Глазами художника
Саровские торжества — прежде всего глубоко духовное событие. Историческое событие. Событие, имеющее ценность вне времени. Остались свидетельства, которые в полной мере передают духовную важность и мощь совершившегося торжества в Сарове, потому что рассказали о нём святые — священномученик Философ Орнатский в цикле проповедей «Саровские поучения», замечательные воспоминания о Саровских торжествах оставил священник Василий Тигров, позднее погибший за веру в лагерях[1].
Тогда в 1903 году к себе на праздник Серафим Саровский собрал очень разных людей: царскую семью и нищих калек, будущих святых и совершенно неверующих людей. Но при этом, без сомнения, среди двухсот тысяч человек не было ни одного случайного.
Варвара Шнейдер — художница, человек верующий ли? Но чуткий и внимательный. Её воспоминания, яркие, живые, тоже, безусловно, заслуживают внимания. В Саров её привела не вера, её преподобный пригласил к себе через работу. Варвара Петровна тоже одна из непосредственных участников и свидетелей Саровских торжеств.
* * *
Только что прошли в Санкт-Петербурге торжества по поводу двухсотлетия со времени основания, как мне предложили сделать проект арки и убранства пути для встречи Государя на границе Тамбовской губернии и Нижегородской. Предложение исходило от Тамбовского губернатора фон дер Лауница. Я послала проект, он очень понравился, только для его исполнения Лауниц потребовал личного присутствия. Так как я в это время очень увлекалась этнографическими сборами, то присутствие в Сарове, где ожидалось 200 000 народу со всех концов России, было очень заманчиво. Ещё до отъезда удалось купить некоторые уже изготовленные детали декоративных украшений (орлы, венки, бархат для надписи и прочее, оставшиеся после праздника 200-летия) у Лейферта, и это было очень удачно, так как очень сокращало расходы.
Спешно вырванная телеграммой Лауница, которого лично я не знала, мы с сестрой[2] выехали из Санкт-Петербурга, но не застали его в Тамбове — он был с войсками в Борисоглебске, где была стачка железнодорожных рабочих. Когда он вернулся, то пригласил нас ехать в Саров вместе, что значительно упрощало и облегчало путешествие — т. к. впереди было несколько железнодорожных пересадок, 105 верст на лошадях и всё с жутким чувством перед толпой.
Тревожные слухи о голоде, давке. Ещё в поезде Московской Казанской железной дороги мы встретили П., одного из трёх устроителей дворянского павильона, где должен был быть предложен чай Государю, и он в самых мрачных красках описывал голод и всяческие неустройства, которые ему пришлось пережить в Сарове: жара, постоянные лесные пожары; особенно опасался он верхового пожара, в самом благоприятном случае нас задушит, а уж живыми вряд ли кто выберется из Сарова. Впрочем, нечто подобное думали и предсказывали в Петербурге — общее мнение было, что торжества не могут пройти без какой-нибудь страшной катастрофы.
Уже в Тамбове около собора были богомольцы, идущие в Саров и предварительно зашедшие поклониться Питириму. Между богомольцами были воронежские, пензенские, но больше тамбовские. При нас в Тамбов приехал Петербургский митрополит Антоний, едущий тоже в Саров. Но мы ехали на станцию Торбеево Московской Казанской железной дороги, а митрополит предварительно заезжал на свою родину в Спасский, кажется, уезд и ехал на лошадях. Все предстоящие пересадки были ночные, но благодаря отдельному вагону всё шло как по маслу, без особой усталости.
В Рязани мы ждали часов пять следующего поезда. Со станции Торбеево до Темникова сто пять вёрст. До Темникова деревни почти все мордовские, от Темникова до Сарова — мордовские и татарские. Темников, Шацк — города самые старые в Тамбовском крае населены мещерой. Под Темниковым — монастырь, напротив которого громадный водоем не водоем, озеро не озеро, очень глубокое и в ещё более глубокой впадине. Ямщик объяснил нам, что на месте этого провала был когда-то монастырь. Почва песчаная, общее впечатление полей унылое; верстах в трёх от Темникова начинается лес, вначале чисто хвойный и довольно мелкий: ели, сосны да песок, невесёлая дорога! Но чем дальше, тем лес принимает всё более и более грандиозные размеры, перелески, чудные просеки, чернолесье сменяется сосновым бором, сосны, как грандиозные свечи, подымаются к небу. Всего десятин тут около 40 000, вначале тянется казённый, с кордонами и своими объездчиками, а потом монастырский — кордоны сменяются пустыньками.
Вёрст за десять, не доезжая монастыря, видели лесной пожар низовой, несколько мужиков с лопатами философски стояли, нет-нет пошлепывая по горящим стволам и земле, один глубокомысленно курил, опершись на лопату, на наш оклик, что же они так лениво тушат, они ответили, что дальше на десять вёрст горит!
Саров не сразу открывается, хотя он и лежит довольно высоко — это бывшая крепость Сараклыч. Вся эта часть Тамбовской губернии совсем инородческая: татары, мордва–эрзь и мокшань, мещера, даже мы видели одного черемиса-старика, монастырского работника, который слёзно жаловался, что его страшно обидел ночевавший у него богомолец, совсем без ничего оставил, все его деньги взял и большие деньги. Плачущий старик был очень жалок, добродушное лицо с косыми подслеповатыми глазками, наивность рассказа тронули губернатора, который обещал разыскать обидчика и восстановить потерю старика. Но произошло недоразумение, благодаря плохому русскому языку старика, он так произнёс сумму, что мы поняли 400 р., потом оказалось 4 р., и дело уладилось.
Самый красивый вид на Саров в одну из просек с северной стороны. Благодаря ли воздуху или окраске стен, но на закате получался удивительный эффект — купола церкви, ограда принимали молочный, лиловатый оттенок, и, сливаясь с вечерними облаками, рисовался какой-то Горний Иерусалим. Местоположение Сарова, благодаря тому что вековой, бесконечный лес расположен не плоско, а покрывает горушки, овраги, перерезан реками, озерами, открывает то лесные дали, то поляны, не только представляет смену видов, очень разнообразных по шири, величественности, производит впечатление более грандиозное, чем даже Троице-Сергиевская лавра, которая кажется после Сарова миниатюрной.
Первые дни нашего житья-бытья в Сарове богомольцев было мало — слухи, что они стоят лагерем вокруг монастыря, тянутся чуть не сплошной толпой со всех сторон, и с Арзамаса и из Темникова и т. д., оказались совершенно неверными, всё это мы увидели гораздо позднее. А теперь бараки в так называемом городке пустовали, гостиница тоже, а мы приехали очень рано ввиду предстоявшей нам работы, 1 июля. Государя ждали только к 17-у, богомольцы сильно стали набираться к 8-у –10-у, а дворянская гостиница наполнилась только к 15-у. Чтобы как-нибудь просеять толпу, у ней стали спрашивать паспорта, которые прописывали; впоследствии пришлось отказаться от этого, слишком мало было людей, а толпа все росла и росла.
Место для арки и павильона — граница губерний. Почти все дни я проводила «на арке», т. е. верстах в трёх от Сарова, на границе Тамбовской и Нижегородской губерний, монастырский лес кончается как раз на границе губерний, и нанесённая на карту линия здесь, очевидно, и подчеркивается, проведена самой природой, особенно в июле совершенно выжженное пространство полей и чудная зелень леса представляют яркий контраст. Тут-то и строилась арка для встречи Государя и павильон-шалаш, в котором должны были укрыться от дождя и солнца ожидающие приезда депутации.
Пока строилась арка, мы до наплыва публики пользовались вечерами, чтобы осмотреть то, что нас интересовало. Перебирая в голове виденное, целый ряд картин выплывает, и развертывается панорама. Помню ярко вечер, когда мы спускались целой компанией после обеда в ресторане Кyзина к мосту через Сатис, кто-то у нас напевал что-то, чуть ли не из оперетки, а навстречу тянулись богомольцы, увечные и больные. Казаки, гарцуя, проезжали мимо, дорога с моста упиралась во временную часовенку, из которой доносилось пение: «Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего старца Серафима…», а поверх всего плыл гул монастырского большого колокола.
Удивительная смесь племён, наречий, состояний, какими разными глазами смотрели приехавшие и пришедшие сюда на Саров и на совершавшееся в нём, какие разнообразные побуждения привлекли сюда всех этих людей, а молитвы, которые воссылались об исцелении и духовных, и телесных немощей, — страдание ведь бесконечно разнообразно в своих формах; счастие должно быть всегда приблизительно то же, да где её увидишь, толпу счастливых людей?
Ещё картина, уже после прославления: ночь, звёздное небо, полная тишина на монастырском дворе, стены белеют, а вдоль стен от Святых ворот под гору вниз через мост, теряясь в лесу, — длинная вереница богомольцев, ждущих терпеливо своей очереди приложиться к мощам.
По Сатису костры, свечечки, как ивановские червячки светятся. Изредка из толпы голос возвышается чей-нибудь, голос, умоляющий казачка пустить приложиться: «Вторые сутки маковой росинки во рту не было!»
Пропускали прикладываться по 2 000 человек в час. Иногда маленький переполох, кто-нибудь перебежит двор, чтобы стать поближе, казак за ним, этим пользуется уже целая группа: в три погибели согнувшись, чтобы быть менее заметными, пускаются во всю прыть ещё несколько человек в ту же сторону. Но порядок быстро восстановляется, и опять торжественная, умилительная тишина. Но я забегаю вперед. Эти дивные, праздничные ночи были потом в дни прославления мощей.
* * *
Игумен Саровский Ерофей — милейший, скромнейший человек, положение его между всеми гостями совершенно отстраненного было очень трудно, уже не говоря, как много он должен был перенести обидного и, по существу, несправедливого, но не было человека, который на него мог бы пожаловаться, обвинить в резкости — действительное воплощение монашеского смирения.
Говоря о монашествующей братии, нельзя не упомянуть о некоторых запомнившихся мне типах. Надо сказать, что большинство рассеялось по пустынькам, 64 человека были удалены как беспаспортные. Рассказывают такие случаи: идёт полицеймейстер Старышкевич по монастырскому коридору — навстречу монах. «Отче, ты как тут?» Монах начинает трястись. Оказывается, беглый каторжник, знакомый Старышкевича по тамбовской тюрьме.
Большинство монахов остались совершенно в стороне от движения в монастыре. Отец, заведующий щепным двором, самым безучастным голосом, как посторонний, спрашивал нас: «А что много гостей понаехало?»
Прелестен был маленький послушник, чей-то келейник с вечно смеющейся рожицей, бегавший, вечно позвякивая какими-то ключами, с архиерейского крыльца в лавочку с образами. «От чего у тебя ключи, будущий владыка?» — «От Царствия небесного!»
Когда я прощалась с игуменом Ерофеем и упомянула о красоте Сарова и что за прелесть должна тут быть весною, когда цветут ландыши, он согласился и прибавил, что весной во время стройки новой церкви преподобному Серафиму не раз приходилось забывать, стоя на лесах, о всех спешных работах, залюбовавшись окружной красотой.
* * *
У нас на арке не все было ладно, архитектор запил, не достроив, впрочем, столбы были вкопаны, а совершенно самостоятельно пришлось строить вигвам. Беда была с гвоздями: рабочие их крали немилосердно, происходила какая-то вакханалия гвоздей, а так как за ними приходилось посылать в Темников, ни людей, ни лошадей не было, то нередко работа по часам стояла. Губернатор прикомандировал не столько ко мне, сколько к гвоздям чиновника особых поручений Свешникова, который за ними и ездил. Однажды мы встретили Свешникова с двумя кулями гвоздей в охапку, желая поклониться, он так их перебросил в одну руку — Лауниц: «Ведь вот как навострился, жонглировать ими уж начал».
Вначале предполагалось 30-саженную большую дорогу засеять гречихой, маком и льном: национальные цвета — белый, синий и красный. Засеять-то засеяли, но благодаря страшной засухе не только ничто не зацвело, но даже не взошло.
Пыль, особенно в Сарове, стояла невероятная. Нижегородцы дорогу от Сарова в Дивеево посыпали и утрамбовали опилками. Тамбовский губернатор выписал из своего имения Каргашина Елатьмского уезда рабочих и пожарные рукава, и решили за несколько часов до въезда полить дорогу.
Кроме того, так как на самой границе Тамбовской губернии кончается Саровский лес, то устроить от пыли заграждение, нарубив больших елок, насадив их с обеих сторон, оставив только в середине проезд в 12–14 аршин. Всё это было исполнено, но можно представить себе мой ужас, когда, приехав рано утром 17-го, вижу, что ёлки вытащены и от прекрасной зеленой изгороди и следа нет! Я так и обомлела: «Кто сделал?» — «Солдаты полка из Нижнего по приказанию полковника». — «Да как же мог полковник так распорядиться на Тамбовской земле? Где он?» — «Вон, за теми кустами. Вы к нему пожалуйте — он объяснит». — «Не мне к нему “жаловать”, а ему ко мне». Наконец добилась полковника, который извинился и приказал своим солдатам водворить ели на прежнее место.
Когда ставили охрану, то произошёл целый ряд комических инцидентов, и монахи, и кое-кто из живущих в Сарове были отрезаны от своего жительства. Для того, чтобы свободно циркулировать, надо было иметь белые билеты, с ними пропускали всюду, с красными только в ограду монастырскую, а на царские службы были синие. Эти билеты поселили немало раздора, начальство спорило, кому куда выдавать.
Народ ждал днями во дворе полицейского управления, то с паспортами, то из-за билетов. Накануне царского приезда (17-го июля, четверг) происходили всевозможные репетиции. Кто делал примерную проездку — конюшенное ведомство — генерал Палеолог, А. А. Зест, названный Лауницем «Патентованная ось». Для него всё Саровское торжество, кажется, сводилось к осям, лошадям и пр. Он возненавидел триумфальные арки Нижегородской губернии — маленькие, узенькие, часто построенные, прозвал их мышеловками, видел в них ряд каверз, чтобы только пугать лошадей. Впрочем, к нашей арке он относился доброжелательно; накануне въезда мы слышали, как он говорил озабоченно в телефон, «чтобы царский поезд не ошибся поворотом и не проехал бы мимо». Одну арку нижегородцы вздумали сооружать даже напротив тамбовской.
Губернатор делал репетиции национальным группам, пригласили и меня их расставлять, но я скоро отказалась, у меня были, правда, чисто художественные соображения, а приходилось считаться с мужиками, которые находили в высшей степени оскорбительным, когда баб выдвигали вперед, а они оставались во втором и даже в третьем ряду. Земские начальники тоже не соглашались, чтобы разрознивали крестьян их участков. Были какие-то соображения о старшинстве и проч. Потом нам пришлось слышать нелепейшие слухи о том, что бабы были ряженые. Большинство удивительных по оригинальности и красоте костюмов принадлежало мордве.
Костюм и язык у мордвы сохранились в Спасском и Темниковском уездах совсем не тронутыми. В моей поездке в мордовские села большинство баб не говорили даже по-русски; в будни в полях они в рубахах очень узких и в «портках», с повязкой на голове, а в праздник надевают костюм, в котором и были в Сарове. Кирсановские бабы, липецкие были тоже в нарядах, которые посейчас носят. Если были какие «псевдобабы», так это наряженные М. Ф. Якунчиковой — моршанские. Она всё время носилась с ними, желая, чтобы они стояли первыми, они подносили икону, очень хорошо шитую. После встречи она всё их спрашивала: «Ну что же довольны? Видели Царя-Батюшку, поглядели на Царицу-матушку?»
Моршанские поднесли икону, затем другие бабы чашку с печеными яйцами (чашку приобрели на щепном дворе, и Саша нарисовала на ней вид Сарова). Мужики подносили хлеб-соль с изображением крепости Сараклыч.
С репетицией национальных групп недовольство дворянства и земских начальников Лауницем ещё возросло. Они никак не могли простить ему его начальнического тона — уверяли, что он ими, забывшись, командовал, как ротой солдат.
* * *
Государя ждали в 6 часов, потом оказалось, что он приехал несколько раньше.
Раздалось отдаленное «ура!» — всё ближе, ближе — это приветствовала Государя нижегородская охрана, стоявшая плотной массой по дороге из Арзамаса в Саров. В арку проехали только три четверки: Государя с Императрицей Александрой Феодоровной, Императрицы Марии Феодоровны с Великой княгиней Ольгой Александровной и Великого князя Сергея Александровича с Великой княгиней Елизаветой Феодоровной.
Столб пыли, поднятый экипажами, был несколько остановлен лесом и нашим елочным насаждением, но когда начался разъезд, то буквально солнце померкло, наш кучер должен был ехать шагом, чтобы не наехать на кого-нибудь, совершенно как в густой плотный туман.
Государь, выйдя из экипажа, приняв рапорт от губернатора и приветствия от губернского предводителя и дворян, спросил, кто устраивал шалаш и арку. Лауниц назвал меня. Mme фон дер Лауниц подносила букеты с лентами, нарисованными сестрой, различных видов Сарова обеим Императрицам.
Все пошли за Царями, которые обходили группы народных представителей. Мордва, кажется, всех поразила необычайностью и, если хотите, дикостью своего костюма. Например, мордовки села Пимборы Спасского уезда — совершенно краснокожие индианки. Одна баба спросила Лауница, может ли она поднести Государю поясок своей работы — он сказал, что может. Потом, когда Государь уезжал, то бабы начали бросать ему полотенца своей работы. Государь добросовестно подбирал их и запихивал в кузов коляски. Когда нам пришлось в первый раз во время крестного хода видеть эти серые куски, летевшие в воздухе, мы несколько испугались, настроенному воображению представилось, что это прокламации или что-нибудь подобное.
Весь склон от монастырской стены к рекам Сатису и Саровке был сплошь покрыт толпой народа. 150-тысячная толпа, кричавшая восторженно «ура», производила необычайно сильное впечатление, перила мостов, заборы — всё это было усеяно людьми.
* * *
В ночь приезда царская фамилия была в церкви и приобщалась у ранней обедни. На другой день 18-го была большая всенощная, это последний день, когда поются панихиды. Со дня прославления уже поют молебны.
Из особенных служб до царского приезда надо отметить перенесение останков из могилы в церковь Зосимы и Савватия и большую так называемую «царскую панихиду», за которой поминают всех почивших царей. При перенесении останков Преподобного из могилы в церковь присутствовало очень немного народу, погребён он был в дубовой выдолбленной колоде (Саша получила от Лауница один из гвоздей, которыми была заколочена колода старого почерневшего дуба).
Преподобный Серафим был погребен рядом с другим старцем Марком Молчальником, и в то время, как тело Преподобного, скончавшегося от водянки, оказалось тленным, тело Марка сохранилось, когда разрывали могилу, часть доски отвалилась, и его было видно. Тамбовский архиерей Иннокентий пригласил меня как художницу посмотреть, как они устроили епитрахиль Преподобного — она, должно быть, была чёрная, но от ветхости имела лиловато-коричневый тон, правый угол снизу истлел, чтобы сохранить её, монахи положили её на голубой, очень яркого цвета атлас. От епитрахили шёл сильный запах тления.
Останки преподобного Серафима были положены в новую дубовую колоду, обложенную внутри кипарисовым деревом, в неё вкладывалось нечто вроде серебряного лотка, имеющего форму человека, внутри которого были расположены гвозди так, чтобы задержать кости скелета.
Когда духовенство, обмывавшее их и располагавшее, устроило это, то всё запеленали шёлковой материей. Для прикладывания на голове было оставлено отверстие, в которое видно тёмно-коричневую часть лба. Предполагалось, омовение останков успеют сделать в одну вечернюю службу, но потом это затянулось на два дня. Так как мощей, сохранившихся вполне, не осталось, то и прославление шло несколько иначе. Мне говорили, что когда все мощи целы, то святого облекают в ризы, ставят стоймя, дают в руку свечу, и так он остаётся всю службу, причём архиереи ему кадят, и ему дают кадило в руки, одним словом, он присутствует на службе как живой. Так будто бы было с Феодосием Черниговским.
Всенощная накануне прославления началась в …. Простояв в церкви до крестного хода, минут за пять до его начала я вышла на монастырский двор, чтобы стать так, чтобы лучше всё видеть.
Крестный ход вышел из Успенского собора и направился к церкви Зосимы и Савватия. Когда вынесли гроб, он был покрыт темно-красным бархатом, крестный ход шёл вокруг собора. Солнце было уже очень низко, у новопостроенной церкви остановились служить литию, в воздухе было прямо разлито единение с чем-то высшим — минута была необычайно торжественная. Гроб осеняли рипиды, а в середине остановилась большая круглая хоругвь, кажется с изображением Божьей Матери «Умиления» (пред которой скончался Преподобный). Косые лучи заходящего солнца ударили прямо в неё, и гроб Преподобного стоял в этом свете, как в ореоле.
Государь нёс [гроб] очень добросовестно, и когда отошёл, то долго тёр покрасневшие от усилия руки.
Всю службу стояли с зажженными свечами, когда стемнело, и вся паперть, весь двор, всё было усеяно огоньками, изредка раздавался благовест, многим, не мне одной, казалось, что мы переживаем праздник Воскресения, и это светлая Заутреня. Говорят, слышны были даже приветствия: «Христос Воскресе!». Преподобный предсказал, что будет летом Пасха в Сарове.
После митрополита приложился к мощам Государь и его семья, затем должны были прикладываться по церемониалу духовенство. Но кроме духовенства, вышедшего из алтаря, одновременно к мощам подошли дамы, А. Н. Нарышкина, графиня Воронцова-Дашкова, жёны предводителей, цепь куда-то исчезла, произошла давка, сопровождавшие дам мужчины начали расталкивать окружающих, толпа стала качаться волной, сплошной массой, лица исказились, раку стеснили. Благодаря тому, что напирала сзади 2000-ная толпа, а спереди 600 человек духовенства, вышедших из алтаря, — был момент, что рака пошатнулась.
Сестру мою кто-то сильно толкнул, поставив руки фертом. Прибежал откуда-то бледный как полотно фон дер Лауниц, сказал сестре: «Ну, всё кончено! — И бросился вперед, схватив первого попавшегося, который оказался министром путей сообщения князем Хилковым, за руку: — Да помогите же мне восстановить цепь!» Что ему через несколько минут и удалось сделать из самых первых чинов двора (тут был и Плеве и др.), и собственноручно отпихивая других от раки.
Часа три прошло, прежде чем удалось восстановить порядок. Крики, вопли, распоряжения полиции — всё слилось в общий гул. В эту ночь Лауниц совсем не ложился.
Из-за этой давки ему даже не было Высочайшей благодарности после торжеств — и только впоследствии он был назначен Санкт-Петербургским градоначальником.
Во время пребывания Их Величеств в обители в весьма скромном доме, который по этому случаю наименовали дворцом, они по вечерам ходили на прогулку, но совершенно скрытно, так что даже полиция не знала и терялась, где они.
Государь очень желал, чтобы лейб-медик Вельяминов зарегистрировал бы случаи исцелений, которых было множество: было прозрение слепых, хождение параличных и т. д. Вельяминов отказывался наотрез от регистрирования, говорил, что все эти случаи вполне объясняются на нервной почве, а он даст своё имя только тогда, если у безногого вырастет нога. В конце торжеств Вельяминов схватил брюшной тиф и долго пролежал в Сарове.
* * *
Надо сказать, что вообще устройство всего этого торжества с 200-тысячным народом вдали от железной дороги (60 верст от Арзамаса и 120 — от Казанской железной дороги) было делом весьма сложным и трудным.
Народ шёл не только на прославление, но и затем, чтобы посмотреть на Государя. Многие из них говорили: «Мощи-то всегда с нами останутся, ещё успеем приложиться, а Государя-то не увидишь».
Один старик чуть ли не от Сибири пришёл посмотреть. После проезда я подошла к нему, зная, что он стоит очень близко, и спросила: «Ну что, как, хорошо ли видели?» И к удивлению своему, услышала застенчивое и сдержанное: «Да совсем не видел, как только появился экипаж, слеза застлала глаза, и ничего не видел». До такого высокого подъема доходили чувства.
Когда Государь ехал к палатке, где был сервирован чай от дворян, — вся долина кругом была занята народом. Пространство не более одной версты — его везли 1/4 часа, так что почти шагом, и всё время громовое «ура» стояло в воздухе.
Арка стояла очень долго и после торжеств.
Все три дня Высочайшего пребывания в Сарове мы много видели и Государя, и Императрицу, хотя и не говорили с ними, но знаем, что Александра Николаевна Нарышкина с ними о нас говорила, так что они успели присмотреться к нам.
На этих торжествах и Императрица Александра Феодоровна, и Елизавета Феодоровна, обе молодые, стройные, высокие, выделялись своей красотой.
Значительно позднее на одном из приёмов, когда Императрица подолгу разговаривала со мной, разговор зашёл про юродивых. Императрица спросила меня, видела ли я Саровскую Пашу? Я сказала, что нет. «Почему?» — «Да я боялась, что, прочтя как нервный человек в моих глазах критическое отношение к ней, она рассердится и что-нибудь сделает, ударит или ещё что». И осмелилась, спросила: «Правда это, когда Государь Император хотел взять варенья к чаю, то Паша ударила его по руке и сказала: “Нет тебе сладкого, всю жизнь будешь горькое есть!”» — «Да, это правда. — И раздумчиво Императрица прибавила: — Разве вы не знаете, что Государь родился в день Иова Многострадального?» Потом говорили о юродивых бургундских принцессах (Эльза Лострип), грюнвальдовских старцах и прочих…
[1]Книгу воспоминаний о Саровских торжествах священника Василия Тигрова вы без труда сможете найти на сайте www. azbyka.ru
Всем, кто не знаком с этой книгой, очень рекомендую прочитать её.
[2] Сестра Варвары Шнейдер, Александра — известная художница своего времени, в Русском музее хранится шесть её работ. Александра давала уроки рисования великим княжнам, писала акварели по заказу Николая II. Сёстры Варвара и Александра всюду были неразлучны.
Комментировать