I разговор

По поводу предначертаний преобразования русского судопроизводства, о движении русской мысли по вопросу о взаимном отношении между светским и духовным

Обстоятельства сблизили меня с одним достойным священником. Я привык делиться с ним всяким сильным впечатлением и всякой дельной мыслью, желая беседой с ним, как со своей совестью, поверить себя и направить к лучшему свой образ мыслей и действий. Когда опубликованы были предначертания Правительства о преобразовании у нас судопроизводства, я поспешил к этому любимому и уважаемому мной человеку поделиться своей радостью о таком, желанном всеми добрыми и рассудительными русскими, преобразовании.

– Батюшка, батюшка, – говорил я, не скрывая своего восторга, – Конец теперь взяткам и взяточникам! Конец этому крючкотворству, растягивающему дело до бесконечности, подобно как иной недобросовестный лекарь старается протянуть и пустую болезнь богатого пациента, имея в виду опустошение его кошелька! Мы теперь приравниваемся с Англией и Францией в самом общенародном добре, какое есть в этих землях. И у нас будет судопроизводство гласное, открытое для всего народа! Таланты, образование, стремление послужить общественному благу, все это, что при бюрократическом порядке обыкновенно остается без полного применения к делу и даже большей частью потухает, едва успеет хорошо засветиться в молодом человеке – все это теперь пойдет в дело, в живой оборот на пользу матушки нашей – России. Есть, батюшка, за что Вам возблагодарить Создателя пред святым Его престолом!

– Именно, именно так, – отвечал священник также с живой радостью, светящейся в его глазах и слышной в его словах. – Бог, любя Россию, дал ей такого доброго, такого смелого и твердого в добрых преобразованиях Государя.

– Только бы, – примолвил я от себя, – и нам дал Господь покрепче упрочить за собой то добро, которое Царь строит и готовит для нас.

Говоря это, я имел в виду вызвать священника сейчас же к рассуждению о предмете, принесшем и ему, как мне, радость о благе отечества. Но, к моему удивлению, отец Иоанн (это его имя) посмотрел на меня как-то грустно и отозвался на мои слова слишком общо.

–  Известно, что, для устройства и прочного действия доброго порядка в судопроизводстве, надо нам любить правду и вооружаться, пожалуй, общественным мнением против неразумия и низостей неправды.

–  Так, батюшка, – заметил я, – это уж само собой разумеется. Позвольте однако ж прямо сказать Вам, что эта мысль Ваша не слишком-то много возвышается над теми «общими местами», которых Вы так не любите, в которых и я, под Вашим именно влиянием, признаю уже крайнюю недостаточность и ветхость для того, чтобы полагать их в прочное основание какого бы ни было добра. Видите, я не пропускаю Ваших речей мимо ушей; Ваши мысли глубоко западают в мою душу. Я привык о многом мыслить и даже выражаться по Вашему.

–  Что же? Неужели Вам угодно, – спросил меня отец Иоанн, – чтобы я пустился рассуждать с Вами, откуда нам брать мировых судей в иных средах нашего отечества, или куда девать многих из служащих при нынешнем порядке судопроизводства, которые, с совершением преобразования, окажутся лишними? На решение всех подобных вопросов, на устройство и развитие нового порядка судопроизводства с такой проницательностью, чтобы это преобразование обошлось сколько можно легче и спокойнее для всех классов общества, начиная с приказно-служебного при прежнем порядке судопроизводства, – на все это есть особенные люди, имеющие прямое к тому призвание. Мое духовное дело – служить молитвой и благодатью таинств собственно тому, чтобы и в этих людях, призванных Царем к обсуждению и полному развитию нового порядка в судопроизводстве, был духом своей благодати и истины сам Христос Господь, просвещал их разумение, направлял волю их к лучшему.

– Но, мой добрый батюшка, – возразил и я, – с Ваших же слов, которые слышать я (без лести говорю) вменяю себе в истинное счастье, скажу Вам, что Вы обязаны служить благодатному в гражданстве делу не только молитвой и благодатью таинств, как Вы сейчас сказали, но и словом истины. Как мы, светские, дадим в себе, в своем духе и мыслях, покойное место нашему Господу и Спасителю, если не будем знать (знать не по «общим местам»), как Его принять по тому или другому делу светскому и гражданскому? Я очень хорошо помню, как Вы сами изъяснили мне слова Равноапостольного Царя Константина, сказанные им Епископам: «А вы – епископы во внутренних делах Церкви, а я (епископ же) во внешних». Когда, именно по поводу этих слов, я напомнил Вам, что Наполеон 1-ый никак не хотел согласиться с теорией папизма, будто иерархия и во главе ее Папа составляют душу, а гражданские власти и порядки тело, одушевляемое и правимое этой душой, то вы взяли сейчас же сторону Наполеона. Вы говорили, что наш Господь и Спаситель, в Котором наша истина и жизнь, хочет принадлежать разумению и сердцу и гражданских деятелей (да и всех людей) не менее, как церковной иерархии, которая именно этому и призвана послужить благодатью священства своего; Вы представляли мне, что на внутреннее усвоение себе Христа живой мыслью и волей права у всех верующих равны и всем общи, что в этом отношении даже несть пол мужеский и женский, или от мужчины не разнится и женщина, когда последняя даже решительно отчуждена от самой возможности доступа к иерархическому служению. Глава и душа наша, общая верующему гражданству с церковной иерархией, говорили вы, есть один и Сам Господь наш Иисус Христос, а мы, и светские и духовные, составляем благодатное тело Его единого; мы разнимся взаимно, отнюдь не как душа и тело, а только как разные члены и разные органы одного общего Христова тела. В телах внешних или гражданских, говорили Вы – и я никогда не забуду этих бесценных Ваших слов – можно и должно православному разуметь и усвоять Христа так же внутренно и глубоко, как и в прямых духовных или внутренно-церковных делах; в жизни православно-гражданской, говорили Вы, надо непременно проводить силу и свет Христовой истины и благодати, если не хотим упасть в своем гражданстве до уровня с гражданством неверных, например, магометан или язычников, которые тоже заботятся и умеют устроять у себя, по возможности, разные добрые порядки. Ведь это Ваши речи? Поэтому, повторю Вам, Вы обязаны разъяснить нам, как нам, по тому или другому делу или вопросу гражданской жизни, усвоить или приобресть самого человеколюбивого нашего Господа, как нам привести в ту или другую (особенно вновь возникающую) отрасль нашей общественной жизни человеколюбивую Его истину и благодать?

Высказывая эти мысли с жаром, я примечал, как разгорался огонь и свет в глазах моего досточтимого собеседника. Но когда я кончил и ждал живого духовного слова на вопрос о судопроизводстве, отец Иоанн словно ушел от меня в себя и на мою задушевную речь отвечал опять уклончиво:

– Но, дорогой мой, разъясните мне сами наперед, как мне, при требуемом Вами разъяснении того, что относится к гражданским делам, избегнуть непрошеного вмешательства в дела чужие; научите меня, по крайней мере, как избегнуть мне (говорю от лица вообще человека духовного) нарекания в этом вмешательстве? Я имею крайнюю нужду в подобном научении. Есть у нас печальные явления, в объяснении которых позвольте мне употребить одно сравнение, по наружности не очень благовидное, но в сущности хорошо идущее к делу. Вы знаете, что когда человек отучается или успеет отучиться от страшной болезни запоя, то он избегает самой улицы и селения, где находится питейный дом, который становится ему ненавистным; он с отвращением и каким-то испугом бежит от всякого винного запаха. Так и мир, испытав или дознав из истории, сколько горя наделало ему на западе духовное противоправное вмешательство в гражданские дела, сделался до болезненности опасливым со стороны всего, что сколько-нибудь отзывается этим вмешательством. Вот у нас в России разве совсем слепой не заметит в народном духе самой внутренней и господствующей струны – религиозной. Отчего же светская образованность, при полном уже сознании и убеждении в необходимости вести дело мысли и образования на общенародной почве, избегает и как будто пугается поднимать и решать разные вопросы жизни и мысли в связи с вопросами религиозными? Не от болезненного ли опасения духовных вмешательств, – не от пугливости ли, возбужденной западным клерикальным преобладанием над общественным духом и мыслью?.. Рады бы мы сказать что-нибудь духовное по вопросу о преобразовании у нас судопроизводства, вопросу, касающемуся всенародного нашего состава; я уверен, что для православного нашего народа всякое дело, всякий вопрос преобразования необходимо окрестить Христовой истиной и благодатью, чтобы этот вопрос и дело преобразования привились к живому народному духу. Но как, при этом, не затронуть болезненной чувствительности нашего мира к духовному вмешательству, разрешающейся у многих какой-то нетерпимостью или совершенным пренебрежением ко всему духовному? С другой стороны грозит и еще иная опасность духовному лицу за его внимательность к тому, что совершается в мире. Испытав также или дознав из истории, как много христиан, увлекаемых в своих мыслях и жизни водоворотом мира, потерпели совершенное кораблекрушение веры, некоторые у нас готовы отнести к вероотступничеству всякое участливое внимание, особенно в духовном лице, к делам и вопросам мира. В этом отношении обыкновенно бывают у нас тем беспощаднее к другим, чем более сами уступали духу мирскому. Как избежать и этой опасности со стороны ругателей?

– Эх, батюшка, батюшка, – с грустью заговорил я. – Неужели и Вы малодушно хотите изменить духу (который сами же Вы любите разъяснять), духу Того, Кто снизошел к нам труждающимся и обремененным в мире со своей пренебесной высоты? Погибать что ли нам в нашей мирской неизменности, если истина Христа не будет и в нее проведена?.. И все это из-за людей, как Вы справедливо говорите, запойных, из-за их пугливости и отвращения ко всему, что напоминает им страшную их болезнь!!? Нет, нет! Если кто, действительно, хочет идти по духу Спасителя нашего и Господа, сошедшего за грешных и заблуждающих до смерти крестной, нисшедшего и в ад, для освобождения от его уз грешного человечества, и восшедшего на небеса уже с земным, человеческим естеством (ведь это ваши же, слышанные и затверженные мной, слова), тот уж не должен пятиться ни от какой мнимой или действительной опасности. Вот что, батюшка! Но Вы, наверное, только испытываете меня; Вы серьезно не можете иметь тех опасений, которые высказываете. Когда Вы, по крестьянскому вопросу, изъясняли мне, что в этом деле, в порядок гражданства проводится благодать, давая нам и в этой области право быть свободными чадами Божиими, что Правительство и помещики, с христианским человеколюбием, признали и в гражданстве эти права свободных Божиих детей за крестьянами, и крестьяне приняли от Правительства и помещиков дар Христова именно человеколюбия – быть и в земном порядке свободными сынами Отца Небесного: то за такое разъяснение, как хотите, невозможно серьезно опасаться ни нарекания в духовном вмешательстве в чужие дела, ни пересудов и клевет об измене пред верой. Так и по вопросу о преобразовании судопроизводства я жду и ищу от Вас такого же духовного разъяснения, в чем именно состоит благодатное значение этого дела, или как, и в этом деле, православный русский народ мог бы приобретать и усвоять себе Господа.

По мере того, как я развивал пред отцом Иоанном эти мысли, от него же мной усвоенные, лицо его более и более светлелось не то от радости, не то от умиления, неизъяснимого для меня; наконец две чистые и крупные капли слез выкатились из его глаз. И вот, что он начал мне говорить:

– Благодарю Вас, бесценный мой! Вы своими речами ободрили и утешили меня в моих тяжелых думах. Мне и самому, не скрою от Вас, крепко хотелось говорить с Вами и о благодатном значении судопроизводства, как люблю с Вами говорить и о всяких других предметах. Но, при размышлении об этом предмете, начал я следить движение русской мысли по великому вопросу о взаимном соотношении и соприкосновении духовного и мирского. Невольно поднялись у меня грустные и тяжелые мысли, которые я только отчасти высказал Вам и от которых я приуныл – было далеко не на шутку. Вы знаете, что прямо по вопросу об отношении между духовным и мирским у нас почти ничего не говорится в печати. Светская письменность старается, по возможности, обегать духовные предметы и вопросы¹, а то буде начнет оскорблять их; духовная же письменность привыкла говорить об отношении между духовным и светским слишком общо, а иногда и односторонне или также оскорбительно². В жизни нашей обыкновенно или большей частью бывает так, что, если кто пойдет по благочестию и займется духовным, он уже по возможности отворачивается от земного и мирского, и если кто занимается мирским, то уж отдается и духу мирскому, отдаляясь от Христова. В области знания и образования тоже. Но не отдаляюсь ли я все от заданного Вами вопроса о судопроизводстве?

–  Нет, батюшка! – отозвался я, – Скажите, ради Бога, что особенно безотрадного нашли Вы в движении нашей мысли, касательно взаимного отношения между светским и духовным? Ведь, если китайская стена будет у нас разделять то и другое, то, очевидно, ни к чему не поведут всякие наши рассуждения о том, как, в благодатном духе, повести нам судопроизводство ли, или другое мирское дело.

–  В этом то и беда наша. – заговорил опять священник, – Что Вы тут поделаете, если одни у нас, как будто видя не видят, что ничего неосвященного и неосвещенного Христом никак не может привиться к религиозному корню народного нашего духа (и это доказывается наглядно уже более, нежели полтораста лет нашей народной жизни), а другие тоже, как будто видя не видят, что православно-религиозное условливается не отчуждением от внешне-мирского, а собственно воззрением ума и сердца к Самому Господу, мыслями и расположениями в духе Его снисхождения к нам на землю (как Вы сейчас об этом говорили)?! О первых Вы сами прекрасно знаете, как они, забравшись на верхушку того или другого своего литературного муравейника, или воза с сеном своего журнального тщеславия, чем-либо потешенного, воображают себе, что ворочают всем русским миром, который, однако, совсем помимо их, занят своими делами и затруднениями, радостями и страданиями; а им, действительно, не трудно было бы иметь могущественное столько же, сколько благодетельное влияние на этот мир, если бы они не проходили своим вниманием и уважением мимо главной его пружины, – именно религиозной. Они, подобно детям, которые, по пословице, «ожглись на молоке и дуют на воду холодную», боятся в религиозной области встретиться с мистическим; они не хотят разобрать, что ложное в мистическом есть именно мечтательность, пренебрегающая действительным из-за мечтательно представляемых тайн. Они признают, что и сами они всюду окружены неизбежной тайной, под которой состоит сущность всего существующего и происходящего в мире, но знать не хотят, что эта их мистичность несравненно темнее тайн благодати. Ведь благодать дает знать (с достаточными притом убеждениями в истине этого), что сущность или тайна всего сущего и бывающего состоит в действующей и совершающейся во всем мысли и воли Отца, раскрываемой Его Сыном, в силе и направлении Св. Духа, Духа истины, жизни и всякого блага, и притом не недоступной и нам грешным людям ради вочеловечения и смерти за грешных того же Сына Божия во плоти. Но хотят лучше оставаться с неведомой тайной бытия, чем с открываемой, – эти странные в своем роде мистики! Ну, как себе хотят, только произвольная их несостоятельность пред истиной видна сколько из того, что для собственного их разума, без Христа Бога Слова, остаются необъясненными в своем основании и существенном значении, и потому неоправданными, неосмысленными, самые его (разума) законы и требования и следовательно тем более все его измышления и воззрения столько и из того, что Христос Бог Слово, как верховное основание для разума и для всего, оправдал себя пред людьми чрез неотразимо ощутимую небесную чистоту и святость, властную жизненность и трезвую светоносность своего учения, чрез историю, с наглядной ясностью свидетельствующую о всемирном значении Христианства, чрез непрерывающиеся до ныне факты всемощности и всеведения Христа, как носящего и объемлющего всяческая. Более не буду на этот раз говорить о странной и жалкой невнимательности этих людей к религии, которая, по православному смыслу, всевозможно отвращая людей от духовного зла, не дает однако смущаться и ожесточаться от этого зла, как вынесенного самим Благом нашим – Христом, и которая обнимает всякое добро – гуманность, пользу, благородное наслаждение также, как и строгую правду и истину, потому что все это составляет полноту благодати Сына человеческого, каким стал за нас Сын Божий, Единосущный со Своим Отцом. Но мне хочется сказать Вам несколько слов о других, о ревнующих за религию, в которых иногда не менее этого странного ослепления или невнимания к существу религиозного дела, как и в первых.

Я спешил просить любимого мной о. Иоанна рассказать, что он знает об этом по опыту или из другого такой же достоверности источника. Он продолжал:

– Это есть у нас и в жизни, и в литературе. Вот Вам известные мне факты из жизни. Начальница одной женской общины сама мне рассказывала, как у ней две или три послушницы, останавливаясь только на букве, а не входя в самый дух Житий Святых, вздумали уйти в лес для непрестанной молитвы и поста в совершенном удалении от людей и мира, как они скитались по бездорожным местам и как наконец нашли их совсем почти одичавшими. Ясно, как нашим ревнителям и ревнительницам строгой жизни необходимо входить в самый Христов дух, одушевлявший Святых, дух не отвращения от людей, а человеколюбия и самопожертвования за людей. А то к моему покойному дяде, когда он был ректором В. Семинарии, приходит однажды ученик – мой товарищ, – и просить, как у Аввы, благословения тоже уйти куда-либо в безлюдное место, как древние пустынники. Но дядя (как я благодарил тогда за него Бога!) растолковал моему товарищу, что этот затеплившийся в нем огонек любви к Спасителю пусть он бережет и поддерживает в себе, проходя свое ученическое поприще, слушая и изучая свои школьные уроки. «Вот у нас (так говорил мой дядя молодому человеку высшего уже в семинарии класса) много наставников; а ты смотри своим духом к одному истинному наставнику и учителю – Христу (Матф. 23:8–10), Которого только орудиями для научения тебя истине – служат все твои наставники, и Который духом своим всегда с верующими и внимающими Ему. У нас много разных учебных предметов, – и ты читаешь разные книги: но ни один учебный предмет, ни одна книга не выходит своим содержанием из области действительного или возможного; но все действительное, как знаешь, вся Тем, именно Богом Словом, быша и без Него ничтоже бысть, еже бысть, – вне Его ничего и невозможно. Следи же и изучай во всех учебных предметах и книгах, не в одних богословских и духовных, но и во всех прочих, изучай собственно мысль и волю человеколюбивого нашего Господа, носящего всяческая глаголом силы своея, самые грехи и вины мира вземлющего и понесшего на Себе. Выдерживай это всегда и везде, в каком бы кто направлении и духе ни учил тебя, какую бы книгу ты ни читал. Выдержишь это: вот и будешь подвижник, в котором Антоний Великий (к мысли которого едва приближались лучшие ученики его – святые подвижники) не откажется признать своего ученика и присного сына». Семя пало на добрую землю; мой товарищ пошел с этим направлением и незримо ни для кого продолжает, уже во службе, восходить с одной степени на другую своего подвижничества, светя своим братьям и сестрам в мире светом Христовым. Но покойный мой дядя со своими, высказанными мной, воззрениями и правилами был столько одиноким в своем кругу, что, когда я стал его понимать, мне иногда до слез было жалко его в сиротском одиночестве, которое было истинным, видным в тайне только Отцу Небесному, монашеским аскетизмом мысли и духа. А то вот еще, на памяти моей, замечательный факт, рассказанный мне также монахом – инспектором той же В. семинарии: у него был нанятой из грамотных крестьян келейник, который однажды и приходит к нему просить для чтения какой-либо книги; монах дает одну из книг Четьи-Минеи. Что же? Крестьянин чуть не с воплем вот какие повел речи: «Нет, нет, батюшка, мне уж за эти книги досталось, когда я еще смолоду, начитавшись их, отшатнулся от всех, пустился странствовать и скитаться, попадался и в общество раскольников; но меня, раба Божия, наконец поймали, воротили домой, да били, били как будто беглого; так мне дайте другую книгу, чтобы такая дурь (собственное его выражение) мне не лезла в голову! Неужели подобный факт не вопиет о необходимости так раскрывать живой дух и силу наших церковных книг, чтобы человек, в котором сколько-нибудь затеплится Божия искра, не пускался на что-либо такое, что после и сам он назовет дурью, а проводил бы Божий свет в порядке действительной жизни, в союзе любви с другими людьми? Не забуду еще случая, как на моей родине один мужик, не успев убрать сена прежде дождя, полившегося из страшной тучи с грозою и вихрем, заговорил: вот уж подлинно, по Писанию, небо (разумея покрытое тучей небо) без ума меч носит!? Это, изволите, видеть, так он понял мысль Св. Апостола Павла о гражданском начальстве, что оно для злое творящих страшно, потому что не напрасно носит меч правосудия (Рим. 13:4). Неужели было бы преступление для чтеца, если бы он, читая из апостола в церкви, сумел это место: не бо без ума меч носит, сказать толковее для простых, хотя бы например так: «ибо (власть) не всуе меч носит»? Так-то бывает в жизни у нас, держащих, кажется, сторону Христова дела: у многих как будто вовсе нет заботы о таком поставлении Божией истины на вид, чтобы она не оставалась под спудом осязаемого невежества, а светила благодатным здравомыслием во всякие среды жизни. Не в осуждение кому-либо говорю это, а только слежу настроение нашей мысли по этому предмету.

–  Неужели подобное есть и в литературе духовной? – спросил я.

–  Тоже, как присмотришься, есть и в нашей литературе духовной, продолжал о. Иоанн. Искренняя мысль о чем бы то ни было высказывается всего более ненамеренно, когда, например, она высказывается по какому-либо стороннему предмету; тут никакая благовидность не замаскирует задушевной мысли. Вот почему пробным камнем того, как у нас идет духовная мысль по вопросу об отношении между мирским и церковным, служит для меня современный вопрос о светской власти Папы, сколько его касается наша духовная литература. Как у нас решают этот последний вопрос? Один против западной мысли, что светская власть необходима для свободы и независимости церковной иерархии, вооружится той святой истиной, что свобода и независимость иерархическая есть собственно духовная, условливаемая не внешними, материальными способами; а затем сам же вопреки этой самой истине станет утверждать, что отнятие у Папы внешних или материальных способов власти светской – этот чисто внешний же способ будет одним из существенных условий к восстановлению западной Церкви в истинно-благодатное ее значение³. Другой будет исторически следить, как возникала и утверждалась светская власть Римского Архиерея, и дойдет до такого заключения, что эта власть есть будто бы необходимый результат событий, а между тем в оправдание этого сам же, в своем исследовании⁴, покажет, что Римский Иерарх и вместе гражданская власть на западе (в критический для них момент истории), сами избрали и решили для себя на будущее время свой нечестный пред Христовою правды путь, когда первый утвердил и освятил противозаконное хищение властительных прав у законновладычествующей династии (Каролингами у Меровингов), а другая, в благодарность за эту противодуховную услугу, завоевала в пользу Иерарха Римского и упрочила за ним права светского владычества (Пипин). Что это за противоречия? Почему православные исследователи не останавливаются прямо и решительно на том, что существенное зло и ложь папства – состоит не во внешних средствах и правах⁵, а в отсутствии у папской иерархии прямого направления к самому главенствующему над Церковью Христу и Его правде, в отсутствии Христова духа, не от мира сего, того именно духа, по которому Господь всегда внимал всеправой воле Своего Небесного Отца, жертвуя в то же время Собой за греховные вины мира. Разве трудно понять, что если бы и Папа, вразумленный православием и став в духовный уровень с Православными Святителями, последовал этому Христову духу, сущему не от мира сего, то или он сам отказался бы от своего внешнего владычества, чтобы не преобладать над чадами Божиими, или сами подвластные его не захотели бы, может быть, ни за какие блага променять власти своего отца, сознавая и чувствуя в нем уже живой отблеск благоволения Небесного Отца (и в этом последнем случае Православие, конечно, не осуждало бы его властительства)? Но нет!! Почему-то хотят представить светское или мирское само по себе несовместным со духовным, не догадываясь, что этим уже не против папства ратуют, а для самих православных, ко вреду и мирян и духовных, поставляют какую-то непроходимую китайскую стену, или преграду, между светским и духовным.

–  Признаюсь Вам, батюшка, заметил я, что мне и в голову бы не пришло, как это мы, благонамеренно, но недальновидно, ратуя против папства, можем обижать самих себя и вредить делу Православия.

–  Таков пока характер и движение нашей мысли по этим предметам, – заговорил снова о. Иоанн⁶, – И что всего жалче, наша мысль сильно упрямится выходить на прямую дорогу. Вот, например, сама благодать Божия не перестает торжественно проявлять себя для нас именно в снисхождении своем к нуждам и недугам нашей жизни, даже физической, как это бывает именно в чудесных исцелениях болезней и в других чрезвычайных благодатных действиях. Ведь, это прямые уроки от Самого Вседержителя, что Духом Его осеняется наше земное странствование и со своей внешнежизненной стороны, а не в одном только церковно-духовном. Да чудеса и бывают совсем не как явления, противоречащие всегдашнему порядку вещей; напротив это суть только наиболее открытые проявления Того, Кто и всегда носит всяческие глаголом силы своея. То, что и в обыкновенном течении вещей совершается, только более или менее в тайне, – это самое в чуде является открыто: именно в чуде открыто заявляет Себя или напоминает о Себе всевластная и вседержительная мысль и воля Того, без Которого, и в самом обыкновенном порядке вещей, не падают и волос с головы и воробей с воздушной высоты. Но и в этом у нас мысль отказывается давать себе отчет, могущий способствовать делу мира между светским и духовным, земным и благодатным: куда нам, говорят, соваться в это со своим умом?! Нужды нет, что чрез это мы, не возбуждая в себе живой духовной внимательности к потребностям и недугам земной жизни, а заботясь о них с одной чисто-плотской стороны, закосневаем в направлении, противном духу и смыслу самых чрезвычайных проявлений благодатных. А то бывает у нас вот как. Знаем, что Христос Бог Слово есть свет, просвещающий всякого человека грядущего в мир, что, при любви и верности к этому светению Христову, человек уже идет и наконец приходит к самому Свету – Христу (Ин. 3:21), что если он отделяется от Христа или коснит придти к Нему, уже вполне открытому для нас, то это значит, что он не имеет надлежащей любви и верности к Христову светению в самой духовной своей природе, или перетолковывает и затемняет сам для себя это светение, в чем и вся беда для того человека. Эту беду и надо бы одну поставлять на вид, не смешивая с ней благодати Христова светения в самой природе нашей. Знаем мы это или должны бы знать, и однакоже утверждаем несостоятельность пред истиной вообще «естественной религии»⁷ подводя под этот приговор, за одно с человеческой невнимательностью и неверностью к Христову светению, и благодать самого этого светения, хотя в последнем можно примечать светоносный дух Христовой тайны с самых даже глубоких или сокровенных ее сторон, – этот дух Агнца, посылаемый во всю землю (Откр. 5:6). Нужды нет, что чрез это в естественной области мы не отличаем от самого нашего естества порчи и омрачения этого естества, не отличаем остатков или предначатия благодатного света от человеческой темноты, а чрез это, вместо привлечения ко Христу, только отталкиваем от него тех, которые следуют свету Его же, и справедливо оскорбляются за отрицание или понижение состоятельности этого благодатного света пред истиной. И таким образом сколько земного и мирского, уже объемлемого предварительным или предначинательным Христовым озарением, оставляем мы для себя во мраке и значении плотских только порядков вместо полного и совершенного просвещения всего этого Христовой истиной и благодатью? Равно, с другой стороны, сколько идей или понятий и правил собственно Христовой истины отделяем от нее, вводя их в круг, так называемой, естественной религии.

–  Вы зорко и тонко следите за нашей русской мыслью, – воскликнул я с увлечением!

–  На первых порах борьбы веры против неверия, неразумно мечтавшего опереться на Христовом же светении в нашем духе, – продолжал священник, – еще можно было употреблять подобные приемы, отрицать или понижать это Христово в природе светение. Так, в первом пылу битвы, особенно в ночное время, смешивают иногда с неприятелем и своих. Но продолжать такой образ войны и впоследствии разумно ли? Посмотрите, какие печальные и даже ужасные происходят от этого следствия. Вот мы знаем о той благодати Божией, что Сын Божий стал человеком, подчиненным условиям порядков не только духовно-церковного, но и физического, и семейного, и гражданского, явившимся соответственно условиям и характеру своего времени, и все это ради всего человечества, вины и немощи которого Он также вынес на себе. Знаем, что потому дух и сила этой благодати и действует в человечестве всех времен соответственно их характеру и условиям, светя всякому человеку, грядущему в мир, без подавления своего света всяческой человеческой тьмой. Знаем, что именно ветхозаветное человечество, неимевшее еще приемлемости к самому существу благодати, сама же благодать приготовляла и вела, согласно его приемлемости, более или менее чувственно-образными способами к полному своему свету, предъявляясь так не только в избранной части рода человеческого, но носясь своим духовным веянием и над духом всякого народа и человека, а новозаветное человечество ведет к более и более существенному уразумению и усвоению своего света, с проведением его во все среды, не только духовно--церковные, но и гражданские, семейные, и физические, условиям которой подчинялся ради нас Спаситель. Что же из такой благодати делаем мы, грешные и заблуждающие люди? Когда одни не хотят уследить и в области естественного действующей и проявляющейся благодати, как образно и предначинательно в ветхозаветные времена, так существенно и духовно в новозаветные времена, – то другие не хотят к благодати и относить проявлений ее же духа, а напротив представляют, что Сам, исполненный благодати и истины, Христос почерпал свои идеи или истину будто бы из прежних его же благодатных, предварительных проявлений, а на последующие времена оставил будто бы людям упреждать и Его Самого, или, яснее и точнее Его будто бы, овладевать истиной для проведения ее во всякие человеческие среды. Вы, не правда ли, читали книжку Лорана «О Христианстве», в которой развиваются эти последние мысли? – спросил меня о. Иоанн.

Я сказал, что знаком с этим сочинением и крайне раздражен перетолкованием в нем Христианства. Отец Иоанн отвечал:

– Есть, конечно, в этом сочинении многое, на что может справедливо гневаться вера. Но вместо гнева не лучше ли бы верующему, кто может, озаботиться – поставить на вид во всей чистоте тот свет истины, который в этом сочинении перемешан с ложью? Чтобы понять Вам мою мысль, проследим развитие мыслей в этом сочинении, не по внешнему их порядку в книге, а по внутренней их связи. В ветхозаветном человечестве сочинитель этой книжки видит управляющее начало в материальности и грубой силе; были у разных народов, особенно у евреев, одни только зародыши лучшего, которые и развились Христом, черпавшим будто бы из источников этих разнообразных зародышей в древних религиозных и философских сектах. Истине, содержащейся в Православии, не трудно оправдать и выяснить, что есть справедливого в сказанном, отбросив произвольное и ложное. Да! В материальном и чувственном, вообще в видимом, в котором выразились и осуществились творческие мысли Всевышнего Отца личным Его Словом, ветхозаветный человек слишком еще живо ощущал духовную силу, которая однако, при испорченном состоянии человека и мира, с продолжением времени более и более ослаблялась в своей духовной жизненности, как и человек все слабее ощущал это духовное; и таким образом чувственное более и более оставалось в своей материальной грубости, поражая только уже своею внешней силой. Но соответственно тому духовно-благодатное настолько открывалось уже прямо в своей духовности, насколько истощалась или закрывалась духовная жизненность в чувственно-образном. В этом и состоял порядок истинного прогресса ветхозаветной жизни не только у избранного народа, но и у языческих народов. Поясним это примером, на котором и кстати нам остановиться для особого интереса истины. Ощущая духовно-благодатное значение мыслей Отца Небесного, осуществленных в видимых предметах самого ястия и пития, ветхозаветный человек мог и успевал и за чувственной манной или изведенной из камня водой вкушать брашно духовное, пить питие духовное от Самого Божественного Источника жизни Христа (1Кор. 10:3–4). Такая благодать, предначинательно и образно проявляясь в избранном народе, носилась своим духом и на всем человечестве, просвещая всякого человека, грядущего в мир, и в мраках, облегавших мир и человека в самом язычестве: и вот почему в буддизме, при особенном напряжении мысли у магов, явилась идея о напоении Божественной жизнью чрез простое питие⁸. Есть действительное отношение этой идеи к христианскому таинству Евхаристии, насколько свет благодати, существенно раскрытой в этом таинстве, предъявлялся в ветхом завете и светил самому язычеству, не объемлемо тьмой последнего. (В ветхом завете, действительно, были зародыши новозаветного, насколько в первом предъявлялась новозаветная благодать и истина). Не выяснив этого как следует, Лоран догадывается, что Господь почерпал свое учение из буддизма! Извольте видеть, что мысль книжки «О Христианстве», сколько есть в ней истины, может быть нами удержана, но также может быть и выяснена и вместе очищена от страшной лжи, с которой она перемешана. Истина есть неискоренимое насаждение Самого Отца Небесного, в чем бы они ни оказалась. Далее, в той же книжке говорится о деле Господа Иисуса, что Он развил зародыши ветхозаветные, черпая однако Сам из них же: так растение и с цветом и плодами развивается не иначе, как из своего зерна или семени. И здесь истина тоже перемешана с ложью, почему и в развитии сказанных мыслей о деле Христовом приняты за факты совсем произвольные вещи, например будто бы Господь был собственно нравственным учителем, а догматы во имя Его явились уже будто бы впоследствии, чему решительно противоречит евангельская история во всех четырех своих видах, то истина, что Господь наш раскрыл в самом существе все, что завито было в чувственной образности и только отчасти предначинало разъясняться в ветхом завете, что было похоже только на зародыш нового завета; но Он раскрыл это не так, чтобы Сам черпал из источников дохристианских, из этих предварительных откровений и предощущений Его же благодати, но так, что выяснил и осуществил тайну последних, будучи Сам Божественным источником для них, обладателем и существенным предметом их тайны, как Агнец Божий, заколенный в мысли Божией уже от сложения мира и потому как устремляющийся духом своей благодати, чрез все продолжение ветхого завета, к своему боговочеловечению и развивающий в человечестве приемлемость к такой благодати. То самое, что, по изъяснению той же книжки «О Христианстве», Христос раскрыл и осуществил не только откровения еврейские, но предощущения и прочих религий, например, буддизма и гадания философских сект, это и свидетельствует, что Он носил в Себе тайну всего лучшего в древнем мире и почерпал истину Сам в Себе: разумна ли мысль, что светило дня, озаряющее всю нашу вселенную, заимствовалось у разных своих отражений? Снисхождение Господа до принятия человечества и до подчинения в нем всем человеческим условиям, до соответствия и условиям самого времени, в котором Он явился, это снисхождение, составляющее славу Божественной Его любви к человеку, обращать в повод к Его унижению неблагодарно и неблагородно!

–  Очень благодарен я Вам, батюшка, – сказал я от всего сердца, – за разъяснение значения этой книжки в отношении к истине! Признаюсь Вам, что раздраженный перетолкованием Христианства в этой книжке, я уже наряду с ложью не хотел и знать самой истины, свет которой, как Вы разъяснили, виден же светящимся и во тьме произвольных толков и ложных догадок этого сочинения.

–  Это у нас делается всего чаще и обыкновеннее, а ведь тут, с обвинением заблуждающих, и мы становимся виноваты пред истиной, не замечая уже ее в том виде. как она снисходит до светения в самой тьме и тьма не объемлет ее света, подобно как и заблуждающие не замечают высоты снисхождения Христова в наш грешный мир ради нас грешных и погибающих. Но продолжим следить внутреннее развитие мыслей сочинения «О Христианстве»; дальнейшее прямо относится к главной нашей речи о проведении истины и благодати Христовой в среды земного и гражданского. По образу мыслей, выраженному в этом сочинении, Христианство, развиваясь в отрицаниях преобладания грубой силы древнего мира, допустило будто бы односторонность спиритуализма, пренебрегающего быт и нужды человека на земле. В устранении этой односторонности, в возведении и земного человеческого быта к идеалу духовного совершенства, выраженному Христианством для земного человеческого быта и жизни будто бы также только в зародышах, и состоит задача нашего времени и надежда будущего, приготовленная впрочем для нас борениями средних веков, совершавшимся во области здешнего человеческого быта, в соперничестве двух господствующих сторон нашего быта: духовной и гражданской. Опять и в этих мыслях ложь перемешана с истиной. То истина, что существо христианского совершенства, по учению Христа и Его Апостолов и Св. Отцов, состоит не только в благодатной по Христу любви всех и каждого к Богу и в Нем ко всем и каждому, но и в стремлении к грядущему Божиему царству вечной жизни. Но как для открытия нам благодати такого совершенства и назначения человечества подобаше Христу (Лк. 24:46) низойти на землю, принять наше человеческое естество и в этом естестве снизойти до принятия и вынесения бремени всех бедствий человечества, сосредоточенных в смерти, и вознестись от земли на небо уже с земным нашим естеством: так и усвоить эту благодать для достижения совершенства и назначения нашего можно и должно нам не иначе, как входя в дух снисхождения Христова в наш мир под все условия жизни не только духовно-церковной, но и физической, и домашней, и гражданской, и восхождения Его на небо уже с восприятым человечеством, т.е., проводя Христову истину и благодать во все среды земного мира и быта и тем возвышая все человеческое до самого небо над губительством и беспорядком лжи и вообще зла. Церковь на Соборах разъясняла и определяла основоположения для этого, открытые уже Самим Христом: именно, она указывала на Его Божество, снисшедшее действием Божественного Духа до единоличного союза с человечеством, с сохранением природы последнего с его силами, волей и действиями в самом таком его союзе с всесовершенным божеством, и все это ради нас человеков, т.е., для того, чтобы все наше человеческое со всеми его сторонами от разума до телесности, равно в обоих полах и во всех средах жизни, спаслось или достигло совершенства, ему назначенного, возглавясь в Богочеловеке. Видите, духовное совершенство в истинном Христианстве чуждо той односторонности западного спиритуализма, чтобы оставить и пренебречь земной человеческий быт.

–  Но что ж такое, – возразил я, – монашество со своим отречением от мира?

–  Но и монашество в книжке «О Христианстве», – отвечал отец Иоанн, – трактуется не иначе, как судя по односторонним его явлениям, а не по православным. Монашество есть соревнование Ангелам, которые посылаются и движутся Христовым человеколюбием на служение спасению людей на земле; потому монах, отрекаясь собственно от похоти плоти, похоти очес и гордости житейской – от этих стихий растленности мирской, не отрекается от дела служения спасению людей в мире сем, напротив равноангельно стремится быть духовным стражем спасения людей, совмещающего в себе все лучшее на всех их путях. Сравните, для объяснения здесь дела, монашество, например, со служением науке или просвещением. Наука должна иметь самое разностороннее приложение к жизни и действительности, но верность такому направлению просвещения и наиболее глубокое занятие наукой блюдется и развивается особенно в кабинетном уединении ученых. Так и дух благодати и истины, для осенения им всякой земной среды, обык блюстися и раскрываться особенно в духовном уединении людей, соревнующих жизни и человеколюбию бесплотных служителей нашего спасения.

–  Так, так, батюшка! – сказал я. – Но я теперь совершенно недоумеваю, из-за чего же в книжке «О Христианстве» так превратно истолкован дух Христианства вообще и дух монашества особенно? Дух истинного Христианства, как Вы разъясняете мне, и ведет именно к тому, чтобы проводить его во все человеческое, во все среды человеческого быта, к чему стремится направить и мысль и жизнь современную и сам автор сочинения «О Христианстве»; дух и назначение монашества состоит в том, чтобы быть равноангельской стражей, служащей охранению и утверждению человечества в свете Христовой истины и благодати, светящемся на все человеческое и в земном быте человеческом. Из-за чего же в этой книжке приписывается Христианству и в нем монашеству односторонность спиритуализма, пренебрегающего человеческим бытом? Это для меня тем непонятнее, что на этом самом и держится главная фальшь Лорана, будто Христианство уже изжило свою жизненность и теперь надо человечеству заняться уже наиболее самым земным бытом, от которого Христианство отрешало человека.

– Лоран знает Христианство, – отвечал священник, – испорченное уже неправославием; и о самых святых источниках Христианства, как Священное Писание и верные ему Святые Отцы, он судит не с православной точки зрения, как ему вовсе неизвестной. Поэтому все и представлялось ему в особом, неверном, свете, и он составил о Христианстве свое особенное воззрение, перемешавшее истину с ложью. Он не замечал в духе истинного Христианства того самого, чего особенно самому ему хотелось и к чему он направлял свои исследования, – стройного применения христианских начал любви и разумного единства ко всем средам и порядкам человеческого быта. Раскрывайте в мысли и жизни дух схождения Христова на землю: и Вы откроете в Христианстве бездну жизненности, могущей благодатно оживить все земное человеческое, мало еще и початой в этом отношении. Потому-то и тяжело на душе, что владеющие православием, которым не трудно стать на такую прямую точку воззрения на вещи, одни мало заботятся выяснить для себя и других истину, другие совсем почти не дорожат домашним выяснением истины, по навыку увлекаясь только чужим, как будто ожидая, пока им чужие не укажут, какое сокровище находится у них дома. «Дети мы, дети» (скажу словами Белинского)! Вот чуждый нам сочинитель книжки «О Христианстве» прекрасно и верно следит, как в западном Христианстве (которое он принимает за представительное всего вообще Христианства) борьбой между властью гражданской и духовной вырабатывались зародыши нынешних политических и экономических стремлений, опирающихся на началах единства и любви, которые провозглашены для мира Христом. Но он, естественно, не останавливается на том, да и знать пока не может того, что на восточной половине Христианства, там, где есть гражданская независимость и свобода, именно в нашей Православной Руси – вся политика и экономия, весь наш быт во все продолжение нашей старины, построивался на человеколюбивых началах Христовой благодати и истины, только еще делалось это с детской безотчетностью и неразвитостью, неизбежно грубоватой более или менее. Он не поставляет на вид, да и еще не может пока иметь и сам в виду, что при оказавшейся опасности для Руси, от своей безотчетности и неразвитости, впасть в односторонность спиритуализма, пренебрегающего земным и, с самовозносливым пренебрежением к другим, уединяющегося от них, Россия крепкой рукой Промысла, воздействовавшего чрез нашего крутого преобразователя Петра, поставлена в неразрывную связь с другими, более развитыми народами, и введена на поприще разработки всего бытового на земле, всего человеческого, и подвигнута притом на этот путь с сохранением всей чистоты и силы начал православного или истинного Христианства. Выясни себе это автор книжки «О Христианстве», тогда он вместо того, чтобы неразумно и напрасно мечтать о последующем ходе человечества, простирающемся уже далее Христианства (в чем, впрочем, есть доля правды именно по отношению к западному Христианству, которое автор одно и имел в своем главном и живом виду), со торжеством возгласил бы, что в самом Христианстве, если его понимать и держать в истинном и живом смысле (т.е. православно), содержатся начала к дальнейшему развитию в духе разумного единства и любви, проводимом во все среды человеческого земного быта, и что не только христианский запад борениями средневековыми, но и христианский восток своей жизнью и судьбой уже приготовлен от Промысла ко вступлению в общий и дружный, желанный для всего мира, дальнейший ход по обновленному, или освобожденному от ветхостей лжи и мертвой рутины, пути. Но мы и сами не усиливаемся отчетливым разумением и живым чувством проникнуть в Божий свет, содержащийся в Православии, и другим не даем входить в этот чудный свет жизни, назначенныйдля всего человечества и простирающийся на все человеческое. Ведь, если с ключами разумения, содержащимися в Православии, ни сами не пойдем, ни другим не оставим доступа во внутренность храма истины, то мы подлежим Христову грозному за это приговору: горе вам... яко взясте ключ разумения: сами не внидосте, и входящим возбранисте (Лк. 11:52). И не в наказание ли за это совершается у нас та беда, что одни вдаются по всевозможным распутиям нехристианских воззрений, а другие все более и более входят в несчастную односторонность и косность западного спиритуализма, забывающего любовь Господа к миру, низведшую Его в этот самый мир для его спасения – не просто из общества равноангелов, а с небесных обителей всех Святых Ангелов, движущую и все сонмы самых Ангелов на служение спасению мира. Подумайте, что за неверность и небрежность к человеколюбивой истине и ангелы, неустоявшие в ней, не пощажены, и Божий народ, изменивший ее духу ради мертвых форм, отринут, и православный некогда запад, незаметно и постепенно терявший силу Православия, оставлен наконец в заблуждениях неправославия.

Я повесил голову в тяжелом раздумьи. О. Иоанн, после двух-трех минут самоуглубленного размышления, продолжал:

– Вот все это, дорогой мой, у меня и поднялось на душе! все это мной и передумалось по поводу желанного преобразования судопроизводства: невольно приходила мне мысль, будет ли и когда будет у нас это духовное преобразование, по которому и все земное мы стали б разуметь по Христу, все гражданские порядки были бы нами и понимаемы и сознательно выдерживаемы в силе и смысле благодатных порядков (ибо как же мы православные, и в этой области, выйдем из-под Евангельского упрека: не и язычницы ли тожде творят?). Обратился я к движению нашей русской мысли посмотреть, на сколько она приближается к этой светлой духовной эпохе, когда у нас все лучшее, заимствованное у западной Европы, увенчалось и освятилось благодатью, и когда, таким образом, дело общечеловеческое шло бы и у нас вперед ко благу не только нашему, но и запада и востока, чтобы всем нам наконец быть едино, как молился о нас сам Спаситель (Ин. 17:21). И увидел я такой сумрак в нашей русской мысли по вопросу об отношении между гражданским и церковным, мирским и духовным, что и Бог весть когда мы выбьемся к свету Божию. Я не скрывал от Вас невольной слезы радости, заметив в Вас живое и неудержимое стремление к духовной отчетливости. Не скрою и того, что в уединенных моих тяжелых думах я плакал, как ребенок, от представления, чего мы, православные, лишаем себя и других чрез свои односторонности или чрез леность и нехотенье отчетливо выяснить себе Христову истину по вопросу об отношении между светским и духовным, – по этому великому вопросу, из-за которого столько пролито и доселе проливается крови. Эти сумраки и полумраки в нашей мысли, скажу Вам, более меня пугают и обезнадеживают, чем полный и открытый мрак: в последнем, при открытии света, ничего нет, за чем бы погнался человек, а в полумраках или в борениях света с тьмой обыкновенно бывает, что полусвет и отстаивается, как совершенный свет, особенно при обращении этого в навык и рутину. «Никто, сказал Спаситель, пивши старое, не захочет молодаго; ибо говорит: старое лучше» (Лк. 5:39).

– Но, добрый батюшка, все же Вы скажите мне не «общими только местами», как и в судопроизводстве надо приобретать и усвоять себе нашего Господа – единственную нашу истину и правду. Ведь, что мы доселе ни говорили, говорили по поводу этого вопроса, хотя за самый этот вопрос еще и не брались. Надо же решить и его, – говорил я.

– Еще бы не надо? – сказал с улыбкой любви и радости достойный священник. – Я себя бы обидел и лишил самой сладкой радости, самой питательной пищи, если бы такой внимательности и сочувствии отказал в слове от искреннего разумения и сердца; Вы знает, что это слово Вам меня же первого ободряет и укрепляет, подобно как крестьянин-хозяин не нарадуется, если у него есть, что и куда посеять в благоприятное время. Да и наши речи, какие мы вели доселе, уравнивали нам только путь к тому, чтобы удобнее и разумнее взяться за решение того вопроса, по поводу которого шли эти речи. Да, бесценный мой! Дал бы Бог нашей мысли сколько можно светлее сознать, что и вообще нерационально, и особенно в отношении к нашему духу непредусмотрительно и нерассудительно, в чем бы то ни было, обходить существенную, основную в человечестве сторону и господствующую в нашем народе силу, именно религию или православие в самой его жизненности. Дал бы Господь нам домыслиться, что мирское, светское, гражданское, житейское, может, судя по своему духу, быть и от мира сего, общего и язычникам и магометанам, может быть и выше этой духовной низменности, слишком унизительной и обидной для православных христиан, что, потому, и в области мирского и светского можно и надо православному проводить свет и силу Христовой истины и благодати, выдерживая эту нужную и спасительную для мира стражбу даже до подвижнического характера и духа. Вот Апостол Павел сам же учил Словом Божиим, что власть и языческого Правительства от Бога, однако с силой внушал христианам обращаться, именно в житейских судебных делах не к неверным судам, а к суду своих собратий по Христу, считая низким для христиан стоять по судопроизводству в уровне с язычниками (1Кор. 6:1–6). Дал бы нам Царь Небесный понять, что разумная отчетливость веры нужна для выяснения и употребления самых сокровищ благодатных, для дознания и удержания духа и направления самых благодатных проявлений, в которых благодать Христова не престает снисходить до своего чудного соучастия к нуждам и недугам нашей земной жизни, даже физической, дал бы Господь нам пробудиться к живой и отчетливой мысли веры, от тяжелого сна ленивой или своекорыстно страшливой нашей косности. Дал бы нам Создатель и в естественной области Христовов светение относить уже к Его благодати и истине (которой именно оно и принадлежит и силу которой дает оно отчасти и сознавать, а наиболее ощущать), а несостоятельность пред истиной видеть собственно в нашей, от прирожденного греха, разумеется, происходящей нелюбви или неверности этому светению, в нашем затемнении и перетолковании его: всяк делаяй злая в мысли и сердце или во внешней жизни – вот именно кто не приходит к свету, творяй же истину, верный ей умом и волей, насколько кому она открыта, такой уже грядет к свету, говорит сам истинный Свет наш в объяснение веры в Него одних и неверия в других (Ин. 3:18–21). Надо нам брать предосторожность, чтобы напрасно и ко вреду не расходиться с другими, насколько они верны Христову же светению правды в судах ли, в литературе ли; надо ратовать собственно только против неверностей пред истиной и правдой, кому бы они ни принадлежали в слове ли, в деле ли: чрез это сколько бы привлекали мы одних к Самому Христу во всяких областях, не исключая и граждански-судебной, столько бы не давали и другим закрывать свою неверность Христу суровой личиной и мертвой только буквой правды, распугивающей и отталкивающей от Христа людей во всяких средах, особенно светских и житейских. Все это, видите, необходимо требуется для такого благодатного разумения и ведения судопроизводства, да и в этом (по Апостольскому слову, которое Вы хорошо запомнили) Христа приобрящем (Флп. 3:8).

– В чем же состоит такое благословенное разумение и исполнение судопроизводства? – на таком своем вопросе продолжал я настаивать.

–  Примемся теперь и за самый этот вопрос. – отвечал мне отец Иоанн, – Большего-то труда и не нужно для решения этого вопроса. Мы верующие, православные: а когда так, то правда наша есть уже Сам Христос и Спаситель наш, правда как в том (положительном) отношении, что вся сила всякого добра, жизнь и душа всякой добродетели и всякого частного доброго или правого дела содержится для нас в Самом Христе, Которого мы, по Его благодати, и должны воспринимать себе при совершении всякого дела правды, так и в том (отрицательном) отношении, что Он, Агнец Божий, взял и вынес на Себе все и всякие вины и неправды мира и мы в нем имеем и должны усвоять себе и другим заглаждение наших неправд, умилостивление Отца Небесного к нам, как прощеным от Него и Ему же любезным Его детям. Так это?

–  Всеконечно так, – отозвался я, – а иначе мы не веровали бы во Христа или веровали бы неправославно.

–  Сделайте теперь только применение этой великой истины к делу судопроизводства, и именно открытого и гласного. Это применение и сделать-то легко. Ведь, Господь наш Сам ради нас подлежал суду как закрытому в судилищах синедриона (духовного) и претории (светской), так и открыто гласному пред всем народом на лифостротоне, где и состоялся наконец решительный приговор о Его распятии (заметьте здесь, скажу мимоходом, что ни закрытость, ни гласность сами по себе еще не представляют ничего твердого и верного ни против, ни за правоту суда). Такому суду Господь подвергнул Себя, ведь, за нас, за всякого человека, не исключая никакого преступника, никого из судимых на наших судилищах; следовательно, дух совершившегося над Ним судопроизводства носится и над судами и судопроизводством кого бы то ни было. Господь наш, на суде-то своем и последовавшем здесь осуждении и потом исполнении судебного приговора крестной Его смертью, и явился окончательно и вполне нашей Правдой, заглаждающей наши вины и неправды, совершающей дело беспредельного и святейшего человеколюбия, до бесконечности ради нас самоотверженного и выполнившего в нашу пользу все требования правоты без тени послабления неправдам и беззакониям. Итак... да делайте уже сами нужное заключение.

–  Говорите, говорите, батюшка, – промолвил я, – чуть переводя дыхание от нетерпеливого желания выслушать самую суть дела.

Отец Иоанн продолжал с торжественной важностью:

–  Как мировые судьи и другие служители правосудия (в каком порядке это установится в новом судопроизводстве), так и сторонние зрители и слушатели судопроизводительного дела оказываются на великой, взаимно друг другом поддерживаемой, страже, чтобы не проглядеть, не выдать, не осудить самой правды, которая вся во Христе, чтобы не отринуть, не продать, не осудить второе Самого Христа, единственную нашу правду, а в Нем и всеблагостную любовь к нам Отца нашего Небесного, простирающуюся к нам благодатью Св. Духа, только бы мы сами принимали это верой и верностью правде. Это вообще! По отношению же к правым и виноватым на суде, стража гласного судопроизводства, на которую с судьями и производителями суда возводится и все общество, получает особенную силу и выразительность.

–  Продолжайте, продолжайте, – вымолвил я во время краткой паузы моего собеседника.

–  Во-первых, – заговорил он, – что касается судебного дознания и оправдания правых, признающим силу всякой правоты в Самом Господе нашем – производителям и свидетелям суда – предстоит духовно, именно, Сам Христос Господь с правом своей собственной правды, и так говорит своей благодатью душам их: «Оправдайте Меня Самого в лице правого, подсудного вашему судопроизводству; судьи – изощрите все ваше беспристрастие и проницательность, чтобы и вы, верующие в Меня, не вменили Меня всеправого со злодеями и преступниками – в лице Моего меньшего брата и члена моего, в лице просто человека, за которого стал Я Сам человеком; – зрители и слушатели – своим участием и силой веры в Мое присутствие помогите вашим собратьям дознать и отстоять правоту собственно Мою в лице невинного подсудимого. Мой Отец за такую вашу любовь ко Мне возлюбит вас и к вам приидем и обитель у вас сотворим (Ин. 14:23): вот каков будет у вас храм правосудия». Во-вторых, что касается и до виновных и преступных, человеколюбивый Искупитель наш взял и вполне вынес и их вины с греховными винами всего мира; поэтому земное правосудие должно послужить прямо тому, чтобы и эти бедные и несчастные усвоили хотя сколько-нибудь такую благодать Божественного Человеколюбца – чрез самое дознание и правое осуждение их преступления, чтобы они хотя сколько-нибудь сообщились человеколюбивому духу Христовых страданий – чрез самое, более или менее страдальческое для них, исполнение судебного над ними приговора. Истина Христова внушает в этом отношении каждому производителю и свидетелю судопроизводства такой благодатный урок: «поревнуйте и посодействуйте, чтобы и по отношению к осуждаемым преступникам не напрасно пролита была кровь вашего, общего с ними, Спасителя и Господа. Не ведите и не наблюдайте дела дознания и осуждения преступников – с черствым духом равнодушия, или одного только негодования на преступление, или простого только любопытства и любознания. Напротив, незримо и неслышно ни для кого из людей, в тайне духа вашего, видно Отцу Небесному, возжигайте в себе молитвенную веру, что и за разбойников и всяких уголовных преступников умер Искупитель наш; вводите себя в то настроение и заботу любви, чтобы не дал Господь преступнику ускользнуть притворством или другими кознями от правосудия, вводящего его именно в соучастие очищающей всякую нашу неправду Христовой правды, а дал бы ему, в самом открытии и осуждении его виновности, совершить, так сказать, публичную епитимью веры в Умершего за все наши вины и преступления. Тогда храм нелицеприятного и строгого правосудия будет храмом очищающей и исправляющей преступников и злодеев Христовой любви и благодати». Видите, – заключил священник, – как щедр и милостив к нам Господь во всем, если хотим узнавать и принимать Святую Его истину и благодать. Вот как по новому завету, – суд Божий есть.

–  Истинно, отец мой! – сказал я, тронутый. – Так вот в каком духе должно быть наше новое судопроизводство, чтобы, действительно, исчезли судебное лихоимство и взятки, чтобы это великое преобразование послужило к оживлению и просвещению нашего народного духа; чтобы заимствованное из других просвещенных стран уже совершенным и освященным вошло в самую сердцевину нашей народной жизни; чтобы талантам и образованности открылось поприще для живой деятельности правды и добра, на благословение и благоустройство всего народного состава, не исключая никакой невежественной среды, не исключая самих судимых и осуждаемых преступников. Благодарю Вас, добрый мой батюшка!

–  Но не забудьте, – сказал отец Иоанн снова с грустной задумчивостью, – пока русская мысль и жизнь не проснется для выяснения и практического применения великой истины о проведении благодатного и духовного и в светское и гражданское, земля обетованная еще у нас впереди и мы продолжаем свое странствование по каменистой Аравии. Надо нам всеусильно подвизаться молитвой и словом, чтобы нашим Моисеем был сам Господь, действуя Своей святой и человеколюбивой истиной и благодатью на дух нашего правительства и народа.

–  Господь-то, – сказал я, – уж непременно доведет нас и до земли обетованной, до озарения и оживления нашего земного небесной Его благодатью и истиной. Только страшно, если и нашему поколению в его большинстве придется измереть в пустыне Аравийской, предоставив войти в землю благодати уже новому, лучшему поколению.

–  В том-то и беда наша, – отвечал о. Иоанн, – что эта страшная опасность, действительно, грозит нашему поколению, а мы и знать этого не хотим. А между тем иго Христово, к которому мы так невнимательны, и благо и легко для нас! Ну, хоть взять тоже дело судопроизводства, обновляемого у нас. Мне хочется прибавить к сказанному несколько слов о деле наших будущих адвокатов, присяжных и судьи, как прекрасно и не трудно было бы им, если захотят они, вести каждому свое дело со Христом. Вы знаете, что Господь, во время самого Своего распятия на Кресте, возгласил пред всеми о своих врагах и убийцах: «Отче! прости им; ибо не знают, что делают» (Лк. 23:34). Видите, это Он ходатайствует пред правдой Своего Отца за преступных виновников насильственной и позорной Своей смерти. Не слава ли для адвокатов, и трудно ли им, при защищении своих клиентов, внутренно держаться вечного Ходатая всех людей и одушевляться в своих мыслях, словах и движениях человеколюбивым Его духом? Это даже и в том случае, когда бы защищаемые были преступны или когда бы их преступность и была выводима наружу адвокатом. Ведь и Господь Своим ходатайственным словом не закрыл преступности Своих убийц. Слово: отпусти, "прости им«, необходимо предполагает ту истину, что они виноваты. Поэтому и присяжным в их рассуждениях и решении, виноват ли, или нет, подсудимый, что препятствует держаться также самого Господа и по Его благодати вести свое дело пред самим Отцем Небесным, предавая Его благости и правду правых и виновность преступных? Наконец, вспомнив слова Христовы: «Отец и не судит никого, но всякий суд отдал Сыну» (Ин. 5:22), мы можем в таком же воззвании Христовом: Отче! отпусти им, не ведят бо, что творят, услышать приговор христоубийцам еще не к отвержению, а к долготерпеливому возбуждению и ожиданию их раскаяния. Итак и судье, произносящему приговор о подсудимом, Господь дает блаженную возможность совершать это дело не без Него, а с Его человеколюбивым и спасительным для людей духом. Ведь все, что ни делал Господь, должно по своему духу и спасительной силе служить первообразом и основанием для нас в наших делах! – Остановитесь притом благоговейным Вашим вниманием на этих словах: «не ведят, что творят, не знают что делают». Известно, какое тяжелое чувство возбуждается человеческими пороками и преступлениями, как опытами и зрелищем их ослабляется живая связь с людьми, подкапывается и отравляется любовь и сочувствие к ним. Известно и то, как много жалости и участия к себе возбуждают даже порочные и преступные люди, когда открывается или имеется в виду, что собственно от их невежества, от недоразумений, от глупых и темных понятий произошли их пороки и проступки, что эти люди, совершая свои возмутительные по преступности дела и предаваясь черным, жестоким движениям, сами не знают, что делают. Человеколюбивый Спаситель наш внушает Своим примером и духом именно такое направление при обсуждении человеческих проступков и преступлений, чтобы смотреть более на неведение и неразумие преступников, чем на нравственную их растленность. Кто может быть преступнее христоубийц? Сколько преступного в злобе и зависти ко Христу начальников иудейских, в черной неблагодарности к Нему народа и прочее и прочее! И как, казалось бы, христоубийственным Иудеям не узнать Господа из небесного достоинства Его учения, из пророчеств о Нем, из чрезвычайного обилия благодетельных людям Его чудес? Но, несмотря на все это, Господь указует не на духовную растленность их, а на их неведение. Видел Он, милосердый Человеколюбец, как жесткие и вместе самообольщенные понятия современного Ему иудейства, подобно мрачным облакам, закрыли от большинства избранного народа и их вождей солнечное сияние Его истины и благодати, а язычники, Пилат и римские воины, ослеплены были своим многовековым язычеством и потому не умели взглянуть прямо на истину; и вот несчастные грешники распинали Господа славы, сами не зная, что делали. На это и указует Спаситель мира, умоляя Своего Отца простить таких, по-видимому решительно недостойных ни малейшей пощады и милования, преступников, каковы христоубийцы. Такому Христову направлению и должно следовать наше будущее гласное или открытое судопроизводство, чтобы представления и разоблачения человеческих преступлений и пороков не иссушали, а напротив поддерживали в духе народном разумное сочувствие и сострадание и к преступному человечеству.

– Дай-то, Господи, такую благодать нашему обществу и народу, – сказал я.