куда звала его «треба». Эта деревня была в расстоянии от села меньше четверти версты, так что усадьбы села и деревни сходились. Я с радостью согласился сопутствовать досточтимому священнику, приметив, что и он сам не менее, если еще не более, меня заинтересован предметом нашего собеседования; ему хотелось говорить со мной, а мне его слушать или расспрашивать. Я же уже решился воспользоваться гостеприимством о. Иоанна – ночевать в его доме. Мы пошли вместе.

– Вот видите ли, – опять заговорил о. Иоанн, – к человеку престарелому или больному не пойдешь с благодатью Св. крещения или миропомазания, также как и новорожденному не понесешь запасные Дары животворящего тела и крови Христовой. Из сокровищ одной и той же Божественной благодати, неизменной в своем существе, каждому потребно свое. Так и время на время не приходит; каждое время имеет свои духовные особенности и нужды, согласно с которыми и надо предлагать и раскрывать для веры Христову истину и благодать. В самые первые века Христианства, против которого враждовало, что называется, на смерть греко-римское язычество, без сомнения требовалось для веры, в раскрытии и усвоении Христова света, с мученической твердостью отражать все темные влияния язычества, державшегося и в гражданских формах и в обычаях вековых, в увеселениях общественных, в искусствах и житейских благах, подчиненных своим божествам. Но и в это время бывали примеры доблестной веры, несомневавшейся входить в самые низменные языческие среды, например, кровавые языческие зрелища, и здесь поражать язычество сообразным им оружием. Так Св. великомученик Солунский Димитрий, бывши уж в темнице, благословил Святого же мученика Нестора принять вызов величавшегося над христианами гладиатора Лия, с которым Нестор и вступил в кровавое зрелищное единоборство, окончившееся смертельным поражением хвастливого язычника; и Св. Церковь, в своих песнопениях, ставит это в духовную честь обоим добропобедным мученикам¹⁴. Этот пример очень важен для некоторых нынешних ревнителей, соблазняющихся или раздражаемых направлением веры входить в разные мирские среды для поражения здесь зла свойственными этим средам действиями. В последующее за периодом гонений время, когда раскрываема и определяема была истина Христова в своем внутреннем существе, свойственно было духу и жизненности этой истины усвоиваться верой тоже в своей внутренней, безотносительной духовности, которая и была печатью высокого подвижничества, стремящегося именно к отрешенной от всего мира духовности. Это было тем более, что мир и с поражением язычества, всюду еще давал в себе видеть языческое растление, а живая вера, с прекращением гонений, пламенно соревновала недавнему мученичеству, заменяя внешние страдания тяжелыми подвигами аскетизма. Но и в это время, в самом подвижничестве явилось и такое направление, по которому иногда и из пустыни подвижник шел в мир посмеваться над мирским растлением с Христоподражательной любовью к людям – разумею юродство Христа ради, о котором мы уже говорили с Вами. А то бывали и такие примеры, что поседелый в строжайшем аскетизме пустынник не сомневался, для взыскания обольщенной и гибнущей души, надеть воинскую одежду и даже идти вот в какую мирскую среду – в дом распутства, и здесь принять вид развратного старика, есть и пить с блудницей: говорю о преподобном Аврамии, который так именно поступил для спасения своей племянницы Марии, и которого преподобный Ефрем Сириянин, этот великий учитель покаяния, не знает как достойно восхвалить за такой поступок (о котором он в своих писаниях и повествует). Это произошло в церкви Божией как бы нарочно в оправдание Святыми Отцами древности направления – входить с Христовым светом в мирские среды без смущения и возбранения духовным их мраком, направления, вызываемого особенностями и нуждами особенно нашего времени. Ведь какое наше время? Если посмотрите на самую духовность или благочестие нашего времени, то и в тех случаях, когда не допускается или лицемерие или неискренность, Вы найдете, что духовность (разумею не звание или священнослужительство, а нравственный путь по благочестию, которым идут и вне священного или иноческого звания), эта духовность или чужда живой энергии и как будто чахнет, или буде воспламенеть себя ревностью не по разуму, чуждой и даже отвращающейся духа человеколюбия Христова, взыскующего именно погибающих и заблуждающих. Для оживления духовности, для сведения ее с кочковатого пути черствого ригоризма на дорогу могущественной и человеколюбивой энергии, требуется, чтобы эта духовность, разумеется по мере вмещения и усердия веры, была готова идти за Мучеником Нестором, или Преподобным Аврамием в какую угодно мирскую среду для поражения здесь зла и лжи, для спасения запутавшихся здесь, или вообще труждающихся и обремененных душ. Если же посмотрите на самые эти мирские среды, то увидите, что в них дело и мысли и жизни, при всей кипучей иногда своей энергичности, идет большей частью так, как будто люди, и притом христиане, в наши времена мечтают и хотят все устроить и придумать сами собой, без Христа. Духовное здесь зло, под разными личинами и прикрасами, свободно остается и растет, грех и ложь обыкновенно даже и не зазирают себя; и только чрезвычайная милость и благодать Агнца Божия, с Его бесконечным самопожертвованием, совершают то, что свет Христов еще светится и во тьме человеческой и тьмой не объемлется. Вопиющую нужду вносить или проводить Христову истину и благодать в эти среды, где так запутался и многообразно бедствует и всячески обольщаем бывает человек, не сознает и не почувствует разве только тот, кому не жалко не только мира и человека, но и пролитой за мир и человека крови Господней. Он Сам, Господь наш, не побрезгал средой нашего грешного мира – пришел к нам, и доныне вот не брезгает идти, в тайнах Своего тела и крови, в какую бы ни было мирскую трущобу, куда призывает Его недугующий человек; а у нас ревнители осмеливаются с глумлением отзываться о проведении в среды мирские Христовой благодати и истины...

О. Иоанн разговорился о любимом своем предмете, более и более углубляясь в этот предмет. Он обратил далее внимание свое и мое на наш русский раскол, именно на то, как иные раскольники вооружаются против паспортов, рекрутства, ревизий и других распоряжений светской власти, следующих направлению великого преобразователя России, Петра. «Мечтают у нас, – говорил о. Иоанн, – вразумить этих заблуждающих набожной внешней степенностью православных особенно духовенства. Но не прямой ли способ убедить раскольника в православии составило бы живое проведение благодатных начал и в распоряжения мирские, в дело рекрутства, ревизий, паспортов и тому подобное? Если бы во всем подобном раскольники ощутили живой дух Христов, о чем они и вздыхают, только не совсем по разуму, то как стали бы относить все это к области антихристовой?»

Потом о. Иоанн стал говорить о патриотизме, о славянофильстве. «Ревнуя о благе своей родины, о славе своего отечества, с какой энергией мы должны бы возвышать все родное и народное до благодати и истины Единородного и Всеблагостного Его Отца! Призвание православного славянства – стоять не за свое собственное превозношение, а за ту славу Небесного Отца, что Он есть Отец всякого рода и народа, – только бы принимали Сына Его, ставшего человеком для всех людей, и следовали человеколюбивому Его Духу». Среди таких речей, мы незаметно дошли до близкой деревни, и в ней до дома, и вней до дома, где была больная. О. Иоанн предложил мне пройтись всей деревней, пока он напутствует болящую исповедью и Св. тайнами; потому что во время исповеди, мне со всеми семейными и сторонними, кто случился бы у больной, все бы следовало быть вне дома, в котором у крестьян, как известно, нет отделенных одна от другой комнат – Я тихо шел по деревне, раздумывая слышанное мной от о. Иоанна. В деревне не видно было почти никого, кроме детей и старых людей; видно, прочие на первый день праздника были в селе, откуда, уже в следующие дни, пойдут праздновать всем приходом по деревням. На улице дети шумели со своей беготней и играми. Старушки и старики на них весело посматривали и по временам покрикивали. Солнце заходило. Сама собой осеняла душу мысль о Свете тихом Святыя славы Отца Небесного, сияющем Своей милостью и благодатью – всем – и старым и малым.

Обойдя и осмотрев всю деревню, я вошел в дом, где был о. Иоанн для причащения больной Св. тайн. Все уже было исполнено священником; больная в особенно опрятном виде лежала и, болезненно охая, говорила что-то с о. Иоанном. Вот какая речь ее дошла и до моих ушей: «Все грехи, батюшка, не што вот сходишь, бывало, помолишься к Троице-Сергию; а то все грехи – работа да забота во всю, почитай, жизнь». Пастырь успокаивал больную тем, что Господь загладил Своей смертью наши грехи и что она такую Его благодать своей верой себе усвоила в Святых таинствах покаяния и причащения тела и крови Господней. «Ведь наша правда, – продолжал он, обращаясь ко всем находящимся в доме, – что есть Сам Господь наш Иисус Христос; а потому и грех есть, по своей силе, не что иное, как наше нехотение принимать Самого Господа в храмину нашего сердца и духа. Поэтому, не только когда идете Вы на богомолье к Святым мощам Божиих угодников или к Святым чудотворным иконам, но и когда работаете за пашней, за покосом, за дровами, за домашними делами – даже, например, за приготовлением пищи или уходом за скотом: делайте все это в таком расположении духа, с такими мыслями и чувствами, как будто и в этом самом деле (как и во всяком добром деле) удостаиваетесь принимать к себе в душу Самого Господа – единственную правду нашу, силу всякого истинно доброго дела. И тогда ваши работы и заботы не будут грехами; душа будет слышать в себе свидетельство самой благодати, что Господь, правда наша, приобретается и усваивается вами и за вашими работами и заботами домашними. Вот есть у нас великое таинство, в котором мы принимаем в себя Господа в самом Его теле и крови: великая благодать этого-то Святого таинства, принимаемого вами по большей части только однажды в год, будет бессмертным семенем или неиссякаемым источником своей животворящей и освящающей силы и на всякое прочее время вашей жизни, на всякое ваше деле, в самом исполнении которого вы духовно и сердечно будете воспринимать к себе Того же Самого Господа в духе Его благодати... Не пренебрегите такой неизреченной благодатью и милостью к нам Господа нашего! Один и тот же труд и работа ваша могут быть и такими, что не будут отличаться от труда и работы татар и других неверных (но тогда какую же благодать пред ними будете иметь вы, православные христиане?); а могут быть те же труды и работы простые и такими, в которых вы в своих расположениях и мыслях, в своем сердце и духе принимаете, приобретаете и усвояете себе Господа славы. Сами Ангелы не знают высшей для себя работы и чести, как духовно насыщаться чрез внутреннейшее присвоение себе Господа. Но знайте, что само собой, без вашего желания и веры, ничего не может быть у вас в жизни. Подумайте, что ведь недаром эта добрая старица – мать ваша не нашла в своем сердце другого свидетельства о своих работах и заботах, обременявших ее всю почти жизнь, кроме того, что в них все грехи, да грехи; а надо бы нам, православным, так вести и делать свои дела, чтобы, и всегда и особенно при конце жизни, от всей души благодарить Создателя и Спасителя нашего, удостоившего нас благодати приобретать (Флп. 3) или воспринимать и усвоять Его Самого -правду и святость нашу и за земными работами и заботами»... Все слушали с живым вниманием и умилением. Больная старушка плакала, ощущая по крайней мере только сердечным чутьем сладость и свет внушаемой о. Иоанном истины Христовой. Когда, прощаясь с ней, добрый в Господе пастырь благословлял ее как близкую свою родную, как мать свою (так мне казалось по его слезами и сыновней нежности, с какой он смотрел на нее), то больная проговорила ему: «Сотвори и с тобой Отец Небесный Свою великую милость, за твои милости к нам грешным и темным». Я радовался, что мне Бог дал быть свидетелем подобного благодатного прощанья – на вечную жизнь.

Когда мы шли обратно в село, я предложил о. Иоанну, по крайней мере теперь пройтись несколько по полю, пока совершенно не смеркнется. Он согласился, потому что речь наша, говорил он, все еще не кончилась. О. Иоанн развивал предо мной теперь те мысли, как вредно и жалко обычное у нас у всех – духовное раздвоение между делами благочестия и делами жизни или между служением Богу и работной жизнью, – разумея под последней не только заботы и работы частной жизни, о которых говорила добрая старушка, но и жизнь общественную, научную, политическую и проч. «В этом самом раздвоении, – говорил он, – и совершается то служение двум господам, против которого говорит Спаситель в Евангелии (Мф. 6:24): никтоже может двема господинома работати: любо единаго возлюбит, а другаго возненавидит: или единаго держится, о друзем – же нерадиши начнет. Не можете Богу работати и мамоне (богу богатства или вообще всякому вне истинного Бога началу житейских дел). Это – во всяком роде жизни. Вот мне рассказывала одна светская девица, как она мучила себя и терзала, убивала свою духовную жизнь в своем нравственном раздвоении: то примется за книги духовные, будет ходить как можно чаще в церковь, усердно молиться, всего опасаться как нечистого, соблазнительного: то, увлекшись какой-либо светской книгой, бросит все духовное, схватится за романы, за светские развлечения, и все это с таким расположением и мыслями, что уж все равно погибать. Эта барышня была не только неиспорченная, но и неспособная обманывать и усыплять свою совесть фальшивым миром между тем, что она считала добром, и тем, что признавала худом. Несмотря на это, в своем мучительном для ее совести раздвоении то на светскую жизнь, то на благочестие, она естественно доходила до такой ужасной мысли во глубине своей души, что хорошо было бы жить на свете, если бы не отравляла всего в жизни мысль о будущей жизни, если бы не было Бога. Это она мне сама высказала с откровенностью, когда вполне стала доверять мне. И мне думается, не от этого ли несчастного, нелогического раздвоения между обычной жизнью и благочестием произошла эта склонность особенно светской молодежи к отрицанию, к неверию...

–  Но, скажите ради Бога, – спросил я священника, – чем же все кончилось у этой девушки?

–  Я тогда еще не был священником, – отвечал о. Иоанн. – Но, благодаря моему незабвенному дяде, я имел уже то направление, которое Вы во мне знаете. Я так же доверчиво, как она открыла мне свое состояние, рассказал ей о себе, как я научился от дяди читать романы, бывать в светских обществах, даже в театрах, в прогулках среди веселого многолюдства. Везде ведь тут – в театре и в романе, в обществе и прогулке – является пред вами человек, ради которого соделался Сыном человеческим Сын Божий; все лучшее в этом человеке, что вы ни видите, идет от полноты благодати Богочеловека; все худшее, что ни представилось бы вам в человеке, отяготело на Богочеловеке. Нет человека, да и не возможен человек вне силы и действия этой Христовой тайны, раскрывающей в себе всю беспредельную любовь к человеку Отца Небесного; от нас самих зависит принимать или не принимать участие в такой любви Божией во Христе, хоть бы и в обществе или в театре или за светской книгой. На человека, где бы он ни представлялся вам, – действительный ли только возможный, – не смотрите вне Того, Кто стал за него человеком; в лучшем у него усматривайте отсвет благодати, в худшем – тяготу креста Христова.

–  И чтож, – спросил я, – эта барышня?

–  Она имеет твердый характер и неспособна, как я сказал уже Вам, лгать пред своей совестью. Твердо и без двоедушия пошла она по принятому благодатному воззрению; раздвоение и противоречие между благочестием и жизнью исчезло, и она ощутила себя у Всеблагостного Отца, при Котором жить прекрасно и с Которым некого и нечего по-рабски бояться ни в этой, ни в будущей жизни. Вот уж какой она сделалась! Вышла замуж – за любимого человека; чувствует живую связь со всеми, как с сестрами и братьями по Самому Небесному Отцу. Она и доныне в дружеской, духовно родственной со мной переписке.

–  Случай замечательный, – отозвался я, – но частный, исключительный. Наибольшей частью у нас, кажется, без труда уживаются и ладят с требованиями жизни и благочестия: следуют в жизни всяким ее требованиям и приличиям, самым даже мелочным и двусмысленным, но немножко держатся и благочестия, если еще сохраняют веру, – и бывают вполне довольны собой.

– Я, напротив, думаю, – отвечал о. Иоанн, – что в рассказанном мной случае только реще и прямее выразилось то, что бывает и вообще с нашим большинством. Ладят, ладят и с житейскими требованиями и с благочестием, едва не забывая последнего и следуя обыкновенно первым; но случится несчастная перемена обстоятельств, тяжкая болезнь, лишение близкого и дорогого человека – единственного, например, сына, жены, мужа, и – те же люди уже относятся к житейскому, как в грешному, и берутся более уже за благочестие, хотя непрочное и одностороннее. А то ли бы дело, если бы и самое житейское так понимать и устраивать, чтобы в благах и удобствах его видеть и искать выражения и даров любви единого нашего Отца Небесного, дающего нам ради Своего Сына вся обильно в наслаждение и удовлетворение наше, и таким образом искать существенно и прежде всего царствия Божия и правды Его (Матф. 6:33)? Тогда не было бы у нас этих неестественных переходов из одной крайности в другую; всякие нечаянные обстоятельства, самые даже тяжелые, нас заставали бы не врасплох, а наготове, и мы без всяких уклонений и скачков в сторону, путем нашей жизни во всяких ее средах, шли бы к своему назначению, воспринимая с благодарностью Божию благодать во всем Отчего у нас, Русских, со времен Петра доныне, не успело образоваться своеобразное господствующее воззрение и направление, в котором сходились бы простой народ и образованные, светские и духовные? Именно от этого раздвоения у нас между требованиями Веры, глубоко внедренными в русском духе, и требованиями жизни, столь разносторонней и широкой особенно со времени Петра. Стремление к отчетливому разумению истины, положим, например, увлечет того или другого из нас к свободному исследованию истины; и вот этот исследователь уж знать не хочет, что истина, требующая отчетливости и беспристрастия от своего любителя, и есть Сам Христос Нет; путь свободного исследования он трактует уже за путь не по Христу и идет этим путем против православия и развитых в его духе порядков. Сама однако жизнь, случается, припугнет такого свободного исследователя, и он или уже отказывается от свободного исследования, как от лжи и греха, или начнет фанатически упорствовать на лживом, очевидно, пути намеренного пренебрежения и противления в отношении к истине Христовой. Какому тут разумному воззрению образоваться?! Так и в политической нашей жизни ищем славы, силы, благоустройства нашего отечества, расширения и ограждения его пределов, – все это прекрасно и достославно; но большей частью бывает так, что только события, в роде пожара московского в 1812 г., освещают и для нас Русских политический горизонт светом прямо Христовым. Но почему бы нам интереса и могущества отечественной державы не понимать и не устраивать или отстаивать всегда прямо и сознательно, как дары и проявления над нами и в нас любви Отца Небесного во Христе, нами познанной и усвояемой чрез веру православную? Почему бы нам не стоять за достоинство нашего отечества пред другими народами прямо и сознательно в то смысле и духе, в каком, например, один подвижник не хотел, при всем смирении своем, допускать унижения пред другими, как и сам почтенный образом Божиим, или благодатной сообразностью и сообщностью с великим и существенным сиянием славы Божией – Господом? Почему нам самой осторожности и тонких хитростей политики не вести и не выдерживать, принимая за первообраз и основание всего подобного-то «Богомудростное льщение»¹⁵, с каким Царь благодати Своим крестом незаметно «уловил началозлобного змия» – мятежного князя мира сего? России, как державе православной, можно и следует иметь в открытом и прямом виду свое назначение или призвание сознательно и свободно служить Божией во Христе любви, простертой на все народы, на весь мир, чтобы на этом именно основании не давать в международных отношениях одним преобладать над другими, и во всем проницательно наблюдать, к чему современное человечество и само по себе наиболее наклонно и ведется любовью Отца Небесного. Тогда было бы разумное единство и вместе своеобразие в нашей политической жизни, хотя мы ничем эксцентрическим не выступали бы из семьи цивилизованных народов.

–  Я с Вами согласен, – заметил я. – Но, во-первых, был же чем-то в роде того, что Вы говорите, «священный союз», в устроении которого подвизался Александр Благословенный. Но последствия показали, что нашей христианской честностью в отношении к обязанностям «священного союза» другие злоупотребляли, воспользовавшись ей только для своекорыстия и выдав нас тотчас же, как мы истинно нуждались в содействии наших союзников по священному союзу? А потому, во-вторых, как-то само собой приходит на мысль слово, кажется, Пальмерстона, сказанное им пред начатием последней восточной войны по поводу жарких протестаций против войны, какие делали английские методисты во имя Христианства: он выразился об этой сильной партии в Англии, что эти люди слишком святы для грешных дел политики. Мне кажется то же или подобное можно сказать и вообще о Христианстве, которое убеждает Вас обидчику, нанесшему нам, хоть бы публично, пощечину в одну щеку, подставить и другую щеку для другой пощечины, отнимающему нижнюю одежду отдать вместе с ней и верхнюю; этого никогда не согласите Вы с делом политики. Потому и наш, блаженной памяти, истинно благочестивый Государь Николай, когда пред него предстала депутация той же партии английских христиан со словом мира во имя Христианства, совершенно справедливо сказал этой депутации, что он, как христианин, согласен с ее суждением и предложением мира, но, как Государь, не может с этим согласиться. Что Вы на это скажете?

–  Прежде всего то, – отвечал о. Иоанн, – что, привыкнув разделять дело Веры от дела жизни, мы неприметно и самые внушения веры и благодати стали понимать не совсем точно и свободно от односторонностей. Да; это слова Христовы: «не противься обижающему; но если кто ударит тебя в правую щеку твою подставь ему и другую; и кто захочет судиться с тобой, и взять у тебя рубашку, отдай ему и кафтан», т.е. не только уступи оспариваемыя у тебя твои права, но и пожертвуй тем, чего у тебя не оспаривают (Мф. 5:39). Но надобно и понимать и исполнять эти слова Христова законодательства вполне согласно с мыслью Христовой. Вы, без сомнения, не будете и даже не можете спорить против того, что самый непогрешимый истолкователь своих благодатных слов и законов есть Сам Законодатель благодати, Который есть вместе и самое исполнение и , так сказать, олицетворение своих законов, или всей, открываемой Им, истины. Не правда ли?

–  Нечего и говорить о том, что само собой разумеется, – отвечал я.

–  Ну так вспомните, – продолжал о. Иоанн, – что когда Самого Господа нашего взяли на судилище, Он не жертвовал своим правом и не уступал своей правды. Так, на допрос первосвященника об учениках и учении Господа, как будто о тайной злоумышленной какой школе или секте, Господь дал ответ в таком смысле, что подрывал всякий судебный навет о злоумышленности тайной школы и свидетелем этой Своей правды представлял своих слушателей в открытых всенародных собраниях: «Я говорил явно миру; Я всегда учил в синагоге и в храме, куда все иудеи сходятся, и тайно не говорил ничего. Что ты спрашиваешь меня? Спроси слышавших, что Я говорил им; вот они знают, что Я говорил им» (Ин 18:19–21). Ответ был так далек от характера и духа жертвующей своими правами безответности, или готовой отказаться от всего своего уступчивости, что один из прислужников первосвященника нашел этот ответ оскорбительным для первосвященнической особы до нестерпимости, и потому нанес Господу пощечину. Что же опять Господь наш сделал? Ударившему Его по одной щеке подставил и другую, как Он сам учил? Опять нет. Он противопоставил обиде наглого человека требование и право правды: «Если Я сказал худо, – говорил Он, – стоя на судилище, – докажи, что худо, а если хорошо, за что ты бьешь Меня?» (Там же ст. 22, 23). Видите ли, что или мы не совсем точно, не совсем по мысли Господа разумеем Его заповеди и законы, или, чего быть не может, Сам Господь поступает несогласно со Своими же благодатными законами? Скажете ли, (как иные говорят), что здесь идет дело о самой спасительной Христовой истине, и потому этот случай не имеет отношения к Христовым заповедям об уступчивости на суде и о безответности против обидчиков в обыкновенных наших судах и случаях жизни? Но в том-то и дело, что именно Христова истина заведывает всем, не исключая и судов и случаев частной жизни, в которых потому и не надо уступать дела Христовой истины. И Господь наш столько же и в предстоянии Своем судилищу, как и во всей Своей жизни, есть первообраз для нас и для нашей жизни; и потому надо нам следовать примеру Его, как Он стоял на судилище и относился к Своим обидчикам. Согласны ли Вы с этим?

–  Не могу не согласиться, – отвечал я. – Но как же все это согласить с прямыми заповедями Господа: не противиться злу, уступать на суде свои права и ударившему в одну щеку подставлять и другую?

–  Да только не останавливайтесь на внешности заповедей и поступков Христовых, – отвечал о. Иоанн, – а вникайте в самую их силу, и Вы увидите, какое внутреннее между теми и другими согласие и соответствие; Вы увидите, как Господь точно исполнил и чрез самое исполнение протолковал Свои благодатные заповеди, как потому и нам должно разуметь и исполнять их. Или Вы хотите, под предлогом точной речи Спасителя и вполне открытых Его поступков, остановиться все-таки на одной внешности предмета? Но, не вникая в самую силу дела, нельзя верно понять ни самой точной речи, ни самых открытых действий нашего Господа. Вот я видал ссоры и драки пьяных людей, из которых один, приняв пощечину от другого и чувствуя себя уже не в силах противиться злобе врага, кричит с азартом: бей и в другую щеку. Это ведь, судя по внешности, прямо по заповеди Спасителя! Что ж? Вы согласны на такое исполнение благодатных законов нового завета? А то еще знаю пример: у одного раскольника забирали раскольничьи книги и рукописи по распоряжению начальства; это привело в такое бешенство раскольника, что он, в лицо забиравших его вещи, бросил все деньги свои и самую сорочку с себя, воображая и выдавая себя за исполнителя слов Христовых: хотящему судитися с тобою и ризу твою взяти, отпусти ему и срачицу. Думаю, подобных примеров достаточно для убеждения, что и в самых прямых словах и действиях Христовых не надо останавливаться на внешности, а должно духовной мыслью вникать в самую силу дела. Так ли?

–  Согласен, – отвечал я. – Но, вдаваясь в истолковательные подробности, ради Бога, не забывайте и не затягивайте разрешения главного вопроса нашего о проведении заповедей Христовых в дело политики.

–  Как же могли бы мы это сделать, – возразил о. Иоанн, – не взвесив хорошо самого смысла и силы Христовых заповедей и действий? От этого последнего и зависит простое разрешение высказанных Вами затруднений, которые я твердо держу в памяти и мысли моей. Итак – терпение и внимание к начатому истолкованию, которое сейчас же и кончится! Господь наш сказал: «Не противься злому, но если кто ударит тебя в правую щеку, подставь ему и другую», сказал и во всей силе исполнил это в отношении к злому судилищу иудейскому, без сопротивления дозволил ему взять Себя, – судить и осудить, приняв не только заушения и удары в ланиту, но и все Свое тело отдав на распятие. Господь сказал: «Кто захочет судиться с тобой и взять у тебя сорочку, отдай ему и верхнюю одежду», сказал и во всей силе это исполнил, беспрекословно подчиняясь неправому судебному приговору на крестную смерть, с оставлением всей одежды своей исполнителям этого приговора. Но и это еще – только, открытая вне, сторона Христова исполнения собственных Его заповедей. Предстоя видимо судилищу и, по судебному допросу, представляя свидетелем правоты Своей всенародные собрания, среди которых Он учил, Господь, невидимо, в духе Своем, предстоял Самому Отцу Своему Небесному, приемля на Себя ответственность за неправды и этого судилища и своего народа и всего мира, всем Собой жертвуя в искупление гибнущего во зле и заблуждениях человечества. Возражая ударившему Его в ланиту: что мя биеши, Господь и Спаситель наш в то же время сосредоточивал в своем лице всевозможные удары человеческих беззаконий, наносимые Его любви, и вину их взимал на Себя же, как Агнец Божий, вземляй грехи мира в такой силе, что, будучи Сама правда и вмещая в Себе всю любовь Отца, становился за грешный и подлежащий проклятию мир олицетворенным как бы «проклятием» и «грехом» (Гал. 3:13, 2Кор. 5:21). В соучастие такой-то любви Господней, по мере нашей веры и верности к Господу, мы и должны входить, если хотим, по мысли и духу Его, уразуметь и исполнять эти Его заповеди – ударившему в правую щеку подставлять ему и левую; оспаривающему нижнюю одежду отдавать и верхнюю. И только для того, чтобы мы вникали и входили именно в такую силу этих заповедей, а не останавливались на одной их внешности, Спаситель благоволил с твердостью возразить ударившему Его в ланиту вместо того, чтобы подставить ему и другую Свою ланиту. Только для того, чтобы и законов Его благодати не обращали мы в одну мертвую букву, Он требовал от суда обратиться к всенародному свидетельству Своей правоты, вместо безответной уступчивости Своих прав. Он в собственном лице и примере показал, что сила означенных Его заповедей состоит собственно не во внешней уступчивости и безответности, а в том, чтобы, не только уступая безответно, но и не дозволяя другим бесправно и безнаказанно обижать и унижать себя, усвоять себе при этом дух самопожертвования Христова за самых обидчиков и оскорбителей, чтобы, и отстаивая с твердостью свою правду и право, стоять во Христе пред Отцом Небесным самой своей правдой и правами за неправых нарушителей нашего права. Для ясности этого предмета, представим, что кто-либо объявил судебным порядком беззаконную претензию на Вашу собственность или нагло и публично оскорбил Вас пощечиной, вообще ругательствами и побоями. Если Вы хотите верно исполнить Христовы заповеди, то первая и главная Ваша забота и обязанность – так в Господе полюбить этого бессовестного обидчика или оскорбителя Вашего, чтобы его неправду, наглость и низость вменять себе как бы в собственную вину пред Богом, а Ваши права и правоту вменять в своем духе, в права и правду этого несчастного собрата, допустившего поругание над правдой и правами. Усвойте себе эту Христову любовь к грешному человеку, и она же внушит Вам, как поступить по внешности: уступить ли безответно свою собственность притязателю неправому или твердо отстаивать свое право, подставить ли ударившему по щеке и другую щеку, или с него взыскать с Господом на суде: что мя биеши?! В том и другом случае Вы только действуйте не иначе, как в духе Христова самопожертвования за брата, ищущем его чистоты и правды пред Самим Отцем Небесным, и готовом для этого вменять, в духе своем, себе самому виновность собрата, а этому последнему свои права; и Вы исполните, вполне верно по мысли и духу Господа, давшего нам и пример в этом, благодатные Его законы о «непротивлении злу». Так ли?

–  Так, как, – отвечал я, едва переводя дух от нетерпеливого предчувствия заключений и выводов, какие сделаны будут относительно политики. – Что же отсюда следует для нашего предмета? Говорите скорее, пожалуйста.

–  То следует, – продолжал о. Иоанн с твердостью и выражением особенного достоинства, что политике православного государства не только в прямых и ровных, но и в запутанных международных отношениях и столкновениях можно и должно держаться благодатного Христова законодательства. Пусть христианское государство и отстаивая свои права, и не дозволяя посягать на свою честь и собственность, раскрывает в себе именно то духовное настроение, о котором мы сейчас говорили, пусть в тех или других органах правительства это настроение выражается и действует хоть только в «общем», но сознательном направлении; в организме православного народа могут найтиться и такие и члены, в которых это настроение будет раскрываться и во всей благодатной своей глубине, для поддержки в этом органов правительства... И при таком воззрении и направлении политики, государи христианские не станут разделять, в деле и жизни, долг христианина от долга государя, что выводило бы этот последний долг из-под осенения благодатного и не давало бы на исполнении его почить благословению совершенного благоуспешества. Да! Христос Господь, не только вседержавствуя по Божеству, но и по благодати Своей подъявши на Себя бремя всяких грехов мира, грехов следовательно и политики, имеет поэтому вдвойне непреложное и святое право заведывать и править чрез Свои заповеди и законы благодатные и делом политики не только во внутреннем народном благоустроении, но и в отношениях внешних к другим народам. И только одностороннее разумение и блюдение Христианства, каково, например, Христианство английских методистов, было бы слишком (но фальшиво) свято для дела политики.

–  Ну, а «священный союз»? – напомнил я о. Иоанну.

–  И «священный союз», – продолжал он, – отчего так скоро обратился в изветшавшую букву или в выдохшуюся форму международного обязательства, которой своекорыстие стало злоупотреблять для своих эгоистических целей, которой честность или добросовестная верность этому «союзу» вынуждалась служить только чужим своекорыстным интересам? Отчего это? Оттого, что начала христианской любви, взятые в основание «священного союза», не были взвешены в своей живой силе (говорю это не в предосуждение наших отцев, вошедших в этот «союз», потому что истина разъясняется не иначе, как постепенно, для всякой области, следовательно и для политической). Да; и высокая идея христианской любви может быть взята так поверхностно, что живая ее сила может и не быть в виду и внимании. Сущность и сила Христианской любви к людям вообще состоит в усвоении себе Самого Христа Господа по духу Его любви к человечеству; так как и вся правда наша состоит в том да Христа приобрящем и обрящемся в Нем не со своею правдою, правдой своих дел и расположений, чуждых Самого Христа, хотя бы и кажущихся доброзаконными (Флп. 3:8–9). Поэтому сила и сущность христианской любви, как начала вчастности для политического мира, состоит в том, чтобы, как во внутреннем благоустроении народном, или в отношении правительств к своим народам, так и во внешних между народных отношениях, приобретать и усвоять Самого же Христа по духу Его человеколюбия, того именно человеколюбия, которое не только возвышается над своекорыстием, но на себя вземлет бремя и чуждых виновностей, бед и недостатков, как бы собственных своих, и чрез это является источником правды, благосостояния и совершенства. Такая сила христианского человеколюбия, сосредоточиваясь в Самом Христе, сколько бы возвышала политику над низким своекорыстием, столько бы и вооружала ее таким достоинством, чтобы не служить своекорыстию других: Христос понес бремена всего мира, но никакому своекорыстному эгоизму поживиться у Него нечем. Но политическое обязательство во имя христианского человеколюбия, только без направления прямо к Самому Христу Спасителю – и именно к Его бескорыстному самопожертвованию – не в ущерб, и в торжество правды, естественно обращалось для своекорыстных в способы их своекорыстия на счет других, а для бескорыстной честности в стеснительные узы и в службу чужим своекорыстным интересам. Итак «священный союз» служит доказательством не против союза политики с Христианством, а за то, чтобы этот союз утверждал в надлежащей и живой силе Христианства. Надо бы притом иметь в виду исторические условия, в зависимости от которых было это событие – «священный союз»: тогда объяснилось бы и то, как вкралось под это событие ветшающее основание. Но об этом поговорим, при случае, после.

Было уже темно, когда мы воротились в дом о. Иоанна. Супруга его, опасаясь сильного утомления его от праздничной продолжительной службы, от ходьбы по приходу для служения молебнов, от продолжительной прогулки, от путешествия в деревню для совершения требы, удивилась, когда увидела бодрое и оживленное лицо своего мужа. Она благодарила меня за сопутствие о. Иоанну: «Ему ведь, – говорил она. – успокоительнее отдыха, слаще всякой вкусной пищи и питья – наговориться от всего сердца с человеком, который придется ему по душе». О. Иоанн сказал ей с лаской, что не мало придется ей слышать от него из нынешних разговоров его со мной: «У нас с ней есть уговор, – сказал он мне, – чтобы, в досужее время, непременно передавать ей сущность моих духовных речей с другими». Тут матушка-попадья сказала, что, обрадовавшись нашему возвращению, она и позабыла передать нам приглашение из барского дома посидеть там нынешний вечер, что за себя самое она уже отказалась из-за ребенка и гостей. Я был уже знаком в этом доме. О. Иоанн, по своему одушевленному расположению, был не прочь расширить свое духовное общение с другими. И мы отправились. «Почти, наверное, могу сказать Вам, – говорил он мне дорогой, – что мы будем продолжать речь о политике, ведь ныне политика занимает всех; хорошо было бы, если бы эта речь подошла к нашим нынешним разговорам с Вами». Я отвечал, что с о. Иоанном и быть не может речи о политике в другом каком духе, только бы заговорили о политике.

Когда мы вошли в барские комнаты, хозяева, их семейные и гости с живостью подходили к о. Иоанну, кто за благословением, кто просто подавал руку или раскланивался; по светлому выражению лица о. Иоанна, мне само собой напомнилось, что говорил он о приветах людям с внутренним вниманием к образу в них Божию. Все уселись или расположились как кому удобнее. При взгляде на общество, но напряженному выражению некоторых лиц, уже можно было догадаться, что шла здесь до нас, должно быть, горячая беседа. Остановленное на минуту живое ее течение открылось немедленно как будто с новой силой. «Полноте дядюшка! – говорил студент университета, сын хозяйский, господину довольно почтенных лет и вида. – Кто теперь не следит за политикой? (Как раз о политике! – подумал я, и не мог без улыбки взглянуть на о. Иоанна). Вопрос римский, вопрос греческий¹⁶ кого не расшевелят, кого не заставят подумать и поговорить об этих делах? Вот и почтенный батюшка (говоривший обратился к о. Иоанну) не скажет, чтобы грех было заниматься политикой»...

–  Послушай, милый племянник, – перебил студента пожилой его дядя. – Лишнего на меня не говори! Следить за делами политики я не думаю считать грешным делом; напротив, по моему мнению, образованный человек должен знать, что делается в мире. Но вот чего я терпеть не могу, когда всякий... кто едва выучился рассуждать, так занесется в своих толках о политике, о греческом там или итальянском вопросе, что как будто распоряжается самыми судьбами Греции и Италии, или державствует над всем политическим миром. Все лезут словно в министры или в другие там государственные умы. Занимались бы поболее своим делом, а распоряжаться делами политики – на это дело есть призванные люди.

–  И Вы, многоуважаемый дяденька, не говорите на меня лишнего! – сказал студент. – Следя за политикой, мы не думаем распоряжаться чрез это судьбами мира политического. Напрасно опасаетесь соперничества нашего с министрами или умами государственными.

–  Значить и спорить Вам уже не о чем, – заметил усмехнувшись хозяин, отец молодого человека и старший брат пожилого. – Вечно спорят, а в развязке споре почти всегда выходит, что говорили друг на друга лишнее: точь-в-точь как бывает в спорах наших журналов между собой. Что же касается современных вопросов политики, право что-то страшно становится за наш мир. Там гражданство и Церковь в решительном разладе и вражде между собой, – мало было сменять королей! Положим, что это делали неправославные. А вот здесь и православные греки отреклись от своего государя. Бог весть, что такое делается в мире...

–  Поневоле задумаешься, – подхватил студент. – Ведь, все эти потрясения идут у наших братьев, братьев по человечеству, братьев по вере. Как не рассуждать о лучшем исходе тяжелых их борений и тревог?

–  Очень, видишь, нуждаются они в Ваших рассуждениях, – заметил угрюмо дядя. – Да и дела то их слишком близко касаются Вас; нельзя Вам не рассуждать о их исходе...

–  Мне думается, – заговорил к моему несказанному удовольствию о. Иоанн, – что дела итальянские и греческие, действительно, касаются и нас. Я разумею впрочем соприкосновение не политическое, как, например, по лондонской конференции вопрос греческий соприкасается и к нам.

–  Да, да, – сказал хозяин. – Настает критическая минута для светской власти папы; когда она падет, это благодатно отзовется для всего христианства. Без светской власти и папству не устоять. Это уж касается всех, кому дорого торжество христианства над заблуждениями. Это правда!

–  Признаюсь Вам, – отозвался на это о. Иоанн, – я и об этом не совсем так думаю. Я не разделяю мнения те, которые признают существенный интерес нашей религии в нынешней опасности для светской власти папы. Дело заблуждения римско-католического относится не к одной иерархии, но вместе и к гражданству. Соответственно тому, как первосвященник запада стал требовать отношения христиан к себе, как к верховному главе Церкви, наместнику Христа Бога, и политические главы западных государств требовали себе повиновения, как представителям и наместникам на земле Бога. Как папа, святительствуя во имя Христа, не возводил взоров западных христиан к Самому Христу – единственному и всегда действующему Главе Церкви, так и западные Государи, утверждая свой авторитет из милости Божией, не считали долгом своим возводить повиновения себе своих подвластных к Самому к своему, общему с ними, Господу. Западные власти, и духовная и гражданская, во все средние века соперничая и борясь между собой, единодушно или одинаково порабощали себе свободных по Христу детей Отца Небесного, одинаково не возглавляясь под живое главенство Самого Христа. Судите же теперь, что за интерес и для истинного или православного христианства, если бы светская власть папы и решительно ослабла и даже пала, а между тем единственное главенство Христа продолжало бы оставаться бездейственным, непризнанным у христиан запада. По-прежнему еще чужда и далека была бы для них та Христова благодать, чтобы и в гражданстве, как по делам и отношениям духовным, быть любимыми чадами Самого Отца Небесного. Христова благодать и истина, какова она есть в своем чистом и живом свете, была бы, по -прежнему, закрыта для запада.

–  Как же после этого будет соприкосновенен и к нам вопрос римский? – спросил хозяин.

–  Этот вопрос соприкосновенен к нам, православным, – отвечал о. Иоанн, – как фактическое доказательство той, принадлежащей православию, истины, что дела, и гражданские и церковные, надо христианам возглавлять прямо в Самом Христе, в Котором назначено возглавление всего и небесного и земного (Еф. 1:10), а иначе те и другие, рано или поздно, изживут самые последние в них остатки жизненности и правды. Когда западное гражданство и Церковь решительно пошли своим исключительным путем чрез освящение последней властительности Каролингов и чрез пожертвование и закрепление первым целой, прилежащей к Риму, области за папой (при Пипине), то еще как обильны были жизненные остатки от чистой истины и правды на стороне и гражданства, и Церкви запада! Возьмите во внимание, сколько было света и жизни в деле и лице Карла Великого, хотя в его основном воззрении на власть гражданскую, как на свыше земной авторитет, уже завита была фальшь повиновения человеку, как Богу, а не Самому Отцу Небесному. Взгляните и на великий тип Григория VII: ложь его односторонности остается всегда ложью, но искренность и энергия его верований, самоотвержение и духовная мощь его дела все же отсвечивают величием живой духовности. И в самой борьбе между собой Церковь и гражданство взаимно себя поддерживали духовно. Но теперь западное гражданство и Церковь, по римскому именно вопросу, являются во такой взаимной запутанности, которая совершенно неразрешима без явной обиды и вместе неправоты для обеих сторон. Папа оказывается пред всем миром обидчиком своих духовных детей в Италии, решительно идущим против их интересов и стремлений гражданских, и сам терпит от них обиду в посягательстве их на увековеченную собственность его и Церкви; итальянца обижают папу, посягая на его права, вопреки притом собственным понятиям о христианстве, и терпят от него обиду, возбраняемые им в своих стремлениях к довершению нового своего благоустройства. Это впрочем я говорю не в смысле того, может быть справедливого, но отзывающегося каким-то злорадством, взгляда и чувства, что та и другая сторона достойно наказываются за свое заблуждение. Напротив, по запутанности и увековеченности этого заблуждения, обе взаимно противоборные стороны – духовная и гражданская – мне представляются более жертвами, которым выпала страдальческая доля выносить свое бедственное заблуждение и, хотя медленно, подвигаться к истине – путем кровавых борений и затруднений. В этом отношении обе стороны по-своему трудятся в деле выяснения истины, приближая время ее торжества над заблуждением. Но истина принадлежит православию; и потому римский вопрос столько прикосновенен к нам, православным, сколько касается нас дело истины. Мы, православные, помилованы тем, что находимся на открытой и прямой дороге, которую мы должны не только сами проходить, но и указывать всем другим; и вот мы слышим в стороне, что давно уже сбившиеся с этой дороги кричат и бьются над тем, куда им идти. Мы в этом случае не имеем права сказать, что наше дело – сторона; нам даны ключи разумения благодатной истины, чтобы в отпертые ими двери и самим идти и другим открывать свободный ход. А что, если еще мы с этими ключами и сами не входим и других не пускаем в полное разумение истины?! Поэтому римский вопрос обязывает нас всех, во-первых, осмотреться достаточно ли мы, православные, во всех наших средах держимся главенства Господа нашего; достаточно ли мы, духовные, служим свободному и разумному развитию и утверждению в Самом Христе всего и гражданского или вообще светского; достаточно ли вы, светские, равноправные с нами в высоком звании детей во Христе Самого Бога, заботитесь знать и выдерживать для дела мысли и жизни, для политики и простого общежития – истину и благодать человеколюбивого нашего Господа, соделавшегося ради нас человеков человеком и в человечестве Своем умершего за нас погибающих и в воскресении воссиявшего всем жизнью, любовью Своего Отца, благодатью Своего животворящего Духа. Во-вторых, затруднения и борения римского католичества в достижении давно потерянной истины обязывают нас всех православных дружно взяться за ее живое раскрытие и проведение во всем нашем, чтобы, когда западные наши браться своими кровавыми опасностями и подвигами приблизятся к удобству – взглянуть прямо на истину, у нас уже была она раскрыта во всей красоте и величии своего благодатного заведывания всем человеческим. Ведь не только Господь Бог, но, кажется, и сам мир осудит нас, если мы пальцем не двинем к развязке и разъяснению тех идей, на которых запутан римский вопрос.

–  Вот такие рассуждения о нынешних событиях я люблю и готов разделять всей душой, – с особенной выразительностью произнес брат хозяина, взглянув на студента.

–  А знаете, дяденька, – заметил этот последний, с живым вниманием и отчасти с пытливостью следивший за речью о. Иоанна и за выразительностью его движений – во взгляде и физиономии, – много и энергически должна работать наша мысль (хотя это и не нравится Вам) над вопросами политическими и религиозными, историческими и философскими, чтобы воззрения отца Иоанна, – воззрения святые, светлые, широкие, никого не обижающие и почти ни к чему не пристрастные – были, как следует, поняты, применены, получили, всеми признаваемое, право гражданства хоть бы только еще у нас на Святой Руси...

Хозяин подтвердил мысль своего сына согласием со своей стороны; спорливый дядюшка студента тоже не противоречил, а только обратился к о. Иоанну с просьбой, чтобы последний высказал свое мнение о греческих делах.

– В самом деле, отчего это и православные греки, – сказал студент, – произнося с особенной и притом, на мой взгляд, двусмысленной выразительностью это слово православные: отчего и православные греки вздумали подражать неправославному западу в поступках со своим королем?

– Вы, кажется мне, – возразил о. Иоанн, обратясь к студенту с сочувственным взглядом, – заподозреваете меня в недостойном строгой истины пристрастии к православию, к православным. Мне прежде всего должно объясниться именно об этом. Я понимаю православие, как Христову, чистую от примеси лжи, истину, которая одна есть вселенская, непреложная истина. Иначе я был бы чужд самой веры, а вера у меня не только всосана мной с матерним молоком, но и оправдывается постоянными опытами Божией благодати, получаемой и вкушаемой чрез эту веру, озарена для меня испытанием священных писаний и преданий, испытанием как содержания самого православия, так и разностей его от всех известных мне видов неправомыслия религиозного и философского. Православие сияет мне светом, все для меня выясняющим, на что я с ним ни посмотрю, что ни изучаю, историю ли, естествоведение ли или движение философствующей мысли. Поэтому мои выражения о православии, как мериле и в деле политики, означают не пристрастие к нему, а полное, разумное убеждение в православии, как в самой истине. это не абсолютизм неподвижный, оковывающий движение мысли заранее принятыми положениями. Мы напротив удостоверены, что истину «мы знаем отчасти» только, и увидим ее, что называется, «лицем к лицу» (1Кор. 13:9–12) не прежде того, как «узрим» Отца Небесного, «как Он есть» со своим Словом и Духом (1Ин. 1:2–3): а потому до самого открытия этой вечной жизни созерцания и любви мы стремимся более и более уразумевать и усвоять себе истину. Самые определения существенных ее сторон, произведенные вселенской Церковью на соборах, как сами были плодом живых стремлений и подвигов веры в уразумении истины, так и на последующие времена составляют, так сказать, только исходные точки для шествия веры к более и более совершенному постижению, усвоению и применению истины. На этом основании и сами – те или другие – православные, держащиеся этой вселенской истины и исповедующей ее, вселенской по своему духу, Церкви, могут, так сказать, пускать в движение или в оборот сколько возможно все благодатные таланты истины, а могут и оставлять их все или многие из них без движения, зарывая их как бы в землю своего неразумения и небрежности, и чрез это допускать приражаться к себе превратным направлениям или духу самого неправославия, даже богоборного иудейства или язычества. Равно с другой стороны и сами неправославные и даже неверные, на сколько они видят и любят истину или, что то же, на сколько верно держатся или остатков правосодержимой истины или предварительно благодатных предначатий ее света (например, в чистых и благородных понятиях, добросовестных правилах и т.д., на столько возвышаются духом своим в область православия. Судите же теперь, имеем ли мы какое, недостойное истины и искренней, прямой любви к ней, пристрастие к кому-нибудь или чему-нибудь в православии, хотя стремимся и думать и жить только православием, как самой истиной. Можно ли требовать от православных большего беспристрастия, если даже станете относиться к ним только так же, как и к другим людям с честными и добросовестными убеждениями?

Молодой человек, к которому особенно обращал свою речь о. Иоанн, вспыхнул стыдливо; однако ж, подумав, отвечал, хотя почтительно, но со слышной для внутреннего чувства жесткостью:

–  Спорить с Вами, батюшка, я не могу, глубоко уважая Ваш образ мыслей, тем более, что в Ваших словах я уже услышал и ответ Ваш по вопросу о православных греках, изгнавших своего короля. Они, видно, немножко вдались в направление западного неправославия. Может быть, это было с ними тогда, когда они предпочли терпению (а пожалуй, скажут иные, преданности промыслу или воле Божией) освобождение от турецкого ига чрез геройскую, самоотверженную любовь к своей славной отчизне. И вот направление, взятое у западного направления, и разрешилось наконец тем, что делается на западе: греки, подобно французам или итальянцам, заставили удалиться короля из своей страны. Ведь, так? Ведь, по духу православия, как я читал в письме нашего парижского протоиерея Васильева к Гизо относительно светской власти папы, дело не в материальной силе или внешней независимости, а в смиренном терпении, которого афинским грекам, по духу православия, и следовало держаться еще в то время, как их тревожила грешная мысль свободы от турок. Верно, кажется, я рассуждаю по тем началам. которые Вы сейчас развивали относительно православия?

О. Иоанн весело взглянул на меня и обратился с такими словами:

–  Вот, мы с Вами, как нарочно для такого серьезного разговора, рассуждали о новозаветном законодательстве, раскрытом и в словах и в действиях нашего Господа.

И потом, обращаясь к студенту и другим собеседникам, священник продолжал:

–  В законодательных книгах нового завета выражено прямо, что Господь дал такую заповедь смиренного терпения, что, если кто ударит тебя в одну щеку, ты подставь ему и другую, но в тех же книгах изложено также в законодательном смысле, что, когда Господа на судилище ударил по щеке за одно Его слово кто-то из архиерейской прислуги, Господь ему не подставил другой щеки, а противопоставил на том же суде требование правды: «Если Я сказал худо, доказывай это, а если хорошо, то за что ты Меня бьешь?» Видно, что можно, не изменяя духу смиренного терпения, с твердостью требовать правды или искать своих прав. И в самом деле, если кто нанес бы Вам пощечину и Вы, без всякой любви, а только с фарисейским самооправданием, стали бы подставлять себя и для другой пощечины, Вы не исполнили бы Христовой заповеди о смиренном терпении. Напротив, если Вы стали бы против своего обидчика искать правды, в духе своем однако, с Христовой любовью к обидчику, разделяя вину его неправды пред Отцем Н

– ебесным, да и взыскивали бы обиду с обидчика именно в намерении и стремлении любви поставить и его состояние в правды; то Вы следовали бы прямо за Христом, как Он действовал на суде, и вместе с Ним не нарушали бы нисколько заповеди смиренного терпения. Вот мы о чем рассуждали ныне же вечером, и притом относительно также дел политики или применения к ним духа христианского. Согласны ли Вы с нашим рассуждением, – спросил о. Иоанн, – обращаясь особенно к студенту.

– Вполне! – отвечал этот последний, явно, с открытым лицем и сердцем. – Желаю выслушать применение сказанного Вами к благородным грекам.

Лица прочих выражали такое же живое сочувствие к предмету речи.

– Но наперед, – продолжал о. Иоанн, – нам надо поставить на вид еще нечто, относящееся к нашему предмету, также из книг новозаветного слова Божия. Апостол Павел, пиша к коринфским христианам, обращает внимание между прочим на их суды у неверных. Ведь правительство и судебные места были тогда языческие. Учитель язычников упрекает коринфян, зачем они допускают между собой тяжбы, зачем лучше не остаются обиженными (1Кор. 6:7); но эта мысль о долге христианского миролюбия и терпения обид не препятствует Апостолу требовать, чтобы христиане судились, по крайней мере, не у неверных, а у своих же собратий – христиан, могущих рассудить между своими братьями (там же ст. 5). Что это делает Апостол? Не сам ли он учит, что всякая власть от Бога? А потому, отчего же бы не подчиняться судебной расправе хотя бы и языческих судей? Это было бы, кажется, так согласно с духом христианского повиновения и терпеливого смирения. Но вот не так рассуждает Боговдохновенный учитель: он некоторым образом предначинает, вместо языческих порядков расправы судебной, христианские порядки. Видно не совсем одно и то же быть под судебной частью язычников или христиан, верных или неверных, магометан или собратьев православных; видно, дух тех или других, дух православно-христианский или язычески-неверный непременно выражается властительных их распоряжениях или расправах судебных, а это дело не безразличное для христиан. А потому, видно, сколько может зависеть от самих христиан, только бы это было без нарушения правды, им надо и справедливо поставлять себя в независимость от духа неверных властей и искать расправы братской, христианской.

– Итак, что касается православных греков... – заговорил хозяин, как бы от лица о. Иоанна.

– Не один, а несколько выводов из сказанного нами, – продолжал о. Иоанн, – надо сделать касательно православных греков – наших дорогих собратий, касательно не одного притом настоящего их политического состояния и движения, касательно наконец и не одних греков. Во-первых, когда на западе власть гражданская, как и духовная, вводила народы в рабские узы повиновения себе, как представительной и наместничествующей Бога (вместо детского повиновения Самому Христу и в Нем Отцу Небесному, Который для предающейся Ему Самому веры готов проявлять во властях, ради вочеловечения Своего Сына, собственное Сво всеблагостное отчество): тогда, именно в средние века, в византийской империи, то и дело, совершались кровавые низвержения одних государей другими претендентами и над этими последними такие же бесчеловечные насилия иных, иногда самых близких кровных. В продолжении нескольких поколений это было характером истории византийской. Что это показывает? Очевидно то, что греки, помилованные тем, что удержали у себя православие, после своих вселенских подвигов в разъяснении и определении существенных его сторон, слишком мало проводили дух и начало его в свои мирские и гражданские дела, и в этом отношении закапывали таланты православия в землю. Во-вторых, когда совершился над греками суд и правды и вместе милости Божией, введшей их и по внешнему или гражданскому положению под законы благодати, действующей огнем очистительных бедствий и страданий, то это совершилось всеправедно у Бога, но совсем бесправно у пленивших православную империю магометан. В третьих, когда на западе началось революционное движение народа (именно французского) против уз правительственных, налагаемых во имя Бога, то, за последующими тому наполеоновскими войнами к Европе, и греки отозвались движением против явно-насильственных уз ига магометанского. Дай Бог, чтобы они при этом возвышались над возмутительным духом революции к православному направлению и стремлению искать христианской управы вместо магометанской, ради перевеса самой правды над бесправием магометанского порабощения, ради блага самой Св. нашей веры, ради торжества самой истины Христовой над лживым исламом, ради того, чтобы блеснуть живительным светом торжествующего христианства ко вразумлению в его истине и спасению самых магометан! В четвертых, когда король Греции приметно усиливался скреплять узы своей власти над греками, по духу соименных себе древних Оттонов, то есть, по направлению вообще западных царей властвовать над народами во имя Бога, не давая им вкушать благодати владычества Самого Отца Небесного, пожертвовавшего Сыном Своим для людей, а этот западный порядок уже до того изжил остатки своей жизненности, что народы неудержимо стремятся к смене подобных правительств, – то произошло, что и православные греки не потерпели подобного короля. Дай Бог, чтобы и в этом они водились православным стремлением или даже хотя бы только инстинктом – найти такую власть, в которой раскрывался бы дух власти Отца Небесного, давшего Своим подвластным Сына Своего, чтобы и они были Его детьми, – дух власти нашего Господа, на Себе вынесшего все вины и нашего греховного мятежничества! Наконец, в пятых, рассуждая о таких потрясающих современный мир событиях у греков ли православных или у других народов неправославных, каковы изгнания королей с их престолов, рассуждая не только по возможным и действительным винам со стороны этих королей и их народов, но и по благодати Агнца Божия, вземлющего греховные вины мира, не могу не возблагодарить Создателя и Спасителя нашего за то, что Он, когда власти не хотели своей волей разделять любовь Его к подвластному человечеству, и против их намерения даст им вкусить от чаши Своих страданий, принятых от подвластного Ему мира для его же спасения; за то, что, когда христианские народы, не исключая и православных греков, не озабочивались возводить самого своего гражданства к действующему в земном главенству Самого Христа, благодать Его повела эти народы путем порабощения и самых смут гражданских, потрясением всех вековых порядков, – повела к тому, чтобы народы наконец сознали несостоятельность всего своего, взятого вне державы благодати и истины Христовой. Это дает нам благую надежду, что рано или поздно Царь благодати и истины даст царям и народам, и в гражданском их устройстве и состоянии, как и вообще в земном быте, узнать и восприять свет и жизнь Его благодати и истины, когда христиане – и восточные к своему прочному освобождению от ига векового, и западные к своему освобождению от неправых односторонностей – дознают уже согласно и единодушно, к просвещению и спасению и прочего мира, живую силу православия.

– Аминь! – заключил хозяин.

Когда мы, простясь с добрыми господами, возвращались к о. Иоанну, я заметил ему, что теперь понимаю недосказанное им мне о тех неживительных исторических условиях, под которыми образовался священный союз. «Западные государи соединялись в священном союзе, – говорил я, – не колебля нимало тех начал западного властительства – управлять народами во имя Высшего, Божеского авторитета, не давая им в гражданстве видеть и вкушать самой Божеской благодати, которая вся есть дух и сила самоотверженной любви. Тут естественно укрыться своекорыстию одних, под непроницаемой для других личиной или предлогом высшего авторитета».

– Вот и подивитесь, – сказал мне на это о. Иоанн, – с каким долготерпением и кротостью любви ведет Всевышний Отец возлюбленное Им ради Своего Сына человечество – к его назначению, или, что то же, ко спасению всего человеческого.