Священник Василий Тигров. Воспоминания о Саровских торжествах

Итак, сподобил и меня Господь, грешного и недостойного, видеть это великое, неизреченное, неописуемое торжество открытия святых мощей преподобного Серафима! На сие торжество отправился я 13 июля, в воскресенье. Я был некоторое время в раздумьи: ехать или нет. Слишком уж запугивали нас. Наконец, пересилил себя, собрался и поехал с одним из своих прихожан. До самого Сарова ехали благополучно, только в дороге опять запугивали нас: «Вот там теперь негде поместиться, не допустят до самого Сарова, там народ на пять, на десять верст стоит стеною»... Признаемся, все мы робели, подъезжая к последней станции. Я и другие некоторые слезли на станции Шатки, Нижегородской железной дороги. Это было уже утром во вторник 15 числа. Прежде всего спрашиваем у ямщиков, когда поехали с ними: «Ну как, до Сарова пускают, что ли?» – «Пущают, пущают, а то как же». И отлегло у нас от сердца.

С Шатков мы остановку сделали в Понетаевском монастыре. Здесь напились чаю, пошли на минуту в церковь, где чудотворная икона Знамения Божией Матери. В это время там была копия, а настоящая икона была в скиту, на пути в Саров, куда должна прибыть 17 числа. Живопись на иконе замечательная. Из церкви я зашел в живописный корпус, где был поражен художественною живописью девиц-монахинь,– в это время всё были в работе иконы преподобного Серафима, и всё высокого достоинства. В первой комнате живописных классов меня поразила картина: преподобный Серафим, кормящий медведя. Преподобный вырезан из дерева, а медведь – чучело, картина живая до обмана. Кроме икон преподобного Серафима, были еще иконы Знамения Божией Матери – чудные иконы: так бы смотрел и смотрел на них, – чем больше смотришь, тем больше умиляешься душою...

Ночевали мы в этот день в селе, верст за 15 от Сарова. Итак, близко, близко до заветного места. Так рвется сердце скорее увидеть дорогую обитель со всеми ее святынями.

На другой день, 16 июля, наконец открылся пред нами облитый светом утреннего солнца и самый Саров, во всей своей красоте. Лица всех просветились благоговейной радостью, все спешили осенить себя крестным знамением. Поднялись в душе святые мысли и чувства, приводившие ее в умиленное настроение. Подъезжаем ближе – видим несметную массу народа, движущуюся туда и сюда. Доступ до монастыря и вход в самый монастырь свободен. То, что мы слышали по дороге, оказалось чистым вымыслом.

Итак, я уже в обители, и мне счастливо пришлось устроиться, найти помещение для себя даже в стенах монастырской ограды. Слава Тебе, Господи, слава Тебе! Тотчас же по прибытии в монастырь мое внимание было привлечено криками беснующихся женщин, которых подводили к церкви святых Зосимы и Савватия, где в это время находился гроб с мощами преподобного Серафима. Церковь была заперта и окна были завешаны; но у дверей и окон была постоянно густая толпа народа, и преимущественно с больными бесноватыми. Последние то неистово кричали, то бились, то падали наземь в страшных корчах, то, наконец, умолкали, стихали и вставали совершенно здоровыми, славя и благодаря Бога и нового молитвенника и чудотворца Серафима.

В 12 часов дня послышался редкий благовест с монастырской колокольни, призывавший к торжественной панихиде. В Успенском соборе панихиду совершали митрополит Антоний, архиепископ Димитрий (Казанский), епископы: Иннокентий (Тамбовский) и Назарий (Нижегородский), в сослужении 11 архимандритов и 19 протоиереев, священников и иеромонахов. Собор был полон молящихся. Пели хоры: митрополичий и Тамбовский архиерейский. Что было за чудное пение! Какое глубоко-трогательное впечатление производило оно! И какое в общем ото всего служения получалось тихое, успокоительно-радостное и умиротворяющее настроение!..

В 6 часов вечера того же дня началось заупокойное всенощное бдение с великою панихидою – парастас. Служили: в Успенском соборе Высокопреосвященный Антоний и Преосвященный Иннокентий, в храме «Живоносного Источника» – Высокопреосвященный Димитрий и Преосвященный Назарий.

Торжественное совершение служения, при тихом стройном, умилительном пении митрополичьего хора, так поражало меня, что я стоял как бы не свой, находился в сладостном восхищении от всего суетного, земного. Взор свой не хотелось никуда еще устремлять, кроме созерцания красоты богослужения, и слух свой не хотелось еще ни для чего открывать, как только для слушания этого прекрасного божественного пения. (Особенно хорошо пели «Блажен муж» Киевского распева, «Покой, Спасе наш», «Благословен еси, Господи»).

На другой день, 17 июля, я служил в Успенском соборе, в соучастии еще четырех священников, раннюю литургию.

Это были для меня восхитительно-радостные минуты. Стоять на том месте, где некогда стояли ноги преподобного Серафима, служить пред тем престолом, где некогда он сам служил, переноситься умом и сердцем к тому времени, когда он, смиренный инок, но озаряемый небесным откровением, совершал здесь, на этом же престоле, святое возношение, и вместе с тем молиться о упокоении со святыми души его в виду скорого его прославления – поистине это были святые, трогательные, умилительные минуты!..

Да, это были счастливейшие минуты в моей жизни. Помню, нечто подобное переживал я, чувствовал и испытывал, когда совершал я божественную литургию в пещерных храмах Киево-Печерской лавры, когда дух мой из-под глубокого подземелья свободно рвался к небесным высям, когда он, удерживаемый теснотою помещения, не знал, однако, ограничения в своем небесном полете. Помню еще подобное, когда стоял я пред престолом в Кронштадтском соборе в служении великого и славного во иереях отца Иоанна, – когда также, отдаваясь весь данной минуте, сознавал всем существом своим всю важность, всё великолепие совершавшегося тайнодействия, когда ум и сердце, не зная пространственных границ и не чувствуя в себе обычной, земной тяжести, легко возносились горе – к небесам.

В 7 часов утра, при ясной солнечной погоде, выступил из Саровской обители крестный ход, сопровождаемый Преосвященным Иннокентием с многочисленным монашествующим и белым духовенством, навстречу крестным ходам, шедшим из Дивеевской и Понетаевской обителей; перейдя реку Сатис, он остановился у часовни, в ожидании встречных. Около 8 часов показался из-за леса крестный ход названных обителей, он сопровождал икону Умиления Божией Матери, пред которой молился преподобный Серафим.

Теперь крестные ходы соединились в один общий и образовали величественное шествие. Многочисленный сонм духовенства, облаченного в светлые, блестящие одежды, целый лес хоругвей, серебряных, позлащенных, ослепительно блестящих на солнце, несметные толпы богомольцев, сопровождавших шествие по всему пути,– всё это представляло собою необыкновенно великолепное зрелище и производило необыкновенно трогательное впечатление. После того как иконы были внесены в храмы Саровской ограды, началась заупокойная литургия.

Особенным благолепием отличалось богослужение в Успенском соборе. Здесь литургию совершали Высокопреосвященный Митрополит Антоний и Преосвященный Назарий; пел митрополичий хор. Пели «Херувимскую» Турчанинова, «Милость мира» Симоновскую, «Достойно есть» сербского распева. Мотивы знакомые, но теперь только, в исполнении митрополичьего хора, в первый раз пришлось слышать и понять всю красоту их стройной гармонии, всю прелесть их чудной мелодии. Это было какое-то воздушное, неземное, небесное, ангельское пение. Звуки голосов нежные, мягкие, переходы или переливы чистые, легкие. Незаметно ни силы напряжения, ни различия тембра в голосах исполнителей. То было чудное пение, как бы неведомо откуда несущееся, раздающееся в воздухе и парящее свыше над всеми присутствующими. То были истинные минуты благодатного озарения. И кто из присутствовавших в то время не ощущал этих минут? Когда написаны были уже эти воспоминания, я получил письмо от одного священника Донской епархии, с которым я близко познакомился еще по дороге в Саров. И он пишет: «Первые благодатные ощущения были у меня за три-четыре дня до открытия мощей преподобного отца Серафима,– особенно во время служения панихид. Сердце мое исполнялось радостью и утешением и вместе слезами сладости. При пении певчих мне казалось, что к окнам слетелись духи небесные и, как бы вторя пению, трепетали крыльями. Мне было стыдно, что я плачу, я боялся, как бы не обратили на меня внимание. Сердце обнимало всех любовью, и я почувствовал, как велик святой Серафим и чем он велик у Господа...»

В конце литургии Преосвященный Назарий произнес слово, в котором говорил: «Как при жизни святого старца тысячные толпы направлялись к его пустынке, чтобы видеть его, получить благословение, утешение или исцеление, – так и по смерти еще большие толпы с теми же нуждами стали притекать к его могиле, к месту его пустынных подвигов, на источник, который он ископал! В своем сознании верующие люди не различали живого и умершего отца Серафима, как и у Господа нет различия по сим состояниям (Рим. 14, 8). Не изменил своих отношений к людям по кончине своей и сам преподобный Серафим. И теперь, как и прежде, он усердный пред Богом молитвенник за них, и теперь он жив и близок ко всем, кто чтит и любит его... В этом храме кто не чувствует присутствия и молитвенного с нами общения его? Кто духовными очами не видит озаренного небесным светом образа его? Кому не слышится его дышащее любовью слово?..» Да, кто в эти дни присутствовал в этом храме и всею душою своею отдавался совершавшемуся здесь дивному торжеству, – тот, действительно, чувствовал близкое присутствие преподобного Серафима и, входя с ним в молитвенное общение, видел пред собою своими духовными очами его пресветлый образ, слышал в сердце своем отзвук его ласкового слова, его обычного ласкового обращения: «Радость моя!»

По окончании литургии и панихиды народ в этот день не стал расходиться вдаль, по дальним баракам, к местам своих остановок, а старался устроиться и расположиться или в монастырской ограде, или около нее. Получена была весть, что приедет Государь. Посему сюда, к монастырской ограде и к Дивеевской дороге, отовсюду стал стягиваться, собираться весь народ, устанавливаясь плотною, густою стеною.

После полудня все с нетерпением стали ожидать времени приезда Государя.

В 4 часа начался благовест в большой колокол. В ограде стали выстраивать ряды по обеим сторонам деревянного моста, ведущего от ворот ограды к Успенскому собору. На правой стороне на первом плане были выстроены во всю линию монахини Дивеевского и Понетаевского монастырей, на втором плане – старшины и хоругвеносцы, на левую сторону – длинный ряд духовенства. В 5 часов начался трезвон во все колокола.

Вышли митрополит Антоний с архиепископом Димитрием, епископами Иннокентием и Назарием, в преднесении креста и святой воды из Успенского собора за монастырские ворота. Хотя два часа с лишком продолжался благовест со звоном и все находились за это время в состоянии напряженного ожидания, но ожидание это не было утомительным. Новая обстановка, эти подготовления и распоряжения ко встрече, новое чувство, волнующее душу, чувство чего-то особенного, необыкновенного – всё это было так интересно и по предмету ожидания так приятно, что два часа прошли легко. Наконец по всей толпе пробежала вдруг струя оживления – это ясно доказывало, что минуты ожидания кончаются. Вдали за оградой послышалось продолжительное «ура».

О, как я желал бы в то время вдруг перенестись в ту толпу за оградой, раскинувшуюся по необъятному пространству вдоль дороги-пути Государя! Что за чудное, великолепное там зрелище!.. На протяжении 60 верст от Арзамаса до Сарова по обе стороны дороги стеною стоит народ. Всем видно-доступно лицо Государя и Государынь. Ехали они в открытых колясках. Все стоявшие по дороге были восторженно рады и несказанно довольны, что Бог сподобил их видеть Государя-Батюшку и Матушек Государынь. Но что было по пути следования Государя из Арзамаса до Сарова, с тем несравнимо то, что было при подъезде к самому Сарову. Там по обе стороны дороги стеною, рядами стоял народ, но не такою скученною, плотною массою,– здесь всё необъятное взором пространство густо усеяно многими десятками тысяч голов. Там взор, простираясь вдаль, не видел конца живым рядам, – здесь, озираясь кругом, он не видел пустого, свободного места, не занятого живою массою или толпою. Глаза всех устремлены в одну точку. Лица всех сияют от удовольствия и радости. Все дружно, восторженно шумят: «Ура! Ура! Ура!»

Но вот всё смолкло. Их Императорские Величества сошли с экипажей, и Государь приблизился к митрополиту, окруженному архипастырями. Митрополит приветствует Государя краткой речью: «Святая обитель Саровская радостно встречает Тебя, благочестивейший Государь, прибывшего ныне сюда принять молитвенное участие в торжествах прославления великого ее подвижника, приснопамятного старца, иеромонаха Серафима. И всё великое множество собравшегося здесь народа православного радуется лицезреть Царя своего, с ним вместе молящегося и разделяющего светлое его торжество. Гряди же с миром, Государь, в обитель сию, и молитвами прославляемого угодника Божия да будет благословенно от Господа вхождение Твое».

После сего Государь и Государыни приложились ко кресту и окроплены были святой водою. Оживление в ограде в то время возрастает все сильнее и сильнее. Взоры у всех с одинаковым напряжением устремлены в одном направлении – туда, откуда вот-вот откроется торжественное шествие Царя-Батюшки.

И вот наконец увидел я Его светлое, ласковое лицо. Он идет спокойно, радостно, в сопровождении Государынь-Цариц и других Высочайших Особ, в предшествии блестящей духовной процессии. Шествие направляется в Успенский собор. Там отслужено было краткое молебствие с возглашением многолетий. Затем шествие Царственных Особ направилось в церковь Соловецких чудотворцев, для поклонения Угоднику Божию, мощи которого временно почивали теперь в этой церкви. По всему пути следования Государя стоит, местами теснясь, народ, не спуская глаз с Царя-Батюшки. Каждый старается сказать свое приветствие. И вот слышится то там, то тут, хотя и не так громко, но довольно явственно: «Здравствуйте, Государь», «Здравствуйте, Государь-Батюшка!» Какие простые слова, однако как они трогательны! И нужно было быть очевидцем, чтобы вполне понять, какие это были восхитительные минуты самого простого и задушевного обмена приветствий и поздравлений между народом и Государем. Народ приветствует: «Здравствуйте, Государь-Батюшка!», Государь ответствует легким наклонением головы то в ту, то в другую сторону и, наконец, также словами: «Здравствуйте». Слышались простые, сердечные отношения между народом и Государем, свидетельствующие о сердечной, искренней любви народа к своему Царю и об ответной любви Царя к своему народу. Всеми чувствовалось, что народ в лице Царя увидел Своего Отца – Батюшку, Благодетеля, а Царь в лице народа увидел своих беззаветно любящих детей. И образовалась одна многотысячная, чувствующая одними чувствами, думающая одними думами, тесно сплоченная семья. У всех одинаковые чувства к Отцу, и у Отца одинаковое чувство ко всем. Все одинаково близки Ему – это видно было из его ласкового взгляда, одинаково обращаемого ко всем, и как счастлив был тот, кому приходилось встретить этот ласковый взгляд; все одинаково близки Ему,– и Он был близок для всех... Нет и не может быть уже речи о недосягаемости Царя. Да, счастлив был тот, кто в первый раз увидел здесь Царя. И можно было слышать в то время, как тот или другой выражал свое радостное чувство: «Вот что сподобил Господь, видеть Царя-Батюшку, – где бы мне видеть Его?..» И при этом слезы выступали на глазах говорившего.

Поклонившись Угоднику, Царь и Царицы, в предшествии духовенства, направились в приготовленные для них в кельях монастыря покои. Все время Царственные Особы были предметом сердечного внимания народа: паломники в известное время теснились у дверей покоев, чтобы увидеть снова дорогие их сердцу Лица, поклониться Им, сказать Им от души свое приветствие. Всех умиляло чисто родственное, близкое, сердечное отношение Царя и Цариц к памяти угодника Божия. Величественная рака, как дар Царя, священническое облачение, собственноручно вышитое Царицею, ковер к раке, также вышитый Ею, Царские лампады к раке – всё это свидетельствовало о благоговейном уважении и сердечном отношении всего Царского Семейства к «Батюшке Серафиму» и вызывало в верующем сердце простого народа глубокое умиление.

На другой день, 18 числа, у ранней обедни в Успенском соборе Государь и Государыни приобщались св. Тайн. Государь, как истинный паломник и наряду с другими паломниками, говеет, исповедуется и приобщается Святых Тайн, чтобы достойно приступить к светлому торжеству. Какая умилительная картина! Отверзаются царские врата. Выходят священнослужители со святой Чашею в руках. Диакон возглашает: «Со страхом Божиим и верою приступите», – и Государь с Государынями, как истинные и благочестивые дети Православной Церкви, с искренним благоговением приближаются к святой Чаше. Священнослужитель говорит: «Верую, Господи, и исповедую...», – и Государь и Государыни смиренно повторяют слово за словом эту и другие молитвы и с дерзновением приступают к Святейшему Таинству. И вот, теперь Царь и воин, богатый и убогий – все в равном достоинстве предстоят пред Самим Господом, преподающим Самое Честное Тело Свое и Самую Честную Кровь Свою в снедь верным.

В 9 часов утра заблаговестили к поздней литургии – это была последняя литургия, за которою возносилось поминовение за упокой преподобного Серафима. По окончании литургии совершалась панихида, к началу которой прибыло в храм и Августейшее Семейство.

Пред началом панихиды митрополит Антоний произнес речь, в которой между прочим сказал: «В этом многолюдном, но единодушном и единоусердном собрании богомольцев у святых мощей Преподобного выражается исконный основной смысл жизни русского народа. Он знает свое отечество и свою историю не столько по политическим или военным событиям, сколько по подвижникам веры и правды, любви и добра. Он знает Киев по преподобным Антонию и Феодосию, Троицкую Лавру и Москву по преподобному Сергию и святителям Московским, свой север и Соловки по преподобным Зосиме и Савватию, Сибирь по Симеону Верхотурскому и святителю Иннокентию Иркутскому... И теперь в лице преподобного Серафима воздвиг Господь новый светильник, нового учителя, новую духовную твердыню народа русского».

На этой последней панихиде все были объяты какою-то особенною, благоговейною тишиною, все были молчаливо сосредоточены на последнем заупокойном поминовении Саровского подвижника Серафима. Панихида закончилась литиею на могиле его.

В этот день быстро облетела всех молва, что Царская Семья отправится на источник. И вот около 2 часов пополудни по дороге от монастыря к источнику открылось великолепное зрелище. По окраине дороги густой, плотной стеной стоит народ; он рассыпался далее по всем холмам, множество взобралось на деревья. Одним словом, всё левое плоскогорье и с правой стороны берега реки густо усеяны живыми головами. Вот издали от стен монастыря послышалось «ура», которое, перекатываясь из уст в уста, подходит все ближе, слышится все явственнее и громче, охватывая все большее и большее пространство, и, так начавшись с одного, доходит до другого конца и громовыми раскатами переливается с холма на холм, с берега на берег.

Такими проявлениями радости и восторга народ приветствует Своего Царя, Своего Державного Повелителя. А Он выступает по дороге в сопровождении великих Князей и некоторых из лиц свиты, направляясь пешком к св. источнику и к местам подвигов преподобного Серафима. Никакой охраны, никакого конвоя, так просто и смиренно выступает Державный Владыка, как простой паломник, как обыкновенный богомолец среди других, тоже богомольцев, ласково отвечая знаками приветствия на восторженные приветствия последних.

И если каждый из видевших эту чудную картину переживал в то время самые лучшие чувства в душе своей, то да позволено будет проникнуть в тайные думы и чувства, наполнявшие тогда душу Венценосного Вождя. Не переживал ли и Он тогда в этом видимом единении с народом и в общем молитвенном настроении лучшие минуты в жизни Своей?.. Не видел ли Он в этих отовсюду на Него устремленных, светящихся радостью взорах верную любовь, горячую преданность подданных своих? И на пути к святому целебному источнику не чувствовал ли Он в душе своей источник новых сил, вдохновлявших и ободрявших Его на путь высоких Царственных подвигов?

От источника Их Величества направились к камню отца Серафима, на котором он молился 1000 дней, а отсюда в дальнюю пустынь.

На возвратном пути Государь шел снова пешком,– была трогательная минута, когда, возвращаясь в монастырь, Государь повернул на прежнюю свою дорогу и снова вступил в среду народа. Народ не выдержал, пал на колена в слезах восторга и невыразимой радости.

Около 4 часов Их Величества возвратились в обитель.

Приближался момент самого светлого торжества, которому далеко уступало всё великолепие предшествующих глубокознаменательных дней.

В 6 часов вечера начался благовест ко всенощному бдению. Это была первая церковная служба, на которой преподобный Серафим стал прославляться и ублажаться церковью в лике святых Божиих. Владыка-Митрополит со славою проследовал в Успенский собор. Вскоре прибыло и Августейшее Семейство. Служба началась и до литии шла обычным порядком. Но вот запели литийную стихиру: «Приидите, иноков множества, днесь преподобного благочестно восхвалим»; все присутствовавшие в храме и монастыре зажгли свечи; на колокольне раздался торжественный благовест, – и из собора выступила величественная и дивная по красоте процессия: впереди вышли псаломщики с фонарями, иеродиаконы с запрестольными крестами и иконами; далее следовали Невские певчие; за ними в блестящих облачениях с серафимами шли священники, иеромонахи, игумены, протоиереи, настоятель обители и архимандриты; за иподиаконами с трикириями и дикириями следовали: епископы – Иннокентий и Назарий, архиепископ Димитрий и митрополит Антоний. За митрополитом шли: Государь Император, Государыни Императрицы, Великие Князья и Княгини в сопровождении лиц Их свиты. Шествие это направлялось к Зосимо-Савватиевской церкви. По всему пути следования, по обеим его сторонам, установлены были в надлежащем порядке, по данным заранее указаниям ключаря кафедрального собора, хоругвеносцы в красивых парадных кафтанах с принесенными из разных мест Русской земли хоругвями. Певчие продолжают петь: «Не забывай нас, радосте наша, отче Серафиме...» Шествие приближается к концу и входит уже в открытые двери Зосимо-Савватиевской церкви. Настали минуты счастливого ожидания. Народ стоит в благоговейном молчании с зажженными в руках свечами воску разного цвета: желтого, белого, красного и зеленого. В воздухе необыкновенно тепло, ясно, тихо – не слышно движения ветра... Все с затаенным дыханием и напряженным вниманием смотрят в сторону, откуда должно показаться снова шествие, но уже со святыми мощами.

И вот началось это величественное, глубоко-трогательное шествие. Торжественно нанесенный из церкви, гроб был установлен на носилки и, на них высоко поднятый, был виден всему народу. Он был несен Государем, Великими князьями, митрополитом, архиереями и архимандритами. По бокам гроба четыре диакона держали рипиды. За гробом следовали Государыни Императрицы и Великие княгини.

Какое было в то время настроение в народе – это невозможно описать и передать. Совершилось, наконец, то, к чему все предшествующие торжества были только подготовлением. Теперь все воочию увидели то, что видеть спешили, стремясь за сотни и тысячи верст. Настал тот момент, который восчувствовать, пережить в одном месте собрались десятки тысяч человек, сшедшихся из всех концов Руси святой, соединившихся, несмотря на разность наречий, племен и народностей, в одну тесную семью, в одно целое, нераздельное. Просияли лица всех от нахлынувших новых впечатлений. И можно ли было выдержать себя под наплывом этих впечатлений? И зачем было сдерживать себя, когда сердце почувствовало такой простор и свободу и неопреодолимое влечение высказать наружу все свои внутренние движения, все свои волнения? И потому, я думаю, не ошибусь, если скажу, что у всех в эту минуту показались слезы на глазах,– то были слезы благоговейного восторга, благочестивой радости, слезы глубокого умиления. Многие женщины громко плакали и рыдали. Все с молитвенным воздыханием обращались к новому святому, преподобному отцу Серафиму. Повсюду было слышно: «Преподобне Отче Серафиме, моли Бога о нас», «Батюшка ты наш», «Отец Серафим», «Молитвенник наш», «Чудотворец наш», «помолись о нас»...

Эти слова, выходившие из самого сердца и из уст простого народа, были особенно трогательны. Многие женщины бросали по пути шествия гроба куски холста, полотенца и другие изделия своих рук. Религиозный восторг достиг высшего напряжения и проявления. Шествие направляется вокруг Успенского собора, с остановками на каждой стороне его, во время которых произносятся литийные ектении и, наконец, по прочтении у западных врат литийной молитвы, вступает вовнутрь собора, где устанавливается гроб со святыми мощами на особом возвышении среди величественно освещенного храма.

Служба продолжается. Между кафизмами Преосвященный Иннокентий произнес слово, которое заканчивалось так: «В этом гробе источник, свет и радость веры нашей. Холодна и тускла была бы она, если бы не получала ясного ободрения, что молитва и подвиг всегда будут награждены и прославлены Господом. В этих святых мощах – новое знамение милости и благости Божией к русскому народу и Церкви Православной, как бы разверзается небо и встает у престола Господня новый молитвенник за нас недостойных, новый предстатель и ходатай. И мы ясно видим плоды этой молитвы его ко Господу. Слепые прозревают, глухие слышат, немые говорят, расслабленные восстают. Еще мгновение – и откроется крышка этого спасительного гроба, явятся нам благодатные останки – и еще яснее встанет пред нами образ ныне дивного во святых Божиих Серафима... но кроткого, смиренного и убогого в земной жизни».

И настало мгновение! Запели «Хвалите имя Господне». На средину храма вышли первосвятитель Русской церкви Митрополит Антоний, три архиерея, двенадцать архимандритов, два игумена и двадцать пять протоиереев и священников. Митрополит по установлению подал зажженные свечи Государю Императору, Государыням Императрицам, Великим князьям и духовенству. Все богомольцы зажгли также свечи. Пение смолкло, водворилась таинственная тишина. Взоры всех устремлены ко гробу. Все в немом ожидании чего-то необычайного. Вот сходит с амвона Митрополит, приближается ко гробу. Игумен выносит из алтаря на золотом блюде ключ. Митрополит со всем духовенством делает три земных поклона, затем принимает ключ, отпирает замок гроба и гроб открывает, два архимандрита снимают крышку, другие два относят ее в алтарь. Святые мощи теперь открыты. Все преклоняют колена; священнослужащие поют: «Ублажаем тя, преподобне отче Серафиме...» Была минута, всех поражавшая до глубины души. Все присутствовавшие в храме были охвачены одним настроением. Сердца всех устремлены были к преподобному Серафиму, который как бы восстал теперь из гроба и был так близок, близок к каждому. Чувствовалось благоухание святыни, чувствовалась близость нового, неведомого дотоле мира, чувствовалось, что слава небесная наполнила весь храм и что все теперь приступили к небесному Иерусалиму и тьмам ангелов, к торжествующему собору и церкви первенцев, написанных на небесах, и к Судии всех Богу, и к духам праведников, достигших совершенства (Евр. 12, 22).

И так хотелось молиться, так хотелось возноситься умом и сердцем в новую открывшуюся область, где празднующих глас непрестанный, воня благоухания духовного, пища славы Божией нетленная, потоцы сладости неисповедимые! И так было невыразимо радостно под сводами этого храма, который был теперь пространнее самого неба, ибо вмещал в стенах своих всё небо со всею его славою, ибо вмещал в себе всю Церковь – земную и небесную. И там, где высшая иерархия церковная, высшие представители церкви земной, там, где высшие представители земной власти, где сам Венценосный Вождь народа, там, где собрались представители всех сословий и народностей со всех местечек, закоулков и даже дальних окраин всей необъятно-обширной страны православной, там, где это множественное собрание едиными устами и единым сердцем возносит теперь моление к небу, – как не мыслить там присутствия самого неба, Самого Царя Небесного со всем Его воинством? И хотелось думать, что в это время раздвинулись своды храма сего, чтобы обнять собою весь свод неба небес, со всею его славою, и на столько раздались самые стены храма, чтобы вместить в себе все миллионы православно-верующих по всей Руси святой. В это время этот храм был точкой схода, куда устремлялись, где встречались духовные взоры всех православных; он был средоточием самых чистых мыслей, самых лучших чувств, самых высших радостей, каковыми преисполнены были сердца всех верующих, большинство которых хотя телом отстояло на многие тысячи верст, но сердцем своим устремлялось сюда и душою своею обитало здесь! Итак, что был этот храм, как не вместилище сияющей, торжествующей всей церкви земной? И в этом торжестве церкви земной – как не мыслить участия всегда торжествующей Церкви небесной?.. И как хотелось мыслить, что в эти минуты, когда в торжественном собрании земной церкви под сводами сего храма в первый раз раздалось это умиленное пение: «Ублажаем тя, преподобне отче Серафиме» и когда все присутствующие охвачены были чувством невыразимо-блаженного состояния и озарены были радостным проникновением в новую, неведомую дотоле область высших духовных наслаждений, – как хотелось мыслить, что в эти минуты и в торжествующей Церкви небесной было достойное прославление преподобного Серафима!

И это торжество церкви земной, эти духовные радости и наслаждения душ православных во время сего торжества не были ли слабою лишь только тенью, бледным лишь отражением того славного торжества, которое было на небе, отражением той неизреченной радости, в которую введен был теперь прославляемый на земле славный житель небесных селений?..

Пропели величание священнослужители и певчие. После чтения Евангелия митрополит и архиереи приложились к святым мощам и помазались освященным елеем. И вот Державный Повелитель земли русской смиренно преклоняет колена пред гробом, в котором лежат останки некогда убогого, некогда незнатного старца, а теперь дивного во святых Божиих нового заступника православной земли Русской, прикладывается и с благоговением целует святые останки и принимает помазание елеем от Митрополита.

Затем прикладываются и принимают помазание Государыни Царицы, Великие князья и княгини. Далее подходят священнослужители и все прочие присутствовавшие в соборе.

Посильным пером очевидца здесь изображается то, что было и что чувствовалось в этот приснопамятный вечер и в эту незабвенную ночь под сводами храма, в стенах Успенского собора. Но что было в это время снаружи, вне стен собора, но в стенах монастыря? И что было за стенами монастыря и далеко, далеко от самых стен монастыря, под сводом открытого неба, в стенах густого и высокого леса, за которым не видно даже шпиля колокольни, где, однако, собрались теперь целые десятки тысяч людей и так же торжественно праздновали ту священную, все-празднственную и спасительную ночь?.. О, и там были картины, приводящие верующую, благочестивую душу в восторг и изумление и вызывающие высокие чувства и глубокие думы!..

Вот у северных врат собора раздалась многочисленная масса народа и образовала собою широкий круг, который стал заполняться различными больными и недужными. Здесь были слепые, немые, хромые, расслабленные, бесноватые и всякие недужные. Кого держали на руках, кто сам стоял, кто ползал «на четвереньках», кто сидел на тачке или лежал на одре, на носилках, кто внушал своею болезнью особую жалость, кто приводил своим видом окружающих в ужас и содрогание... Все эти больные следовали поодаль за гробом, когда же они отрезаны были массою народа от крестного хода, после того как он направился внутрь собора, то и соединялись все здесь в одном месте, на виду гроба Преподобного у церковных северных врат. И нужно было лично видеть всех этих больных и стоять в их кругу, чтобы представить себе всю эту, душу раздирающую, картину. Странные вопли, крики, стоны стояли в воздухе над этим кругом. Кричат взрослые, большие: «Отец Серафим!», «Батюшка ты наш!», «Чудотворец ты наш!», «Целитель наш!», «Исцели ты нас!» Кричат малые дети на руках у отцов и матерей, повторяя те же слова или без всяких слов, кричат, увлеченные просто стихийною силою, общим криком, держащимся в народной среде. Кричат и вопят и немые своим странным, диким голосом, кричат и вопят расслабленные и тяжко больные и вместе стонут от невыносимых страданий. Испускают дикие, ужасные, неистовые крики истеричные, бесноватые женщины. Все эти крики свидетельствовали одинаково о наболевших ранах скорбящего сердца, и все они одинаково выражали вопль скорбящей души, обращенной с одинаковым упованием, с одинаковою любовью к равно близкому для каждого страждущего сердца новому Чудотворцу, новому Целителю, Отцу, Батюшке, – Серафиму. И велика была вера всех этих страждущих, собравшихся сюда с разных концов, даже самых дальних концов России: между ними были из Крыма, Кавказа и даже дальней Сибири. Неудивительно то, как здоровые, дышащие силою и жизнью собрались сюда в числе многих тысяч лиц из разных дальних мест, – удивительно то, как эти, едва движущиеся, увечные, хромые и убогие двигались тысячи верст, чтобы пройти расстояние от места своего жительства до сего места; удивительно терпение тех, которые везли на тачках или несли на носилках своих больных многие сотни верст, мучимые голодом, пронизываемые до костей дождем и холодом, изнуряемые всеми трудностями дальнего пути. И велика любовь к отцу Серафиму всех этих больных, не престающих кричать и вопить к нему. Каждый из них желает всем своим сердцем скорого исцеления от своего недуга, но исцеление еще не приходит и, однако, он не престает кричать и взывать о помощи в надежде, что если не сейчас, то скоро же и здесь же придет конец его испытанию, и в этой надежде он получает утешение и облегчение своей скорби. И многих, многих не посрамила эта надежда: дождались они конца своих скорбей и страданий и возвращались домой уже с полною радостью, славя и хваля Бога и прославляя нового, дивного во святых чудотворца.

Кто же не получил полного телесного выздоровления, тот получил духовное обновление, духовное возрождение, послужившее к облегчению скорби, – тот на месте, где собралось все горе людское, научился покорности воле Божией и полной готовности до конца скорбеть и страдать: «видно, по грехам своим» и «видно, так Богу угодно».

Тихо спускается ночь над благословенною землею. Небо открыто и удивленно смотрит тысячами звезд на чудные картины этой земли.

Если бы кто вышел в это время из западных врат монастырской ограды, он был бы зрителем великолепной, чудной панорамы. От врат монастыря до реки и вдоль берега реки, и между деревьев леса, на пространстве не одной версты, в полусумраке ночи, горят и светятся бесконечные ряды многих тысяч маленьких огней и слышатся на всем этом пространстве то вздохи и вопли, то таинственный шепот, то резкие звуки едва сдерживаемого рыдания, то чудное пение, несущееся откуда-то издали, по поверхности вод, с берегов реки и из глубины леса.

Ряды огней – это горят восковые свечи целого множества богомольцев, длинным, нескончаемым рядом расположившихся от врат монастырских в глубь самого леса. Всюду и кругом монастыря народ, богомольцы...

Все эти люди стоят в чинном порядке, в благоговейном настроении, стоят так, как подобает стоять в храме Божием. Правда, храм еще далеко от них, но душою своею они устремляются туда, и воображение их создает чудные картины, представляя по-своему то, что там совершается. Однако не без службы и здесь. Местами стоит особенно сгущенная толпа людей. Отсюда слышится пение многих голосов, которое то смолкает, то опять раздается. Ближе подойти – и слышится громкое, умилительное чтение. То читает или монах, или простец акафист Спасителю, Божией Матери. А вот в одном месте звучным голосом читает акафист Спасителю, без книжки,– слепой, возглашая: «Иисусе, Надежда моя, не остави мене; Иисусе, помощниче Мой, не отрини мене! Иисусе, Создателю Мой, не забуди мене!» Так отчетливо произносит слепец – и все окружающие его дружным хором отвечают: «Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя!..» Нельзя без умиления сердечного слушать этот акафист во всякое время, тем более он был умилителен в это время, и слышимый притом из уст слепца. «Иисусе, Солнце правды, освети мя! Иисусе, Свете Снятый, облистай мя! Иисусе, болезни душевныя и телесныя избави мя!..» Это читал слепец, но не слова напечатанные, ибо он не видал их, – он выражал самые чувства свои. И слыша это искреннее, умилительное, из души в душу льющееся чтение, окружающие еще усерднее, еще умиленнее воспевали: «Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя».

Местами слышится одно лишь пение. Поют всё, что знают наизусть из церковных песнопений: «Хвалите имя Господне», «Воскресение Христово видевше», «Слава в вышних Богу», песни пасхального канона: «Воскресения день, просветимся, людие», «Приидите, пиво пием новое», «Светися, светися, новый Иерусалиме»... Но многие стоят в сосредоточенно-молчаливом настроении. Они всем своим вниманием ушли куда-то далеко-далеко. Они словно прислушиваются к какой-то тайне, которая совершается вот где-то там и нарушить которую не хотелось даже малейшим вздохом; лишь глаза их по временам зажигались особенным блеском да лица загорались ярким румянцем, словно они сквозь сумрак ночи вдруг провидели что-то, от чего приходили в тайный восторг. Лишь колокольный звон, по временам раздававшийся с монастырской колокольни и волною разносившийся по всей окрестности, пробуждал их от их тайных дум...

Да, колокольный звон вносил особенное оживление во всю эту картину. И если всегда он бывает радостен для сердца православного, то тем более он был желанным и радостным в эту священную ночь для всех, стоявших в виду ограды монастырской, в стенах которой торжественно совершалось в это время прославление во святых нового угодника Божия.

Пять слепых послушников-звонарей приводили в дивное, стройно-музыкальное согласие звон Саровских колоколов. И нужно было слышать этот звон, чтобы судить о всей его чудной гармонии. Начинается перебор маленьких колоколов; слышатся высокие, приятные, серебристые звуки. Со следующими ударами в средние и большие колокола, в нисходящей последовательности раздаются всё более низкие, густые тоны, которые покрываются наконец сильным звоном большого колокола. Звон «во вся» по своей чудной мелодии навевал невольно на всех молитвенное настроение. Звуки его глубоко проникали в душу всех богомольцев.

Тихая и ясная летняя ночь. На небе ни облачка. На голубом фоне его ясно обрисовывается вся Саровская обитель со всеми ее церквами. Теперь она вся, сверху донизу залитая огнями,

блестит, как в золотом убранстве. И над всеми этими огнями в воздухе отражается чудесное сияние, которое, как ореолом, окружает всю обитель. И повсюду, куда ни глянь, все – огни и огни; то или костры пылают вдоль леса, – и сколько, сколько их! – или свечи горят восковые. Вся эта необычайная картина приводит и в необычайное настроение. И хоть далеко стоишь от храма, но при виде этой картины умиляешься душою и получаешь полное удовлетворение.

Сама природа остановилась как бы в своем движении и стоит в немом молчании, как очарованная чудным, гармоническим звоном. А сердца людей полны восторга и умиления. Как птички в неволе, бьются и рвутся они на простор, навстречу полившимся звукам торжественного звона. И с этими звуками сливаются вместе ими вызванные новые звуки души, сливаются в один общий восторженный отклик великому Саровскому торжеству.

И не для тех только, стоявших в виду стен монастырских, был радостен в это время звон Саровской колокольни, – нет, он нес восторг и радость и туда, далеко в глубь высокого, векового леса, в стенах которого под сводом открытого неба собрались теперь, как я сказал, десятки тысяч людей праздновать сию священную и спасительную ночь. Явственно слышимый здесь, он напоминал всем о близости дорогой для сердца каждого святыни.

В трех верстах от монастыря, близ монастырской мельницы, есть в лесу поляна, прозванная «Городок». Здесь было устроено множество бараков, рассчитанных на 20 тысяч человек, но во дни торжеств в них помещалось много больше. Таким образом, название «Городок» недаром было присвоено этому месту. Здесь, действительно, был городок, который по числу населения мог соперничать далее и с большим городом, а по составу населения и по внутреннему устройству своему не имел себе подобных. В нем были люди всяких званий и состояний, всяких наречий и народностей, сшедшиеся сюда с разных концов России. Все жили одною жизнью, как члены одной семьи. В нем не было ни думы, ни управы, однако был порядок и согласие. Все дела решались не мнением гласных, но общим тождественно согласным мнением всех. Так у всех были одни мысли, одни чувства, одни настроения. Здесь была Церковь Христова апостольских времен. У всех было одно сердце, одна душа. Имущие делились с неимущими, богатые и знатные разделяли все неудобства скученной жизни с бедными и убогими: с ними вместе ели сухой хлеб, с ними вместе спали на досках-нарах, или далее на голой земле; даже разделение по полу, прежде соблюдавшееся в бараках, под конец стало игнорироваться и, естественно, нарушаться,– и в женских бараках проживали свободно мужчины, в мужских – женщины. Мысль о соблазне здесь была так лее неуместна и недопустима, как в храме. И самое предположение этой мысли было бы оскорблением благочестиво настроенного чувства.

В этом «городке» на концах его стояли две временные часовни, расстояние между ними не менее версты. В этих часовнях в продолжение двух недель совершалось постоянное служение: до дня прославления преподобного Серафима – служение панихид, с этого дня – служение молебнов, вечерами слулсилось всенощное бдение. Каждый из богомольцев – а сколько, сколько было их! – считал долгом отслужить панихиду по отцу Серафиму до его прославления и молебен ему по его прославлении. Конечно, не для каждого в отдельности отправлялась та или другая служба. Службы шли с раннего утра непрерывно до поздней ночи, а в последние дни во всю ночь. Духовенство сменялось по очереди. Богомольцы же подходили партиями в двадцать, в тридцать человек с записками имен о упокоении или о здравии. По прочтении этих записок заканчивались панихида или молебен – и снова начинались для новой партии, и так непрерывно и, казалось, без конца.

Когда раздался с Саровской колокольни благовест ко всенощному бдению (18 числа), – весь «городок» стоял уж на ногах. Вся площадь между часовнями и другие площади, соприкасающиеся с часовнями, покрыты были народом, стоявшим на всём этом пространстве плотной стеною. Несмотря на то, что крестный ход, недавно отправившийся отсюда к Дивеевской часовне, увлек за собою большое множество народа, – народ как будто не убавился.

Началось служение всенощного бдения. Посреди часовни стоит аналой с иконой преподобного Серафима, прославление которого собрались теперь праздновать в эту лесную глушь пришельцы со всех концов Руси в таком несметном множестве. Пред иконой стоят подсвечники, уставленные большими свечами. Стоящие близ этих подсвечников зажигают от горящих свечей себе свечи, за ними стоящие зажигают от их свечей свои свечи и т. д.– и сразу вся площадь покрылась маленькими, мерцающими огоньками.

Открылось чудное зрелище: все пространство, куда лишь хватает глаз, усеяно живыми головами и залито мелькающими огнями; безбрежное море голов и необозримое море огней. И море это не было спокойно: руки, воздеваемые для крестного знамения, наклоняемые при этом головы и тела приводили его в постоянное волнение. И море это не было тихо: слышны было то тихий шепот, то глубокие вздохи, то всхлипывания и вопли, то дружное пение – всё это подобно было плеску или шуму волн морских. И страшен был этот шум, когда в известную минуту служения, напоминающую собою минуту перенесения святых мощей в Успенский собор и совпадающую с нею по времени, поднялись вдруг отовсюду вопли и раздирающие душу крики – всех несчастных и больных, которых было много и здесь. Верующее сердце многих, естественно, горело желанием проникнуть теперь в Саровскую ограду, чтобы увидеть там все великолепие торжества. Но блаженны не видевшие и уверовавшие, но, оглядываясь кругом и видя всё это несметное множество, сознавая себя здесь среди этой многолюдной семьи далеко не одиноким, сознавая справедливую невозможность с этою семьею поместиться в ограде, – видя и сознавая всё это, сердце каждого смирялось в своих порывах, получая полное удовлетворение в том, что здесь сподобилось пережить и перечувствовать. Каждый вполне довольствовался и удовлетворялся тем, что в эти священные минуты сподобил его Господь присутствовать если не в самой обители, то вблизи ее, в местах, исхоженных стопами преподобного Серафима, что сердце его теперь исполнено самых лучших мыслей и чувств, самых чистых радостей и высших наслаждений. Еще когда каждый был дома, готовился только идти сюда, – сердце его уже исполнялось радости, предвкушая всю сладость ожидаемых духовных наслаждений; и теперь, чем более приближались эти самые важные, священные минуты,– тем более сердце, очищаясь от всяких нечистых приражений, исполнялось лучших мыслей и чувств и, достигая высших порывов, тем более приходило в восторг и умиление. То, что прежде было предметом чаяний и желаний, теперь стало предметом непосредственного созерцания, предметом непосредственных чистых наслаждений.

Каждый принес сюда всё, что было у него, что он имел в сердце своем самого лучшего, самого дорогого, что он тщательно, заботливо сохранял всю жизнь свою. И настала минута, когда сердце человека стремилось раскрыть всё свое сокровище, и в этом стремлении сердце одного встречалось с сердцем другого, третьего и т. д. Тысячи сердец раскрыты были друг перед другом в самом своем лучшем содержании, сообщая друг другу и заимствуя друг от друга аромат чистых мыслей, благоухание святых чувств.

И совершилось.– Тысячи сердец, заключенные каждое в отдельной груди, выступили на простор и соединились все в одно что-то величественное, что-то могущественное, что как бы царило над всеми, всеми обладало и всеми властно управляло, согласуя все мысли и чувства и все стремления тысяч душ. Так совершилось теснейшее единение этих тысяч душ: каждому представлялось, что все одинаково видят то, что он видит, все одинаково чувствуют то, что он чувствует. И было непостижимое обаяние в этом единении душ. Всякий, вновь приходящий, настолько чувствовал это обаяние, что сразу подчинялся общему настроению, приходя в тайное соглашение по мыслям и чувствам со всеми...

Вот запели: «Ублажаем тя, преподобне отче Серафиме». Там и тут стали на колена. Все почувствовали одинаково важность этого момента. Всем было дорого услышать в первый раз воспеваемое Церковью земною прославление преподобного Серафима как святого; тем более дорого было слышать это прославление на этой благословенной земле и при таком великом собрании народном. Лица всех озарены были необычайной радостью, свидетельствовавшей о том, что, наконец, то, давно всеми ожидаемое и желаемое, теперь совершилось. Теперь вся эта многотысячная масса народа, раскрывая свои сердца, исполненные самых чистых желаний, устремляет их к новому угоднику, новому молитвеннику. Теперь каждый спешит излить пред ним свои затаенные чувства. Теперь каждый в глубине и тишине сердца своего сладостно беседует с «преподобным, Батюшкою, Отцом» Серафимом, излагая пред ним все свои скорби, происходящие то от бед житейских, то от падений греховных, и все свои нужды. Все мысли, чувства и желания, скоплявшиеся в сердце каждого многие дни в ожидании этих минут, достигли теперь самого высшего напряжения и пришли к радостному разрешению. И открылся пред человеком новый духовный мир со всеми его высшими, неземными, неизреченными радостями, и так он был ощутительно близок для каждого и так доступно было сердцу услаждаться его радостями, что хотелось бы вечно жить этими минутами, что хотелось бы никогда не пробуждаться от этого сладостного забытья души, погруженной в область этих новых высших ощущений.

В эти минуты слышится звон с Саровской колокольни. Еще сильнее забилось и затрепетало сердце. Звон этот свидетельствовал о том, что и там, в святой обители, настал торжественный, важный момент, что и там теперь самые высшие и лучшие чувства волнуют умы и сердца людей. И несутся волны торжественного звона, колыхаясь и разливаясь вдали, захватывая по пути мысли и чувства всех людей, так что они слились в один нераздельный поток. Могучие удары торжественного звона, рассекая воздух, как бы разрушают преграды, разделяющие сердца; рушатся пределы пространства, – и святая обитель, казалось, так была недалека, и дорогая святыня ее так была ощутительно близка!

Запели «Слава в вышних Богу». Поют сначала в часовне и около часовни, затем пение раздается все сильнее и сильнее, охватывает все большее и большее пространство, достигая дальнейших рядов. Кто не знает этой священной песни? Каждый старается подпевать, кто сильнее, кто едва внятно, но в общем получается дивное, могущественное, наполняющее и оглашающее всю окрестность, тысячеголосное пение. И с каждым новым словом, с каждым новым стихом охватывает сердце новое волнение, и пение делается всё сильнее, всё могущественнее. И вот тысячи душ слились теперь в один общий гул и едиными устами и единым сердцем славят и воспевают пречестное и великолепое Имя Отца, Сына и Святого Духа.

Что было и наблюдалось за эти дни и в эту священную ночь в «городке», – то же самое или подобное происходило и при других часовнях, которые были устроены в местах особенного скопления или особенного движения народа и которых, кроме двух, что в «городке», было еще шесть: 1) на дамбе или на Дивеевской дороге, 2) «на безымянке», 3) у больничных бараков, 4) у источника, 5) на Понетаевской дороге и 6) «на дальней пустынке». Первые две – в полуверсте от монастыря, следующие три – в двух верстах и последняя – около пяти верст.

Устроенные по мудрому распоряжению Преосвященного Иннокентия, часовни эти с богослужениями при них имели важное значение и совершили великое дело.

Здесь сердца многих тысяч людей соединялись в общей молитве к Богу и новому Угоднику Божию, Отцу Серафиму, и изливали при сем самые лучшие мысли и чувства; здесь, измученные скорбями и печальми житейскими и обуреваемые волнами страстей, сердца эти получали тихую отраду и истинное утешение, находили тихое пристанище и истинный покой; здесь, наслаждаясь высшими радостями земного бытия, они вкушали от сладостей небесного, горнего мира...

Кто присутствовал при богослужении у часовен, тот на всю жизнь сохранит в душе своей память о лучших часах и минутах, пережитых им здесь.

Звучный, приятный искренний голос священника, истово, благоговейно совершающего служение; громогласное, восторженное, могучее пение; слезы умиления; восторги радости; вздохи и вопли; благодатный покой и тишина; таинственный, священный сумрак ночи, и это в глубине его тихое, робкое мерцание тысячи огней, свидетельствующее о пламенном горении тысячи сердец; единодушная, всеобъемлющая, всемощная молитва этого собрания народного, столь поражающего своею многочисленностью,– совокупность всех этих впечатлений производила потрясающее действие на благочестивую душу и оставляла в ней неизгладимые следы на всю жизнь...

Но были особенные моменты восторга души, когда религиозное движение народа, религиозное возбуждение его восходили до наибольшей высоты. Это моменты крестных ходов. Чудные моменты!

Вот на помосте часовни (дальней «в городке») показалось духовенство, облаченное в светлые ризы. Вынесли хоругви, крест и другие иконы. Подняли на носилках большие иконы: Божией Матери, святителя Николая Угодника и преподобного Серафима. Народ пришел в движение. Тронулось шествие. Запели «Заступнице усердная...», «Не имамы иныя помощи» и другие песнопения. Шествие приближается к другой часовне, откуда выступает навстречу другой крестный ход и соединяется с первым. Идут знамена, слегка колыхаясь и развеваясь от легкого ветра, как парусные лодки плывут по неспокойному морю. Народ стремительно валит, охваченный общим течением, то толкаясь вперед, то расступаясь и отливая широкими волнами в стороны, то спешно наступая сзади, захватывая по пути новые живые массы, увеличиваясь и возрастая в своей громадной, стихийной силе.

А пение всё усиливается, охватывает всё большее и большее пространство и далеко разносится и раздается по лесу, оглашая всю окрестность... В продолжение последних лет так усиленно развивалось общее пение по всем приходам Руси святой. Со стороны высшего епархиального начальства делались частные напоминания о нем и руководственные указания касательно него. И вот сильное, массовое, но стройное пение стало раздаваться сначала в зданиях церковных школ, затем в стенах многих и многих храмов святых. Народ полюбил пение, – и повсюду стали заводиться правильно организованные певческие хоры. Но эти народные хоры, но эти опыты общего пения были лишь частными спевками, – и нужно было сойтись всем этим хорам, соединиться всем этим народным массам со всех концов России, чтобы устроить эту торжественную всеобщую спевку, чтобы показать это настоящее дивное общенародное пение в самом лучшем его исполнении. Как будто в продолжение последних лет везде усиленно готовились к тому, чтобы здесь теперь успешно исполнить примерный урок. И нужно было слышать это могучее, всеобъемлющее, всепокоряющее пение, чтобы иметь возможность судить о том действии, какое производило оно на верующую, благочестивую душу.

Пение смолкло. Слышится чтение. То читают акафист Спасителю, или Божией Матери. Раздался припев: «Иисусе, Сыне Божий, помилуй нас».

После продолжительных песнопений как этот короткий стих, пропетый с новым воодушевлением, подействовал с такою силою на возбужденные души! Не многие слова, но слишком они по душе. И слушая чтение, ждешь с нетерпением, когда опять раздастся напряженно-возвышенный возглас: «Иисусе, Сыне Божий...» и когда опять этот возглас повторится в восторженном, дружном массовом пении. Слова эти, вырвавшись из тысячи грудей, гулким эхом отдаются в окрестном лесу и уходят в самую глубь его, теряясь в далеком пространстве.

Так шествие доходит до третьей часовни («на безымянке»), отстоящей от «городка» на расстоянии двух верст. Здесь присоединяется новый крестный ход и новое множество народа. Шествие охватило теперь необозримое пространство и несметную громаду людей. Так, все возрастая и увеличиваясь, оно доходит до четвертой часовни («на дамбе»), до конечного пункта. Здесь оно останавливается. Здесь соборным духовенством совершается торжественная панихида. «Покой, Господи, душу усопшего раба Твоего». Так внятно, так усердно поют священнослужители.За ними повторяют то же певчие и весь народ, кто вслух, кто про себя едва слышно. Народ усердно молится. Видны слезы на глазах, слышны тайные вздохи. Запели: «Со святыми упокой». Тут и там стали на колени. Ум и сердце всех возведены к небу. Тот, о котором молятся, так близко к сердцу каждого, как самый близкий – родной. И хочется каждому, чтобы вздох его, чтобы слезы его достигли неба и были бы в радость Батюшке, Отцу Серафиму, содействуя его прославлению.

Никогда это служение не вызывало столько мыслей, никогда не волновало так чувства. Никогда смысл всей службы не касался так близко сердца и не постигался им так полно, как теперь.

Так, в таком порядке совершались крестные ходы 16, 17 и 18 числа. Начинались они в 4 часа пополудни. Отправлялись из дальней часовни «на городке» и доходили до часовни «на дамбе», откуда, по совершении панихиды и всенощного бдения, возвращались обратно.

Особенной торжественностью несомненно отличались крестный ход и всенощное бдение под 19 число. Вот как о сем пишет участник торжества, священник В. Конобеевский:

«За два часа до начала всенощного бдения с часовни на переломе улиц «городка» начался крестный ход, который, соединившись с крестным ходом часовни впереди бараков «городка», прибыл к шести часам на дивеевскую часовню, где соборне совершено было всенощное бдение. Масса народа сопровождала крестный ход и принимала в нем деятельное участие: несли иконы Креста, Божией Матери, Преподобного, хоругви, подсвечники и воодушевленно пели. Пение началось молебном Господу Спасителю. Умилительный напев «Иисусе, Сыне Божий, помилуй нас» могучей волной разливался по девственному Саровскому лесу и был слышен в благодатной обители; затем было начато молебное с акафистом пение Пресвятой Богородице. Слезы, вздохи народа, приближающегося к обители, где готовилось совершиться небывалое торжество, свидетельствовали ясно о его религиозной настроенности и сознательном движении принять молитвенное, хотя вблизи обители, участие в прославлении Угодника Божия Серафима. Когда в обители началась лития, религиозный энтузиазм народа в это время был неописуем: все с возженными свечами стояли на коленах, все слились в одну общую молитву и взывали: «Угодниче Серафиме, моли Бога о нас!» В эту чудную минуту припоминались слова летописца: «земля и небо ликовали». В таком настроении благодатном народ пребывал всю ночь, славя Бога и Его Угодника в пениях и песнях духовных. Поистине это была всепразднственная и спасительная нощь, которую предрек Отец Серафим еще во время своей подвижнической жизни, говоря, что среди лета будут петь Пасху. Действительно, в эту ночь слышались и пасхальные песнопения, пением которых ублажаемый отец Серафим закончил свое земное странствование и перешел в тот мир, где выну поет Богу Спасителю нашему».

Замечательна была картина, когда крестный ход возвращался из Дивеевской часовни обратно. Все шли с зажженными свечами, как после служения в святую ночь Великого четверга. Все были молчаливо сосредоточены, все с глубоким благоговением останавливали свое внимание на переживаемой, полной великой тайны, минуте.

«На возвратном пути, – пишет другой участник торжества, священник В. Звонарев, – когда мы приближались медленно к своей часовне (дальней «в городке»), трудно и даже совсем невозможно было определить и разграничить тех, которые участвовали в крестном ходе, от тех, которые оставались на месте. Всюду и везде был народ и народ. От одной часовни до другой на расстоянии не менее версты вся площадь буквально была залита народом... У всех в руках зажженные свечи. Многие стоят на коленях. Многие от умиления плакали. Всюду и везде заметно глубокое благоговение к переживаемому событию. Здесь еще совершалось всенощное бдение. Когда после сего я возвращался в монастырь, на всем пути народ длинными вереницами и большими толпами стоял и сновал по дороге и по обеим сторонам дороги в лесу, взад и вперед».

Окончилось всенощное бдение. Но этим не окончилось моление в эту ночь. Это была, как сказано, поистине священная и всепразднственная ночь. Народ во всё продолжение ее, частью убывая, частью опять восполняясь, стоял около часовни, выслушивая непрерывно совершаемое молебное пение новому святому, отцу Серафиму. И снова возжигались свечи; снова лились рекою щедрые подаяния деньгами и холстом; и снова проносились в воздухе над всем этим пространством молитвенный шепот, глубокие вздохи истомленной груди; снова земля орошалась росою слез, падающих из глаз молящихся; а там, в часовне, всё горело и ярко пылало множество свеч; а оттуда – все раздавалось и разносилось чудное, умиленное, несмолкаемое пение: «Преподобне Отче Серафиме, моли Бога о нас» – и так до самого утра...

Загорелась заря на востоке. Из-за леса показался край красного солнца. Занялся новый день над святою обителью. А ночь как будто еще не окончилась, да ее как будто и не было. Были только вечер одного дня и утро другого дня. И для многих и многих эти два дня слились в один, как бы нераздельный день.

Заблаговестили к поздней литургии. У некоторых, стоявших вне обители, этот благовест возбуждал сожаление, что они не могут присутствовать в это время в храме и наслаждаться божественною службою. Сердце, естественно, стремилось и рвалось туда, где дорогая святыня.

Но смирение – эта отличительная добродетельная черта преподобного Серафима – непостижимым образом сообщалось от него соединившимся здесь в одной любви к нему – всем паломникам. И при этом чувстве смирения то сожаление было минутное, – в общем же было у всех на душе полное довольство тем, что каждым испытано, перечувствовано и пережито. И в этом довольстве каждый говорил в себе или другим: «и за это не знаю, как благодарить Господа Бога – где бы мне видеть все это».

Началась литургия. В Успенском соборе богослужение совершали: владыка митрополит Антоний, архиепископ Димитрий и епископы Назарий и Иннокентий с двенадцатью архимандритами, восемью протоиереями и иереями. Пели митрополичий хор и Тамбовский – архиерейский. «Единородный Сыне» (Бортнянского), «Иже херувимы» (Бахметева № 7), «Верую» (Березовского), «Достойно есть» (Азеева), запричастный – «Приидите, иноков множества» (Тернова) – все эти песнопения исполнены были достойным образом митрополичьим хором, а «Милость мира» (Архангельского № 5) – Тамбовским архиерейским.

Торжественный собор духовенства, облаченного в золотисто-шелковые с изображениями Серафимов одежды; необыкновенно торжественно важно совершаемый чин Божественной литургии; необыкновенно стройное, согласное, желанное, умилительное пение; благоговейное присутствие в храме Августейшего Семейства, благоговейное настроение всех молящихся умиленною душою и сокрушенным сердцем; и над всем этим – веяние благодатной тишины, обаяние близкой святыни, ток благоухания духовного – всё это, соединяясь в одно величественное целое, способно было поразить до самой глубины даже бесчувственное, каменное сердце, потрясти даже неверующую душу.

Семьдесят лет тому назад в этом храме, пред царскими дверями, стоял скромный дубовый гроб, в котором лежало тело убогого старца отца Серафима. Тогда совершалась заупокойная литургия о почившем и погребальное отпевание над ним. Восемь дней стоял в храме этот гроб, но это были последние дни, когда почивший телом своим присутствовал при богослужении в храме. После сего гроб с телом, лежащим в нем, опущен был в землю и в ней был сокрыт. Прошло семьдесят лет, и снова было взято из земли, что отдано было ей, что в ней сохранялось лишь до времени. И снова стоит теперь в храме, пред царскими дверями, гроб, но уже богатый, украшенный, и в нем уже не «прах», но «процветшие кости» теперь дивного угодника Божия, некогда же убогого старца отца Серафима. И, кажется, восстает теперь из гроба доселе покоившийся в нем, чтобы принять видимое участие в служении совершающейся литургии, чтобы ввести видимо земную церковь в горний мир, в общение с Церковью небесною. Эта мысль особенно ясно сказывалась, когда запели: «Приидите, поклонимся»...

Тот, который прежде возглашал из гроба: «Восплачите о мне, братие и друзи, сродницы и знаемии»,– теперь ясно всем вещает: «Приидите, возрадуемся Господеви, сокрушившему смерти державу»; тот, теперь подъятый на рамена многочисленным собором блистающего великолепием духовенства, видимо вступает с ним в теснейшее единение и торжественно входит в совершение божественного служения, в единодушное с ним моление. Это он, преподобный Серафим, окруженный небесною славою и сопровождаемый торжественным собором священнослужителей, – это он как бы приглашает теперь: «Приидите, поклонимся и припадем ко Христу»... Видимо сопровождаемый во святая святых земного храма, он невидимо вводит теперь сопровождающих к Небесному престолу пред Лице Самого Всевышнего. И это громогласное, торжественно-выразительное пение, стремительно несшееся из алтаря и наполнявшее собою весь храм, не было ли пением соединенного хора земного и небесного? Так оно поражало, так овладевало сердцами всех молящихся. И чувствовалось всеми, стоявшими в храме, что там, действительно, предстоят теперь пред престолом Господа и пред Лицом Самого Христа все Горние Силы и все земнородные, достигшие славы, и пред Ним преклоняются и к Нему припадают. И страшно становилось, что мы теперь приближаемся к Небесному Иерусалиму и ко граду Бога Живого, приступаем к торжествующему собору святых и к престолу Самого Вседержителя; и считая себя недостойными предстоять пред Лицом Христа, окруженного ликом святых, не смея более приблизиться к Нему, чтобы припасть пред Ним, мы взываем из глубины души: «Спаси нас, Сыне Божий»... И вот на пение священнослужителей «Приидите, поклонимся и припадем ко Христу» хоры (правый и левый один за другим) отвечают как бы за нас, предстоящих, лишь пением второй половины песни: «Спаси нас, Сыне Божий, во святых дивен сый, поющия Ти: Аллилуйя»...

Мы теперь стоим, как бы за некоторою чертою, как некогда за известною чертою в страхе и трепете стояли евреи, при звуках трубного гласа, при раскатах страшного, неумолкаемого грома, при ослепительном блеске непрерывной молнии, при виде дрожащего в пламени и дымящегося Синая, когда Господь беседовал с Моисеем. И как тогда сказал Господь Моисею: взойди ко Господу ты и Аарон, Надав и Авиуд и семьдесят из старейшин Израилевых и поклонитесь Господу издали, и народ пусть не восходит (Исх. 24,1), – так, казалось, и теперь Господь говорит преподобному отцу Серафиму: «Взойди ко Господу ты и первосвятитель, святители и священники и весь священный Синклит и поклонитесь Господу, вместо народа, стоящего вдалеке». И вот раздается как бы трубный глас, это громкое, мощное, это властное «приидите, поклонимся», – а народ, стоящий как бы вдали в виду престола Господа, окруженного блеском неизъяснимой славы, в страхе и трепете взывает: «Спаси нас, Сыне Божий».

Чудный момент невыразимого восторга! И вот как прекрасно и художественно описывает его под первым живым впечатлением один очевидец, известный почитатель памяти преподобного Серафима ²⁵: «Вот малый вход, и весь многочисленный собор служащих (архимандритов и священников было, кажется, 12 пар) запел громкое и властное «приидите, поклонимся».

Вот митрополит Антоний осеняет народ на четыре стороны пылающими дикирием и трикирием; вот при пении могучем, стихийном, как широко разлившееся половодье, слов: «Спаси нас, Сыне Божий, во святых дивен Сый, поющия Ти», – шествие тронулось вперед. Я не ожидал, забыл о том, что должно было произойти затем, и потому оно произвело на меня тем сильнейшее впечатление.

Шествие окружило катафалк с гробом, архимандриты со священниками подняли гроб и понесли его вслед Евангелию в алтарь.

И при раскатах заполнявшего весь храм, рвавшегося наружу пения, сознательной, могучей, спокойной в своем одушевлении мольбы и вместе прославления Царя Царей, – при раскатах этого пения старец Серафим вновь входил во «Святая святых» земного храма – он, так давно дерзновенно стоящий близко к Великому Престолу.

Есть события, которые могут захватить скептика, тронуть до слез человека самого хладнокровного, сдержанного. Было что-то неотразимо-действующее и в этой минуте, когда от средины собора старец Серафим в своем гробе медленно приближался к алтарю. Вот он вошел среди роя золотых риз под золотыми шапками, вот обходит медленно вокруг престола, а мощное «Спаси нас, Сыне Божий, во святых дивен» – продолжает колыхаться в воздухе, несется в высокий купол, наполняет все углы храма и каждое бьющееся сердце.

Вот опять в Царских Дверях показывается гроб и медленно сходит с солеи, – а собор по-прежнему звучит словами: «Спаси нас, Сыне Божий, во Святых дивен Сый, поющия Ти».

Гроб подносят к раке и с некоторым усилием вкладывают его в нее.

Совершилось! Не может укрыться град верху горы стояй, ниже зажигают светильника и ставят под спудом, но на свещнице, и светит всем».

Прошел взрыв возбужденного чувства. Повеяло успокаивающей благодатной тишиною. Медленно восходя от нижних нот приятной, звучной, густой октавы до средних и умеренно-высоких нот постепенно развивающегося, постепенно развертывающегося в силе своей полногласного баритона, медленно, спокойно идет внятное, внушительное чтение Апостола и затем чтение Евангелия. Воцаряется благоговейное внимание, которое сохраняется в постоянно-напряженном состоянии до самого конца службы.

Поют «Иже херувимы», «Милость мира», «Тебе поем»... Настали такие моменты литургии, которые всегда возбуждают верующую душу к особенному вниманию. И тем более это возбуждение чувствовалось теперь, когда душа так нераздельно, так непосредственно отдалась вся небесному восторгу. Звуки сладостного пения охватывают покорную душу и несут ее в волнах своих, а она, погруженная в радостное созерцание, спокойно отдается течению их... И так легко она чувствует себя, увлекаемая ими в даль открывающегося пред нею, необъятного простора чудного, нового мира...

По окончании литургии высокопреосвященный архиепископ Димитрий произнес слово, в котором говорил: «Какой великий, высокознаменательный, глубоко поучительный день переживаем ныне все мы, – это величественное, благочестивое собрание сынов и дщерей нашей Святой Православной Церкви Российской! А с нами празднует и радуется вся православная Россия.

Уединенная подвижническая обитель превратилась временно в многолюдный город. Всегда пустынный, молчаливый лес Саровский полон ныне волнения и говора, движения и шума. Но это не волнение обыденных забот и мелких зачастую интересов; это – не шум житейской суеты. Это – по местам шепот глубокого душевного умиления; это перебегающий из уст в уста рокот живейшей радости духовной; это – громкий взрыв благоговейного изумления, восторга пред совершающимся. Это могучий подъем и неудержимое, шумное проявление сильного и здорового духа благочестия, которым дышит и живет православная Русь. Хромые ходят, слепые видят, немые заговорили. И блажен есть, иже аще не соблазнится о сем. Блажен, чье сердце не осталось незатронутым в самих глубоких тайниках своих всем чудным, совершающимся пред нашими глазами»...

После сего начался молебен преподобному Серафиму. Пропели тропарь, и вот архимандриты подошли к раке и вынули из нее гроб со святыми мощами. Из собора выступил крестный ход и последовал вокруг храма.

Гроб со святыми мощами несли Государь Император и Великие Князья при участии архимандритов. По пути следования так же, как и накануне, стоял живою стеною народ, и религиозное возбуждение среди него достигло опять высшего развития и напряжения. И слышны были опять плач и рыдание мужей и женщин и видны были восторг радости, слезы умиления.

По возвращении крестного хода в собор митрополитом Антонием, с коленопреклонением, была прочитана внятно, умиленно молитва преподобному Серафиму, и затем молебен закончился обычным многолетием.

Их Императорские Величества, приложившись к св.мощам, приняли благословение от митрополита и вместе с тем от него же – святые иконы с изображением новопрославленного преподобного отца Серафима – и благоговейно удалились из собора.

Так совершился чин славного торжества.

Так отошел в вечность момент великих, глубоко знаменательных событий. Но не бесследно исчез он: он был для многих началом новой жизни, началом новых дней, и святые воспоминания о нем навсегда сохранятся в их душе.

По выходе из храма Их Императорские Величества и Их Императорские Высочества отбыли в покои Государыни Императрицы Марии Феодоровны, где изволили принимать угощение чаем.

Отсюда до монастырского трапезного корпуса расставлена была цепь солдат, за которою, толпясь, продолжал стоять народ, ожидая выхода из покоев Государя, чтобы снова увидеть Его светлое лицо, чтобы снова сказать Ему свое сердечное приветствие и тем засвидетельствовать пред Ним свою необыкновенную радость по случаю совершившегося великого торжества. Ни продолжительность службы, ни приближавшееся время обеда не могли ослабить в нем страстного порыва,– стремительного желания – снова видеть, хотя бы и не в первый уже раз, своего дорогого Царя.

Вот, движимая этим порывом, отделилась небольшая толпа, подошла к оградке около покоев и стала вдоль ее. Толпа эта состояла большею частью из крестьян, сошедшихся из разных мест, которые по виду своему так казались бедными, занужденными, замученными. Они жадно устремляют взоры свои в окна покоев, думая увидеть там дорогие Лица. Вот одно окно открыто. Там показалось лицо Государыни Императрицы Марии Феодоровны. Все пришли в радость; весело заговорили между собою: «Это Мать-Государыня», «Это Государыня – Мария Феодоровна», «Какая Она хорошая!», «Какая добрая!», «Как ласково смотрит Она!» Простые, бесхитростные, но искренние, трогающие душу восклицания.

И действительно, как Она ласково смотрит! Она, видимо, заинтересовалась этою горстью людей, так жадно устремивших на Нее свои полные любви и восторга, доверчивые взоры. Вот Она окидывает своим внимательным, тихим, ласковым взглядом этих людей, отвечая на видимое выражение их приветствий соответствующими знаками... Долго смотрит Государыня так испытующе, своим мягким страдательным взглядом...

И вот в воспоминание этих дорогих минут безмолвного свидания с народом Государыня открывает свой карманный фотографический аппарат, – и группа, предстоявшая пред окном, моментально отразилась на поверхности стекла в маленьком отверстии, чтобы запечатлеться там навсегда...

В два часа пополудни Их Императорские Величества и Их Высочества выступили из покоев и направились в монастырскую трапезную, чтобы принять братскую праздничную трапезу. Народ заволновался и восторжествовал. Все обнажили головы. Послышалось дружное, громкое «ура».

В трапезной были уже в полном собрании все, удостоившиеся чести быть приглашенными. Прочтена молитва. Благословенна трапеза. Все с должным благоговением заняли свои места. Сидит Государь с Августейшим Семейством посреди высшего духовенства, знатных бояр и других почетных лиц.

Его светозарное лицо, ласково обращаемое ко всем, как красное солнце, согревает сердца всех присутствующих.

И вспоминаются при этом картины из древней русской истории – как когда-то великие князья и цари, посещая святые обители, нередко принимали там угощение от братской трапезы.

Вот князь Изяслав, беседуя с преподобным Феодосией, засиделся до позднего времени. Преподобный велел приготовить ему и его свите трапезу. Изяслав вкушает пищу с особенным удовольствием; ему слишком понравились монастырские брашна, и он спрашивает преподобного Феодосия: «Отчего эти брашна так кажутся особенно сладки?»

Вот преподобный Сергий приглашает князя Димитрия Иоанновича, идущего на битву, вкусить пищи в обители и, угощая ею, говорит: «Обед сей, великий князь, будет тебе на пользу. Господь Бог тебе помощник; еще не приспело время тебе самому носить венец победы, но многим – без числа многим сподвижникам твоим готовы венцы страдальцев»...

Эта трапеза, которую вкушает теперь Государь со всеми приближенными и избранными, была от преподобного Серафима. Прошел год. Пришло время великих событий. За светлыми днями настали дни тяжелой скорби. И вот теперь, сопоставляя в воспоминании своем обед князя Димитрия Иоанновича от преподобного Сергия и эту трапезу преподобного Серафима, как-то хочется придать им в некотором смысле одинаковый характер! И знаменательные слова, сказанные преподобным Сергием князю Димитрию, хочется приложить к настоящему случаю.

Кто знал и ведал тогда из всех присутствовавших о том, какие тревожные тучи сгущались на горизонте нашей общественной жизни и какие приближались печальные события? Но сокрыто ли было то от преподобного Серафима, который еще в земной жизни своей уже предвидел и предсказал наступление великой скорби вслед за светлым торжеством?

Сердцу человеческому свойственно предчувствие великих событий. И не это ли смутное и неопределенное предчувствие близкой скорби побуждало и неудержимо влекло сердце Царево сюда, в обитель преподобного Серафима, чтобы здесь с подобающей торжественностью открыть скрываемый доселе под спудом новый светильник веры и поставить его на свещнике, да светит всем; чтобы при свете нового светильника рассеять надвигающийся мрак тревоги и печали; чтобы здесь, под приютом батюшки, отца Серафима, истинного сострадальца и всегдашнего утешителя, на время забыться от тяжких дум и забот и получить ободрение и подкрепление, в виду предстоящих великих трудов?..

И теперь, при вкушении от яств братской трапезы, после счастливых минут светлого торжества и под осенением мысли о близости самого преподобного Серафима, как бы предлагающего эту трапезу, – не чувствовало ли сердце Царево особенной сладости этих яств, как некогда князь Изяслав от трапезы преподобного Феодосия? И не испытывало ли особенного утешения, как некогда князь Димитрий от трапезы преподобного Сергия?..

И, прозревая в ближайшую даль грядущих событий, не говорил ли при этом Государю преподобный Серафим то же, что некогда говорил преподобный Сергий князю Димитрию: «Обед сей, Государь, будет Тебе на пользу. Господь Бог Тебе помощник; еще не приспело время Тебе Самому носить венец победы, но многим – без числа многим сподвижникам твоим готовы венцы страдальцев»...

И если светлое лицо Государя было такое довольное и радостное,– то не потому ли, что внутри сердца своего Он слышал этот, хотя невнятный, но ощутимый, ободряющий голос преподобного Серафима и, в дальнейшем продолжении тайной беседы с ним, – те уверительные, знаменательные слова, какими некогда утешал и напутствовал преподобный Сергий князя Димитрия: «Врага ожидает конечная гибель, а Тебя милость, помощь и слава Бога. Уповай же на Господа и на Пречистую Богородицу, иди небоязненно. Господь поможет Тебе против безбожных: Ты победишь врагов своих»...

И это «многая лета», торжественно провозглашенное среди трапезы архидиаконом: «Благочестивейшему, Великому Государю, Императору Николаю Александровичу, Самодержцу Всероссийскому, веры христианской ревнителю, защитнику и покровителю»...– не было ли прежде всего благословением и благопожеланием самого преподобного отца Серафима?..

О преподобне отче Серафиме! Ты, при жизни своей никогда не отпускавший от себя никого без утешения и многих предварявший своими предречениями об ожидающих печалях, чтобы тем подготовить к ним слабые сердца, мог ли ты теперь быть равнодушным к грядущим событиям, несущим столько скорби сердцу Царя, который явил такую великую, благоговейную любовь к памяти твоей?!

Ты видел, что ожидало твоих Дорогих Гостей, и потому тем более ты утешал их и тем более сердце их растворялось радостью, тем более, что то, что ожидало Их, было слишком тревожное, слишком печальное, требовавшее непременного предварительного утверждения в надежде на несомненную милость и благость Божию...

В то время как в монастырской трапезной предлагалось «утешение велие» дорогим Гостям, народ продолжал еще толпиться в монастырской ограде, не спешил расходиться по своим местам: так полно было сердце радостью о совершившемся, так не хотелось расставаться с тем местом, где недавно пережито и перечувствовано так много прекрасного и радостного. Ходят все со светлыми лицами, веселые, восторженные; а несмолкаемый торжественный звон еще более поднимает и возвышает душу. И день такой прекрасный!

Голубое, безоблачное небо. Солнце светит и греет так приветливо. В воздухе так приятно – тепло и тихо. Вся природа как будто улыбается, веселится и радуется... Многие забыли, что они ничего еще не ели, – и оправдалось на них Писание: не о хлебе едином жив будет человек (Мф. 4, 4).

Удивленные, пораженные, захваченные до глубины души совершившеюся тайною, они стоят, как бы всё еще не опомнившись.

Не хочется оторваться от этого, охватившего всех так полно и сблизившего всех так родственно-тесно, восторженно-радостного настроения.

И как в первый день Пасхи все спешат поздравить друг друга со светлым торжеством, – так и теперь каждый спешит поведать другому свой восторг и удивление и обменяться с другим своими светло-радостными впечатлениями и чувствованиями. С особенным оживлением и восторгом рассказывают друг другу о происшедших за эти дни чудесах, которых были сами очевидцами или о которых слышали от других.

Как последняя новость, у всех на устах рассказ об исцелении во время литургии 12-летней девочки Екатерины Масленниковой. Исцеление совершилось в присутствии Их Императорских Величеств, на глазах придворной свиты, певчих и многих других близстоявших. Эта девочка два года была совершенно нема. Все старания знаменитых врачей бессильны были дать ей помощь. Когда, во время малого входа, понесли гроб со святыми мощами, мать немой (Евдокия Иванова) коснулась гроба платком и затем отерла им лицо дочери, – и последняя тут же сказала: «Мама, пойдем». В конце литургии в обычное время она приобщалась Святых Тайн и тем как бы засвидетельствовала пред всею церковью действительность совершившегося чуда. Вот и другие рассказы:

Одна мать поднесла к струе источника ребенка – и он, как только струя коснулась его лица, вдруг отчетливо произнес: «Мама». Мать со слезами умиления заявляет, что она только в первый раз в жизни слышит от него это слово.

Другая мать принесла на своих руках к источнику сына лет 14, у которого и руки, и ноги были неестественно сведены. Он искупался и пошел на своих ногах. Вот он уже дошел до камня, лежащего на месте подвигов отца Серафима, и сел здесь у ограды, а мать стоит пред камнем на коленях, с воздетыми кверху руками, и со слезами радости и умиления громко благодарит Бога за оказанную милость.

Вот одного отец с матерью из Томской губернии везли на тележке. Ему 32 года. Он 20 лет не ходил. Привезли его к источнику; он искупался и пошел сам без посторонней помощи (Герасим Васильев Петин, крестьянин села Лапшевки, Семиреченского уезда).

Многие видели, как один мужчина, у которого и руки и ноги были неестественно сведены и вывернуты, приложился к скважине замка дверей церкви Зосимы и Савватия, когда еще там почивали мощи преподобного Серафима, – и вот на глазах присутствующих стала происходить с ним замечательная перемена: руки начинают выпрямляться, также и ноги, даже слышен был как будто хряст костей.

И вспоминается при этом, как вчерашний день я сам был свидетелем исцеления одной женщины. Когда шествие со святыми мощами, по обнесении их вокруг Успенского собора, остановилось пред западными дверями, одна женщина, стоявшая невдалеке, за решеткою, вдруг неестественно, так странно, вскрикнула: «Выйду». Это слово «выйду» произнесено было так, как будто бы прежде, чем вылететь ему наружу, оно застревало где-то там, внутри, в горле, – и женщина давилась им, и когда, наконец, оно вылетело, вместе с ним как будто вылетел какой-то ком. И лицо женщины, после выражения страшного страдания, вдруг просияло, и, осеня себя крестным знамением, она с глубоким умилением произносит: «Слава тебе, Господи!» За нею, крестясь, повторяют те же слова и все присутствовавшие при этом.

В одном месте стоит особенно сгущенная толпа. Подхожу: говорят, что здесь есть исцеленные. Вот одна женщина,– как она себя называет, Акилина Иванова Мамонтова, Кубанской области, Кавказского Отдела, станицы Терновской, – рассказывает про себя: она 8 лет не могла никак ходить, ее носили на носилках, а теперь, слава Богу, совсем здорова. Исцелилась после обедни, по обнесении святых мощей.

Вот другая женщина Таврической губернии, Мелитопольского уезда, села Тимошовки, Феврония Иванова Гостинцева, молодая, 24 лет. Она на первом году от рождения упала, по недосмотру няньки, и так ударилась, что потеряла сознание и перестала владеть руками и ногами. Сознание к ней возвратилось, но она оставалась расслабленною до 5 лет, в этом возрасте ее возили к Козелыцанской Божией Матери,– и она там получила исцеление. С этого времени она стала владеть и руками и ногами, работала все нужное в доме и ходила в церковь молиться, только на спине и груди оставался горб. На 20-м году ее жизни внезапно умер ее отец, эта смерть так повлияла на нее, что она опять лишилась чувств, руки и ноги отнялись, открылись на теле во многих местах раны, и она 4 года – до сего времени – лежала без движения. В таком состоянии привезла ее сюда мать, – и вот вчера (18 ч.) принесли ее к источнику, внесли туда на платке, облили водою,– и она тут же почувствовала какую-то свежесть во всем теле и, по выносе из источника, тут же стала на ноги и с поддержкою матери пошла от источника уже на своих ногах (этот рассказ проверен после письменным сообщением от приходского священника, который свидетельствует, что и раны ее впоследствии все закрылись).

Вот указывают на одну женщину, говорят, что она была слепая – и исцелилась. Я подхожу к ней ближе, начинаю ее спрашивать, правда ли она исцелилась; она говорит, что правда.

– И всё теперь хорошо видишь?

– Всё вижу.

Я показываю ей листок сирени. Спрашиваю: «Какой цвет?» Отвечает: «Зеленый». Показываю картинку преподобного Серафима. Спрашиваю: «Это что?» Отвечает: «Картина». Спрашиваю: «А кто изображен на ней?» Она разбирает подпись. Оказывается, она некогда видела и была грамотная. Я спросил, откуда она. Она ответила, что из Красноярского уезда. Я дальше начинаю ей предлагать вопросы: из какого места? Как звать? Сколько времени была слепая? Но на все эти вопросы она, к моему величайшему удивлению, а также к удивлению всех присутствующих, вдруг как-то порывисто ответила: «Я сейчас Вам, батюшка, ничего не могу сказать, не спрашивайте меня, я как будто всё это забыла, я знаю только одно: что была слепая, а теперь вижу». Я, пораженный таким ответом, отошел от нее и долго смотрел на нее, -и интересно было смотреть. Глаза ее устремлены были куда-то в беспредельную даль, она была, видимо, погружена в глубокое созерцание нового мира, открывшегося вдруг для нее во всей своей неожиданной, непостижимой и необозримой полноте.

Она смотрела и не верила: во сне ли это или наяву? Новый приток радостных ощущений, струя нового чувства, чувства счастливого бытия, трепетно забившаяся во всех ее членах, так охватили ее, что она безотчетно и покорно вся отдалась новому течению. Теперь всё прежнее отошло, весь прежний мир забыт – все поглотила волна нового течения... Она знает только одно: прежде не видела, а теперь видит... Я видел ее после – в церкви: она подходила ко мне и говорила: «Вот, батюшка, я была слепая, а теперь исцелилась», – но я не мог подробно расспросить ее и записать, так как был в облачении и служил молебен.

В четыре часа пополудни я вышел из ограды монастыря: мне нужно было дойти в «городок» и повидаться со своими родными и знакомыми. Глянул вперед, направо и налево, – и был поражен несметною массою людей. Впереди, смотрю – народ, окруженный цепью казаков, нагусто стоит на большом пространстве, в ожидании очереди входа в ограду. Справа и слева движется взад и вперед густо и тесно также большая масса народа, по пути к павильону оцепленная солдатами гренадерского полка и казаками. Здесь должен проехать сейчас Государь. В павильоне собралось всё высшее тамбовское дворянство, готовясь к достойной встрече Государя, благоволившего принять от него приглашение на вечерний чай.

Вот у ворот ограды послышалось «ура», и, сразу и дружно подхваченное всею этою несметной массой народа, ужасно потрясло воздух. Государь и Государыни проехали в открытых колясках, ласково отвечая знаками приветствий на эти отовсюду рвущиеся, восторженные крики народа. И опять у всех радость, и опять лица сияют счастьем и весельем, и ликующим восторгом исполнены сердца. А павильон, весь разукрашенный флагами, утопающий в роскошной зелени и цветах, – он сделался теперь центром, куда устремлены были отовсюду взоры всего народа, провожавшие своего обожаемого Царя-Батюшку...

Я завидовал счастью тех, которые имели случай видеть так близко, близко Государя, принимать Его в простой домашней обстановке, в своем семейном кругу, как гостя, предлагать Ему угощение, вести с Ним беседу, слушать Его ласковую, добрую речь.

Когда я поражался несметным множеством народа, представившимся моим глазам по выходе моем из ограды, я думал, что здесь весь народ собрался. Но вот иду в городок, на расстоянии трех верст – и вижу опять громадное многолюдное движение туда и сюда. И опять думаю: теперь, вероятно, весь здесь народ. Но прихожу в городок и удивляюсь: там видимо-невидимо, глазом не окинешь людей. И еще оживленнее, и еще теснее и плотнее здесь движение. Зайдешь в барак, глянешь вовнутрь его – и ужас: там от края до края, по обеим сторонам – на нарах и в средине на голой земле – везде расположился народ. И удивляешься, и ужасаешься: откуда же шел и собирался тот народ? Куда же деваться будет этот? Когда же он дождется очереди войти в ограду и приложиться к святым мощам?!

При часовне в «городке» совершалось бдение святому пророку Илии. Я видел здесь это единодушное моление великого собрания народного, это благоговейное умиление, это молитвенное упование тысячи сердец – не поддающуюся описанию картину высшего возбуждения религиозного чувства тысячи душ, объединенных между собою одним вниманием, одним настроением, одним расположением. Я слышал отовсюду несшийся тихий молитвенный шепот, эти тайные вздохи; я слышал это охватывающее, объединяющее всех, властное, могучее пение. И, покоренный всем этим, я невольно подчинялся общему настроению. Я также принимал участие в общем пении и пел с особенным воодушевлением и усердием. Особенно прекрасно пели «Хвалите имя Господне» и «Слава в вышних Богу».

После всенощного бдения, напившись чаю, уже по захождении солнца, я с братом своим псаломщиком пошел обратно в ограду.

Стало уже темно, когда подходили мы к мосту, что близ монастырских построек. Вдруг вижу – цепь, посреди моста офицер на лошади заграждает проход и не дает пропуска. Я показываю ему все свои билеты, которых было четыре, – и знать не хочет. Я говорю ему: «Ведь вот билет на право пребывания в монастырской ограде». – «Одного этого билета сейчас недостаточно, чтобы пропустить вас. Нужно еще другой билет». Я спрашиваю: «Какой же?» – «Ну уже этого не скажу». Каково? Хотел брата провести, а тут самого не пропускают! Какая перспектива – ночевать или здесь где-нибудь в лесу, под деревом, или идти опять в городок ночью, по глубокому песку. Я прибегаю мысленно к помощи преподобного Серафима и снова настойчиво начинаю просить о пропуске, выставляя к тому все резонные доводы. И, наконец, получаю разрешение. И вот мы уже переступили границу. Обрадованные, счастливые и довольные, достигаем ограды и спешим в храм.

Вошедши в храм, я, естественно, направился, куда все стремились с таким усердием и благоговением, – именно к раке святых мощей, залитой теперь сверху донизу ярко пылающим огнем. Приложившись к дорогой святыне, я стал вблизи, на помосте, пред аналоем, – и тут же мне представился случай облачиться и служить молебен. Понятно, с каким глубоким благоговением и умилением служил я этот и другие за ним молебны. «Преподобне, Отче Серафиме, моли Бога о нас» – этот возглас-припев был особенно трогателен в данную минуту, когда чувствовалось всею душою, что тот, к кому относился этот возглас, теперь стоит здесь близко, так близко, как бы лицом к лицу, и слышит его и внимает ему, – так несомненно верило этому сердце. Совершив несколько молебнов, я уступил место другим священникам, изъявившим на то желание и усердие, а сам стал в ряды поющих. Вот обращается ко мне один человек, стоящий сбоку помоста, и подзывает к себе. Он говорит: «Батюшка, вот я подходил сейчас к святым мощам с костылем, а теперь я костыль вон где оставил – он мне более не нужен», – указывает вперед, у передней колонны, где я его, действительно, и вижу. «У меня два года не действовали ни рука, ни нога левые. И вот теперь, смотрите, я свободно хожу», – и сделал несколько шагов вперед и назад.

Правда, шаги еще нетвердые, нерешительные, но поза смелая, уверенная, торжествующая. «И левою рукою начинаю владеть»,– и при этом поднимает ее вверх и в стороны, и так и сяк шевелит ею.– «Я вот сейчас чувствую, как она у меня внутри расправляется... Как что-то пробегает там...»

Восторгу и радости его не было конца.

Я спросил его о его имени, летах и месте жительства.– Звать его Алексей Фомин Грибцов, ему 30 лет, живет он в Ставропольской губернии, Медвеженского уезда, в селе Красная Поляна.

Много и много всяких больных подходило в эту ночь. И слепые, и хромые, и всякие расслабленные. Кого подводили, кого подносили, кого поднимали на носилках даже к самому гробу. Вопль, стон и крики постоянно оглашали своды храма. Громче и чаще всего раздавались странные, неистовые крики бесноватых женщин. Кроме описанного, были и еще случаи исцеления за эту ночь. Сподобил и меня Господь быть очевидцем некоторых из них. Вот вижу, как сейчас, один приближается ко гробу: его всячески, неестественно дергает, перекашивает; голова трясется, как не на чем держаться ей. Вот он поднялся на помост, вот стоит у гроба, вот ему сейчас прикладываться – и вдруг он как-то весь вытягивается, выпрямляется; голова принимает естественно-уверенное положение; на лице, вместо судорожных искажений, появляется выражение светлой радости, тихого спокойствия. Прикладывается и отходит уже совершенно здоровый. Но преимущественно мне привелось быть свидетелем исцелений многих истеричных, бесноватых женщин.

Вот одну подводят: она дрожит, трясется вся, но идет послушно, лишь кричит: «Ой! Ой! Ой!»...

Вот другую подводят уже с силою: она упирается, кричит: «Не хочу, не хочу, оставьте меня, не мучьте меня!..» Вот вдруг раздается неестественный, пронзительный звук, приводящий в невольное содрогание всех присутствующих в храме, и затем послышался стук, как от падения. Это женщина, стоявшая вдали, так закричала и, упав на пол, стала биться. Ее поднимают, насильно ведут; она бьется; странно, как-то по-зверски кричит, скрежещет зубами. Чем ближе подводят ее, тем сильнее и страшнее с нею припадок. Глаза смотрят страшно, напрягаются, кажется, готовы сейчас выскочить из орбит. Но вот подвели, она кричит так учащенно: «Выйду, выйду, выйду...» – и, наконец, успокаивается, утихает... Прикладывается – и отходит уже со светлым, спокойным лицом, совсем здоровая, отходит к стороне, усердно молится и благодарит Господа и нового угодника Божия и славного чудотворца отца Серафима за чудесное избавление от тяжкого и страшного, мучительного недуга. Всю ночь раздавались эти ужасные, неистовые крики, всю ночь подводили одержимых этой страшною болезнью. И думается, все, страдавшие этой болезнью, получали облегчение или совершенное исцеление.

Справедливо скажу, что и все другие, притекавшие к раце честных и многоцелебных мощей, не отходили отсюда тощи, получая каждый полезное себе: кто вразумление, кто наставление, кто – утешение, кто – облегчение, кто – подкрепление, кто – возрождение к новой жизни и совершенное исцеление. Это я мог заметить, наблюдая всю ночь за подходившими.

Вскоре, благодаря любезности одного иеромонаха, уступившего мне свое место, я стал в изголовье гробницы. И так я теперь близко, близко к преподобному Серафиму, как только возможно, и эта близость не на минуту, не на один час, а на всю ночь, до самого утра. Всю ночь бесперерывно и без перемены имел я счастье стоять на этом месте, постоянно наклоненный над гробницей, держа в руках воздух и накрывая им всех, подходивших и прикладывавшихся к святым мощам.

И что это была за ночь! – Незабвенная ночь! Беспримерная, бесподобная, неописанная, священная, божественная и поистине спасительная!.. Чувствую свое полное бессилие, чтобы описать ее. Где я стоял? На небе или на земле?!

Простоять столько часов, – всю ночь на одном месте беспеременно, в одном постоянно наклоненном положении – и не чувствовать утомления. Стоять и не чувствовать, что стоишь, что под ногами есть что-то неподвижно-твердое, непоколебимо-устойчивое; не значит ли это: стоять и не чувствовать, что стоишь на земле?!

А вокруг – свет от множества больших, рублевых свеч, так тесно уставленных на огромных подсвечниках и пылающих таким ярким пламенем! А надо всем этим мерцающий мягкий, кроткий свет множества прекрасных лампад, блестящих теперь таким необыкновенным блеском! Стоишь в сфере этого необыкновенного света, как бы окутанный облаком небесной славы, видишь этот ярко пылающий огонь, горящий и неугасающий, – и мысль переносится к несгораемой купине, и слышишь как бы голос, несущийся оттуда: «Иззуй сапоги: место, на котором ты стоишь, есть свято». И действительно, чувствуешь несомненную близость святыни. Вот Он пред тобою, близ тебя, и не на один миг, не на один час, но на многие часы. И давно ли я безнадежно мечтал лишь приблизиться на миг к этому святому месту? Только час тому назад, когда я стоял у моста, в виду монастырской ограды, задерживаемый стражей, думал я об этом месте как о далеком, недоступном, как потерянном для меня на некоторое время. И вот – эти, тогда казавшиеся непреоборимыми, препятствия я, как будто вмиг, пролетел, как в сонном видении, и стою теперь так близко, близко к дорогой святыне. И чувствуешь благоухание ее, и жадно вдыхаешь его в себя, желая как бы слиться всем своим внутренним существом с тем святым миром, который вдруг предстал пред тобою. И открывшийся простор воображения создает дивные картины общения с этим миром, и расширяется и распространяется самое сердце, чтобы вместить в себя бесконечные радости представшего нового мира.

Смотришь кругом и видишь, что ты стоишь как бы в центре пылающего света, который волнуется, дрожит, трепещет и, распространяясь вдаль, слабеет, редеет и исчезает, теряясь в окружающем сумраке ночи.

И вот расступается этот таинственный сумрак, как бы раздвигается какой невидимый полог,– и выступают оттуда, нескончаемой вереницей, люди всякого возраста, всякого звания и состояния.

Выступают, приближаются, входят в область ярко пылающего света. Миг, один только миг каждый стоит в этой области, – и идут своей чередой, удаляясь и теряясь опять в раздвигающемся снова пред ними сумраке с другой стороны... Идет и идет эта вереница, – и нет ей конца... И знаешь, что не будет ей конца ни ныне, ни завтра, ни даже послезавтра. Так и будет идти она нескончаемой чредой.

И представляется при этом, что многие из подходящих еще с утра стояли в цепи, и некоторые еще не ели ничего. Заняв место в ряду, они уже не уходили с него, но мучительно-терпеливо ожидали очереди, томительно-медленно приближаясь к заветному месту, вершками измеряя и сокращая расстояние. И вспоминаются при этом эти, виденные днем, длинные, длинные ряды стариков, старушек, молодых людей всякого звания, понурых, согбенных, усталых, опирающихся на костыли или на плечи друг другу, но углубленных, сосредоточенных в самих себя, но, видимо, решительных, терпеливо настойчивых, упорно достигающих своей цели. Каждый из них был занят глубоким размышлением по поводу приближающегося великого момента. И забывались при этом все эти трудности и телесные нужды, – они казались ничтожны, – так представлялся значительно важным и великим этот момент.

И вот он все ближе и ближе, – сердце исполняется все большею и большею радостью и трепетно бьется в ожидании близкого счастья. И обнимает всю душу чувство умиления, чувство глубокого благоговения. И вот на всем протяжении этих длинных рядов слышатся то там, то тут молитвенный шепот, тайные вздохи, а где-то как бы глухое, едва сдерживаемое рыдание. «Преподобне отче Серафиме, моли Бога о нас», – эти слова можно было слышать везде и во всякое время. «Батюшка, отец Серафим», – взывает одна женщина; при этом глубоко вздыхает, судорожно качает головой, а слезы ручьем льются из глаз.

Теперь каждый в душе своей несет свою нужду, чтобы повергнуть ее пред лицом «Батюшки», «Отца Серафима» и найти у него утешение и облегчение.

У кого недуги телесные, у кого душевные, у кого скорбь, теснота, недоумение, – всё это теперь неотступно стоит пред мыслью и чувством каждого и ждет, ищет разрешения.

И чем ближе и ближе к святому месту, тем неотступнее мысль о своем недостоинстве, о своем окаянстве, о греховности и бедственности своей природы, и тем больше душа проникается умилением и сокрушением, и тем сильнее чувствуются так непрестанно изливающиеся здесь милости и благости Божий.

И вот я вижу: выступают из полумрака эти уповающие, благоговейные лица, с умиленною душою и с сокрушенным сердцем. Вот они подходят ближе,– просветляются. Взоры с чистою верою и тихой надеждой обращены кверху. Уста шепчут тайную молитву. Наконец они – у гроба. Чувство умиления наполнило всё сердце. Нет сил более сдерживать себя от нахлынувших новых мыслей и чувств – и вот слышится тихое всхлипывание, глухое рыдание. Наконец, давно ожидаемый момент приблизился. Вот Он, вот «Батюшка». Теперь он так близок, что доступен даже прикосновению. Все чувства поднялись и достигли теперь своей высшей, так сказать кульминационной точки.

Раскрой же пред ним свое сердце, поведай ему свою скорбь, какую ты нес сюда сотни и тысячи верст терпеливо, молчаливо, тая от других!

И как при жизни каждого идущего к нему он встречал с простертыми объятиями и словами: «Гряди ко мне, радость моя»,– так и теперь встречает он тебя благоуветливыми словами: «Гряди ко мне, радость моя, поведай мне всё горе свое, и я утешу тебя!»

И настал момент благодатного озарения, внутреннего просветления верующей души. Момент этот слишком краток – миг один, но это был миг извлечения искры для возжжения света; к нему готовилась душа целые недели и особенно усиленно, напряженно в последние дни и в эти последние часы. И не напрасны были эти томительные ожидания, эта напряженная, сосредоточенная деятельность души. Этот миг был как бы моментом зарождения новой жизни.

Скорбь здесь претворялась в радость, болезни получали исцеление или облегчение, страсти улегались, утихала мятущаяся мысль, утешалось сокрушенное сердце. В этот краткий миг в верующей благочестивой душе, от непосредственного соприкосновения ее с небесным миром, возгоралась искра небесного огня, которая разом освещала все внутреннее существо, изгоняя оттуда весь мрак страстей и согревая сердце теплотою божественной любви. Неси же, неси эту искру небесного огня! Береги и храни ее!

И уходит один, другой, третий – успокоенные, просветленные. И подходят иные также в ожидании утешения и благодатного озарения. И слышится как будто из гроба для всех приветливый, радостный глас: «Грядите, грядите ко мне...»

А здесь, у аналоя, в соответствие этому, раздается голос священника, читающего Евангелие: «Приидите ко Мне вси труждающиися и обремененный, и Аз упокою вы... иго бо Мое благо и бремя Мое легко есть...» И так всю ночь.

И так всю ночь, до самого утра я созерцал эту чудную, дивную картину благоговейного приближения и вступления верующей души в новую, светлую область, картину таинственного общения души с новым, небесным миром.

Утром на рассвете я вышел из храма, чтобы подкрепиться немного сном. Встав после короткого сна, я поспешил удалиться в «городок», чтобы видеть там во всей красе картину народного провожания Государя. И потому я не видел, как Государь и Государыни, прибыв в Успенский собор (в 8 ч. 20 мин.), слушали здесь с глубоким благоговением напутственный молебен, и как, приложившись к святым мощам, в предшествии крестного хода, проследовали ко святым вратам, где приняли последнее благословение первостоятеля Русской Церкви и откуда последовали в путь.

Но я видел эту нескончаемую толпу народную, стоявшую непрерывно от монастырских стен до «городка», на протяжении трех верст; но я видел эту неизмеримую, необозримую массу народа, стоявшего в самом «городке», занявшего здесь все свободные места, стоявшего густой, плотной стеною.

Было прекрасное, радостное утро. Солнце весело сияло, приветливо лаская своими нежными лучами пробудившуюся жизнь. Оно как бы отвечало общему настроению, охватившему теперь весь народ.

У всех были одни мысли и чувства, у всех – одно выражение в лице, выражение счастливого ожидания. Уже долго смотрят все так напряженно в одну сторону.

И вот наконец показались медленно следовавшие царские экипажи. Непрерывное, громовое «ура», вылетавшее из тысячи уст и перескакивавшее с места на место на всем этом необозримом пространстве, ужасно потрясало воздух. Перед дальней часовней экипажи остановились. Их Величества вышли и слушали молебен, совершенный Преосвященным Иннокентием. По окончании молебна владыка обратился к Государю с краткой речью, в которой указал на великое значение тесного общения Царя со своим народом и которую заключил следующими словами: «Да будет благословенно исхождение Твое, Государь, как было радостно Твое пришествие в святую обитель. Благословен грядый во имя Господне».

Милостиво простившись с архипастырем, Их Величества продолжали свой путь на Дивеево.

Восторженными криками «ура», благословениями любви, слезами радости проводил Их православный народ.

Какая величественная и трогательная картина! Царь – среди Своего народа! В этом незначительном местечке, вдали от городов, центров общественной жизни, в глубине девственных, вековечных лесов! Царь великой русской земли – Он покинул Свои великолепные чертоги, оставил шумную столицу, чтобы избрать Себе скромное помещение в монастырских покоях, чтобы быть окруженным вместо блестящей свиты серою толпою простых мужиков! Он как бы снял с Себя знаки царского достоинства и среди народа являет Себя лишь высшим почетным лицом между подобными Себе. И за эти три или четыре дня как-то все успели уже сжиться с мыслью о близости и доступности Царя.

Но вот последний день, последние часы. Царь оставляет обитель. Вот Он в последний раз стоит под сводами этого храма, где за эти дни пережила душа столько прекрасных, светлых, сладостных, счастливых минут. Взор его в последний раз обращен к святому престолу.

И теперь, в последней молитве пред Господом, при виде этого многочисленного народа, проникнутый особенным сознанием своего высокого призвания, не чувствовал ли Он, Царь великого царства, в сердце своем потребность сказать нечто подобное тому, что некогда говорил Соломон:

«Вот я раб Твой – среди народа твоего столъ многочисленного, что по множеству его нельзя ни исчислить его, ни обозреть; даруй же рабу Твоему сердце разумное, чтобы судить народ Твой и различать, что добро и что зло; ибо кто может управлять этим многочисленным народом?» (3Цар. 3, 8, 9).

И вот, чувствуя тяжесть Своего священного долга, ища поддержки и подкрепления, Он, могущественный Властелин, благоговейно приник к раке святых мощей, стоя пред ней коленопреклоненный. В последней своей беседе Он изливает пред новым угодником и молитвенником все свои заветные думы, все свои сокровенные чувства и желания и просит так благоговейно, с верою и умилением об их осуществлении и исполнении...

Но что так тесно соединило Царя с народом и народ между собою?

Дух благоговения к святым, дух православной истины, дух древнего благочестия, дух, которым живет, которым крепка и сильна святая Русь.

Это многочисленное стечение народное, это великолепие торжеств, всё совершившееся здесь за эти дни – всё это явление не случайное: оно вызвано к бытию существенными, коренными исконными устоями исторической жизни народа. В нем народное сознание нашло свое оправдание, потому-то и такая невыразимая радость охватила все русские сердца. Православно-русский дух, чем издревле жила и крепла святая Русь, чем живет и дышит и теперь каждое русское сердце, – в настоящем явлении нашел высшее выражение своей правды, убедительное подтверждение своей истины. Поэтому-то у всех на лицах светится это победное ликование.

Влекомый единственно этим духом, и собрался сюда, в одно место, со всех сторон, в таком несметном множестве русский народ. И это множественное собрание отовсюду всех представителей русского народа и русского духа выражает собою великий знаменательный момент исторической жизни. Это всеобщий русский сход. Это всенародный русский собор. Не тот ли это «собор», о котором в последнее время так усиленно говорят известные радетели народного блага, глашатаи новых учений и новых порядков?

Занимаясь исследованием явлений общественной жизни, как могли они просмотреть этот факт столь огромной важности? Вот теперь они мечтают о созыве народного «именуемого земского собора», чтобы переустроить по-новому всю общественную жизнь. Но здесь, помимо всяких распоряжений и созываний, сам по себе, влекомый лишь внутренним чувством, силою духа, побуждаемый приспевшим временем, собрался этот народ, чтобы выразить друг пред другом свои заветные мысли, свои сокровенные чувства.

И увиделись здесь между собою сшедшиеся «от Кавказа до Алтая, от Амура до Днепра» и, подав друг другу руки, тайно согласились между собою – стоять за веру православную, стоять за русского Царя, стоять за всё родное, за всё святое – русское... Здесь было как бы новое присягание пред самым лицом Царя, здесь было новое уверение в истинности веры своей, новое утверждение в прочности и непреложности существующих основ государственной жизни.

Вот как прекрасно изобразил эту картину Преосвященный Иннокентий в своей прощальной речи Государю: «Русский народ, собравшийся на великое торжество милости Божией, явленной в Саровской обители, пережил знаменательные дни тесного общения с Тобою. Православный Царь был на богомолье вместе со своим народом в святой обители. И народ видел, как пешим его Царь-Батюшка посещал святые места Сарова, как нес Он на Своих плечах святые мощи новоявленного Саровского Чудотворца; народ видел, как с Ним вместе на коленах и со слезами молились угоднику Божию Царь и Царицы. Он пойдет теперь в разные концы святой Руси и будет с восторгом рассказывать в селах и деревнях виденное, а слушающие будут умиляться душой и благословлять в сердцах своих имена своих Государя и Государынь, бывших на народном богомолье в Сарове».

И зачем теперь собираться собору? Он уже был. Он созван был Самим Господом. В эти печальные дни брожения беспорядочных, тревожных течений в государственной жизни Господу угодно было собрать в одном месте всех представителей русского народа, чтобы в лице их объединить всю Русь для новой жизни по заветам старины святой...

Но кончилось ликование народное.

Царские экипажи скрылись из глаз. Все стали расходиться счастливые и радостные, осеняя себя крестным знамением, со словами: «Благодарю Тебя, Господи! Когда бы мне все это видеть? И увижу ли еще когда?..»

На другой день, 21 июля, часа в три пополудни на монастырской площади, близ колокольни, я встретил небольшую толпу людей. В средине этой толпы стояла женщина-мать с двумя детьми, сыном и дочерью. Она рассказывала об их исцелении. Сын – Миша, 16 лет, от рождения был глухонемой, теперь же – именно, с вечера 19 числа – стал говорить и слышать. Дочь – Дуня, 14 лет, ослепшая чрез 6 недель после рождения, стала видеть, еще подходя к Сарову. Я спрашиваю мальчика: «Как тебя звать?» Он отвечает немо и так растянуто: «М-и-ш-а». Я спрашиваю: «А как меня звать?» Он отвечает: «Б-а-т-я». Эти и другие слова он говорил с заметным усилием – видно, что язык еще лениво повинуется воле говорящего. Зато по лицу мальчик был такой торжествующий и детски-самодовольный, видимо, интересуясь тем, что он служит предметом любопытного наблюдения.

Я расспросил мать и записал подробности настоящего случая в книжку. Звать ее Пелагия Тимофеева Григорьева. Она крестьянка Воронежской губернии, Задонского уезда, деревни Вертячая.

Когда я писал, подошел ко мне один человек, прилично одетый, и говорит: «Пишите, батюшка, пишите! Как можно больше пишите!»

До сего времени я вносил разные заметки в записную книжку, не думая предавать их когда-либо гласности. Эти же слова отозвались в моей душе как указание свыше, как голос самого преподобного Серафима, и коснулись некоторым образом моей совести. Мне как-то тяжело стало чувствовать, что я пишу только для себя, когда другие думают, что пишу для всеобщей известности, и сознают, что в этом смысле нужно писать, и писать как можно больше.

«Что мы видим? И каких событий мы свидетели? – говорит дальше этот человек.– Я был в Вене, Берлине, Париже, видел много и много всяких торжественных процессий и придворных церемоний, я был на коронации, но все, что я видел там, – все то стушевывается пред тем, что я видел здесь, что было здесь за эти дни. Сравнения нет. Там всё официальное, всё по этикету. Здесь – всё просто, естественно, свободно, открыто и вместе с тем так великолепно и так неописуемо торжественно. Государь здесь держал себя так просто и доступно для народа, как никогда и нигде, и народ, не сдерживаемый никакими официальными требованиями, так свободно, открыто и естественно выражал свои чувства к Царю. Как теперь, я думаю, чувствуют себя враги православия – раскольники, сектанты?.. Каково всем этим возмутителям спокойствия? Ведь они всячески старались было и здесь учинить какой-либо мятеж и хотели было воспользоваться этим многолюдным собранием, чтобы поднять из-за чего-нибудь возмущение... Но Слава Богу... Господь не допустил совершиться злым умыслам...»

Приближалось время вечернего богослужения. Звонарь-слепец отворил колокольню. Я испросил позволения войти в нее и взойти на самую высоту ее.

Колокольня Саровской пустыни – это одна из видных достопримечательностей монастыря и его лучшее украшение. Несмотря на свою массивность, она имеет легкий, стройный вид, отличаясь особенным изяществом стиля. Сверху этой колокольни, возвышающейся до 40 сажень высоты, открывается замечательно красивая панорама.

Вблизи – вся пустынь, с ее куполами, золотыми главами и крестами, с прилегающими к ней разными угодьями и монастырскими службами, вдали – всё лес и лес, уходящее в бесконечность зеленое море; кое-где лишь виднеются далеко отстоящие деревни и села, да на северо-западе белеется громадный собор Дивеевского монастыря.

Вечером я был опять в храме и был свидетелем многих исцелений. Этот вечер был особенный: в продолжение его, до самой полночи, подводили к святым мощам множество больных и преимущественно всё бесноватых женщин.

При этом приходилось и мне проявлять то или другое участие. Я часто слышал голос: «Батюшка, подойдите к этой женщине, благословите ее, помажьте елеем». Сначала как-то странно было слышать такие слова. В самом деле, верят в действенность иерейского благословения, верят в воздействие бесовской силы на человеческую душу! Ведь ныне как-то принято не верить в это; ведь это как-то не мирится с высшею образованностью. Но настоящий вечер, как нарочно, собрал вместе всех этих бесноватых женщин и вокруг них всех высокообразованных лиц, чтобы наглядно убедить последних, что, хотя это и трудно примирить или согласить с требованиями науки, но иначе ничем нельзя объяснить проявления этой болезни, как только присутствием в душе человеческой именно бесовской силы. И я подходил то к той, то к другой больной, с робким дерзновением благословлял ее и помазывал маслом от святых мощей, которое брал из алтаря,– и больная, видимо, получала облегчение, припадок с ней прекращался, и ее тогда подводили приложиться к святым мощам, откуда она уже возвращалась совершенно здоровою, славя Бога и нового угодника, преподобного Серафима.

Но были некоторые, так сказать, упорно-бесноватые, с которыми приходилось употреблять много усилий, чтобы привести их к сознанию и доставить им облегчение; из них я помню двух: Матрону и Пелагию.

Когда я подходил в начале вечера к собору, то заметил у южных дверей около скамейки небольшую группу людей. Я подошел ближе – вижу, на скамейке сидит женщина лет 45 и странно так кричит, но в ее голосе не было тех резких, душу раздирающих звуков, характеризующих обыкновенно крик бесноватых: она кричала так грустно, тоскливо, с постоянным всхлипыванием, как кричат женщины, объятые глубокою, безутешною скорбью. Я сел рядом с нею и спросил ее, о чем она кричит. За нее стала отвечать ее соседка: «Я, батюшка, из соседнего с нею села. Я знала ее давно и не слыхала, чтобы она была нездорова этим. Когда идти сюда, я зашла за нею, и мы с нею вместе шли всю дорогу. Дорогою с нею ничего особенного не случалось. Только, как ближе подходит к Сарову, с нею заметно стала открываться тоска, и она по временам тихо плакала и всё вздыхала. И сюда пришли – и тут с нею до сей минуты ничего не было. Только сейчас вот – подошла она к святым мощам, едва успела приложиться, – как закричит так странно, так страшно, что ее вывели сюда, и сейчас никак не успокоится».

Я стараюсь войти с больною в разговор. Спрашиваю ее, не было ли с нею вперед когда подобного. Она отвечает, что никогда она не кричала так. Я спрашиваю, ходила ли она в церковь к службе и не чувствовала ли во время службы каких перемен в себе. Она отвечала, что к службе хаживала почти всегда, но во время службы ее одолевал сон, она дремала, засыпала и не слышала, что пели и читали.

– Что же теперь ты чувствуешь? – спросил я.

– Тошно. Меня Серафим испортил...

– Что ты говоришь? Других исцеляет, а тебя испортил! Пойдем,– еще приложишься к святым мощам и, Бог пошлет, ты получишь облегчение.

– Нет, ни за что.

И при этом она надрывающе-тоскливо стонет, вопит, кричит, как будто никто и ничто в мире не в состоянии утешить ее, и со стороны так жалко становится смотреть на нее, что всеми силами стараешься чем-нибудь и как-нибудь ее утешить. Я осеняю ее крестным знамением, прошу ее, чтобы она перекрестилась. Она говорит: «Не могу». Я беру ее руку, с великим трудом складываю пальцы для крестного знамения и ее же рукою осеняю ее знамением креста. Она сначала противится, затем мало-помалу начинает послушно подчиняться моей воле. Далее я заставляю ее повторять слова: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий...» Она отвечает: «Не могу выговорить». Я настойчиво пристаю к ней и, наконец, достигаю того, что она с большим усилием повторяет.

Я говорю дальше: «Молитвами преподобного и богоносного отца нашего Серафима». Она опять запинается, дойдет до слова «Серафима...» – и дальше никак не может сказать. Так решительно, убедительно утверждает, что не может выговорить это слово, и со стороны действительно видно, что язык ее никак не может повернуться при этом слове, чувствуется, что он как будто наполняет собою весь рот ее и затыкает горло, так что она не в состоянии при этом извлечь никакого звука. Я продолжаю заставлять ее повторять за мною раздельно по слогам: «Се-ра-фи-ма». И мало-помалу достигаю того, что она, наконец, с невероятными усилиями повторяет всё слово «Серафима» и всё начало молитвы. Я далее заставляю ее говорить: «изгони из меня нечистого духа». При последних словах она как-то испуганно вдруг закричит: «Вишь ты какой! Вишь, что придумал! Ой, ой, не могу! Никак, ни за что не скажу! Уйди от меня! Не приставай ко мне! Не мучь меня!..»

Но я настойчиво и повелительно продолжаю приступать к ней. Осеняю ее крестным знамением и подношу к устам ее для целования свой наперсный крест; она так старается подобрать губы, чтобы не коснуться ими креста и, наконец, кричит исступленно: «Уйди от меня, мучитель! Мучитель, мучитель, что ты меня мучаешь?» В толпе, собравшейся около нас, были некоторые из учащейся молодежи (гимназисты, реалисты), которые, удивляясь всему происходящему, видимо, соглашались признать в этом случае присутствие и действие бесовской силы.

– Смотрите, – говорили они, – почему она никак не может выговорить этих слов: «Серафима», «нечистого духа» – ведь другие же слова выговаривает, а тут вдруг запинается и – ни с места?.. А от креста-то отвертывается...

После долгих и особенных усилий, наконец, привелось заставить больную повторять, хотя с величайшим трудом, всю молитву. Мы, окружающие, решили подвести ее к святым мощам. В церковь вошла она без особенного сопротивления, но привести ее к святым мощам стоило больших трудов. Она стала кричать, метаться, противиться.

Но вот она приложилась, отошла, по-видимому успокоилась, но скоро опять закричала. Так повторялось еще и еще. Я опять осеняю ее крестным знамением, опять учу ее молитве, она опять противится, но я продолжаю настойчиво действовать и, заставляя ее повторять молитву, подвожу ее вместе с другими снова к святым мощам. Теперь уже меньше в ней упорства, хотя кричит также неистово. «Выйду, выйду», – так странно выкрикивает она. Подошла. Отошла сама. Смотрю – сама стала молиться. Потом пожелала сама, уже без сторонней помощи, подойти еще к святым мощам. И вот она подходит и отходит, уже как совершенно здоровая. Стала вдруг такая кроткая, смиренная и радостная. И лицо ее совершенно преобразилось, просветлело, просияло. Глаза зажглись новым блеском. Вот она подходит ко мне и кланяется мне в ноги, а затем, вставши, складывает руки и говорит: «Благословите, батюшка, спасибо вам: я теперь, слава Богу, здорова». Этот поступок ее поразил как меня, так и других окружающих. Это была Матрона.

Другая была Пелагия. Это больная в другом роде. Она не кричала, но ее долго держал странный припадок. Она невозможно учащенно дышала, грудь ее слишком высоко поднималась или, вернее, вздымалась. Во всем теле ее было какое-то постоянное биение или толкание извнутри. С полчаса било ее, с полчаса двое или трое держали ее. На ней было несколько одежд и сверху толстая стеганая кофта. От учащенного дыхания и этого странного биения в теле ее развилась необыкновенная теплота, вызвавшая такую сильную испарину, что вся одежда ее была положительно мокрая, как из-под сильного дождя. Несколько раз подводили ее к святым мощам. Наконец она получила облегчение, пришла в сознание и сама уже подошла к святым мощам, сама отошла. И так же, как и Матрона, благодарила меня земным поклоном за участие к ней.

Странны были выкрикивания некоторых больных. Вот одна кричит: «Был я у Сергия, был я у Тихона, а теперь пришел мой конец. Ой, выйду, выйду!» Другая кричит: «Тридцать лет я тут жил, хорошо мне тут было, как мне теперь расставаться!»

Иные кричат: «Ой, горячо! Ой, жгёт меня! Уйду! Уйду!» Одним словом, если бы под первым впечатлением описать полно весь этот вечер, то составился бы целый трактат с ученою темою о воздействии бесовской силы на человеческую душу.

Вот уже четвертый день, не переставая, идет народ из глубины леса к воротам святой обители, от ворот к дверям собора и к раке святых мощей. Счастливцы, удостоившиеся приложиться к святым мощам, довольные и радостные собираются в обратный путь, – домой. Но, хотя они и радостные и довольные, сердце их ищет еще чего-то, цель их как будто еще не вполне достигнута. Они ищут живой беседы с каким-нибудь старцем, отшельником, прозорливцем. И вот находят в глубине леса, на значительном расстоянии от монастыря, одну келлию, в ней некоторого старца, известного подвижника, молитвенника (о. Анатолия). К нему-то и стекаются теперь значительные толпы.

Что же заставляет народ искать этих отшельников? Что влечет его к ним?

Вот идут к народу новые просветители его: они стараются приблизить его к себе, привлечь на свою сторону всевозможными средствами. Они говорят о нуждах его, о том, как прийти на помощь к нему, они являют себя благодетелями его. Но народ не доверяет им себя.

В сердце его остается уголок, который он прячет от всех этих благодетелей и который не пожелает им открыть; в душе его есть вопросы, которые он таит в себе от этих просветителей, ибо знает, что они не могут дать ему удовлетворительного, желательного ответа.

После дневных трудов тело наше нуждается в отдыхе, когда требуется непременный перерыв обычных занятий. Так после ряда житейских забот и тревог душа требует иногда отрешиться от окружающей суеты, отрешиться от мира сего и уйти, удалиться в пустыню. Здесь человек чувствует себя свободнее. Он не связан тут обыкновенными житейскими заботами, он затем сюда и приходит, чтобы отдаться здесь всецело небесному влечению. Но он хочет еще личного участия в своем положении, ему хочется сказать, поведать кому свое горе, услышать от кого слово утешения. Бывают минуты, когда человек чувствует непреодолимую потребность открыть всю свою душу другому, кто мог бы утешить его, приласкать его. И вот он ищет известного подвижника, старца, который опытно достиг уже известной степени духовного совершенства, который прошел уже все стадии искушения и потому может и искушаемым помощи, – ему-то он и может доверить свою душу, этот-то и может отнестись к нему с участием. И вот один за другим идут целою толпою к «святому человеку», отыскивают его в чаще леса. И этот отшельник, удалившийся от мира для безмолвия, для подвигов молитвы в глубоком уединении, не выдерживает натиска рвущегося снова к нему внешнего мира. И открывает он свои двери -и снова пред ним мир. Но это не тот мир, полный злобы и вражды, который гнал его от себя, в котором он был не терпим, – это тот мир, который пришел с искренним покаянием и слезами искать примирения с пустыней, который пришел в лучшем своем содержании, принес сюда свои лучшие стремления, чтобы найти им здесь оправдание, высшее выражение, высшее освещение, – это тот мир, который сам удалился от мира, сам оставляет себя, отрекается от себя, чтобы здесь, в пустыни найти обновление, возрождение к новой жизни, ибо здесь он видит свой идеал в лучшем осуществлении и исполнении его на земле.

Нет, не той пищи, какую предлагают новые просветители, жаждет народ. И напрасно они обещают ему «камни обратить в хлебы», напрасно трактуют о различных чудесах науки, которые могут возвысить его жизнь и сохранить его на всех путях его и, привлекая на свою сторону, напрасно сулят ему все блага и удовольствия мира сего. Он твердо верит, что «не о хлебе единем жив будет человек», он крепко надеется на Господа Своего, – «Господь нам прибежище и сила, – говорит он, – на Того надеемся: с Ним и в пещерах было светло и просторно, с Ним и в пустыни было весело и радостно – в Нем наше счастие и радость, на Него уповает душа наша, Ему Единому служим. «Богатии обнищаша и взалкаша, взыскающии же Господа не лишатся всякого блага».

Итак, не той пищи жаждет народ, какую предлагают ему не знающие его, или не хотящие знать, его новые просветители. И потому-то он идет сюда в пустыню, в уединенную обитель, что там у себя дома не находит полного удовлетворения своей жажде. И при виде этой многочисленной толпы, собирающейся вокруг монастырей и в безмолвии стоящей пред дверью старца-отшельника, с нетерпением ожидающей его выхода, невольно вспоминаются слова Спасителя: жатвы много, а делателей мало (Мф. 9, 37).

Вот вышел наконец старец; прошел сквозь тесную толпу к столику и начал говорить. Слова его так просты и всем понятны, и так западают в душу. В них слышится глубокий опыт высокой души христианской, неподдельная простота и искренность благоговейно настроенного сердца. Он говорит о том, как удобно и легко спастись: Иго мое благо и бремя мое легко есть (Мф. 11, 30). Можно спастись за одну копейку, как евангельская вдова обрела благоволение в очах Господа за одну лепту... Можно спастись за одну каплю или один стакан воды, как сказал Господь: кто напоит одного из малых сих только чашею холодной воды... не потеряет награды своей (Мф. 10,42)... Можно спастись за один вздох, за одну краткую молитву, как спаслись мытарь и разбойник...

И грехи твои да не смущают тебя до уныния и отчаяния... Милосердию Божию нет предела... Господь изменяет уже изреченное Свое определение покаявшимся ниневитянам, умоляющему Езекии... Итак, с верою, надеждою и любовью иди к Господу Своему: Он всегда приимет тебя, ибо сказал: грядущего ко Мне не изжену вон (Ин. 6, 37)».

Все стоящие слушают с глубоким вниманием, стараясь не проронить ни одного слова. Слышны вздохи, видны слезы, чувствуется установившаяся вдруг таинственная связь между говорящим и слушателями. Старец говорит о тех истинах, о которых он узнал не из книг только, но из собственного опыта. Это чувствуется всеми, и потому-то такое особенное доверие со стороны всех. Так все приходят в одно настроение и все сознают и чувствуют себя как один. Посему слово, обращенное ко всем, каждым сознается как обращенное именно к нему. И каждый думает: это он говорит про меня. А он, старец, между прочим, говорит ко всем и говорит более всего о себе. Из его слов видно, как он много думал о жизни, как он сам боролся с разными сомнениями и искушениями, как скорбела и болела душа его, истаевая подчас в непосильной борьбе со злыми духами. И потому-то каждый чувствует, что старец говорит про него, потому что старец напоминает о том, что каждый когда-то испытывал и чувствовал в себе отчасти. И это искание истинного пути, и это желание спастись, и эти соблазны, падения – всё это при словах старца восстает в воспоминании, и чувствуется, что воспоминание это вызывает старец, как бы провидя всё твое внутреннее существо.

Но вот кончил он беседу. Теперь подходят к нему поодиночке, чтобы получить от него в благословение картинку или листочек и принять от него лично нужный совет или наставление.

«Батюшка, я больная»... «Я скорблю о детях»... «У меня муж пьяница»... «Я лишился места»... «Мы разорились, потеряли все имущество»... «Мне житья нет в семье»... «Я желаю выдать дочь свою замуж»... «Я желаю поступить в монастырь»... «Я хочу заняться торговлей»... С такими разнообразными и разнохарактерными вопросами обращаются к старцу подходящие. Каждому хочется высказать пред ним свою скорбь и услышать от него в облегчение скорби несколько слов. Старец окидывает вопрошающего проницательным взором, под действием которого иногда трепет охватывает душу, и скажет два-три слова, понятные только для него да для вопрошающего, – и эти слова останутся памятными для последнего на всю его жизнь...

Близко к вечеру мы пошли в последний раз к Успенскому собору. Теперь подходил остальной народ. В соборе стояли свободно. Полиция уже не теснила, давая напоследок всем оставшимся возможность подойти к святым мощам неспешно, чинно, благоговейно и постоять после у гроба, выслушать с должным вниманием молебное служение.

Отслужил я в последний раз молебен. Подошел в последний раз к святым мощам. Отошел и стал на минуту перед гробом, чтобы сказать несколько прощальных молитвенных слов – здесь, близ гроба. О, никогда я не забуду этих последних минут! Как вдруг жалко стало расставаться! И вспомнились тут все духовные радости, которыми исполнялось сердце за эти дни, все те милости и духовные дары, которые изливались здесь обильным потоком. Скоро ли придется мне опять здесь быть? Но, что было, что я видел, – того уж не будет, того уж не увижу еще никогда, то уже не может повториться.

Настал вечер. Последние лучи заходящего солнца ласкали верхние части зданий святой обители. Эти лучи были последними для нас. Завтра уже не для нас взойдет здесь солнце. И хотелось бы сказать: стой, солнце, и не движься, луна! Еще что-то осталось не испытанное, не изведанное из той новой области, которая только открылась и опять теперь отходит. Чувствуешь, что переступаешь теперь через порог, опять наружу, на улицу, в условия обыденной жизни, и оставляешь тот дом, где так легко было душе, где был другой мир, где рай земной...

Нужно было найти ямщика. Мы направились за мост, по дивеевской дороге, где располагались ямщики, и наняли четверо одного возницу на скудной лошаденке, на бедной, или, вернее, скверной телеге. Тут уж не до удобства: у всех оставалось денег в обрез на дорогу. Когда договаривались с ямщиком, я услышал около одного костра тихое пение. Подхожу ближе. Вижу, сидят две-три женщины, одеты они в черное, по всему вижу: это сельские келейницы-«чернички». При моем приближении они остановились петь, как бы смутились.

Здравствуйте, батюшка! Благословите нас!

Ну-ну, пропойте,– сказал я им.– Я слышу, вы хорошо поете.

А вы, батюшка, будете подпевать? а то мы не смеем.

– Хорошо... буду,– и вот услышал я приятные, нежные малороссийские голоса. Вот она, думаю, южная, украинская поэзия! Как эти малороссийские голоса и малороссийское пение способны очаровать слушателя, волнуют сердце, наполняя его особенным поэтическим чувством и унося его в тот таинственный край, где жизнь еще так юна и так невинно девственна! Когда-то и около нас была эта жизнь, но новое веяние наложили исподволь печать какой-то гнетущей суровости, грубости...

С другом я вчера сидел,

Ныне смерти зрю предел...

О, горе, горе мне великое...

Как на сем я свете жил,

Крепко Бога раздражил.

Я не чтил отца и мать,

Всех старался раздражать

Так от начала до конца пропели мы этот кант, знакомый мне еще с детства. «Батюшка, прочти нам акафист!» – после сего стали просить меня девицы. Но при мне не было в то время канонника, и у них тоже не было. А как, действительно, хорошо бы было, и как хотелось прочитать акафист!

И как хотелось слушать и слушать еще это чудное пение, так бы слушал всю ночь. Но спутники мои зовут неотступно идти скорее в «городок» и снаряжаться в путь.

О, русская, святая душа! Вот чем ты живешь и дышишь! Ты жаждешь одного спасения. Твои тайные стремления всегда к небу, туда твои мысли святые, туда твои чистые чувства!

Слава, слава в вышних Богу!

Дух мой радостно воспой,

Я стремлюсь к тому чертогу,

Где жених Сладчайший мой...

Повсечасно я стараюсь

Мыслить только о святом,

Славы мира удаляюсь,

Забывая о земном,

Одного в душе желаю,

Чтоб с Христом мне вечно жить,

Для Него скорблю, страдаю,

Крест Его хочу носить...

Эти и другие подобные песни распевает православный народ в часы духовного развлечения, такими мыслями и чувствами питает он свою душу в тиши уединения. О православный народ!

Мы вполовину не знаем твоей внутренней, сокровенной жизни. И какой великий грех берут на себя твои новые учители, руководители, силящиеся отторгнуть тебя от твоих заветных дум и стремлений и заражающие твою святую доброту тлетворным духом новых учений, наглых, дерзких, богопротивных!

Вставал полный месяц из-за вершин вековых деревьев. Звезды высыпали частыми и яркими огоньками по бесконечному своду голубых небес. Настала таинственная тишина, предваряющая собою начало очаровательной летней ночи. Всё в глубоком безмолвии как бы прислушивается к какой-то тайне, которая совершается где-то здесь, около, в окружающей природе. И вот среди этой тишины раздались опять эти приятные голоса, послышалось опять это чарующее пение. Это была последняя восхитительная ночь в ряду других святых Саровских ночей.

О святые ночи! Сколько вы видели всяких людей, сколько собрали вы пролитых слез, сколько слышали вы тайных молитв, святых слов, сколько сокрыли в себе всяких вздохов и воплей! Вы были свидетельницами великой мировой жизни!

О святые ночи, не забыть вас никогда!..

Было прекрасное утро. Мягкие, ласковые, бодрящие лучи восходящего солнца пронизывали насквозь объятое сладкой дремотой, после бывших волнений нежащееся, покоящееся тело и снова пробуждали к жизни забывшуюся душу, всецело отдавшуюся сладким грезам после всего пережитого, говоря: «Ты всё спишь, а вокруг тебя уже всё проснулось, снова всё ликует, торжествует и приветствует опять наступивший праздник жизни».

И спишь и не спишь под действием этих лучей, под обаянием этого утра.

«Вот и Дивеев», – услышал я сквозь этот сон. Эти слова заставили меня подняться. Я встал, открыл глаза и увидел пред собою весь Дивеевский монастырь во всей его красе.

Облитый золотыми лучами утреннего солнца, он был неописуемо прекрасен, а великолепный собор царственно красовался над всею окрестностью.

Когда мы подъехали к монастырю, было часов семь. Возница наш обещал сделать здесь остановку часа на два-три, и поэтому нам пришлось здесь осмотреть всё наскоро.

То, что прежде всего привлекает внимание в Дивееве, – это собор. Такой огромный, обширный и, между прочим, такой легкий, воздушный. Стиль здесь достиг наивысшей степени художественности и выразительности в исполнении, осуществлении идеи придать земному храму характер небесного, в стремлении чрез известное сочетание конечных линий и форм, ограничивающих пространство, – поднять, вознести дух человека в беспредельную высь, и чрез соединение в красивую симметрию внешних очертаний возбудить к созерцанию бесконечной, небесной красоты.

Это сильнее всего чувствуется, когда стоишь внутри храма. Созерцая внутреннюю красоту его и видя эту легкость линий, воздушность форм и очертаний, так и чувствуешь, как душа как бы невольно поднимается и возносится к небесным высотам.

Я видел соборы Петербурга, Москвы, Киева, но пред ними собор Дивеевский представляет из себя что-то особенное, отличное.

Неизмеримо велик в сравнении с ним Храм Христа Спасителя и, при его массивности, в нем также замечается смелый размах легкости, воздушности, но при всем том там все-таки чувствуется камень, гранит, а этого-то и не чувствуется в Дивеевском соборе; там – в Храме Христа Спасителя – на высоте – простор небесного пространства, внизу же – подавляющая огромность здания, в которой человек как-то теряется, представляет себя таким маленьким, здесь – в Дивеевском соборе – стоит человек и невольно чувствует, как всё его поднимает, возбуждает, возвышает; он как будто здесь заметно вырастает.

В это время я недолго был в соборе. Но год спустя я стоял там торжественное служение всенощного бдения под праздник Воздвижения Честного Креста Господня. И вот в представлении моем слились в одно и первое и последнее впечатления. Я слышал это прекрасное, стройное пение, я видел, созерцал эту внутренность храма, украшенную замечательной живописью, эту внутренность храма, особенно великолепную при полном блеске вечернего освещения, – и приходил в естественный восторг и умиление. Но более всего мой взор был прикован к горнему месту. Там стоит крест, на нем Распятый Господь. Крест очень большого размера и прекрасной живописи. Он немного отделен от стены, на стене замечательное изображение того великого момента, когда земля потряслася, и камни распались, и гробы открылись, и многие усопшие святые восстали. Таким образом, и крест, и стенная живопись представляют одну картину с рельефным очертанием переднего плана. Во время полиелея и так до конца службы Распятие освещается лампой с рефлектором, скрытой за иконостасом, весь же алтарь, освещаемый одними лампадами семисвещника, остается в полутьме. Это производит, можно сказать, потрясающее впечатление. Пред взором молящегося живо восстает эта страшная картина смерти Богочеловека, всеми оставленного, возведенного на крест сынами человеческими, – и нужно было мертвым восстать из гробов, чтобы вразумить живущих на земле и сказать им: «опомнитесь, что вы делаете!»

Главную святыню собора составляет икона Богоматери «Умиление», пред которой отец Серафим всегда молился и коленопреклоненный скончался; она украшена дорогим окладом с драгоценными камнями и устроена в прекрасном киоте у левой колонны главного придела.

И теперь, как некогда преподобный Серафим, предстоящие молятся пред нею с особенным умилением и сокрушением сердечным. При взгляде на эту дорогую икону невольно уносишься мыслью к тому времени, как она когда-то стояла в келье убогого старца. Сколько слез горячих, жгучих пролито было этим старцем, сколько вздохов глубоких, сердечных вылетело из его иссохшей груди, сколько молитвенных слов, пламенных воплей вырвалось из его истомленной души пред этою святою иконою! И после того сколько душ православных с упованием и умилением взирало на этот пречистый образ, ища и обретая здесь отраду, покой и утешение!

Из собора мы направились по канавке к Спасо-Преображенской церкви. По пути зашли в часовню на месте бывшей «мельницы-питательницы». Здесь показывали нам жернова из этой мельницы и дали немного мучицы, добываемой посредством ручной мельницы, стоящей в углу. Говорят, что во время открытия святых мощей преподобного Серафима было много случаев исцеления больных по вкушении муки; особенно поразительны были случаи исцеления глухонемых.

В Преображенском храме – всё сокровище Дивеева. Алтарь этого храма устроен целиком нерушимо из дальней пустыньки отца Серафима, перенесенной сюда из Сарова. В правом углу алтаря-кельи – иконы и лампада преподобного Серафима, стул, пенек, камень и часть дерева, преграждавшего путь женщинам в пустынь. Здесь проходила сокровенная жизнь святого старца, исполненная необыкновенных подвигов пощения, бдения, молитвы. Здесь были благодатные озарения, дивные видения восторженной души. Здесь небо склонялось долу и, обнимая собою пламенеющего в молитве плотоносного человека, просветляло его, проникало насквозь всё его существо и соделовало его легким, удобоносящимся в воздухе.

Среди храма стоит витрина с вещами преподобного Серафима. Здесь находятся: епитрахиль, четки, ряса, шапочка, полумантия, шуба, сапоги, лапти, рукавички, топор, табурет и многое другое. Всё это возбуждает глубокое благоговение к памяти преподобного Серафима и наводит на многие размышления о жизни его, полной добровольных трудов и лишений.

«Вот его лапти, – это он сам, кормилец, трудился, плел их; а вот его одежа – вся в заплаточках, – это он сам, батюшка, платил. Вот рукавички, топорик – всё то он трудился, работал»... Так с умилением говорят друг другу простые богомольцы.

Из Преображенской церкви мы заходили в ближнюю пустыньку, также целиком перевезенную из Сарова. В этой келье преподобный Серафим пробыл 15 лет в затворе. Здесь протекли его великие подвиги, приведшие его в окончательное изнурение, изнеможение. Здесь являлась ему Матерь Божия со святыми Климентом Римским и Петром Александрийским (25 ноября 1825 г.) и велела ему выйти из затвора. И теперь тут чувствуется какое-то особенное благоухание, веяние благодатной тишины, как будто в этих стенах остался и тот же воздух, исполненный небесной сладости, которым дышала святая душа смиренного, убогого старца и великого молитвенника.

Прозрачный сумрак, луч лампады, Кивот и крест, символ святой... Все полно мира и отрады Вокруг тебя и над тобой.

Как-то невольно приходят на мысль эти слова, когда стоишь в этой келье, погруженный в созерцание окружающей тайны.

Из ближней пустыньки я на минуту зашел в живописный корпус и был воочию убежден, как широко поставлено живописное дело в сем монастыре. Со всей России шлют сюда заказы, и вот уже сколько времени их даже и не принимают, потому что принятые-то приходится исполнять, за большим накоплением, не раньше как чрез год. Иконы в деле – все преподобного Серафима. Живопись их особенная. Теплая, сердечная любовь всего монастыря и каждой монахини в отдельности к «Батюшке»,отцу Серафиму, передается, сообщается и в художественном изображении его лика.

Здесь всё до мельчайших подробностей выполняется с истинным благоговением к «Батюшке». Монахини так глубоко погружены в свое дело, что не только не обращают внимания на приходящих, но даже молчат, или, как видно, с неохотою отвечают на те или другие вопросы любопытствующих.

Выйдя из живописного корпуса, я направился к дому Паши-юродивой. Около дома толпилось много народа, который ждал выхода наружу юродивой, чтобы посмотреть на нее и послушать: может быть, она что скажет.

Вовнутрь дома не пускали никого. Мне позволили войти, как священнику. Я вошел. В келье я встретил другого священника из Донской области, с которым познакомился еще дорогою в Саров. Я повидался поклоном с блаженною Пашею. Она так взглянула на меня необыкновенным, пронизывающим насквозь взглядом, что я смутился, и сказала мне, не то спрашивая, не то уверяя: «Что, схоронили?» Эти слова поразили меня. Я недоумевающе глядел кругом. Батюшка и другие говорят мне: «Это у Вас кто-нибудь умрет в скором времени». Меня, признаюсь, более всего тревожила мысль: «А что, если теперь, в мое отсутствие, умрет кто?» И сердце, естественно, сжималось болью...

Но кто же эта Паша? Она уже очень старая, но довольно полная, одета в одну рубашку. На вид как простенькая, глупенькая. В это время она сидела за столом и угощала чаем раньше меня прибывших батюшку с матушкою, потом предложила молча и мне стакан.

Я не буду подробно касаться того, что она еще говорила,– некоторые намеки и иносказания были мне понятны. После чаю она пошла в свою моленную комнату, куда последовали и мы. Там, посредине комнаты, у стены стоит большое Распятие, по сторонам везде большие иконы. Помолившись, мы приложились к Распятию. При прощании я хотел поцеловать руку Паши. Она с негодованием отдернула ее, сорвала с себя платок и бросила его наземь, при сем сказала: «У Вас у самих будут мощи».

Ровно чрез год наше семейство постигло большое несчастиё: у нас утонул в реке сын...

И вспомнил я тут взгляд и все слова Паши, и понял, и уразумел их смысл и значение...

По выходе от Паши-юродивой я заходил в келью монахини Александры, основательницы Дивеевского монастыря, и на ее могилку, где отслужил панихиду. Монахини все твердо веруют, что скоро будет открытие мощей преподобной Александры. Отсюда я был в келье Пелагии Ивановны – юродивой, где служил также панихиду. Здесь показывают цепь, которою прикована была блаженная, здесь в витрине лежат: ее платье, часть волос, ноготочки. Много страданий и мучений перенесла блаженная Пелагия за свое юродство. И ее так же, как и матушку Александру, считают святою. В обеих этих кельях ощущается какое-то особенное благоухание.

После всего этого я заходил на короткое время в Казанскую церковь, которая замечательна тем, что верхний этаж считается приходским, а нижний – монастырским. Монахини убеждены, что скоро вся церковь отойдет в полное владение монастыря. А про нижнюю церковь преподобный Серафим сказал: «Там у Вас четыре столба, это будет у Вас четверо мощей».

Тем закончил я свое беглое обозрение Дивеевского монастыря и с чувством некоторой неудовлетворенности оставлял святую обитель.

Но посылая ей последний, прощальный привет, я утешал себя мыслью, что, может быть, в скором времени опять увижу ее и тогда вполне насыщуся славою и лепотой ее.

Замечательно, в Дивееве всё полно, все дышит памятью о преподобном Серафиме. И если в Сарове, видимо почивая, преподобный Серафим пребывает как бы телом своим, здесь, в Дивееве, – его дух – и это во всем и везде. «Батюшка»... «Батюшка»...– постоянно слышится здесь. В этих словах – сила, жизнь и все упование обители.

И монахини здесь имеют особенный вид. На лице их отражается какое-то радостное спокойствие, светлое, сияющее выражение внутреннего мира и довольства, и как бы незаметно следов борьбы, тревоги, опасения за свое положение. В глазах их светится что-то уверенно-торжествующее, победное, ликующее. Вид этих девственниц-подвижниц почему-то уносит мое воображение к первым временам христианства. Там восстает предо мною светлый лик дев чистых, невинных, святых... Еще свежо предание. Еще живы даже те, которые были очевидцами всего бывшего «во дни оны», и все полно еще воспоминаний об «оных днях». Всё это возбуждает, возвышает, окрыляет дух святых дев и укрепляет, утверждает их несомненною надеждою в их уповании. Обрученные невесты Христовы – они представляют собою как бы сонм плотоносных ангелов, ликующих, торжествующих еще на земле победу в чаянии блаженной жизни со Христом, в ожидании соединения со Своим Возлюбленным, Прекрасным, Сладчайшим Женихом... Нечто подобное представляют и девы Дивеевского монастыря. Еще свежо предание о «Батюшке», даже живы те, которые помнят его. И рассказы о нем постоянно передаются из уст в уста по всей обители. Потому-то и вид этих дев такой радостный, торжествующий. Они чувствуют силу, руководящую ими. У них есть защита, утешитель, у них у всех «Батюшка», который сказал: «Радость моя, вы ничего не бойтесь, вас никто не может обидеть, кто же обидит, сам всегда будет наказан». И тяжелое сомнение, уныние, если и бывают на душе, то лишь на время. Куда ни глянешь, везде увидишь напоминание о «Батюшке», и спадет тягота с души, и тотчас же получишь утешение, и тотчас же радость и надежда осветят душу.

Но есть одно, особенно священное место в обители, место утоления всякой скорби и печали – это канавка, которая вырыта сестрами обители, по благословению и приказанию преподобного Серафима, вокруг земли, первоначально пожертвованной под обитель.

В летописи Дивеевского монастыря говорится, что преподобный Серафим неоднократно говорил протоиерею Василию Садовскому и старицам-монахиням, что канавка эта «стопочка Божией Матери», «тропа, где прошла Царица Небесная, взяв в удел Себе обитель». «И как антихрист, – говорил он, – придет, везде пройдет, а канавки этой не перескочит; когда век-то кончится, сначала станет антихрист с храмов кресты снимать да монастыри разорять, и все монастыри разорит, а к вашему-то подойдет, подойдет, а канавка-то и станет от земли до неба, ему и нельзя к вам взойти-то, нигде не допустит канавка, так прочь и уйдет».

Эту канавку начал рыть сам преподобный Серафим. Вот как об этом говорится в летописи. Сестры долго не исполняли приказания Батюшки отца Серафима вырыть канавку и не начинали рыть. Раз одна из них вышла ночью из кельи в погреб и видит: Батюшка отец Серафим в белом своем балахончике сам начал копать канавку, а около него стояла и горела свеча. В испуге, а вместе и в радости она вбегает в келью и сказывает всем сестрам; все в неописанной радости побежали на то место и, увидав «Батюшку», прямо упали ему в ноги, но, поднявшись, не нашли уже его, лишь лопата и мотыжка лежали пред ними на вскопанной земле, – с аршин была она уже вырыта. Тут уже все сестры приложили старание, и так как преподобный Серафим очень торопил рыть канавку, то даже и лютой зимой, рубя землю топорами, всю своими руками, как приказывал он, выкопали сестры эту святую, заповеданную им канавку, и лишь только окончили рыть, тут же вскоре скончался и преподобный Серафим, точно будто только и ждал он этого.

О значении канавки преподобный Серафим говорил: «Кто канавку эту с молитвой пройдет, да полтораста Богородиц прочтет, тому всё тут: и Афон, и Иерусалим, и Киев!»

Вот почему так почитают все канавку и считают святою обязанностью походить по ней, особенно в горе, несчастии, болезни; причем одни проходят один раз, другие три раза подряд, стараясь непременно прочитать 150 раз «Богородице Дево, радуйся». Рвут на память, а также на исцеление (преимущественно больной скотине) травку. Во время торжеств открытия святых мощей преподобного Серафима здесь, на канавке, было немало чудес – исцелений больных.

«Пройди и прочти 150 раз «Богородице Дево, радуйся» – и ты получишь утешение, как бы ты был в Киеве, Иерусалиме, или на Афоне». Как будто что-то непонятное и даже страшное слышится в этих словах, а на самом деле в них великий смысл.

Идти по той тропе, где шествовала Небошественная Пречистая, Пресвятая Дева, идти по Ее следам – это значит вступить в сферу небесной славы, чувствовать себя под непосредственным покровом Небесной Владычицы. Идти по этой тропе, читать ангельское приветствие: «Радуйся, Благодатная» и представлять, что она, Честнейшая Херувим, здесь, пред тобою, слышит твое приветствие и отвечает тебе милостивым к тебе вниманием и Своею любовью,– не достаточно ли этого, чтобы утолилась здесь всякая скорбь и сердце исполнилось бы всякой радости?

А какое утешение для всех монахинь обители в том обещании преподобного Серафима, что антихрист, который поработит когда-то весь мир, не сможет перейти эту канавку!

Дивеев – это особенный удел, жребий Божией Матери – что может быть утешительней этой мысли?

И вся жизнь дивеевских монахинь потому носит особенный отпечаток.

Весь порядок жизни, соблюдаемый в точности святой обителью, завещан Батюшкою отцом Серафимом, и в этом случае Батюшка есть постоянный и верный руководитель всех. Каждая монахиня, что бы она ни стала делать, знает, что она делает так, как приказывал и приказывает «Батюшка».

Когда через год я был в Дивееве и стоял в алтаре Собора, то увидел на одной стене, за рамой лист, на котором было написано: «Правила, заповеданные Батюшкою отцом Серафимом для обители его Дивеевской». Я с необыкновенным интересом прочитал эти правила, особенно меня заинтересовала заключительная подпись только что умершей игуменьи Марии.

Вот эти правила:

1) Пред литургией каждое воскресенье петь параклис Божией Матери, без опущения; «если будут свято исполнять это, то никакие беды обитель не постигнут, если же оставят, то без беды беду наживут», – приказывал Батюшка.

2) В нижней Рождества Богородицы церкви день и ночь постоянно читать неугасимый псалтирь: «она вечно обитель питать будет», – сказал Батюшка.

3) Церковные должности дьячка и пономаря и клиросные должны исполнять сами сестры монастыря, но только девицы, точно так же и все начальнические должности послушания.

4) Сестры никогда не должны жить по одной, точно так же во время богослужения не должны оставаться по одной, равно как и выходить или ехать куда-либо в одиночку.

5) Приобщаться должны все неопустительно во все святые посты, а по желанию и во все двунадесятые праздники, не вредя себе наветами мысли – не приобщаться потому, что недостоин, а всецело, без рассуждений и высокомудрствований, предавая себя в волю всепрощающей благодати Божией.

6) В нижней Рождественской церкви пред местным образом Спасителя должна неугасимо постоянно гореть свеча, а пред храмовой иконой той же церкви Рождества Богородицы должна вечно гореть неугасимая лампада.

Встав с постели, утром прочитать: утренние молитвы, 1 раз «Достойно», 3 раза «Богородице Дево, радуйся», 1 раз Символ веры, 2 раза «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную», 1 раз «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас грешных», 2 раза «Господи Иисусе Христе, с Госпожею Девою Мариею Богородицею, помилуй нас грешных», 12 раз «Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас», 12 раз «Владычице моя, Пресвятая Богородице, спаси нас грешных», – всё это по кельям, – До трапезы мысленно читать: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную».– Потом вечером – правило в церкви: 12 избранных псалмов, помянник, поучение, 100 раз «Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас», с поясными поклонами, 100 раз «Владычице моя, Пресвятая Богородице, спаси нас грешных», с поясными же поклонами, и Батюшкино правильце, вышеупомянутое (утреннее). Соборный же акафист, по заповеди Батюшки Серафима, необязателен для всех, но аще кто может, дабы не накладывать тем лишней тяжести греха немощным. Затем до ночи мысленно читать: «Владычице моя, Пресвятая Богородице, спаси мя», а ложась в постель, читать молитвы на сон грядущим и Батюшкино правильце (утреннее) каждая у себя по келлиям.

8) Заповедь Батюшкина: никогда не быть без труда и дела, во время которого постоянно творить умственно молитву Иисусову. Сестры трудовые или занятые послушанием не стеснялись бы и не были бы стесняемы, а прямо, вставши от сна и закусивши, занимались бы своими трудами, мысленно творя молитву и умственно прочитывая Батюшкино правильце.

Передав все, Батюшкой Серафимом заповеданное, и основываясь на его словах, старцам и мне, протоиерею Василию, лично сказанных: «После меня не будет у Вас другого отца в Дивееве», вручаю вас Царице Небесной; Она Сама вас всему научит и Сама вам Игуменией будет, игумения же будет лишь экономиссой, так как Царица Небесная взяла вас в удел свой с Афоном. Всё написанное здесь по заповеди Батюшки о. Серафима, лично из уст его слышанное, есть действительно, в чем, свидетельствуя, подписуюсь Серафи-мо-Дивеевского Монастыря протоиерей Василий Садовский.

С моего поступления в обитель 1844 года все нашла я в том порядке, как написано завещанное Батюшкой о. Серафимом, и в точности исполнялось до сего времени, в чем и подписуюсь настоятельница Серафимо-Дивеевского монастыря Игумения Мария.

Так вот чем объясняются, – подумал я, когда прочитал эти правила,– многие особенности в жизни Дивеевской обители! Вот где залог верного спасения! Вся жизнь, как частная, так и общая, до подробностей определена правилами преподобного Серафима. И какие мудрые правила (например, никогда не оставаться в одиночку, всегда пребывать в труде, непрестанно упражняться умственною молитвою...)!

И эти правила свято соблюдаются всеми. За точным и непременным исполнением их наблюдает сама игумения: она принимает от предшественницы в управление святую обитель в том порядке, в каком должна быть сия по завещанию Батюшки отца Серафима, и, по прошествии времени, должна сдать своей наместнице обитель нерушимо в том же порядке.

Как имущество, которое должно свято храниться, принимается и передается по описи,– так и здесь внешний и внутренний порядок жизни, который должен быть всегда неизменен, один и тот же, принимается и передается так же по описи, с непременным обязательством наблюдать за сохранностью его.

Так вот почему в Дивееве все полно, все дышит памятью о преподобном Серафиме, вот почему там заметно, видимо и постоянно обитает дух его!

И естественно предположить, что нигде еще, после Сарова, не праздновались так светло, так особенно радостно и торжественно дни открытия мощей преподобного Серафима, как в Дивееве.

Дивеевские торжества

Заканчивая свои воспоминания о Саровских торжествах, я желал бы, хотя вкратце, представить описание и Дивеевских торжеств, тем более потому, что эти торжества, кажется, еще не были отмечены в печати, а между прочим, они составляют некоторое дополнение к Саровским.

Это описание составлено по письму очевидца их и главного участника в них местного священника о. Петра Соколова. (Выдержки из этого письма обставлены обычными знаками кавычек).

Днем начала торжеств, как в Сарове, так и в Дивееве, было 16 июля. Вечером (в 4 часа) этого дня собрались в Дивеев депутации из двадцати городов и сел от обществ хоругвеносцев с хоругвями, и по их просьбе пред собором были отслужены торжественная панихида по преподобном Серафиме, а затем молебен, на котором были освящены хоругви.

Молебен и панихиду служил отец архимандрит Сергий (благочинный монастырей) с несколькими священниками. После молебна был совершен крестный ход к кладбищенской Преображенской церкви, алтарь в которой устроен из келлии преподобного Серафима (ближняя пустынька). Здесь около церкви была отслужена панихида, пели хоругвеносцы. Отсюда крестный ход направился по канавке, где исцелились два человека: бесноватая женщина и глухонемая девочка девяти лет от роду, которая стала слышать и говорить произносимые ее матерью слова.

На следующий день в три часа утра из Дивеевского монастыря в Саровскую пустынь отправился замечательный крестный ход; он простирался на две версты; его сопровождал Нижегородский архимандрит Сергий, с 15 священниками и диаконами.

Духовенство во главе с о. архимандритом все расстояние от Дивеева до Сарова (14 верст) шло пешком в облачении, в том числе два священника и один диакон Дивеевского монастыря. Хоругвеносцы, пришедшие из разных городов России, присоединились к крестному ходу в самом Дивеевском монастыре. Понетаевский крестный ход присоединился в деревне Балыкове, в 10 верстах от Дивеева, где был совершен молебен Божией Матери. В крестном ходе участвовали еще монахини Зеленогорского монастыря Нижегородского уезда, пришедшие в Дивеев заблаговременно. Крестный ход шел в два ряда в следующем порядке: впереди – хоругвеносцы с 60 хоругвями, затем от деревни Балыкова – монахини Понетаевского монастыря с хоругвями и чудотворной иконой Знамения Божией Матери и, наконец, дивеевские монахини с хоругвями. За дивеевскими монахинями шли священники и диаконы в облачениях. За ними несли дивеевские же монахини высоко поднятую чудотворную икону Божией Матери «Умиление», пред которой молился и скончался преподобный Серафим. За иконой шел о. архимандрит Сергий с певчими монахинями и послушницами Дивеевского, а потом и Понетаевского монастырей.

«Торжественно, чудно, до глубины души трогательно было это необыкновенное и необозримое шествие, особенно при выходе из Дивеевского монастыря, – при необыкновенной тишине и мраке раннего утра, освещаемого многочисленными фонарями и свечами, и при величественном колокольном звоне. Особенно трогательно было, когда, по выходе крестного хода из Дивеева, солдаты, бывшие в палатках, невдалеке от Дивеева, заиграли на музыке народный гимн «Коль славен наш Господь в Сионе»... Они заиграли этот гимн сажен за 50 до приближения крестного хода и сажен 100 сопровождали его своей музыкой. За полверсты до Сарова этот величественный крестный ход был встречен Саровским крестным ходом и, соединившись с ним после молебна пред иконой Божией Матери «Умиление», величественно, торжественно вступил в ограду Саровской обители».

На 17-е и 18-е числа были совершены собором священников заупокойные всенощные бдения. 17-го числа во весь день и 18-го до всенощной с небольшими перерывами совершались панихиды в двух церквах (в зимнем Соборе и в Кладбищенской) и в келлии преподобного Серафима (дальней пустыньке), что около Кладбищенской церкви; панихиды совершались как местными, так и приезжими священниками, по желанию их и по просьбе народа.

Хотя 17 июля с крестным ходом ушло большинство постороннего народа в Саров, но при всём том в Дивееве осталась опять несметная масса народа. Настроение его было невыразимо благоговейное. Под 19 число местными и приезжими священниками было совершено торжественное, праздничное всенощное бдение преподобному Серафиму (один протоиерей и четыре священника). Во время литии было исхождение из церкви с иконами и хоругвями и обхождение вокруг церкви, причем на каждой стороне церкви были совершаемы литийные моления с остановкой крестного хода. После всенощного бдения был отслужен соборне молебен преподобному Серафиму.

После некоторого перерыва, именно в 10 часов ночи, снова собрались и монахини, и посторонние богомольцы – и пошли с крестным ходом по канавке; крестный ход окончился в полночь. Во время него пели: параклисис Божией Матери, тропари Божией Матери и преподобному Серафиму. Дошедши до Преображенской церкви, остановились пред западными дверями ее и пели молебен преподобному Серафиму; потом было осенение крестом.

19 июля тем же собором священников была совершена торжественная литургия, при очень многочисленном стечении народа. За литургией в положенное время было сказано прочувствованное слово саратовским протоиереем Владыкиным о том, по какому случаю все собрались сюда из разных стран России, а также о жизни и подвигах преподобного Серафима.

По окончании литургии был отслужен собором молебен преподобному Серафиму и совершен крестный ход вокруг церкви и по канавке. 22 июля было совершено Преосвященным Назарием освящение придела (левого) в соборе (летнем) в честь преподобного Серафима; придел этот устроен был в 1875 г., но с тем, чтобы не освящать его до тех пор, когда откроются мощи преподобного Серафима. Так глубока и тверда была еще в то время вера в святость отца Серафима в Дивеевском монастыре -и сия вера не посрамилась.

«17-го, 18-го и особенно 19 числа и далее было много чудес явных, поразительных: исцелялось много больных, особенно глухонемых, по вкушении муки в часовне у жернова преподобного Серафима, а также в Кладбищенской церкви, где алтарь устроен из келлии преподобного Серафима, на канавке и у иконы Божией Матери «Умиления».

Слава Господу Богу, дивному во святых своих!»

Вот описание Дивеевских торжеств со слов очевидца их и главного участника в них. Описание краткое. Но и сего краткого описания достаточно, чтобы убедить нас в том, как эти торжества были беспримерно величественны и какие были при этом невыразимо трогательные картины всеобщего религиозного воодушевления.

Особенно замечательны в этом отношении картины крестных ходов: от Дивеева до Сарова и – по канавке.

Что можно представить прекраснее, величественнее и трогательнее этих картин?

Какие великие, знаменательные моменты переживал православный народ за эти дни в Сарове и Дивееве!

Там совершалась великая тайна! Там открылся обильный, неиссякаемый источник новой жизни, новых мыслей и чувств, новых радостей и наслаждений.

Там всё влекло в новый, неведомый дотоле мир. И этот мир был так близок и ощутимо доступен для каждого, просто верующего и непосредственно чувствующего, сердца.

Там были все братья, от Царя и вельможи до последнего поселянина.

Богатые и нищие, знатные и убогие – все равно взывали к Новому Угоднику, все одинаково искали у Него помощи и защиты и чувствовали себя пред Ним одинаково бедными, жалкими.

Здесь забывались и сглаживались все разности внешнего преимущества и положения, разности наречий, народностей, сословий, званий. И во всем этом чувствовалось стремление души человеческой в небесный, горний мир. Как будто вдруг над нашей бедной, мрачной землей открылся небольшой просвет, чрез который показался край далекого прекрасного неба. И вот устремились сюда, к этому месту, к этому просвету со всех сторон измученные житейской суетой, тоскующие по небу, жаждущие света и простора, страждущие души. И всем хотелось увидеть, хотя бы чуть, край этого неба и хотя бы отчасти насладиться его красотою и тем усладить горечь своей жизни.

И было всем так светло и просторно, так весело и радостно, так сладко и легко.

Близость неба сказывалась из того, что всё здесь было необыкновенно. Здесь жизнь выходила совершенно из круга обычных условий. Здесь видимо побеждались естества устава.

Так! слепые здесь видели, глухие слышали, немые говорили, расслабленные вставали, хромые ходили.

Нет, нужно быть великим художником слова, нужно обладать свободным полетом высокой поэтической души, чтобы достойно изобразить всю эту картину религиозной народной жизни, как она развертывалась и раскрывалась во всей своей красе, во всей своей полноте в событиях Саровского торжества.

Если бы полно и художественно, соответственно действительности, изобразить эту картину, то составилась бы замечательная поэма народной жизни, поэма народного религиозного духа.

Где же вы, великие писатели и мыслители наших дней? Сколько бы здесь вы почерпнули глубоких мыслей! Сколько бы нашли вы прекрасных сюжетов, благодарных тем для вашей работы! Сколько бы засвидетельствовали здесь неожиданных открытий! Но вас эта область не интересует. Вы как бы боитесь заглянуть в душу человека, когда она поднимается до небесной высоты – и, напротив, с видимым удовольствием раскрываете всю ее наготу, когда она погрязает в бездне порока.

«Божественность души»... «небесное призвание»...– всё это старые слова. Ныне более приняты выражения: «человек-зверь», «сверхчеловек, дерзко поправший, смело разбивший всё святое – это идеал будущего»...

«И никто ни в чем не виноват, ибо все мы одинаково скоты». Так заключает одну повесть («В степи») ныне излюбленный писатель (М. Горький). Эту заключительную мысль можно одинаково поставить в конце любой его повести, а также и в конце повестей других писателей нового направления.

Наука усердно старается доказать, что человек есть лишь высшее животное, достигшее настоящего совершенства в прогрессивном развитии по законам эволюции на пространстве многих веков или тысячелетий.

Вслед за наукой и литература, изображая поступки и деятельность человека и развертывая пред нами полно и подробно всю внешнюю и внутреннюю жизнь его, старается доказать с некоторым эффектом, что «все люди скоты». И кто ближе всего подходит в этом случае к натуре, стараясь вывести наружу все животные инстинкты человека, того считают «пророком». Становится жутко читать эти повести. Страшно жутко (например, «Трое» М. Горького).

И думаешь: ужель вся жизнь такая? Ужель один исход из этой жизни – идти напролом и по дороге всё топтать, ломать, коверкать, ничего не щадя, не жалея, чтобы составить свое лишь счастье?

Есть люди, которые учат исполнять волю Божию, любить всех людей, и что в этом суть и смысл жизни. «Всё это вздор! -так говорит один герой в повести М. Горького «Макар Чудра».– Живи, как сумеешь, живи во всю ширь своей натуры». «Живи во всю ширь своей натуры» – вот проповедь нынешних писателей.

И ужели жизнь на самом деле такова, что не может дать лучших типов, лучших картин и образцов для рассказов? Ужели нет в ней лучших сторон, лучшей области?..

Но если бы вы пришли в Саров, то увидели бы здесь другую жизнь, может быть, мало знакомую, но такую, которою только и живо человечество, без которой нет жизни в самой жизни.

И сколько здесь было пищи для наблюдательного ума!

Психология толпы, психология личного чувства, восторг верующего сердца, блеск великолепия торжеств – какие это прекрасные темы для прекрасных, художественных картин великой исторической жизни! Было здесь над чем задуматься, было что анализировать.

И после того – замечательно упорное равнодушие со стороны некоторой части прессы к этому великому историческому явлению!

Некоторые периодические издания (например, «Русские ведомости», «Курьер», «Природа и люди») ни словом не обмолвились в свое время о Саровских торжествах. Это тоже знаменательно в своем роде.

О пожаре, случившемся в какой-либо части или улице какого-либо города, сообщается во всеуслышание всей России, – а вот о пожаре, который охватил всю страну от края до края, – ни слова.

Если бы такое движение народное, такой подъем религиозного духа усмотрены были в расколе или в какой-либо секте... о, тогда затрубили бы все, стали бы распространяться о значении религии в жизни человека, стали бы торжественно доказывать, что во всякой вере есть своя доля истины!

Но православие – это что-то старое, отживающее, и мало того, – это какой-то тормоз в историческом движении народа по пути к прогрессу, и потому как свидетельствовать о его торжестве? Не лучше ль умолчать?

Но это молчание напоминает собою молчание книжников на вопрос Иисуса Христа: «Крещение Иоанново откуда было, с небес или от человеков?» Они рассуждали: если скажем «с небес», то Он скажет нам: почему же вы не поверили? А если сказать: от человеков – боимся народа; ибо все почитают Иоанна за пророка (Мф. 21, 25–26).

Было часов одиннадцать утра, когда мы покидали Дивеев. К двум часам приехали в село Глухово. Здесь был отдых, отсюда до Арзамаса около сорока верст. В четыре часа отправились далее. Ехали длинным, длинным обозом, подвод в тридцать. И что за скучная была езда! Едем версту, другую – вдруг остановилась какая-либо подвода впереди, весь обоз останавливается: ждет пять, десять и более минут. И как мучительно быть четырнадцать часов в дороге и в таком положении: ни сидеть, ни лежать!

В шесть часов утра мы, наконец, приехали в Арзамас. Поезд пассажирский (обычного состава) должен был прийти часов в десять или одиннадцать. Долго ждать, томительно долго. И вот я решился сесть на первый приехавший богомольческий поезд: всё же движение, разнообразие.

Богомольческие поезда были устроены из товарных вагонов, где сиденья были сделаны из простых досок, установленных вдоль стен и поперек вагонов. В этих вагонах, хотя было и не особо чисто, но просторнее, чем в обычных пассажирских поездах. Здесь можно было и посидеть, и полежать. Досадны были только долгие остановки на станциях.

Здесь я близок был к народу так, что мог видеть его как бы внутреннюю жизнь, чувствовать его настроение.

...Когда я ехал в Саров, было много народу в вагоне. В одно время и в одном месте вагон вдруг заполнился натесно одним рабочим людом. И вот услышал я тогда бесшабашные песни, отчаянную игру на гармонике и всякие скверные слова. Это был настоящий ад. Я должен был, сидя в углу, прятаться за спины других, чтобы не быть нагло высмеянным или дерзко вышученным. И это в вагоне третьего класса. Проехали несколько верст – схлынула, наконец, эта беспорядочная публика, и не слышно стало песни и ругани, но в ушах долго и долго продолжали раздаваться душу раздирающие звуки.

И вот теперь я вижу: народу так же полон вагон, но – ни шуму, ни громкого разговора, ни шуток, ни даже смеха. Все сидят с серьезными, спокойными лицами, каждый погружен в глубокую думу, каждый сосредоточен на чем-то, как бы что глубоко храня в душе своей. И вспоминается другая картина: Великий четверг. Поздний вечер. Отошла служба Страстям Христовым. Народ идет из церкви не спеша, медленно. Каждый несет в руке свечку, и так бережно несет ее, стараясь, как бы не потухла она. Каждому хочется донести этот огонь, возженный в церкви во время чтения «страстей», донести до своего дома. И думается, теперь все в душе своей несут тоже огонек, возженный в Саровской обители, несут так бережно, боясь, как бы не потушить. Поэтому каждый так внутренне сосредоточен и избегает излишних разговоров, а тем более шуток: он еще не может и не хочет оторваться мыслью от того, чего он был свидетелем.

И хочется ему донести этот огонек не погасшим до своего родного дома.

Несите,– неси православный народ, этот божественный огонек во все концы, во все отдаленные края своего обширного отечества, и да возгорится от него новая светлая, святая жизнь!

Подчиняюсь и я общему настроению. И вот проходят пред моим воображением одна за другою, одна другой прекраснее, картины недавнего прошлого.

Вот первая ночь. Прекрасная, светлая ночь. Небо покрыто тысячами звезд и так ласково и вместе удивленно смотрит на чудные картины земли.

И странным ему кажется, как на этой земле зажглось вдруг бесчисленное множество звезд (огни свечей). Все они горят одинаково ровным, спокойным, чудесным светом; и долго, до глубокой полночи горят и мерцают они.

И думает небо: не его ли это звезды чудесным образом отразились на земле? Но нет, свои звезды знает оно: оно видит свои звезды, отраженные в глубине реки, – и узнает их. Но как бы могли они отразиться по берегу реки, по опушке леса, в чаще и в самой глубине его? И ниже спускается небо – и больше еще удивляется, слыша чудное, несмолкаемое пение то с берегов реки, то из глубины леса. Уж не ангельское ли?

Это пение,– не серафимовский ли немолчный глас? И спустилось на самую землю чистое, святое небо, и увидело здесь оно, что это за звезды земли, что за пение земных ангелов. И земля в это время была чистая и святая, как и самое небо. И слились тогда небо и земля в братском лобзании, смешались тогда звезды земли с небесными звездами и слилось в один общий гул ангельское небесное пение с пением земным...

И воцарилась чудная гармония...

И в этом братском лобзании, в этом взаимном приветствии небо осыпало землю всеми своими дарами, а равно и земля отдала всё, что имела самого лучшего...

Вот вспоминается Саровский звон. Начинается перебор маленьких колоколов. Слышатся желанные, серебристые звуки. Звон все усиливается и усиливается,– и, наконец, раздается последний удар – в самый большой колокол. Послышался звук самый могущественный, самый сильный. От этого удара заколыхалась вся окрестность. Маленькие и средние колокола – и те как будто испугались и стали испускать теперь какие-то трепещущие, приятно-дрожащие звуки.

Этот удар был последним в последовательном переборе всех колоколов, но он не остановил звона, – напротив, он дал новый ход ему, новый строй, вложил в него душу.

Теперь уже он, не дожидаясь прежней очереди, стал равномерно повторяться, раз за разом, устанавливая таким образом как бы такт, прислушиваясь к которому, маленькие и средние колокола наперерыв, но в согласном между собою порядке, наигрывают и повторяют каждый свою мелодию.

И звон всё усиливается, всё крепчает, всё становится могущественнее. Звуки большого колокола, вырвавшись из-под удара тяжеловесного языка, с громом рассекают, могущественно сотрясая, воздух и широкою волною несутся по окрестным холмам и долинам; за ними и впереди их более легкою волною несутся звуки других колоколов.

И вот, нагоняя волну за волною, помчался в безвестную даль радостный гул Саровского звона, над всем господствуя и всё подчиняя себе везде, куда лишь достигает. Всё внимает ему. И сердце, увлеченное этими волнами, участвует в общей их жизни: то, восторженное, оно поднимается и рвется за ними в бесконечную высь, выступает и просится за ними в неведомую, безбрежную даль; то, спокойное, с затаенным дыханием, останавливается оно в своих порывах и – как бы замирает; то вдруг, как бы от усиленного толчка, задрожит всё и затрепещет.

Кончился звон – и умчались волны его, одна за другою замирая вдали, но не бесследно исчезли они: в сердцах людей остались новые звуки, новые чувства, вызванные ими, и эти звуки и эти чувства долго, долго еще будут биться и раздаваться внутри их...

Остановился поезд. Звонок. Последняя станция. Прервалась нить воспоминаний. Опять открылась эта серая, скучная действительность. А тот мир, полный светлых грез, полный чудных снов, отошел далеко, далеко...

Душа была восхищена на небо и видела там неизреченную райскую красоту, слышала там чудные песни, ощущала там сладость святого благоухания. Недолго она наслаждалась, и снова она, как изгнанница, среди плачевной юдоли грешной земли. Но долго на свете она будет томиться, «желанием чудным полна». Пройдут еще годы, и многие годы, а звуки небес еще будут жить и раздаваться в душе, и ничто заглушить их не может. И заменить их не могут уже все эти «скучные песни земли».

Печатается по изданию:

Свящ. Василий Тигров. Воспоминания о Саровских торжествах. Тамбов,

Типо-литография Губернского правления, 1906.