XI. О двух, борющихся между собой, направлениях современной мыслительности

Апостолъ Павел, говоря о Христовой благодатной истине, называет ее «премудростью Божией, которую предназначил Бог прежде веков к славе нашей, которой никто из властей⁶⁵ века сего не познал; ибо, если бы познали, то не распяли бы Господа славы». Область же этой премудрости Божией обозначается у Апостола такими словами Пророка Исаии: чего не видал глаз, не слыхало ухо, и что не приходило на сердце человеку, то приготовил Бог любящим Его (Ис. 64:4); «а нам, продолжает Апостол, Бог открыл это Духом святым, ибо Дух вся испытует и глубины Божия» (1Кор. 2:7–10). В самом деле, только бы кто светлым сознанием и живой мыслью вступил или хотя бы приникнул в область той любви Отца нашего небесного, которая всей своей полнотой и существенно почивает в Его единородном Сыне, и открылась миру в том же единосущном Отцу Сыне чрез творческие и вседержавные Его действия, увенчавшиеся или, можно сказать, сосредоточившиеся в домостроительстве Его вочеловечения, и изливается со своим жизненным светом в приемлющие души – Духом Святым. Такого человека, действительно, тотчас обдает всего свежим живительным воздухом, обливает ярким светом⁶⁶, потому что во всем ощутительно для него благодатное веяние любви Отца, всякая вещь, всякое событие, (не говоря уже о всем человечестве и мировой жизни) светятся для него лучами творческих и державных мыслей Его, определений или попущений. Все предметы, силы и законы природы такому человеку представляют собой, действительно, как бы сейчас только изреченное слово Творца. Во всем для него веет Дух любви всеобщего Отца, которой Единородный и единосущный Сын Его благодатно поделился со Своими созданиями, как «перворожденный» с братьями (Кол. 1:15–18), поделился чрез самое дарование им бытия и не перестает делиться чрез вседержительное управление ими, чрез отсвет той же любви всевышне-отеческой во всех видах нашего земного отечества, чрез раскрытие ее в самой области смерти. Этот-то всемощный Дух научает счастливого своего сопричастника не только в людях, хотя бы в самой низкой земной доле или с самыми тяжкими душевными недугами, но и во всякой твари.

.....в воздухе, в водах, и тихих рощах находит – собратов.

Сознавая и чувствуя себя, ради благодатной сообщности своей Христу Сыну Божию, также сыном Его Отца, и сыном таким, которому во Христе открыты и доступны все Его сокровища в мире, и даже «вся полнота Божия» (Еф. 3:10), у которого неотъемлемы свобода и даже смелость сыновняя, этот человек не может не чувствовать, что точно тяжелый камень свалился с его мысли и спали оковы со всего его существа. Легко представить себе его удовольствие и восторг, когда ж движась Духом, который «все испытует и глубины Божия», точно вырвавшись из мрачной тюрьмы, вдруг почувствует благодатную свободу. Он идет со своей мыслью и вопросами веры куда угодно, куда влечет его любознание, стремящееся выяснить себе «сокровенные во Христе все сокровища мудрости и знания (Кол. 2:3), – не боится доискиваться и допытываться всего, все человеческое и мировое освещая светом Христовым. Со Христом, Которого он не по букве мертвой, а в самой силе держится, и Которого потому живо сознает и чувствует в себе, – его не пугают уже никакие фантастические образы, никакие идолы или умственные твердыни, на которые прежде он боялся и взглянуть попристальнее. Он одушевляется непоколебимой уверенностью, что со Христом, в Котором вся любовь Отца и Который вынес на Себе всю тягость наших греховных повинностей и заблуждений, он не погибнет; его не сожжет огонь, не потопит вода, не пожрут бездны; он всегда и везде останется цел и невредим со своей сообщной уму Христову мыслью, и что эта, сообщная Христу, мысль может выработать и найти начала и способы к умирению и благоустроению всего. Зная, что Господь, принявши человеческую природу, принял потому и человеческий ум с его законами и требованиями, этот живущий и мыслящий во Христе человек никак не допускает отречения от законов и требований ума и мысли, а напротив дорожит ими, как уже Христовой собственностью; следовательно он более всякого другого признает обязанность и правду строгой критики и здравого смысла. Равным образом, зная, что Христос Господь принял ради нас и нашу человеческую плоть с ее условиями, он считает делом относящимся к выяснению Христовой истины и благодати, строгое научное расследование и самой материальной стороны человеческого существа, того насколько зависят от материальных условий и самые духовные человеческие действия, насколько и какими путями внешний мир входит в область нашей духовной жизни в чувственных впечатлениях и представлениях.

По тому же самому мыслящий со Христом человек готов с любовью и уважением следить и изучать также философское движение и развитие мысли человеческой, зная, что все, истинно согласное с законом ума, принадлежит уже самому законодателю и свету умов Христу и что всякая, хотя бы и не вполне удавшаяся, попытка удовлетворить здравым требованиям мысли, выражает по крайней мере стремление собственно ко Христу же, как единственному свету истины, просвещающему всякого человека, хотя бы и «неведомому» для тех или других, как некогда для язычников Афинян (Деян. 17:23). Сообщный уму Христову, этот мыслитель «духовный судит о всем, а о нем судит никто не может: ибо кто уразумел ум Господень, чтобы изъяснять его» (1Кор. 2:16)? И таким образом по силе и власти собственно Христова ума, он оказывается, как последний судия и решитель всего. Но и за всем тем такой избранный лучше всех знает, что при вечности и неизменности животворной истины самой по себе, всецелого и абсолютно совершенного познания неисследимых ее глубин люди не имеют ни в какое время и не будут иметь во весь ряд времен до открытия вечности, когда все виды нынешнего познания прейдут и истина Христова раскроется открытым для нее умам и сердцам во всей светоносной своей славе: «Ибо мы отчасти знаем... когда же достигнем совершенного, тогда то, что отчасти, прекратится. Когда я был младенцем, то по младенчески говорил, по младенчески мыслил, по младенчески рассуждал; а когда стал мужем, то оставил младенческое. Теперь мы видим, как зерцалом в гадании, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, тогда же познаю, так как я познан (1Кор. 13:9–12). По этому самому, такой христианин, при всем высоком и даже чрезвычайном совершенстве своего разумения и усвоения Христовой истины, никогда «не почитает себя достигшим» полноты ведения и исполнения истины, «но только, забывая заднее, простирается вперед» (Флп. 3:13). Он стремится к тому, чтобы, вменяя все вне Христа в тщету и уметы, «приобресть Христа» (Флп. 3:8) и уже в Нем приобресть все, чтобы «познать Его и силу воскресения Его и участие в страданиях его, сообразуясь смерти Его» (Флп. 3:10); то есть, чтобы просвещаться и исполняться более и более, в своей мысли и расположении, Христовой любовью к нам грешным людям, возведшей Его на крест и воссиявшей торжеством спасения всемирного в Его воскресении, просвещаться и исполняться «до меры полного возраста Христова» (Еф. 4:13), до достижения Христовой истины и благодати, сколько возможно истинно верующему (Флп. 3:12). И от безмерности Христовой любви, раскрывающейся в Его истине и благодати, происходит то, что, сколько бы и каких великих и страдальческих подвигов служения Христовой истине и благодати избранник Христов ни совершил, все еще он видит свой недостаток и лишение сравнительно с безмерной полнотой Христовой любви и, в своих страданиях и подвигах, с радостью сознает и чувствует только некоторое восполнение этого недостатка и лишения своего в сообщении духу и силе Христовых страданий и скорбей за Церковь (Кол. 1:24)... Боже мой, Боже мой! Как человек помилован и ущедрен от Христовой истины и благодати, если только он хочет сам воспринимать эту милость и щедрость света и жизни в свой ум и сердце! И на такой чрезвычайной высоте Божия избранника, мыслящего и живущего самим Сыном Божиим Христом по силе Святого Духа, и потому с сыновней свободой и отчетливой сознательностью наслаждающегося и в самых злостраданиях всерадостной любовью Отца небесного, внимательный и проницательный наблюдатель не найдет в нем ничего похожего на что-либо, неподходящее к человеку и к его жизни. Это потому, что истинно Божий человек смотрит на мир, с его явлениями, в том числе и на человека, как он есть и как мы видим их на самом деле. Он живо сознает, и чувствует, что все худшее, злое и лживое, одним словом греховное в мире и человеке понесено самим Агнцем Божиим, а все лучшее истинное и благотворное, хотя бы и бессознательное у большинства, изливается от полноты Его благодати, и потому во всяком человеке он видит родное, близкое себе, обращая заботливое внимание своей истинно Христовой любви именно на то, что приковывает к себе мысль каждого, чтобы своей верой лучшее из этого упрочить во Христе, а худшее упразднять понемногу. От того что-то родное, близкое слышится в Божием человеке и для сердца других людей, даже далеко от него разномыслящих. От того же в истинно Божием человеке, только бы нам смотреть с прямой точки зрения на его дело, оказывается все так просто и безыскусственно.

Такие мысли возбудились во мне статьей одного из последних годов «Современника»: «Два типа современных философов». Эта статья поднимала самые важные вопросы по делу современной мыслительности, но она прошла бесследно в нашей журналистике и литературе. У нас, в последнее время, завелось почему-то (кажется, по недостатку в нас серьезной любви к истине) такое обыкновение, что едва успеют коснуться важнейших вопросов и сейчас же сворачивают все дело к эгоистичным и грубым личным оскорблениями. Как будто и нужды никому нет, что от неразработки и неправильного решения существенно важных вопросов пропадают так или иначе и самые личности. Вот почему я считаю нужным напоминать читателям означенную статью «Современника». Свежая мысль, вооруженная ловкой диалектикой и удивительным уменьем высказываться вполне для догадливых, с прикрытием однако себя от самой подозрительной придирчивости, видна во всей статье. Не буду говорить о том, что именно хотел высказать автор этой статьи, но лучшее в ней, может быть и ненамеренно с его стороны, (следовательно по какому-то духовному инстинкту), отзывается точно тем духом, который выше обозначен мной уже со всей точностью. Дозволю себе сказать далее несколько слов и о худшем в статье, слов не обличения, а искреннего участия и посильного содействия к тому, чтобы держащимся этого худшего сознать и отбросить это худшее как негодную дрянь.

Само собой разумеется, что сказанного в статье о старых философах, за немногими исключениями, я не отношу к худшему. Могу даже прибавить нечто в объяснение фальшивости и несостоятельности этих старых философов. Под старыми философами разумеются мыслители, имеющие притязание на верность своего философствования христианству и, действительно, заносящие в свои системы истины, открытые христианством, но в самом основании или начале своей философии допускающие следующие две великие, портящие все дело, фальши.

Во-первых, они мечтают быть и верными Христу и философствовать с сохранением некоторой доли самостоятельности, от Христа независимой. С одной стороны смотря на христианство, как на данную Божественную истину, они действительно беспрекословно принимают готовую ее систему, но с другой они, справедливо признавая, что эта система не может быть в противоречии не с чем здравомысленным, а вместе сознавая и самостоятельность необходимой для философствования, начинают философствовать тоже самостоятельно; и применяя к христианству все развитие мыслей своих, говорят: «Смотрите, что здравая философия и христианство взаимно себе не противоречат, что первая только раскрывает и выясняет содержащееся в последнем». В этом самом и состоит чрезвычайной важности фальшь у этих мыслителей. Господь и Спаситель наш Христос воспринял для нас в свою Божественную личность всю нашу человеческую природу, и тело и душу с ее мыслью, волей, памятью, впечатлительностью чувств и прочее. Потому у нас, истинно верующих во Иисуса Христа, все должно быть во Христе, все дело нашей мысли, воли, сердца и всех наших чувствований. Не ктому себе живу, говорит истинно верующий, изрекая в этом правило для веры каждого, но живет во мне Христос, верой живу в Сына Божия, возлюбившего мене и предавшего Себе по мне (Гал. 2:20). Или иначе мы еще не веруем во Христа, как бы благомысленно ни философствовали; мы много, как только разве идем к вере, уясняющей себе Христа. Единородный и единосущный Сын Божий, даровав тварям бытие и нося всяческая Своей мыслью и силой, чрез это благодатно делится со всей совокупностью созданий (по мере их приемлемости, от Него же верховно условливаемой) той любовью Своего Отца, которую имеет почивающей в Себе по самому существу и сыновнему Своему значению, и таким образом является, при неизменности Своего Божества, перворожденным всея твари, по братски уделяющим ей блага и дары любви Своего Отца. Если же мы, чрез свои неверности, и заблуждения, отпадаем от животворящей Божией любви и становимся душевно мертвыми, то все тот же единородный, в Своем вочеловечении, понес на Себе вины всех наших неверностей и заблуждений, воспринял на Себя грехи наши и истребил их Своей крестной смертью, и в воскресении открыл в Себе животворную любовь Своего Отца и для оживления всех мертвых прегрешеньми, и таким образом является опять перворожденным из мертвых, братски делящимся и с ними жизнью и любовью Отца Своего. Потому опять, если мы истинно веруем во Христа, не можем уже смотреть на человека и на мир и ни на что в мире, вне раскрывающейся во Христе любви Отца небесного, содержащей в себе начало и условия для всего, самое зло и ложь допустившей в мире для превозможения его тем обильнейшим светом истины и блага, и из смерти сияющей жизнью. Или иначе еще мы не уразумели своей верой Христа, как Он открылся нам. Таким образом самому существу христианства, право разумеемого, противоречит эта мыслительность, остерегающаяся, по-видимому, отступать от Христа и Его истины, но вместе и берущаяся за независимое от Него философствование. Да это и само себе противоречит. Философская самостоятельность, пригоняющая, однако, все к данной уже мысленной области, по необходимости есть рабская и, следовательно, мнимая самостоятельность. Мысль здесь, на каждом шагу своем, связана боязнью и насильственным старанием, как бы не войти в противоречие, чрез свою независимую самостоятельность, с той или другой стороной христианства, и потому, всегда двоедушная внутренно, она чужда благородного прямодушия и смелости. И все, что она в области философии ни пригнала бы к согласию с христианством, будучи взято и развито не из живых начал последнего, будет, действительно, походить на заплаты лоскутного платья. Все это прекрасно раскрыто в статье «Современника», которую мы имеем в виду. Да, или надо и философствовать умом прямо Христовым, то есть, водящимся Христовой мыслью, доступной и открытой нам ради Его вочеловечения и одушевленной сыновнесмелым и свободным и вместе человеколюбивым духом Христовым; или уже не отделяйте своего философствования, храмлющаго на обе плесне и стоющего ножа Илииной ревности, от всякого другого рода философии, против которого вы так нещадно вооружаетесь иногда.

Другая фальшь «старых философов» и состоит именно в беспощадности и какой-то враждебности их к философствованию не по их началам, и особенно, к новейшей философии. То непреложная правда, что все в мире и всякое дело человека, следовательно и мыслительность, вне Христа, отчуждены и от благоволения Отца небесного и от Духа истины и, значит, составляют верную добычу лжи и отвержения. Но и то неоспоримая истина, что Христос есть свет, просвещающий всякого человека грядущего в мир, и даже светящийся в самой тьме без подавления этой тьмой (Ин. 1:5–9). К Его же светению относятся и законы и требования разума человеческого. И потому насколько в мыслительности выдерживаются эти законы и удовлетворяются эти требования разума, и даже сколько есть у того или другого мыслителя чистого и добросовестного стремления выдержать первые и удовлетворить последние, настолько у этого мыслителя, в его мыслительности открывается места и светению Христову. Самая тьма заблуждений не в состоянии объять или омрачить этого света. А потому любящему Христов свет свойственно с любовью же следить и уважать Христово же светение и в философской мыслительности. Тем более славы Христу Богу нашему, что Он сияет как солнце на праведныя и неправедныя. Безнаказанно пренебрегать Христовым невозможно, где бы оно ни скрывалось. Нельзя неразумной ревности опираться на то, что истинных мыслей у иного мыслителя кажется не более, как два или три зерна в целом поле пустоколосицы. И одна черта или йота истины, которая существенно принадлежит Христу, не может прейти; скорее небо и земля прейдут. Страшно отвергать всецело мыслительность того или другого философа, если бы в ней оказалось не более и одной йоты или чертвы Христова. Потому беспощадные к философии новейшей «старые философы» поступают против начал веры и любви к Христовой истине, которых сами же держатся. Торжество Христовой истины и откроется не столько тогда, когда мыслительность, искренно ищущая истины, увидит невозможность удовлетоврить помимо Христа законам и требованиям самого разума, сколько тогда, когда, за тем, эта мыслительность расследует, какую сторону Христовой же истины угадывала или слышала та или другая философская система, что из Христова же света имел в виду, хоть и смутном, и, с положительной или отрицательной стороны, раскрывал тот или другой новейший философ в системе своей мыслительности⁶⁷.

И мыслительность философская, если будет искренняя и добросовестная, верная законам и требованиям, разума, если, то есть, не оставит ее Господь без Своего, хотя бы до времени и непризнаваемого от нее, светения, рано или поздно дойдет же или будет доведена до этого торжества истины. Но потому и надобно как ей самой смотреть, чтобы уже не поступать против законов и требований разума, так и со стороны любящих истину заботливо наблюдать, чтобы движение мыслительности шло верно по законам и требованиям разума, и в этом отношении озарялось светением Христовым.

В том ведь и беда наша, что, стараясь выбиться из какой-нибудь односторонности, всего скорее можем впасть в другую противоположную ей, но столько же лживую, односторонность. Поэтому и нуждаемся мы во взаимной поддержке, и во взаимном серьезном и уважительном друг к другу внимании, при самых разностях наших воззрений, чтобы каждому из нас служить к восполнению недостаточности в чем-нибудь другого, равно и себе получать от другого что-нибудь к восполнению собственной недостаточности. Друг друга тяготы носите и тако исполните закон совершенно всесторонней истины и правды, закон Христов. Монополия в деле истины совершенно не годится; монополия «старых философов», по самой явной застарелости, не так опасна; тяжелее и прискорбнее замечать монополию по делу истины, в каком-либо свежем направлении. Неудовлетворенные устаревшей системой «старых философов», новые мыслители принимают уже просто на веру, что истина решительно на их стороне, что и современная мысль это сознает или чувствует и склоняется к их стороне; и в следствие этого эти господа первые сами же себя и обижают, очерчивая около себя по своим вкусам или началам известный круг, и уже знать не хотят никого и ничего вне своего, как бы заколдованного, круга. Уже это одно свидетельствует о неполноте и узкости их воззрения, нехотящего внимательнее вглядеться во всю целость противоположного им воззрения. Ведь уже бывало, что слишком рьяные бойцы, со своей вавилонской башней, думали пробиться за небесный свод, как нынешние «бойцы мысли стараются окончательно разбить его весь, чтобы он не мешал свободному полету мысли». Но ныне едва отыскивается и след всего древнего Вавилона. Вот ведь куда может завлечь, в деле мысли, новейшая монополия одностороннего рационализма. Угрожать, скажете, уж последнее дело, и этим никого не убедишь. Хорошо! Посмотрим, нет ли у нас основательных поводов к таким не угрозам, а только братским остережениям, которые, кажется, могут не производить очень неприятного расположения духа и, во всяком случае, не могут злотворно действовать на мысль и вообще на все развитие человека. Будем держаться собственно требований и законов разума, которым и я и эти новые мыслители равно верим, они не знают, (да и сами-то они знают ли вполне), почему верят, а я верю именно потому, что в законах и требованиях разума человеческого читаю законоположившую их творческую мысль Бога Слова Христа.

«Легко представить себе, говорят⁶⁸ о новом мыслителе, его удовольствие и восторг, когда он, вырвавшись из мрачной тюрьмы, вдруг почувствует свободу, идет со своей мыслью и вопросами куда угодно, куда влечет его пытливость... стремится и проникает всюду, не боясь никаких пропастей; отваживается на самые отчаянные попытки, и при этом с величайшей радостью воображает, что как бы они ни были не удачны, он не погибнет, его не сожжет огонь, не потопит вода, не пожрут бездны, что он всегда и везде останется цел и невредим со своей мыслью, что бы она ни выработала, что бы ни нашла». Что в этом слышно из принадлежащего истине и ее духу, мы это показали уже прежде всего, и таким образом истину и отнесли к области истины. Но во Христе и со Христом, вседержавным умом и Словом, вынесшем притом в воспринятом им человечестве на Себе все злое и смертоносное, можно действительно идти куда угодно и проникать всюду, не боясь пропастей или погибели ни от огня, ни от воды, ни от какой бездны. Тут есть логика! Но вне Христа на чем опирается мысль в такой страшной по своему бесстрастию смелости и свободе, в такой безусловно самоуверенной надежде? На законах и требованиях разума? Но кем же или чем вне Христа и они оправдываются, чтобы отважиться с ними на самые отчаянные попытки? На каком основании можно, при этом, с величайшей радостью еще воображать, что как бы эти попытки ни были неудачны (значит не только сомнительны, но и совсем неверны и лживы, всегда и везде останешься цел и невредим. Этого уж решительно не допускают самые требования и законы разума, которые делают человека, следующего им, уже ответственным пред собой и осуждают, как преступную и вредную, всякую попытку, неудавшуюся по вине самого мыслителя, по его недостаточному вниманию к законам и требованиям разума, а кто и за тем стал бы отваживаться на новые и более отчаянные попытки в уверенности (наперекор, как дело очевидное, требованиям и законам ума) в непременной целости и невредимости своей, куда бы он ни зашел со своими попытками, такому мыслителю разум во имя своих законов и требований прямо скажет, что его мыслительность просто неразумна или, сказать тоже иначе, пагубна для собственной его разумности. То справедливо, что от мысли так настроенного мыслителя, что он как будто постоянно ходит на краю пропасти или как будто перебирается через реку по тонкому льду, где каждую минуту угрожает ему опасность провалиться и сгибнуть на век, от мысли такого мыслителя нельзя ожидать смелого полета, или чего-нибудь решительного и отважного. Но и то несомненно и очевидно для разума с его законами и требованиями, что не только по тонкому льду чрез глубокую реку, (который, впрочем в области мысли философской, неизбежно же придется встречать мыслителю), но и на твердой земле нестися или бросаться, сломя голову, «на самые отчаянные попытки», «не боясь никаких пропастей» – значит уже решиться на то, чтобы и в самом деле сломать себе голову либо шею⁶⁹.

Нет, кто истинно уважает и исполняет законы и требования разума, тот по самой такой им верности идет путем своей мыслительности смело и отважно (хотя бы он даже только еще испытывал и искал, где истина), но в то же время осторожно и бережно или смотря во все глаза, чтобы как не нарушить или не перетолковать законов и требований своего разума. И тогда попытки его, конечно, не будут самые отчаянные, но наверное же не будут и неудачными, если бы даже они не привели его самого к желанной истине, то по крайней мере (чрез свою посильную разумность) сократят путь к ней для других.

«Новые философы признают, так говорят о их превосходстве пред старыми, признают полноправность философии и самозаконие разума, который знает только себя и никому подчиняться не хочет». Превосходство новых пред старыми ясно здесь, по крайней мере, в том, что у первых есть внутреннее единство в философском деле и потому дело их не распадается само в себе, как это, по раздвоению или хроманию на обе ноги, неизбежно бывает у старых. Но самый вопрос о полноправности философии и самозаконии разума есть вопрос такой страшной важности, что опрометчивое и одностороннее (с какой бы ни было его стороны) решение может совсем или разнуздать, или же иначе связать и сковать разум. Это вопрос именно такой, который для мыслителя, уважающего законы и требования разума, похож на тонкий лед через такую речку или озеро, у которых и дно трудно достать. Самозаконие разума для признающего и читающего в этих самых его законах и требованиях мысль творческого, законодательного для умов, Бога Слова, это понятно и основательно; и на этом основании столько же нельзя ограничивать полноправности философии, сколько нельзя посягать на власть Самого, изрекшего законы и требования разума, вседержавного творческого Слова. Но как – для тех, которые еще не узнали верховной и всеобъемлющей истины в Боге Слове Христе? Не зная еще или не признавая Его, они не могут, очевидно, поставлять и ту задачу для разума и философии, чтобы придти ко Христу. Что же? Отнять или оспаривать у мыслителей такого рода самозаконие разума или полноправности философии? Но на вас, если бы вы стали утверждать или провозглашать неправоту этого самозакония и полноправности, эти мыслители во все еще и не смотрят и не посмотрят, а только пожалуй, предубедятся против Христовой истины подобными ригористическими возглашениями и утверждениями. Ведь, пока эти мыслители не приведены или не пришли к признанию Бога Слова Христа за законодательное для разума начало, они еще и не могут признавать правоты ваших этих возглашений и утверждений. Или что нам до этого и до самих мыслителей? Не стать ли нам против них за веру? Но именно вере во Христа полезнее и с ней согласнее будет принять и для мыслителей, еще не знающих или не признающих Христа, правоту самозакония человеческого разума и полноправность философии, обращающейся в пределах и требованиях разума. С верой во Христа это будет согласно, или даже более, во имя самого Христа и надо вполне признать права разума с его законами и требованиями: потому что законодательную мысль именно Его, Христа Бога нашего, выражают законы и требования разума, мало того, Он для нас человеков сам в собственную личность воспринял, со всей человеческой природой, и наш человеческий разум; и, сохранив при сем в неприкосновенной целости человеческую природу и с человеческой деятельностью в своей личности, Он сам, как человек, соблюдал и исполнял и тем оправдал законы и требования человеческого разума. Хозяину дома или доверенному у этого хозяина не из-за чего вооружаться, как на нетерпимых мятежников, на тех домочадцев, которые уважают и стараются исполнять его же хозяйскую волю, хотя они (например по неполновозрастию или другим подобным причинам) и не знают имени и достоинства своего хозяина. Для самой веры во Христа полезно и благодетельно, в Его же имя и славу, признать правоту самозакония разума – идея таких мыслителей, которые недозрели еще до признания самого верховного законодателя, последуя однако Его же законам в разуме. Чрез это благоволительное признание, что Христову же, законодательную для нашего разума, мысль исполняют следующие законам и требованиям разума мыслители, вера будет держать и этих мыслителей, с их мыслительностью, под осенением любви Отца небесного, почивающей во Христе Сыне Божием, которая своими духовными влияниями оживляла бы дело их мысли и чрез это более и более вела бы их к себе, к своему открытому во Христе свету. Между тем, осуждая только и отвергая подобных мыслителей, как противящихся или неверующих Христу, вера выводила бы их уже из-под всякого осенения Божией любви и следовательно оставляла бы их мыслительность, этого (сравнительно с грядущим ее возрастом) слабого еще и недугующего ныне ребенка, в верную добычу одних заблуждений и недоумений. Какая же от этого была бы польза вере, и какая от такой веры воздавалась бы слава Спасителю погибших Христу?! По характеру и существу правой веры, как свободной преданности мыслью и сердцем Христу, разум не иначе и может отдаться Христу, как убедясь к тому в своем внутреннем самоуправлении. Римское католичество хотело было насильно править умами, также как и гражданствами, но этим именно и вызвало решительные протесты разума целых народов против такого самоуправства. Православная же церковь находит свою славу в том, чтобы ее дети доходили до свободного во всем послушания Христу. Вот в гражданстве, например по крестьянскому вопросу, служение Церкви не дозволяло и не дозволяет себе вмешиваться в дела самоуправления государственного, но духовно (таинствами, молитвой и учением) подвизается или должно подвизаться, чтобы дети Церкви сами развивали и довершали в себе по этому вопросу – одни дух Христова человеколюбия и самопожертвования относительно меньших Христовых братий, а другие – Христов же дух сыновне-мирной и благочинной свободы (разумею свободу от крепостной зависимости). Это вообще составляет славу и силу православия, чтобы давать всем и поддерживать во всех достоинство и право чадами Божиими быти, быть духовно свободными и самодеятельными детьми во Христе великого всевышнего Отца. Тоже и в частности в деле мысли пусть мыслительность не отягощается какой-либо крепостной зависимостью, насильственно подчиняющей ее Христу и вере. Но вера своими духовными способами, одушевляемыми общением в человеколюбии Христа, усвоившего себе лично и разум человеческий и понесшего все вины человеческих заблуждений и по разуму также, как по другим сторонам человеческого бытия, должна подвизаться в достижении того, чтобы сам разум со своим самоуправлением и самозаконием нашел истинным и должным предаться всецело Христу. Этот подвиг веры, очевидно, будет ее самое оживлять и возвышать, обещая при том рано или поздно раскрытие ее же света и во всей мыслительности философской. Вот какую пользу вера может получить от самозакония разума! Для веры вредно было бы допускать мыслительности, уже признающей Христа, хромать двоедушничать между Христом и самодеятельным вне Его разумом, (что однако некоторыми ревнителями не только терпится, но даже возводится в благотворный для веры подвиг): эта двоедушная мыслительность, принадлежащая именно старым философам, выше уже была нами разобрана в своей двойной фальшивости. Для веры наиболее вредно содержать Божественную истину, как талант в мертвой земле, в бездейственности нашей мысли или в рабской только верности одной мертвой букве: это значило бы совсем отчуждаться от самой силы Христова света. В том, говорит о Христе Боге Слове Св. Иоанн Богослов, в начале и всегда живот бе и собственно уже живот бе свет человеком, «т.е. и в нем была жизнь и жизнь была свет человекам» (Ин. 1:3). Нужно, потому, нашему духу и в частности нашей мыслительности прежде быть хотя бы в бессознательном соучастии Христовой жизненности, чуждой всего рабского и мертвого, соучастии, выражающемся сначала хотя бы только в инстинктивном отчуждении или отвращении свежей мысли от всего рабского⁷⁰; и уже тогда наш дух и мыслительность могут входить в свет Христов, в живое и сыновне-свободное разумение Его истины.

Итак во имя и славу самого Христа, истинной жизни и света нашего, да упрочится за нашим разумом, чрез его самозаконие и полноправность о мысли, в полной и строгой силе значение владычественного, как понимали Его и св. отцы церкви. Только уж пусть и мыслители идут без предрассудков веры законам и требованиям разума, не извращая правого духа и существа этого самозакония и самоуправления разума; в противном же случае и сам разум обличит их в безправии и беззаконии их мысли.

В чем, в самом деле, состоит это самозаконие и самоуправление разума? Как определить то, без чего не может быть этого самозакония и самоуправления, без чего останется в разуме разве мнимое и фальшивое только кажущееся, самозаконие? Само собой разумеется, что в решении этого вопроса нам надо опасаться, чтобы не попасть в ряд каких-нибудь «наивных философов», только сладко мечтающих о самозаконии и самоуправлении разума. Послушаем как серьезные философы говорят о мыслителе, с самозаконием его разума: «Никто не может заставить его принимать не то, что признает он сам, а что-нибудь другое, с чем никак не может примириться его ум; никто ему ничего не навязывает насильно, и в своей мысленной работе он следует законам, на которые согласна его мысль, а все другие отвергает, не страшась никаких наказаний за непослушание». И еще разум по своему самозаконию, «знает только себя и никому подчиняться не обязан». Верно ли и полно ли здесь обозначены дух и сила или все существо самозакония разума? Конечно, та сторона дела, которая направляется против крепостной, так сказать, зависимости разума, или против насильственного внешнего подавления его прав, здесь обозначена резко и полно. Но ограждено ли здесь дело мысли такая же вредная и живая крайность, как и посягательство на духовную ее свободу. Нисколько. Разум, «знающий только себя и никому подчиняться необязанный», или следующий законам, на которые согласна его мысль, а все другие законы отвергающий, не страшась никаких наказаний за непослушание, может, пожалуй прямо в силу такого самозакония, занести иногда такую дичь и ахинею, которыми будет поставлять все вверх дном, но которые он будет оправдывать тем или другим принятым от него законом, с которым согласна его мысль, не подчиняясь ничему еще другому, (хотя бы это другое составляло необходимое дополнение или существенную сторону принятого закона), и не страшась никаких за это наказаний. И, без всякого сомнения, не признательность и благословения ожидают такого мыслителя, который измыслил бы такую систему, как бы ни ловко для себя и для других он прикрыл ее дичь и ахинею. Объясню это явлением из другой среды. Все равно, в какой бы форме ни выразилась взятая слишком односторонне идея о самоправии разума, хотя и по правде долженствующего быть свободным от крепостной зависимости, и даже в наглядной форме виднее бывает опасная односторонность идеи, нежели в ее отвлеченности. Вот у нас нашлись такие разумные истолкователи и применители освобождения крестьян от крепостной зависимости, которые, в силу этого освобождения, хотели было знать только себя, не подчиняясь никому и отвергая законы или внушения, с которыми не могла помириться их мысль, не опасаясь было даже и никаких за оное наказаний. Но чем все это решилось в действительности? Грустными беспорядками⁷¹. К страшнейшим последствиям ведет и грознейшими событиями обыкновенно обличается в фальшивости своей всякая важная, завладевающая умами и неостанавливаемая в самом начале своего раскрытия, и односторонность в идеях и направлении разума. Итак, признавая самозаконие раузма и самоправность философии, новые мыслители столько же, сколько ограждают свою мысль от насилия и порабощения, должны сами же оградить себя и от той фальшивой односторонности, по которой самозаконие разума может превратиться в необузданное беззаконие того же разума, а это последнее слишком дорого обходится для целых обществ, народов и поколений и неминуемо подвергнется всевозможным проклятиям. На этот раз мы будем иметь в виду хоть только проклятие потомства, которому пришлось бы расчерпывать кашу, заваренную иными бойцами мысли во имя будто бы самозакония разума, а в самом деле против его законов и требований. Да, бойцы мысли, готовые, «окончательно разбить весь небесный свод, чтобы он не мешал свободному полету мысли» к истине! Вам-то особенно, в благородном ратовании вашем против сильно окрепшей в мире, то рабской, то деспотической мысли, и надо заботиться поставить твердые и решительные меры против возможных и для вас, самых разрушительных крайностей. После сказанного мной выше вы уже, кажется, не можете беспокоиться на тот счет, не посягаю ли я на самозаконие разума и самоправность вашей мысли. Я имею в виду такие только меры против неразумных односторонностей в настоящем случае, какие можно поставить на основании законов же и требований разума, из круга которых вы не хотите выходить.

И, во-первых, признавая самозаконие разума, мыслители в тоже время пусть имеют в строгом внимании и самую подчиненность этого разума собственным его законам и требованиям и строжайшую пред ними ответственность. Разум, в своем самозаконии, все же не есть такой господин и владыка самых своих законов, от усмотрения и воли которого зависит вся правота и сила этих законов; напротив за неуважение и несоблюдение своих законов самый разум будет обвинен или в своей неправоте и бесмыслии. Пусть же разум мыслителя и сознает свою непреложную обязанность свободного послушания своим законам и требованиям, как выражению высшей и властительной над ним правды, которой требования он слышит и сознает в себе или выясняет для себя и в этом отношении сам же предписывает себе. Можно впрочем понять, что мы нисколько не думаем для внутреннего самоуправления разума полагать каких-либо внешних насильственный ограничений. В объяснение нашей мысли мы готовы приравнивать разум с его самозаконием уже не к освобожденному только от крепостного права крестьянину, но пожалуй к самому верховно свободному самовластительству, только не к султанскому деспотизму. От слепого проивзола и султанского самовластия деспота тем и отличается истинно самодержавный Монарх, что в своем законодательстве и неограниченном управлении своей державой слышит и дает своему народу слышать для исполнения – высшую правду, пред которой он и сам себя внутренно признает как ответственного⁷². С таким, чуждым горделивого самоправия и неразумного самоволия, но истинно по святоотеческому выражению владычественным или (по русской пословице: «У всякого свой царь в голове») царственным самозаконием разума, какое развивается именно на основании законов же и требований самого разума, мыслитель, и не узнав еще отчетливо первообраза и начала своей разумности в Боге Слове, Христе, тем не менее уже будет на пути Его истины и порядка истинно-разумного. Скажу, в успокоение собственно ревнителя веры, прямее и более: слыша и добросовестно исполняя в законах и требованиях своего разума высшую и властительную над собой истину, мыслитель уже чрез это одно, хотя бы еще и бессознательно для себя, не будет вовсе чужд духа сыновней послушливости всевышнему Отцу, какую сам Господь в Своем человечестве исполнил за нас по отношению, между прочим, и к законам и требованиям человеческого разума.

Во-вторых, каждый мыслитель, бьющийся за самозаконие разума, пусть в работах своей мыслительности постоянно помнить, что законы и требования разума, за которые он стоит (если они действительно и истинно законы и требования разума), общи ему со всеми другими мыслителями, общи ему и с каждым человеком. Это надо иметь в виду не для того только, чтобы сознавать себя подлежащим контролю или поверке со стороны всех других мыслителей, всякого человека (хотя и это мыслителю не надо опускать из вида). Последнее отзывается отчасти еще чем-то внешне-ограничительным для мыслительности и иногда может подвергать действительного мудреца ограничительному суду и даже осуждению от действительных (относительно тех вопросов, о которых шло бы дело) невежд. Такая мера, очевидно, недостаточна к ограждению мыслителя от крайностей разрушительного и беззаконного произвола в деле мысли. Общность законов и требований разума со всеми людьми надо мыслителю иметь в неопустительном виду главным образом для того, чтобы он работая мыслью по законам и требованиям разума, сознавал себя в этих работах ответственным представителем и других людей, в отношении к разуму, ответственным пред совестью или судом самого разума не только за людей мыслящих, могущих увлечься всегда возможными с его стороны недоразумениями и ошибками, но и за невежд, за детей нравственных и физических, которые находятся по своему развитию и судьбе в незаметной, но неизбежной зависимости от господствующих идей и следовательно от влияния (разумеется чрез разные посредствующие степени) передовых подвижников или бойцов мысли. Сознавая это сам в себе и, очевидно, не в унижение и стеснение своей мысли, мыслитель не будет с легкомысленным бесстрашием отваживаться на самые отчаянные попытки. Он будет трепетать по крайней мере за других, менее его развитых или даровитых, которым слишком дорого может обойтись иная отчаянная и неудачная его попытка, за других, с которыми, по отношению к законам и требованиям разума, у него нераздельно общее дело. Особенно русский мыслитель, стоящий на отдельной и, во многих отношениях, различной от западно-европейского мыслителя нравственной почве, которая может открыть возможность к развитию мысли, отличному от западно-европейского, но нужному и для западной европейской жизни, должен сознавать себя для того именно поставленным на своей особой почве, чтобы отвечать делом мысли и за западных собратий своих, по общей с ними разумности. Конечно, у западной Европы свой ум в голове; но ум по законам и требованиям своим одинаков у всех. Потому отчаянная и неудачная попытка русской мысли будет истинно обидой и для запада, которому и мы обязаны уплатить своей мыслью хоть несколько процентов. Не говорю уже о дремлющем (мыслью) Востоке, с которым, кроме общей разумности, есть у нас особенно близкое нравственное сродство, ручающееся, что рано или поздно, правильно действуя, наша мыслительность может развиться до способности возбудить к живой мысли и Восток. Таким образом когда мыслитель с истинной гуманностью будет сознавать себя, в своей мыслительности, ответственным и за других людей, то у него самозаконие разума, Бог даст, не превратится, как это уже случалось с иными, в беззаконие разума и происходящее от того отчаянное бесстрашие и разнузданность⁷³. Главное же дело: так серьезно и человеколюбиво настроенный в силу самой общности законов разума всем людям, мыслитель будет более и более приближаться своей мыслью к духу Того, Кто и соделался Сыном человеческим, для того, чтобы собственным всеправым «Я» стать ответственным пред своим Отцом за «я» каждого из нас с сознанием и разумом нашим со всеми его заблуждениями и грехами.

Но стоит ли слишком много озабочиваться, в деле нашей мысли, о мерах разумности против горделивого самонравия и нечеловеколюбивого легкомыслия, которые именно и составляют разнузданное беззаконие разума, а никак не самозаконие его? Ведь, говорят серьезные философы в наставление добрым и наивным философам, вселенской, общечеловеческой, словом – «абсолютной истины нет и не может быть; прежние дорогие истины нам кажутся заблуждением; а наши истины, вся наша наука будет казаться детским лепетом, сказкой ребенка будущим поколениям». Правда, сами же так умствующие серьезные философы утверждают, что все же «мысль требует пищи и нужно же удовлетворить ее, дать ей, если не вполне идеальную, то по крайней мере здоровую, не гнилую и не тяжелую пищу». Но это утверждают строгие мыслители, очевидно, уже не по строгой логической верности принятому ими, с значением аксиомы, положению о небытии и даже невозможности такой истины, которая ни у каких будущих поколений не может по правде оказаться заблуждением или сказкой ребенка и которая, следовательно, была бы для нас действительной, а не мнимой только в наше время, истиной. Мнимая истина составляет пищу, конечно, гнилую и нездоровую, хотя бы она и показалась кому-нибудь легкой и приятной. Стоит ли много хлопотать и заботиться, чтобы мнимо удовлетворить мысль такой мнимо здоровой пищей? Серьезные мыслители только, видно, в утешение «наивных и добрых людей» уступают неотступной у живого человека потребности в истине действительной, а не мнимой, когда говорят, что мысль, требующую пищи здоровой, нужно же удовлетворить, нужно дать ей здоровую, не гнилую и не тяжелую пищу. Опять правда, что серьезные мыслители не шутя думают свою уверенность, что доступна нам только временно мнимая истина, согласить с потребностью для человеческой мысли истины действительной. Это будто бы также просто соглашается одно с другим, как известность того, что наша настоящая жизнь должна кончиться или что мы должны умереть, соглашается с живыми нашими стремлениями, замыслами и надеждами в этой жизни, стремлениями и замыслами такими, как будто нам вечно жить на земле. «Старое старится, молодое растет, но в свою очередь состареется, помрет и уступит место новому, молодому, новой системе и учению». Так «мы все на верное знаем, что рано или поздно мы непременно помрем; однако ж мы все-таки живем, пользуемся жизнью и дорожим ей, как чем-то неотъемлемым, точно нашим вечным сокровищем, которое как будто всегда должно оставаться при нас».

Ну, уж, на такие мысли иной «добрый и наивный» человек не сдастся и, по совести, не захочет уступить серьезным мыслителям, а в свою очередь, пожалуй, и самих серьезных мыслителей также возвеличает добрыми и наивными людьми. Мы все, наверное, знаем, что, хоть рано или поздно, мы непременно умрем, тем не менее мы, пока живем, живем действительно, а не мнимо, живем не так, чтобы грядущие поколения, хотя бы самые отдаленные от нас, могли основательно признать нашу теперешнюю жизнь только мифом, сказкой, принятой только нами за жизнь, а в самом деле эта жизнь после нашей смерти, по суду более проницательных поколений, окажется вовсе не жизнью. Жизнь наша есть не призрачный, а истинный дар Божий. Потому живой человек о живом и говорит, по поговорке простых людей о человеческих замыслах и стремлениях в жизни; живя действительно, а не мнимо, мы и заняты тем, что относится к действительной жизни, пользуемся жизнью и дорожим ей, как такой бесценной действительностью, которую никакие будущие поколения не могут счесть просто за призрак⁷⁴. А зажить такой жизнью, которую, по истине, имели бы основание другие люди – все равно потомки или современники – назвать только мнимой жизнью, можно разве в состоянии опьянения или полного сумасшествия, в котором несчастный живет точно только призраками и мечтами, создаваемыми его безумием; отрезвясь, и сам он назовет свою подобную жизнь только мечтанием. Потому сравнение жизни разума и мысли с настоящей смертной жизнью человека надо исправить. По существу дела выходит, что человечество, постоянно изобретая и принимая за истину только то, что само же оно в последующих поколениях сочтет заблуждением и сказкой, живет не той действительной жизнью, которая, и по смерти человека, не может быть ни кем сочтена за миф; а напротив, с такой жизнью своей мысли, человечество жило бы только мечтательной жизнью того опьянения, отрезвляясь от которого, опять неминуемо и сейчас же впадает несчастный человек в новый вид тоже опьянения...

Неужели, сознавая даже это, можно дорожить такой жизнью мысли, как великим каким сокровищем. Помилуй Бог! Это значило бы для разума накинуть на себя, на свою живую мысль, просто петлю. Как кому угодно, а приняться за такую работу мысли, в которой придется, и то счастливейшему из счастливых, более или менее раскрыть несостоятельность прежних учений или воззрений и открыть новое учение, обрекая впрочем его наверное на такую же несчастную в свое время несостоятельность, – работать над обличением и разрушением лжи и над созиданием того, что когда-нибудь окажется неминуемо также ребяческой сказкой, это для мысли не жизнь, а горькое самообольщение мечтами, похожее на непрерывающееся самоубийство. Тут, конечно, можно бросаться на самые отчаянные попытки и не бояться, не озабочиваться, сколько бы ни были неудачны эти попытки. Все ведь равно!.. И самое «большое счастье» состоит только в том, «если человеку удастся найти или построить систему, которая была бы вернее и основательнее, чем другие», – которая, то есть, не так скоро или не так легко, как другие, будет дознана, (а непременно будет дознана) в своей несостоятельности и неверности; потому что «всякая философская система, какова бы она ни была, подлежит, как и все существующее, законам тления, разрушения и смерти».

Из всего ряда времен только наше время, в некоторых своих представителях, обречено так морочить себя, чтобы оставаться без чистой, действительной навсегда, истины и значит, наверное заблуждаться с полным сознанием, что у него нет действительной истины, а есть только временно мнимая. Заблуждалось по-своему в том или другом и всякое время, но уверено было или уверяло себя, что его заблуждение есть действительная, а не временно мнимая истина. Наше же время, чрезвычайно счастливое тем, что отчетливо видит судьбы и всякие опыты предшествующих времен, входящие подобно живым каменьям в здание одного целого, зиждущегося разумно без препятствия со стороны всевозможных человеческих заблуждений, – это счастье, или бесценное свое преимущество пред другими временами, наше время и обратило для себя в небывалое несчастье. Наше время серьезно стало думать, что самая жизнь человеческой разумности и состоит в постоянной смене несостоятельных пред истиной систем и непрерывном заменении старых, дознанных в своей фальшивости, заблуждений свежими системами, которые на время только кажутся более основательными верными, а неминуемо же окажутся ребяческими сказками и заблуждениями. «И этого, говорят еще, бояться нечего».

Нет, страшна эта истина, что мы (по выражению одного достойного нашего литератора) виноваты уже и тем, что существуем (потому что и начинаем свое бытие виноватыми, грешными); и все человечество, если бы так и обречено было в своей жизни только менять одни вины на другие, одни заблуждения на другие тоже ребяческие сказки, без шуток приравнивалось бы к такому безвыходному положению: «Что ступили, согрешили». Но к счастью эта строгая истина есть только еще одна сторона полной истины. Точно, виноваты мы самым бытием своим и, оставаясь в этой виновности, неизбежно шли бы только путем сменяющихся непрерывно виновностей и заблуждений; но верховный Виновник нашего бытия взял Сам на Себя ответственность за наше виновное бытие и за все наши вины и уже вполне понес на Себе эту, невыносимую еще ни для кого другого, ответственность. И потому уже не может быть, чтобы жизнь нашей мысли, как и вообще наша жизнь, дана нам только на казнь. Да! Каковы бы ни были воззрения и убеждения у мыслителя, не самоправного и не легкомысленного в деле мысли, пусть он верил бы хоть только здешней жизни и человеческой мысли, верил бы хоть настолько, чтобы не сомневаться, что мысль наша истинно нуждается в здоровой, не гнилой пище по крайней мере не менее, как и наше тело требует для своего поддержания пищи такого же качества, и что жизнь человеческая на земле еще не находится под этой ужасной казнью – казнью невозможности достать для ее поддержки здоровую, не гнилую пищу. И такая даже вера не может не признать, что не только есть сама по себе, но и для мысли человеческой должна быть доступна – истина действительная, чистая от заблуждения и никогда не могущая выродиться в заблуждения, которая одна только и есть действительно здоровая и свежая пища для человеческого разума и мысли. В противном случае жизнь человеческая на земле, по отношению даже к самой высшей и благоразумнейшей своей стороне, умственной, господствующей в человеке, была бы оставлена без средств к своей поддержке, все равно как без здоровой пищи и питья, и потому была бы дана только в какую-то казнь человеку. Итак есть истина действительная и совершенная, доступная человеку, есть истина вселенская или общечеловеческая! Как ни бесчисленны степени разумения этой истины, которой полный и открытый свет относится к вечной жизни, но только бы вступить на лествицу разумения действительной, а не временно только мнимой истины, на каждой ступени разумения человек всегда будет уже не с призраком, а в самой силой этой истины. В объяснение того, как это может быть и бывает в области вечной истины, приведем пример из духовно нравственной жизни. Вот, если кто достигнет зрелого и отчетливого разумения, что ради Сына человеческого, каким стал за человеков сам Сын Божий, Отец небесный есть Отец и человеков, принимающих такую благодать: то такой человек уже не смотрит ни на какой вид отчества помимо Отца небесного, так что собственно Его одного сознает и чувствует своим Отцом, светящимся и во всяких низших видах отчества. Это есть один из высших степеней разумения истины Христовой. Но, по смыслу православного христианства, и добросовестно и искренно преданные и послушные отцам, или заступающим их место, тоже, хотя и бессознательно предаются и повинуются во Христе самому же небесному Отцу. И на этом степени разумения истина всесильного Отчества небесного имеет место без всякого усечения или ослабления той или другой стороны своей. Наконец и младенец, с живой, но бессознательной по отношению и к земным своим родителям, любовью бросающийся в их объятия, по-своему слышит с восторгом ту же тайну открытого нам ради вочеловечения Сына Божия отчества всевышнего Отца, Который весь любовь. И на этом низшем степени разумения истина всеобщего отчества небесного Отца имеет место не менее, чем и на высшем; пожалуй, зрелое духовное разумение даже уступит младенческому чувству и мысли первенство в духовной близости к небесному Отцу. Таково же отношение человека, на различных степенях духовной жизни, и к другим сторонам истины вселенской и общечеловеческой. Насколько мысль человеческая с должной или законной разумностью проходит свое поприще, настолько и приближается к этой вселенской истине или входит в ее дух. Назначение мыслительности философской – свободно достигнуть до разумного убеждения веры, что только во Христе содержатся все сокровища мудрости и знания с самыми ключами к этим сокровищам. Тогда пред ней и откроется, что к Нему же устремлялась, Его же искала всякая истинно разумная попытка мысли. Но для этого только пусть будет у мыслительности серьезное отвращение от ложного и искреннее стремление к истинному и всевозможное усилие не изменять законам разума, выдерживать в своем деле истинную разумность!

Впрочем вольному воля. Если современная мыслительность, легкомысленно или с предубеждениями или с отчаянной самонадеянностью, относится к делу истины или даже только не употребляет всех зависящих от нее усилий и способов к дознанию и выяснению ее себе и другим: то, как бы ни успокаивал себя тот или другой мыслитель мечтой о жизни философии, будто бы и состоящей только в смене несостоятельных пред истиной систем, все же никак не отвяжется современная мыслительность от невольного сознания что ее легкомыслие и леность, самонадеянность и самоволие, вообще всякое недостойное разумности, отношение ее к делу истины – обличатся потомками и будут вечным для нее упреком и осуждением. Мыслитель, по какому-то чутью истины получает успокоительную уверенность в своем деле только тогда, когда он со своей стороны употребил или употребляет добросовестно все возможное к дознанию истины, не пренебрегая по самонравию и легкомыслию ни чем, могущим навести мысль его на прямой путь, не кривил или не увертывался пред законами разума, по пристрастию к своей идеи или по какой то монополии в деле истины, сказать тоже короче – когда он верой и правдой служил и служит делу истины. Да! Всеми почему-то чувствуется, что сама истина принимает тоже истинное (а не временно только мнимое) служение ее делу, которое одно и награждается всегда признательностью и благословениями в потомстве. Потому и жизнь философии состоит не в смене одной чепухи, принимаемой некогда за истину, другой такой же мнимой истиной, а собственно в том, насколько тот или другой мыслитель, или вообще мыслительность в те или другие времена, истинно и благородно служили делу истины. Потому в области философии и ее истории должно же совершиться по-своему и в своей мере тоже, что есть в области самого Духа истины. Егда бых младенец, говорит Апостол Павел, яко младенец глаголах, яко младенец мудрствовах, яко младенец смышлях; егда же бых муж, отвергох младенческое (1Кор. 13:11). Но сам же Павел, который, созрев до возмужания во Христе, действительно отверг младенческое воззрение ветхозаветное, тем не менее во всех истинных праведниках ветхого завета, начиная от самых ранних и самых простых по своим воззрениям (Евр. 11:4–6), видит и указывает другим исполнителей и свидетелей той же самой благодатной правды, которую и сам проповедывал и раскрывал с глубокомыслием Христова ума, как истину вселенскую и общечеловеческую. Так точно, достигнув прямого воззрения на истину, не временно мнимую, а действительную для всех времен и раскрывающую чрез весь их ряд свои Божественные глубины, мыслителю уже не трудно будет усматривать, сколько дух той же истины слышали по своему все мыслители, и даже такие, которые находились в самых далеких и иногда, по видимому, совсем недружелюбных отношениях к ней, слышали настолько, насколько правдиво и благородно, одним словом, истинно разумно вели по своим способам дело своей мыслительности. К мифам, сказкам, над которыми смеются потомки, относятся только порождения неразумия или заблуждающего разума. Вот, особенность избранного народа, начатая родоначальником его Авраамом, обрезание, принятое им для своего рода, со всей феократической национальностью еврейской, стали уже мертвыми формами, но мысль веры, одушевлявшая еврейского родоначальника Авраама, как была у него, так и осталась навсегда благодатной истиной, раскрытие которой и есть достояние христианства. Между тем языческие увлечения и мифы как были при своем происхождении, так наконец и оказались пред всеми не более, как баснями и химерами. Остатки же истины и в язычестве как сначала не принадлежали, так и в последствии никогда не могут быть относимы к области лжи: так должно быть в силу вечной истины. Так ни ложь не закроется ни под какими личинами, ни истина вечная не уступит никаким задержкам, ей противопоставляемым.

После сказанного нельзя без глубокой грусти не остановиться на таким речах новых мыслителей: «Системы, претендующие на вечное существование, на вечную жизнь и значение, называются фанатическими и они-то убивают всякую жизнь мысли; только наши староверы и их ученые противники убиваются из-за вечных истин и вечных доказательств». Мы не спорим против этих слов, насколько в них выражена та истина, что нет всецелого и абсолютно совершенного постижения неисследимых глубин истины и всякое притязание на полное обладание истиной, действительно, усыпляет нашу мысль и ведет к фанатическом нетерпению чужих мыслей. Только, к сожалению, новые мыслители этим не ограничиваются. Но как некоторые из последователей вечной истины, отстаивая ее неизменность, выражают самообольщенные притязания, будто они уже вполне овладели этой истиной; так и новые мыслители, по поводу неисследимости вечной истины, уже не признают самой вечной истины⁷⁵ и насмехаются над «убивающимися из-за вечных». Вот уже как трактуется у нас самая мысль о вечной и непреложной истине! Нельзя не задуматься, почему у нас, или в наше время, могли родиться и высказываться подобные мысли. Ведь например современники Спасителя, возвещающего людям вечную истину с усильным возбуждением мысли слушателей к разумному пониманию этой истины, с живейшей радостью о всяком проявлении в них рассудительной мысли не могли бы никак сказать, что учение Господа, принесенное им на землю на вечное существование, на вечную жизнь и значение, убивает всякую жизнь мысли, и действительно самые враги Христовы ставили ему в вину особенно сильное движение умов, им производимое (Ин. 2:48). Также и Св. Апостолы Христовы, открывавшие человечеству новый мир благодати и истины вечной, противоположной мертвому фанатическому иудейству и уже явно истлевавшему язычеству, могли ли самым злейшим своим врагам показаться такими людьми, которые по-староверски убиваются из-за вечных истин и вечных доказательств? Так и Св. мученики, идущие на смерть за убеждения своей веры с полной в них отчетливостью пред врагами, с разумными объяснениями пред ними нелепости идолопоклонства, представляли в себе явно борцов живой мысли, а не слепого фанатизма. Борьба Св. Отцов против ересей представляет также поприще подвигов глубокой и напряженно действующей мысли. Божественная истина вечна и непреложна: но проследите весь ход и движение веры и в ветхом и новом завете, и вы увидите идущую с строгой последовательностью именно жизнь мысли, благодатно могущественную и светлую⁷⁶. Итак не останавливаясь более на разборе этого необдуманного умствования, будто всякое учение, справедливо или несправедливо имеющее притязание на вечное существование и значение, относится к разряду фанатических и непременно убивает всякую жизнь мысли и прочее, стоит серьезно подумать: почему такие опрометчивые мысли у нас могут без зазрения совести высказываться? То правда, что подобные решительные и жесткие приговоры всегда предполагают в мыслителе неприличную разуму охоту произносить приговоры без достаточного знакомства с предметами, на которые произносятся такие приговоры. Но и то правда, что нельзя было бы благородно мыслящему человеку даже открыть рта для произнесения неправых суждений о священнейших предметах на ряду с разными видами фанатического суеверия, если бы самой действительностью современной открыто обличалась неправота таких суждений. Есть, видно, и в таких суждениях своя доля правды в отношении, по крайней мере, к временным и частным злоупотреблениям теми предметами, против которых направляются эти суждения. Есть, действительно, у нас, принадлежащее некоторым лицам направление стеснять и сковывать жизнь мысли во имя веры в вечную истину; это направление, под видом яко бы уже вполне усвоившей себе Божию истину ревности по вере, многими считается даже благоприятным вере, тогда как только разве из-за него может казаться отчасти основательным крайне обидное для веры предубеждение против учения о вечной истине, как будто убивающего жизнь мысли. Есть еще другое считаемое также благоприятным для веры, направление самой мыслительности или учености, именно выше разобранное нами в своем фальшивом и вредном двоедушии, направление мысли отчасти по Христу и Его истине, отчасти по разуму и его законам (как будто для веры это уже не Христова область). Это направление храмлет на обе ноги: оно неверно в существе дела и Христову духу, с любовью стремящемуся наполнять и двигать безраздельно всего человека, оно держит и мысль постоянно в рабском только страхе, как бы уж слишком далеко не отступить от Христовой истины. И таким образом это направление представляет, тоже во имя вечной истины, какую-то полужизнь или полусмерть мысли. Вот только из-за чего нельзя по совести назвать клеветой опрометчивое и оскорбительное для христианства суждение о фанатизме и смертоносности для мысли учения о вечно неизменной истине! Мыслитель, допустивший подобное суждение, только бы действительно верен был в своей мыслительной работе законам разума, не превращая его самозаконие в беззаконное самонравие и легкомысленную невнимательность к прочему человечеству, и заботливо искал бы для своей мысли действительно жизненной пищи, подвергнув испытательному сомнению эту свою слепую веру, что будто бы все равно – все пройдет, все увянет и истлеет, что истины вечной и незыблемой будто нет и быть не может. И он сам может достигнуть того, чтобы по собственному убеждению и опыту дознать не стеснение или умерщвление мысли, но оживление и освобождение ее вечной истиной. Эта истина сам Христос. Эта истина потому и вечна, что она есть не убивающая и порабощающая буква, а всеживой дух и сила, совершившая уже победу над всеми мертвыми и мертвящими заблуждениями или мнимыми истинами тем самым, что, вынося на себе бремя человеческой в них виновности, сама в собственном лице входила в состояние смерти, и чрез это завладела уже ключами всей темной ее державы. Аз есть истина, говорит Господь наш (Ин. 14:6). Аз есть первый и последний: и живый и бых мертв, и се жив есмь во веки веков, аминь: и имам ключи ада и смерти (Откр. 1:17–18). Прииди и виждь, так всегда, начиная с самих Апостолов, говорят истинно обретшие и уже вкушающие во Христе живой хлеб для своей мысли и для всего своего существа – всякому, недоверяющему и испытующему мыслителю (Ин. 1:46). Мы Русские держимся учения православного, полного, а не в односторонностях. Доказательство на то вся Церковь с ее светлым православием.

Было время собственно для западных христиан, когда. разумея христианство не по православному, одни из них находили противоречие слову Божию в открытиях науки, например, о вращении не солнца вокруг земли, но земли вокруг солнца, а, из-за такой односторонности, другие начинали направлять исследования наук естественных, философских, политико-экономических и проч. против христианства, извращая для этого или же вовсе не признавая целые области фактической действительности вопреки самой науке. Православно же понимающим христианство известно из слова Божия, что законы природы, духа человеческого и всякого истинного порядка суть творческие или мироправительные определения вседержавного Бога Слова. Потому на можно без труда понять, что не признавать и не принимать того или другого верного открытия науки, будет ли это вращение земли около солнца или что другое, было бы противно слову Божию и истинному христианству, так как и наоборот расследование всех сторон и законов бытия принадлежит уже к свету самого Христа Бога Слова, Имже вся быша, без Кого ничто же бысть, еже бысть и Кто есть свет, просвещающий всякого человека грядущего в мир. Было время и у православной России, когда у нее к такому всестороннему раскрытию православия не было ни приемлемости, ни нужды, потому что и без того православные Русские, содержа догматы и установления православия с детской, для большинства безотчетной, простотой, тем не менее все стороны своей малосложной жизни умели настраивать по духу православия. Но ныне, когда одни у нас мудрствуют о православии более по темной и убивающей человека букве, нежели по светоносному человеколюбивому духу православия, а другие, из-за подобной односторонности разумения некоторыми православия, не видят удобства и возможности помирить с ним своих живых духовных потребностей, ныне, очевидно, уже наступила пора или крайне настоятельная потребность для России раскрывать для себя и для прочего мира, сколько возможно полнее и отчетливее, свет и силу православия. Такое-то поприще, к оправданию самого дела науки, открывается для свежих сил русской мысли, только бы она сохраняла и выдерживала, в неприкосновенности и неизвращенной пелости, своего самозакония, а не противозакония, свою благодатную духовную свободу и жизненность!