X. О деле духовной критики и науки

«Критика в духовной журналистике, по словам «Духовного Вестника», есть еще такое молодое дитя, которое, Бог знает, когда вырастет». В видах споспешествования скорому и здоровому росту этого «дитяти» на пользу общественную, много раз сбирался я поговорить о критике самого «Духовного Вестника» на сочинения преосвященного Филарета, архиепископа Черниговского⁵⁷. Но всё отвлекали меня от этого обстоятельства и другие предметы.

Думалось еще мне, что духовная журналистика не оставит сделать основательную оценку ученых сочинений просвещенного пастыря, взвесив по надлежащему и рецензии об них «Духовного Вестника». Но, сколько знаю, другие духовные журналы ограничились или голословным замечанием, что «критика не может одобрить этих рецензий», или голословными же похвальными заметками о сочинениях преосвященного Филарета⁵⁸. А ведь, пока не будет обсуждена критика «Духовного Вестника», слишком невысоко ставящая эти сочинения, последнее слово о достоинстве ученых трудов почтенного автора все же остается за «Духовным Вестником». Какое же это слово? Я совершенно далек от того оскорбительного и почти ругательного чьего-то мнения (переданного к общему сведению «Православным Обозрением»), по которому это слово критики «Духовного Вестника» приравнивается к известной храбрости моськи против слона. Но по моему мнению, критик «Духовного Вестника», именно г. Сербинов, который открыл и настроил на свой тон критику этого журнала на сочинения преосвященного Филарета, вел свое критическое дело честно в том отношении, что не слегка и кое-как, а трудолюбиво изучал критикуемые им труды. Он и благороден в том отношении, что откровенно и прямодушно, без уклончивости и обиняков, высказывал свои мысли и заключения об этих ученых трудах. Однако рецензии г. Сербинова, еще и до обсуждения их, производят тяжелое, неприятное впечатление на читателя, хотя бы последний и отделял авторство от сана в духовном писателе. Не нравится именно жесткий, по местам даже язвительный, тон критики г. Сербинова, наклонность его изыскивать в разбираемых сочинениях более худшее и понижать лучшее. Надо поверить или обсудить и, если можно исправить такое слово о трудах просвещенного духовного писателя. Было бы преступлением пред истиной и обществом не поднимать дела, одними решенного несправедливо, а другими оставленного без должного внимания. Дело касается преосвященного Филарета Черниговского, как известного всем ученого, как деятеля науки, а дело науки – одно из особенно важных для общества дел.

Принимаясь говорить о рецензиях г. Сербинова, считаю за необходимое объяснить наперед, что особенно критику духовных сочинений надобно иметь в виду, чтобы ему, и в честной по намерению и трудолюбию критике своей, не впасть в несправедливость. Само собой разумеется, что я хочу передать свои мысли без лишней притязательности, а только к сведению и обсуждению любящих истину. Для последних, я уверен, не бесполезны будут мои «заметки», хотя бы г. Сербинов и не захотел ими воспользоваться.

Первое, что критик духовных сочинений должен выяснить себе и выдерживать в своей критике, это надлежащая или правая точка зрения на словесные произведения духовной мысли и знания. Кому не случалось слыхать такие речи (людей притом хороших и благонамеренных), что в благочестивой древности до света истинного ведения доходили больше делами, а ныне хотят все узнать еще прежде или даже помимо деятельной жизни? Очевидно, что такие речи направляются к предосуждению и унижению нынешнего знания вообще и особенно знания духовного. Не избрать ли подобную точку зрения для оценки духовных произведений? Но не говоря о том, что иные роды духовных сочинений мудрено было бы подводить под эту точку зрения, сама она насовсем состоятельна пред истиной. То правда, засвидетельствованная церковью, что древние духовные мужи в деяниях обретали «восход к видениям» или к совершенному созерцательному знанию⁵⁹. Но и то правда, также засвидетельствованная церковью⁶⁰, что эти самые Божии человеки не иначе брались и за деятельную жизнь, как с предварительным, точным и правым знанием этого дела или с «православным смыслом». Считаю нужным несколько распространяться об этом. Представьте себе человека, проходящего самый строгий путь деятельной жизни без основательного знания, что правда, по православному смыслу, состоит собственно не в заслуге наших дел пред Богом; что наша правда есть сам Христос, Который дает нам Себя единственно по Своей человеколюбивой благодати, Которого, в Его живом духе святости и человеколюбия, и надо нам приобретать (Флп. 3) или более и более усвоять себе как вообще в деятельной жизни, так и в каждом отдельном добром деле; что каждое частное дело благочестия и добродетели есть только дар Господней благодати, и именно такой великий и бесценный дар, чтобы верующему принять к себе, в самом исполнении этого дела (большого или малого), самого сладчайшего Господа Иисуса. Не разумея этого православного смысла правды, самый строгий подвижник не только не обретет в своем деянии «восхода в видения», но и не благоустроит по надлежащему и самого пути деятельной своей жизни. Так для успеха и во всяком роде деятельности, внешней и внутренней, мысленной и нравственной, нужно предварительно получить знание о деле. Высокие духовные деятели благочестивой древности оказались такими потому именно, что имели светлый и точный «православный смысл» и знание своего дела. Потому нынешнее усиленное направление к знанию выражает доброе и святое стремление овладеть правым смыслом каждого дела, каждой вещи, без чего нельзя по надлежащему и делать этого дела и пользоваться этой вещью. Выразумев, что законы и силы и состав всего физического, начиная с тела нашего, осуществлены и определены всетворческой и вседержительной мыслью Бога Слова, также как и законы числа, законы вообще и правый порядок мысли нашей и выражающего ее слова нашего, выразумев это не мудрено будет, и при составлении, например, грамматики или арифметики, лечебника или лексикона, умудряться или углубляться в мысль и благодать самого Бога Слова, благоволившего для удобосообщимости с нами принять, вместе со всем нашим естеством, и нашу мысль и наше слово ради всех умов и языков во всем мире... Ну, а не выяснив себе этого, будешь только с легкомыслием насмехаться подобно Сербинову: «Скажите, пожалуйста, как написать в религиозном духе какой-либо лексикон или лечебник? Есть ли в целом мире хотя одна грамматика или арифметика, написанные в духе христианского благочестия»? Так точно и историческая истина для знающего, или только предчувствующего, что в судьбах человеческих раскрываются мысли Вседержителя Бога и дух Агнца Божия, вземлющего грехи мира, есть неприкосновенная святыня, требующая самой осмотрительной критики; а другие люди ищут в истории много, много, как только нравственной назидательности или даже одной занимательности. Так и правда гражданских законов, развиваемая из начертанного в уме и сердце или совести закона, есть в своем основании правда Христа, просвещающего всякого человека грядущего в мир.

Вот с этой точки зрения и должна критика разбирать и обсуживать сочинения, особенно духовные. Именно, она должна выяснять, насколько то или другое сочинение подходит к живому духу и достоинству отчетливого знания, раскрывая правый смысл того или другого дела, предмета, факта, насколько сочинитель направлялся и успел послужить тому существенному интересу знания, чтобы разъяснить и почтить святыню истины, сосредоточенной в самом Боге Слове Христе, насколько при этом возвышается автор над мертвым формализмом к живой жизненной силе истины. От чего у нас, на святой Руси, знания еще мало укоренились в народном духе и еще менее успели в самостоятельном своем развитии? От того, между прочим, что мы, уча и учась, читая и сочиняя, преследуем разные интересы и цели большей частью помимо священнейшего интереса узнать и в великом и малом саму истину, всем заведывающую и принадлежащую существенно самому Христу. За то и следует отличать и высоко ставить тех писателей, которые в деле мысли и знания честно и правдиво служат Истине – Христу. «Так Богу угодно» или «так Бог устроил» – вот как у нас набожность большинства успокаивает себя касательно многих важных предметов, ленясь отчетливо узнать их; только живая вера немногих вменяет себе в обязанность научно выяснить себе то или другое премудрое устроение или благую и животворную во всем волю Божию.

С этой точки зрения духовная критика должна, по моему мнению, с особенным уважением и любовью останавливаться на трудах преосвященного Филарета Черниговского, принадлежащего к числу немногих у нас избранников, для которых интересы знания истинно неотделимы от интересов православия. Каждый новый его труд свидетельствует открыто пред всеми о науколюбивом его духе, напоминающем любознательность двух великих святителей и друзей – Григория и Василия, или Фотия и Иоанна Дамаскина. Поэтому для читателя, сколько-нибудь знакомого с учеными трудами преосвящ. автора, не может не быть оскорбительным обвинение его г. Сербиновым в «одном только посягательстве на эрудицию». За чем же он, говорите, оставляет без оценки те рукописи и исследования, на которые ссылается? За тем, что остановиться на обстоятельной оценке всего, на что он ссылается, значило бы написать новое сочинение не меньше того, в котором он делает свои бесчисленные ссылки; за тем еще, что истинно-ученому свойственны не только переверка того или другого изыскания собственным расследованием, но и доверие своим собратам по учености. Кроме общего любознательного настроения в преосв. Филарете видна еще та особенность, что он обыкновенно с горячим сочувствием относится к своему предмету; он как будто и сам принимает участие в действиях и событиях, о которых пишет; у него по этому самому, всегда можно отличать любимых и нелюбимых между личностями, которых он касается. Это сообщает его трудами, так сказать, внутреннюю занимательность, несмотря на приметный недостаток внешней полировки его произведений. Само собой разумеется, что его симпатии и антипатии могут быть пристрастны и потому подлежат критике; но важно то, что источник их – благородный, именно живое любоиспытательное отношение автора к своему предмету. Если, например, он резко отзывается о г. Муравьеве, написавшем «Жития святых русской церкви»; то в этом выражается только горячая антипатия науколюбивого автора к тем особенностям таланта в г. Муравьеве, что последний не любит научных разысканий и приемов. (Это – два таланта совершенно противоположных направлений). К чему ж г. Сербинов наводит на разбираемого им автора неблагоприятную тень своими догадками о «преогорчении его лживым повествованием г. Муравьева о святых»? Ведь сам г. Сербинов видел, что преосвященный пользовался повествованием г. Муравьева: этого довольно было бы для удостоверения, что первый считает отнюдь не лживым повествование последнего.

Но, не став на надлежащую точку зрения, г. Сербинов не только опустил из виду главные свойства рассматриваемого им писателя и от того допустил неверное понимание некоторых сторон в его деле, но иногда даже прямо порицает то, что достойно особенного уважения и похвалы. Вот примеры этого. В сочинении «Русские святые, чтимые всей церковью или местно» автор приводит, в виде эпиграфа, слова Св. Димитрия Ростовского: да не будет ми лгати на святаго; и за тем говорит, что это должно быть святым правилом для каждого, кто касается пером или кистью до святых, что западные легенды чрез прибавление вымыслов только оскорбляли святых и дали повод не верить и действительному, что православная церковь не терпит лжи и вымыслов, что повторять все повести о святых без разбора, без поверки грешно перед чистой совестью и пред умом просвещенным. Все это, в чем прекрасно высказалась правдивая и любознательная душа писателя, явно и близко идет к духовным потребностям и настроению православных русских, большинство которых так склонно принимать на темную веру все, чего бы ни пришлось услышать о святых, и так подозрительно смотрит на всякую любоиспытательность знания... Но г. Сербинов насмешливо видит в означенных речах автора ненужное «широковещание» и пускается в язвительные догадки, «не был ли автор огорчен до глубины души какой-либо свежей клеветой на наших святых». Другой пример. В сочинении «обзор русской духовной литературы», прошедших веков, автор указывает и на такие труды духовных и даже недуховных писателей, которые принадлежат более к области светской литературы, например, на «Русскую правду», Ярослава, даже на какую-нибудь грамматику, лексикон, лечебник, историческое описание гражданского события и подобное. Это для времени, в которое иные из православных считают страшным грехом живое внимание к области светской, составляет чрезвычайно важное и нужное свидетельство о том, что сами духовные у нас, в деле знания, всегда не были чужды деятельного внимания к мирскому и светскому. Мало этого; с точки зрения, выше выясненной, в словесных опытах, делаемых в прежнее время духовными и недуховными лицами по предметам не прямо духовным, можно примечать предначатие того, как и мирским или светским предметом православному заниматься духовно. (Ведь вне Христа Сына Божия и всякой вид знания, как все в мире, останется чуждо благоволения Отца небесного, а с Ним и всего истинно светлого и жизненного). Но г. Сербинов и едкой иронией и серьезными рассуждениями вооружается против того, за чем в «обзор духовной литературы» внесены литературные опыты по части не прямо духовной.

Второе, что критике духовных сочинений надо иметь в неопустительном виду, – это особенности времени нашего по отношению к духовной учености, и особенно по отношению к тому роду произведений, к которому принадлежат рассматриваемые сочинения. У г. Сербинова встречаются такие приговоры труду преосвященного Филарета что этот труд «ниже своего времени», тогда как однородное с ним сочинение Евгения Киевского «выше своего времени». Но для произнесения подобных приговоров мало того, чтобы иметь в виду только обилие или недостаток ученых источников, известных в то или другое время. Надо выяснить себе еще направление и требования того или другого времени в деле мысли и знания; известно, как много зависит от направления и требований времени тот склад и настроение мыслей, которым так или иначе поставляется и выполняется у автора самая задача его труда.

В последнее сороколетие (от выхода «словаря» Евгения до издания труда Филарета Черниговского) утекло много воды. В это именно сороколетие совершался тот процесс в деле мысли и знания, вследствие которого ныне, уже, приметно для всех, одно время или один мир отходит, а другой мир, другое время приходит. Но и ныне вполне ли и даже довольно ли определилось, чего собственно хочется и нужно этому новому времени, что это за новый мир приходит? Ну, возьмем, например, вот хоть это требование или только желание, навеянное очевидно новым временем, чтобы автор «исторического обзора песнопевцев и песнопений греческой Церкви» принял на себя труд объяснить внутренний ход образования песнопений, рассмотреть их в связи с судьбами церкви, и тем поставлен был бы в необходимости следить в песнопениях отражение современных им церковных событий и обстоятельств⁶¹. Легко сказать! Ведь для этого нужно уже знать не только факты церковной жизни, но идущий по известным законам и условиям внутренний порядок этой жизни. Достаточно ли выяснено это нынешней православной наукой? Выяснено ли по крайней мере хоть то, по каким законам и каким порядком идет эта одна из сторон внутренней церковной жизни – живая мысль веры? Боже мой, Боже мой! Ведь у нас еще трудно и высказывать и понимать подобные запросы⁶². Лет за двадцать, когда преосвященный Филарет трудился над тем или другим из своих сочинений, лет за тридцать, когда воспитанием слагался и на будущее время характер и образ его мыслей, что в это время было?! Разноречивые и даже во многом противоречивые требования и стремления прежнего времени и, едва, едва возникающего нового времени не могли не отражаться в самом характере учености этого духовного писателя; это, очевидно, не благоприятная, но совершенно неизбежная печать времени видна и в его творениях. Этого критика не должна ставить и в предосуждение автору (потому мы выше и не усомнились отдать полную справедливость науколюбивому его духу, напоминающему любоведение высших из древних отцов, хотя, по особенностям своего времени, такой его дух и не мог раскрыться в стройной полноте). Сочувствуя новым требованиям и средствам научным, он уже имеет «заметную нерасположенность», например, к «Словарю» Евгения, и пишет «обзор русской духовной литературы» прошлых веков; но новые требования так еще неопределенны, а любознательность зовет его уже к другому труду по такой части, которая у нас еще или не тронута почти наукой, или обрабатывается без научной отчетливости, и вот «очерк» оставляется, не получивши совершенной полноты и окончательной обработки. С другой стороны, новому еще направлению не уступают в досточтимом нашем писателе и те научные понятия и приемы, на которых он был воспитан и получил известный склад мысли; от того происходит построение сочинений этого автора вообще по старым научным приемам, которых впрочем сам же автор не выдерживает, увлекаясь уже стремлением нового времени – войти и ввести читателя ближе в живую силу излагаемых им предметов; и вот он, по видимому без нужды, в «историческом обзоре песнопений» рассуждает об их содержании, или, по видимому только «для своего удовольствия» в «Обзоре русской духовной литературы» делает выписки из разных старинных сочинений. Справедливо ли все подобное ставить в вину такому автору, которому, по особенностям его времени, досталось испытывать как будто муки рождения, при разрешении старого времени уже новым направлением, новым временем для знания и жизни? Напротив, если бы и угодно было кому выслеживать такие неровности и кажущиеся произвольности в трудах преосвященного автора, следовало бы это делать с уважительным к нему участием. Хорошо детям сидеть на плечах отцов своих: каково-то последним выносить первых!

Если бы г. Сербинов стал на надлежащую точку зрения в своей критике и имел в виду особенности времени трудов преосвященного Филарета: то он, при своей честности в деле критики, развил бы достойное и даже высокое понятие об этом духовном писателе, который, со своей стороны, не оскорбленный с благодарностью принял бы от г. Сербинова указание разных недосмотров своих. А то ведь г. Сербинов иногда просто придирается к автору, и сам того, может быть, не замечая; с лучшим понятием об авторском значении писателя он этого бы себе не дозволил никогда. Не дозволил бы себе и перетолкований чего-нибудь обоюдного в критикуемом сочинении в худшую для автора сторону. Не относил бы и недостатков речи или изложения к неверностям самой мысли. И в особенности остерегся бы произносить приговоры по своим произвольным или не вполне светлым некоторым понятиям. Неприятно говорить обо всем этом; но надо войти и в неприятное объяснение, чтобы, с одной стороны, по возможности поправить несправедливость критики против достойного писателя, а с другой и критический талант г. Сербинова предостеречь (если он не отринет братских остережений) от возможных уклонений на не совсем правый путь.

Критика г. Сербинова на сочинения преосвященного Филарета, действительно, допускает иногда явные придирки. Преосвященный автор, например, выразит мысль, что история не должна строиться на предположениях; из этого, очевидно, еще не следует того, чтобы в истории не могли вовсе иметь законного места никакие предположения, – пробелы, оставляемые историческими памятниками и фактами, необходимо иногда требуют замещения своей пустоты предположениями. Но г. Сербинов преследует всякое историческое предположение и догадку рассматриваемого им автора, как уже преступление против признаваемого самим автором закона строить историю не на предположениях. Или еще: автор выскажет, что то или другое не составляет необходимого предмета по задаче его труда, хотя и не исключается из последнего. Критик спешит уже сделать такое заключение об «обходимой» стороне содержания, что «в отставку ее, прочь ее»! Почему же прочь? Мало ли из того, в чем нет необходимости, может однако быть сделано употребление, из того, что в своем месте может быть для чего-нибудь пригодным и даже в некоторой степени нужным, или же по крайней мере не лишним. Или вот еще: автор об одном из своих сочинений говорит, что «возможное для усердия и сил одного сделано». Ясно, кажется, что это сказано автором по смиренному сознанию возможности в сочинении разных недосмотров, ошибок и других недостатков. Но г. Сербинову слышится в приведенных словах автора «самоуверенный тон – тон недостойный смиренномудрия истинно ученого». Не придирки ли это? Да; и придирки недоброго, оскорбительного тона. Мне кажется, что критик впал в эту нехорошую крайность, и сам того не замечая.

Есть в критике г. Сербинова и перетолкования некоторых обоюдностей автора в явно невыгодную для него сторону, хотя можно бы их понять и с благоприятной для автора стороны. Сюда относится особенно тот случай, что автор или вовсе не упоминает о нападениях бесов на того или другого из святых русских, хотя об этом прямо говорится в древних сказаниях, признаваемых и самим автором за достоверные, или упоминает о действиях бесов, только как «о страшных грезах, которые преследовали святую, как о мечтах, которые грозили погубить ее». Критик понимает это, как дело «небезопасное для нашего времени, которое отрицательно относится к бытию мира духовного и влиянию его на мир человеческий, тем более, что это сделано одним из просвещеннейших архипастырей наших. Пожалуй, может быть и так. А может быть и то (для меня даже наверное так), что один из просвещеннейших архипастырей наших имел в виду не только отрицание бесов некоторыми современниками нашими, но и такое верование большинства православного касательно силы бесов, что во всяких наших мерзостях и беззакониях вся работа принадлежит бесам, все они окаянные путают нас. Может быть, просвещенный и проницательный архипастырь имеет в виду, что и самое отрицательное отношение некоторых к бытию мира духовного много поддерживается тем односторонним верованием других, по которому нравственная вина наших пороков взваливается почти только на одних бесов. Поэтому, желая показать отрицателям мира духовного, что внутренние в самом человеке пружины нравственного зла не устраняются и нимало не ослабляются в своем значении влиянием бесов, а верующих вразумляя, что пружины зла, на которые действуют бесы, принадлежат все же самому человеку и зависят от его свободы, архипастырь и указывает только на эти внутренние пружины нравственного зла (к которым принадлежат, между прочим, и мечты или грезы темные). Он умалчивает о самых бесах; потому что действия их для веры сами собой разумеются, а неверием удобнее могут быть признаны, когда не устраняются, а нарочито имеются в виду нравственные действия и состояния самого человека. Почему бы подобным образом не изъяснить автора в этом случае. Ведь для нашего времени небезопасно и даже вредно в особености то, что большей частью заботятся не снимать или устранять, а утверждать и выше поднимать разделяющую между светским и духовным направлением среду, состоящую главным образом в односторонностях того и другого направления. Другой, впрочем не такой важности случай – в «обзоре русской духовной литературы» в число древних духовных наших писателей попали и такие, которые были не более, как переписчиками некоторых духовных сочинений или современниками их появления, или только владетелями. Приметно, что автор желал только привязать сочинения неизвестных писателей к тому или другому имени, с которым связывают их, в каком либо отношении, разные свидетельства. К этому могло располагать автора и то, что в старой Руси и переписывать духовное сочинение или пользоваться им значило уже не низкую степень духовной учености. Но критику не угодно остановиться на подобном объяснении. Ему приятнее толкования вот в каком роде: «далек ли переход от переписчиков до переплетчиков, которые были известны в старицу под именем делателей книг.

Критике г. Сербинова нравится также пользоваться неточными и неудачными оборотами речи автора (вообще нисколько почти не озабочивающегося отделкой изложения), чтобы от них заключать о несостоятельности его логики, о неверности или неосновательности его выводов. Скажет, например, автор: »вероятно, что, если не сочинена она (повесть) вся митрополитом Филиппом, то, без сомнения, под его смотрением писана и им исправлена». Ясно, что автор выразился: «без сомнения», не иначе, как только в смысле: по крайней мере; т.е. автор находит вероятным, что повесть, если не сочинена, то по крайней мере пересмотрена Филиппом. Но критик неаккуратностью речи спешит воспользоваться, чтобы сделать такое колкое суждение: «От вероятного только – что за переход прямо к несомненному заключению?» А то еще: автор, рассуждая о подлинности стихир Анатолия, указывает с одной стороны на сходство этого рода песней с ветхозаветными стихотворными отделениями Св. Писания, называемыми ςιχηρα, а с другой на то, что в V веке, когда жил Анатолий, построение и разделение этих ветхозаветных стихир было в особенном внимании в Церкви, так что в это время Евфалий, по их образцу, разделил текст Деяний и Посланий Апостольских; таким образом, судя по роду и названию этих песней – стихир, автор и объясняет, как патриарху того же V века – Анатолию было просто и близко дойти до мысли взяться за построение или составление стихир. Не уже ли это не служит «в пользу» подлинности стихир Анатолиевых? Ведь не лишний, кажется, этот вопрос: естественно ли еще было в V веке взяться за самое сочинение стихир? Но г. Сербинов даже «не домыслился до настоящего смысла этого аргумента». Конечно, речь автора в этом месте довольно запутана; но все же, с небольшой долей уважения к уму писателя, критик остерегся бы так изложить смысл этого места: «христианские стихиры... суть подражание стихирам ветхозаветным. Теперь послушайте, какой вывод делает автор из этой мысли. Таким образом, заключает он, самый род песней, известных с именем Анатолия, показывает собой, что он принадлежит патриарху V века Св. Анатолию». Впрочем критик, в доказательствах автора подлинности стихир Анатолия, не хочет и обратить внимания на то, что сам автор представляет эти доказательства только говорящими «в пользу» подлинности, следовательно не самыми решительными; он критикует их, как будто они, по мысли автора, составляют аргументы непреложные и решительные. Вот еще что в этом отношении достойно особого замечания и в сочинении нашего автора: «исторический обзор… песнопений», и в критике на это сочинение. Быть не могло, чтобы автор, без всякого основания и даже повода, признавал невероятными или сомнительными надписания к песнопениям, указывающие на их писателей в самых Богослужебных книгах; эти надписания только не полны и не всегда определенны, от чего и открывается нужда в дополнении и пояснении надписаний, по возможности, из других источников. Но эту последнюю мысль автор, по случающейся у него неаккуратности изложения, выразил так, что «краткие указания (в надписаниях) на сочинителя той или другой песни при первой встрече возбуждают вопросы: точно ли та или другая песнь принадлежит показанному сочинителю? Да и кто этот сочинитель?» Ну, и досталось же за это автору от г. критика. Главные и основные доказательства подлинности песнопений оставались у автора (как в большинстве случаев и не может быть иначе) все же надписания в самых Богослужебных книгах. Из этого и вышло, что, по суду критики, автор оставлял подлинность песнопений недоказанной; пояснительные подтверждения, конечно, не представляют силы решительных доказательств, а надписания, по признанию якобы самого автора, ничего не доказывают... Критика г. Сербинова здесь просто торжествует.

Есть у г. Сербинова некоторые, по моему мнению (которое отдаю любви к истине на обсуждение), сомнительные или не совсем светлые понятия, на основании которых однако он охуждает и хорошее автора. Такие понятия касаются и догматики, и истории, и вообще научных требований.

К догматике относится вопрос о признании известных лиц святыми. «Святые, говорит автора, признаются святыми не по произволу людей, а волей неба. Потому надобно соблюдать осторожность и в том, чтобы не поставить в число святых лица, непризнанного святым со стороны Церкви». Мысль святая, чтобы признавать святыми не по произволу людей, а волей Неба, свидетельствующего о Своей воле собственной Своей благодатью, которой уже, со всей преданностью и послушанием, и следует Св. Церковь! Поэтому у нас православных, не как у римских католиков, нет той западной канонизации святых, в которой Церковь властительно определяет и утверждает достоинство святых; напротив православная Церковь сама с послушливой верой и любовью преклоняется пред владычественной Божией благодатью во святых, когда признает и чтит святых. На этом основании автор сочинения: «Русские святые, чтимые всей Церковью или местно», как скоро имеет под руками или находит где-либо неподающие поводов к сомнениям свидетельства о благодати Божией в том или другом святом или вообще в святых российских, с спокойной совестью ссылается на эти свидетельства; остерегаясь оскорбить благодать Божию, он не хочет в деле веры простирать пытливость далее, нежели насколько она идет при дознании истины и не в такой таинственной области. Так он руководится свидетельствами «Описания о российских святых, где и в котором граде поживе и чудеса сотвори» – описания, составленного в XVII веке не по произволу и фантазии, а по достоверным источникам, как видно из сличения наибольшей части этого «описания, с другими существующими сказаниями, в частности, о том или другом святом. Но г. Сербинов идет против этого. Ему нужны властительные определения церковной канонизации святых; простым свидетельствам он не верит: «Одна Церковь, говорит, имеет право канонизировать святых». Потому он готов вычеркивать Божиих святых, например, преподобного Галактиона; сомневается, чтобы например, «святой старец Сильвестр (мощи которого почивают в киевских пещерах преподобного Антония) был послушливый чудотворец» или чрез послушливость получил дар чудотворения. Нужды нет, что автор ссылается в обоих случаях на свидетельства. Иное дело, говорит г. Критик, если бы почтенный автор указал на какой-либо официальный документ». Очевидно в г. Сербинове пристрастие к духовной формалистике, приличное духу не столько православия, сколько латинства! Для наглядного удостоверения в этом возьмем частный случай, как открыта и признана благодать Божия, например, в чудотворной Богородичной иконе Казанской. (Вопрос и о признании святых касается тоже, ведь, именно благодати Божией во святых). Опираясь главным образом на официальные церковные распоряжения, можно просто запутаться в обстоятельствах этого явления. Во-первых, за голословными свидетельствами двух простых женщин – матери и дочери – о слышанном последней голосе самой Матери Божией, судя официально, как можно признать удостоверительную силу? Во-вторых, после того как местные власти, церковная и гражданская, отвергнули показания упомянутых женщин, действия последних, относящиеся к открытию Св. иконы, не оказываются ли, по официальным формам, уже своевольными? Однако сама благодать Божия так оправдала эти действия простых женщин, что, с явными ее знамениями, Св. чудотворная икона была открыта торжественно, и власти, духовная и светская, нашлись только всенародно «с плачем припадать пред чудотворной иконой, милости просяще от пресвятыя Богородицы о согрешении неверия своего»⁶³. Законы Христовой истины и порядок благодати одинаковы и в прославлении святых: погонитеся за официальными документами и, пожалуй, из-за простоты наличного свидетельства, отринете того или другого действительного святого. Духовная наука и критика должны держаться особенно светлых и живых понятий о подобных предметах. Ведь благодать, не признаваемая во имя «жесткой официальности», может все-таки открыться с торжеством, а может оскорбленная и скрыть свой свет от холодных душой формалистов.

Исторические не совсем верные понятия г. Сербинова выдаваемые однако им за предосудительную для автора истину, видны в критических замечаниях на одностороннее будто бы изображение преподобного Максима Грека в сочинении «Русские святые». Преосвященный автор говорит, что этот преподобный «был светильником для русской церкви при жизни и остался светильником по смерти в своих сочинениях». Но, замечает на это г. Сербинов о Св. Максиме, «при всех светлых чертах духа, он имел и свои темные стороны». Под этими темными сторонами критик разумеет именно то, как строго и обличительно относился Максим к современному ему русскому обществу. Но для решения, действительно ли это относится к темным сторонам духа Максимова, надо иметь в совершенно светлом виду, что ученый благочестивый Грек, принадлежавший к избранному остатку тех Греков, которые углублялись в самую силу Христовой истины, начиная с глубочайших ее догматов – пришел в столкновение с таким обществом, в котором, при продолжающемся еще древнем детски простодушном благочестии, резко уже обозначалась – и жесткая фарисейская духовная сторона, осевшаяся после в расколе, выпукло выдающаяся и доселе в некоторых даже православных. В борьбе с таким обществом, в которой он был истинным мучеником, неизбежно могли обнаруживаться некоторые излишние резкости и с его стороны; с силой действуя особенно против духа фарисейской внешности, он естественно мог иногда не сделать строгого разграничения между фарисейским духом и одушевляемой им у многих внешностью церковной, которая, в этом случае, действительно была соблюдаема неправо. Существенной ошибки тут нет. Но существо дела в отношениях преподобного к современному обществу таково (там не должно быть поставляемо на вид), что он именно может светить и нашей современности в столкновениях живой мысли веры с жестким духовным иудейством и с господствующим нравственным усыплением. Критика г. Сербинова напрасно закрывает столько нужное нашему времени светение такого светильника, каков преподобный Максим. С сочувственным отношением к Св. Максиму современное ему общество могло бы начать такое направление, которое отвратило бы много бед для Русской Церкви. Прошлого не воротишь; не будем по крайней мере оправдывать повторять его ошибок.

Что касается до научных требований г. Сербинова, и в этом отношении он допускает явную, так сказать, нерасчетливость. То прекрасно, что г. Сербинов, пользуется случаями развивать идеи о должном построении науки. Но он не может не видеть, что преосвященный Филарет не берется еще за строгое построение науки в своих сочинениях; он мудро расчел, что не из чего еще нам строиться великолепно – довольно пока для нас научным образом заготовлять и обрабатывать материал, нужный для постройки. Ну, а для дела заготовки материала чем более кто захватывает, тем лучше, тем усерднее будут благодарить его будущие строители науки. К чему же после этого, подобные критические возгласы: за чем то, к чему другое?! Вы согласны, например, что многие из писателей славян нерусских имели значительное влияние на русскую Церковь: так и пусть они занимают свое место в «обзоре русской духовной литературы». А если греческие св. отцы имели еще большее на нас влияние, то и для их переводов пусть будет место в том же «обзоре».

Литургия Св. Златоуста состоит не из одних песнопений – это правда; но очень довольно в ней и песнопений; а потому великая благодарность автору, что он в своем обзоре песнопений потрудился выяснить из творений самого же Златоуста, что, действительно, не позже его времени произошла известная под его именем литургия. Духовные гимны некоторых древних отцов Церкви не вошли в церковное богослужение: что же? Они принадлежат Церкви же, а потому законно занимают место между церковными песнопениями. Раскольнику может не попасться на глаза заметка автора об одном святом страдальце, что последний, и после мученических истязаний, вменял себе в долг приобщиться Св. Таин; но этой заметкой может воспользоваться тот, кто будет иметь дело с раскольником. Все критические замечания г. Сербинова против подобных предметов, излишние и бесрасчетные, только закрывают собой силу дельных и основательных его же замечаний, которых я не касаюсь, и не ослабляю.

Довольно! Труды преосвященного Филарета Черниговского составляют капитальное приобретение для русской учености, которая с благодарностью будет ими пользоваться. Несправедливость критики, допущенная в некоторых отношениях против этих трудов, опасна более для самого критика. Прямодушному и трудолюбивому в деле критики г. Сербинову, владеющему при том оборотливой диалектикой не малая опасность от допущения чего-либо одностороннего и неправого в направлении.

В нем уже и теперь выглядывает, как видно из предыдущих замечаний, наклонность увлекаться, в ущерб истины, своей диалектической ловкостью и также выдерживать, из видов полемики, подчас не столько силу истины, сколько научный духовный формализм. А между тем критика составляет такой важный способ к распространению в обществе светских и живых идей и к подрыву лживых, мертвых, что и легкое неправое направление даровитого критика отнимет у общества не мало доброй прибыли в деле разъяснения истины. А ведь у нас почти и нет духовной критики от того, что, принимаясь за ее дело, впадаем в одностороннее, жесткое направление, которое и отнимает у критики жизненность и прочное развитие.

Прибавлю слова два еще. «Духовный Вестник» продолжает критический разбор сочинений преосвященного Филарета Черниговского⁶⁴. И надо сказать правду, что ни один еще из духовных журналов не посвящает критике такого тщательного и обстоятельного изучения рассматриваемых ученых сочинений, как «Духовный Вестник». Преосвященнейший автор многих духовных сочинений, без сомнения, извлечет из критических на его сочинения статей этого журнала много нужного и полезного для дополнения и усовершения своих трудов, в новом их издании. К сожалению, дело критики и у другого рецензента терпит не мало от придирчивого тона, заданного г. Сербиновым критике «Духовного Вестника». Сочинитель, например, сделал описку в показании года какого-либо издания, (а иные неточности такого рода могли произойти и от недосмотра переписчика или корректора); критик не просто выслеживает подобные неточности, а непременно задерет автор такой или подобной фразой: «Показан 1845-ый год. Не верь, читатель! Надо сказать: 1846-ый год». И таким образом неточности и опущения, вообще недостатки сочинения получают, по суду критика, «огромные размеры». К чему подобными выходками отравлять доброе благодарное расположение, с каким автор мог бы воспользоваться многодельными критическими замечаниями на свое сочинение. Почему бы критику не последовать благородному тону других критических статей в том же «Духовном Вестнике» (например, критической статьи на мою книгу «о Новом Завете», указывающей ее недостатки так, что сочинителю остается только принимать замечания с невольной, так сказать, благодарностью?

В заключение смею уверить, что мои настоящие заметки внушены не духом пересудов или литературных каких бы ни было партий, но искренним и заботливым уважением к критическому делу почтенного органа духовной мысли и слова – «Духовного Вестника». В отражение оскорбительных упреков от дела духовной критики, надо держаться нам духа Ап. Павла, с каким он обращался к другим учителям со своими советами, когда притом не слушались его советов и даже просьб эти другие учители: «Что касается до брата Аполлоса, говорит он, я очень просил его, чтобы он с братьями пришел к вам (в Коринф); но он никак не хотел идти ныне, а придет, когда ему будет удобно» (1Кор. 16:12). Павел был строг, и беспощадно строг, только к иудействующим учителям.