Благочестивые истории
Праздник для кота
Случилось это на погосте Шаблыкино Тверской епархии. Был у отца Василия кот, звали его Шарфик. Черный как смоль, а вокруг шеи действительно виднелась белая полоска, словно шарф. Голос у Шарфика был очень тоненький — незнакомый человек оглядывался, надеясь увидеть маленького котенка, а вместо этого видел хитрую физиономию огромного поповского кота. Больше всего на свете Шарфик любил поесть. Правда, отец Василий заставлял жить своего питомца строго по уставу — во время поста ему не давали ни молока, ни мяса. За это время Шарфик худел в два раза, зато потом, в Светлую седмицу, вновь обретал упитанность.
Как-то раз Успенским постом залез Шарфик в кладовку к соседям и поел вдоволь чужой сметаны. Он был застигнут хозяевами врасплох и схвачен жестоко за хвост. От страха он так рванулся, что остался без хвоста. Дней десять сидел в углу мрачно, не пил, не ел, а потом повеселел и без хвоста стал еще более живым и привлекательным.
Однажды Рождественским постом отцу Василию подарили баранью ногу. А жили мы тогда, в середине 1980-х, весьма скудно. Приход был глухой, такие называли «уход» (служили там только одну требу — отпевание). Очень часто у нас не было денег даже на хлеб, поэтому варили супчик из картошки с капустой, и все. Так что баранья нога — достояние. Целый месяц ждал отец Василий того дня, когда он сможет сию ногу начесночить, нашафранить, наперчить да в русскую печь поставить. И вот момент настал. Отправляясь на Рождественскую службу, он принес ногу в дом и положил ее на стол, чтобы та растаяла. А после службы, открыв дверь на кухню, с удивлением обнаружил, что ноги нет.
Окна-двери были целы, через замочную скважину воры проникнуть не могли, но ноги — не было. «Уж не бесы ли шутят?» — подумал отец Василий и в это время услышал странное кряхтение, доносившееся из угла. Там, возле печи, имелся довольно большой лаз — для кота. Подпол на кухне низкий, сантиметров двадцать, а лаз нужен был для того, чтобы кот мог зимой ходить туда по нужде.
Отец Василий обернулся на звук и увидел, что в лазе застряла баранья нога, а Шарфик с другой стороны пытался ее затянуть под пол. И тут отец Василий совершил роковую ошибку. Он топнул громко своим сапогом, Шарфик от страха дернулся изо всех сил — и баранья нога навсегда исчезла под полом. Пришлось батюшке разговляться капустой да картошкой. Несколько дней кот не показывал носа. А когда наконец вылез — толстый, сытый и довольный, — настоятельский гнев уже прошел и кот был наказан только словесно.
Так отпраздновал Рождество протоиерейский кот Шарфик.
Чудо
В середине 1980-х годов в Питере я познакомился с одной старушкой. Звали ее Александра Ивановна. Она была духовной дочерью митрополита Вениамина (Федченкова), рассказывала о нем много любопытного, но речь сегодня не о том. Александра Ивановна вспоминала, что от рождения она не могла ходить. Ее отец был железнодорожным инженером, человеком в дореволюционной России весьма состоятельным. Он показывал ее лучшим докторам, в том числе и заграничным. Те только руками разводили — не могли определить, что за болезнь, а значит, и помочь были не в состоянии.
Ее мама была очень набожной, поэтому все время носила дочь в храм. А поскольку из-за профессии отца им приходилось менять место жительства, то они часто посещали разные храмы, где хранились мощи разных святых.
Александре было лет пять или немногим больше, когда они поселились в Иркутске. Мать по обычаю принесла дочь в кафедральный собор, оставила сидеть на скамье, а сама встала на колени перед гробницей святителя Иннокентия Иркутского и горько заплакала.
Александра Ивановна рассказывала, что ей стало так жалко маму, так жалко, что она… сама встала со скамейки и пошла к ней, чтобы ее утешить.
С тех пор ноги ее стали крепкими. При нашей встрече ей было далеко за восемьдесят, а она ходила легко и свободно, без старческого шарканья.
Сила молитвы
А вот еще одна поучительная история из приходской шаблыкинской жизни.
Случилось так, что за лето мы перекрыли крышу трапезной части нашего храма, переложили печи в алтаре и в доме, в результате чего церковная казна оказалась совершенно пуста. Больших праздников впереди не предвиделось, чтобы надеяться на денежные поступления, и мы с отцом Василием слегка приуныли. После нескольких дней сплошного картофелеедения наши силы поубавились, а в животе, казалось, выли волки.
«Будем молиться!» — решительно сказал настоятель, и мы стали добавлять к обычному утреннему правилу акафист и канон святителю Николаю.
Так прошло две недели, и вот однажды на службе появилась женщина средних лет в сопровождении молодого человека. Подходя к кресту, она сказала, что ее сын служил в Афганистане и она дала обет: если он вернется живым, то отдаст все свои сбережения самой бедной церкви Тверской епархии. Сын пришел с войны невредимым, и она поехала в епархиальное управление, чтобы узнать, какой приход самый бедный. Ей указали на наш храм.
Женщина пожертвовала пятьсот рублей (большие деньги по тем временам), и мы были спасены от голода и нужды.
Мы продолжали читать акафист святителю Николаю. Еще через несколько дней приехали две сестры-старушки из Торжка, где раньше служил отец Василий. Они услышали, что батюшка затеял ремонт, и решили пожертвовать все свои сбережения.
Ну, после этого жизнь совсем наладилась. Еще некоторое время по инерции читали акафист, но потом оставили сие занятие.
После этого у нас почему-то начались с настоятелем трения, хотя раньше были мир и дружба. Отец Василий решил зачем-то выбить из меня столичный богемный дух. Делал он это довольно суровыми методами, так что через несколько месяцев я вынужден был покинуть Шаблыкино. Теперь вот думаю: может, напрасно мы перестали молиться святителю Николаю?
Владыка милостивый
Митрополита Иоанна (Разумова) Псковского все называли милостивым. И было за что. Епархия в советские годы была самой, наверное, бедной в Русской Церкви. Священники жили не просто бедно, а хуже нищих. Отец Никита рассказывал, что было лето, когда у него на приходе в Боровике обитало десять человек и все питались почти одними только грибами: на завтрак — грибы жареные, на обед — суп грибной, на ужин — грибы с картошкой, и все. Денег на то, чтобы купить хлеба, не было. А зимой сидели они у окна с дьяконом Виктором голодные, и отец дьякон, задумчиво глядя на метель, изрек: «Хоть бы покойника принесли…» В том смысле, что на отпевание хотя бы хлеба буханку бабушки принесут или пряников мятных. Но отпевать в славном месте Боровик было некого, потому что все давно уже умерли.
Владыка Иоанн, конечно, знал про эту нужду, он был монах дореволюционного пострига, пережил и повидал много. Когда священники приходили к нему, то он всегда опускал свою большую руку в ящик письменного стола, извлекал оттуда купюру не глядя и, когда благословлял, давал приходящим — кому три рубля, кому пять, а кому червонец. Священники знали это, иногда специально приезжали к митрополиту второй раз за день, говоря при этом: «Совсем забыл, владыко…» И в руку их снова опускались купюры от щедрот митрополичьих.
Однажды мы с отцом Романом М. оказались в Пскове без гроша в кармане. Было не на что даже вернуться на приход. Все знакомые на звонки отчего-то не отвечали.
«Ничего, — оптимистично сказал отец Роман. — Пойдем к владыке, он не обидит…»
А время уже было вечернее. Пришли мы в епархиальное управление, секретарь пустил нас к митрополиту. Поговорили о том о сем (говорить-то было на самом деле не о чем), потом засобирались уходить. Владыка долго, минут пять, сидел за столом не вставая. Видно было, как он искал нужное в ящике. Потом откинулся, произнес растерянно: «Ничего нет, всё попы разобрали».
Мы попрощались с владыкой и пошли ночевать на вокзал.
Щедрой души был владыка Иоанн!
Исаич
Нет, речь пойдет не о знаменитом Солженицыне, а о простом великолуцком нищем — Иване Исаиче. Происходил он из старообрядцев, а побирался возле нашего храма. Ходил всегда в длинном пальто нараспашку, с кривой палкой в руке, с копной никогда не мытых волос на голове и со всклокоченной бородой. Глаза у него были круглые, слегка безумные. Он чем-то походил на пророков с фресок Феофана Грека. Я любил посидеть с ним на завалинке, побеседовать на разные темы. Настроен он был весьма эсхатологически, говорил, что скоро конец всему, а потому работать не надо, жениться не надо, даже в церковь ходить не надо. «А церковь-то тут при чем?» — спрашивал я его. «Потому что везде анчихрист!» — переходил на шепот Исаич, и глаза его от страха, казалось, вот-вот вывалятся из орбит.
Он был не просто побирушка, а в некотором роде философ. На вопрос: «Где ты живешь?» — он отвечал загадочно: «Нигде! И везде!..»
Прихожане говорили, что его время от времени забирали в психушку — например, за то, что однажды он залез на постамент памятника Ленину и оттуда обличал советскую власть. Я всегда делился с ним тем, что оставляли в храме прихожане. Однажды не глядя дал ему какой-то кулек и пошел домой.
А через час постучался в дверь Исаич, весь в слезах. «Ты знаешь, что ты мне дал?» — спрашивал он плача. Я терялся в догадках: может, денег кучу или яства какие-то особенные? Исаич не стал мне говорить, а просто протянул записку, в которой каллиграфическим почерком было написано: «Ты дал мне три луковички». Чем запали Исаичу в сердце эти луковички, не знаю, но с тех пор он стал почитать меня особо. Всегда помогал до дому корзинку донести, а если встречал в городе, то радостно размахивал своим кривым посохом и кричал: «Володя! Три луковички! Я помню!..» И я почему-то всегда помню Исаича и молюсь за него.
Церковь и комсомольская стройка
Был у меня друг, священник отец Владимир Р. Был он человек ревностный и горячий, за восемь лет священства поменял двадцать пять приходов и четыре епархии. Мы познакомились с ним в храме села Родового, когда отец Роман перешел в другое место. Отслужил он у нас всего одну службу, потому что отказался отпевать человека, который в церковь никогда не ходил. Староста и члены двадцатки возмутились, и на следующей службе отца Владимира уже не было. Однако мы успели подружиться, поскольку и у него, и у меня был один духовный отец в Питере — блаженной памяти отец Александр Козлов. Я всегда ночевал у него во Пскове, а он посещал меня в местах, где я псаломничал.
Было дело — прислуживал я в Псковском кафедральном соборе. Послушание от архиерея было простое — кадило раздувать, чтобы не погасло, и подавать его вовремя. Однажды я получил серьезное предупреждение: кадило погасло на середине храма во время архиерейского каждения. Хор вдруг замолк, наступила непонятная пауза в службе, и тут раздался поставленный баритон владыки: «Господа пономари! Если еще раз погаснет во время службы кадило, то я высыплю угли на ваши головы!» Послание это было обращено исключительно ко мне.
Но я, конечно, не ограничивался кадилом, еще помогал читать и петь на клиросе, пособлял другим братьям выносить ковры на улицу на просушку, потому что из-за плохой гидроизоляции в алтаре всегда стояли лужи, а владыка мокрых ковров не терпел. И еще много разных дел было.
Приходит как-то отец Владимир и говорит: «Чего это ты так плохо выглядишь? Поехали лучше ко мне, в баньке попаримся!» Я начинаю перечислять, что мне нужно еще сегодня сделать, а он меня прерывает:
«Слушай, какое послушание дал тебе владыка, когда принимал на службу в собор?» — «Быть кадиловозжигателем». — «Вот и разжигай свое кадило, а ковры пусть трясут те, кому положено. Запомни, брат, церковь — это не комсомольская стройка и энтузиазм здесь неуместен».
Много лет прошло с тех пор, давно я не был во Пскове и не видел отца Владимира, а слова его не забыл…
Как я краденое скупал
В моей церковной жизни было много историй не очень приятных, но вполне поучительных.
Как-то раз в псковском соборе ко мне в колокольню, где я обитал, постучала женщина со свечного ящика. «Там пришел молодой человек, предлагает крест и Евангелие. Может, купишь?»
Пошел я в собор. У свечного ящика крутился юноша со странной прической. «Пятьсот рублей, — сразу выпалил он, — и ни рубля меньше!» Как будто я собирался с ним торговаться.
Евангелие и крест были явно церковными, напрестольными. Исторической ценности они не имели, были произведены в Софринских мастерских. Я спросил, откуда они. «От дедушки! — отчего-то нервничал «продавец». — Если не хотите, я в другой храм отнесу».
«Неси», — равнодушно ответил я и повернулся, чтобы идти прочь.
«Сколько это стоит?» — бросился вслед за мной юноша. «Рублей сто, не больше». — «Хорошо, я согласен».
Я занял на свечном ящике сто рублей, юноша схватил их и тут же исчез. У меня осталось неприятное чувство, но я подавил его и пошел в колокольню за деньгами.
А когда вернулся, то застал у ящика и старосту, и казначея, и прочих начальствующих. Все были в панике.
Оказывается, за время моего отсутствия позвонили из епархиального управления и сказали, что среди бела дня ограблен храм в Завеличье, украдены… напрестольные крест и Евангелие. Пока священник вышел служить панихиду, кто-то пробрался в алтарь и прямо с престола стащил святыни.
На следующий день приехал владыка со всем псковским духовенством. Он сказал речь о том, что надо быть бдительными, а потом пересказал историю похищения и «обретения» святынь. «Вот епархия! — засмеялся он в конце своей речи. — В одном храме воруют, а в другом — скупают краденое!..»
И… выписал мне премию в сто рублей. За бдительность, так сказать.
Года через два меня вызывали в славный город Томск свидетелем на суд по делу церковных воров. Оказывается, они действовали по всей России и обокрали немало церквей. Поймали их как раз в этом сибирском городе.
На суд я не поехал, потому как был в то время в монастыре.
Но осквернители храмов, надеюсь, получили по заслугам.
Комментировать