Оглавление
Предисловие
В тесных рамках настоящей книги мы рассмотрим выдающиеся события в русской духовной жизни ΧVIIΙ века и помянем труды тех деятелей веры и просвещения духовного, чьи руки спасли Россию от великой, угрожавшей ей опасности умаления в ней праотеческой веры, и вывели из бурь корабль Русской Церкви с нерастраченным Ее сокровищем — всей полнотой и истиной православия.
В этот же труд включены и жизнеописания славнейших подвижников благочестия за 18-й век, соответствующие по содержанию моей книге «Русские подвижники 19-го века».
Кроме жизнеописаний подвижников, главнейшими пособиями при составлении этой книги послужили труды гг. Чистовича Феофан Прокопович и его время, Шляпкина Св. Димитрий Ростовский и Знаменского, о Русской Церкви в эпоху Екатерины II.
Весь почти восемнадцатый век представляет собою одну из самых сложных эпох русской истории.
То был век полного переустройства решительно почти во всех областях этой жизни. Как часто болезнен бывает чрезмерно быстрый рост организма, так же болезненно было многое в тех коренных внезапных преобразованиях, которыми точно желали искоренить все старое, даже если оно было хорошо, искоренить только лишь оттого, что оно было старое, а на месте этого старого насадить новое, не всегда удачное.
В этой погоне за нововведениями было немало неудачного и преувеличенного. Желали освежить религиозную жизнь народа — и ударились в протестантизм; желали усовершенствовать монашество — и чуть было не разрушили его.
Но, славу Богу, время и жизнь — жизнь, мудрый, осторожный врач исторических заблуждений и ошибок — исправили все, что непрочного, скороспелого было в реформах ХVIII века.
И, если мы сравним время Феофана — эту эпоху доносов, судов над архиереями, погибавшими в ссылках и казематах, — с эпохой Платона, стоящего на рубеже ΧVΙΙΙ и XIX веков: несмотря на то, что и при нем были недочеты в положении церкви, — мы будем удивлены чрезвычайной разницей между настроениями и, так сказать, колоритами обеих эпох. В первой — общая смятенность, подавленность, страх; во второй — тишина и спокойствие.
Е. Поселянин
С.-Петербург.
Декабрь, 1904 г.
Часть I
Глава I. Религиозные воззрения Петра Великого. — Недовольство приверженцев старины. — Последний патриарх Адриан. — Переходное время. — Монастырский приказ. — Местоблюститель Стефан Яворский и его стояние за православие.
Последний патриарх московский Адриан был человек старого склада, со столь неподвижными убеждениями, что никак не мог сочувствовать деятельности Петра, страстной рукой увлекавшего Россию по пути реформ.
Насколько патриарх Адриан был верен старине, видно из того, что он предавал анафеме брадобритие, что лютеранские верования возбуждали в нем ненависть не большую, чем курение табака. В одной из своих проповедей он жалуется, что многие «от пипок табацких и злоглоголств люторских, кальвинских и прочих еретиков объюродели». В этой проповеди его звучит глубокое недовольство на вольнодумство нового времени: «Совратясь со стезей отцов своих, говорят: „для чего это в церкви так делается? Нет в этом пользы, человек это выдумал…» Едва только святым книгам узнает имя или склад словесный, и уже учит архиереев и священников, монастыри править, устрояет чин церковный».
В начале царствования Петра, когда юный царь сперва был под опекою царевны Софьи, потом под влиянием матери своей, Натальи Кирилловны Нарышкиной, до того ненавидевшей иностранцев, что она никогда не допускала их к своей руке, — такое направление не шло в разрез с главным течением времени.
Но Петр вырос, созрел, его характер отлился в оригинальные формы. В нем не было духа древнего великорусского благочестия, он не дорожил формами этого благочестия, хотя был человек глубоко верующий. Он всем существом своим был практик. Учившись на ходу, среди потех, он бросился прежде всего к тому, в чем видел пользу. Не вероисповедные толки, не блеск богослужений церковных, к чему так лежала душа былых московских князей и царей, занимала Петра, а крепости, верфи, флоты, пушки, ремесла. Большинство прежних русских людей не решились бы знаться с еретиками-иностранцами. Петр же без всякого сомнения пошел к ним за внешними знаниями.
Суровый делец с какой-то болезненной ненавистью к религиозной исключительности: таков был Петр, и таким вышел он, отчасти благодаря обстоятельствам. В начале его царствования произошли страшные бунты тупых приверженцев старины, называвших себя староверами. Волнения невежественной черни под личиной веры, во имя будто бы древнего православия, заговор на жизнь Петра, восстание стрельцов. И то, что все эти люди прикрывались мнимой религиозностью, выставляли веру отцов, как знамя, за которое они боролись: все это и образовало в Петре такую вражду ко всему, что имело вид религиозной обособленности и исключительности. Эти же обстоятельства придали реформам Петра крутой, насильственный, несколько даже жестокий характер.
Но глубокой несправедливостью было бы обвинять Петра в недостатке любви к России, в отсутствии религиозных чувств. Россию он любил пламенно, и в отношениях к Европе видел лишь орудие для усиления России. «Европа, — писал он, — нужна нам только на несколько десятков лет. А после того мы можем обернуться к ней задом».
Служение России, ежедневный настойчивый труд для нее, представлялись Петру высокой, религиозной обязанностью.
«О Петре ведайте, — говорил он пред Полтавской битвой, — что ему жизнь не дорога; жила бы только Россия во славе и благоденствии». «Молись и трудись, — повторял он часто и прибавлял к этому слова апостола: — аще кто не хощет делати, ниже да яст». Раз он написал боярину Стрешневу: «Мы по заповеди Божией к праотцу Адаму в поте лица своего хлеб едим». Петр сознавал, что самые упорные труды могут быть неудачны, если не будет на них Божия благословения. На это указывают его слова: «Быть трудолюбивым и честным — вот лучшая политика человека, власть имущего. Приносит она, однако же, мало пользы, если не сопутствует ей благословение Божие». В великих обстоятельствах своей жизни Петр всегда с особой силой помнил о воздействии Провидения. Так, по случаю взятия Азова, Петр писал Шереметеву: «Письмо ваше о пресчастливой победе с превеликой радостью приняли и Господу Богу сердечно благодарили, ибо таковые случаи Ему единому приписывать достоит». При известии о заключении мира со Швецией царь писал: «Николи наша Россия такого полезного мира не получала. За еже все — да будет Богу, всех благ виновнику, выну хвала». После неудачи с турецкой армией на берегах Прута, Петр писал в Сенат: «Так воля Божия благоволит и грехи христианские допустили. — Но мню, что праведный Бог может к лучшему сделать».
Петр маливался Богу. По праздникам ходил в церковь и по живости своего характера пел на клиросе, читал Апостол. Но все же нельзя сказать, чтобы он отличался особым благочестием. Все проявления древнерусской набожности, постничество, многочисленные земные поклоны, много свеч, зажженных пред образами, любовь к звонким колоколам: все это ему не нравилось, было не в его духе. Но порой религиозное чувство вспыхивало в нем с силой, искавшей внешнего выражения. Когда после страшной бури на Белом море, он пристал к берегу у Пертоминского монастыря, то, полный благодарности к Богу за спасение жизни, он поставил на память об этом крест. Одержав Полтавскую победу, которая прославила Россию громкой славой и дала ей значительное место среди европейских держав, Петр, под наплывом сильного религиозного чувства, воздвиг на поле битвы собственноручно крест с надписью: «Воины благочестивые, за благочестие кровию венчавшиеся в лето от воплощения Бога Слова 1709». Проживая дни лечения в Богемии, в Карлсбаде, Петр часто удалялся для уединенной молитвы на гору неподалеку, где доселе деревянный крест означает место царской молитвы.
Однажды государь прибыл в Смоленск для казни взбунтовавшихся стрельцов. Когда преступники были уже подведены к плахе, из толпы народа к ногам государя бросилась игуменья Смоленского монастыря Марфа с громким воплем о помиловании. Царь смягчился душой от этой неожиданной мольбы, подал рукою знак остановить казнь и отменил ее. Ощущая сладость прощения и желая отблагодарить Марфу, царь приказал, чтоб она требовала от него, чего пожелает, и что он все исполнит. Марфа просила воздвигнуть в ее обители вместо деревянной — каменную церковь, что и было сделано.
Переезжая в Петербург, Петр перевез из Москвы много святынь в виде прославленных чудотворных икон. Так, перевез он знаменитую Казанскую икону, свою келейную — Нерукотворенного Спасителя, находящуюся поныне в «домике Петра Великого» на Петербургской стороне, Знамения Царскосельскую и Всех Скорбящих Радости.
Но, как всегда бывает с людьми страстного характера, несочувствие Петра к набожности древнерусского характера выразилось в формах чересчур резких, иногда непристойных и даже неостроумных.
Так, Петр учредил «всешутейший и всепьянейший собор», во главе которого поставил бывшего своего учителя, пьяницу Никиту Зотова, с титулом патриарха Иренбургского, Яузского и всего Кокуя; членам этой шутовской компании были розданы имена экклезиархов, диаконов, и т. д.; сам Петр принял на себя должность протодиакона.
Понятно, что такие поступки сильно возбуждали против Петра и его серьезных реформ ту часть русского общества, которая чтила старину. И дело дошло, наконец, до того, что его некоторые считали антихристом. К чувству оскорбленного национального достоинства, раздраженного и задетого неуместными придатками реформ Петра, присоединилась и великая экономическая тягота, так как реформы, особенно военная часть, требовали громадных расходов. Помимо издержек на военное дело, дорого стало русскому народу и построение Петербурга, к которому сгоняли плотников, каменщиков и разнообразных мастеров.
Не в одной среде старой родовитой Москвы, крепко привязанного к старине служилого сословия и являющегося всегда консервативным элементом духовенства, деятельность Петра осуждалась и вызывала тяжелое чувство. В скорости, с какой Петр преобразовывал Россию, было, конечно, нечто непосильное народу, который напрягался из последних сил.
Насколько правительству приходилось быть изобретательным в собирании денежных ресурсов с народа, видно, например, из указа о гробах от 15 января 1705 г.[1]: велено было отобрать дубовые гробы по указанной цене, под страхом наказания не приславшим; собранные продавать по цене вчетверо; если принесут покойника в дубовом гробе без указанного ярлыка, допрашивать.
Поборы натурой были постоянно. Монастырский приказ, ведавший по смерти патриарха Адриана духовенство и монастыри и их имения, постоянно должен был доставлять на государственные надобности крупные средства. В 1705 году последовал указ архиереям и настоятелям монастырей давать жалованье «против прежних дач с убавкою» и очень значительной, «а в архиерейских домах всяких чинов людям»… давать половину, а «другую половину сбирать в монастырский приказ на дачу жалованья ратным людям».
В Москву с монастырей требовали лошадей на смотр, не годятся ли для военного дела, требовали каменщиков, кирпичников, столяров, кузнецов и печатников — и денег, денег, денег для корабельной стройки, для верфей, для войн. В 1707 году Петр, нуждаясь в деньгах для войны, дал приказ прислать в Москву из архиерейских домов и монастырей серебряную казенную посуду, оправленную серебром сбрую и ломаное серебро, кроме освященных сосудов и церковных вещей.
Что силы населения были истощены, видно, например, из того, что сочувствовавший реформам Петра Новгородский митрополит Иов пишет государю челобитную с просьбой освободить его от посылки плотников на Воронежскую верфь, а позже говорит о невозможности выслать денег: «У меня денег нет. Да освободит великий Государь нас от такого несносного и невозможного даяния».
Вот, на почве этого экономического изнурения — и всякое неудовольствие духовной, так сказать, стороной реформы принимало болезненное направление, выражавшееся хоть бы в признании Петра антихристом.
Жаловались даже солдаты, жаловались горько. Сохранилось интересное подметное письмо 1716 года.
«Уже-де тому 15 лет, как началась война со Шведом. Нигде мы худо не сделали и кровь свою не жалеючи проливали, а и поныне себе не видим покою, чтобы отдохнуть год или другой; жен и детей не видим. Сравняли-де нас с посохою, как пришел из кампании, из лесу дрова на себе носи, и день, и ночь упокою нам нет… Уже чрез меру лето и осень ходим по морю, чево не слыхано в свете; а зиму также упокою нет на корабельной работе, а иные на камнях зимуют, с голоду и холоду помирают. А государство свое все разорил, что уже в иных местах не сыщешь у мужика овцы».
Конечно, Петр сознавал это недовольство населения, которому в государственных видах должно было напрягаться до последней возможности. Он глубоко страдал, видя непонимание своих стремлений, своей жажды быстро, гигантским шагом, двинуть Россию вперед. И особенно тяжело ему было видеть несочувствие себе в лицах, стоявших на высоте, всеми видных, задававших общий тон. А первым из таких лиц был патриарх.
Глубокая внутренняя рознь была между Петром и последним русским патриархом Адрианом. Петр не принимал от него того, что принимал от совершенно неизвестных ему лиц. Выше было рассказано, как смоленская игуменья Марфа вымолила у Петра избавление от казни стрельцов. Патриарх Адриан в Москве, помня древнее право святителей московских печаловаться за опальных, пришел в застенок с иконою Богоматери на руках и молил царя о пощаде стрельцов. Петр не принял его печалования. «Зачем ты здесь, — закричал он: — скорее уходи и поставь икону на свое место; знай, что я не меньше твоего чту Бога и Его Пречистую Матерь, но мой дом и истинное благочестие обязывает меня заботиться о народе и карать злодеяния, ведущие к общей гибели».
Сперва Адриан резко осуждал иноземные обычаи, вводимые царем, но скоро должен был замолчать. Последнее время он жил безвыездно, ни во что не вмешиваясь, под Москвой, в своем любимом Перервинском монастыре.
Народ был этим недоволен и говорил… «Какой он патриарх? Живет из куска, бережет мантии да клобука белого, затем и не обличает».
В этом безучастии патриарха, Петру виделось пассивное сопротивление своим реформам. Он казался Петру как бы сосредоточием недовольства всей страны. Пусть он сейчас молчал. Он или его преемник мог заговорить, а Петр знал, что, в случае резкого осуждения патриархом реформ, выйдет еще более хлопот и недоразумений, чем с Никоном. Когда Адриан в 1700 году умер, Петр, не уверенный в том, что найдет среди высшего духовенства лиц, безусловно сочувствующих его преобразованиям, решил повременить выбором нового патриарха. Начавшаяся Шведская война дала ему повод продлить переходное положение под тем предлогом, что ему не достает душевного спокойствия, необходимого при выборе столь значительного лица, как патриарх. Это было первым шагом к отмене патриаршества.
Рязанский митрополит Стефан Яворский был назначен местоблюстителем патриаршего престола, а патриарший дом, домы архиерейские и монастырские дела велено было ведать боярину Мусину-Пушкину: «сидеть на патриаршем дворе в палатах и писать монастырским приказом».
Ведомству этого учрежденного, или, вернее, возобновленного 24 января 1701 года, приказа подлежало управление патриаршими, архиерейскими, монастырскими и церковными вотчинами; устройство и содержание тех церковных учреждений, от которых были отобраны в собственность государства эти вотчины; установление штатов, назначение настоятелей, строительная часть, посредничество между Церковью и государством. Учреждением этого приказа сделан был первый шаг по переводу церковных вотчин в безусловное ведение государства. Тотчас по учреждении приказа начали составлять переписи всего церковного имущества. По архиерейским домам и монастырям разосланы были стольники, стряпчие, дворяне и приказные.
Отмена патриаршества сильно не понравилась многим приверженцам старины, которые боялись, что эта отмена поведет за собою потерю Церковью своей самостоятельности. Наместник патриаршего престола был ограничен собранием очередных епископов, вызывавшихся попеременно из епархий в Москву. Совещания между местоблюстителем и этими епископами представлялись на утверждение Петра. Участие в духовном управлении светской власти стало сразу весьма значительным. Совершенно устраненный монастырским приказом от множества упомянутых выше весьма важных дел, состоявших раньше в ведении патриарха, митрополит Стефан и в чисто духовных делах не имел почти никакой власти. Множество назначений на места духовного управления шли помимо Стефана, по представлению Меншикова, Мусина-Пушкина и других лиц. Исключительно Мусин-Пушкин распоряжался патриаршей типографией, сочинениями, переводами, изданием книг, даже исправлением Библии, хотя это исправление и было поручено надзору Стефана.
Вообще, ревностный к православию, правдолюбивый Стефан много пострадал в жизни, являясь одной из жертв той переходной эпохи.
Происходя из дворянской волынской семьи, Стефан, в жажде образования, должен был поступить в славившиеся тогда галицкие и польские училища, и для того, вероятно, на время отступить от православия. Присланный благодетелем своим, митрополитом Киевским Варлаамом Ясинским, в Москву, — он был замечен Петром, который услышал слово, произнесенное им над гробом боярина Шеина, и который искал ученых и способных монахов, особенно не враждебных европейскому духу, чтобы такими монахами замещать епископские кафедры. Петр призвал Стефана на Казанскую кафедру, от которой он долго отказывался, так как в Москве его осыпали бранью и клеветами за его пребывание у иезуитов. В Великороссию он внес с собою ту любовь к просвещению, которая составляла отличительную черту малорусского монашества, принес и свое захватывающее, красноречивое слово. Даже враги его говорили, что, уча в церкви, он мог по произволу заставить слушателей плакать или смеяться.
Свой дар слова он посвятил борьбе с двумя современными ему язвами: расколом и протестантскими веяниями.
Он застал в Москве мнение, что близко пришествие антихриста, что Москва — Вавилон, а жители ее вавилоняне, слуги антихристовы и сыны погибели. Некоторые брались за вычисления, назначали день и час, когда Христос придет на суд, и пред назначенным ими временем делали себе гробы, рыли могилы, закутывались в саваны и ложились ожидать Христа.
Для вразумления таких людей Яворский написал сочинение с обличением этих мнений, показывая, на основании св. Писания, каковы будут истинные признаки пришествия антихриста.
Совершенно невозможную, дикую форму приняло в Москве распространение кальвинистского учения. Полковой фельдшер Тверитинов, набравшись неправославных мыслей у врача-иноземца, сталь распространять хулы на многие из заветнейших преданий церковных: говорил против св. икон, креста, мощей, причастия, святых, литургии, против поминовения усопших, постов, значения добрых дел.
Он нашел себе последователей между невежественными стрельцами и мастеровыми. Брадобрей Фома Иванов дошел до такого исступления, что в Чудове монастыре при народе кричал хульные слова на великого святителя московского Алексия митрополита и разрубил ножом его икону. Стефан Яворский после этого ужасного события тотчас нарядил тайное расследование об этом обществе и, найдя главных виновников, предал их церковной анафеме; Фома был казнен по гражданскому суду.
Чтобы оградить православных от протестантской пропаганды, он написал знаменитый «Камень веры», изданный уже по его кончине.
Чем же кончилось это Тверитиновское дело для ревностного Стефана? В этом странном веке самые прямые, ясные дела принимали часто невероятный оборот. Государь остался недовольным поспешностью в решении суда и строгостью приговора. В этом взгляде государя на дело нельзя не видеть вмешательства сильных при дворе иностранцев, которые были очень недовольны действиями Стефана. Стефан был вызван в Петербург, где по этому делу ему пришлось вынести много неприятностей.
Если Стефану удавалось иногда склонить царя к какой-нибудь мере в пользу православия (в 1719 году по его внушению Петр издал указ не иначе дозволять брак лютеранина с православным лицом, как под условием воспитать детей в православии), то в общем постоянная борьба, постоянное несогласие идей Стефана с тем, что творилось высшим духовным управлением, глубоко его угнетали. Смелый, благородный, откровенный, он говорил правду Петру, окруженному протестантами, которые за то и ненавидели его, как непримиримого, стойкого врага.
По словам апостола, «не взирая на лица», в пастырской деятельности своей, Стефан, если видел что неправильное, несоответственное достоинству Помазанника в действиях Петра, — он не страшился обличать его. Так, во время тяжкого недоразумения, столь прискорбно кончившегося, с царевичем Алексеем, на 17 марта, на память святого Алексия, человека Божия (день именин царевича, находившегося тогда за границей), Стефан в слове своем коснулся современных событий и довольно резко в довольно прозрачных намеках осуждал семейную жизнь Петра и жалел царевича. Вот это смелое место: «О! Угодниче Божий, не забуди и тезоименинника твоего и особенного заповедей Божиих хранителя и твоего преисправного последователя. Ты оставил еси дом свой — он такожде по чужим домам скитается. Ты удалился от родителей — он такожде. Ты лишен от рабов, слуг, подданных, другов, сродников, знаемых — он такожде. Ты человек Божий: — он такожде раб Христов. Молим убо, святче Божий: покрый своего тезоименинника, едину нашу надежду». А вот слова, ясно намекающие на Петра: «Море свирепое, море — человече законопреступный, — почто ломаеши, сокрушавши и разорявши берега? Берег есть закон Божий; берег есть — во еже не прелюбы сотворити, не вожделети жены ближняго, не оставляти жены своея; берег есть во еже хранити благочестие, посты, а наипаче четыредесятницу; берег есть почитати иконы».
Быть может, это не полное сочувствие Стефана деятельности Петра раздражало Петра еще больше, чем молчаливое неодобрение Адриана. Адриана, человека неблестящего, неглубокого образования, можно было обвинить в рутине, тогда как Стефан был человек больших дарований, большого ума, глубокого европейского образования, человек выдающийся, блестящий, но вместе — человек, знавший во всем меру, чего так не хватало во всю жизнь Петру… И к концу жизни Стефана, местоблюститель патриаршего престола и вознесший его по собственному выбору царь совершенно, кажется, не понимали друг друга.
Царь находил, что недовольно деятелен Стефан, и обвинял его в распущенности духовенства, во множестве празднобродящих попов и монахов, в существовании кликуш и юродивых, встречавшихся весьма часто, во множестве вымышленных чудес и ложно объявляемых мощах: во всем это, ложное или истинное, равно, кажется, не нравилось Петру, тогда как все проявления древнего праотеческого благочестия были дороги Стефану, и он относился к ним, прежде чем гнать их, без предубеждения, исключающего всякую возможность спокойной критики, беспристрастного испытания.
Хотя при учреждении св. Синода Стефан был назначен президентом его, многие синодальные распоряжения того времени — отмененные впоследствии, как вредные для Церкви — шли в разрез со взглядами Стефана. Больной телом, угнетенный духом, он мог оказывать лишь слабое сопротивление веянию нового духа.
Он подавал протесты против новых порядков, которые хотел завести царь в духовной жизни русского народа. Но эти протесты обрушивались на его же усталую голову, навлекая на него гнев государя и вражду товарищей. Он был в открытой вражде с самым сильным в то время духовным лицом, носителем взглядов Петра со всеми их заблуждениями, Феофаном Прокоповичем, столь справедливо обвиняемым в протестантизме. Не раз,
когда Петр уже избегал свиданий с ним, Стефану приходилось оправдываться пред государем письмами. Видя недовольство государя, вражду к себе членов Синода, с которыми он так не сходился взглядами, Стефан счел за лучшее удалиться из Петербурга. Не добившись объяснения с государем, Стефан написал ему пространное письмо, помеченное 27 июня 1722 г. и подписанное: «Смиренный Стефан, пастушок Рязанский». Он скончался чрез четыре месяца после этого письма, оставляя свободное поле действий человеку во всем, кроме любви к просвещению, противоположному с ним, Феофану Прокоповичу.
Тихим, отрадным светом горит чистый образ Стефана Яворского на пороге между двумя эпохами русской Церкви. Если и лежит пятно на его молодости — временный католицизм, принятый из жажды знания и из невозможности получить иначе полное образование, то клеветами, которые ему потом пришлось перенести, он вполне искупил этот грех. Он всеми силами служил Церкви, православно, искал не личных выгод, а пользы дела церковного, как, по крайнему разумению своему, понимал эту пользу. Ревностью в проповеди, независимостью в обличении греха, сколь бы высоко, по человеческим меркам, ни свил себе гнезда этот грех, — он напоминает Иоаннов Златоустов и Амвросиев Медиоланских. Глубоко образованный, он тем не менее понимал, что внешнее выражение религиозного чувства нельзя гнать и осуждать, и потому, где мог, шел против бури, старавшейся низвергнуть многие обычаи праотеческого благочестия, причем часто приходилось ограничиваться лишь бесплодным протестом — протестом, все же ясно доказывавшим всю чистоту его православия, всю непричастность его тем влияниям протестантизма, которые тогда так свободно злыми вихрями носились над Русской землей.
Глава II. Учреждение Св. Синода. — Меры к упорядочению религиозного строя. — Взгляды Петра на монашество. — Оценка тех и других.
При патриаршем управлении Церковь была независима от государства, и лицо патриарха как бы равнялось лицу государеву. Это казалось Петру неправильным и небезопасным. Он решился ввести Церковь в общий порядок государственной жизни, подчинить ее общей системе государственного правления, как одну из его ветвей, и духовное правительство сделать коллегией наряду с прочими. Церковь и духовенство становились в общую подсудность государству по всем своим делам, исключая догматов и канонов. Звание патриаршее уничтожилось само собой[2].
Состояла духовная коллегия первоначально из президента (Стефан Яворский), 2 вице-президентов (Феодосий Яновский и Феофан Прокопович), четырех советников и четырех асессоров.
Главной задачей, возложенной на духовную коллегию, было улучшение духовной жизни народа. В нем были распространены самые грубые суеверия, не было часто самых основных понятий о вере и о христианской жизни.
Один за другими стали выходить указы, имевшие целью преобразовать религиозную жизнь народа. Многие из этих указов интересны тем, что рисуют нам религиозно-бытовые черты тогдашнего общества.
20 марта 1721 г. объявлен указ, «чтоб обретающиеся в Москве на Спасском мосту[3] и в других местах листы разных изображений и службы, и каноны, и молитвы, которые сочинены и сочиняются разных чинов людьми самовольно, письменныя и печатныя, без свидетельства и позволения, описав, все отобрать в Приказ духовных дел и запечатав держать до указу». В апреле месяце вышел указ о прекращении действительно безобразного суеверного обычая: «В российском государстве по городам и селам от невежд происходит некоторое непотребство; а именно: ежели кто не бывает во всю светлую седмицу Пасхи у утрени, такого обливают водою и в реках и прудах купают. И хотя себе простой народ делает все будто на забаву праздничную, однако от той суетной забавы делается не токмо здоровью, но и животу человеческому тщета, ибо оным от невежд купанием в глубинах иногда людей потопляют или разбивают, а сонных и хмельных внезапным облиянием ума лишают». Добавляя, что этот обычай есть воспоминание языческого праздника Купалы, указ приказывает обычай «весьма истребить».
В 1722 году двор находился в Москве, где был и Св. Синод, и члены его могли там близко наблюдать все проявления духовной жизни народа и все формы русской набожности.
Многие из отмененных в ту пору обычаев впоследствии перестали преследоваться и даже в наше время не возбуждают ни малейшего осуждения.
Так, издано было запрещение «привешивать к образам привесы, т. е. золотыя и серебряныя монеты и копейки, и всякую казну, и прочаго приношеннаго». Усердствующим было велено объяснять, «что на монетах иностранных татя лица выбиты бывают, которым при иконах святых не подобает быти; а от серег и прочих таковых привесов чинится иконам безобразие, а от инославных укорение и нарекание на св. Церковь наноситься может».
Вот одно из первых проявлений этого погибельного страха: что скажут иностранцы о нашей жизни, как они посмотрят на выражение наших религиозных чувств? Как известно, обычай этот благополучно процветает доселе, и очень понятно желание верующих украсить чтимые святыни.
Еще страннее отмененный впоследствии указ от 22 февраля 1722 года, «чтобы в Москве и в городах из монастырей и приходских местных церквей ни с какими образами к местным жителям в домы отнюдь не ходить. Если же кому какое обещание, тот сам бы приходил в монастыри и церкви по обету». Этим заносилась рука над дорогим, древним обычаем «подымать иконы к себе на дом».
Этот же указ предъявляет требование, которым прямо словно хватали за руку человека, желавшего подать на церковное строение: «Смотреть, чтоб с образами по Москве, по городам и уездам для собирания на церковь или на церковное строение отнюдь не ходили. И кто будет ходить, тех брать».
23 февраля открылось гонение на колокола: «Во всех всероссийского государства монастырях колоколов не делать из казны монастырской, а ежели есть разбитые, то и тех без повелительного указа из Св. Синода не переделывать и в строение тех колоколов чрез собирателей — прошаков денег и прочего не сбирать, и нигде не просить».
Вот интересная черта московской набожности: «В Чудове монастыре продается приходящим людям некакий мед, собственный его чудотворцев называемый; а в церкви Василия Блаженного употребляется в продажу некакое масло, и в почтении содержится. И в других монастырях и церквах подобныя той продажи бывают. Такия продажи, яко подозрительныя, весьма пресечь».
28 марта был издан указ, впоследствии неисполнявшийся и возбудивший в Москве сильное волнение. По свидетельству Берхгольца, он удивил и поразил и чернь, и многих старых русских вельмож. В этом указе, под видом будто бы радения о достоинстве церквей, воспрещались часовни, которыми Русь так любила и доселе любит отмечать знаменательные чем-нибудь места. Нечего и говорить о том, что жизнь смела этот невозможный и неразумный указ.
Обычай этот, говорит указ, «начался и утвердился будто бы от невежд», — что пред святыми иконами, вне церкви стоящими (на внешних церковных стенах и на градских вратах) вжигаются и нощию и днем свещи без всякого молитвословия, а некоторые невежды, оставивши посвященные молитвенные храмы, призывают пред те внешние иконы невежд священников, и молитствуют на распутиях и торжищах, где всегдашнее многонародное бывает собрание, и явное чинят православным церквам презрение (?!), а инославным дают причину укорительного на благочестие порицания (опять забота угодить иностранцам даже строем нашей духовной жизни!). Осудив существование «построенных на торжищах и перекрестках. в селах и в других местах часовен» — указ определяет: «Пред вышеупомянутыми вне церквей стоящими иконами мольбы и свещевозжения, тамо безвременно и без потребы бываемыя, весьма возбранить; также и часовен отныне в показанных местах не строить и построенныя деревянныя разобрать, а каменныя употребить на иныя потребы тем, кто оныя строил».
Так, заискивавшая в иностранцах и готовая ради них стыдиться и отказываться от родного, эпоха судила об этом прекрасном обычае. Прошли два века. Россия стала культурнее, но, слава Богу, не снесла еще тех «внешних икон», против которых так ратовал печальной памяти указ, не погасила пред ними лампад и свечей, не разорила часовен, а воздвигла и воздвигает на видных местах, на площадях городских и перекрестках новые часовни, — чаще всего для ознаменования памятных событии.
Когда подумаешь, каким великим почитанием во всех слоях верующей России пользуются эти «внешние иконы», как знаменитая московская Иверская, как икона Спасителя на Спасских воротах (пред которой, заметим кстати, вымаливала сохранение своего жениха в Хивинском походе одна из поэтичнейших героинь русской литературы, Сашенька Троекурова из Перелома Маркевича), как икона святителя Николая на Никольских воротах, чудесно уцелевшая при разрушении от взрывов французами в 1812 г. Никольской башни, — как вспомнишь про глубоко укоренившееся почитание этих святынь в Москве и подобных им в других русских городах (Смоленская надворотная, сопровождавшая от разоренного Смоленска русскую армию в 1812 году) и подумаешь, на что посягал этот злосчастный указ, предписывавший ни более ни менее как разносить часовни и отогнать народное усердие от «внешних икон», — станет грустно и больно и за эпоху, и за народ, над которыми производилось такое духовное насилие….
Интересен взгляд Петра на монашество и то, как он хотел его преобразовать.
31 января 1724 года Петр подписал указ, которым предполагалось переустроить монашество, а размножившимся монастырям дать назначение, сообразное с пользой государства. Указ этот составлен государем и дополнен Феофаном. Состоит он из исторического объяснения о начале монашеского чина и об образе жизни древних монахов, и из правил для монахов, избирающих монашество для уединенной жизни, и для ученых монахов, ожидающих архиерейства.
Незадолго до смерти государь дал указ, чтоб московские монастыри: — Чудов, Вознесенский, Новодевичий, определить для больных, старых и увечных, а Перервинский для школ, Андреевский обратить в воспитательный дом для подкинутых младенцев.
Проследив развитие монастырей, указ говорит, что первые монастыри находились в уединенных местах и питались трудами самих иноков. Но лет через сто «от начала чина сего произошли, было, монахи ленивые, которые желая от чужих трудов питаться, сами праздны суще, защищали свою леность развращаемым от себя словом Христовым (воззрите на птицы небесныя, яко ни сеют, ни жнут, ни в житницы собирают, и Отец ваш небесный питает я), но целомудрие их скоро обличено от прямых монахов».
Затем в таких выражениях говорится об умножении монастырей: «Когда греческие императоры, покинув свое звание, ханжить начали, тогда некоторые плуты к оным подошли и монастыри не в пустынях уже, но в самых городех и вблиз лежащих местах строить начали и денежный помощи требовали для сей мнимой святыни и трудами других туне питаться восхотели. На одном канале из Черного моря до Царя-града, который не более 30 верст протягивается, с 300 монастырей. И тако, как от прочаго несмотрения, так и от сего, в такое бедство пришли, что, когда осадили Царь-град, ниже 6,000 человек воинов сыскать могли, — сия гангрена зело было и у нас распространяться начала».
Говоря о том, что монахи не стоят на высоте своего призвания и едят даровой хлеб, укор очень колоритно рассуждает: «Нынешнее житие монахов точию вид есть и понос от иных законов, понеже большая часть тунеядцы суть. У нас почти все из поселян. Что оные оставили — явно есть, — не точию не отреклись, но приреклись доброму и довольному житию, ибо дома был троеданник, то есть: дому своему, государству и помещику, а в монахах все готовое. Прилежат ли разумению божественного писания и учения? Всячески нет. А что говорят — молятся: то и все молятся».
«Что же прибыль обществу от сего? Воистинну токмо старая пословица: ни Богу, ни людям, понеже большая часть бегут от податей и от лености, дабы даром хлеб есть. Находится же иной способ жития праздным сим не праздный, но богоугодный и не зазорный, еже служити прямым нищим, престарелым и младенцам. Ибо на многих местех святое писание сие не токмо похваляет, но и узаконяет».
Далее говорится про устройство в монастырях благотворительных учреждений, о возложении на них содержания престарелых солдат, и, наконец, об учреждении семинарий, откуда бы образованные воспитанники, ищущие монашества для архиерейства, могли бы постригаться по достижении 30-летнего возраста.
Как ни едка эта критика русского монашества, к сожалению, приходится сказать, что в ней много верного, как много дельного в мысли Петра занять иноков делами благотворения.
Но чуждый стремлений высоко духовных, этот великий практик забыл одно: что истинное монашество состоит в отречении от всех дел мира, даже дела благотворения. Монах бежит от мира, чтоб, ничем не рассеиваясь, теснее слиться с Богом, и всякое внешнее дело, кроме молитвы, на этом пути будет только задерживать завершение духовного воспитания монаха. Только тогда, когда он дожил до бесстрастия, смирил себя, победил в себе привязанность к миру и приобрел духовную опытность, — только тогда иноку пора выступить на служение миру.
Те лица «тунеядцы», о которых говорить указ, пошли в монастыри не по призванию и, чтоб им на мирской счет не коснеть в праздности, было очень хорошо придумать для них какое-нибудь полезное занятие. Уход за старыми, больными и слабыми было чрезвычайно для них подходящее дело…. Но указ совершенно забывал о людях чисто духовного склада, созерцательного направления, монахах по призванию, которые пошли в монастырь для молитвы и подвигов духовных; эти люди не могут заниматься внешними делами, и хотя скудное, но им должно быть готовое содержание. Отдаваясь всецело духовному деланию, быстрыми шагами идя по пути нравственного совершенствования, эти люди становятся потом руководителями, утешителями, просветителями верующих.
Мало обучиться в семинарии, устройство которых было намечено тем же указом, чтоб стать таким духовным вождем, как были, например, киево-печерские святые или преп. Сергий или множество других русских преподобных, которые все прошли ту иноческую школу, тот путь молитвенно-созерцательного монашества, которого так не понимал Петр и которое этот указ думал стереть с лица земли.
Не феофаны прокоповичи, обремененные знаниями, но бесплодные духом, двигают вперед дело веры, а праведники, чтимые народом, разысканные им в тиши обителей — те люди, для создания которых вернейший путь — монастырь, каким он сложился в прежней Руси.
И опять мы видим тут великое неуважение к прошлому своего народа и столь тщетную и никогда почти историей не оправданную уверенность — почерком пера повернуть известное жизненное явление, идущее по глубокому, давно проложенному исподволь, веками руслу, — повернуть в совершенно другую сторону.
И, как ни неблагоприятен был ХVIII-й век для русского иночества, к концу века оно уже, благодаря незабвенному Петербургскому митрополиту Гавриилу, подняло снова голову, и, идя прежним путем, молитвенно созерцательным, дало много пышного цвета и, между прочим, выставило столь удивительное, столь чрезвычайное явление, как один из величайших людей всех эпох христианства, дивный старец Серафим Саровский.
Петр, с его ограниченными религиозными понятиями, не мог понять, что аскетическое монашество, молитвенно-созерцательное, служит громадную службу обществу, представляя собой прибежище для встречающихся во всяком обществе и во всякую эпоху людей тонкой духовной организации, которые задыхаются среди лжи, неправд и жестокостей мира и идеальные стремления которых находят себе пылкое удовлетворение лишь в пустыне, молитве, посте и уединении. Он забыл, что монастырь с его истовым богослужением, с его скопленной веками и сияющей в храмах священной роскошью, удовлетворяет эстетическому чувству народа, как бы видящего в этом великолепии храмов и божественных служб отблеск страстно ожидаемой им райской вечной красоты. Он забыл, чем стал монастырь для средневекового русского общества, которому он помог вынести непомерную тяготу татарщины, какие духовные силы монастырь Троицкий сумел пробудить в погибавшем народе в конце смутного времени. Он не хотел понять этой скрытой в монастыре духовной силы и видел только отрицательную сторону монастыря, ленивых и иногда пьяных монахов, совершенно закрывая глаза на праведников, каких и в то время выставляли монастыри.
Он забыл, что монастырь, при всем своем несовершенстве, как несовершенно всякое человеческое учреждение, все же разрежал сгущенную, насыщенную злом атмосферу мира, все же был той отдушиной, которой легче всего лилась на народ свежая религиозная струя.
Покорный формам жизни протестантских государств, Петр не дал себе труда глубже вдуматься в это длинными веками выросшее на родной почве явление и думал рубить его главным, быть может, образом потому, что не находил его у своих западных друзей.
Глава III. Архипастыри старого типа. — Иов Новгородский. — Св. Митрофан Воронежский. — Св. Дмитрий Ростовский и его просветительная деятельность.
Мы видели, как много пришлось пострадать в это время громадного влияния иноземцев такому истово православному, хотя и просвещенному, человеку, каким был Стефан Яворский.
Счастливее его были архиереи, сохранившие в себе все лучшее содержание Московской Руси, но поставленные далеко от столицы с ее резко выраженными веяниями дня, с ее интригами, чуждые участия в высшем церковном управлении и поглощенные делом пастырства, в пределах лишь своих епархий. Такими святителями были Иов Новгородский, Митрофан Воронежский, Димитрий Ростовский. Двух последних считают часто епископами нового типа, но, кажется, что разумное сочувствие одного разумным мерам Петра, просвещенность и любовь к просвещению другого, ничуть не ставят их врозь с лучшими представителями иерархии московского периода русской истории. Разве Киприан, Фотий, Алексий, Макарий Московские, разве Гурий и Варсонофий Казанские, разве Стефан Пермский не сеяли усердной и настойчивой рукой просвещение, разве Петр и Филипп и Гермоген не были государственными деятелями в самом прямом значении этого слова?
Если мы называем трех этих святителей представителями старого типа иерархии, мы хотим указать на глубокую верность всех трех церковным и народным преданиям, на их органическую преданность православию, на наполнявшую их жизнь и превыше всего в них стоявшую заботу о Церкви. Наконец, на их горячее стремление к правде, к правдолюбию и к праведности. Не такого склада, не такого направления чувств и мыслей были архиереи, полные заботы о себе, занятые происками в это бурное и смутное время, больше мнившие о личных выгодах, чем о достоинстве Церкви, и весьма равнодушные и к судьбе паствы и к делу личного нравственного самоусовершенствования, каковы были Феофан Прокопович, Феодосий Яновский, Георгий Дашков, с которыми мы познакомимся в следующих главах.
Постриженник Сергеевой Лавры и архимандрит ее, а с 1697 года архиепископ Новгородский, Иов завел у себя в епархии училища для образования достойных священников, пригласив для этого к себе известных ученых — греков Иоанникия и Софрония Лихудов. Иов выстроил у своего архиерейского дома обширное двухэтажное здание, до нашего времени носящее имя «Лихудиевского училища». В шесть лет они основательно образовали своих учеников, а чрез этих самых учеников митрополит завел потом до 14 русских школ по уездным городам и значительным монастырям своей обширной епархии.
Лихуды трудились так же в переводе на русский язык латинских и греческих книг; в помощь им попечительный Иов вызвал из Москвы их учеников, между которыми был известный Карион Истомин, и составил при своем доме общество переводчиков. Из написанных в Новгороде Лихудами сочинений известно между прочим обличение против Лютера и Кальвина, особенно благовременное по тогдашним обстоятельствам.
Известен Иов и благотворительностью. Он устроил в Новгороде три больницы, странноприимницу и дом для незаконнорожденных и подкидышей близ Новгорода, в Колмове — упраздненном монастыре, приписанном к владычному дому. Иов, поселяясь тут летом, сам наблюдал за своими «найденышами». Царь, узнав об этом человеколюбии Иова, повелел приписать к его дому разные вотчины и в 1715 году повелел у церквей при оградах сделать госпитали «по примеру учрежденных в Новгороде Иовом митрополитом». В летах глубокой старости он просил царя отпустить его на покой или к Троице, где он постригался, или в Колмов, к его безродным детям. Но царь не отпустил его. Митрополит Иов скончался 8 февраля 1716 года.
Святитель Митрофан, когда-то вдовый священник, уже не молодым был избран первым епископом Воронежской епархии, где предстояла ему борьба с расколом. Находясь в Москве для хиротонии, он мог убедиться в ожесточении раскола, так как присутствовал при буйстве Никиты Пустосвята с его приверженцами в Грановитой палате, когда Никита вырвал бороду вступившему с ним в пререкания о вере епископу Холмогорскому Афанасию.
Св. Митрофан показал себя искренним радетелем о благе России. Готовясь к войне с Турцией, Петр строил на Воронежской верфи корабли. И молитвой, и словом увещания святитель Митрофан старался помочь царю. В проповедях он объяснял народу, как нужны для войны корабли и как нужна сама война для освобождения от ига магометан множества православных. Когда случилась недостача денег на постройку, святитель собрал все оставшиеся у него деньги и принес их Петру, говоря, что всякий сын отечества должен помогать государству в его нуждах. Петр с благодарностью принял приношение святителя, видя в нем залог для успеха дела. Еще несколько раз св. Митрофан приходил на помощь Петру. Когда по случаю шведской войны казна была совсем истощена, он послал от себя 4,000 рублей на остановившуюся постройку кораблей, а в следующем году — 8,000 рублей на жалованье солдатам.
Это сочувствие святителя полезным реформам Петра, это понимание и поддержка добрых его начинаний привязали царя к святителю. Святитель же, любя царя, всегда говорил ему правду и обличал, если замечал в нем что-нибудь несоответственное со званием христианина. Нельзя забыть той ревности христианской, с какою св. Митрофан требовал от Петра снять с его воронежского дома помещенные там изображения языческих богов, и отказался идти к царю, пока эти изображения не будит сняты. Самовластный Петр пришел в ярость и угрожал святителю казнью. Святитель настаивал: «Лучше умереть, чем присутствием своим или боязливым молчанием одобрять язычество. Неприлично государю православному ставить болваны языческие и тем соблазнять простые сердца народа». Святитель стал готовиться к смерти и распорядился, чтоб благовестили в большой колокол ко всенощной. Государь послал к архиерею спросить, отчего благовестят. Он ответил, что собирается напутствоваться к смерти. Поразила царя эта ревность святителя, он послал успокоить его и велел снять статуи. Так совершил святитель Митрофан исповеднический подвиг, не задумавшись подвергнуться смерти за то, в чем видел свой долг.
Сам готовый к смерти, святитель молитвой своей старался облегчать загробную участь павших за Россию бойцов. В его синодике поминаются воины из полка боярина Шеина, скончавшиеся на пути к Азову и убитые под Азовом, и воины из полка боярина Шереметева, убиенные в сражении и умершие в плену.
В доме святителя находили пристанище и покой бедные, вдовы и сирые. Простой в обхождении, он был доступен для всех.
После двадцатилетнего управления паствой, святитель почил 23 ноября 1703 года. В тот самый день прибыл в Воронеж царь. По обычаю он отправился навестить святителя, но застал его при последнем издыхании. Он поцеловал его хладеющую руку, остался ждать кончины и сам закрыл праведнику глаза. При торжественном погребении святителя, когда священники собрались поднять гроб его, государь, обратясь к старшим чинам флота, сказал: «Нам стыдно будет, если мы не засвидетельствуем нашей признательности сему добродетельному пастырю. Мы сами вынесем его тело». И государь донес до усыпальницы гроб с помощью старших чинов. — «Не осталось у меня такого святого старца, буди ему вечная память», — сказал царь.
Есть трогательный рассказ, свидетельствующий о духовной связи между святителем Митрофаном и чтившим его Петром. Рассказ этот передан нам одним почтенным лицом, весьма достоверным. Как-το в Петропавловском соборе он встретил человека-простолюдина, усердно молившегося пред гробницей Петра Великого. «Что ты так усердно молишься о нем? — спросил этот господин. — Вероятно, почитаешь память великого Царя?» — «Мне велел молиться за него, — был ответ, — святитель Митрофан». — «Как так?» — «А вот что со мною было. Я усердствовал в памяти святителя Митрофана Воронежского и часто призывал его в молитве. Однажды во сне я видел святителя, который сказал мне: „Если хочешь быть мне угодным, молись о упокоении души императора Петра Великого!»»
Так праведники благодетельствуют и за гробом душам людей, которые любили и чтили их.
При Петре Великом, находившем мало сочувствия в северорусском духовенстве, архиереев на видные кафедры стали назначать большей частью из южнорусских монахов, которые были образованнее, живее и привычнее к западу.
Мы видели назначение южанина Стефан Яворского на кафедру Рязанскую… Таковы же были назначения Феодосия Яновского и Феофана Прокоповича на кафедры Новогородскую и Псковскую, а святителя Димитрия на кафедру митрополий Сибирской и Ростовской.
Святитель Димитрий является одним из отраднейших лиц нашей церковной истории. Он блестяще сочетал любовь к просвещению с личной праведностью, ревностное устное проповедничество с обширнейшей, неутомимой литературной деятельностью.
Великий святитель Димитрий родился в 1651 году в городке Макарове, неподалеку от Киева, у малороссийского сотника Саввы Тупталы и наречен Даниилом. Воспитан он был родителями в страхе Божием, а образование получил в только что открытых при Киево-Могилянской академии Иоанникием Голятовским классах.
Небесный деятель и борец за православие Голятовский, учитель риторики в Киевской академии, был один из ученейших людей и знаменитейших состязательных богословов своего времени. С неослабевающей ревностью он своими сочинениями боролся со всеми толками, враждебными православию. Иезуитам не приходилось еще встречать между православными такого сильного и непобедимого противника. Его несокрушимое, убежденное слово изумляло не одних иезуитов, но и униатов, евреев, магометан.
Полный жажды знания, юный Даниил быстро дошел до классов красноречия и поэзии, где открылась ему та сила слова, которой он впоследствии так много и плодотворно послужил. Под руководством великого полемиста Голятовского он усвоил себе те приемы и обороты речи, которые в поучениях и беседах его невольно поражают всякого читателя. Здесь выработал он в себе ту энергию и убежденность, которые проявились впоследствии в его борьбе с расколом.
Душа Даниила не тяготела к миру, и, испросив разрешения родителей, 17-ти летний Туптало 9 июля 1668 г. принял иночество с именем Димитрия.
Первые годы иночества он посвятил высокому аскетизму. Уединение и богомыслие, кротость, смирение и послушание: все в нем изумляло даже опытных старцев. Просвещенный и ревностный блюститель Черниговской митрополии, архиепископ Лазарь Баранович, вызвал его после 6-7-летнего пребывания его в Киевском монастыре в Чернигов, поставил иеромонахом и назначил проповедником. Здесь способности его проявились столь блестяще, что слух о нем прошел по всей южной Руси, Польше и Литве. Братия Слуцкого монастыря упросила его приехать к ним, и он целый год проповедовал там слово Божие. Многие монастыри усердно звали Димитрия в настоятели, но он, вернувшись в Малороссию и весьма радушно принятый гетманом, не пожелал начальствовать и удалился в Батуринский монастырь, где предался усиленным подвигам духовным, посту, молитве, изучению Писания и проповедничеству. Один киевский монастырь умолял Димитрия принять настоятельство; к тому же понуждал его и гетман, но он решительно отказался, и лишь после долгих колебаний принял игуменство в Максаковской Преображенской обители, которая полюбилась ему, как удобная для отшельничества по своей уединенности. Вскоре его перевели в Батурин игуменом же, но он сложил с себя это звание и возобновил свою аскетически-созерцательную жизнь. Приблизилось время, когда Бог благоволил возложить на него исполнение величайшего, быть может дела всей жизни Димитрия, подвига, которым в роды родов, пока стоит на Руси православие, будет славно имя Димитрия.
В 1684 году архимандрит Киево-Печерский Варлаам Ясинский вызвал Димитрия в Лавру, и предложить ему собрать и исправить жития святых. Не без страха приступил Димитрий к этому делу. Попытки предшественников были неудачны. Предстояло начинать все сначала. Он обложился бездной книг. Надо было сверять и согласовать сведения, содержащиеся у писателей западной и восточной Церкви, у греческих историков и в жизнеописаниях, собранных московским (времен Грозного) митрополитом Макарием под именем Великих Четьи-Миней. После чрезвычайно напряженной работы Димитрия, в течение нескольких лет, в 1689 г. в печерской типографии напечатана первая четверть Четьи-Минеи: месяцы сентябрь, октябрь, ноябрь.
Проведя два месяца в Москве, где книга его была представлена ко двору, св. Димитрий вернулся в Малороссию и, заключившись в Батуринском монастыре, отказавшись от настоятельства, весь ушел в работу над второй четвертью Четьи-Минеи, законченной в 1693 году. Третью четверть он закончил, будучи настоятелем Новгород-Северского монастыря, пред назначением на митрополию. Уже в Ростове в 1705 г. он завершил четвертую часть. Таким образом, Четьи-Минеи святителя Димитрия представляют плод почти двадцатилетнего напряженного труда. Мы не будем говорить о том, сколько вложено в нее работы, — скажем только о значении ее.
Современники с любовью следили за трудом Димитрия. Патриарх Адриан, кроме сочувственных писем самому Димитрию, писал преемнику Лазаря, архиепископу Иоанну Максимовичу (св. Димитрий был тогда архимандритом Елецкого Черниговского монастыря): «Известихомся, яко близ тебе ныне пречестный архимандрит Димитрий в церковном общеполезном книжном словоделии жития святых пиша труждается. Просим твою любовь: в потребах спомоществуй ему трудами о Господе и любовь сотворяй во благодушество и в пользу Церкве».
В 1700 г. (появление третьей части) встречается известие: «Року 1700 в месяце генваре третяя книга житий святых, трудами богодухновенного мужа иеромонаха Димитриа Савича Тупталенка составленная, на свет вышла, и любопытствующих человек книжных духовною радостью сердца наполнишася».
Современники знали, чему радовались и завещали потомкам горячую любовь к этому творению св. Димитрия.
Трудно назвать, после Евангелия, другую книгу, которая имела бы такое влияние на верующее русское общество. Жития святых в довольно доступном издании представляли собою для этого общества неистощимое сокровище нравственного назидания, живую, убедительную, яркую школу того, чего искать в жизни, как строить земную жизнь.
Прибавьте к содержанию изумительное выполнение, ту святость, которая запечатлела священные рассказы, то высокое одушевление, которое проникает книгу от первой страницы до последней и дало современникам справедливый повод назвать Димитрия «Боговдохновенным» — и вы поймете, почему эта книга никогда не устареет и всегда будет полна для верующего читателя свежего обаяния. Недаром сохранились предания, что само Небо помогало Димитрию в его труде. Так, когда однажды он недоумевал об одном мученике, куда отнести его, этот мученик сам явился во сне св. Димитрию и разъяснил ему то, что было ему неясно.
Картинное, художественное изложение Четьи-Минеи показывает в авторе великого мастера слова; но, кроме художника, там чувствуется расширяемая стремлением к совершенству душа, путем примеров святых желающая увлечь к этому совершенству читателя.
В последние годы свои Пушкин говорил, что Четьи-Минея св. Димитрия представляет собою неистощимую сокровищницу для вдохновенного художника. Это книга вечно живая, бессмертная.
В 1700 году Петр поручил Киевскому митрополиту Варлааму Ясинскому, по мысли которого св. Димитрий предпринял труд Четьи-Минеи, поискать лицо «доброе и ученое, и благонепорочного жития, которому бы в Тобольску быть митрополитом, имел бы Божиею милостью исподоволь в Китае и в Сибири в слепоте идолослужения и других невежествиях закоснелых человек приводить в сознание и служение, и поклонение истинного Бога». Был избран Димитрий и посвящен в Сибирские митрополиты. Димитрий с отчаяния заболел: климат Сибири был совершенно невыносим для его слабого здоровья, и труд Четьи-Минеи мог бы остаться там недоконченным. Посетив в Москве больного, царь дозволил ему оставаться в Москве для проповеди, а в 1702 году, не побывав в Сибири, он переведен был на кафедру Ростовскую.
Епархия эта находилась в печальном положении, в каком была большая часть великорусских епархий того времени, которые Петр надеялся усовершенствовать чрез образованных архиереев. Духовенство в глубоком невежестве своем не могло учить народ, который легко совращался в раскол. Тягостно было видеть невежественное духовенство просвещенному пришельцу Южной Руси. Со свойственной ему силой и картинностью в одной из проповедей своих святитель рисует положение дел: «Окаянное наше время, в которое так пренебрежено сеяние слова Божия и не знаю, кого прежде надобно винить: сеятелей или землю, священников или сердца человеческия, или тех и других вместе? Сеятель не сеет, а земля не принимает. Иереи небрегут, а люди заблуждаются. Иереи не учат, а люди невежествуют. Иереи слова Божия не проповедуют, а люди не слушают и слушать не хотят. С обеих сторон худо: иереи глупы, а люди неразумны. Иерейския жены и дети многия никогда не причащаются. Иерейские сыновья приходят ставиться на отцовския места. Мы их спрашиваем, давно ли причащались, а они отвечают, что и не помнят, когда причащались. О, окаянные иереи, нерадящие о своем доме! Как могут радеть о св. Церкви люди, домашних своих к святому причащению не приводящие?»
Остановимся подробнее на деятельности святителя в Ростове, знакомясь с которой, мы познакомимся с колоритными чертами той эпохи.
1 марта 1702 года святитель прибыл к Ростову в сопровождении любимой келейной его иконы Богоматери Ватопедской. Паства встретила его тоже с иконою Богоматери. Святитель прежде всего посетил Спасо-Яковлевский монастырь. Там, в храме Зачатия св. Анны, он указал будущее место своего погребения. В кафедральном Успенском соборе он произнес приветственное слово пастве. Он говорил: «приидох к вам, не да послужите ми, но да послужу вам, приидох не себе угождати, но вразумляти безчинныя, утешати малодушныя, заступати немощныя, добрыя любити, злыя с милованием наказывати, о всех пользе пещися, всем спасения тщательно искати, о всех молитися».
И, надо сказать, это «служение» было весьма тяжкое. И паства и духовенство стояли на степени развития, которая нам теперь покажется прямо невероятной. Мы видели отзывы святителя. Приведем мнение незаинтересованного лица, знаменитого Посошкова. «Кои пресвитеры и во граде живут, и те не весьма знают, в чем грех и в чем спасение, и того ради прихожан своих к покаянию не принуждают». Посошков говорит, что не духовные стремления наполняют жизнь священника, а хозяйственные заботы. Св. Димитрий тоже рассуждает: «Что тя приведе в чин священнический? Тоже, дабы спасти себе и инех? Никакоже. Но чтоб прекормити жену, и дети, и домашния. Поискал Иисуса, не для Иисуса, а для хлеба куса».
Но хороша была и паства! И Посошков, и св. Димитрий приводит случаи ужасающие, не бывшие, к сожалению, редкими: «Я истинно таковых стариков и при Москве видал, что лет под 60 и больше жития своего имеют, а у отцов духовных на исповеди не бывали не ради раскольничества, а ради непонуждения пресвитерского» (Посошков). И святитель говорит: «Иные уже 10 лет, иные 20 не причащаются. А иные во всю жизнь свою не знают, что то есть причаститися Божественных Таин!! Разве когда младенец был крещен, тогда и причащен».
Конечно, глубокое невежество духовенства было причиной такого положения дела в народе. Ведь народ этот был по-своему набожен, жаждал впечатлений духовных. Но никто не объяснял ему, в чем сущность веры. Никто, например, не сказал, что значит для души и для спасения святое причащение. И Посошков выразительно объясняет о священниках: «ни сами разумеют, ни нас учат!»
Нравы народные были темны: бедность, суеверия, необузданность. Раздоры крестьян разных владельцев были постоянным явлением, и дрались шибко. Например, в Ростовской области крестьяне стольника Бутурлина чистили покосы. Как снег на голову являются крестьяне Дашкова «великим собранием с дубьем и с бердышами, и тех Бутурлина крестьян с товарищи убили замертво, ограбили кафтаны и шапки, и рукавицы и топоры, и с воротов кресты, и мошны с деньгами обрали, и впредь они, крестьяне, похваляются на крестьян таким же убивством»!
Вот выразительный пример неладов попа с приходом. Священник г. Углича бьет челом: «Прихожане-де тоя церкви, а его, попа, дети духовныя, упиваются допьяна, в церкви Божии не входят, и ему, попу, ни в чем не послушны. И поносят его, попа, небылыми словами за то, что он, поп, их, прихоцких людей, против-де правила святых отец учит, не святит колодезя». А прихожане показывают, что поп не ходит к ним на дом, не дает креста, дерется, снимаючи с себя ризы, кулаком ушиб прихожанина.
Чего епархиальное начальство могло ожидать от духовенства, видно из наказа святителя одному иеромонаху, которому разрешено в миру править требы, «во пиршествах не упиватися ему до пьянства, и в корчмы не входити, кощунство и смехотворения не деяти, ниже пения срамословных песен или ниже яковых слушати, или смотрети».
Выше было уже показано, как тяжело было экономическое положение народа и духовенства, и все это еще более смущало общий темный фон тогдашней епархиальной жизни. Вот, в такой-то среде пришлось действовать св. Димитрию.
Он принялся действовать мягкими мерами: посланиями, проповедями, школами для детей духовенства.
Послания святителя к духовенству дают богатый бытовой материал. Вот, например, одно из ужасных явлений того времени, описанное святителем: «Некие злонравные иереи грехи детей своих духовных изъявляют, обличают и, егда бывают пьяны, с укоризною поносят». Тут же святитель говорит о тайне исповеди, прибегая к художественному сравнению: «Грехи — камни, нас отягощающие. Милосердие Божие — море. Как камни, в море вверженные, никому уже не ведомы, так должно быть и с грехами, ввергаемыми исповедью в море милосердия. Иерею, поведавшему тайну исповеди, не уйти вечных адских мук».
Вот, другой недостаток: «Иереи ленятся ходить к больным, еже исповедати и причастити их, а наипаче к людям убогим и нищим не хотят ходить, и много нерадением их без исповеди и без причастия Божественных тайн умирают». Святитель напоминает, что Христос равно истяжет от иерея — о нищем, якоже о богатом.
Интересно распоряжение святителя о хранении запасных Даров не на дому у священника между клопами, тараканами и сверчками, а в церкви, или в особой клети, в сосуде.
Восставал он против вообще небрежения священников в службе.
Один священник служил литургию без служебника и без молитв, делая лишь возгласы. Когда его спросили, почему он так делает, он отвечал, что уже прочел служебные молитвы дома! Иногда священники служили, не протрезвившись, сквернословили в алтарях, грубо бранились. Святитель заповедует читать молитвы с умилением, говоря, что молитвы «без внимания и умиления есть кадильница, бряцающая без огня и кадила».
Послание святителя кончается так: «Аще призрите и отвержете мои слова, страшный суд Божий и казнь вечную приимете. Аз же чист буду от погибели вашея, от нее же да избавить нас Христос Бог наш».
Лучшим способом для улучшения духовенства было подготовление образованных деятелей, и для этого св. Димитрий завел у себя учебное заведение, семинарию общесословного состава. Она составляла предмет неусыпных его забот. Интересен порядок жизни семинаристов, заимствованный из тогдашних латино-иезуитских заведений. Дурные ученики сидели сзади. Лучший назывался император и сидел впереди на особом месте, которое всякий новый император занимал с особым церемониалом. Рядом с императором сидел первый сенатор. Все это развлекало учащихся в их жизни, которую и без того нельзя назвать скучной. Они гуляли в поле, катались в лодках по озеру Неро, посещали митрополита в его селах. По праздникам они произносили речи, рассказывали театральные пьесы и диалоги. Кормили их сытно, летом давали вишни, яблоки, груши. Обращение учителей было мягкое и преследовалась не столько неуспешность, сколько лень и дурное поведение. Малоспособным учителя советовали просить помощи у святых.
Вообще быт школы имел характер семейный, благодаря отношению к воспитанникам святителя. Часто он посещал их, присутствовал на уроках. Отобрав способнейших, обучал их: зимой толковал им Ветхий Завет; летом на своей даче в Демьянах — Новый. При богослужении митрополичьем они пели, сопровождая иногда даже его для этого в другие места. Святитель сам исповедовал их и приобщал, обещал молиться за них, если по смерти получит милость у Бога, увещевал их учиться, раздавал им деньги, брал прилежнейших на летние вакации к себе на дачу. И уже отучившихся учеников он не оставлял своим попечением. Если древнерусская школа грамотности, давая ученикам православное настроение, обучала лишь чтению, письму и пению, то Ростовская школа святителя Димитрия была шагом вперед, давая изучение греческого и латинского языка, на котором писалась вся тогдашняя наука. Простота, семейное начало при твердости режима составляли достоинство ее. Конечно, это благое дело должно было дать богатые плоды. Но она существовала недолго.
Странна была церковная политика Петра. С одной стороны, он требовал распространения просвещения, с другой — отнял у духовенства всякую возможность материальную к распространенно его. Мы видели, как дорога была св. Димитрию его школа. Кажется, он и его деятельность заслуживали, по меньшей мере, уважения. И что же вышло? Ему пришлось закрыть школу по крайней скудости, при заведенных Петром порядках, когда-то богатейшей Ростовской кафедры. Сохранилось письмо об этом печальнейшем обстоятельстве св. Димитрия к упомянутому выше Иову Новгородскому: «Я, грешный, пришедши на престол Ростовской паствы, завел было училище греческое и латинское, ученики поучились года два и больше, и уже начали было грамматику разуметь недурно. Но попущением Божиим скудость архиерейского дома положила препятствие. Питающий нас вознегодовал, будто много издерживается на учителей и учеников, и отнято все, чем дому архиерейскому питаться».
Так завершилось это славное дело святителя, и конец этот, несомненно, составляет одно из позорнейших пятен той эпохи.
Много сил положил святитель и на борьбу с расколом. В Ростовском крае было много раскольников. Чрез потаенных проповедников, рассылаемых из гнезда раскола, брынских лесов, они широко раскинули свои сети. Святитель часто объезжал епархии, и подолгу живал в Ярославле, где они были особенно сильны, чтоб обличать их. Раз при выходе его из храма незнакомые ему почитатели бороды спросили его:
— Нам велят брить бороды. А мы готовы и головы свои положить за бороду. Как повелишь нам, владыко?
Святитель нашелся ответить и верно, и остроумно. Он спросил в свою очередь:
— Как вы думаете, отрастет ли голова, если у вас ее снимут?
— Нет.
— А брада?
— Брада отрастет.
— Пусть же вам отрежут голову, дождетесь другой.
Святитель узнал затем, что в Ростовской епархии многие сомневаются в своем спасении из-за того, что обрили себе бороды по указу царскому. И он написал, а в 1705 году разослал по епархии сочинение «О образе Божии и подобии в человеке». Затем, появилось обширное его исследование «Розыск о брынской вере», обнаруживающий самый дух раскола и недостаток в нем евангельского смысла и любви. Ненависть к личности святителя, которую возбудила эта книга, лучше всего доказывает, как метко поразила она раскол.
В 1766 году шайка раскольников решилась украсть и сжечь мощи святителя Димитрия, но святитель во сне предупредил архимандрита об этом замысле.
Из ученых трудов святителя замечательна его, смиренно названная им, «Келейная летопись», т. е. написанная для себя. Она представляет собой вкратце библейскую историю, доведенную до борьбы Иакова с ангелом, снабженную комментариями и добавлениями из разных церковных писателей. Но главная задача летописи нравственная: тут есть и мифические места, и обличение современных недостатков. Между прочим, в рукописях летописи есть место, пропущенное в печатных изданиях ее, — о церковных имениях. По-видимому, этот вопрос интересовал его сильно, и он резко защищал ту же точку зрения, за которую погиб один из его преемников по кафедре, знаменитый Арсений Мацеевич, именно полную неприкосновенность имений, принадлежащих церкви. В одном месте он говорит: «Хощеши ли грабити церковные, спросися Илиодора, казначея царя Сирийского Селевка, иже пришел бе во Иерусалим ограбити церковь и биен бысть ангельскими руками».
Но ярче всех дел Димитрия сияло его проповедничество, прославившее его еще в юности. Редко служил он без того, чтоб не сказать проповеди. Как отец с детьми, говорил он, проповедуя, с паствой. При необыкновенной силе и живости оборотов, св. Димитрий держит слушателя все время в напряжении. Не сухие догматические отвлеченности, а чаще всего жизнь со всеми ее проявлениями составляет его темы. И потому множество из них представляют собой, как бы живые куски, выхваченные из той эпохи, с ее кровью, ее жилами, и всегда будут ярко рисовать время св. Димитрия с бытовой стороны. Тон его речи не грозный, а увещательный, иногда переходит к иронии.
Вот, например, изумительное по смелости замысла слово о том, как Царствие Божие ходит по земле, ища себе места. Было оно в жилищах знатных людей. Там богатство, собранное граблением, хищениями, обидами. Пошло в торговые ряды. Там плутни, обмер, обвес. В приказах, ратушах Царство Небесное нашло лицеприятие, и стоит там, плача, пророк Михей. Царство Небесное спросило его, отчего он плачет, а он отвечает: «О люте мне, яко правду творящаго несть в человецех». Приблизилось оно к дому вельможи. Там пируют, и, войдя в палаты. Царство Небесное «видит ядущия, пиющия, купно и снедающия людей Божиих вместо хлеба: друг друга охуждает, осуждает, друг другу зла мыслит, словесы льстит, а сердцем коварничествует». А там дело дошло и до ссоры — и Царство Небесное поспешно оставляет эти палаты. Встречается ему царь Давид и спрашивает, куда оно идет. Царство Небесное отвечает, что в городе не нашло себе места и думает поселиться между простыми людьми. Но Давид говорит, что и там жизнь испортилась, и есть множество таких дел, о каких и вспомнить стыдно, знает Царство Небесное, куда ему подеваться и думает: пойду в храм, там пребывает Господь, и мне подобает там быть. Вошло Царство Небесное в церковь. «Видит иных дремлющих, иных друг со другом о внешних попечениях говорящих, иных телом токмо в церкви стоящих, а умом не молитве внемлющих, но неведомо что мечтающих; клирицы чтут и поют без внимания. Священники со диаконы во олтари сквернословят, а иногда и дерутся». И кончило Царство Небесное тем, что вселилось в селе, среди безвестных страдающих людей: «Подобно есть Царство Небесное сокровищу сокровенну на селе».
Страстное стремление двинуть в нравственном отношении слушателей своих вперед: вот основное настроение проповедей Димитрия. Он скорбит над современными ему язвами — отсутствием любви, братства, справедливости. Он унаследовал общую черту лучших своих предшественников — проповедников: напоминать сильным и богатым о слабых и нищих.
Все сословия проходят пред нами с отзывом св. Димитрия.
Вот, люди высшие с их немилосердием на страшном суде. «Узрят господие — рабов своих, бояре — крестьян своих, их же немилосердно озлобляху. На пиру Иродовом едят людей, а пьют кровь их да слезы».
Вот, архиереи: «Не того ради быти архиерею, еже величатися, еже напыщатися, сущу от всех почитаему, но да всеми виды смирения Христова образ на себя являет».
Вот, священники. «Священнический чин окрест престола Божия без страха Божия и без боязни стоит, чесому аз по премногу удивляюся, паче же долготерпению Божию: милосердный Христос не казнит внезапною смертью безчинствующих во алтаре».
И еще: «Знамение доброго пастыря есть, еже пред овцами, а не позади овец ходити в подвизех и Богоугождениях. А что бывает? Овца бодра, а пастырь ленив, овца постничает, а пастырь на все разрешает, овца угождает Богу, а пастырь своему чреву или суетным человекам».
Общественная несправедливость глубоко волновала душу святителя. Он говорит: «Егда богатый яст, убогих труды яст. А егда пиет, кровь людскую пиет, слезами людскими упивается. Кто честен — богатый! Кто безчестен? — убогий! Кто благороден — богатый! Кто худороден? — убогий! Кто премудр? — богатый! Кто глушь? — убогий! Богатый, аще бы и весьма был глуп, обаче то самое, яко богат, умным его между простонародными человеки творит».
Ни пред чем правдолюбивый святитель не склонял главы. Признавая пользу некоторых реформ Петра, он резко осуждает то, что шло против дела Церкви.
Был издан указ не соблюдать в полках посты. И, между прочим, у Соловьева упоминается, что один солдат был судим за то, что, вопреки воле начальства, не желал нарушить поста. Это распоряжение о постах возмутило Димитрия, и он произнес резкое слово, о двух пирах, Иродовом и Христовом. В проповеди укоряются блудники, пьяницы, подражающие Бахусову ученику Лютеру, разрешающие посты в полках.
В одной из лучших своих проповедей он ясно намекал на чрезвычайную гневливость Петра. В другой говорит: «Смертен тя быти памятствуй, — о царю, а не во веки живуща — днесь вси тебе предстоят, а утро сам един останешься в недрех земных. Днесь всем страшен, а утро мертва тя, кто убоится? Днесь неприступен еси, а утро лежащ во гробе ногами всех попираем будешь».
Много горя пережил Димитрий в Ростове. Присланный от монастырского приказа стольник Воейков вел себя непочтительно и докучал святителю. Однажды, когда святитель служил литургию в соборе, стольник распорядился бить кого-то на правеже. Крик наказываемого был слышен в церкви. Святитель приказал, чтоб истязание прекратили. Стольник отказал. Святитель тогда, прервав службу, ушел в свое село Демьяны.
И эти неприятности, и оскудение митрополичьего дома, доходившее до того, что митрополиту нечего было дать просящим, все увеличивалось. Раз он пишет другу своему, Стефану Яворскому: «Толико беззаконий, толико обид, толико притеснений вопиют на небо, и возбуждают гнев и отомщение Божие».
Скорбный духом, но твердый и неослабный в делах своих, жил святитель в неподходящем для него суровом и сыром климате Ростова. Нестяжительный, любил он одни сокровища: книги, которых у него было до 300 томов, и эту библиотеку он пополнял иностранными изданиями, выписывая их чрез главную тогдашнюю артерию, по которой шли сношения торговые с Европой — Архангельск. Можно думать, что, в последнее время он и от этого утешения должен был отказаться: оскудение дома митрополичьего дошло до последней крайности. Незадолго до конца, в 1708 г. он пишет Иову Новгородскому, приславшему ему полбочки рыбы: «Не имам чем воздать, убог сый. Молю богатого в милости Христа, да Он воздаст». Покои святителя были украшены портретами отца его, Саввы Тупталы, духовных благодетелей его, первых заметивших его гений, архиепископа Лазаря Барановича и митрополита Варлаама Ясинского, глобусами — земным и небесным.
На вид святитель был белокурый, с проседью, худой человек, небольшого роста, сгорбленный, с маленькой клинообразной бородкой, в очках. Ходил он обыкновенно в шерстяной ряске любимого им темно-зеленого цвета.
Чувствуя угасание сил, одного он жалел, что его летопись келейная останется недоконченной. Нельзя без душевного волнения читать неоднократные сетования святителя-литератора, видящего неоконченным за смертью своей любимое детище, плод трудов многих и искреннего вдохновения.
Трудится он до конца, не слабея духом, при телесном изнеможении, при внешних испытаниях. «Воля Господня да будет. Мы же своему внимаем делу и посреди обуревания надежды спасения не теряем».
Он умножает аскетические свои подвиги. Часто по три часа он лежит неподвижно, распростершись крестом, или на даче своей, в селе Демьянах, выставляет свое тело комарам и мошкам. Это вольное страдание нужно было душе его, и он выписывает себе место из бесед Макария Египетского: «Овые, имеющие благодать, о себе точию попечение имеют, hi sunt (это) отшельники, пустынники. Иные же инех души пользовати тщатся, сия онех много превышают; hi sunt святители, учители, проповедники Божия слова. Иныя же вдаша телеса своя в досады и страдания. Сии высшие всех суть».
Думая о смерти, быть может, призывая ее, как избавительницу от зол, святитель посылает родовую икону Богоматери в Троицкую церковь Киевского Кирилловского монастыря, для постановки над гробом отца и пишет духовное завещание, которое трудно читать без волнения. Святитель просит не искать после него стяжания, не выпытывать денег от служащих ему. «От юности и до приближения моего ко гробу, не стяжевал имения, кроме книг святых. Не собирал во архиерействе сый келейных приходов (т. е. доходов), яже не многи бяху. Но ово на мои потребы та иждивах, ово же на нужды нуждных. Верую бо, яко приятнее Богу будет, аще не едина цата по мне не останет, неже егда бы многое собрание было раздаваемо. Если никто не восхощет меня тако нища обычному предати погребению, то пусть бросят в убогий дом. Если же по обычаю будут погребать, пусть схоронят в углу церкви монастыря св. Иакова, идеже место назнаменовах. Изволяй же безденежно помянути грешную мою душу в молитвах своих Бога ради, таковый сам да помяновен будет во Царствии Небесном. Требуяй же за поминовение мзды, молю, да не помянет мя нища, ничто же на поминовение оставивша. Бог же да будет всем милостив, и мне грешному во веки аминь».
До последних дней жизни перо не выпадало из слабеющих рук святителя. За несколько почти часов до конца он пишет другу-монаху: «До чего не примусь, все из рук падет. Дни мне стали темны. Очи мало видят. В ночи свет свещный мало способствует».
Вечером пред ночью, в которую он почил, он велел позвать певчих. Сидя у натопленной печки, он слушал пение составленных им кантат: «Иисусе мой Прелюбезный, надежду мою в Бозе полагаю, Ты мой Бог Иисусе, Ты моя радость». Отпустив всех, он удержал только любимого своего певчего и «усерднейшаго в трудах ему помощника» Савву Яковлева, который был переписчиком его сочинений.
В эти последние часы жизни мысль святителя обращалась к его прошлому. Ему вспомнилась учебная пора, и первые проповеднические успехи, и великий труд Четьи-Минеи, и безмятежное детство среди старых тополей и вишневых садов привольной Украины. И он рассказал своему верному помощнику о своей юности, о своих молитвах и прибавил: «и вы, дети, такожде молитеся».
Окончив беседу святитель сказал: «Время и тебе, чадо, отбыти в дом твой». Благословив мальчика, святитель поклонился ему почти до земли, благодаря за помощь в переписке его сочинений.
Тот смутился и заплакал, а святитель еще раз кротко повторил: «Благодарю тя, чадо».
Певчий ушел. Это последний человек, видевший святителя живым.
Св. Димитрий вошел в особую келью, бывшую у него для молитвы, и там на следующее утро 28 октября 1709 года был найден бездыханным. Он почил во время молитвы, стоя на коленях. Ему шел 59-й год.
Денег после него не осталось. По завещанию его, в гроб вместо стружек положены были черновые его рукописи. Около месяца тело его оставалось не погребенным до прибытия Стефана Яворского, митрополита Рязанского. Связанные дружбой, они дали друг другу слово, чтобы тот, кто умрет раньше, был погребен другим.
Мы подробнее остановились на жизни святителя Димитрия, потому что видим в нем самую светлую личность в церковном мире ХVIII века.
В век этих реформ, иногда глубоко антинациональных и противоцерковных, этот великий человек показал, как можно быть просвещеннейшим и передовым деятелем, не изменяя прошлому своего народа и оставаясь безусловно верным православно русскому настроению.
Кроме такого значения исторического примера, святитель Димитрий не может не вызвать восторга как деятель литературный.
Все то, что ценно в писателе: верность своим убеждениям, горячность их, безусловная искренность и правдивость, ни перед чем не останавливающаяся, глубокая человечность и страстное желание добра ближнему, греющее сочувствие всякому жизненному страданию и вера в то, что жизнь может стать светлее, теплее и лучше — как внутренние достоинства души писателя; затем блестящее образование, живость, ясность изложения, картинность, выпуклость образов, новизна и оригинальность оборотов, чрезвычайная сила слова — как внешнее достоинство его творений: все это отводит ему одно из первых мест среди вообще лиц, послуживших пером России, лиц, пером которых говорила их чуткая и великая, много возлюбившая родной народ, душа.
Как нравственная личность, как пример личного подвижничества, он тоже является ярким светилом своего века, ударившегося в материализм и прозу, тогда как он был и духом, и жизнью идеалист и поэт.
Что-то трогательное, детское есть и во многих обстоятельствах его жизни, например, в предсмертном вечере, и в его вере, и в незлобивой иронии его.
Наконец, невольное сочувствие к нему возбуждает и тот ореол глубокого мучения, который в последние годы сияет над его головой, мучения, которое запечатлелось даже в сохранившихся до нас его изображениях, и которое делает его невинной жертвой исторических ошибок и недоразумений.
Глава IV. Феофан Прокопович. Его деятельность и личность.
Человека, сочувствующего всем безусловно его реформам, всегда готового слепо действовать в его видах и ставившего угождение ему выше угождения Христу, Петр нашел в Феофане.
Этот даровитейший человек родом был из киевских мещан и образование получил в Киево-Могилянской академии. 17 лет он поехал в Литву, где, для учения в униатской школе, назвался униатом. Обратив на себя внимание своими блестящими способностями, он послан был в Римскую академию, где пробыл два года, но, заподозренный в православии, бежал в Польшу, постригся в Почаеве и оттуда митрополитом Варлаамом вызван в академию как учитель пиитики.
Из пребывания своего среди католиков Феофан вынес глубокую ненависть к ним, особенно к иезуитам. К сожалению, избавленный от влияния латинства, он всю жизнь тяготел к протестантству.
В высшей степени интересно начертанное Феофаном описание иезуитов, дающее разом и верное изображение их, и прекрасный пример литературного мастерства Феофана.
«Великий Павел давно уже сказал нам, что как темный ангел, так и его слуги, обыкновенно одеваются в свет. Поддельное же благочестие латинских монахов служит для меня главнейшим доказательством их нечестия. Посмотрите на телодвижения, поступь, положение тела и лица; что увидите искреннего, неподдельного, неизысканного? Одни представляются нам сокровищами кротости и любви; других увидишь облеченными суровостью, более чем катоновскою».
«Первые из них, большей частью совершенно напрасно называющие себя друзьми Иисуса, показывают видь, будто они пребывают в любви Божией. Они всецело созданы для приобретения благосклонности; являются в общество в черной, но изящной одежде: отличаются белизною кожи, — красавцы с головы до ног; тихо принимают веселый вид, придают лицу приятное выражение, складывают губы по-женски, поднимают и опускают брови, мастерски потупляют глаза, приятно улыбаются. А сколько мастерства в том, что они имеют обыкновение, как некоторые протеи, в одно и то же время изменять свое лицо для выражения самых противоположных душевных движений! Сейчас ты слышал его веселого и забавного. Но, если в речи его попадется одно словечко сколько-нибудь печального содержания, — вот он и вздыхает, и стенает, и слезки каплют, и все это он делает с такою нежностью и приятностью, какую можно видеть в молоденьких девушках. Таковы-то почти все свойства этого ордена, и я подозревал, что лучшие учители у них те, которые обучают искусству кокетничать. Но часто я не мог удержаться от смеха при виде многих иезуитов, которым вовсе было не к лицу представлять собой Купидонов или Венер. Когда они выходят на рынок и прогуливаются по городу, то несутся таким рассчитанным шагом, что кажется, не идут, а танцуют. Если встретятся с кем-нибудь знакомым, который поддался их влиянию: тотчас оба (ибо они почти всегда прогуливаются вдвоем) самым веселым образом начинают разговаривать между собою. Затем старший, то есть главный начальник чужого спасения, склонивши тихо голову на плечо и улыбаясь, говорит, пожимая руки встретившегося знакомца: «В каком состоянии ваш внутренний человек? Я уверен, что он здравствует, как нельзя лучше». Затем сообщает радостнейшее известие, что в Индии могущественнейший правитель со всем своим народом, сколько ни есть его, приведен иезуитами к вере во Христа. Всегда неожиданно, а часто и неблаговременно, приходят они в тот дом, где знают преданную их ордену госпожу. Там, после приятных взаимных приветствий, забавляют женщин многими благочестивыми шутками, хвалят управление дома, удивляются картинам, и, увидавши Христа, пригвожденным ко кресту, вздыхают с деликатным сожалением, и движением ресниц показывают, что они уже готовы расплакаться; но тотчас отворачиваются от чужих глаз, как будто для того, чтобы скрыть свои слезы. Часто, если есть маленькие дети, иезуиты, лаская их, дарят им небольшие иконы или привешивают на шею медь с изображением Игнатия Лойолы. Но самый благоприятный случай выпадает им, если они слышат, что какая-нибудь больная женщина лежит в постели. И если больная, поддавшись их льстивым внушениям, откажет им или часть наследства или большие деньги, тогда иезуиты значительно увеличивают обещанное больной вечное блаженство и, кроме того, подарят ей четки, как вернейший залог спасения. Впрочем, чтобы не оставить без внимания и бедных, скорым шагом обходят и те дома, где жареным не пахнет».
«Но, так как не всем нравится эта благочестивая сентиментальность, то есть другой род обманщиков, которые, как будто, родившись от древних сабинян, кажутся весьма суровыми, смеются над всеми приличиями света и попирают их, — немытые, грязные, с наморщенным челом, с синими зубами, необрезанными ногтями с пренебрежением ко всякому убранству. Весьма приличным считают для священного оратора, если он во время проповеди непристойно разводит рукавами, пугает всех суровым взглядом, кулаками и пятами бьет и чуть не ломает кафедру. Однако ничего не может быть обжорливее и пьянственнее людей этого рода».
Эти строки в передаче проф. Чистовича представляют художественную картину по исполнению и яркости.
Весьма неодобрительно относится Феофан и к некоторым риторическим приемам католических проповедников.
Так, Феофан приводить шутливую развязность одного проповедника, который в день, когда читаны были два евангелия, оба начинавшиеся со слов «Во время оно», начал свою проповедь так: «Я не хочу ни с кем ссориться, говорю я теперь Евангелию. Два Евангелия оспаривают для себя место в этом костеле. Я помирю Евангелия, взявши темой моей проповеди слова обоих Евангелий «во время оно».
Феофан справедливо осуждает манеру для оживления проповеди прибегать к таким примерам, как разговоры и ответы, часто весьма дурного вкуса, например: «Давид святой, что делаешь? Люблю, говорит. Полно, любишь ли Его? Люблю». «Самарянка, куда идешь? Вероятно, повидаться с дружками? Но не за водой с ведром. Неужели ты, самарянка, не считаешь это безчестным? Неужели хочешь, чтобы другие смотрели на тебя подозрительно?»
Кроме из ряда вон выходящих способностей, Феофану помог случай: 5 июля 1706 года, когда государь прибыл в Киев заложить Печерскую крепость, Феофан сказал в его присутствии речь, обратившую на себя внимание Петра. В ней не было длиннот, запутанных периодов, всей тяжелой артиллерии древней схоластики. Это была простая, одушевленная, радостная речь. Она положила начало фавору Феофана. После Полтавской победы он сказал в Киево-Софийском соборе панегирик Петру, а позже сумел угодить и всесильному Меншикову, сказав и ему похвальное слово.
В 1711 году Феофан во время Турецкого похода, по приказанию Петра, находился в русском лагере.
Затем, по возвращении в Россию, он, по воле царя, определен игуменом Киево-Братского монастыря, ректором академии и профессором богословия. Как профессор он пользовался громкой славой. Он оставил схоластическую методу и ввел новую, церковно-историческую.
Как хозяин Феофан привел в порядок денежную часть академии, запущенную в такой мере, что учащиеся постоянно голодали. А при нем пошло такое изобилие, что, по его же, Феофановым, словам: «слух в народе носился, что в Братском монастыре клад найден».
В 1715 году Феофан вызван был в Петербург. Год провел Феофан там в деятельности проповедника, причем является скорее публицистом, чем пастырем-учителем. Он преимущественно, с точки зрения правительства, обсуждал в своих проповедях политические дела.
Меншиков был очень добр к нему, в чем видели залоги его возвышения. Старорусская партия видела дурное предзнаменование в возвышении Феофана. Через несколько лет государь поместил Феофана на весьма тогда значительную кафедру архиепископа Псковского.
Между тем двое ученых Московской Академии, Гедеон Вишневский и Феофилакт Лопатинский, ко времени еще вызова Феофана в Петербург, составили проект, обвиняя Феофана в неправославных взглядах.
Знаменитые ученые братья Лихуды согласились с протестом и отозвались не в пользу Феофана.
Когда стало известным о предстоящей хиротонии Феофана, протест пошел в Петербург в виде письма от Стефана Яворского к епископам, которые должны были посвящать Феофана, с требованием посвящать его не иначе, как если он отречется от мнений, выставленных в протесте. Но дело кончилось для Феофана благополучно примирением его со Стефаном.
Интересны письма Феофана к малороссийскому его знакомому Марковичу.
Будучи архиепископом, он хвалит свой петербургский дом, «который отделал, кажется, чисто и прилично». Пишет о благоволении Петра, который в 1720 году подарил ему лично село и два судна — одно весельное, другое парусное. Говорит о своих письменных трудах. В это время, кроме более мелких трудов, он занять был составлением Духовного регламента, трактата о патриаршестве, трактата о лицемерии и трактата о мученичестве. Этот последний составлен для увещания лиц, выказывающих «неразумную ревность из-за перемены одежд, из-за париков, из-за бритья бород» и «тому подобных мелочей», как пишет Феофан. При этом Феофан приводит следующее смешное приключение. «Чей-то служка, начитавшись жития мучеников, и сам воспламенился ревностию к мученичеству и, не зная, как этого достигнуть, придумал вот какую штуку: куплю, говорит, старинное русское седло, которые употреблять запрещено, и средь белого дня проедусь на нем по Москве, вопреки царскому указанию: авось, быть может, попаду на казнь. Вот, заключает Феофан, какой образ мыслей у этих несчастных; это-то зло мы и хотим уврачевать нашим сочинением».
При учреждены Духовной Коллегии (св. Синода) Феофан был назначен вице-президентом ее, наравне с Новгородским архиепископом Феодосием Яновским, которого он потом погубил.
Положение Феофана было тогда чрезвычайно благоприятно. Ум его, вполне подходивший к целям государя и не раз им испытанный, приобрел ему полное доверие Петра. Часто видаясь с ним и у себя, и у Феофана, которого он навещал, государь любил толковать с ним о преобразованиях в церкви и государстве. И всегда Феофан готов был стать усердным и понятливым орудием Петра. Все реформы государя объяснены с церковной кафедры Феофаном. Все почти, что он писал, он писал по заказу Петра. И, случалось, что он, угождая произволу Петра, жертвовал иногда правдой.
Например, Петр задумал, вопреки всем преданиям русским, вопреки обычаям всех решительно монархических государств, присвоить себе власть, назначить себе наследника по собственному избранию, не стесняясь нисколько не только первородством, но и родством. И Феофан в оправдание такого произвола пишет Правду воли Монаршей. Законоположения о Царской Фамилии Императора Павла Петровича положили предел тем смутам, какие вызваны были в течение XVIII века распространением этого неправильного взгляда Петра — взгляда, который защищало угодливое перо Феофана.
Известный историк князь Щербатов в следующих типических выражениях выражает свое мнение об отношении Феофана к Петру.
«Духовный чин, который не любил Петра за отнятие власти, гремел в храмах Божиих панегирики ему. Между сими Прокопович, который из духовенства, хотя нелюбви к Государю не имел, но был совершенно ослеплен честолюбием, яко в другие царствования ясно указал, выспренний свой голос на похвалы государя возносил. Достоин он многих похвал. Но желательно бы было, чтобы они не от лести происходили. А похвалы Прокоповича, сего непостриженного монаха[4], сего честолюбивого архиерея, жертвующего закон изволениям Бирона; сего, иже не устыдился быть судьей Тайной канцелярии, быв архипастырем Церкви Божией: были лестны, яко свидетельствует собственное его сочинение, Правда воли монаршей, памятник лести и подобострастия монашеского изволению государскому».
Кроме честолюбия, никак нельзя считать Феофана свободным от другой, неподходящей для монаха, черты: корыстолюбия. Сколько государь ни жаловал его, ему все казалось мало, и попрошайничество, слезные, очень типичные письма его о его нищете с подробными объяснениями, откуда она происходит и как он бедствует, с просьбами о помощи — то дать ему дом в Москве, то денег, то простить долг, — проходят чрез все его архипастырское служение. Он был широк в расходах, как увидим ниже. Но нельзя, к чести его, не сказать, что он был щедр и любил помогать даровитым молодым людям, которых на свой счет отправлял учиться за границу.
При погребении безвременно почившего Петра, Феофан сказал одну из тех речей, какие переживают столетия. Она начиналась словами: «Россияне, что видим, что делаем? Петра Великого погребаем!»
При Екатерине I, когда был низведен с кафедры, происками Феофана, Новгородский архиепископ Феодосий Яновский, Феофан переименован в архиепископы Новгородские. Вскоре он поднес императрице: «в знак сыновней любви и рабской преданности» серебряный сервиз.
В бурное время второй четверти XVIII века, эпоху неожиданных дворцовых переворотов, Феофан выказал необыкновенную ловкость, но, к сожалению, вовсе не свойственным его сану интриганством запятнал себя.
Талантливый и почтенный историк Феофана, проф. Чистович, говорит об этой стороне его деятельности: «Феофан, великий ум, государственный муж, первенствующй член Синода, превращался в агента Преображенской канцелярии, являясь, смотря по времени и обстоятельствами, то донощиком, то подсудимым, но всегда необходимым ея членом. Надобно удивляться, как он не погиб в этом водовороте честолюбий, доносов, интриг, — в водовороте, который увлек Долгоруких, Меншикова, Дашкова и многое множество не столь заметных лиц. Какой это был находчивый и изворотливый ум, какая железная воля, какая настойчивость и непреклонность в достижении цели!»
Казалось, принцип Феофана был: губить врагов, пока они его не погубили — и принцип этот применен им к делу.
Как далеко простиралась дальновидность Феофана, видно из следующего случая. После коронации Петра II в Москве было получено известие, что у Анны Петровны, герцогини Голштинской (тетки Петра II), которая, по проискам Меншикова, была выслана из Петербурга в Голштинию, родился сын, названный Петром (будущий император Петр III). В Москве это событие прошло незамеченным. Но Феофан, несмотря на юность цветущего здоровьем государя, воспользовался случаем заискать в Голштинской семье. Его письмо звучит тем более фальшиво, что не мог же он не знать, как несчастлива в браке Анна Петровна, и какой мало любящий ее супруг. Он сперва ее поздравляет, а потом поносит Меншикова, с которым у него были тогда нелады.
Он пишет: «Присланный вами вестник, принесший сюда уведомление о рождении у вас сына пресветлейшаго князя Петра, исполнил меня такою радостью, что я не нахожу слов для ея выражения. Чтобы я ни сказал, все будет слабее моих чувств. Впрочем, скажу, что могу, если не в состоянии высказать, что хотелось бы. Родился Петру Первому внук, Второму — брат; августейшим и державнейшим сродникам и ближним краса и приращение; Российской державе опора, и, как заставляет ожидать его кровное происхождение — великих дел величайшая поддержка. А, смотря на вас, счастливейшие родители, я плачу от радости (!), как невольно плакал от печали, видя вас пренебрегаемых, оскорбляемых, отверженных, уничиженных и почти уничтоженных нечестивейшим тираном (т. е. Меншиковым). Теперь для меня очевидно, что вы у всеблагого и великого Бога находитесь в числе возлюбленнейших чад, ибо Он посещает вас наказаниями, а после печалей возвеселяет, как и всегда делает с людьми благочестивыми» — и так далее.
Когда, по кончине Петра II, верховный Тайный Совет избрал на престол Герцогиню Курляндскую Анну Иоанновну, и отправлена депутация в Митаву с предложением Анне Иоанновне короны с тем условием, чтоб она управляла в подчинении верховникам, Феофан — так предполагали, по крайней мере, современники, — со своей стороны отправил гонца в Митаву к новоизбранной императрице, которую он раньше знал и милостями которой пользовался, и предложил ей помочь, когда она захочет стать самодержавной.
Затем, когда дворянство, идя против замысла верховников, решило подать императрице прошение, чтоб она разорвала подписанные ею в Митаве условия самоограничения и тем вернула себе всю полноту власти: в это время, говорят, Феофан сумел тайно посвятить императрицу в план дворянства. Рассказывают, что он подарил Анне столовые часы, а под доску их положил совет ей, как действовать, когда придет решительная минута. На следующий день, во время аудиенции, данной дворянству, императрица разорвала подписанные ею в Митаве условия.
С Бироном Феофан все время находился в лучших отношениях.
Мы не будем останавливаться на тех многочисленных политических процессах, в которых Феофан плавал как рыба в воде, ни на его ученой деятельности. Постараемся только, пользуясь трудом г. Чистовича, представить Феофана, как частного человека.
Милостями государей Феофан быль богат. У него был дом в Москве, на Мясницкой, и дача в подмосковном селе Владыкине; в Петербурге — деревянный дом на Аптекарском Острове, на реке Карповке, каменный дом на Адмиралтейской стороне, приморская дача между Петергофом и Ораниенбаумом. Он любил архитектуру и имел страсть к постройкам.
Дом на Карповке был его главным местопребыванием. Окруженный лесом, он отличался тем, что из него открывались прекрасные виды. На речке, пред домом, стояла маленькая флотилия из судов разного размера; на них устраивались речные прогулки. И, при полной воде, Феофан мог разъезжать на яхте и в Синод, и в Невский монастырь, и до самой приморской дачи. Эконом Феофана славился умением приготовлять хороший солод. Доходы Феофана, по тому времени, были очень значительны. Так, в присылке денег по петербургской конторе новгородского архиерейского дома бывало тысяч 11 в год; а сколько поступало натурой! Не говоря о зерне, сене и т. д., одних лососей поставлялось 1,500, сигов копченых и вялых 2,100. Из расходных книг видно, что ели у Феофана сытно и вкусно.
К чести Феофана нужно сказать, что заведенные митрополитом Иовом госпитали он поддерживал.
Феофан, кроме русских августейших особ, принимал и угощал знаменитых лиц, бывавших в Петербурге и Москве. Он вообще не стеснялся принимать свободное участие в пиршествах вместе с иностранцами. Еще Петру донесли на дурную жизнь Феофана, и царь, любивший лично проверять доносы, заехал к Феофану в полночь и застал его среди веселой пирушки с друзьями. Феофан нашелся, и, поднимая кверху кубок, запел: «Се жених грядет в полунощи». Это остроумие понравилось государю, и он принял участие в пире.
Хорошей чертой Феофана было то, что он принимал участие в художниках и студентах, сам помогал им, снабжал деньгами, покупал картины (у него было 149 картин масляными красками) и рекомендовал их богатым лицам. Он давал взаймы людям, которым за долги угрожало тюремное заключение. И, если впоследствии они не были в состоянии вернуть ему займа, прощал долг. У него были назначены дни, когда он раздавал милостыни.
В библиотеке его накопилось до 80,000 томов, и он охотно ссужал книгами других. По окончании дневных занятий он любил в кругу ученых свободно вздохнуть, делясь познаниями. Тут он бывал гениально остроумен.
Путешественники говорили, что трудно найти человека, равного Феофану по знаниям и по «неописанной охоте к математике». Он до тонкости знал тоже историю, философию, богословие, европейские языки, из которых на двух говорил, но позволял себе говорить только на русском, или, в случае крайности, на латинском.
У него была наилучшая, по тем временам, инструментальная вокальная музыка. Иностранные министры любили его угощения. Тут они развязывали языки, и то, что Феофану удавалось уловить из их планов, он сообщал государю.
В 1721 году Феофан устроил при своем доме школу, куда принимал детей всякого звания. Это была лучшая школа того времени. Нахождение ее в тихом месте, на Карповской даче, представляло все удобства для правильной, сосредоточенной школьной жизни. Феофан сам составил правила поведения воспитанников, озаглавив их «Регулы семинарии преосвященного Феофана архиепископа Великоновгородского и Великолуцкого». Правила эти чересчур формальны, отчасти дышат иезуитским духом, так как скопированы с правил иезуитских школ; и, насколько можно по ним составить себе понятие о жизни школы, эта школа уступала в отношении воспитательном описанной выше школе св. Димитрия в Ростове.
Вот, некоторые из пунктов (эти «регулы» всякое первое число месяцев прочитывались воспитанникам вслух):
«В простые дни по утру вставать в 6-м часу; в 7-м убираться честно; галстух, камзол, башмаки и чулки, чтоб чисты были; голова чтобы расчесана; потом молиться. 8-9 первое изученное вчера греческое протвердить, а потом латинского и русского языка обучаться; 10 гулять; 11 рисовать, 12 обедать» и т. д.
«При трапезе никому ни с кем ничего ни тихо, ни в голос не говорить, и никаким образом не соглашаться и не раздражаться, но внимать чтению».
„В гулянии вне дому всем быть вместе и единому от других далее 50 сажен не отлучаться, дабы одни другим в случае помощи, и одни других об обхождении и некоем (сохрани Боже) припадке свидетельствовать могли».
«Играния употреблять безбедные и незлообразные, например, в городки палками не играть».
«Никогда двоим (и в гулянии), ниже троим не отлучаться от прочих в сторону и тайно с собою ничего не говорить, но говорить явно и в слух прочих. И сие кто усмотрит доносить должен».
«Один с другим писмецами б не пересылались, а если сие учинит, то хотя б что доброе писал, жестоко яко бездельник наказан будет».
«Никому никуды в сторону писем, не объявив их прежде директору, не посылать. Також и кому откуда, хотя от родителей, письма присланы будут, не распечатывать и не читать, но нераспечатанные подавать директору.
«Никому не вязаться и не входить в дружбу и компанию с приказными, конюхами и прочими домовыми служителями».
«Никому не говорить про людей честных и сановитых, что бы могло быть с умалением чести их, хотя бы то и явно всем было, и обносилось бы в народе слухом».
«Никому, когда и по нашему приказанию предоставлено пити будет, не пить жарлочно и жадно, и такого злообразия весьма хранитися, кольми паче не пить до пьяна и не шуметь».
Для развлечения учеников Феофан устроил в школе вокальную и инструментальную музыку.
Лучших учеников Феофан посылал в гимназию при Академии наук. Всего прошло чрез эту школу за 15 лет ее существования 160 молодых людей. Насколько Феофан заботился о школе, видно из его предсмертного распоряжения, по которому он все лично ему принадлежащее оставлял этой школе с тем, чтоб по окончании курса кто получит место — мог обзавестись чрез пособие, из оставленных Феофаном средств, постройкой и хозяйством.
Феофан умер еще нестарым, 55 лет.
Можно думать, что эта школа была утешением его последних годов. Быть может, смотря на эту росшую на его глазах молодежь, он гадал о тех лучших временах, когда люди будут уверены в завтрашнем дне, и когда архиерею, для того чтобы спокойно и безопасно стоять на своем месте, не потребуется тонкой неустанной борьбы, не придется топить людей раньше, чем они потопят его.
Кто опишет, какие чувства волновались во впечатлительной душе Феофана пред концом его? Какие страшные призраки вставали пред ним — призраки людей, погибших с его ведома, по его иногда проискам… И этих людей предстояло ему теперь увидеть лицом к лицу. Говорят, что, сводя последние счеты с жизнью, Феофан, приставляя указательный палец ко лбу — говорил: «О главо, главо, разума упившись, куда ее приклонишь?»
Множество трудов и постоянное напряжение сломили крепкое здоровье Феофана так рано для него, на 55 году. До последней минуты он сохранил сознание. Он скончался пред вечером 8-го сентября 1786 года и погребен на южной стороне новгородского Софийского собора, около митрополита Иова.
Самая блестящая эпоха деятельности Феофана, с точки зрения нравственной, была, кажется, эпоха ректорства в Киеве. Свежая живая струя, внесенная им в сухое дотоле преподавание, сочувствие и поддержка, ради Феофана оказываемая академии сильными лицами — все это поставило академию на незнаемую ею дотоле высоту, и в ее классах стали беспрестанно слышаться самые громкие имена Малороссии, молодые представители которых стекались сюда получать образование…
А далее…
Живи Феофан в другую, установившуюся эпоху, он бы был, вероятно, иной.
И страшно подумать, сколько великих сил его израсходовано на подпольную борьбу, на доносы, шпионства, на широко раскинувшуюся деятельность политического интригана, в которой ему можно приискать одно лишь извинение: чувство самосохранения.
Наконец невольно приходится жалеть, что великий ум Феофана не был озарен тем пламенем веры, которое бы осветило в его глазах иначе многие из явлений в церковной жизни того времени, и сроднило бы его с тем русским народом, духу которого так чужд Феофан-европеец.
Глава V. Опальные архиереи. Исповеднический подвиг Феофилакта Лопатинского.
Как характеристика эпохи очень интересна судьба архиереев, вовлеченных в поток тогдашних политических интриг, и дорогой ценой расплачивавшихся за то. Мы остановимся на судьбе двух таких опальных архиереев. Феодосия Яновского и Георгия Дашкова, тем более занимательной, что они оба раньше пользовались большим фавором, — настолько большим, что тягались с Феофаном. И падением своим обязаны тому же Феофану.
Феодосий Яновский родом был из малороссийской шляхты. Что-то темное тяготеет под первыми годами его монашества. Он оклеветал пред патриархом Симоновского архимандрита, его постригавшего, и был в цепях отправлен под начал в Троицкий монастырь, где настоятельствовал тогда известный Иов, впоследствии архиепископ Новгородский. Иов не только принял в нем участие, освободил его из оков, но, назначенный в Новгород, взял его с собой и определил архимандритом знаменитого Варлаамо-Хутынского монастыря. При проезде чрез Новгород Петра Великого, Феодосию удалось обратить на себя его внимание. Но это внимание государя надмило его, как видно, мало благородную душу, и гордость его выразилась в том, что он сталь презрительно обращаться с Иовом, своим архипастырем и благодетелем. Он даже стал подавать доносы государю на такого просвещенного и доброго иерарха, каким был Иов. Чтоб исправить возникшие вследствие такого поведения Феодосия натянутые между ними отношения, Иов решился сделать ему пастырское вразумление.
Для государя Феодосий казался настолько подходящим человеком, что в 1707 году государь отличил его — послал осмотреть церкви и духовенство вновь завоеванных городов: Ямбурга, Нарвы, Копорья и Шлиссельбурга. Он стоял уже тогда так высоко, что первенствовал в некоторых важных духовных церемониях в Петербурге; так, он венчал великую княжну Анну Иоанновну (впоследствии императрицу) с герцогом Курляндским.
Перенося церковное управление в Петербург, Петр нуждался в человеке, который бы действовал в его видах. Стефан Яворский расходился с ним во взглядах; Иов был стар и хил, и Феодосий назначен был «администратором дел духовных» — то было временное управление церковное, в ожидании Синода. Тут, постоянно находясь в сношениях с государем (государь и императрица брали его даже с собой в путешествие заграничное 1716-1718 гг.), понял все его взгляды, и стал весьма влиятельным лицом.
Русская партия, не одобрявшая взглядов Феодосия, не уважавшая его нетвердую жизнь, была недовольна возвышением Феодосия. Царевич Алексей Петрович выражался: «Разве-де за то его батюшка любит, что он вносит в народ лютерские обычаи и разрешает на вся». Вот этот именно легкий взгляд Феодосия на религиозные обязанности, кажется, и был, к сожалению, удобен для Петра. Единомышленники Алексея Петровича певали в лицо Феодосию стих, начинающиеся словами: «Враг Креста Христова» и говорили, что, когда будут его ставить в архиереи, то пригоже будет эти слова петь при облачении. Учитель царевича, Вяземский, написал даже ноты к этому стиху и отзывался, что с радостью бы дал певчим, чтоб они пропели этот стих, пять рублей, «для того, что Феодосий икон не почитает».
Между тем Феодосий вошел в такой фавор, что значение его стало выше всех архиереев. При таких обстоятельствах он не забывал нисколько себя, и умел выпрашивать у Петра материальные блага не только себе, но и своим родным.
По характеру, как мы видели из первых его жизненных шагов, кляузник, заносчивый, неуживчивый, он путался в чужие дела, со всеми перессорился, возбуждал против себя и светских лиц, и иерархию, знать и простолюдинов, белое духовенство и монашествующее.
Как бы предчувствуя, что такое всеобщее отношение к нему до добра его не доведет, он подал государю прошение об увольнении его «на безмолвие», — т. е. на покой по той причине, что, как словами псалма писал он, «умпожишася паче влас главы моея ненавидящии мя туне», причем пространно излагал и причины ненависти к себе, вызванные будто бы принятыми им по духовному ведомству мерами. Свое прошение он заключал словами: «Того ради, припадая к милосердно Вашего Величества, прилежно молю, — да будет повелено прочее время мизерного моего живота скончать мне в чернеческом безмолвии, да не горше что безвинно постражду».
Но Петр приказал поставить его архиепископом Новгородским, а, когда основан был Св. Синод, сделал его первым его вице-президентом.
И в этом звании он не сумел изменить вызванного им к себе раньше недружелюбного отношения. На всех смотрел он свысока. «Только себя любил, — пишет о нем один архиерей, — а братию весьма ненавидел. Еще же по острожелчию своему денно-нощно вымышлял, как бы брату своему пакость сотворить, а иногда иский, кого-бы и поглотить». Ходили слухи, что он с архимандритов и архиереев берет взятки, предоставляя им за то видные места. Народ же был раздражен его пышною жизнью, его прихотями, неприличными для архиерея и монаха.
Уже после падения Феодосия, Казанский митрополит Сильвестр Холмский подал в Св. Синод в высшей степени интересное «объявление» о винах Феодосия, драгоценное в бытовом отношении.
Приведем некоторые места из этого объявления, ярко рисующие самовластие, корыстолюбие и неприличие поведения Феодосия.
«Он, будучи в Москве, оставя церковные службы, и монашеское преданное правило, установил у себя ассамблеи с музыкою, и тешился в карты, шахматы, и в том ненасытно забавлялся, якобы вместо всенощного пения себе вменял, и других к тому понуждал. И бывшим в Москве архиереям, также в московских монастырях архимандритам и последним маломощным игуменам, сочиня вседневную роспись, велел ассамблеям быть с различными потехами: и то-де миру не будет в тягость».
«Да он же в московском подворьи велел послушнику своему Тарасу с колокольни старинные колокола продать, чтоб не мешали ему во всю ночь в шахматы играть, потом довольно спать. Он же в палатах особливую себе немецкую баню сделал новым проводом, чтоб ни у кого такой не было, все потаенно».
«Он же собою, без указу благочестивые и вечно достойные памяти его императорского величества, в Дмитрове городе старинный Борисоглебский монастырь приписал к себе вовсе с вотчинами и с крестьяны, и со всеми угодьи, а старцев того монастыря велел выбить вон безвременно, а оный монастырь разорил, безстрашник, занапрасно».
«Да он же, яко сущий бесноватый, будучи в Москве, на память великого святителя Алексея митрополита, в Чудове монастыре, во время литургии в алтаре кричал бешеным своим голосом: “Ризничий чудовский, принеси ко мне Алексея чудотворца образ, который носят в крестном хождении”. И паки он же кричал нелепым гласом: „Ризничий, подай нож“. И, взяв нож, святителя помянутый образ положа на лавку, с гневом говорил хульныя слова: „Некоторый-де безумный золотой сей оклад приложил“ и резал проволоку. Едва смог. Однако развращенный он желаемое получил, золотую цату оторвал чеканной работы и положил себе в карман нагло при всех. И о том дерзновении с плачем все зряще удивлялись его похабству».
«Он же, как получил милость в Синоде заседать судиею и, вымысля наглостию своею, распечатав патриаршу ризницу, разобрав всякую святейших патриархов рухлядь, похитил себе лучшия портищи, рясы теплыя, мехи старинные, соболии под бархатом и под атласом, и старинныя объяри, луданы большой руки, мехи старинных чернобурых лисиц, часы золотыя и иныя портищи (предметы), дарил своих советников и прочих нескудно».
«Ему же, гордому фараону, многие архиереи и архимандриты присылали в дар лучшие и не малые гостинцы повсягодно: киевский, сибирский, нижегородский и греческий дарили, чтобы всегда в милости его бытии».
«И как я прибыл в С.-Петербург, и он ко мне, лукавец, на квартиру приезжал, и я от келейных своих вещей дарил его различными вещами. Еще в Невском монастыре, в его же келье, взял он, архимандрит, у меня пятьдесят червонных келейных монет, и обещал меня впредь миловать и охранять. И вместо охранения возстал на мя свирепо и мстил мне жестоко; а за что — не знаю. И пакости несносныя чинил, и так озлился, якоже лев рыкая, и искал меня поглотити и других возмутил на мя пакости чинить».
Конечно, здесь слышен раздраженный тон человека, который, между прочим, жалуется даже на то, что данная им Феодосию взятка не принесла жалобщику пользы. Но, если в жалобе и есть, быть может, преувеличения; все же поведение Феодосия вполне странно.
Петр мог знать, мог и не знать о пороках Феодосия; главнее, Феодосий нужен был ему как делец-практик с покладистой совестью, проводящий новые понятия в церковном управлении. Петру нравилось в Феодосии то, что он был яркой противоположностью надоевших ему типов святош, из которых не все были искренни, а некоторые прикрывались лишь личиной благочестия.
Уже в последние годы жизни Петра, Феодосий зазнался и держал себя иной раз заносчиво даже пред государем и императрицей. Но пока это сходило ему с рук. Между прочим ему была пожалована осыпанная бриллиантами панагия, с изображениями на одной стороне распятия, а на другой — портрета Петра. Феодосий носил ее на голубой ленте.
При Екатерине I Феодосий сталь еще заносчивее.
Как-το Феодосий приехал к Дворцовому мосту. Стоявший на часах гвардеец не пустил его. Преосвященный, выйдя из кареты, стал махать тростью с угрозою. Потом, войдя в дворцовую переднюю, гневно спросил у гвардейского офицера: «Для чего они его не пускают? Мне-де бывал при Его Величестве везде свободный вход. Вы-де боитеся только палки, которая вас бьет, а наши-де палки больше тех. Шелудивыя-де овцы не знают, кого не пускают».
Другой случай вышел еще резче.
В Синоде придворный уставщик передал Феодосию приказание государыни служить на следующий день панихиду по государе. Он обиделся и сказал: «На это есть чередные». (Удивительно, что он отлынивал от богослужения по том человеке, которому был всем обязан). Уставщик отвечал, что государыня велела быть «всем синодальным, потому сороковой день».
По выходе уставщика Феодосий разразился пред членами Синода гневными речами: «Боже милостивый, какое тиранство! Мирская власть повелевает духовной молиться. Покажите мне, отцы святые, где это написано». На это ему ответили его сослуживцы, что найти бы можно, да к чему: мы по своем государе всегда должны молиться. В конце концов Феодосий сказал: «Пойду и я, и буду служить, потому что боюсь, чтоб не послали в ссылку. Только услышит ли Бог такую молитву?»
После панихиды Феодосий получил приглашение к царскому столу, но сказал, что он обесчещен, и не пошел.
На следующий день Феофан явился к императрице и сделал донос на Феодосия.
Минута для Феофана была критическая. Феодосий, ненавидевший его, подкапывался под него. По его наущению, на Феофана было донесено, что им спорот был жемчуг с облачений псковской кафедры, который Феофан присвоил себе. Дело принимало плохой для Феофана оборот. Лучшим средством спасения он выбрал погибель своего главного врага, Феодосия.
Феофан обвинял Феодосия в разных непристойных речах против покойного государя и современных порядков: что за недоброжелательство к духовенству найдет на Россию Божий гнев, что Петр тиранил церковь, что смертельная болезнь произошла у Петра «от безмерного женонеистовства и от Божия отомщения за его посяжку на духовный и монашеский чин, который хотел истребить. Излишняя его охота к следованию тайных дел, показует мучительное его сердце, жаждущее крови человеческия». Вообще он резко отзывался о современных церковных порядках.
Феодосия осудили. Указ о нем был составлен Феофаном с преувеличением и искажением многих сторон дела. Он был приговорен к ссылке в Козельский, у устьев Двины, монастырь, где его должны были содержать под караулом.
Его заточили в одной из келий, под церковью. Он просил к себе духовника, со слезами исповедовался и приобщился в церкви, в епитрахили с поручами, объясняя: «Чин архиерейский с меня не снять. Я только отрешен от епископии». Но тайная канцелярия лишила несчастного узника и этого утешения, было приказано приобщать его однажды в год, великим постом, и не в церкви, а в его заточении.
Впоследствии, по новому доносу на Феодосия, или как его тогда называли официально «Федоса», участь его еще ухудшилась. Оказалось, что он со всех своих подчиненных брал присягу на верность себе «по обычаю царской присяги». За это его приговорили к лишению архиерейского и иерейского сана, и предписали посадить его в тюрьму или в каменную келью наподобие тюрьмы — притом чтобы близко от кельи не было людей, а давать ему только хлеб и воду. Для исполнения этого распоряжения был послан в Корельский монастырь гвардейский офицер, граф Мусин-Пушкин, сын Мусина-Пушкина, ведавшего монастырским приказом. Когда он приехал в монастырь, Феодосий был у обедни. Пока шла обедня, Пушкин приказал закласть кирпичами окно кельи Феодосия, так что осталось оконце менее чем в четверть аршина в ту и другую сторону. После обедни с него сняли сан и заключили. Грустно читать, как Архангельский губернатор Измайлов, посетив Корельский монастырь, доносит, что «он, Федос, еще жив». Но недолго промучился он. Когда была приготовлена для него новая тюрьма, он не имел силы ходить, и был перенесен в нее на руках. Чрез несколько времени он не стал отвечать на стук к нему и не брал пищи. Снесшись с губернатором, дверь распечатали и раскрыли. Феодосий был мертв. Возник вопрос о месте его погребения. Сначала Тайная Канцелярия распорядилась, набальзамировав его тело, отправить, только под видом клади, в засмоленном гробе, в Петербург. При этом канцелярия допытывалась, не произносил ли Федос пред смертью, каких «противных слов». Но потом предписано везти в Кирилловский Белозерский монастырь, где он и погребен.
Феофан, конечно, радовался уничтожению противника.
Но теперь, в отдалении времени, судьба его вызывает сострадание. Как ни была недостойна вся его жизнь, он носил священный сан; и враги его, измыслившие для него такое великое уничижение, не хотели понять,. что его столь ужасной карой они унижают и себя, и дают печальный пример, которым захочет воспользоваться последующее поколение, что мы и видим в судьбе Арсения Мацеевича.
Тяжела участь и другого интригана, Георгия Дашкова.
Родом из известной дворянской семьи Дашковых, Георгий, в звании «соборного старца Троицкого монастыря», оказал боярину Шереметеву помощь в усмирении в 1706 г. бунта астраханских стрельцов. «Сколько в тот бунт народу укротил — писал о нем царю Шереметев, дивлюсь, откуда такое ево мудрое происхождение явилось. И если б не ево в том было радетельное происхождение, конечно (т. е. совершенно) бы Астрахань разорилась». Петр за это «радетельное происхождение» решил взыскать Дашкова своею милостью, и определил его келарем в Троицкий монастырь.
Здесь Дашков вполне насладился всем, что могло доставить ему богатство этой знаменитой обители. В братскую трапезу, как το делали его предшественники и как следовало делать, он никогда не ходил, завел свой стол. Прислуги у него было лично для него до 20 человек. Вкладов, которые приносили в монастырь усердствующие золотом и серебром, Дашков в казенный приказ не отдавал, а покупал на эти деньги экипажи, сбруи, лошадей. Он был великий охотник до конской части, строил конюшенные дворы, держал до 150 конюхов. Нужных ему людей он дарил деньгами и лошадьми. Снабжал всем возможным своих многочисленных родственников, выдал замуж племянниц за «монастырских дворян» и назначал их управителями в лучшие из громадных и многочисленных тогда вотчин Троицкого монастыря.
Его поездки к братьям, алексинским помещикам, совершались с баснословной роскошью. Забрав в путь и в подарки множество припасов, он ехал громадным поездом в 200 лошадей, в 150 слуг. Для ночлега разбивались палатки, около которых становились на часах отставные гвардейцы. Его зятья и братья гостили в монастыре неделями, не отказывая себе ни в какой прихоти. Все это сходило Георгию с рук, и в 1718 году он был поставлен епископом на важную кафедру Ростовскую.
Человек старых убеждений, он был недоволен учреждением св. Синода и подал в 1721 г. в Синод доношение «весьма противное и дерзностное» за которое ему объялен выговор с предостережением, что, если не попросит у св. Синода прощения, то «без должного наказания не останется».
В царствование Екатерины I и Петра II, Георгий был в силе. Сам человек без образования, лишь с лоском людей известного круга, он не любил ученых, которые тогда олицетворялись в высшей иерархии малороссиянами, несочувственно именуемыми от приверженцев старины «поляками». В русском обществе царило убеждение, что эти «поляки» клонят русскую Церковь кто к лютеранству, кто к католичеству, что добра от них не будет. А личным поведением своим многие из пособников Петра в его церковных реформах оттолкнули от себя даже и тех незнатных, новых людей, какие бы могли им сочувствовать. Один из наиболее видных деятелей Петровских реформ, Феодосий, падением своим не возбудил жалости, и тотчас начались отмены разных петровских постановлений, не согласных с преданиями старины.
В такую-то эпоху и стал на виду Дашков, с его природным умом, волей и настойчивостью.
По поводу отобрания монастырских имуществ и назначения их даже в аренду служилым людям, он подал государыне сильный протеста, который, изложив свое мнение, заключает словами: «А мы о таких непорядках, по нашей верности, Вашему Величеству не донести не смеем. И умолчать, как от Бога, так и от Вашего Величества опасны, да не явимся безответни в день праведного суда Божия и да не приимем ленивого раба воздаяния».
Честолюбивому Дашкову хотелось быть первым в церковном управлении, и он, понятно, не мог ужиться с Феофаном Прокоповичем, который занимал первое место и был столь противоположен ему по взглядам.
Он собрал себе партию и выжидал удобного случая действовать. Как человек не последней фамилии он был свой в высшем кругу, хорош с Долгорукими и другими влиятельными людьми, и чрез них старался упрочить свое положение.
При Петре II, когда началась реакция в пользу старины, во многих приверженцах прежнего церковного строя возникли самые смелые предположения: мечтали ни более ни менее как о восстановлении патриаршества.
Дашков, мечтая о патриаршем сане, видел в нем достижение заветной мечты: стать выше всех. И Дашков действовал происками, материальными средствами, задаривал сильных вельмож, чтоб они склоняли юного царя к восстановлению патриаршества и к избранию в патриархи его, Дашкова.
Смерть государя не дала осуществиться этим планам. Но Феофан припомнил и недоброжелательство к себе Дашкова и желание Дашкова подняться выше его.
При императрице Анне Иоанновне, время особенно благоприятное для разного рода интриг и доносов, Феофан решился погубить своего врага. Прежде всего он поселил в императрице личное неудовольствие против Дашкова, и убедил ее в его нерасположении ко всему потомству ее отца, царя Иоанна Алексеевича. Затем он стал утверждать, что, сыпля подарками и производя непомерные расходы для достижения патриаршества, Георгий Дашков разорил свою Ростовскую епархию. Императрица, по внушению Феофана, приказала Синоду вести это дело судебным порядком.
Вот этот любопытный указ: «Понеже известно ея императорскому величеству учинилось, что Ростовский архиерей Георгий в Ростовской епархии чинил тамошним обывателям и монастырям разорение, чего ради именным своего императорского величества указом повелела: из св. Синода в Ростовскую епархию послать указ, дабы той епархии духовнаго и мирского всякого звания люди объявляли без утайки, кому какие разорения тот Ростовский архиерей Георгий учинил — без всякого опасения и страха».
Тогда всплыли все бесчисленные истории поборов Георгия с монастырей и духовных лиц, буйства и грабежей слуг архиерейских, заключения без вины подчиненных в оковы, пока не откупятся, и т. д.
Интересно, что и на Ростовской кафедре Георгий хранил свою страсть к лошадям и монастыри особенно жалуются, что у них забраны Георгием лошади и не возвращены.
Георгия лишили сана и сослали «под крепкое смотрение» в Спасо-Каменный монастырь (на Кубенском озере) Вологодской епархии.
Впоследствии обнаружили, что Георгию родные его шлют в заточение письма и помощь, что монастырское начальство обходится с ним почтительно, и бедный кандидат на патриарший престол был подвергнут строгому режиму.
Совершенно иное отношение к себе, а именно глубокое, умиленное уважение и вечно благодарную память вызываете личность светлого борца за православие, Феофилакта Лопатинского. Он тоже погиб, погиб не без участия Феофана, но причиной его погибели были не собственные его преступления, а его истинно пастырская ревность, его борьба с протестантизмом, имевшим тогда при дворе мощного защитника в лице всесильного фаворита Бирона.
Имя Феофилакта упомянуто было в истории хиротонии Феофана: он с другим ученым монахом (Гедеон Вишневский, впоследствии архиепископ Смоленский) подали протест чрез Стефана Яворского против хиротонии Феофана, упрекая его в неправославии и требуя, или чтоб он торжественно пред хиротонией отрекся от тех взглядов, которые они приводили, или чтоб его мнения были внесены на рассмотрение Вселенских Патриархов. По желанию Петра делу не было дано хода, но Феофан, никому ничего не прощавший, запомнил хорошо это происшествие.
Император Петр был строг к иностранцам, желавшим распространять свои учения в России: за совращение православных в иную веру была установлена смертная казнь. Не то стало при Бироне.
Архиепископ Тверской Феофилакт, знавший почившего Стефана Яворского, решился издать в свет сочинение, написанное Стефаном для предохранения православных от протестантской пропаганды, именно Камень веры. Насколько благовременно было появление в печати этой знаменитой книги, как она жадно читалась, видно из того, что, изданная в первый раз в 1728 году, она уже в следующем, 1729 году, появилась вторым изданием, а в 1730 г. — третьим. Достоинства ее доказываются тоже той ненавистью, которою вызвала она (как некогда ее автор) у протестантов. В Москве от имени Буддея было написано «Послание против Стефана Яворского к другу в Москве». Феофилакт написал «Ответ на послание», защищая Камень веры.
Узнав, что Бирон и Феофан (который ненавидел Стефана, так как чрез него подан был пред его хиротонией протест Феофилакта и Гедеона) разгневаны на издателя Камня веры, Феофилакт просил разрешение поднести императрице свое возражение на книгу Буддея, и получил уже позволение, как вдруг ему было объявлено, не только не издавать этого возражения, но, под страхом смерти, и не говорить о нем. Таким образом, защитникам православия Бирон попросту закрыл рот, а нападки протестантов продолжались беспрепятственно. Так, появилась книга Молоток на Камень веры, не столько разбиравшая по существу сочинение Стефана, сколько глумившаяся над личностью незабвенного борца православия, Стефана
Ужасно то, что из-за старых личных счетов Феофан стал действовать с сильными против слабого, одиноко боровшегося за истину, Феофилакта. И по злосчастной привычке своей Феофан обратился к тайной канцелярии, куда он подал Камень веры и защиту его Феофилактом, называя оба сочинения вредными для государства. И началась исповедническая страда Феофилакта. Сперва его исключили из состава членов св. Синода, и он удалился в Тверь. По требованию Бирона, Камень веры был запрещен, и экземпляры его конфискованы. Киевского митрополита Варлаама Вонатовича, сделавшего в Киеве великолепное издание Камня веры, вызвали в Тайную Канцелярию, лишили сана и заточили в Белозерском монастыре. Затем туда же вытребовали и Феофилакта, три месяца держали его там, потом тайно отправили в Тверь. Но погибель его была решена. Были сысканы доказчики, обвинявшие его в оскорблении величества, им же облагодетельствованные. Снова стали допрашивать Феофилакта в канцелярии Бирона. Его ответ был, что он ничего против императрицы не замышлял и не делал. Ему предложили присягнуть в том. Он ответил со слезами на глазах: «Совесть меня ни в чем не зазирает. Я готов это исполнить» — и присягнул. После этого заседания у Бирона произошел случай, наводящий на невольные размышления. Один из судей неправедного суда, архимандрит Новоспасский Иларион, возвращаясь вечером из заседания, был внезапно разбит параличом, мертвый вывалился из коляски, чего не заметили слуги, пока не приехали домой, и тогда лишь увидали, что его нет, и вернулись искать его. Так карает Бог изменников веры.
Канцелярия Бирона стала пытать Феофилакта. Его три раза подымали на дыбы, били батогами. Три года содержали его, под тайным караулом, на подворье. Феофан уже умер и давал на Божием страшном и нелицеприятном суде ответ за всех, им погубленных, а дело Феофилакта еще длилось, как свод личных счетов Бирона с русской верой. Феофилакта расшиб паралич, и все же, по настоянию Бирона, его объявили лишенным сана, монашества и заперли в Петропавловскую крепость. Тут протомился он еще два года. По свержении Бирона правительница Анна подписала указ «снова признавать Феофилакта в сане архиепископа». Петербургский архиепископ Амвросий перевел его в свой дом, и здесь вокруг него, недвижимо распростертого, собрались члены Синода, и был объявлен ему указ, восстановляющий его в прежнем достоинстве. Все рыдали.
Здесь посетила его цесаревна Елисавета и спросила его: «Знаете ли вы меня?»
— Знаю, что ты искра великого Петра, — отвечал он. Цесаревна, отвернувшись, заплакала и дала 800 руб. на лечение. Она уже царствовала, когда Феофилакт почил, 6 мая 1741 года.
Да будет благословенно имя великого исповедника!
Глава VI. Отношение к церкви императрицы Елисаветы Петровны
Царствование императрицы Анны Иоанновны, омраченное владычеством немца Бирона, угнетавшего все русское и развившего до чрезвычайности деятельность Тайной Канцелярии, представляет собой одну из самых печальных эпох в истории России.
После недолгого промежутка от кончины Анны Иоанновны, на русский престол вступила императрица Елисавета Петровна. Ея воцарение было с величайшею радостью приветствовано русским обществом, возлагавшим большие надежды на эту «дщерь Петрову».
Действительно, царствование Елисаветы Петровны было истинно русское. После владычества немцев, при дворе стали видны исключительно почти русские люди. За 20 лет правления Елисаветы Россия отдохнула от всей пережитой ею тяготы. И русская Церковь узнала спокойные дни, не смущаемые никакими инославными влияниями и процессами, сводившими заживо в каменные гроба русских архиереев.
Нельзя опустить молчанием черты набожности Елисаветы Петровны, объясняемые во многом обстоятельствами ее молодости.
Ея положение при Анне Иоанновне было крайне щекотливо. Императрица, ревнивая к своей власти и желавшая после себя оставить престол потомству сестры своей Екатерины Иоанновны Мекленбургской, не могла сочувственно относиться к своей двоюродной племяннице, полной жизни и обаяния, привлекательной, легко к себе располагающей — наконец, дорогой всем русским, как дочь Петра, вознесшего Россию так высоко, что чувствовали даже и те люди, которые осуждали Петра за некоторые стороны его реформы. Малейшая неосторожность — и Елисавете Петровне угрожало невольное пострижение.
Вести себя политично и прикидываться преданной Анне Иоанновне ей было тем тяжелее, что она была по природе живая, веселая, откровенная. Очень понятно, что от постоянного страха за себя и в сознании ответственности, которой она подвергает своих приближенных, она нашла утешение в чувствах религиозных.
Несмотря на всю свою страсть к увеселениям, балам, спектаклям, нарядам, она в душе была чисто русская девушка и была предана Церкви и всем ее обрядам, как любая боярышня Московской Руси.
Она часто езжала в Александровскую слободу (где некогда жил Грозный), где иночествовала одна из ее теток, так что жизнь иноческая была ей близко знакома.
В противоположность своему отцу она очень любила разных «Божьих людей», и охотно заводила с ними знакомство. Так в Москве, в одном старинном приходе «Николы Явленного» на Арбате положен в самом храме один «Василий болящий». Известно, что у этого Василия болящего была Елисавета Петровна.
Она интересовалась внутренним бытом монастырей, вникала в назначение настоятелей, особенно для хорошо известных ей обителей, ходила на богомолье к Троице из Москвы пешком.
Надо, к сожалению, сказать, что в эту эпоху спокойной своей жизни высшее духовенство чересчур предавалось роскоши и мало помышляло об удручении плоти. Так, соборные старцы и настоятели монастырей носили бархатные и шелковые рясы, исподнее платье с пряжками серебряными и золотыми, обувались в шелковые чулки. У архимандрита Гедеона Криновского, знаменитого проповедника, который был одно время настоятелем Сергиевой Лавры, помещицы более чем ста тысяч душ крестьян, были, как говорить предание, на башмаках бриллиантовые пряжки, ценой в 10,000 рублей.
Интересны следующие черты из жизни Лавры той эпохи, переданный известным знатоком старины, Снегиревым[5].
В одно время в Лавре была половина монашествующих великороссы, москали; другая — малороссияне. Они образовали две партии, не сочувствовавшие друг другу. Однажды монах-москаль говорил в соборе поучение, а гробовым, у раки преподобного, стоял малороссиянин. Проповедник, подражая голосу гробового, стал говорить о иных людях, которые «имуще образ благочестия и силы его отвергшия, гробовым голосом повторяют: „Боже, милослав буди мне грешному», а под языком у них труд и болезнь, сердце их полно злобы и лукавства, а карманы золота и серебра». Гробовой, приняв эти слова на свой счет, тотчас пошел в алтарь и пожаловался архимандриту, своему земляку. И архимандрит поставил выразительного проповедника на поклоны во время трапезы.
Эта неприязнь двух народностей в составе троицкой братии обнаружилась следующим образом пред императрицей.
Архимандриту, который был малоросс, дано знать, что императрица будет в Лавре. Собрав своих земляков, он сказал им: «Ее императорское величество изволить прибыть в нашу лавру, а, как ей известно, что молитвами препод. Сергия Господь взыскал Лавру богатством, и как она любить велелепие, то постарайтесь явиться пред лицом ее величества в лучших одеждах». А великороссам он присоветовал одеться как можно хуже, чтоб показать себя во всем монашеском смирении. И те и другие исполнили распоряжение архимандрита. Императрица заметила это резкое различие в одеянии братии, и спросила: «Лавра всем изобилует. Отчего же одни одеты хорошо, а другие бедно и худо?» На это архимандрит ответил: «Потому, ваше величество, что братия из малороссов трезвы и благоприличны, а великороссы невоздержанны и нерадивы». Императрица бы и осталась при таком объяснении, если бы случайно не узнала всю правду от своего любимого истопника. С этим человеком императрица любила беседовать в свободные часы, а он, имея родного брата среди лаврских монахов, открыл ей всю проделку архимандрита.
Вообще Лавра пользовалась изобилием во всем. Она славилась в то время медами, пивами и квасами. Виноградные вина выписывались бочками, рыбы свозились от собственных ее рыбных ловлей. Пред всенощной в северный и южный алтарь приносились ведра с пивом, медом и квасом для клиросных, так что сложилась поговорка: «Правый клирос поет, а левый в алтаре пиво пьет». За всенощной в алтаре, после благословения хлебов, служащим подавали красное вино в чарах.
Каждому монаху ежедневно отпускались: бутылка хорошая кагору, штоф пенного вина, по кунгану меда, пива и квасу.
Такое роскошество велось до назначения архимандритом Лавры знаменитого Платона, впоследствии митрополита Московского.
Императрица благоволила к духовенству еще и оттого, что самый близкий ей человек, граф Алексей Кириллович Разумовский, был возведен ею на вершину государственных почестей из придворных певчих.
Человек характера простого, незаносчивый, не стыдившийся своего незнатного происхождения из простых казаков, Разумовский в своем новом величии сохранял любовь к прежнему своему занятию и привязан был к богослужению, к благолепию храмов и к духовенству.
Сердечная набожность императрицы особенно ярко доказывается ее отношением к любимой иконе, Богоматери Знамения, впоследствии прозванной Царскосельской.
Эта икона величественных размеров и весьма древняя, была домашней иконой русских царей, и привезена в Россию при Романовых, — как можно думать, патриархом Цареградским Афанасием, который на обратном пути в Царьград умер в г. Лубнах, где он почивает нетленно, в сидячем положении, почему и называется в просторечии «Афанасий лубенекий сидячий». Петр Великий перевез икону эту в Петербург, и она стала впоследствии келейной иконой цесаревны Елисаветы Петровны. В ту ночь, как был произведен дворцовый переворот, возведший ее на престол, Елисавета Петровна молилась пред этой иконой, и пред нею дала обет, в случае, если достигнет престола, не казнить в свое царствование ни одного человека.
Замечательно, что, воцарившись, она не тотчас издала манифест о своем восшествии на престол, но прождала несколько дней для того, чтоб манифест вышел в праздник Знамения Богоматери, 27 ноября.
Затем, в благодарность Богоматери, помогшей цесаревне Елисавете, императрица Елисавета в своем любимом местопребывании, Царском Селе, воздвигла близ дворца церковь и торжественно крестным ходом перенесла в эту церковь икону Знамения. В этом крестном ходу участвовали члены Синода, все сановники и сама императрица, время от времени поддерживавшая икону.
При Елисавете остававшиеся при дворе протестанты не смели говорить против православия, тогда как в царствование Анны Иоанновны его открыто гнали. Елисавета дала преимущества принимающим православие: освобождение от суда и наказания за неважные преступления, повышение в чинах служащих. Она так всюду выставляла свое уважение к вере отцов, что при ней некоторые из остзейских дворянских фамилий приняли православие.
Одним из людей, сиянием своей чистой души освятившим эпоху Елисаветы и пользовавшимся личным почитанием императрицы, был епископ Белгородский Иоасаф.
Почитание святителя Иоасафа Белгородского чрезвычайно распространено в малороссийских губерниях.
Постоянно приходится встречать там иконописные, и часто большого размера, изображения святителя, висящие в углу комнаты, как иконы, или в божницах, вместе с другими образами. В Белгороде «к святителю Иоасафу» ездят на богомолье.
Несомненно, краткая, но чрезвычайно богатая подвигами добра и христианскою ревностью жизнь святителя произвела сильное впечатление на соплеменную ему Малороссию, а «жизнь святителя по смерти» — засвидетельствованные случаи подачи им чудесной помощи поддерживают это впечатление.
Святитель Иоасаф происходил из известного малороссийского рода Горленко.
Его прадед, Лазарь Горленко, был выходцем из Заднепровья. Он бежал от гнета польской унии[6] вместе с другими православными. Он славился своей воинской удалью.
В начале ХVII века он основался в городе Прилуках, где долгое время занимал влиятельную должность полковника Прилукского казачьего полка. Сын его Димитрий и внук Андрей наследовали его звание. Лазарь и Андрей получили от государей значительные земли в Черниговской области, наследованные Андреем.
Любовь к бедным была отличительной чертой Андрея Горленки, наравне с благочестием. Женат был Андрей на представительнице знаменитой малорусской фамилии Апостол, Марии Даниловне. Ея отец был малороссийским гетманом.
Доселе сохранились многие малороссийские фамилия, считающие себя в родстве со святителем Иоасафом.
Святитель Иоасаф родился в праздник Рождества Богородицы, во время литургии — 8 сентября 1705 г. По древнему обычаю давать новорожденному имя святого, память которого празднуется вскоре за днем его рождения — младенца назвали Иоакимом, в честь отца Пресвятой Девы.
О детстве святителя Иоасафа почти никаких сведений не сохранилось. Можно думать, что он был в высшей степени серьезный, вдумчивый ребенок. Развитие в нем религиозности с первых лет его жизни не подлежит сомнению.
Родители предназначали его для мирской жизни, надеялись видеть в нем наследника своего обширного состояния, своего звания и значения. На восьмом году они отправили мальчика в Киев, куда богатое дворянство малороссийское посылало своих детей, особенно по учреждению там знаменитым митрополитом Петром Могилой Киево-Братской Могилянской академии. Чрез эту академию прошло много представителей знатнейших фамилий.
Расставшись с сыном, родители сильно тосковали о нем, и вот его отцу было замечательное видение, которое приготовляло его к мысли о том, что ему предстоит впоследствии полная разлука с сыном.
Однажды, задумавшись о сыне, Горленко сидел к вечеру на крыльце. Солнце уже заходило. Посмотрев на запад, он увидел Богоматерь, стоявшую на воздухе, и сына своего Иоакима, в молитве припавшего к Ее ногам. Богоматерь сказала отроку: «Довлеет Ми молитва твоя» — и тогда слетел ангел и накинул на мальчика святительскую мантию… Поняв в ту минуту, что его сына ждет духовное поприще, огорченный отец воскликнул: «Нам же, родителям, Пречистая Богоматерь, что оставлявши?» — Но ответа не было, и видение кончилось. В одном тропаре, ходящем по рукам и написанном в честь святителя Иоасафа, это событие вспоминается в начальных его словах: «От младенчества Богом предъизбранный, во отрочеетве покровом Божией Матери приосененный, святителю отче Иоасафе… довлела Богоматери молитва твоя…»
Едва кончилось видение, Горленко пошел рассказать об этом жене, но, не дойдя до нее, все забыл, и с совершенной ясностью вспомнил об этом лишь чрез много лет по смерти сына.
Жизнь в Киеве, среди множества святынь и духовное получавшееся им образование укрепила в молодом Горленке религиозное настроение. Мир не манил его. Его влекли к себе уединение, подвиги, церковь, и в нем, уже на шестнадцатом году, созрела решимость посвятить себя всего Богу. Но он проверял это решение свое, таил его в себе, и лишь на восемнадцатом году сказал родителям, что чувствует призвание к монашеской жизни, и просил благословить его на поступление в монастырь.
Родители пришли в ужас. Они настолько привыкли считать его главным наследником по себе, так сильно надеялись, что он будет жить близ них, обзаведется семьей, что они и слышать не хотели о том, чтобы ему умереть для мира.
Тяжело было Иоасафу, но он вспомнил слова Спасителя: «Иже любит отца или матерь паче Мене, несть Мене достоин». Он вернулся в Киев под предлогом окончания образования и удалился в Киевский Межигорский монастырь, расположенный уединенно. Здесь он проходил целый год искус, полагающийся пред пострижением. Это время прошло в чрезвычайных подвигах. Он ел одно сухое, отказавшись даже от вареного. О том, как он жил в это время, он кратко отозвался во время предсмертной болезни своей сестре, госпоже Квитке: «Сестрица, излишняя ревность в начале не дает мне ныне веку дожить».
Чтоб не тревожить до времени родителей, молодой подвижник оставил в Киеве преданного ему слугу, который пересылал ему письма родителей и отправлял им письма молодого своего господина.
На двадцатом году, в пещерном храме Межигорского монастыря Иоаким пострижен в рясофор с именем Илариона. Тогда-то доверенный слуга отправился в Прилуки и объявил родителям, что сын их, теперь инок Иларион, просит их благословения и прощения за ослушание.
Со слезами и великой грустью родители приняли эту весть, но простили сына и послали ему благословенье.
Еще два года провел новоначальный инок в Межигорской обители, а затем его вызвали в Киево-Братский монастырь, при котором была академия, и тут, 21 ноября 1727 года, на праздник Введения Пресвятой Богородицы, он пострижен был в мантию с именем Иоасафа.
Иоасаф — это имя царевича индийского, который познал свет Христов, оставил царство и провел жизнь в великих подвигах пустынножительства, и имя молодого русского князя Заозерского, оставившего мир и спасавшегося в чрезвычайных подвигах в Вологодских пределах, где он и кончил в ранней молодости свою жизнь.
Затем Иоасаф занимал должности учителя при академии, а в 1737 г. назначен игуменом Лубенского монастыря, где почивают нетленные мощи патриарха Афанасия.
Патриарх Константинопольский Афанасий Пателларий приезжал в Россию за сбором подаяний и привез некоторые цареградские святыни (как полагают, Царскосельскую чудотворную икону Знамения Богоматери). Он скончался на обратном пути в Лубенском монастыре, где тело его при погребении не положили во гроб, а, как то делается в Константинополе при погребении патриархов, посадили на кафедре. Нетленные мощи его прославлены чудесами. В простонародье он называется (как уже сказано выше) «Афанасий сидячий».
В монастыре Иоасаф нашел все в беспорядке. В соборе давно уже обвалился купол, в предшествующий год пожар истребил деревянные кельи. В средствах был недостаток. Требовалась усиленная деятельность, чтоб привести все в порядок.
Между тем Иоасаф болел. Он сам пишет, что «августа 16-го 1737 года заболел крепко, с каковою болезнию боролся до месяца генваря 1788 года, и уже близ исхода обретался, но Божиею наказующею милостию пока здравием помилован, однако не первым, и всегда в слабости пребывал, и от тех времен час от часу ко исхождению шествую сию многопечальную жития моего стезю».
Тем не менее, он много работал и, наконец, решился предпринять поездку в обе столицы, чтоб собрать средства на исправление храма. В Петербурге ему удалось представить просительную книгу самой императрице Елисавете Петровне. При этом вышло такое интересное обстоятельство.
Перед тем императрица пожертвовала тысячу рублей на Николаевский монастырь и, при поднесении ей сборной книга Иоасафа, сказала, что она уже назначила тысячу рублей. Ей доложили, что то был Николаевский монастырь, а это другой Спасо-Преображенский. Императрица сказала: «Если Николаевскому выдано 1,000 рублей, то Спасовой обители выдать 2,000 рублей».
Вообще сбор был очень удачен. Отчасти этому должно было способствовать родство о. Иоасафа с лучшими малороссийскими фамилиями. А в то время малороссы были сильны при дворе и в Петербурге чрез знаменитых Разумовских.
С тех пор императрица Елисавета Петровна, отличавшаяся вообще глубокой набожностью и истинно русским сердцем — всегда сочувственно относилась к Иоасафу.
Вернувшись в свой монастырь, о. Иоасаф деятельно принялся за ремонт храма, как был назначен наместником Троице-Сергиевской Лавры, с оставлением в его заведывании Лубенского монастыря.
Чрез три года умер митрополит Белгородский, и императрице было представлено четыре кандидата на его кафедру, из них о. Иоасаф четвертым. Императрица остановила свой выбор на нем.
Для хиротонии он ездил в Петербург, и был рукоположен в присутствии императрицы и царской семьи в Петропавловском соборе — 2 июня 1748 года, в день Всех Святых.
Древняя Белгородская епархия была очень обширна. В ее состав входили теперешние епархии: Курская, Харьковская, части Черниговской… В ней было 1,060 церквей.
Несмотря на слабость сил, в управлении епархией епископ Иоасаф выказал чрезвычайную энергию и настойчивость.
Прежде всего он объездом епархии знакомился с нею. Этот объезд показал ему большие неустройства.
Большая часть духовенства была невежественна. Белгородская духовная семинария и Харьковский коллегиум не могли приготовить достаточное количество образованных священников: остальные обучались в школах при соборных церквах, где образование давалось первоначальное. Дело доходило до того, что многие священники во время литургии еле разбирали по складам служебники.
Епископ немедленно выписал из Москвы книгу о церковных таинствах и сделал распоряжение, чтоб ее усвоили себе все священники. Объезжая епархию, он экзаменовал священников в знании ее. Незнающих посылал доучивать ее в Белгород, а безнадежно невежественных отрешал от места.
Он потребовал усиления деятельности благочинных в наблюдении за церковным благочинием и поведением священников.
Как исторический документ в высшей степени интересно наставление святителя от 1750 года, где он говорит о замеченных им неустройствах и указывает меры к их устранению.
Он заметил, что некоторые священники хранят запасные Дары у себя в домах, не имеют ковчегов для перенесения Их больным, и носят Их к умирающим в бумажках и кошельках.
Об этом передают следующий случай из его святительского опыта. Однажды во время обозрения епархии он остановился в доме священника, который был в отъезде. Отпустив на ночь келейников, епископ ощутил необычайный ужас, пронявший все его существо. Он никак не мог уснуть и, рассматривая в комнате предметы, нашел на полке, между домашней посудой бумагу, в которой лежали Святые Дары. Их-το присутствие и наводило непонятный для него раньше ужас на его чуткую для святыни душу. Бережно положив их на стол, он до самой утрени молился перед ними. Утром хозяин дома явился, и был отрешен от должности и лишен священнического сана.
Было предписано священникам, под угрозой лишения священства, хранить Св. Дары на престоле, носить Их к больным в потирах, облачаясь в ризы, в предшествии свечи и колокольчика. Затем ополчился епископ против обычая, по-видимому, сильно привившегося в его епархии — во время служения литургии подносить св. Евангелие (за малым входом), крест и антидор почетным прихожанам. Вполне основательно видя в таких действиях крайне неприличную для духовных лиц льстивость на почве религии, святитель писал: «Благоговейные должны со страхом и благоговением приступати к прикосновенно их, а не прикасати гордящимся; невежи священницы воздадут ответ Богу в день судный за столь человекоугодное свое служение, а Божия славы унижение».
Это очень интересная черта в деятельности святителя, показывающая, как высоко он держал знамя Церкви.
Характерно также указание епископа Иоасафа, что священники во время богослужения позволяют себе странные нововведения, и он строго запретил эти «непотребный вымыслы: лишние, где не надлежит, рук воздеяния, каждения, пред великим выходом креста, целование и прочие лишние благочиния, что паче безчиние есть, и внимающих не к сокрушению, а к смеху побуждает».
Постоянно заботился он о том, чтобы иконы в церквах были написаны правильно, потому что при состоянии тогдашней иконописи иконы могли иногда «внушать смех кощунный в невеждах».
Для хранения мира епископ выписал для всех храмов 3,000 стеклянных сосудов с ящиками.
Нетрезвость духовенства было явление, с которым епископ боролся неутомимо. Рассказывают даже, что однажды чудесным образом, во время объезда епархии, он получил извещение об одном члене сельского причта, безнадежно пившем, и отрешил его немедля.
Ссоры и распри были тоже обычным явлением, и епископ строго предписал, чтобы враждовавшие раньше примирения не осмеливались служить литургию.
Кроме этой постоянной борьбы с недостатками духовенства, много огорчений причиняло епископу поведение мирян.
В простом народе — самое грубое невежество, суеверия. Святитель писал, что в городах и селах простой народ, храня следы языческого празднования «в неделю св. Пятидесятницы празднует языческий праздник некоей березы, а в день рождества св. Иоанна Предтечи — Купала и вечерницы, с песни скверными и чрез огнь скаканиями». Приказывая духовенству увещевать народ прекратить эти празднования, святитель сделал очень хорошее распоряжение, чтобы священники всякое воскресение в конце обедни учили народ правильно креститься и с голосу обучали молитвам: Трисвятое, молитве Господней, Богородице Дево, Покаянному псалму и Символу веры, «начиная от малых младенцев до престарелых людей наизусть им сказуя, да за священником приговаривают, донележе в память им углубится».
Очень практический способ для обучения безграмотных.
Заботы святителя о простом народе доходили до того, что он предписывал благочинным смотреть — «исполняют ли шатающиеся цыганы христианский долг исповеди и св. Причастия и крестят ли своих детей».
Требовательный к духовенству, епископ к действительным нуждам его относился с чрезвычайной заботливостью и защищал его от произвола сильных лиц.
Управляющий имения князя Юсупова самовольно выгнал сельского причетника. Святитель приказал причетнику вернуться на место, и угрожал управлению имения запечатать иначе церковь, а владельцу в Петербург написал настоятельное требование о вознаграждении обиженного.
Он вообще не смотрел на лица, когда шло дело о достоинстве Церкви. Постоянно обличая нехранение высшими классами постов, он видел в неурожаях, бывших в то время в Белгородской епархии — наказание Божие за эту измену церковным уставам, а духовенству напоминал, что оно даст ответ Богу за это нерадение своих духовных детей.
Командир Украинской дивизии граф П. С. Салтыков в Великий пост имел у себя мясной стол. — Увидавшись с графом, епископ настоятельно просил его прекратить этот соблазн. Граф на это резко отвечал, что, хотя и живя в Белгородской епархии, он не причисляет себя к пастве преосвященного Иоасафа и не считает себя обязанным ему послушанием. Но святитель продолжал убеждать его и достиг того, что Салтыков со слезами раскаялся.
Эта ревностная деятельность и искание всюду славы Божией доставило немало огорчений святителю. Его осуждали, оскорбляли, делали на него постоянные доносы.
Милосердие было одною из наиболее развитых в епископе Иоасафе добродетелей.
Все доходы богатой кафедры он раздавал бедным, имевшим к нему всегда свободный доступ. Всякий страдавший был ему близок и дорог, и, насколько не щадил он тут себя, видно из следующего.
В Белгороде содержался под караулом важный политически преступник. Святитель посылал ему ежедневно кушанье со своего стола.
Об этом узнал губернатор и заметил епископу, что напрасно он заботится о враге государства. В те времена, когда так легко было быть заподозренным в политической неблагонадежности, святитель Иоасаф не смутился пред этими намеками и спокойно ответил губернатору, что, если и он будет когда-нибудь заключен, и ему будет посылаться обед от архиерейского стола.
Раздраженный и смущенный губернатор попросил у него объяснения его слов, и тогда святитель обличил его в его многих незаконных действиях и увещевал его исправиться. Губернатор, может быть, искренно, а может быть потому, что святитель угрожал ему довести до сведения государыни о его злоупотреблениях, (а государыня, как губернатор знал, уважала святителя): может, и из этих человеческих расчетов губернатор обещал загладить свои несправедливости.
Следующий случай в чрезвычайно отрадном свете рисует отношение епископа к бедным.
Пред великими праздниками он посылал с доверенным келейником милостыню к бедным: деньги и платье. Келейник должен был, сложив все у окна или порога дома, стукнуть в стену, чтобы обратить внимание хозяев, и поскорее отойти.
Иногда случалось, что келейник был болен, и тогда святитель сам, улучив такую минуту, когда привратника не было у ворот, прокрадывался в одежде простолюдина на улицу и ходил по городу с тайной милостыней. Однажды пред Рождеством, когда он переодетый уже возвращался домой, привратник окликнул его у ворот. Не желая быть узнанным, он постарался проскользнуть молча; тот схватил епископа, стал допрашивать его; подвижник пытался вырваться, и получил несколько сильных ударов в спину, так что еле-еле мог доплестись до дома.
Об этом всем узнал лишь один келейник его.
Вообще, точно предчувствуя, что век его будет недолог, он спешил делать добро, спешил наполнить жизнь свою подвигами.
Он постоянно помнил неизбежный час смерти и со слезами готовился к нему. Во время принесения бескровной жертвы он обыкновенно заливался слезами.
Келейник, приходивший к нему с докладом об утренних и вечерних богослужениях, заставал его всегда молящимся. При всяком бое часов, отбивавшем умчавшийся в вечность час: святитель произносить молитву, молиться которой советовал и другим. Она и называется доселе ежечасной молитвой святителя Иоасафа Белгородского, и многие ее творят. Вот слова этой молитвы:
«Буди благословен день и час, в онь же Господь мой Иисус Христос мене ради родися, распятие претерпе и смертию пострада. О, Господи Иисусе Христе Сыне Божий, в час смерти моея приими дух раба Твоего в странствии суща, молитвами Пречистыя Твоея Матере и всех святых Твоих, яко благословен еси во веки веков, аминь».
Можно думать, что епископ заранее знал время своей кончины.
В последний год жизни он отправился на родину и не раз говорил, что уже не вернется в Белгород. Он приказал устроить при Троицком соборе каменный склеп и назначил окончить его к осени (он скончался в начале зимы).
В мае он отслужил в соборе последнюю литургию и простился с паствой, прося у всех простить его за невольные его прегрешения и разрешив всех, кто его обидел. Выезжая из города, он еще раз повторил, что его больше не увидят.
Граждане провожали его до той горы, у подошвы которой стоит город. Выйдя из экипажа, он обернулся лицом к городу и благословил его. На этом самом месте чрез полгода встречали его гроб.
Старый отец епископа Иоасафа, Андрей Дмитриевич, в то время разделил свое имущество между сыновьями, и жил в маленькой келье, которую построил себе в лесу, недалеко от Прилук. К семье он приезжал по большим праздникам, чтоб вместе с нею бывать в церкви. Ожидая сына, он тоже приехал в Прилуки.
Уважая сан епископа, он хотел встретить сына со знаками величайшего уважения, но не хотел унизить и отцовское свое достоинство. Когда подъехала карета, везшая Иоасафа, отец, подойдя к ней, как бы нечаянно уронил свою трость на землю и, доставая ее, поклонился сыну в ноги. Епископ понял хитрость отца и, со слезами бросившись к нему, сам поднял трость.
Отец и сын долго говорили в уединенной комнате, где всегда останавливался отец, и не раз Иоасаф ходил в его лесное уединение.
В это последнее свое свидание с родными он еще раз выказал свою бесценную ревность к Церкви.
В одном из имений его родителей они устраивали домашнюю церковь, и придел этого храма, уже освященного, оставался недостроенным и без крыши. Узнав об этом, святитель строго заметил им, что они заботятся об удобствах своего жилья, а о храме не думают, и вынудил у них обещание поскорее достроить придел.
В другой раз, войдя во время проскомидии в храм. куда просфоры доставлялись из дома его родителей, он заметил, что они испечены хотя и из пшеничной, но не белой, как следует, а темной муки. Он запретил священнику продолжать литургию и, взяв с собой просфору, показал ее матери и жене брата, строго порицая такое нерадение.
Возвращаясь домой, он побывал в Лубенском монастыре. Уже в пределах своей епархии, в селе (теперь уездный город Курской губ.) Грайвороне, он сильно заболел предсмертной болезнью своею, продолжавшейся более двух месяцев. Кроме келейников, за ним ходили брат его, бригадир Андрей Горленко, и сестра, бывшая замужем за полковником Квитко. Сестре своей святитель рассказал за это время кое-что из своей жизни.
Своим келейникам он предрек все ожидающие их главные обстоятельства их жизни.
Он почил 10 декабря 1754 года, 49 лет от роду.
В час его смерти Исаия, игумен Хотмыжского монастыря, лежащего недалеко от Грайворона, видел во сне, что он со святителем Иоасафом стоит в Белгороде у окна, и святитель, указывая ему на восходящее, ярко сияющее солнце, сказал: «Как солнце сие ясно, так светло предстал я в час сей престолу Божию».
Игумен, проснувшись, заметил время своего сна и послал немедля в Грайворон, узнать о его здоровье. Посланный вернулся с ответом, что святитель скончался в тот самый час, который заметил игумен.
Родные святителя были немедленно извещены об его кончине. Вся семья отправилась к старику-отцу, чтобы приготовить его к этой вести.
Но Андрей Дмитриевич, прежде чем они заговорили, сказал им: «Знал, что вы пришли ко мне с известием о смерти сына моего Иоасафа. Но я это узнал прежде вас. 10 декабря вечером мне был голос: сын твой, святитель, скончался».
В волнении старик замолчал, потом промолвил:
— Умер он, умерла с ним и молитва.
И здесь вдруг припомнил он таинственное явление Богоматери: как в небе видел он Ее и пред Нею молящегося сына, которого ангел накрывал святительской мантией. Он тогда же забыл это видение и теперь, чрез сорок лет, с чрезвычайной яркостью припомнил его и рассказал о нем семье.
Когда на той горе, с которой в августе Иоасаф благословлял город — произошла встреча возвращавшегося к ним во гробе епископа: вопли бедных, которым он тайно помогал, заглушали церковное пение.
Денег после святителя осталось 70 или 80 копеек медью, и консистория запрашивала Синод, на что хоронить его. Было предписано взять 300 рублей из запасных сумм архиерейского дома.
Тело святителя до половины февраля оставалось в соборе открытым и не погребенным в ожидании архиерея для похорон.
Еще никто в городе не знал, кто будет отпевать его, как святитель явился во сне трем лицам и сказал:
— Козлович очень медлит погребением.
Впоследствии оказалось, что прислан был Переяславский епископ Иоанн Козлович, который был задержан разлитием вод.
Святитель погребен был в устроенном по его воле склепе Троицкого собора, теперь принадлежащего Белогородскому монастырю. По его завещанию, на средства его брата устроен был там алтарь, и служились заупокойные по святителю обедни.
Прошло два года после смерти его, и несколько человек соборного причта, уверенные в праведности святителя, потихоньку открыли его гроб. Хотя в воздухе склепа было сыро, тело святителя, лицо, одежда, гроб — все найдено было совершенно целым без малейших признаков тления. Лицо было вполне сходно с его портретами.
Быстро распространился о том слух, к могиле стали сбираться больные и произошло много случаев исцеления.
В монастыре ведется запись продолжающихся и поныне знамений у нетленного тела святителя Иоасафа Белгородского, и время церковного прославления его, быть может, приближается.
Святитель Иоасаф имел вид постнический, немного суровый. У него были темно-серые острые глаза, седые волосы и еле заметная борода. Он изображается большею частью в архиерейском полном облачении, держащим в одной руке жезл. Другая рука благословляет или держит крест.
Глава VΙΙ. Екатерина II. — Архиереи великороссы. — Отобрание в казну монастырских имений. — Монастырские штаты. — Протесты.
Екатерина II, вступившая на престол после кратковременного царствования своего супруга, племянника и преемника императрицы Елисаветы Петровны, не отличалась особою набожностью. Вместе с другом своим Вольтером и другими модными руководителями тогдашней мысли, она признавала в религии, главным образом, политическое значение — именно род узды для народа. Лишенная искреннего религиозного чувства, она в то же время исполняла все требования наружного благочестия. Она не позволяла в своем присутствии говорить против религии, восхищалась проповедями Платона, целовала у духовенства руки, шла иногда в крестных ходах, бывала у Троицы, настаивала на том, чтоб присутствовать при положении в новую раку мощей св. Димитрия Ростовского.
При императрице Екатерине утвердилось возвышение на иерархические ступени лиц из великорусских монахов, начавшееся еще при императрице Елисавете, тогда как раньше архиереев назначали преимущественно из малороссов. Малороссы, воспитанные преимущественно на латинских богословах, невольно перенимали у них некоторые клерикальные воззрения по отношению к Церкви и к государству, и после Феофана Прокоповича не выставили ни одного пособника мирской власти. Между тем московская академия и епархиальные великорусские семинарии стали быстро совершенствоваться и, раньше руководимые киевскими монахами, теперь имели собственных руководителей из своих же выучеников, людей свежих, живых, даровитых. Образовалось сословие великорусских просвещенных монахов, которое, в противовес киевским, императрица сочувственно поддерживала, выдвигая представителей его на иерархические посты. Первый из великороссов, еще при Елисавете (говорят, что переданная выше проделка троицкого архимандрита-малоросса, желавшего оклеветать пред императрицей великороссов, сильно повредила южным монахам в ее мнении) выдвинулся Димитрий Сеченов, достигший важной митрополии Новгородской.
Затем стал возвышаться Гедеон Криновский. Родом из Казани, он провел первые годы самостоятельной деятельности, служа учителем казанской семинарии и имел там неприятности. Предание говорит, что ректор-малоросс расправился с ним весьма патриархально: несмотря на его монашество, приказал высечь его розгами. В Москве его приютила Московская академия. Здесь он обратил на себя внимание своими проповедями. Чрез И. И. Шувалова императрица Елисавета, любившая послушать хорошую проповедь, узнала о нем; его пригласили раз сказать проповедь при дворе, и он сделал это так успешно, что был назначен придворным проповедником. Это первый великорусский проповедник. Чуждый риторичности киевских проповедников, их вычурности, манерности в мыслях и в слоге, ясный, простой, всем доступный, черпавший доказательства не из силлогизмов, а из сердца слушателей, Гедеон приятно поразил современное ему общество. Радостно было также слушателям слышать чисто русскую речь там, где раньше раздавался всегда сильный хохлацкий акцент. Гедеон, сверх всего, обладал прекрасной дикцией, и митрополит Платон отзывается, что «он столь приятно и сладостно произносил слова свои, что слушатели бывали как бы вне себя и боялись, чтоб он не перестал говорить». Посвященный скоро в архимандриты, сделанный членом Синода, он был назначен архимандритом Троице-Сергиевой Лавры, продолжая жить по преимуществу в Петербурге и сохраняя до кончины Елисаветы звание придворного проповедника. Гедеон, испытавший на себе тяжелую руку малороссов, не мог, конечно, не относиться к ним враждебно. Вознесенный мирской властью, он был всецело ей предан, а вел себя, как вельможа, что позволяло ему богатство Лавры. Носил по моде того времени шелковые башмаки и чулки, на башмаках бриллиантовые пряжки в 10,000 рублей; гардероб его с шелковыми и бархатными рясами занимал целую комнату. О нем говаривали: «Гедеон нажил мильон».
По восшествии своем на престол Екатерина велела посвятить Гедеона в епископы Псковские, но держала его в Петербурге.
Третьим видным монахом-великороссом был Гавриил Петров. Родившись в Москве, он получил образование в Московской духовной академии. Когда он кончил курс, начальство стало склонять его к принятию монашества, но он решительно отказался и, потеряв место учителя, занял невидную должность корректора московской синодальной типографии. В академии освободилась кафедра пиитики, и св. Синод предложил Петрову занять ее, с чем необходимо тогда было связано и пострижение в монашество. Петров опять отказался. Такое уклонение от иночества нельзя объяснить ни чем иным, как только тем, что грубый деспотизм малороссов-монахов очень уронил это звание в глазах даровитейших студентов. Петров же имел ясно выраженные аскетические наклонности и только об одном и думал, как бы больше находиться при церкви. Когда он окончил курс и был некоторое время без должности, он думал занять просвирническое место, только чтоб иметь, как сам говорил, «маленький кусок хлеба» и служить при храме. Но от монашества Петров не ушел. Великороссы Димитрий Сеченов и Гедеон чрезвычайно дорожили всеми талантливыми великороссами и тянули их вперед. Петров был для них такая находка, которую они не желали легко выпустить из рук. Заметив Петрова в синодальной типографии, Гедеон сразу оценил его и решил в себе, что он выведет его на дорогу. Он принудил его принять место в академии, ведшее за собой пострижение. Но Петров не постригался. Последовал указ об этом Синода, Петров не постригался. Гедеон в Синоде настаивал на своем требовании, и последовал вторичный указ, причем было прибавлено, что «уже отговоркам внимать не будут» и чтобы Петров немедленно ехал в Петербург к Гедеону для пострижения. В 1759 году, 29 лет от роду, Петров пострижен Гедеоном с наименованием Гавриилом. Сеченов и Криновский стали так быстро возвышать его, что через два месяца он был ректором семинарии и лавры наместником.
Три года он усиленно работал и по семинарии и над громадным хозяйством лавры, еле успевая принять раз в день пищу, состоящую из кашицы с сухарями. Чрез 3 года Гавриил сделан ректором академии и настоятелем Заиконоспасского монастыря. По смерти Гедеона, поведшей за собой перемещение архиереев, он был назначен на Тверскую епископскую кафедру, на 83 году возраста, а в Петербурге ему поручали важные дела.
Раз императрица Екатерина шла с ним рядом в крестном ходу и все время беседовала, и потом отозвалась, что он, «муж острый и резонабельный». Она посвятила ему, в виде особого к нему уважения, свой перевод книги Мармонтеля Велизарий, причем в посвящении значилось: «Мы уверены, что сие сочинение вашему преосвященству понравится, потому что вы мыслями, как и добродетелию, с Велизарием сходны».
Покровители Гавриила выдвинули и другое духовное светило — Платона Левшина, тоже великоросса и тоже воспитанника Московской академии. Платон рано прославился в Москве своей проповеднической деятельностью, которая началась в академии беседами с народом по катехизису, происходившими обыкновенно пред обедней.
При необыкновенно выгодной наружности, обладая сердечным жаром и красноречием в высшей мере, Платон проповедовал с увлечением юноши, с ревностью мужа, с силой и умилением. Его беседы возбудили в Москве общий энтузиазм; и его стали называть то «московский апостол», то «второй Златоуст». Некоторые приводили, когда он проповедовал, к кафедре его своих детей, чтоб они среди воспоминаний детства имели это светлое явление; многие искали знакомства его; солнце славы его подымалось в полном блеске. Малороссы завидовали ему, и один из них, Амвросий Зертис-Каменский, епископ Переяславский, член Московской синодальной конторы, желая погубить его, сыскал в его тетрадях что-то, будто бы, предосудительное и предложил высечь его и выгнать из академии. К счастью, ректор академии нарядил следствие, и поучения Платона были признаны православными и безупречными. Молва же об этом прошла по всей Москве и усилила любовь к Платону москвичей. Узнал об этом и Гедеон Криновский, искавший людей способных, и пригласил его учителем риторики в свою Троицкую семинарию; затем было предписано постричь Левшина в монашество с именем Платона. Приехав в Лавру на праздник преп. Сергия, Гедеон познакомился с Платоном, который сделался его любимцем. Чтоб доставить ему случай к известности, Гедеон часто вызывал к себе Платона в Петербург. Платон считал Гедеона «великим себе благодетелем, первым по родителях своих».
Рассказывают, что Платон, поправившись в средствах вследствие щедрости Гедеона, мог делать богатые подарки родным. Приехала как-το в Лавру его мать, которую он очень любил и которая еле-еле согласилась отпустить его в Москву, так как все собиралась его женить. Радушно угостил ее теперь сын, подарил сто рублей и шелковой материи на платье.
— Довольна ли ты матушка, — спросил он ее, — моими подарками?
— Да что ты? Как не быть довольной? У меня этого и в жизнь никогда не бывало.
— Как же ты не благословляла меня идти в монахи?
— Да ведь я не знала, что ты будешь меня так дарить, — отвечала простодушная старушка.
Платон впоследствии на вершине всех почестей и славы своей вспоминал об этом 5-ти-летнем учительстве своем, как о счастливейшем времени жизни.
Живя в Лавре, Платон сблизился с Гавриилом, бывшим там наместником и его начальником по семинарии. Оба эти лица, которым суждено было занять самые выдающиеся места в иерархии (кафедры Новгородско-Петербургскую и Московскую) и связанные между собою искренним доверием, сильно различались характером.
Гавриил — сдержанный, молчаливый, серьезный, мерный, суровый к себе и требовательный к другим, осторожный, враг всякой пышности и блеска, любивший простоту с некоторой, однако, важностью. Платон живой, легко воспламеняющийся, впечатлительный, говорливый — весельчак, скорый в гневе и милости, и необыкновенно симпатичный. Он обворожал всех, с ним встречавшихся, своим открытыми прекрасным лицом, живой речью, лившейся потоком, сверкавшей остроумием, полной глубокого знания, множеством разнообразных сведений. Он любил блеск, эффект, поддавался порывам, о которых сам же потом жалел: его язык доставлял ему много неприятностей.
Как-το раз, когда оба уже были митрополитами, они вместе возвращались от дворцового обеда, и Гавриил заметил Платону, что он слишком много и откровенно говорил за столом. На это Платон отвечал: «Меня все разумеют говоруном и не сердятся; а вас, напротив, все разумеют за скромного. И, когда вы выпустите лишнее слово, поймают вас на беду».
Хлопоты Гедеона сделать Платона известным в Петербурге, увенчались успехом. Разумовский сблизился с ним, как с любителем и знатоком церковной музыки, обладавшим притом прекрасным голосом; и они вместе певали. Иван Шувалов был восхищен его образованием и способностями и хотел отправить его на свой счет для пополнения образования за границу, но Гедеон, дорожа обществом Платона, уговорил Шувалова оставить свое намерение. Когда Гавриила перевели ректором в академию, Платона назначили на его место. Посвящение Гедеона в епископы Псковские очень огорчило Платона. Без своего начальника и покровителя он чувствовал себя сиротливо.
Приехав в Лавру, императрица заметила молодого (ему было всего 25 лет) ректора и спросила его, зачем он пошел в монахи.
— По особой любви к просвещению, — ответил Платон.
— Но разве нельзя в миру пещись о просвещении своем? — возразила императрица.
— Можно, но не столь удобно, имея жену, детей и окруженному суетой мирской.
Вскоре Платон был назначен законоучителем цесаревича Павла Петровича. Платону, с его откровенным характером, было нелегко при дворе, в его щекотливой должности.
При дворе господствовали либеральный понятия, в чести был Вольтер и энциклопедисты, и нужно было утверждать высокого ученика в православии, избегая того, что называлось в той среде «фанатизмом, суеверием, клерикальными понятиями».
Великий князь Павел от детства до конца дней своих отличался набожностью. Но он был пылок, рассеян, надо было давать ему учение в легкой занимательной форме, превращая преподавание в интересную беседу; кроме того, надо было парализовать влияние окружающих, из которых некоторые были легкомысленные люди, без твердых нравственных правил.
При дворе Платон прославился тем же, что положило начало его известности в Москве — проповедями. Императрица говорила раз ему: «Отец Платон делает из нас все, что хочет. Хочет он, чтобы мы плакали — и мы плачем». Но и тут, как по должности законоучителя, Платону, желавшему громить пороки, приходилось быть в высшей степени осторожным. Раз сказал он блестящее слово о милосердии, в котором сильно восставал против богатых, знатных людей, охотно тратящихся на суетный блеск и оставляющих без помощи бедных. Императрице, по-видимому, слово не особенно понравилось своим направлением, и она сказала окружающим:
— О. Платон сегодня был сердит. Однако очень хорошо сказывал. Удивительный дар слова имеет.
На это кто-то из справедливых вельмож заметил: «Проповедник при дворе всегда покажется сердитым, когда будет прямо говорить истину».
Там, где требовалось торжественное слово, где самый повод представлялся величественным, как какое-нибудь славное политическое событие, победы, которыми гремит царствование Екатерины: там Платон со своим искренним пылким патриотизмом и с великолепным словом, которое этот патриотизм ему внушал, был незаменим. Тогда художники, поэты славили подвиги русского оружия, по всей Руси после победы над турками, побед, действительно, сказочных и доставивших величайшую усладу русскому сердцу, пелся торжественный гимн:
Гром победы раздавайся,
Веселися храбрый Росс,
Славой сердце наполняйся:
Могомета ты потрес.
И этому ликованию, столь понятному, этому торжеству русского имени, всего 20 лет назад бывшему в загоне в самой России, откликался дивными откликами и Платон. Особенно замечательно по силе и по обстановке, в которой было произнесено, его слово после морской нашей победы при Чесме, когда был совершенно истреблен весь неприятельский флот.
Эта победа, одна из славнейших, какие знает вся мировая история, произвела потрясающее впечатление на русские сердца. Можно себе поэтому представить, что переживали слушатели Платона, среди которых были отцы, матери, родные, друзья Чесменских героев, когда он произносил свое слово, которое и сейчас, через полтора почти века нельзя читать без волнения всякому, неравнодушному к судьбам России.
В Петропавловском соборе была совершена торжественная панихида у гроба основателя русских морских сил, Петра Великого, и Екатерина сама возложила на гробницу один из трофеев победы, отбитый, у турок флаг, произнося при этом: «Твоя от твоих тебе приношу». Уже это одно должно было воспламенить присутствующих. Но вот, Платон стал сказывать свое слово, в котором восхвалял государственную деятельность Петра. И во время речи он вдруг сошел с кафедры, приблизился к гробнице и как бы в лицо почившему императору воскликнул: «Восстань теперь, великий монарх, отечества нашего отец! Восстань и воззри на любезное изобретение твое… Восстань и насладися плодами трудов твоих! Флот, тобою устроенный, уже не в море Черном, не на океане Северном, но где? Он на море Средиземном, в странах восточных, в Архипелаге, близ стен Константинопольских, в тех, то есть, местах, куда ты нередко око свое обращал и гордую намеревал смирить Порту. О, как бы твое, великий Петр, сердце возрадовалось, если бы… Но слыши: — мы тебе, как живому, вещаем; слыши: флот твой в Архипелаге, близ берегов азиатских оттоманский флот до конца истребил»
Впечатление получилось громадное… Императрица, посылая эту речь во французском переводе Вольтеру, справедливо замечала: «Сия речь, обращенная к основателю Петербурга и наших флотов, есть, по мнению моему, знаменитейший на свете памятник. Я думаю, что никогда и не один оратор не имел столь счастливого предмета к основанию своего слова».
Живя при дворе, Платон, конечно, стал осторожнее, менее откровенным, чем прежде. Вращаясь в кругу знаменитостей того времени, он окончательно пополнил свое образование; при дворе невозможно было обойтись без французского языка, и он выучился по-французски. Ученые иностранцы, бывавшие при дворе, заходили к Платону и оставались очарованы его умом.
Но Платон и при дворе хранил строгость монашеской жизни, верность православию и обличал в проповедях атеистические теории модных философов своего века. Известно краткое, но характерное его объяснение со знаменитым энциклопедистом Дидро, приехавшим в Петербург. Дидро повел такую беседу с Платоном:
— Знаете ли, отец святой: философ Дидро говорит, что нет Бога.
— Это еще и прежде него сказано, — спокойно заметил Платон.
— Когда и кем?
— Давид сказал: «Рече безумен в сердце своем: несть Бог». А вы-то же говорите устами.
Говорят, что Дидро, опешив пред находчивостью Платона, и не умея возразить дальше, — бросился ему на шею.
Расставаясь с личностью Платона, приведем в заключение рассказ о нем московского старожила Снегирева, в котором рисуется все глубокое впечатление, произведенное на московскую паству митрополитом Платоном.
Один из видных по положению москвичей пришел как-το в Успенский собор, где Платон сказывал свое слово. За теснотой он не мог войти в собор и остановился у дверей. Около него стоял плачущий мужик. Барин спросил его, — отчего он плачет.
— Как мне не плакать? Верно, владыка говорить что-нибудь душеспасительное!..
Таково было представление и предощущение народа. Так увековечилось в народе имя Платона, сроднившегося с ним душой и сердцем, потому что он был русский сердечный человек. Всякое слово, исходившее из уст его, проникало в душу народа, который ему верил.
Служение Платона было великолепно, что тоже так любезно народу. В большие праздники он езжал в золотой карете, запряженной шестеркой белых коней в шорах. Пред ним шли скороходы, ехали вершники. Около кареты бежал народ, чтоб поглядеть на Платона. Так приехал он раз к известной Дашковой, президенту Академии наук, которая спросила его: «Преосвященный, вас возят шесть коней, а Христос всегда ходил пешком».
— Так, — отвечал ей Платон: — Христос ходил пешком, и за ним овцы следовали. А я овец своих не догоню и на шестерке.
Вот, и другой случай его остроумия. В Чудове монастыре была при входе картина страшного суда. Платон шел в Чудов, когда одна графиня, ему известная и рассматривавшая картину, — обратилась к нему за благословением. Он спросил: — Что она рассматривает? Картину?
— Смотрю, — отвечала эта язвительная женщина легкого поведения, — как архиереи идут в ад.
— А вот, — сказал ей Платон, указывая на адские мучения вольной женщины. — Поглядите-ка на это!
Множество народа всех сословий собиралось там, где служил Платон. Если полиция не допускала в церковь простолюдинов, Платон кричал: «Что вы, волки, разгоняете моих овец».
Московский народ любил служение и проповедование Платона и услаждался ими. Из Сибири купцы и заводчики приезжали нарочно видеть и слышать Платона. Это служение Снегирев видел в своей юности и так описывает его: «Представьте себе старца, еще бодрого под сединами, у которого старость не изгладила еще следов редкого благообразия в лице оживленном и, так сказать, одухотворенном, сияющем. Со слезами умиления сердечного, в молении он воздвигает руки к небу, с амвона осеняет предстоящих дикириями и трикириями, проповедует истины Евангельские. В чтении и пении голос сладостно-звучный, стройный, послушный течению его мыслей и движению его сердца. Вера и убеждение говорили его устами. Слова его были так осмыслены умом, так оживлены верою, что проникали сердца слушателей. К нему можно было по справедливости применить изречение св. апостола: „Веровах, тем же возглоголах”».
Не такова казалась печатная его проповедь при холодном произношении малограмотного человека.
Однажды при обозрении епархии Платон заехал в одну сельскую церковь, где священник, полагая сделать ему приятное, вздумал прочесть проповедь Платона. Дурно понимая, он так плохо читал ее, что трудно было добраться до ее смысла. По окончании проповеди митрополит спросил:
— Какой это дурак писал?
— Ваше преосвященство, — был ответ простодушного священника.
Последние годы жизни митрополит Платон провел в уединении, в устроенном им в живописной, в 3 верстах от Троице-Сергиевой Лавры, местности, Вифанском монастыре. Там завел он училище, к которому относился заботливо, как некогда святитель Димитрий Ростовский к своей Ростовской школе. Но он был счастливее его: школа его осталась существовать в виде Вифанской семинарии, свято чтущей память своего основателя и празднующей свой акт в день ангела покойного митрополита.
При нашествии Наполеона Платон написал письмо императору Александру I, четвертому монарху, при котором он служил. В нем он предсказывал гибель Наполеона и торжество России, и посылал ему при этом в помощь икону преп. Сергия, писанную на гробовой доске угодника, которого он называл в письме «древним ревнителем о благе нашего отечества».
Письмо это распространилось в списках по всему образованному русскому обществу, вызывая общее сочувствие.
Платон пред оставлением Москвы прибыл в столицу для ободрения жителей. Вернувшись в уединение, он предсказал, — что преп. Сергий не допустит врага до своей Лавры, хотя неприятель знал о несметных сокровищах и жаждал ограбить ее.
Бог привел слабеющего старца дожить до отрадной вести о бегстве Наполеона и его полчищ из Москвы. Платон говорил со слезами: «Слава Богу, Москва свободна, и я умру спокойно». Действительно, он скончался 11 ноября 1812 года.
Значение его в том, что он высоко поставил знамя архипастырского сана и вызвал общее уважение к своей личности; вместе с митрополитом Гавриилом Петербургским, они способствовали возвышению архиерейского достоинства, столь низко стоявшего при феофанах и биронах.
Он был, можно сказать, предвозвестником того пышного расцвета иерархии, какой она узнала в лице одного из преемников Платона по Московской кафедре и одного из величайших мужей Вселенской Церкви, великого Московского митрополита Филарета.
Несмотря на занявшуюся и разгоревшуюся при Екатерине зарю таких светил церковных, какими были Гавриил и Платон, положение Церкви при этой императрице было далеко не столь благоприятно, как при Елисавете. В течение 10 лет (1768-1774 гг.) два синодских обер-прокурора высказывали в высшей степени странное отношение к православию. Первый из них, Мелиссино, предложил Св. Синоду снабдить синодального депутата в комиссию для составления уложения такими предложениями реформ церковной жизни: об ослаблении и сокращении постов, которые, за тяжестью их «редко кто прямо содержит», об уничтожении суеверий касательно икон и мощей, о запрещении носить образа по домам, о сокращении церковных служб, для «избежания в молитве языческого многоглаголания», отмене составленных в позднейшие времена стихир, канонов, тропарей, о назначении вместо вечерен и всенощных кратких молений с поучениями народу, о прекращении содержания монахам, о дозволении выбирать из священников епископов без пострижения в монашество, и о разрешении епископам проводить брачную жизнь, о разрешении духовенству носить «пристойнейшее» (?!) платье, об отмене поминовения умерших, будто бы дающего простым людям лишний повод к вере в мытарства, а попам к вымогательству, и дозволении браков свыше трех, о запрещении причащать младенцев до 10 лет, пока не научатся вере.
Св. Синод отклонил эти предложения и составил свой собственный наказ.
Другого обер-прокурора, бригадира Чебышева, описывает Фонвизин: он был совершенно неверующий человек и, служа обер-прокурором, решался открыто, например, пред публикой в Гостином дворе, заявлять о своем неверии в бытие Божие; в присутствии членов Синода говорил «гнилые слова», и, пользуясь своей властью, задерживал издание сочинений, направленных против распространяемого тогда модными писателями неверия.
Но самыми грустными проявлениями церковной политики Екатерины было отобрание в казну монастырских имений и введение монастырских штатов.
Недолго спустя по восшествии своем на престол, Екатерина учредила комиссию из 2 духовных и 5 светских лиц для рассуждения о содержании духовенства. Комиссия, действовавшая согласно видам императрицы, представила доклад об изъятии церковных имуществ из духовного ведомства с поручением их комиссии Экономии и о штатах денежного жалованья духовенству. Указом 1764 г. императрица повелела привести доклад в исполнение: епархии и монастыри лишились принадлежавшей им собственности.
В это время за Сергиевской Лаврой и приписными к ней монастырями состояло 150,961 душа крестьян; за монастырями Новгородской епархии — 21,282; 51,857 — за новгородским архиерейским домом; за ростовскими монастырями — 38,389 и за митрополичьим домом — 21,282; за вологодскими монастырями и кафедрой — 47,568; за вятскими — 42,012; за тверскими — около 30 тысяч, вообще за всеми великорусскими кафедрами и монастырями по ревизии числилось 910 тысяч душ.
Жалованья же духовенству положено было 365 тысяч в год: на Петербургскую, Московскую и Новгородскую кафедры с соборами — 39 тысяч, на 8 второклассных кафедр — 5 тысяч (епископу лично 2,600), на 15 третьеклассных — по 4,332 р. (лично епископу 1,800 р.), на 22 некафедральных собора — 2,530 р., на Сергиеву Лавру и все мужские монастыри — 174,000 р.
Страшный удар введением штатов был нанесен монастырям, так как большая часть из них, не имея, чем содержаться, должна была закрыться.
До введения штатов было в Великороссии 732 монастыря мужских и 222 женских. Штатами же положены 161 монастырь мужской и 39 женских. Из 954 раньше существовавших монастырей почерком пера было осуждено на уничтожение 754, осталось двести, лишь пятая часть русских монастырей! Тогда же запрещено без разрешения императрицы открывать новые монастыри.
Теперь, в отдалении полутораста почти лет, можно спокойно обсудить эту меру.
Она дала государству по 8 миллиона в год дохода, но громадная часть монастырских имений роздана Екатериною в дар своим фаворитам, так что, в конце концов, государство получило от отобрания их недолгую пользу. Было обещано при отобрании имений обеспечить духовные школы и духовенство, но это обещание забыто.
Между тем с нравственной точки зрения эта смелая мера не выдерживает критики.
Здесь было нарушено право собственности и воля тех отдельных лиц, из пожертвований которых сложились церковные имущества. Все эти имения были оставляемы большею частью по духовным, на помин души в излюбленном жертвователем монастыре; и эта последняя воля умирающих не подлежала никакому изменению. Между тем не только эти усердные жертвы церкви были отобраны для целей мира, но и самый помин души не мог более продолжаться, за упразднением самих обителей.
Правда, что роскошество иных монахов, в пример которого был приведен быт троицких иноков, требовало пресечения. Правительство могло чрез архиереев обуздать эту роскошь и на излишние от расходов скромного содержания деньги требовать заведения благотворительных и просветительных учреждений. Но давать этим частным пожертвованиям совершенно иное назначение, в нарушение воли завещателей, оно не могло, не сходя с пути справедливости.
Люди разных взглядов и положения одинаково сходятся в осуждении этой меры.
Мы видели, как св. Димитрий Ростовский, человек аскетической жизни и не имевший личного интереса к сохранности церковных имений, восставал против присвоения их себе государством.
Изумительно, что Пушкин в ранней молодости, 22 лет, проживая в Кишиневе, высказал раз письменно мнение, что отобрание церковных имений нанесло сильный удар просвещению народа в России (Рус. Архив, 1866 г., ст. 1141).
До сих пор нельзя без чувства величайшей скорби вспомнить об уничтожении 4/5 русских монастырей!
Запустели места, освященные подвигами и благодатью святых, ознаменованные стремлением к ним усердия народного. И, если немногие из этих обителей потом были восстановлены, то большая их часть запустела навсегда. И много есть, например, в Вологодском крае, этой «русской Фиваиде», мест, где в бедной приходской церкви, даже иногда бесприходной, покоятся мощи великого угодника, создавшего обитель, которая на просвещение и утешение народа стояла века и упразднена в злосчастный 1764 г.
Если больно вспомнить о том, что же пережили ревностные к вере современники!
Самый резкий протест выразил митрополит Ростовский Арсений, уже раньше заявивший себя горячим и бесстрашным ревнителем церковных прав.
Ознакомимся с этою интересной и типичной личностью.
Митрополит Арсений Мациевич произвел чрезвычайно глубокое впечатление на своих современников.
То уважение, которое невольно вызывало в себе его прямая до резкости личность, бесстрашно всегда защищавшая то, что он считал за правду — это уважение было усилено состраданием, какое вызвано было его беспримерным несчастьем.
Конечно, в характере Арсения были черты, которые способствовали его падению. Но теперь, в отдалении полутора веков, нетрудно видеть, что и в основе даже тех сторон его характера, которые вызвали к нему ненависть некоторых властных его современников — лежит благородство, страстная преданность Церкви, служению которой он себя посвятил, его архиерейская совесть.
Народ, чуткий в различении людей, в особенности же божьих людей, признал его великим страдальцем.
Некоторые события того периода его жизни, когда он является пред нами уже не властным и крутым митрополитом, а в ореоле своего страдания — носят на себе отпечатки не только чрезвычайности, но и, прямо, чудесности.
А та сила воли, с какой он перенес свой тяжкий крест, та тяжелая и поучительная драма души, которая из самолюбивого и властолюбивого человека выработала терпеливого узника, начертавшего в стене своего каменного гроба бессмертные слова: «Благо, яко смирил мя еси, Господи!» — дают ему место не только среди замечательных, но и среди наиболее праведных людей своего времени.
Митрополит Арсений происходил из польской шляхты, образование получил в Киевской академии.
Постриженный в монахи, он вскоре был рукоположен в священнический сан и назначен при Московском синодальном доме экзаменатором ставленников. Он должен был испытывать лиц, которым предстояло посвящение в священники или диаконы, в знании ими всего нужного для этого сана. Живого, пылкого характера, твердый и настойчивый, он выказал в этой должности большую строгость.
В 30-х годах ΧVIII века была снаряжена камчатская экспедиция к реке Оби для проверки и расширения открытий, сделанных Берингом. Пред отправлением ее Арсений по каким-то делам приехал в Архангельск. Архиепископ Герман как раз отыскивал надежного иеромонаха, который бы отправился в числе членов экспедиции для совершения служб, и предложил ехать Арсению. Арсений согласился.
До отплытия он жил в Соловецком монастыре, где были заключены многие раскольники-беспоповцы. Даже игумен монастыря Иоасаф и некоторые иноки ложно мыслили о прекращении на земле Церкви Христовой. Арсений долго убеждал их и, наконец, написал Иоасафу увещание.
Экспедиция не выполнила назначенного ей дела; члены были отданы под суд. Пришлось и Арсению быть заключенным в Пустозерском остроге. Несколько раз его возили для допроса взад и вперед в Петербург. Наконец, он был назначен экзаменатором ставленников в Петербург, а потом — законоучителем гимназистов в С.-Петербургской Академии наук; — все ввиду того, что Адмиралтейство требовало, чтобы он до окончания следствия не отлучался из Петербурга. С окончанием дела, кончилось пребывание Арсения в Петербурге.
Он был прямо назначен митрополитом в Тобольск, и через год, по своей просьбе, переведен на древнюю Ростовскую митрополию, где архиереи носили титул «Ростовских и Ярославских».
Он участвовал в короновании на царство императрицы Елисаветы Петровны, был сделан членом Св. Синода.
В царствование этой государыни, бывшей искренно набожной и искренне преданной Церкви, жизнь митрополита Арсения шла мирно, хоть иногда и прорывались в его деятельности поступки, которые могли повлечь за собой крупные неприятности.
Так, назначенный членом Св. Синода, он не являлся в Синод для принесения установленной присяги, находя несогласными с требованиями своей совести следующие входящие в нее слова: «Исповедаю же с клятвою крайняго судию духовныя сея коллегии быти самую Всероссийскую Монархиню, Государыню нашу».
Митрополит указывал, что выражение это неправильно, так как единственный крайний судия и глава Церкви есть Христос. Он заявил Синоду, что «подал Императрице письменное справедливое, по христианской совести, донесение, к которому ничего прибавить не может». В нем он пояснял, почему не может принять присяги.
Синод представил обо всем доклад Императрице. Но дело окончилось без дурных последствий, и Арсений уехал из Москвы в Ростов.
В 1744 г., чрез два года после этого происшествия, у него в епархии случилось крайне неприятное для него обстоятельство. В Ростовском соборе, по оплошности причетника, не потушившего свечу, произошел пожар, и сгорели мощи благоверных князей Василия и Константина Всеволодовичей, почивавшие тут около пяти веков. В Синоде этим остались очень недовольны, возлагая вину на митрополита.
Так как Арсений страдал скорбутом и глазами, то он вскоре стал проситься на покой в Новгород-Северский монастырь. Но императрица не утвердила доклад о том Св. Синода. Это показывает, насколько она ценила Арсения.
В одном из писем своих он благодарил ее за присылку ему для лечения венгерского вина, — так далеко простирались заботы о нем доброй и сердечной царицы.
В епархии своей митрополит занимался духовно-административными и училищными делами, борьбой с иноверием и расколом. Он составил возражение на поданный протестантами пасквиль против известного сочинения Стефана Яворского в защиту православия Камень веры и дополнил сочинение Феофилакта Лопатинского.
В учебном деле он явился врагом господствовавшей в семинарии латинской схоластики. Он писал по этому поводу: «Школы при архиереях не иные нужны, только русские: понеже в церквах у нас не по латыни, ниже другими иностранными языками читается и поется, и служба Божия совершается по-русски».
Этими основами, особенно знаменательными в наши дни, он, можно сказать, на целые полтораста лет опередил свой век, выказав себя дальновиднее своих просвещеннейших современников.
Наряду с этим, он был безусловно стоек в своих православных убеждениях, верен старинным, переданным от отцов и дедов обычаям и преданиям, и не терпел нововведений в жизни и узаконениях церковных.
Математику и астрономию он считал для духовенства излишними. В семинарии, которую он перевел из Ростова в Ярославль, было уже тогда до 500 воспитанников.
Он был ревностным проповедником. В Москве напечатаны им семь поучений (1742, 1744 и 1749 годов), в библиотеке Ярославской семинарии хранятся три тома рукописных его проповедей. Подражая ревностному борцу против раскола, святителю Димитрию Ростовскому, он составил обличение раскольников, оставшееся в рукописи и дополнил сочинение Феофилакта Лопатинского Обличение неправды раскольничьей, напечатанные в Москве в 1745 году.
Когда вышел указ о записке желающих в раскол, митрополит Арсений говорил: «Надлежит особливыя молитвы и ектении читать, и на проскомидии часть вынимать; ибо раскольники в церковь не ходят и на нее плюют» — и приказал тогда архимандриту читать особенные, из служебника выписанные молитвы «о гонящих церковь».
Впоследствии, при ложном истолковании этого поступка, он был вменен ему в преступление.
Мирная жизнь митрополита в епархии ознаменовалась, однако, двумя столкновениями с Петербургом.
Коллегия экономии, заведовавшая монастырскими и архиерейскими имениями, отправила несколько инвалидов для помещения в Ростовские монастыри. Арсений не принял их, отозвавшись, что на их содержание не достает денег. На запрос Св. Синода он отвечал, что в последнее время в Ростовских монастырях пострижено около сорока человек, лишенных сана в прошлое царствование, и для инвалидов не достанет порций. Объяснение это заключало в себе оскорбительные выражения.
Чрез два месяца Св. Синод отправил одного юродивого для помещения в один из Ростовских монастырей. На указ о том Арсении отвечал, что указ этот неосмотрительный и неосторожный. Синод пожаловался императрице. Императрица приказала объявить митрополиту, чтоб он «от подобных продерзостей конечно воздержался, а ежели впред будет к указам оказывать противление и презорство, то как помешатель добрых порядков и общаго покоя, и как противник и неприятель Высочайшей воли, не только сана архиерейского, но и клобука лишится».
Эти события были еще в начале царствования Елисаветы, которая своим православным сердцем умела понимать пылкую, увлекающуюся в церковных вопросах, природу Ростовского владыки.
Год за год прошло это мирное царствование. В праздник Рождества Христова 1761 г. «Дщери Петровой» не стало.
Недолго царствовал племянник ее, Петр III, и затем наступило долгое царствование Екатерины II, имевшей роковое влияние на судьбу Арсения.
На коронование императрицы митрополит Арсений не был приглашен. Отсутствие на таком торжестве представителя столь древней и знаменитой кафедры является обстоятельством, на котором нельзя не остановиться.
Это первое выражение того крайнего недоброжелательства, с которым Екатерина относилась к Арсению.
Это недоброжелательство существовало еще прежде знаменитого и резкого осуждения Арсением решения императрицы об отобрании в казну имений монастырских. С самых первых дней царствования она считала Арсения почему-то личным своим врагом. И эта черта не только политического разномыслия, но и личной ненависти проходит красной нитью чрез всю историю отношений ее к опальному митрополиту. Весьма вероятно, что еще в царствование Елисаветы, когда против Екатерины были партии, она заподозрила Арсения в недоброжелательстве к себе.
Мало того, в отношениях этих можно найти какой-то необъяснимый, точно мистический страх Екатерины пред Арсением. Она боялась его и принимала чрезвычайные по отношению к наблюдению за ним меры и тогда, когда он, старый, больной, с налагавшей невольное молчание заклепкой на устах, был заживо погребен в каземате, или, вернее сказать, каменном мешке.
Из отношений Арсения к коллегии экономии видно, что он считал уже существование этой коллегии нарушением прав монастырей и архиерейских кафедр на непосредственное распоряжение принадлежащими им имениями.
«За отобрание от дому архиерейского и от монастырей вотчин,- писал он канцлеру Бестужеву-Рюмину, — приходит с голоду умирать, понеже хлеб у нас весь был по вотчинам в житницах. Когда смолотое и лежавшее в сушилах приедим, то и литургии святой служить нечем и некому, все принуждены идти нищими в мир». При этом он просил канцлера «показать милость к домам Божиим, дабы старанием его возвращены были вотчины по-прежнему».
Нужно полагать, что это письмо побудило Бестужева-Рюмина привлечь к этому вопросу внимание императрицы. Но дело получило, к сожалению, совершенно иное разрешение, чем ожидал Арсений.
Замыслив отнять у кафедр и монастырей вотчины еще с первых дней царствования, Екатерина пред коронацией сочла нужным на время утешить духовенство. «Мы не имеем намерения присвоить себе церковные имения, но только предписать закон о лучшем их устройстве».
Затем под собственным наблюдением государыни была учреждена особая комиссия из духовных и трех светских членов. Среди духовных был недоброжелатель Арсения, митрополит Новгородский Дмитрий Сеченов. Это был человек в высшей степени искательный, думавший лишь о своих выгодах и готовый за награду, отличие предать все интересы Церкви.
Комиссия решила разослать по всем монастырским вотчинам и архиерейским домам приходо-расходные книги для записывания денежного и хлебного сбора и особо назначенных отставных обер-офицеров для поверки доставленных духовными властями сведений о состоянии и количестве духовных имений. Таким образом архиереи подвергались ответственности в исконном церковном достоянии пред офицерами. Вероятно, самоуправство этих уполномоченных комиссией чиновников переступало часто пределы уважения к значению и сану архиерейскому.
Это распоряжение возмутило Арсения, всегда зорко охранявшего права Церкви.
Он находил «оскорбительным и неприличным, что для составления описей офицеры будут входить в алтарь и касаться церковных сосудов и прочей священной утвари, что они в архиерейских домах и монастырях пересчитывали деньги, перемеривали хлеб, выдавая все хозяевам и монастырям с меры, веса и счету».
Арсений считал это за нарушение прав церковной стародавней собственности и унижение духовенства.
Как известно, дело кончилось тем, что все вотчины монастырские и архиерейские отобраны в казну. На содержание их стали отпускаться скудные суммы. Множество обителей, среди них и древние, хранившие мощи своих основателей, — упразднены. А монастырские земли розданы громадными подарками, большею частью, любимцам Екатерины.
Теперь, спустя полтора века после этого события, о нем можно говорить беспристрастно.
Несомненно, эта мера была прискорбным нарушением прав собственности.
Монастырские имения представляли собою пожертвования частных лиц на помин души, на поддержание иночества, на дела благотворения. И эта «последняя воля» жертвователей, среди которых было много и царей русских — не могла и не должна была подвергаться нарушению.
Конечно, как во всяком человеческом деле, в пользовании монастырей землями были некоторые темные стороны. Но эти стороны следовало устранить, сохраняя общее назначение этих имений на дела церкви, как-το церковностроительство, церковные школы, больницы, богадельни.
И в наши дни, когда так развивается именно эта сторона церковной деятельности, каким бы могучим подспорьем служили эти имения, завещанные верующими душами на добрые дела, а они, вместо того, обогащением нескольких лиц, внесли в быт высшего общества распространившуюся затем безумную, и даже преступную, можно сказать, роскошь.
Вот против этого, в корне своем неправильного решения и счел нужным восстать Арсений.
Вероятно, как очень умный человек, он понимал, что его горячие речи, резкие отзывы по этому поводу не изменят прискорбного совершившегося распоряжения. Но он считал своим непременным долгом, хотя и без надежды, ратовать за правду и, ценою собственной участи, стоять до конца за интересы Церкви.
Опорой для заключения своего об этой мере он поставил соборное правило, что посвященное Богу не могло быть отчуждаемо.
В пылу негодования Арсений подавал в Св. Синод один протеста за другим против отнятия у монастырей вотчин и вмешательства светских людей в духовные дела. Мусина-Пушкина, бывшего президента Коллегии Экономии, он называл «турком». «Горе нам, бедным архиереям, — писал он, — яко не от поганых, но от своих мнящихся быти овец правоверных толикое мучительство претерпеваем». О членах комиссии он отзывался, что они «насилу[7]) в Бога веруют».
В Неделю Православия, когда предаются анафеме враги Церкви, он к обычному чиноположению прибавил «анафему обидчикам церквей и монастырей».
Обо всех этих поступках и отзывах Ростовского митрополита было доводимо до сведений Екатерины, которая была в высшей степени тем оскорблена. Насколько задели ее за живое эти отзывы, видно из того, что она, вообще спокойная и осторожная в выражениях, отзывалась о нем как о «лицемере, пронырливом и властолюбивом, бешеном врале»[8]).
Следующий эпизод хорошо показывает меру того страха, с которым она относилась к Арсению.
Желая после коронации выказать пред народом свое благочестие, она решила отправиться в Ростов, чтобы присутствовать на переложении мощей святителя Димитрия Ростовского в новую серебряную раку. И она писала своему штат-секретарю: «Понеже я знаю властолюбие и бешенство ростовского владыки, я умираю, боясь, чтобы он раки Димитрия Ростовского без меня не поставил», — и приказала поставить к новой раке майора с солдатами.
Было назначено в Синоде расследование дела о митрополите Арсении.
Членами Синода, находившегося тогда в Москве, были следующие лица: первенствующим — Новгородский митрополит Димитрий Сеченов, затем Московский престарелый митрополит Тимофей Щербатский, архиепископ С.-Петербургский Гавриил Кременецкий, Псковский епископ Гедеон Криновский, Крутицкий архиепископ Амвросий Зертис-Каменский, Тверской епископ Афанасий Вальковский и Новоспасский архимандрит Мисаил. Главным действующим против Арсения лицом был Димитрий Сеченов, всегда искавший случая к угодничеству. С ним готовы были согласиться и прочие члены. Они поднесли императрице доношение о словах и поступках Арсения, при всеподданнейшем докладе. Императрица сделала распоряжение, чтобы Синод сам судил «своего сочлена, как злонамереннаго и преступника».
В половине марта у себя в Ростове Арсений, пришедши в свои покои от вечерни, сказал келейнику. «Не запирай ворот на ночь! Гости будут ко мне в полночь!» Келейник остался в недоумении.
Между тем то был один из случаев проявления в митрополите того дара прозорливости, который неоднократно обнаруживался в нем в эту эпоху перенесенного им гонения.
Действительно, в полночь прибыль к нему офицер гвардии Дурново и попросил благословения.
— Я уже не архиерей, — отвечал Арсений, — и не благословил его.
Дурново тогда подал ему сенатский указ, которым предписывалось везти митрополита в Москву, в свиту взять лишь трех человек, вещей не брать, а имеющиеся в келье письма запечатанными захватить в Москву.
Митрополит хотел проститься с городом, то есть приложиться к мощам и иконам в соборе. Но ему не позволили.
В Москве он был как государственный преступник заключен под крепкой стражей в Симонове монастыре.
Арсений был допрошен во дворце в присутствии императрицы. При этом он говорил столь резко, что императрица зажала себе уши, а ему самому «заклепали рот».
14 апреля состоялось заседание Синода, на котором допрашивали Арсения. Вероятно, и тут он не стеснялся в выражениях.
Его присудили к лишению архиерейского сана и преданию, по расстрижении из монашества, суду светскому, которому надлежало за оскорбление величества осудить Арсения на смертную казнь.
Императрица приказала освободить его от светского суда, и, оставив ему монашеский чин, сослать в дальний монастырь.
Арсений был призван в заседание Синода для исполнения над ним указа.
По Москве распространился слух, что будут снимать сан с Ростовского митрополита в Крестовых патриарших палатах. Туда допущены были лишь монахи и белое духовенство. Толпы же народа запрудили пространство вокруг Синодального двора, так что и солдаты не могли их разогнать. Конечно, не одно любопытство, но и сострадание руководило этим народом.
Впечатление, произведенное этим событием, было еще усилено вскоре затем случившимся происшествием: 4 июня внезапно упала смежная с той Крестовой палатой, где осудили Арсения, церковь Трех Святителей Московских.
Арсений явился на последний над ним земной суд, как на служение. На нем была архиерейская с источниками мантия, омофор, белый клобук, на груди панагия, в руке он держал архиерейский посох. Когда был прочтен указ, лишавший его сана — один за другим члены Синода стали снимать с него облачение: один — митрополичий клобук, другой — омофор, третий отобрал посох. Все жадно следили за ним, выражением лица его, словами его, чтобы донести императрице, которая чрезвычайно интересовалась всеми подробностями этого дела.
Негодующий митрополит тут же предсказал разоблачавшим его архиереям их плачевную участь. Димитрию Сеченову он предсказал, что тот задохнется собственным языком; Амвросию Зертис-Каменскому — смерть от руки мясника: «тебя, яко вола убиют»; епископу Псковскому Гедеону: «ты не увидишь своей епархии».
Замечательно, что слова Арсения сбылись в точности над его судьями.
Митрополит Новгородский Димитрий, награжденный из числа отобранных тысячею душ, лелеявший в себе мечту о получении сана митрополита Всероссийского, умер в ужасных страданиях: действительно, его задушила страшная опухоль языка. Архиепископ Московский Амвросий убит во время московской чумы взбунтовавшимся народом, от которого тщетно искал спасения в Донском монастыре. Епископ Псковский Гедеон, вскоре после осуждения Арсения, был удален по Высочайшему повелению в свою епархию и умер по дороге, не доехав до Пскова.
Один лишь добрый Московский митрополит Тимофей не мог воздержаться от слез при печальной церемонии.
Арсению подали простое монашеское платье и обязали его подпиской в том, что он не будет именоваться не только митрополитом или архиереем, но и иеромонахом.
Затем из этого собрания он был под караулом отвезен в Ферапонтов монастырь, место ссылки великого патриарха Никона, потом в Николо-Корельский, Архангельской епархии. Местному архиерею было предписано держать ссыльного под крепким караулом.
Весьма скудное имущество митрополита, оставшееся в Ростове и свидетельствовавшее об его нестяжательности, было описано, также и книги его на церковно-славянском, чешском, русском, польском, латинском языках.
На пропитание его отпускалось сперва по 10, потом по 15 и 50 коп. в день. Чернил, перьев и бумаги ему не давали. Никого к нему не допускали, а выходить, и то под караулом, ему позволяли лишь в церковь, и непременно в часы богослужения.
Но распоряжения из Петербурга не могли никому внушить в монастыре, что Арсений — ссыльный преступник, а не митрополит, страдающий за защиту интересов Церкви, не мученик за правду, как он говорил о том сам: «Вот прежде нашу братию архиереев почитали цари и во всем благословения требовали, и тогда наша братия смело их в духовных делах обличала. А я, как послал правильное доношение, так за мою правду и в ссылку меня сослали».
Вся братия, начиная с архимандрита, принимала от него благословение, как от епископа. По праздникам он самолично во время совершения проскомидии вынимал части за «гонящих и обидящих Церковь Божию» — разумея, по собственному объяснению, под этим именем «предателя Димитрия Новгородского и Гавриила (Кременецкого) С.-Петербургского и всех немецких чинов, которые об отнятии монастырских вотчин старались, и в Комиссии присутствовали».
По окончании обедни опальный митрополит читал народу катехизис, Четьи-Минеи и другие духовные книги, толкуя их. При этом он сам стоял на амвоне, а служившие — по сторонам его, как это происходит всегда при архиерейских богослужениях.
Настоятель монастыря часто посещал ссыльного, и они вели беседу и о духовных предметах, и о внешних событиях, касаясь и политики. Часто в беседе принимал участие и подпрапорщик Алексеевский, приставленный к Арсению.
Случилось, что Арсений при одном монахе неосторожно поговорил об одном политическом вопросе. Последовал донос, навлекший за собою новое обвинение Арсения в государственном преступлении.
Дело рассматривала сама императрица, и было об Арсении решено: «лишить его монашеского чина и, переименовав его Андреем Вралем, послать к неисходному житию в Ревель».
Ревельскому коменданту было предписано принять в свое наблюдение один каземат в башне крепости и приспособить его к житью.
Каземат этот находился на водяных воротах и по величине представлял собой скорей могилу. В нем было 107 футов длины и 7 ширины.
Когда Арсению объявили указ, лишавший его монашества, то ждали от него каких-нибудь резких проявлений недовольства. Но он не вымолвил ни слова. С него сняли иноческую одежду, клобук, и вместо них надели арестантскую сермягу и треух.
Везти его к месту заключения предписано было «секретно в закрытых санях, никому не показывать, разговоров с ним никаких не иметь, об имени и состоянии не спрашивать, и миновать Петербург было приказано как можно скорее». Как государственного преступника, его провожали от Архангельска до Ревеля две переменные команды. С ним, однако, велено было обходиться без грубости, дать ему платье, белье и шубу.
В Архангельске оставалось некоторое имущество Арсения: иконы, одежда, книги. Канцелярия архангелогородская предложила императрице образа скрыть в какое-нибудь неизвестное место, чтоб об Арсении не было никакой памяти, а прочие вещи продать. Так и было поступлено.
Екатерина была в Москве, когда чрез нее провозили Арсения, и государыня пожелала видеть этого человека, ею с какою-то болезненной страстностью ненавидимого.
Устроили так, что Арсения провозили садом Головинского дворца и сделали там остановку.
Арсений сидел на лавке и дремал, склонив голову на грудь, когда императрица подошла к нему и пристально на него посмотрела.
Арсений не поднял глаз.
Однако же — новый случай его прозорливости — произнес какие-то слова. Императрица зажала уши и быстро отошла от него.
В Тайной Канцелярии его допрашивали; быть может, пытали…
Коменданту Ревельскому Тизенгаузену императрица писала: «У вас в крепкой клетке есть важная птичка. Береги, чтоб не улетела! Надеюсь, что не подведете себя под большой ответ. Народ очень почитает его исстари и привык считать святым, а он больше ничего, как превеликий плут и лицемер».
Содержать Арсения велено было под строжайшим наблюдением, офицерам и солдатам запрещено было с ним говорить. Можно предполагать, что ему надевали на рот заклепку.
Императрица и здесь продолжала брать меры предосторожности против человека, заключенного в тесном каменном гробе. Так она в другой раз писала коменданту:
«Книги дать ему можете, а денег отнюдь в руки ему не давайте. Он сколько стар, столько и пронырлив. Если же ему нужда будет в белье и одежде: то удовольствуйте его без излишества. А в болезнях велите его лечить и предпишите тем, кои около его, чтоб с ним без грубости обходились».
По приезде в Ревель Арсений сделался болен. К нему послан был доктор, причем с доктора была взята подписка, что, под страхом смертной казни, он не будет спрашивать у больного об его имени или звании, и до конца жизни не станет говорить о том, даже минами.
Ежемесячно в Петербург посылались рапорты с донесением, что «известный арестант» содержится по инструкции и «ведет себя тихо».
Действительно, неизвестно никаких резких выходок Арсения в последние годы его жизни.
Он смирился — не пред людьми, а пред всесильной рукою Божиею, от которой он решил терпеливо принять свое страдание. Он читал Священное Писание, а на стене своей тюрьмы начертал углем слова: «Благо, яко смирил мя еси».
Существуют изображения митрополита Арсения, относящиеся к этой поре его жизни.
Он стоит у стены своего тесного каземата. Худое, полное еще энергии, лицо выражает глубокую мысль. Большие глаза полны великой тоски. Руки как бы от внутреннего страдания, а, может, от холода, крепко стиснуты вокруг груди. На нем полушубок и треух. Свет проходит чрез маленькое окно, заделанное решеткой. На окне — кусок хлеба. На стене изображен в малых размерах он же в святительском облачении. На обороте надпись Андрей страдалец.
26 февраля 1772 года Арсений сильно заболел. Он потребовал к себе священника; пришедший, по разрешению коменданта, священник принял исповедь умирающего и приобщил его.
На третий день, в 8 часов утра, земные страдания Арсения прекратились. Он перешел к единому истинному и нелицеприятному Судии.
В тот же день вечером, после так называемой «вечерней зари»[9]), Арсений был погребен в русской Никольской церкви.
Доселе указывают место его погребения у правого клироса, в приделе Успения Богоматери, который впоследствии был пристроен на могиле Арсения.
Одежду, оставшуюся после узника, велено раздать нищим. Книги: Евангелие, Псалтирь и Святцы — отдать духовнику почившего, Никольскому священнику Кондратову.
Затем со священника и всей команды взята подписка — до конца жизни молчать о всем этом, под угрозой смертной казни.
Так думали изгладить память о несчастном Ростовском митрополите.
Замечательно, что главный деятель недоброй памяти тайной канцелярии, Шишковский, который допрашивал Арсения, вероятно, из чувства раскаяния — по самую смерть свою посылал в Ревель деньги на панихиду по нем.
Трудно судить: было ли то действительно необыкновенное событие или лишь измышление народное, во всяком случае, очень ярко рисующее отношение народа к опальному митрополиту: но вот что передают.
Когда пред смертью Арсения пришел священник напутствовать его, он, только что войдя в каземат, в страхе выбежал оттуда и сказал: «Вы мне говорили, что надо исповедовать и приобщить преступника, а предо мною стоит на коленях архипастырь в полном облачении».
Тогда пристав вошел со священником в тюрьму. На койке лежал арестант и сказал духовнику: «Сын мой, пред тобой не митрополит, а недостойный раб Арсений, идущий отдать отчет Господу Богу в своей жизни. Виденное тобою чудо есть знамение Господне неизреченной милости Божией: это значит, что душа моя скоро отлетит от скорбного тела». Напутствовав страдальца, священник попросил у него благословения себе. Умирающий дал ему на память о себе свой молитвенник, на котором была надпись: «Смиренный митрополит Ростовский Арсений».
В старинной тетради сохранилось еще другое описание. Находясь в пути, ссыльный упросил сопровождавших его остановиться у ближайшей церкви, чтобы ему исповедаться и приобщиться. В конце обедни, когда открылись царские двери, Арсений явился в архиерейском облачении и приобщился у престола, как приобщаются священники. Затем принял прежний вид.
Тщетно старались изгладить из памяти народной составленный из столь резких определенных черт сильный образ Арсения. Он привлекает к себе все больше и больше сочувствия; о нем, с трогательной верой передавая и кое-что из элемента чудесного, о котором только что было упомянуто, знают и говорят во многих православных семьях и кружках, приобретают его портреты, служат по нем панихиды.
Один почитатель его памяти, орловский помещик Лопухин, поставил ему памятник в своем имении.
Несомненно, когда-нибудь личность и дела Арсения Мациевича станут предметом всестороннего ученого исследования.
Целью же настоящей главы было напомнить именно о подвижнической, аскетической стороне и ревности о правде, как он ее понимал, митрополита Арсения.
И помимо чрезвычайной судьбы своей, Арсений заслуживает памяти, как один из ревностнейших в деле духовного просвещения русского народа тружеников, достойный, в этом преемник святителя Димитрия, которого кафедру он занимал и которого открыл мощи, составил и житие его и службу ему. Как горячий защитник православия против лютеранства, когда оно сильно было и в самых высших слоях, как глубоко сознательный патриот, приверженец всего того доброго, чем крепко и славно было русское прошлое, митрополит Арсений представляет собою личность в высшей степени замечательную.
В заключение приведем прекрасные слова о нем из книги г. И. Снегирева, по которой и составлена эта глава.
«Почти вся жизнь Арсения представляет нам непрерывную борьбу то с духовною и светскою властью, то с раскольниками и вольнодумцами, то с личными его врагами и гонителями. В его поступках обличается его твердый до упорства, прямой до упрямства характер, который не поддается власти и не уступает силе, когда действия их не согласны с его убеждениями и правилами. Его личных убеждений не поколебали ни царский гнев, ни восстание на него собратий, ни лишение святительского сана, ни истома в мрачной и душной тюрьме, ни розыски Шишковского, ни угрожавшая ему смертная казнь. Обрекши себя на жертву за право собственности духовенства, Арсений действовал не тайно, не ухищренно, но прямо, открыто, писал и говорил смело с самоотвержением, потому что смотрел на дело свое как на дело Божие, за которое стоять и жертвовать собой вменял себе в священную обязанность… Народ, сострадая о нем, как о несчастном пастыре, почитал его правдивым, благочестивым, ревностным поборником православия».
Глава VΙΙΙ. Из архиерейской жизни XVIII века. — Несколько типов архиереев[10].
В содержательнейшем и интереснейшем труде П. В. Знаменского из эпохи Екатерины II содержится яркая картина архиерейского быта того времени, и мы воспользуемся его рассказом для ознакомления с этим бытом и с типичными представителями архиерейства той эпохи.
Для домовых услуг архиереям дозволено было брать из прежних их вотчин по 40 и свыше служителей, так как при тогдашнем развитии крепостного права решительно невозможно было приискать достаточного числа вольнонаемной прислуги ни для какого учреждения более или менее обширного. Но с этими обязанными слугами на первых порах было очень много хлопот по архиерейским домам. Сделавшись казенными, крестьяне не хотели идти в холопскую службу к своим прежним вотчинникам, тем более что для нее надо было отрываться от своего собственного хозяйства и пашни. Известно, что и в последнее время до эмансипации крестьян служба при монастырях и архиерейских домах заменяла для экономических крестьян солдатчину и неслась с большой неохотой. После издания штатов 1767 года эти невольные служители бегали из архиерейских домов и последние должны были прибегать для возвращения их к помощи полиции и военных команд. Так, например, случилось в Тамбовской епархии, где почти все служители, взятые из вотчин, разбежались из архиерейского дома и возвращены были назад не ранее года при помощи совокупных усилий тамбовской и шацкой воеводских канцелярий и военной команды, которая должна была силой принуждать их к повиновению. Прибавим ко всему сказанному еще то, что вместе с изданием штатов уничтожено было церковное тягло, вследствие чего архиерейские дома лишились важного источника своего дохода — именно сборов с церквей и духовенства.
Архиереям приходилось отказывать себе во многих привычных расходах для того, чтобы сводить концы с концами в своем хозяйстве, а между тем век Екатерины был веком необыкновенной пышности, требовал от них вельможеской обстановки, громадных расходов на кареты, бархатные рясы, посохи, на гайдуков и вершников, на хоры певчих, наконец, на широкие и разорительные приемы всей губернской знати по праздникам. Все это было так принято в то время, так обязательно, и, может быть, так нужно для поддержания начальственного величия и сильно поколебленного авторитета святительского сана, что архиереи один перед другим соревновались в пышной обстановке более, чем в прежнее лучшее для них время — вотчинного владения церкви. Мы уже знаем касательно этого предмета несколько выразительных фактов из биографии митрополита Московского Платона. Даже такие архиереи, которые по своему характеру менее всего способны были к роскоши, должны были невольно удовлетворять вкусу времени.
М. Гавриил суровый аскет в домашней жизни, питавшийся одной кашицей с сухарями, в публике и при блестящем дворе являлся в богатой одежде в знаках своего сана, усыпанных жемчугом и алмазами, задавал дорогие обеды частым гостям и даже отступал иногда от строго хранимых им правил церкви, вкушая ради других в посту рыбу. Некоторые архиереи для большей пышности своего богослужения в особенно торжественные дни приглашали парикмахеров, которые перед обедней завивали и пудрили по требованию современной моды певчих и даже иподиаконов, служивших при облачении архиерея. В разных епархиях доселе еще свежи предания о блестящей обстановке архиереев Екатерининского времени.
Вот, между прочим, один отрывок из воспоминаний современника (купца Сухорукова) о Вениамине Казанском. «В собор ездил к служению от загородного своего дома очень церемониально: большой экипаж, по тогдашнему названию берлин, весь блистал золотом; упряжь в 6 лошадей всегда была в шорах, кучер на козлах одет в немецкий кафтан с огромными обшлагами и в треугольной шляпе, с длинным в руках бичом. Впереди кареты ехали 2 вершника в зеленых епанчах, один в руке держал архиерейскую мантию, другой — посох. По приезде к собору, по выходе из берлина, преосвященный надевал на себя мантию, брал посох и так входил в церковь».
Подобные же рассказы сохранились и о преемнике его Антонии Зыбелине, о Дамаскине Рудневе Нижегородском, который уже своей слишком роскошной и светской жизнью навлек на себя даже неудовольствие духовного начальства и получил письменный выговор от м. Гавриила, и о многих других архиереях. Второй преемник Вениамина Казанского Амвросий Подобедов по роскошной и широкой жизни, по пышности в богослужении и светской ловкости, получил в Казани название «прелата». В загородном архиерейском доме, называемом Иерусалимом, который он великолепно обстроил, часто устраивались летние вечера, на которые, по словам О. Меньшикова, съезжались «представители казанского общества, помещики и люди чиновные с женами и дочерьми.., давались празднества с пением архиерейских певчих, иллюминацией, фейерверками и великолепными ужинами. Казанское дворянство очень любило гостеприимного Амвросия, слава о нем достигла до Петербурга. Екатерине всегда нравилось, если архиереи живут в ладах с дворянами».
Были особого рода торжества очень дорогие и вместе обязательные для архиереев, которые они несли, как повинность наряду с другими губернскими начальствами, — это по случаю радостных государственных событий, семейных радостей высочайшего дома и некоторых табельных праздников. Торжества эти начинались обыкновенно сначала губернатором, местным дворянством и горожанами, потом продолжались на счет архиерейского дома, который должен был употреблять при этом все свои финансовые силы, чтобы не отстать от светских верноподданных государыни — любительницы всяких оваций. Певчие пели концерты или особые канты, для чего разряживались обыкновенно в белые одежды, пудрились, причесывались, снабжались венками и ваиями; на архиерейском дворе ставились столы для угощения народа, а в залах приготовлялось пиршество для всей губернской знати, продолжавшееся за полночь с многочисленными тостами, музыкой, пушечными выстрелами и блестящим фейерверком. До нас дошли подробные описания двух таких праздников, отпразднованных Костромским архиереем Симоном Логовым в Ипатьевском монастыре (где он имел пребывание) по случаю заключения мира с Турцией 1777 года и по случаю рождения в. к. Александра Павловича, в 1778 г. Желающие могут познакомиться с этими описаниями из биографии Симона Логова, напечатанной в Страннике за 1870 г.
Штатной суммы далеко не хватало для одной приличной по-тогдашнему обстановке, а между тем, главным образом, на архиереях же лежало множество других, еще более существенных, расходов на епархиальные и учебные нужды. Особенно настоятельны были нужды духовно-учебных заведений, для которых штаты, вопреки всем блестящим обещаниям правительства в начале дела о секуляризации церковных вотчин, на деле оказались крайне скупы и которые почти по-старому остались на содержании от епархиальных средств. Из епархий стало посылаться в Петербург множество просьб о прибавочных ассигновках, преимущественно на постройки или поправки кафедральных соборов, архиерейских домов и семинарий. Но на большую часть подобных просьб из Петербурга присылали отказы. Можно сказать вообще, что получить что-нибудь лишнее против штатных ассигновок могли только те из архиереев, которые пользовались почему-нибудь вниманием императрицы, или которых она считала неловким обидеть, а также те, которые успевали сообщить ей о своих нуждах лично во время проезда ее через их епархии, когда она особенно любила сиять щедростью. Примеры отказов были иногда довольно замечательны. Так после пугачевского разгрома Казани императрица по первому впечатлению при известии об этом бедствии велела казанскому губернатору кн. Мещерскому составить подробную смету для необходимых поправок в казенных зданиях и между прочим для поправок архиерейского дома, кафедрального собора, семинарии и новокрещенских школ. Мещерский составил смету на означенные духовные учреждения в 54,541 рубль. Епархиальное начальство с нетерпением ожидало утверждения этой сметы, ждало долго и не дождалось. В 1788 году указом Св. Синода было предписано, чтобы ветхости в означенных зданиях исправлены были на сумму, отпускаемую по штатам, отнюдь не требуя больше из казны; при этом Синод извещал, что о том в Сенате состоялось общее определение относительно всех оказывающихся, по духовным местам, ветхостей.
Мало-помалу с распространением образования изглаживалась та грубость, которая отличала раньше отношения многих владык к их подчиненным и пример которой мы видели в обращении начальства с Гедеоном и Платоном. Само собою понятно, что новые требования не могли вдруг проникнуть в практику епархиальной жизни. Отношения к подчиненному духовенству и высших и низших его властей долго еще удерживали черты прежней грубости и суровости, против которых восставало новое время. В начале правления Екатерины, уже после уничтожения церковного тягла, по епархиям оставалось довольно архиереев, представителей старого иерархического духа.
Таковы, например, были тамбовские архиереи Пахомий Симанский и Феодосий Голосницкий. Первый сделался известен своей суровостью еще при императрице Елизавете по случаю сурового обращения с духовенством, причем попавших в подушный оклад церковников он властной рукой раздаривал в крепость разным своим знакомым помещикам, как своих крепостных. Беда была, рассказывал о нем автор описания Тамбовской епархии, священнослужителю подпасть ему под суд. Виновных внезапно схватывали и везли в консисторию, причем грубые консисторские пристава на счет их же домового имущества при самом их аресте брали себе большую плату за свой труд. Затем, арестанты попадали в консисторскую тюрьму, где их и держали неопределенное время; никаких объяснений и оправданий от них не принималось, да и трудно было оправдываться из крепкой тюрьмы. Нередко священнослужительские жены и дочери-девицы отправлялись пешие в Синод и там получали справедливую защиту своим мужьям и отцам; но оправданный все-таки непременно должен был перейти в другую епархию, потому что тут ему уже было не житье.
От притязаний архиерея бежали из епархии и многие другие. Замечательно, что вины преступников подвергавшихся тяжким наказаниям, состояли иногда лишь в простом неосторожном слове перед архиереем без всякого умысла. Ставленники должны были платить перед поставлением по 10 — 50 р. на колокола, до которых Пахомий был страстный охотник. Кто не давал, тот получал отказ в посвящении, а то даже попадал под плети или в консисторскую тюрьму.
Вместе с дьячками эти ставленники должны были нести на себе тяжкие работы в пользу архиерейского дома в течение иногда 5 лет; их заставляли рыть рвы около архиерейского дома, выкладывать их дерном, носить кирпичи на колокололитный завод, очищать место для конюшенного двора, бить на реке сваи для постройки архиерейской бани, переправлять по реке лес из архиерейских дач, для построек при архиерейском доме, возить на себе снег и проч. Во время этих работ они доходили до крайней нищеты, в лохмотьях отправлялись в Св. Синод жаловаться и просить посвящения на какие-нибудь места в других епархиях. Св. Синод неоднократно посылал Пахомию строгие выговоры, наконец, в 1766 году перевел его в Устюг на место Феодосия Голосницкого, которого перевел в Тамбов на его место. Но и в Устюге в первый же год он возбудил против себя такую ненависть и злобу, и столько жалоб, что Св. Синод нашелся вынужденным совсем уволить его на покой, сначала в Московский Новоспасский монастырь, потом в Андрониев, где он и умер в 1789 г. Любопытно, что и в том, и в другом монастыре памятником его пребывания осталось несколько вылитых им колоколов.
Архиереи этого типа кончали дурно при Екатерине. Новое время требовало новых архиереев с новыми понятиями и нравами. Век Екатерины, выставивший столько блестящих исторических личностей на разных поприщах государственной и общественной деятельности, оставил после себя достаточное количество славных имен и на страницах нашей церковно-административной жизни. Замечательно, что все почти лучшие люди в ряду тогдашних наших архиереев были из великорусских уроженцев и воспитанников великорусских учебных заведений. Свежие силы, доселе сдавленные под гнетом устаревшей уже по своему направлению, на все еще ревнивой к своей власти и первенствующему положению малороссийской партии иерархов, на первых порах выступили на свое историческое поприще с необыкновенной энергией.
Первое место между этими новыми иерархами мы, разумеется, должны дать святителю Тихону Воронежскому. Жизнь его требует внимательного, долговременного и притом практического изучения для всякого церковного деятеля и христианина. Мы можем коснуться ее теперь только в нескольких беглых и слабых чертах. Личность его представляет собой полное соединение с высоким христианским духом всего, что только было лучшего в жизни его века, но что в жизни этой являлось и даже намеренно выставлялось в отрешенном от христианства и потому постоянно слабом и искаженном виде. Это был человек преимущественно живого практического направления, у которого мысль и дело не расходились, который не мог успокоиться на одних идеях, как большая часть передовых людей его времени, вполне удовлетворявшаяся не только идеями, а иногда просто одними ходячими тогда модными фразами, но неудержимо стремился воплотить эти идеи в живой практике.
Направления этого не могла ослабить в нем ни тогдашняя семинарская наука, отличавшаяся схоластическими отвлеченностями и совершенно чуждая народности, ни усиленный аскетизм, которому он предавался и который менее живую натуру легко мог замкнуть в религиозном эгоизме, отчуждении от всего внешнего и в исключительных заботах об одном собственном духовном благе и вечном спасении. Своим богословским знаниям он сумел придать глубокую жизненность и народность, сумел соединить свой аскетизм с замечательной практической деятельностью, строжайшую мораль по монастырским правилам с живым пониманием всех человеческих слабостей и любовным к ним снисхождением, высокий нравственный идеал с требованиями действительной жизни и ее разными случайностями.
Образ его, каким его рисует пред нами его житие, от этого в высшей степени человечен, а оставшиеся после него творения по своей жизненности и популярности представляют образец христианского нравоучения, равный которому мы едва ли найдем в нашей церковной литературе.
Сын бедного и многосемейного дьячка Новгородской епархии, оставшийся сиротой с самого младенчества, он рано вытерпел все невзгоды нищего и голодного люда и практически познакомился с жизнью бедного простонародья. Мать едва не отдала его в работники к одному ямщику, и только старший брат его, бедный причетник, заступился за него, оставил его при семье, дал возможность выучиться грамоте, потом определил его на последние свои крохи в Новгородскую семинарию. Но крох этих было немного у брата-благодетеля. Дома 14-летний Тимофей (мирское имя свят. Тихона) должен был зарабатывать хлеб, нанимаясь в поденщики к богатому мужику; в семинарии нанимался у огородников копать гряды, пока не попал в благодетельную бурсу. Но и в бурсе житье было очень бедно, давали один только хлеб и приют. Он должен был лишать себя половины казенной порции этого хлеба, чтобы продав накопленные таким образом куски его, купить себе на вырученные деньги свечку для занятий. Товарищи смеялись над его оттоптанными лаптями, и, найдя их под койкой, начнут, бывало, ими махать на него с припевом: «величаем тя!» Но и эти оттоптанные лапти были слишком роскошной для него обувью, так что он старался обходиться и без них.
Так прошли все годы семинарского курса до 1754 г. Затем, в жизни его, как лучшего воспитанника, следовали учительство и монашество, к которому он всегда чувствовал внутреннее призвание, и обычные передвижения по учительским и монашеским степеням до архимандритства и семинарской ректуры (в Тверской семинарии). Он стал иметь достаток, мог вызвать к себе на житье бедную сестру, которая доселе кормилась в Короцке поденной работой, нанимаясь у обывателей мыть полы. Но, поднявшись на такую служебную высоту, молодой архимандрит не забыл, как другие его собратья, своей прежней жизни, остался таким же, каким был в семинарии, человеком простым, другом народа, горячо симпатизирующим жизни бедных простолюдинов, прибежищем всех голодных и холодных. Его шесть книг «об истинном христианстве», которые остались памятником его богословского преподавания в Тверской семинарии, показывают, что его прямой, здравый и практический ум не был порабощен и испорчен господствовавшей тогда в богословии схоластикой, не приучился к пустой игре в одну диалектику. Каждая страница этих книг свидетельствует, что он менее всего наклонен был показывать разные фокусы богословской диалектики, и всегда имел в виду лишь выяснить взятую для изучения богословскую мысль по разуму православной церкви, выяснить как можно короче, доступнее для всех, даже самых простых слушателей, и, кроме того, сделать эту мысль началом для их жизни и деятельности. Следы такого направления богословской науки мы замечаем у всех ученых великоруссов того времени, старавшихся оживить богословие после вредного для него влияния мертвящего духа киевской схоластики; но никто в этом случае не превзошел еще св. Тихона, можно без преувеличения сказать, даже доселе. Замечательно, что, имея в виду религиозное образование народа, он едва ли не первый из наших церковных деятелей пришел к мысли о необходимости перевести все Св. Писание на общедоступный русский язык и даже приступил уже к этому труду, но скоро оставил его, убоявшись соблазна для тех, которые привыкли к славянскому переводу.
Великоруссы только лишь начали тогда подниматься на высшие церковные места. Димитрий Сеченов, общий их покровитель, заметил св. Тихона, и в 1761 году сделал его своим викарием. Смиренный архимандрит не думал попасть на высокий пост епископства; мечтой его было выстроить себе скромную келью в монастыре и уединиться в нее для аскетических подвигов, отказавшись и от тех должностей, какие он нес по управлению семинарией в монастыре. Он со слезами расстался со своей тверской братией и поехал в Петербург, на посвящение.
В Новгороде его с немалым смущением ждали его товарищи, которые некогда смеялись над его нищетой, а теперь, будучи на разных церковных местах, вдруг попали к нему под начальство, со смущением ждала даже облагодетельствованная им сестра. Но, когда он прибыл, все увидели, что он нимало не изменился от почестей, остался тем же простым и незлобивым Тимофеем, которому, бывало, кадили под нос лаптями. На епископстве его заметила сама Екатерина, тогда озабоченная замещением важнейших иерархических должностей новыми людьми из великоруссов ввиду готовившихся церковных реформ; и на другой же год по восшествии своем на престол указала дать ему самостоятельную епископскую кафедру в Воронеже.
Первой его заботой здесь было завести училищные курсы для бедных детей духовенства, образовать само духовенство, поднять его из унижения, в каком оно находилось в этом диком казацком крае, и возвысить уровень его нравственного развития. Это был в высшей степени добрый и общедоступный архиерей, совершенно чуждый того вельможного духа, который проникал тогда в отношения к духовенству большей части других архиереев, успевший связать себя с духовенством какими-то сердечными, почти семейными, узами. Он первый из наших иерархов требовал от своих консистористов и других епархиальных чинов, чтобы они уважали духовное лицо, как служителя храма Божьего, и в самых судных делах обращались со священнослужителями с подобающим почтением. Задолго раньше правительственных указов, старавшихся смягчить суровый характер епархиальной администрации, в Воронежской епархии уже вовсе не слышно было о прежних суровых и унизительных наказаниях духовенства.
Св. Тихон относился к нему не как владыка, а как старший брат, разделяющий с ним интересы одного и того же священного служения; в самых наказаниях виновным священнослужителям сквозь начальственные распоряжения по требованию архипастырского долга видим глубоко человечное любовное отношение к павшему собрату. Есть предания, как, лишив недостойного священнослужителя места, добрый святитель потом сделался постоянным отцом и благодетелем как его, так и всего его семейства.
В то же время он с большой энергией старался защищать свое духовенство от своеволия и насилий казацких начальств и разных светских сильных лиц. Таким же сердечным характером отличались его отношения к пастве. Для возвышения нравственно-религиозного образования народа, он ввел в своей епархии сказывание катехизических поучений, и сам часто говорил поучения и издавал сочинения для народа. Не ограничиваясь этим, он являлся сам в дома горожан, когда требовалось его утешение, наставление, пастырское участие в обстоятельствах частной их жизни. В притоны бедности, в тюрьмы он ходил в рясе простого монаха с утешением и богатой милостыней, на которую тратил все свое личное достояние.
Проводя высоко подвижническую жизнь, необыкновенно строгий к себе, он был столько же снисходителен к другим, отличался моралью, принимавшей в расчет все человеческие слабости, без духа ригористической обрядности, в которую по самой природе своей склонен впадать аскетизм. Он говаривал иногда, что, если бы он управлял монастырем, то лучше бы благословил престарелым и немощным монахам для несения трудов употреблять скоромную пищу, а хмельного пития вовсе не вкушать.
Кротость и смирение его не знали пределов. Горячий от природы и нервный от болезни он умел до того проникнуться этими христианскими добродетелями, что до земли кланялся своим келейникам, если видел, что они оскорбились как-нибудь его замечанием; обидевшего его он первый начинал умолять: «простите меня, ради Бога, что я ввел вас в искушение».
Раз в одном доме он стал опровергать одного дворянина, щеголявшего при нем идеями модной философии XVIII века, и при всей кротости своей речи опровергал его так метко, что тот вышел из себя и ударил его по щеке. Смиренный святитель тут же упал ему в ноги, и просил у него прощения; это так поразило обидчика, что он расплакался и с этих пор сделался хорошим христианином.
Простой народ видел в нем отца и заступника пред сильными мира. Он любил беседовать с ними об их нуждах, с опытным знанием их быта вникал в самые мелкие обстоятельства их жизни, и никто не уходил от него без утешения, совета, и иногда значительного материального пособия. Он не давал себе отдыха от дел, коих всегда много у подобных людей; до обеда имел дело с епархиальными бумагами и толпой просителей, после обеда до полночи писал свои поучения и пастырские увещания к духовенству и народу.
Несмотря на молодость, (он 39-ти лет вступил на епархию), он выдержал только 41/2 года этой неутомимой жизни и до того расстроил свое здоровье, что должен был проситься на покой. В своих прошениях об увольнении он представлял, что не может заниматься делами как должно и сколько должно, и потому боится страшного ответа за удержание своего места, так как неизбежно должен попускать упущения по болезни. Св. Синод уволил его на жительство в Задонский монастырь с пенсией 400 р. в год. Но, удалившись, он стал думать, что мало сделал для Церкви и общества. Предаваясь монашеским подвигами св. Тихон, и в уединении своей кельи продолжал свое общественное служение. В его жизни как бы воскресло древнее цветущее монашество, так хорошо умевшее соединять аскетизм с общественной деятельностью. В задонской келье написана была большая часть сочинений учительного и народного святителя и множество келейных писем к разным лицам. Она сделалась источником просвещения христианского для обширного круга. К ней стекался народ из далеких окрестностей, чтобы получить благословение и наставление святого человека. Как некогда древние пустынники, он был миротворцем между окрестными помещиками, заступником крестьян пред их жестокими господами, ходатаем за безвинно осужденных на суде в Задонске и в Ельце. Все, что давали ему знакомые на его нужды, он раздавал неимущим, так что после смерти его у него нашли только образа, книги, несколько никуда не годных вещей из домашнего скарба и 14 р. денег, так как он не успел их раздать. Жизнь его в монастыре относится к истории современного ему монашества, где оно занимает собой самую светлую страницу.
Преемником его по Воронежской епархии был переведенный из Севска преосв. Тихон Якубовский, о котором находим весьма сочувственный отзыв даже в записках Добрынина.
В других епархиях с самого начала царствования Екатерины тоже повеяло новым духом.
Несколько позднее св. Тихона в 1769 г. посвящен был в епископы его бывший школьный товарищ и друг Симон Логов и до конца ХVIII столетия святительствовал сначала в Костромской (до 1778 г.), потом в Рязанской епархиях. Воспитанные в одной и той же семинарии под руководством общего покровителя Димитрия Сеченова, вместе в один день (в Лазареву субботу 1758 г.), по его благословенно постриженные, долгое время вместе служившие при Новгородской семинарии, св. Тихон и Симон отличались многими совершенно сходными чертами характера.
Биография Симона описывает его святительскую деятельность и дух его управления в чертах иногда дословно одинаковых с житием св. Тихона. И у того, и у другого видим ту же заботливость о просвещении народа и духовенства, о возвышении нравственного уровня и общественного положения последнего, ту же неутомимую деятельность, ту же почти благостность, выражавшуюся в отеческих отношениях к подчиненным, в простоте обращения с ними, в щедрой благотворительности всем нуждавшимся и т. п. Как и пр. Тихон, Симон избегал суровых наказаний и нередко старался строгость по необходимости смягчать благотворительностью к наказанному. Также любил обращаться с простыми и бедными людьми, являться к ним в рясе простого монаха, неузнанный, для личной помощи в беде и скудости, ходатайствовать за них перед властями, мирить ссорящихся, и пр. Также отличался незлобием и всепрощением обид, сам первый прося прощения у обидчика.
Память об этой благостности доброго святителя передана его современниками своим детям, и, по свидетельству его биографа (преосв. Макария Орловского), доселе еще хранится на месте его долгого святительского служения.
В Смоленске с 1761 г. до конца царствования Екатерины занимал святительскую кафедру бывший ректор св. Тихона и Симона, потом викарий Димитрия Сеченова, Парфений Ропковский. В историческом описании Смоленской епархии рассказывают о нем, что он снисходительно сносил грубости духовных лиц, повторявшиеся неоднократно, и употреблял самые мягкие наказания провинившимся, большей частью только для того, чтобы «попугать», как он выражался, стараясь смягчить грубые нравы смоленского духовенства своими нравственными вразумлениями и возвышением его образования. «Некоторые распоряжения преосвященного, — читаем здесь, — показывают, что он хотел поставить духовенство в почтительном отношении к мирянам, или по крайней мере, избавить его от унижения. Так он запрещал незваным славить, водить сообщество с крестьянами, при освящении церквей мыла и утиральников не расхватывать, не домогаться за требы сверх положенного». Сюда же относятся его запрещения священникам при славлении водить за собой по домам свои семейства и деятельные меры против крайнего развития в причтах и монастырях пьянства, которое особенно доставляло скорбь благочестивому владыке.
«Свойства души этого архипастыря ясно выражаются в самом наказании виновных. Хотя телесные наказания священников, диаконов и монахов были запрещены в царствование Екатерины, но много еще оставалось других мер исправления не менее тяжких, а церковников по-прежнему позволялось телесно наказывать при консистории. Но такие наказания при нем были редкостью, большей частью он предписывал заключение в монастырь на черные работы, пост по середам и пяткам и поклоны». Если консистория назначала телесное наказание, он его отменял и заменял какой-нибудь из упомянутых, притом с разными смягчениями, нельзя ли надеяться на исправление и без них. «Один священник с дьяконом в нетрезвом виде совершали бракосочетание, и даже неизвестно, окончено ли оно было или нет. Консистория принудила сослать в монастырь на год того и другого и жить им там на своем содержании. Решение было Великим постом. Преосвященный согласился с мнением консистории, но прибавил от себя: только объявить им указ на фоминой неделе, а до того времени приказать благочинному, чтобы он наблюдал их, как они св. поста дни и св. Пасхи будут проводить и о том рапортовать. Может быть, это было уже слишком снисходительное решение, по крайней мере, в нем видна вся мягкая, человеколюбивая душа архипастыря».
В обращении с подчиненными, продолжает его биограф, он был необыкновенно кроток и общедоступен. Во время обозрения епархии случилось ему присутствовать при литургии в сельской церкви, диакон, верно, от торопливости или смущения читал не то евангелие, как положено было в тот день; священник, желая его поправить, употреблял для того разные жесты. Владыко, обратившись к священнику, заметил: «Оставь его; теперь не время и не место прерывать читающего, хотя он и не то читает, но все равно святое».
По рассказам современников, лично его знавших, он вообще был человек смиренный, незлобивый, благожелательный всем, милостивый к бедным, нищим, вдовам и сиротам. Стараясь о распространении образования в духовенстве, он с особенной любовью заботился о местной семинарии, много на нее жертвовал, сам наблюдал за ходом преподавания и успехами учеников, с которыми обращался очень ласково. Часто с раннего утра приходил он в классы, закупив по дороге кренделей и булок для подарков более успешным мальчикам, слушал вместе с ними утренние молитвы, спрашивал уроки и присутствовал на лекциях. Пользуясь уважением императрицы, которая сделала его пожизненным членом св. Синода, он успел испросить у нее значительную прибавку к скудному 2,000 окладу семинарии (прибавка в 2,500 руб.), и кроме того в разные времена получил от монарших щедрот до 10,000 руб. на постройку собора, в пользу соборян, и для вдов и сирот. Нестяжательность и щедрость его простиралась до того, что он никогда не имел у себя ни денег, ни лошадей с экипажем, ни разных иногда необходимых вещей, был постоянно должен эконому архиерейского дома, забирая свое жалованье за несколько месяцев вперед, и кроме того часто занимал по мелочи, например, по одному рублю у казначея, келейника или у кого-нибудь другого, кто около него случится, но никогда не отказывал обращавшемуся к нему за помощью.
По смерти его (в 1795 г.) смоленская консистория рапортовала св. Синоду, что покойник завещал, по отдаленности Смоленской епархии от других и по малому количеству оставшегося после него имения, для погребения его не просить никого из епархиальных архиереев.
К этому же разряду наших тогдашних святителей нужно присоединить митрополита Гавриила. Не увлекаясь духом современного вельможества, к коему более других его собратий могли располагать его и высота почестей, и окружавшая его придворная среда, он до конца дней своих сохранял монашескую простоту в обращении и с высшими, и с низшими, был доступен для всех, кто имел до него надобность, и под суровой наружностью проявлял доброе и любящее сердце, которое откликалось на всякий призыв нуждающегося. Благотворительность его была известна всем, и в архиве конторы новгородского архиерейского дома сохранилось множество просительных к нему писем от разных лиц духовного и светского звания с его собственными решениями.
Интересны отношения некоторых преосвященных к подведомственным им чиновникам.
В Московской и других великорусских епархиях провинившихся чиновников оставляли иногда без обеда как школьников, или сажали в канцелярии под арест на хлебе и воде. В малороссийских епархиях такого рода школьная дисциплина в кругу консистористов была еще сильнее; так, в Киевской консистории приказные, все помещавшиеся в кафедральном монастыре, были подчинены в 1768 г. архивариусу-иеромонаху, которому дана была для наблюдения между ними дисциплины особая инструкция. По ней он должен был смотреть, чтобы все приказные ложились спать в 9 часов вечера, вставали в 3 ч. утра, в четвертом и пятом часу одевались и завтракали, потом до часу занимались делами, в час обедали, при чем чтобы хранили за столом благочиние, не шумели, не кричали, посуды никакой не били и не ломали; после обеда они могли уходить в город или к знакомым монахам в самом монастыре, но не иначе, как отпросившись у архивариуса. В праздники архивариус должен был вести их в Церковь и становить на клиросе для чтения и пения, и проч. В записках Добрынина находим еще более живых материалов для характеристики положения консисторских приказных. Каждый из них во всякое время мог быть потребован на какие-нибудь лакейские услуги архиерею, наравне с певчими и келейниками.
Раз Кирилл Флоринский вздумал попышнее отпраздновать свои именины, назвал знатных гостей и приготовил пир, но, так как для этого у него не было достаточного количества прислуги, да и та, какая была, не годилась по грубости и пропойству, то он распорядился, чтобы из консистории явились к нему для услуг два канцеляриста, стряпчий, двое подканцеляристов и двое келиистов.
«Каждому, — рассказывает Добрынин, — определил я должность: одному поручил подсчитать серебро, другому белье, третьему стекло. Стряпчему, как блюстителю интереса, приказал быть в кухне, чтобы кушанье было отпускаемо на стол под собственным его присмотром и наблюдением, дабы паче чаяния иное блюдо не зашло к какому-нибудь старцу в келью по прежнему обыкновению. Остальным приказным приказал быть у перемены тарелок с помощью гостиных слуг» (т. е. прислуга гостей) и т. д. Сам Добрынин, проходивший должность архиерейского секретаря, тоже постоянно должен был исполнять разные лакейские обязанности.
Часть II. Русские подвижники 18-го века
Митрополит Филофей (Лещинский)
(Проповедник Евангелия инородцам Сибири)
Митрополит Тобольский Филофей, в схиме Феодор, известен столько же подвижнической жизнью своей, сколько апостольскими трудами. И в Тобольске, где он жил, и в Тюмени, где он скончался и схоронен, и по всей Сибири, благоговейно почитается его память.
Родился он в Малороссии в 1650 году в небогатой дворянской семье Лещинских.
Образование он получил в Киевской академии, затем, женился и был приходским священником. Вскоре овдовев, он постригся в Киево-Печерской Лавре с именем Филофея. Подвиги его тут с первых шагов в молитве, послушании, посте были так велики, что удивляли и братию и богомольцев. За распорядительность свою он был избран в трудную по множеству дел должность эконома, а затем сделан наместником зависевшего тогда от Лавры Брянского Свенского монастыря.
О. Филофей горячо любил Лавру, но Господь определил ему потрудиться в дальней стране.
В 1700 г. Император Петр Великий приказал Киевскому Митрополиту подыскать из малороссийского монашествующего духовенства умного и благочестивого человека для проповеди Евангелия сибирским инородцам.
Митрополит наметил тогдашнего архимандрита Новгород-Северского монастыря Димитрия, который был посвящен в митрополита Тобольского. Но по слабости здоровья Димитрий вовсе и не ездил туда, и вскоре переведен был в Ростов, а на его место послан Филофей.
Сибирско-Тобольская епархия простиралась от Ледовитого моря до Китая и от Урала до Восточного океана; пространство ее теперь разделено на шесть епархий.
Понятно, как трудно было управлять такой епархией, которую обозреть даже не представлялось никакой возможности. Между тем она была в крайнем неустройстве.
Филофей писал Государю: «Пришед в Сибирские страны, в церквах Божиих обрел великое нестроение».
«А какое нестроение, не лет есть и писанию предати. А чинится то за великою простотою (т. е. священников) и нищетою».
Архиерейский дом был в развалинах. На восстановление и поддержание его государь отпустил новые дачи и угодья, которыми хозяйственный Филофей успешно управлял.
Затем особо чувствительный недостаток в крае был в церквах. За 21 год при митрополите Филофее выстроено было 288 церкви.
Мало было духовенства, было оно крайне невежественно и необеспеченно. Митрополит принужден был принимать в духовенство из крестьян, казаков и других сословий.
Духовенство в городах не получало жалованья от казны, в селах не имело земель. И то и другое было дано по ходатайству митрополита пред государем.
Для подготовления добрых священников заведены были школы для детей духовного звания, и содержались на счет архиерейского дома.
Затем митрополит обратил внимание на раскольников, которые еще со времени патриарха Никона, скрываясь из срединной России, селились во множестве в Сибири. Были случаи при Филофее возвращения их к Церкви целыми семьями и селениями.
Но гораздо успешнее шло дело крещения инородцев.
В 1706 году последовал указ государя: «Сибирскому митрополиту Филофею ехать во всю землю вогульскую и остяцкую, и в татары, в тунгусы и якуты, и в волостях, где найдет их кумиры и кумирницы и нечестивые их жилища, и то все пожечь, и их, вогулов и остяков, Божиею помощью и своими труды приводить в Христову веру». Затем инородцам, которые пожелают креститься, объявлялись разные льготы, а гражданскому начальству предписывалось оказывать всякую помощь проповедникам и способствовать им в средствах передвижения.
Первые миссионеры, посланные митрополитом, не имели успеха.
В 1709 г. митрополит Филофей тяжело заболел, принял схиму с именем Феодора и удалился на покой в устроенный им в г. Тюмени Троицкий монастырь. Он собирался даже удалиться на место своего пострижения в Киев. Но Бог решил иначе.
В 1711 г. в Сибирь назначен был губернатором предприимчивый и умный человек, князь Гагарин. Так как митрополит Филофей к тому времени вполне поправился, он предложил ему ехать самому миссионером, причем предоставлял ему и судно для плавания, и гребцов, переводчиков, 10 казаков для охраны, 2,000 денег и распорядился, чтобы власти повсюду содействовали проповедникам.
Митрополит решился на этот подвиг и начал свои действия с остяков, ближе всех живших к Тобольску.
В июне 1712 года он поплыл вниз по Иртышу, перешел в реку Обь и останавливался в тех местах, где было жилье.
Народ этот был более в состоянии первобытной дикости и вел жизнь полукочевую, зимуя в лесах, а лето проводя по берегам рек в рыбной ловле, зимою же занимались звероловством. Они поклонялись идолам. Имели они понятие о Высочайшем Существе, всеблагом Владыке вселенной, но считали его слишком далеким и недоступным. Зверей, вредивших им, они обожествляли наряду с духами, более, по их мнению, доступными, чем единый Бог. Идолы их были отвратительны на вид. Жрецы их, шаманы, держали их в руках благодаря своей хитрости и их невежеству. Верили они и в загробную жизнь, представляя ее себе в грубых земных образах. К этим-то людям и шел Феодор.
Всюду он сжигал кумирни, разрушал идолы. Но, конечно, не ограничивался этой крутой и недоказательной мерой. Он пояснял им бессилие этих идолов и говорил им о христианском Боге.
Во второе путешествие митрополита многие остяки, не имея более предметов поклонения и убежденные теперь в их бессилии, охотно крестились.
Один шаман даже сам расположил свою паству к Богу. Еще весной, до приезда митрополита, он отказался от служения идолам и ворожбы, стал вслух читать русские молитвы, которые слышал от крещеных раньше остяков. Затем он стал громко говорить, что пришло время — и все они станут христианами.
Когда к их селениям приплыл митрополит, они встретили его все на берегу и сказали: «Мы знаем: ты приехал крестить нас. Бог не велит нам противиться; исполни это!» — и все крестились.
Но часть этого поселка не захотела креститься и удалилась в другую сторону. Куда ни приходили они, всюду их преследовали комары и мошки, и охота не удавалась, так что им грозил голод. Они поняли, что то вразумляет их христианский Бог, вернулись к прежнему месту и приняли крещение.
До 1727 г. митрополит ежегодно совершал поездки с этой миссионерской целью. Несколько раз жизнь его была в опасности. В Буренинских юртах старшина стрелял в него. К счастью, пуля пронизала одежду святителя, не ранив его самого. А когда впоследствии старшина был схвачен и привезен под стражей в Тобольск, святитель взял его к себе на поруки, и склонил к принятию христианства.
Много помогали делу проповеди чудеса, происходившие иногда при крещении. Так, крестили раз слабую девочку; в реку для погружения ее пришлось нести на руках. Выйдя же из воды, она вдруг стала сильной, сама пошла домой и принялась там за тяжелую работу. Один 10-ти летний мальчик, у которого сильно болела нога, во время крещения вдруг выздоровел и побежал домой.
Всего крестил митрополит до 40,000 человек.
Просвещая инородцев, заботился он и о том, чтоб утверждать их в христианстве. Он строил им церкви на деньги, исходатайствованные от казны, ставил часовни и кресты под навесами. Церкви снабжал утварью и всем нужным для богослужения, народу раздавал иконы и кресты. Священники должны были не менее трех раз в году объезжать новообращенных, назидая их в вере.
Из детей инородческих выбирались способные мальчики и посылались в мужские монастыри и архиерейский тобольский дом. Там учили их грамоте и Закону Божию, готовя их к священному званию.
Для новообращенных были митрополитом испрошены значительные льготы, и он оберегал их как отец. Был с ними приветлив, кроток, покрывая любовью их исконную грубость и темноту.
Зато, когда приезжал он в их юрты, они бежали к нему, как дети к отцу, падали на землю, целовали ему руки и ноги, отвыкали ради него от своих дурных обычаев. Память о нем доселе с любовью хранится между их потомками: «Добрый был старик, народ в обиду не давал; комиссары и воеводы боялись его; остяков сильно любил; верный слуга Божий был; святой был человек».
В 1715 году, по кончине митрополита Тобольского Иоанна, заместителя схимника Феодора, ему снова вверено управление той же епархией.
Он ревностно принялся за дело, объезжал епархию.
В 1720 году он по прошению уволен был на покой, причем получил от Императора Петра I за труды миссионерства похвальную грамоту. Трудов этих он не оставлял до кончины.
Он поселился в Тюменском Троицком монастыре и жил здесь уединенной простою жизнью. Летом любил он ходить пешком за 9 верст к Ивановскому монастырю, где удил рыбу. Зимой он учил грамоте детей инородческих.
31 мая 1727 г. в воссозданной им обители, среди взысканных им детей, старец схимитрополит Филофей-Феодор тихо почил.
Во исполнение его завещания, тело его погребено в монастыре, против входа, — «дабы, — как гласит завещание, — мимоходящие попирали прах его ногами».
Небольшое надгробие отмечает его могилу.
Светлая жизнь его произвела сильное впечатление на современников его, и жители Тюмени и других мест Сибири посещают его могилу и служат на ней панихиды.
Схимитрополит Феодор-Филофей был высокого роста, в старости несколько сгорблен. Бледное лицо его, осененное седыми волосами, выражало глубокий внутренний мир и одушевление.
Иоанн (Максимович), митрополит Тобольский и всея Сибири
Митрополита Иоанна уже давно почитали в Сибири как великого праведника; ходят рассказы о чудесных исцелениях его предстательством. И не только народ, но и архипастыри Тобольские поддерживают это чрезвычайное отношение к памяти митрополита Иоанна.
Происходил он из известного дворянского малороссийского рода, многие представители которого и прежде занимали и поныне занимают видное положение в государственной службе. Всех сыновей у отца его было семеро.
О детских годах Иоанна не сохранилось решительно никаких сведений. Также о юности его. Известно лишь, что он родился в Нежине в декабре 1651 года, учился в Киевской академии, был пострижен и занимал в Лавре значительную должность проповедника и эконома.
Насколько ценились его способности, видно из того, что в возрасте всего 24 лет его избрали послом от Лавры в Москву, к царю Феодору Иоанновичу — просить помощи Лавре в случае нападения турок на Киев и дать им другой монастырь, где бы монахи могли укрыться в таком случае.
Посольство увенчалось полным успехом. Царь отправить для защиты Лавры сильное войско и предоставил Лавре Свенский Брянский монастырь. Иоанну Максимовичу было велено управлять этим монастырем.
Затем целый период двадцати лет в жизни Иоанна Максимовича покрыт неизвестностью. Он был настоятелем еще других монастырей; но каких, неизвестно.
Мы застаем его в 1695 году, когда архиепископ Черниговский, святой Феодосий Углицкий, ввиду близкой кончины своей вызывает его к себе и поручает ему Елецкий монастырь, в котором дотоле настоятельствовал сам.
По кончине святителя Феодосия в архиерейских покоях собралась рада (избирательное собрание) из уполномоченных Киевского митрополита, малороссийского гетмана, войска и мещанства — для выбора преемника усопшему, и был единогласно избран Елецкий архимандрит Иоанн Максимович.
Вступая на кафедру, которую до него занимал святой: святому и передал Максимович свой монастырь, так как настоятелем Елецким назначен был св. Димитрий (впоследствии митрополит Ростовский).
Рукоположение Иоанна в епископский сан произошло в Москве.
Сам ученый и писатель, святитель Иоанн был покровителем просвещения в своей епархии. Он основал в Чернигове коллегиум, послуживший образцом для духовных семинарий.
Хоть немного помощников было у архиепископа при устройстве коллегиума, но они были способные, деятельные люди, так как Иоанн обладал умением верно оценивать людей и угадывать в них нужные ему свойства.
Черниговский коллегиум имел важное значение не для одного только духовенства. В него отдавали детей своих и дворяне, и казаки, и мещане.
Среди немногих сведений, дошедших об этой поре жизни святителя, есть одно, свидетельствующее об его благодарном сердце. Он приказал занести во всех церквах Черниговской епархии синодики для помещения в них имен благотворителей.
Паства Черниговская ценила Иоанна, видя в нем истинного христианина. Особенно привлекало к нему народ его горячее молитвенное настроение и смирение.
Уже тогда в нем действовали и чрезвычайные дары благодати. Так, Петру Великому, во время борьбы его с Карлом XII Шведским, архиепископ Иоанн сказал, как истинный патриот, воодушевленное слово, в котором предрекал победу. «Благословен ты, — говорил святитель, — егда входиши, и благословен, егда исходиши: предаст ти бо Господь Бог врази твои, путем единым приидут к тебе и седмию путий побегут от лица твоего».
Близость святителя Феодосия к избранному им преемнику не прекратилась с кончиной его. Святитель Иоанн испытал на себе первое чудесное исцеление молитвами св. Феодосия.
Архиепископ Иоанн был очень тяжело болен и звал на помощь своего предшественника, уверенный в том, что тот угодил Богу своею праведной жизнью.
Св. Феодосий явился собрату и сказал: «Не скорби, брат, Господь услышал молитвы твои, и ты будешь здрав. Вставай с одра и готовься служить божественную литургию. Это тебе знамение». Очнувшись после видения, святитель послал сказать наместнику, что будет на следующий день служить. Зная его положение, такие слова сочли бредом больного. Между тем на следующий день архиепископ, уже здоровый, совершал литургию.
После этого исцеления Иоанн приказал открыть пещеру, где был погребен св. Феодосий, повесил там большой его портрет, и к портрету этому составил надпись стихами.
Святитель был плодовитым духовным писателем, и одно из сочинений его «Царский путь креста Господня» в издании Оптиной пустыни распространяется доселе.
Когда митрополит Сибирский Филофей (Лещинский, в схиме Феодор) отказался от кафедры, Иоанн был призван его заменить.
Рассказывают, что это назначение в страну, столь отдаленную и по климату столь мало подходившую к Иоанну, проведшему всю жизнь на юге, было вызвано происками знаменитого временщика князя Меншикова. В одном из княжеских имений в епархии Черниговской было назначено освящение церкви, и управляющий, приглашая на торжество архиепископа, сказал назначенный для того князем день. Архиепископ заметил, что день назначить дело его, а не князя, и сам установил время освящения церкви. Кроме того, по всегдашнему обычаю своему, отказался от угощения, предложенного после церковного торжества. Все это стало известным князю и оскорбило его.
Говорят, святитель узнал, в чем дело, и произнес: «Да, далеко мне ехать, но он будет еще далее меня».
Действительно, Меншиков окончил жизнь в дальней ссылке, в Березове.
В половине августа 1711 года митрополит Иоанн прибыл в Тобольск на двух плотах и остановился против Знаменского монастыря. Как езжали в старину Сибирские архипастыри, он ехал большим поездом: обыкновенно с хором архиерейских певчих, с архиерейской ризницей, с ученым духовенством и громадной кладью.
На следующий день, с участием властей и войск, произошло торжественное вступление архиепископа в город.
Три года всего правил митрополит Иоанн этой громадной епархией.
Он успел принять некоторые меры к распространению в Сибири миссионерства и к построению там церквей, отправил духовную миссию в Пекин, столицу Китая, убедил схимонаха Феодора (бывшего митрополита Филофея) принять на себя проповедь о Христе диким племенам, жившим по рекам Иртышу, Конде и Оби. И дело это имело громадный успех.
Всегдашний друг просвещения, митрополит Иоанн горячо заботился о созданной его предшественником в Тобольске славяно-латинской школе. Для нее он выписал знающих наставников из Киева и Чернигова, употреблял на нее свои доходы.
Он был для духовенства как добрый отец.
В личной жизни своей он был тих, смиренен, сострадателен. Обладая большой работоспособностью, никогда он не был празднен; или читал, или писал, или учил, или размышлял. Больше всего молился. Заперевшись у себя в кельи, он долго-долго, коленопреклоненный, молился.
Добро он любил делать тайно, и, как младший его современник Иоасаф Белгородский — чрез доверенных лиц посылал деньги и разные предметы в богадельни (при нем их было в городе более 20-ти), в дома известных ему бедных, особенно сирот. Он потихоньку (переодетый) подходил к окну, стучал, произносил: «Приимите во имя Иисуса Христа» — и поспешно отходил. Особенно его сердце болело за бедных духовного звания.
Там, где было горе и нужда — была его сфера. Туда его тянуло всей душой.
Он любил ходить в тюрьмы, которых много было в Тобольске, и утешал, учил, а также развлекал гостинцем заключенных.
Этот человек глубоко воспринял завет евангельский: « Когда делаешь пир — не зови соседей богатых, которые могут воздать тебе тем же; но зови слабых, угнетенных и больных!» Так он поступал, и в гости никогда не ездил: за три года один раз обедал у губернатора, и то по его усиленной просьбе.
После литургии в праздники он, однако, звал к себе властей и кое-кого из горожан, и убожество угощения было скрашено его беседой, так как он имел замечательный дар слова.
Заранее чувствуя близость смерти, митрополит стал готовиться к ней: исповедовался, приобщился. 10 июня 1715 г. он в последний раз служил литургию, и в этот день в своих комнатах устроил обед для городского духовенства и нищих. Нищим он сам за столом прислуживал. После трапезы он простился с духовенством, ушел во внутренние комнаты митрополичьего дома и заперся там.
Когда пришло время звонить к утрене и, как это было заведено, очередной подошел к двери, просить благословения ударить в колокол: архиепископ не ответил. Тогда собрали духовенство, приехал губернатор. И, так как из комнаты Иоанна никто не отвечал, — взломали дверь.
Митрополит, уже почивший, стоял на коленях, в молитвенном положении.
Смерть его была открыта находившемуся в тот день вдали его предшественнику.
Митрополит Филофей, бывший в тот день в Кондинском крае, сказал окружающим: «Брат наш Иоанн успе. Прейдем отсюда!» — и тотчас возвратился в Тобольск.
Святитель был, согласно желанию своему, погребен в Успенском соборе в приделе Киево-Печерских Антония и Феодосия.
Чрез 26 лет, после перестроек, могила его очутилась под открытым небом. Это было неприятно почитателям его памяти. Кроме того, стали ходить слухи, что митрополит Иоанн являлся архиереям Тобольским, жалуясь, что его могила в небрежении, и над его гробом бегают псы, и грозил им наказанием.
Тогда над могилой был устроен придельный храм во имя ангела святителя — Иоанна Златоуста.
В 1826 г. архиепископ Тобольский писал:
«Митрополиту Иоанну Максимовичу здесь так велика вера, что многие носятся чудеса, и что даже самый сей придел построен в честь его будто бы исцелившимся от него», — и ввиду плохого состояния придела просил разрешение перенести гроб святителя в другое место.
Тайно архиепископ с духовенством спустились в склеп, причем гроб, клобук, мантия оказались вполне целыми.
Теперь над этим местом висит портрет святителя, по которому видно, что он был высокого роста, мужественен, с седыми волосами, длинной окладистой бородой и кротким лицом.
В соборе есть доски, поставленные в память исцелений от святителя. С надгробия его берут песок.
Бывают часто просьбы отслужить в помощь отчаянно больным литургию на престоле, под которым почивает святитель. И говорят, что его предстательством больной выздоравливает или наступает легкая, тихая, бесстрадальная смерть.
Павел Конюскевич, митрополит Тобольский
Митрополит Тобольский Павел, в миру Петр Конюскевич, родился в 1705 году в городе Самбаре, в Галиции, в Червонной Руси.
Его отец, Самбарский гражданин, был, вероятно, богатый человек. Он дал сыну образование в местном училище. Петру хотелось продолжить это образование, и он отправился в Киев, поступил в Киево-Братскую Академию. Учился он прекрасно и также обратил на себя внимание замечательной кротостью нрава, которая, однако, соединялась в нем с большой твердостью. Окончив курс, он был оставлен при Академии преподавателем пиитики.
Благочестивый, тихий, любивший церковное дело, богослужение — он всегда чувствовал влечение к монашеству, и на 28-м году пострижен в иночество.
В звании иеромонаха он сопровождал настоятеля Лавры в Петербург в качестве распорядителя по экономической части. Это была сложная должность, так как нужно было вести отчетность всякой расходуемой копейке. Доселе в ризнице Лавры сохранилась шнуровая книга, данная Павлу от Духовного Собора Лавры. Она исписана вся его рукой и очень интересна, как характерный документ церковно-общественной жизни того времени.
В Киев на этот раз ему не пришлось вернуться: он был послан в Москву на видную должность проповедника при Московской Славяно-Греко-Латинской Академии.
Служа в Москве, он выделялся как способностями и даром красноречия, так и настойчивостью в труде и строгостью жизни. Чрез два года он был назначен архимандритом Новгородского Юрьева монастыря. Здесь он оставался 15 лет и воздвиг много построек.
5 мая 1758 г. он был рукоположен в сан митрополита Тобольского и Сибирского.
После трудного и долгого пути, он приехал в Тобольск в морозный день 20 ноября, и, проведя ночь в Знаменском монастыре, наутро облачился в летней его церкви и торжественным ходом пошел в нагорный город. Совершив молебен в городских воротах, он проследовал в летний Успенский собор, где и отслужил обедню.
Этими действиями своими он показал, как мало щадит себя и бережет в том, что считал своим долгом.
Немедленно принялся он за дела своей громадной епархии, захватывавшей и местности, лежащие в Европейской России.
Он любил науки и был очень образован, о чем свидетельствует приезжавший в Сибирь французский ученый-астроном. Этот же путешественник нашел в нем человека очень ревностного в вере, вежливого и приятного в разговоре.
Естественно, что прежде всего обратил митрополит внимание на образование духовенства.
Существовавшая в Тобольске уже 20 лет семинария была поставлена плохо: в ней не было даже главного предмета — богословия. Открыв богословский класс, митрополит непосредственно наблюдал за преподаванием этого предмета.
Из Киева вызваны были трое ученых монахов для замещения учительских должностей.
Церквей в епархии было мало; большей частью деревянные, и пожары их были обычным явлением. Митрополит открыл в селах и заводах несколько новых приходов. При нем в Тобольске и других монастырях воздвигнуто около 20-ти каменных храмов.
По отношению к духовенству он был суров к порочным, вызывал провинившихся в архиерейский дом и монастыри, приказывал употреблять их на черную работу. Эта черта его характера покрывалась его сострадательностью к нуждающимся, вдовам и сиротам.
Для обращения раскольников были назначены митрополитом два миссионера.
В 1764 г. в Иркутске при митрополите Павле обретены в Иркутске мощи святителя Иннокентия (канонизован в 1805 году), преставившегося в 1731 г., проповедника христианства диким племенам Сибири.
Это событие было последнею радостью в жизни митрополита Павла. Для него настало тяжелое время.
В жизнеописании митрополита Ростовского Арсения Мациевича было уже подробно говорено об отобрании в казну имений монастырей и архиерейских домов.
Митрополит Павел относился к этой мере с тем же нескрываемым несочувствием, как и Арсений Мациевич.
Как и повсюду, суммы, назначенные казною на содержание в Тобольске архиерейского дома и монастырей, оказались недостаточными. Митрополит видел, что многие сибирские иноческие обители, лишенные способов к существованию, заглохнут, и не будут уже служить делу просвещения инородцев.
Все это побудило митрополита Павла изложить свое мнение о новой мере Синоду в откровенной, даже резкой форме.
Возникло дело.
22 июня 1767 года состоялось заседание св. Синода, в котором новгородский митрополит Димитрий Сеченов объявил повеление императрицы о вызове Тобольского митрополита Павла в Москву.
Рассказывают, что накануне этого заседания митрополит Павел явился во сне Димитрию и с гневом произнес ему на латинском языке слова, которые, по переводу на русский язык, означают следующее:
— Некогда отцы наши, и в числе их некоторые святые, даровали Церкви разные земные удобства, и неприкосновенность тех пожертвований утвердили заклятиями. И я, человек грешный, недостойный епископ Церкви Христовой, не своими поистине устами, но устами отцов моих, проклинаю тебя, предателя церковных имуществ, и предрекаю тебе нежданную смерть!
В Петербург митрополит Павел не поехал, ни по первому, ни по второму указу, и, оставаясь в Тобольске, продолжал управлять епархией. Тогда из Петербурга написали местному губернатору, чтоб он подтвердил митрополиту выехать чрез неделю, и в случае уклонения его от этого распоряжения «оного преосвященного выслать из Тобольска без всяких отговорок».
Но раньше, чем до Тобольска дошел этот указ, митрополит Павел 11 января 1768 г. сам выехал в Москву и, прибыв туда 2 апреля, подал просьбу об «увольнения от епархии и от правления епаршеских дел в Киево-Печерскую Лавру на обещание».
Св. Синод осудил митрополита Павла на лишение архиерейского сана, но императрица не утвердила этого приговора.
Из Москвы митрополит поехал в Петербург. Несколько раз императрица требовала его к себе, но он не ехал и говорил: «Я никуда не поеду, а только в Синод. которому обязан послушанием».
Ему было предложено вернуться к управлению Тобольской епархией, но на это он не согласился.
— Я лишен епархии, — говорил он, — по приговору Синода и потому не могу возвратиться в нее. Пусть отошлют меня в Киево-Печерскую Лавру, в которой я дал обет послушания настоятелю.
Ему в этом не препятствовали, и в августе он прибыл в Киево-Печерскую Лавру.
Когда он уезжал из Лавры, императрица прислала ему десять тысяч рублей. Он их не принял. Эти деньги оставляли в келье его. Он их выбрасывал, говоря, что это огонь.
Конечно, он находил несправедливым принимать деньги как служитель русской Церкви, которая только что была лишена всего своего имущества.
Наконец, эти деньги были посланы с надежным человеком, приставленным к митрополиту для сопровождения его в Киев, где этому человеку велено было передать эти деньги как бы от митрополита Павла настоятелю Лавры.
Настоятель уговаривал митрополита принять этот дар — по крайней мере, для Лавры, на какое-нибудь полезное дело.
— А що ты устроишь, отче, на сей огнь? — спросил его митрополит.
— Да вот хоть бы чрез огонь церковные главы вызолотить.
— Се добре, — сказал тогда митрополит, — и деньги пошли на позолоту глав Великой лаврской церкви.
В Лавре митрополит Павел поселился в кельях наместника, которые были для того вновь отделаны, и жил спокойно, окруженный уважением, как бесстрашный борец за права Церкви.
Он проводил время в строго иноческих подвигах и часто, несмотря на болезненность свою, служил — как в Лавре, так и в Киеве.
Но лишь два года с небольшим пришлось ему пожить в месте «своего обещания». 4 ноября 1768 г. он после долгой болезни преставился «со всяким христианским порядком», как доносил Синоду архимандрит Лавры, т. е. напутствованный таинствами.
Тело его было, по отпевании, поставлено в склепе под Великой лаврской церковью, и, по-видимому, никогда не было погребено (как и тело святителя Феодосия Углицкого, Черниговского чудотворца).
Впоследствии забыли, кто именно схоронен в этом гробе.
Митрополит Киевский, знаменитый ученый Евгений Болховитинов, в конце 20-х годов минувшего столетия стал устраивать новый склеп для архиереев, погребенных под Великой церковью.
12 июня 1827 г. гроба, бывшие в склепе, стали переносить во вновь устроенные могилы. Когда дошли до гроба неизвестного архиерея, послали спросить митрополита, прикажет ли он переносить этот гроб. Митрополит ответил, что он решит этот вопрос, когда осмотрит гроб. Но в тот день сделать этого не успел.
В следующую же ночь ему представилась во сне буря; ему казалось, что дом его колеблется, и он проснулся. Тогда он услыхал, что по залам архиерейского дома кто-то мерными, твердыми шагами идет к нему.
Вслед затем двери спальной сами собою отворились, и в ночной темноте, весь сияя светом, к нему вошел неизвестный ему муж в архиерейском облачении величественного и грозного вида. На лице его был гнев, он стучал по полу посохом и приблизился к Евгению. Митрополит тотчас же встал с постели и хотел поклониться ему, но ноги и колени у него сильно дрожали, и он не мог этого исполнить.
Пришелец произнес малороссийским говором.
— Чи даси нам почивати, чи ни? Не даси нам почивати, не дам тебе и я николы почивати.
Сказав это, он вышел такими же мерными шагами.
Утром митрополит Евгений пришел в Великую церковь, чтоб осмотреть гроб неизвестного архиерея.
Когда открыли крышку гроба, то пред ними в полном нетлении, точно спящим, лежал архиерей, который приходил к нему ночью, и в том же самом облачении.
Пораженный митрополит со слезами сталь класть поклоны, целовал его руки… Немедленно стали разыскивать, кто этот архиерей, и, наконец, открыли, что это митрополит Тобольский Павел, погребенный здесь 57 лет назад.
Митрополит отслужил о нем панихиду и велел оставить на месте его гроб, который стоит там же и поныне.
Богомольцы, посещающие Киев, бывают и у этого гроба.
Когда церковнослужители подымают крышку с простого деревянного гроба, пред богомольцами лежит, как бы живой, спящий святитель, хотя он положен тут более ста лет. У него русые волосы и борода. Спокойное лицо с закрытыми глазами, несколько впавшими. Руки сложены на груди. Он покоится в митре и в облачении.
Известный инок Парфений, описавший свои странствования по святым местам, говорит в описании Киева:
«Во един от дней, в Киево-Печерской Великой церкви, в левом приделе, внизу под полом, показывали нам мощи святителя Павла, митрополита Тобольского и всея Сибири, после препровождавшего жизнь свою в Киево-Печерской Лавре на покое и там скончавшегося. Почивает в раке, подобно как спит, весь целокупен, и дух от него приятен. Но во святых доныне не почитается, а только желающие служат по нем панихиды».
Как мало известно об этом человеке; но каким-то величием дышит эта простая, непреклонная в правде своей, как ветхозаветные пророки, прямая и грозная личность.
Архиепископ Тобольский Варлаам
Старший брат митрополита С.-Петербургского и Новгородского Гавриила Петрова, архиепископ Варлаам, родился около 1729 года в Москве. Его мирское имя неизвестно.
В юности он начал обучаться наукам — быть может, вместе с младшим братом своим, но у него заболели ноги. Оставив науки, он решился заниматься иконописью: дело, к которому чувствовала влечение его тихая, верующая душа.
Он поступил послушником в Александро-Невскую Лавру и жил здесь, усердно трудясь, любя молитву, отличаясь во всем усердием и смирением.
Здесь, в самом начале самостоятельной жизни, ему пришлось вынести очень тяжелые обстоятельства, конечно, много повлиявшие на выработку в нем твердого характера. Неизвестно почему, братия сперва относилась к нему очень недоброжелательно. Его всячески задевали, постоянно подымали на смех.
Все это он перенес терпеливо, не вышел из Лавры и спокойно дождался своего пострижения. Мало-помалу отношения сгладились, и братия стала даже уважать его.
В то время в Александро-Невской Лавре были опытные духовной жизни старцы, из которых особою известностью пользовался схимник Досифей. Под их руководством, Варлаам все усиливал свою иноческую ревность и особенно привязался к духовному чтению. Он был рукоположен во иеродиакона, во иеромонаха, был игуменом Спасо-Елеазарова монастыря Псковской епархии, и архимандритом Новоторжского Борисоглебского монастыря, Тверской епархии. Ему не было еще сорока лет, как он — 5 октября 1768 года — был рукоположен во епископа Тобольского и Сибирского. Таким образом, он явился заместителем по кафедре митрополита Павла Конюскевича.
С удалением митрополита Павла архипастыри Тобольские утратили титул митрополитов, которым они пользовались в течение ста лет (1668-1768 гг.), но им оставлено право возлагать на себя митру с крестом наверху и митрополичью голубую с источниками мантию.
82 года управлял Варлаам епархией, продолжая дело своего предшественника митрополита Павла: строил каменные храмы, заботился об образовании сыновей духовенства.
При нем в первый раз двое лучших тобольских семинаристов были посланы в С.-Петербургскую Академию, и с тех пор уже это отправление для высшего образования детей Тобольского духовенства продолжалось непрерывно.
Особенно памятен остался архиепископ Варлаам своей пастве делами благотворения.
В 1773-1774 гг. многие уезды его епархии пострадали от шаек Пугачева, которые хватали, мучили и убивали всех остававшихся верными правительству. Много истязаний перенесло от мятежников и духовенство. При первом появлении шаек архиепископ Варлаам написал и разослал для прочтения вслух по всем церквам епархии пастырское послание, полное силы, в котором убеждал население остаться верными присяге. Затем, когда шайки были рассеяны, он объехал всю пострадавшую от них местность, освящая или исправляя поруганные храмы и утешая жителей.
В 1792 г. произошел в Тобольске пожар, известный под именем большого: сгорел Знаменский монастырь, девять церквей, до тысячи домов. Варлаам, хотя средства его были скудны — роздал все, что у него было, погорельцам и неутомимо стал работать, чтоб восстановить сгоревшие церкви. Он успел вызвать к делу общее сочувствие и исполнил вполне свое намерение.
Субботние дни были назначены у Варлаама для раздачи милостыни. Много бедных в эти дни собиралось в архиерейском доме, и эконом, выйдя с медной чашей, наполненной деньгами, раздавал всем, сколько бы бедных ни было. Затем носили милостыни в острог и богадельни. С особой теплотой заботился епископ о сиротах разного звания.
Кроме этой явной милостыни, он много благотворит и втайне, отыскивая лиц, которые по положению своему и стыдливости не решались просить сами.
Вообще дела милосердия были его излюбленным делом, и по кончине его у него осталось имущество самое убогое.
Он отличался радушием и гостеприимством, и в воскресные и праздничные дни после литургии к нему собирались городские священники и многие горожане, и он заботливо потчевал их, ласковым радушием скрашивая скромность угощения. Часто он служил в городских церквах, принимая затем приглашения к почетным прихожанам, и — как у себя дома — вел за столом духовную беседу.
Он был строгий аскет, постник, спал на голых досках. Большую часть ночи и раннее утро он посвящал молитве.
Ища уединения, к которому рвалась его истинно иноческая душа, он летом удалялся на полное безмолвие в лежащий под Тобольском Иоанновский Междугорский монастырь. Он жил здесь жизнью отшельника и занимался древонасаждением. Плодом его трудов остались прекрасные кедры, своеобразная зелень которых осеняет теперь монастырь.
Чистота сердца, смирение и кротость архиепископа Иоанна выражались и на лице его, и в голосе, и в движениях, и в словах. До смерти он отличался благообразием.
Не имея великих дарований брата, он с тем же достоинством, как брат его, прошел путь земной жизни и, раньше его родившись, на немного пережил его.
Имея глубокое почитание к памяти славного митрополита Тобольского Иоанна Максимовича, которому он старался подражать, он завещал похоронить себя рядом с ним в Златоустовском приделе Тобольского кафедрального собора. Доселе помнят и чтут его среди паствы Тобольской.
Предсмертная его болезнь была простудная горячка. Особорованный и приобщась Св. Тайн, он скончался на 74-м году жизни — 27 декабря 1802 года.
Симон Тодорский, архиепископ Псковский и Нарвский
Среди гробниц в общей усыпальнице псковских архиереев, находящейся под нижними сводами величественного Псковского собора — стоить одна, обширнейшая против других размерами и отмеченная стремлением к ней народного почитания. Часто-часто раздаются у нее панихиды; около нее висят иконы, стоит подсвечник, где часто теплятся свечи. У этой могилы происходит то особое, что обыкновенно предшествует прославлению праведного: все возрастает в ней народное усердие, крепнет и развивается народная вера в погребенного в ней как в подвижника, угодившего Богу своею жизнью на земле и сильного теперь пред Ним на небе. То могила архиепископа Симона.
При соборе ведется запись происходящим по явлению его исцелениям. И память Симона, бывшего доселе известным, главным образом, за свою глубокую ученость — все ярче и ярче встает теперь как память праведника…
Чудна судьба его: этой высокой меры души достиг он, проведя всю сознательную пору жизни в чужих краях, в писках образования, а затем — при дворе.
Как же горяча была в нем Божья искра!
Архиепископ Симон происходил из казачьего рода Тодорских и родился в 1701 году в местечке Золотоноше, что ныне уездный город Полтавской губернии. Отца его звали Федор Иоаннов, и он был казаком Переяславского полка (полк был известная земельная единица, вроде теперешних уездов); он умер в 1709 году. У Симона были две сестры — одна замужем в Золотоноше, другая, Иустина, была игуменьей Киевского Фроловского монастыря. Из этого можно заключить, что семья Тодорских была благочестива, и что глубокая, искренняя вера была уделом Симона с раннего детства.
Это настроение побудило Симона искать в жизни духовного пути, отказавшись от службы отцов. Один из современных Симону документов говорит, что «ни в какой казачей службе с протчиими казаками он не бывал, но з детска лета обучался в Киевской академии». Сюда, однако, он поступил в юношеском возрасте, на 17-м году от рождения.
Состояние Киевской академии было в то время хорошее. В ней только что ректорствовал знаменитый Феофан Прокопович, внесший высокий, живой дух в дотоле мертвенное преподавание науки.
Девять лет (1718-1727 гг.) учился Симон в Академии. За эти годы общий уровень Академии понизился и Симон покинул ее и направился оканчивать образование за границу. Полный бодрости, несмотря на скудость средств, на отсутствие в чужих краях знакомых, Симон пустился в дальний путь.
Пред чужими краями Симон посетил Петербург. Можно думать, что целью поездки было знакомство с Феофаном Прокоповичем. Феофан вообще сочувствовал русской молодежи, стремившейся овладеть западной наукой. Феофан охотно принимал их, рекомендовал знатным русским, прося им помощи, и сам оказывал им денежную поддержку. Так как из чужих краев Симон сносился с Феофаном, то можно предположить, что именно Феофан направил его в Магдебургский город Галле.
В этом месте процветал тогда так называемый пиетизм. Он не составил особого религиозного толка, но стремился вызвать живую веру во Христа, зажечь в душе горячую деятельную христианскую любовь. Он искал внутреннего благочестия, создания внутреннего нового человека, восстановленного из поврежденного грехопадением «старого человека». Покаяние и вера во Христа — вот, что клалось в основание для образования такого человека.
Воплощая мысль о необходимости деятельной любви, пиетисты создали в Галле «Сиротский дом» и университет. Оба эти учреждения являлись сосредоточием пиетизма.
С несравненным прилежанием Симон принялся за науку. Он был учителем в Сиротском доме, а кроме того имел для пополнения своих средств и посторонние занятия. Образ жизни его был безупречен.
Не останавливаясь на содержании научной жизни Симона, необходимо сказать, что знания, приобретенные им в Гальском университете, были глубоки и разносторонни. Он настолько усвоил себе между прочим восточные языки, что справедливо считался впоследствии опытным филологом-ориенталистом.
Близко-близко ознакомился он и со священным Писанием, и Библия вызывала в нем великое благоговение и любовь, излившиеся в стихотворении, которое им написано в Галле.
Удивительно счастливая, ровная природа Тодорского предохранила его от крайности увлечений пиетизма. Глубокая вера в невидимое и непостижимое сочеталась в нем с любовью и уважением к науке. Он не стал ни энтузиастом, ни ханжой, какие, к сожалению, встречались в Галле.
Основные же идеи пиетизма встретили в нем полное сочувствие, которое он и доказал, переведя на русский язык известнейшие сочинения пиетистов — Иоанна Арндта и Анастасия Проповедника. На издание этих книг императрица Анна Иоанновна прислала Симону шестьсот рублей по ходатайству Феофана Прокоповича.
Издание переводов было важным событием в жизни Симона. Оно улучшило его денежные обстоятельства и доставило ему знатных покровителей. Так, Киевский митрополит Рафаил Заборовский принял содержание Симона заграницей на свой счет. Внимание русских выдающихся лиц привлекло к Симону сочувствующих и из немецкой знати. Все это нисколько не вскружило Симону головы. Из своего положения он старался извлекать пользу для других, что сблизило с ним многих товарищей. Вот, что чрез девятнадцать лет писал Симону один из них:
«Девятнадцать лет тому назад пребывание в университете доставило мне приличный случай познакомиться с тобой. Не могу отрицать, что во все время пребывания моего в Ливонии мысли о тебе и воспоминания о твоей добродетели не оставляли меня. После того, как ты во время прежней жизни оказал мне благодеяния и благосклонность, я должен признать это».
Вообще и среди профессоров и среди студентов Симон пользовался и любовью и уважением. Может быть, именно из-за этого, скромный и смиренный, он после шести лет жизни в Галле, покинул его, и затем, как говорит он сам, полтора года пробыл между иезуитами на разных местах. В 1787 году Симон, при возвращении в Россию, был приглашен греками — учителем в белградскую школу.
В учениках своих он оставил самое восторженное воспоминание — как высоким интересом, возбужденным его преподаванием, так и своей личностью, полной любви и сочувствия. Даже ученики учеников Тодорского прониклись уважением и любовью к нему по рассказам о нем.
Нравственное влияние Тодорского образовало как бы духовное братство, стремлением которого было — поддержать падавшее у греков и славян просвещение и тем доставить им оружие против возраставших со дня на день насилий католиков и других врагов православной Церкви. И прочно стояла в славянских землях слава Симона, как ревнителя православия, и просветительное движение, возбужденное между славянами Тодорским, не замерло с возвращением Симона в Россию, которое относится к 1788 году.
Сводя в одно целое итоги этих годов жизни Симона, столь необыкновенных для русского деятеля, — мы видим, что самое разнообразие этой жизни должно было способствовать выработке в нем стойкого характера. Среди схоластики Киевской академии, религиозно-практического германского университета, среди пиетизма Галле, среди иезуитов и в белоградской школе — всюду оставался Тодорский самим собою. Отовсюду как пчела берет лучшие соки растений, так и он брал от всякого быта, от всякого сообщества людей, с которыми встречался, лучшие стороны, избегая их недостатков.
11 июня 1788 г. Тодорский вернулся в Киев, где его ожидал прекрасный прием, как благодаря хорошим аттестациям заграничных профессоров, так и расположению к нему митрополита Рафаила, с радостью видевшего в нем полезную силу для духовного просвещения. Немедленно он поручил Тодорскому новый, открытый вследствие приезда его класс священных языков — греческого и еврейского.
Влагая всю душу в дело преподавания, Симон стремился дать ученикам своим, помимо знания языков, и общее развитие. Изучение языков он считал средством к тому, чтоб овладеть еще более важными знаниями — пониманием Священного Писания, богословием, философией.
По отзыву учеников его, личность Тодорского производила на них глубокое нравственное воздействие. Они говорят, что «учились у него нравственному совершенству», что он, «прилежал Божественному, воздержен был к земному, искал не своего, а принадлежащего возлюбленному им Христу».
Было принято, чтоб профессора Академии были монахи. Тодорский не только ничего не имел против этого звания, но оно соответствовало вполне его аскетическим наклонностям. Один из учеников его писал: «Каким образом обнимаешь ты заботы века сего, облекшись во всю любовь ко Христу, витая в ином мире и отложив все? У тебя хорошая корысть, ради которой ты желаешь во всем терпеть убыток и быть сором, чтоб только приобресть богатство у Христа».
17 мая 1740 г. 89-ти-летний Тодорский пострижен в монахи. Получив священство, он был назначен еще и проповедником. Насколько ценились его проповеди, видно из того, что некоторые из них доселе сохранились в переписке частных лиц.
Симон старался также нести благовествование и нехристианам, — евреям, в чем ему много помогало его прекрасное знание еврейского языка.
— Ваши священные речи, — писал ему один из обращенных им евреев, — отверзли мое сердце и просветили мне очи. Я познал, что возвещенный мне вами Мессия, сын Давидов, истинен, как истинен Сам Бог, вследствие чего я и принял истинную веру в силу Божию.
Как смотрел Симон на подвиг проповеди, видно из его слов: «Те, кои искренно и в смирении духа стараются о распространении Царства Христова, имеют непостыдное и животворное упование в евангелии Христовом — услышать глас великого Спасителя нашего, благовременно и безвременно нами проповедуемого: „Благий рабе, вниди в радость Господа твоего». Вот наше успокоение, ободрение, утешение и укрепление во всех скорбях, во всех напастях внешних и внутренних».
Дарования, добродетели и полезная деятельность Симона снискали ему великую любовь и уважение всего Киева; особенно же ценил его митрополит Рафаил и, уверенный в нем, рекомендовал в законоучители к наследнику царствовавшей тогда императрицы Елисаветы Петровны, великому князю Петру Феодоровичу: 31 мая 1742 году последовал указ о вызове иеромонаха Симона ко двору.
С какими мыслями вступал Симон на новое поприще — об этом можно только догадываться.
Полный ревности к родному православию, которой не ослабило в нем долговременное пребывание в чужих краях, общение с инославными его друзьями, Симон, конечно, глубоко сознавал всю важность возложенной на него задачи. Вместе с тем, вероятно, предугадывал он и великие ее трудности.
Порученный ему ребенок был очень избалован, своенравен, не способен к серьезным научным занятиям.
Потом из уединения тихой кельи, от ученой кафедры, с которой слушала его с затаенным дыханием стая развитой, жадной до научного знания молодежи, ему предстояло перенестись в высокомерную, занятую происками, придворную среду. И, по собственному признанию Симона, в первое время он чувствовал себя, среди этих «скрытых и непостоянных людей, как бы покрытым мраком».
Оторванный от ученых занятий, Симон уже не мог ничего дать такого, что закрепило бы навеки его ученую славу.
Еженедельно четыре раза, Симон должен был заниматься с наследником русским языком и Законом Божиим.
Так как мальчик был рассеянный, вспыльчивый, с дурным характером, кроме того болезненный, то заниматься было трудно. Кроме того, разные парадные приемы и придворные торжества постоянно нарушали правильность занятий.
Чем мягче казался учитель, тем хуже вел себя ученик. Мало-помалу Симон сделался настоятельным, даже строгим, и не только не сокращал положенного для уроков времени, но занимался долее назначенного.
Сын Голштинского принца, наследник был лютеранин, и Симон, готовя его к принятию православия, изъяснял ему наши догматы. Сверх того, Симон старался развить в ученике своем нравственную сторону, говоря ему «как надобно монархам христианским правду любить, сирот защищать, монаршими руками слезы невинно страждущих отирать, яко за сие вечное примут от Бога мздовоздаяние».
7 ноября 1742 Петр, которому кончался тогда 15-ый год, принял православие, но уроки продолжались и после того, и нередко неожиданно к ним являлась и императрица. Симон был и духовником наследника.
Если, вследствие природных свойств ученика, Симон не достиг с ним того, чего достиг бы при других условиях, — то тем хорошим, что в нем было, Петр многим обязан своему законоучителю. Например, Петр с одной стороны не был ханжой, а с другой — не любил никаких шуток над верой и словом Божиим.
С февраля 1744 г. Симону было поручено давать уроки невесте наследника (впоследствии императрица Екатерина II). Здесь дело пошло совсем иначе. Молодая принцесса жадно искала всякого знания. С великой мудростью, овладев доверием ученицы, Симон поколебал в ней сильное ее пристрастие к лютеранству и убедил в истине православия, доказав ей, что только Православная Церковь осталась верна подлинным началам Апостольской Церкви.
Ежедневно уроки продолжались два часа, и принцесса вступила в Православную Церковь с полным убеждением и с благоговением.
Кроме этих обязанностей, Симон был еще придворным проповедником.
При строгой последовательности мысли, в проповедях Симона слышна сердечная теплота, глубокое одушевление, широкое пользование примерами и словами Священного Писания и истории.
Положение Симона давало ему значительный вес, и он мог оказывать помощь многим нуждавшимся в ней и обижаемым. Его просили о покровительстве с разных сторон, и не одна просьба не была им оставляема без движения.
В 1745 году Симон был назначен членом Св. Синода и определен в архимандриты Костромского Ипатьевского монастыря, а 31 марта, назначенный на новооткрытую кафедру Костромскую, он был рукоположен в Петербурге во епископа Костромского и Галицкого.
Но в епархию ему съездить не удалось; за пять месяцев состояния его Костромским епископом он жил в Петербурге, управляя епархией указами. Между прочим, он затребовал сведения о составе причтов и доходов их, также о семейном положении их, — вероятно, имея в виду основать в Костроме семинарию.
13 августа того же 1745 г. епископ Симон перемещен был на Псковскую кафедру; и этой епархией ему пришлось управлять из Петербурга. Особенно заботился он о семинарии Псковской, открытой его покровителем Рафаилом Заборовским, когда тот был в Пскове. Между прочим, он желал, чтоб воспитанникам старших классов были предоставлены некоторые преимущества уважения и доверия пред младшими.
Он ревностно искоренял суеверия. Так, с большой строгостью отнесся он к одной купчихе, прибегшей к ворожбе дворовой женщины и сурово наказал обеих.
Вообще в управлении епархией он обнаружил свой сильный характер.
Много заботился епископ Симон о построении и украшении церквей.
20 марта 1748 г. 48 лет, он был возведен в сан архиепископа.
Большое участие принял он в производившемся Святейшим Синодом деле исправления славянской библии, причем участвовал и в окончательном исправлении текста.
Любовь к науке не покидала Симона до конца. Он выписывал из чужих краев появившиеся там лучшие заграничные издания, и в его библиотеке из 800 томов было много редких книг.
В 1750 г. архиепископ Симон испросил себе отпуск в епархию. Можно думать, что больше он не возвращался в Петербург.
В 1758 г. последовал указ императрицы Елисаветы Петровны Св. Синоду, чтоб члена его, архиепископа Симона, находящегося в епархии, уволить для пребывания в оной для излечения болезни.
Какая была его болезнь и отчего возникла — неизвестно. Отразилась ли на организме его усиленная умственная деятельность, беспокойные перемены в его судьбе, не подходящий для южанина климат Петербурга?..
В ночь с 21 на 22 февраля 1754 г., архиепископ Симон преставился и 12 марта погребен под Троицким собором.
Завещания после него не осталось. Найденные после его смерти 600 червонцев были деньги архиерейского дома. А свое он употреблял на помощь бедным, посылал даже в чужие края (одному киевскому студенту, учившемуся в Галле). Из вещей осталось несколько икон без украшений, несколько ряс и карманных часов.
Всюду, при всех обстоятельствах жизни своей, — воспитанник Киевской академии, бедный труженик, студент университета в Галле, и придворный проповедник, в котором все искали: он был всюду ровный, светлый, добрый, сочувствующий. Глубокая образованность его вместо того, чтоб наполнить его самомнением, только украсила, сделала выпуклее лучшие черты его характера. Твердый, цельный, глубокий: он овладевал всегда намеченной им целью. Душевные силы его были уравновешены. Ни одна из них не забивала другую. Мысль и чувство, ум и сердце — у него были в полном ладу.
Но все, что было доселе сказано, является лишь внешней оболочкой его жизни.
Как протекала сокровенная его жизнь с Богом, в чем состояли его монашеские подвиги: это навсегда останется неизвестным.
Но, конечно, высок был строй души его, если, окруженный миром и суетой его, среди пышности двора и искушений власти, честолюбия, роскоши — он прошел чрез эту точно чуждую для него область, не взяв от нее ничего, не отдав ей ни одной мысли.
Гавриил, митрополит Новгородский и С.-Петербургский
Митрополит Гавриил (в миру Петр Петрович) родился в Москве 18 мая 1780 года.
Родители его были люди хорошие и передали свои добрые свойства сыну. Отец его, во время рождения Петра, был синодальным иподиаконом и, получая до трехсот рублей, мог по тому времени считаться небедным человеком. Впоследствии он был, как можно догадываться, священником при Московской Козмодамианской церкви, что в Китае-городе. Отца своего митр. Гавриил имел счастье сохранить очень долго, так как он умер в глубокой старости и всю жизнь видел со стороны сына самые лучшие чувства.
Родной брат, на два года старший митрополита Гавриила, в иночестве Варлаам, был известный подвижническою жизнью архиепископ Тобольский. О нем доселе сохранилась в Сибири память как о праведнике.
До 12 лет Петр Петрович воспитывался дома, а в этом возрасте был отдан для обучения в Московскую Славяно-Греко-Латинскую академию, которая помещалась в Заиконоспасском монастыре. Учился он отлично, и чрез 12 лет по поступлении, в 1753 г., кончил курс. К Академии всю жизнь он сохранял благодарность. Будучи архиепископом Новгородским и С.-Петербургским, он дважды вносил по 10 тысяч рублей с тем, чтобы проценты шли на содержание бедных учеников.
По окончании курса он два года прожил дома у отца без службы. Любя церковь и уединение, он решил не связывать себя брачными узами, но не думал еще и об иночестве, и потому избегал принять должность наставника академии, которая в то время обязывала к монашеству. У него была даже мысль испросить себе просфорническое место, чтоб только, как он выражался, «иметь маленький кусок хлеба» и быть всегда при церкви.
Не лишнее заметить, что многие лица, впоследствии замечательные — при выборе поприща жизни долго колебались, представляя собой некоторую загадку для окружающих. Зато тем искреннее подчинялись они воле Божией и тем увереннее шли по пути, который им указывало Провидение.
Господь берег Петрова для высоких целей, и его намерение провести жизнь таким невидным деятелем не исполнилось.
В 1754 г. Петров определен был справщиком, то есть, старшим корректором в Московскую синодальную типографию, находившуюся в одном ведомстве с академией. В то время эта должность пролагала путь к высшим должностям. Много трудов понес Петров в производившемся тогда деле перепечатки библии. В то время он много читал и как прежде любил ходить в церковь.
Его хотели наградить местом учителя пиитики (красноречия) при академии. Он отказался, не решаясь вступить в монашество — не по предубеждению, а по благоговению к этому званию, которого он считал себя недостойным, мало подготовленным.
Но он был призван довольно необычайным способом к тому званию, где Господь определил Петрову служить Его славе.
В 1758 г. Петров был переведен в лаврскую семинарию учителем риторики. Настоятелем Лавры был в то время известный проповедник Гедеон Криновский, который был убежден, что Петров будет прекрасный инок.
Гедеону было поручено склонить Петрова к иночеству. Да, кроме того, самое принятие должности учителя считалось выражением согласия на пострижение, Петров медлил решением. Тогда последовал вторичный указ о пострижении его, и Гедеон объявил ему, что отговоркам внимать более не будут, и он вызван был в Петербург для пострижения на Троицком подворье. В желании избегнуть суеты, он просил, чтоб его постригли в Троице-Сергиевой Лавре. Уже был послан об этом указ, как Петров, опасаясь навлечь на себя гнев, выехал в Петербург. Так и совершилось его пострижение в том городе, где впоследствии ему пришлось служить.
28 июня 1758 г., на 29-м году, Петр Петрович Петров пострижен на Троицком подворье с именем Гавриила (что значить сила, крепость Божия), 30 июня он рукоположен во иеродиакона, а 1 июля — во иеромонаха.
Затем о. Гавриил вернулся в Троицкую Лавру. При отъезде он спросил у Гедеона, к чему ему готовиться, — к преподаванию философии или другого предмета.
— Делай, что прикажут, — ответил тот.
7 июля он назначен первым лаврским соборным иеромонахом, ректором лаврской семинарии и учителем богословия, а 14 августа определен и наместником Лавры.
Можно думать, что должность эту он принял без радости. Преемник его, Платон (впоследствии митрополит Московский) в своих записках говорит о себе, что он «наместничью должность принял неохотно и проходил с тягостью. Поелику с ней соединено было не только смотрение за монахами и всегдашнее принятие гостей, но и хлопотливое в „соборе» вотчинными делами приказное правление (за Лаврой было до 150.000 душ крестьян), что ректора отвлекало от приятного для него в школе упражнения».
Гавриил, конечно, также должен был тяготиться этими делами. Но он со вниманием вел их, еще в молодости научившись от одного подьячего канцелярским делам.
Образ жизни его в Лавре был чрезвычайно трудолюбивый.
С вечера он готовился к классу. Вставши, ходил к утрене; затем готовился к классу. После короткого отдыха в семь часов шел в класс; в девять заходил в лаврскую канцелярию для решения текущих дел. Отсюда шел к литургии, потом опять в канцелярию, затем в классы, оттуда к вечерне. После вечерни он обедал и вместе ужинал, — кашицей с сухарями.
По воздержности своей, о. Гавриил не мог устраивать обильных угощений для братии, за что его и упрекали. Упрекали его и в строгости, так как он был прям в своих обличениях.
В самых лучших отношениях все время своей лаврской службы о. Гавриил был к учителю и префекту семинарии, о. Платону (Левшину) и архимандриту Гедеону.
8 августа 1761 г. о. Гавриил переведен ректором в Московскую академию и архимандритом Заиконоспасского монастыря.
В Москве занимался он многими учеными трудами.
29 октября 1763 года о. Гавриил назначен епископом в Тверь. Поставление его во епископа было совершено в Петербурге в Петропавловском соборе.
По приезде в Тверь Гавриил разослал от себя по епархии пастырскую грамоту, содержание которой очень интересно.
Начинается она словами: «Богоспасаемыя тверския паствы Богохранимым градовом: Твери, Кашину, Торжку, Старице, Ржеву, Зубцову и Осташкову, и всякой веси и месту… благодать, и любы, и мир». Он обращается ко всем с увещанием, «да всяк из вас в должности, в какую кто от Бога призван, пребывает радетельно, честно и богоугодно». Он напоминает об обязанностях, лежащих на священниках, монахах, крепостных, судьях, подчиненных, родителях, детях, купцах, земледельцах, художниках и заключает грамоту словами: «Всех же православных христиан всякого чина и состояния, молю: препровождайте жизнь свою, якоже прилично благочестивым христианам и честным гражданам, да целомудренно и праведно и благочестно поживем в нынешнем веце, ждуще блаженного уповавия и явления славы великого Бога и Спаса нашего Иисуса Христа». Затем он молитвенно призывает раскольников воссоединиться с Церковью и просит у паствы молитв за себя.
В Твери Гавриил прожил около двух лет, спокойно занимаясь епархиальными делами и учеными трудами.
Затем Гавриил был вызван в Петербург для участия в разных комиссиях — между прочим, в комиссии для учреждения полезнейших училищ. Кроме того, Гавриил был в числе духовных лиц, которым императрица поручила предварительное рассмотрение знаменитого, ею написанного Наказа выборным для составления нового Российского Уложения. Гавриил, по Высочайшему повелению, был и в Москве на торжественном открытии комиссии.
Как велико было уважение императрицы к Гавриилу, видно из того, что она приказала исполненный ею и придворными во время ее путешествия по Волге перевод сочинения известного французского писателя Мармонтеля «Велисарий» посвятить преосвященному Гавриилу. И в посвящении написано было: «Мы чистосердечно признаемся, что Велисарий обладал нашими сердцами, и мы уверены, что сие сочинение вашему преосвященству понравится, потому что вы мыслями как и добродетелью с Велисарием сходны».
В 1767 г., кроме постоянных своих занятий, Гавриилу пришлось много потрудиться по вопросу об исправлении Пролога.
В следующем году он был назначен депутатом от Святейшего Синода в Комиссию для составления нового уложения и стал очень деятельным ее членом. Его стараниям и настойчивости духовенство обязано тем, что сохранило свою самостоятельность, как особое сословие, между тем как члены Комиссии хотели причислить духовенство к среднему сословию, наравне с мещанами и разночинцами.
Вскоре Гавриил назначен был членом св. Синода, а 29 Сентября 1770 г. — архиепископом С.-Петербургским и Ревельским. Преемником его по Тверской кафедре назначен был архимандрит Платон (Левшин), в рукоположении которого Гавриил и участвовал.
Епархия С.-Петербургская, учрежденная всего лишь 28 лет до того, нуждалась в особых попечениях. Немедленно Гавриил учредил в ней благочинных для наблюдения за духовенством.
Для приготовления же достойных священников он обратил пристальное внимание на Невскую семинарию, находившуюся в то время в деревянном здании, в глухом месте — за нынешним стеклянным заводом. Он достроил начатое до него каменное здание в Александро-Невской Лавре и перевел туда семинарию. Затем он для духовенства учредил пять школ по городам: в Новгороде — при семинарии, и в Старой Руссе, Тихвине, Валдае и Боровичах, и составил для этих школ инструкцию.
При нем совершенно преобразилась внешность Александро-Невской Лавры.
Выстроены каменные корпуса для митрополита и братии, существующие поныне, и каменная ограда.
С 1776 г. начались работы по расчистке места и укреплению почвы под фундамент для нового, Троицкого, собора, который и заложен в 1778 году.
Еще раньше того, в 1776 г., кроме Петербургской кафедры, ему поручена и Новгородская, с тем, чтобы он именовался архиепископом Новгородским, С.-Петербургским и Олонецким. Можно думать, что это было сделано с целью возвышения архипастыря столицы, так как до того архиепископы С.-Петербургские занимали в Синоде второе место, — по Новгородских.
Отправившись обозревать новую свою епархию, он сделал несколько прекрасных распоряжений.
Были восстановлены три древних крестных хода по Новгороду: в воскресенье после Петрова дня, в Ильин день и в первое воскресенье по Ильине дне. Один из предшественников Григория соединил их вместе. Григорий же опять установил им быть по-прежнему в три разные дня.
Затем — мера, чрезвычайно важная — он предписал собрать из всей Новгородской епархии древние рукописные и печатные до ΧVΙΙ века книги и хранить их на хорах Софийского собора, причем составлена им была опись. Приняты меры к целесообразному расходованию монастырских сумм.
В 1788 году Гавриил возведен в сан митрополита.
Двенадцать лет продолжалась постройка Троицкого собора в лавре. Наконец, 30 Августа 1790 г. он был освящен самым торжественным образом в присутствии императрицы и членов царской семьи. Рака св. Александра Невского была перенесена в новый собор.
В увековечение памяти трудов Гавриила, по устроению собора, императрица заказала русскому художнику Козловскому сделать из белого мрамора грудное изображение (барельеф) митрополита (он обошелся в 10,000 рублей) — в малом архиерейском облачении, т. е. в мантии, омофоре и митре, и поместить на одной из стен собора, недалеко от раки. Этот барельеф и поныне находится там. Кроме того Державину было предложено составить надпись к портрету, но она не понравилась, и императрица решила составить сама надпись, гласившую, что в ее царствование Св. Троицы храм «трудами преосвященного митрополита Гавриила Новгородского и С.-Петербургского заложен, создан и освящен».
Эта мера — помещение портрета строителя в храме, чрезвычайно исключительна и, конечно, не заслуживает подражания.
Велика заслуга митрополита Григория в области оживления русского иночества.
Сам аскет по жизни и по стремлениям, митрополит был в духовном общении почти со всеми выдающимися русскими иноками своего времени.
Известно, что он приглашал жившего на покое в Задонском монастыре святителя Тихона в свою епархию, в Валдайский Иверский монастырь.
Митрополит находил, что делу монашества вредит постоянное назначение в монастырь настоятелей из, так называемых, «ученых монахов» — большей частью малороссов из Киевской духовной академии. Эти люди, предназначавшиеся большею частью к епископству, не могли как по молодости, так и по неопытности своей руководить с должным успехом духовной жизнью иноков. Они могли быть прекрасными администраторами, талантливыми проповедниками, но неудачными настоятелями. Монашество есть труднейшее из знаний — наука из наук, требующее долговременной опытности, многих лет той духовной жизни, пройдя чрез которую, настоятель может с успехом действовать на братию. Всего этого не имели молодые, быстро двигавшиеся по службе, «ученые монахи», которые, сверх того, и быстро сменяли один другого, вследствие возведения на высшие степени.
Митрополит Гавриил понимал, что в настоятели монастырей надо избирать сильных духом и опытом подвижников из дальних суровых обителей.
Услыхав о старце Адриане, который жил пустынником в Брынских лесах, он письмом пригласил его в Петербург и затем направил его на Коневец, где вскоре он был назначен настоятелем.
Он ввел общежитие по Афонскому уставу во многих монастырях своей епархии, каковы: Валаамский, Коневский, Иверский, Зеленецкий, Тихвинский, Новоезерский, Моденский, Вяжицкий, Савва-Вишерский, Отенский, Клопский, Дымский.
Особое внимание обратил он на Валаам, представляющий по уединенному положению своему на Ладожском озере значительные удобства для монашеской жизни. Он вызвал из Сарова отшельника старца Назария, чтоб он ввел на Валааме Саровский устав. Дорожа знаменитым отшельником, настоятель пустыни Пахомий и местный епископ отозвались о нем митрополиту, как о человеке малоумном. Митрополит понял, что этот отзыв внушен был смирением Назария, и отвечал им: «У меня много своих умников. Пришлите мне вашего глупца».
Чрез год по прибытии на Валаам Назария, который чрезвычайно быстро повел дело восстановления внешне и внутренне обветшавшей обители, митрополит, в ободрение его, дал такую грамоту (от 9 марта 1787 года) Валаамскому монастырю, доселе там свято хранимую:
«Божиею милостью смиренный Гавриил, митрополит Великого Нова-града и Санктпетербурга. Премилосердный Бог уготовал места, соответствующия расположению ревностнейших в течении пути добродетельного, дабы с большею удобностью и благотишием могли возносить мысли свои к престолу Величествия Его и соединять дух Свой с Ним».
«Таков есть на озере Ладожском, прежде нарицаемом Нево, остров Валаам. Удаление его от берегов приносит обитающим на нем совершенное уединение от молв житейских. Свидетельствуют сие: то начавшие, то совершившие подвиг и просиявшие святостью жизни святые отцы: Сергий и Герман, Александр Свирский, Кирилл Белоезерский, Савватий и прочие сея обители иноки».
«Мы, имуще толик облак свидетельствующих, видим, Промыслом Спасителя мира устроену быти сему острову ко пребыванию иночествующих. И дабы возстановить в нем селение святых, установляем: да всегда в нем правила, хранимыя в пустыни Саровской, содержатся непреложно».
«Сего ради и призвахом из оныя Саровския пустыни честного отца иеромонаха Назария, известни суще о его подвигах и усердии утверждати иночествующих в спасительной жизни; ему же оныя правила для непрерывного в Валаамском монастыре хранения вверяем. Мы преклоняем колена сердца нашего к Отцу Господа нашего Иисуса Христа, да соблюдет сердца и разумения их…»
В заботах своих о Валааме, митр. Гавриил посылал монашествующим духовные книги, иногда со своею надписью.
Чтоб не нарушать тишины обители, было сделано распоряжение о перенесении из нее 4-х-дневной ярмарки в Сердоболь.
Митрополит сам составил правила общежитий (в 20 пунктах) и разослал их по монастырям, где ввел его.
Поддерживая всячески иночество, митр. Гавриил радел о монастырях не только своей епархии. Ему обязана восстановлением знаменитая Симонова московская обитель. Основанная в 1370 г. родным племянником преп. Сергия, она стояла в числе первых русских монастырей, но к концу 18-го века упала до того, что ее хотели упразднить, а здания отдать под кавалерийские казармы!
Московские жители выразили желание, без помощи казны, содействовать восстановлению Симонова, и митр. Гавриил провел это дело.
В Новгороде при Гаврииле устроено несколько рак для св. мощей, возвращена в Коневский монастырь чудотворная Коневская икона Богоматери, перенесенная сюда в одно из шведских нашествий.
Во всех заботах его о монастырях ближайшим поверенным митрополита был о. Феофан, ученик старца Феодора Ушакова. Он был вызван из Софрониевой пустыни (населенной учениками великого старца Паисия Величковского) в Невскую Лавру в числе пяти опытных иноков и был келейником митрополита.
Приобретя доверие его, о. Феофан рассказал митрополиту о ссылке без вины в Соловки старца Феодора, а митрополит испросил у императрицы дозволение о. Феодору вернуться в Санаксар, и далее поддерживал о. Феодора.
По рекомендации Феофана назначен в Тихвин настоятелем ученик о. Феодора (из гвардейцев) о. Игнатий. Полгода Синод не хотел согласиться с этим назначением, так как раньше всегда в этот знаменитый монастырь назначали настоятеля из ученых. Подняв Тихвинскую обитель, о. Игнатий восстановил и Симонов.
Глубокое духовное понимание митрополит Гавриил выказал в деле издания одной из лучших для руководства монашествующих книг Добротолюбия.
Старец Паисий Величковский перевел эту книгу с греческого на славянский и прислал рукопись митр. Гавриилу. Митрополит назначил комиссию из ученых преподавателей для проверки перевода. Но понимая, что недостаточно было для верности перевода одно знание греческого, а требовалась глубокая опытность в духовной жизни, он назначил в помощь ученым о. Феофана, о. Назария и еще двух иноков, предписав постоянно советоваться с ними.
При всей своей деятельности, митр. Гавриил находил время и для ученых трудов. Он был один из старших членов Российской Академии, и продолжал также свою духовно-литературную деятельность. Он написал толкования на все соборные апостольские послания (кроме одного), на евангельские блаженства и некоторые псалмы Давида. Его перу принадлежит сочинение: «О служении и чиноположениях православной Греко-Российской Церкви» и «Последование о посещении болящих».
Одна из самых светлых черт личности митрополита Гавриила была его горячая православная ревность. Вот один из примеров ее.
Митрополиту стало известно, что в нормальных училищах (впоследствии из них образован главный педагогический институт) не соблюдаются посты. Он немедленно пишет заведовавшему этими училищами графу Завадовскому следующее замечательное письмо:
«По требованию вашего сиятельства я препроводил пятерых семинаристов, для приготовления их к учительской должности, в нормальные училища. От эконома того училища первый класс для них открыт — нарушение постов[11]). Один из них имеет отца, который сына проклинает за нарушение поста, плачет и меня бранит».
«Сей опыта подает случай Ваше сиятельство просить, чтоб установления святой Церкви в этом училище хранить. Мы видим плачевный и ужасный пример Франции. Папы разрушили установления Церкви. Оттуда вышел Волтер и нынешняя Франция. Они почитали это малостью; но сия малость хранила союз между государями и народом. Здесь, говоря истину, усиливается разврат нравов. А оное училище заведено, чтоб нравы поправить. Первые времена России, хотя иные и почитают непросвещенными, но тогда больше было к Правительству и к Церкви приверженности и честности слова».
«Долг мой велит ваше сиятельство просить, дабы благоволили эконому предписать, чтоб посты в нормальном училище хранимы были. Нарушение же их будет всеобщею проповедью для России… Могут ли преступники закона Церкви быть учителями закона? Я довольно приметил, что отступление от Церкви в народе начинается нарушением постов».
«Ваше сиятельство требуете в сие училище из семинарии еще 45 человек. Но они, слава Богу, для измены Церкви в семинарии не приготовлены. Эконом училища может сказать, что соблюдение постов дороже обходиться будет. Но драгоценнее обязанность к Богу, государю, Церкви и союз России. Покорнейше прошу запретить такие вольности делать, а приказать держать учеников в правилах христианской Церкви, и какое ваше о сем воспоследует определение, прошу меня уведомить. Я, получив сие, поспешу препроводить их к вам».
Вот это — твердость убеждения и настойчивости, достойная православного пастыря и заслуживающая подражания.
Заводовский отвечал, что он сделал строгое предписание о соблюдении постов.
Нельзя обойти молчанием и следующий поступок митрополита.
Весьма приближенный ко двору священник Самборский, бывший при нашей миссии в Лондоне, вернувшись в Россию, продолжал ходить, как за границей, в светском платье, бритый и с напудренными волосами. Митрополит, находя это неприличным, выговаривал ему и, наконец, решился запретить ему служение.
В городе Софии (часть Царского Села) в присутствии императрицы должны были освятить собор, и Самборский вышел встречать митрополита в пудре и ризах.
Митрополит выслал его из алтаря и не допустил служить.
Близ церкви в Новгороде, где почивали мощи преп. Арсения, приставали барки, находился питейный дом и рабочие бесчинствовали. Митрополит предписал перенести мощи в Кириллов монастырь.
Замечателен митрополит Гавриил и как деятель в области миссионерства: обращения язычников и раскольников.
Нужен был миссионер для проповеди язычникам северо-западных американских островов. По указанно о. Феофана митрополит остановил свой выбор на Саровском монахе Иоакиме. Иоаким, любя Саров и подвиги безвестного, простого иночества, отклонялся от этого назначения и даже стал юродствовать, чтоб избежать этой почести.
Замечательным письмом отвечал на известие о том митрополит Саровскому строителю Пахомию:
«Я пришел в ужас, прочетши ваше письмо. Отец Иоаким, достойный христианской любви, поступил с собою так, чтобы — как вы пишете — спастись. Но тот не спасет себя, кто не хочет споспешествовать спасению других. Я прошу увещать его именем вземшаго грехи всего мира Иисуса Христа, дабы он последовал стопам Его. Христос пришел в мир, в сонмище людей развращенных, чтоб спасти их. Христос его призывает. Благодать его ожидает, чтоб он ей содействовал».
Замечательна и та сердечность, с которою он относился к раскольникам, которых присылали для увещания в Невскую Лавру.
Из них особенно памятно обращение Устюжского раскольника Ксенофонта.
Он выказывал по отношению к митрополиту много упорства и грубости. Однажды, призвав его к себе, митрополит положил на него правую руку и стал увещевать его кроткими, отеческими словами. Раскольник дерзко сказал:
— Что ты меня так долго держишь? Отсылай, куда надо.
— Подумай, Ксенофонт, — кротко ответил ему митрополит, — и рассуди хорошенько, чего ради я тебя держу. Корысти ли от тебя какой получить хочу, или чести желаю? Я лишь о душе твоей пекусь, чтоб она была спасена от вечной погибели.
Но и эти слова не подействовали на раскольника. Тогда митрополит обратился к висевшему на стене Тихвинскому образу Богоматери и с воздетыми руками начал громко молиться: «Боже, умилосердись над Твоим созданием, удаляющимся от истины! Пресвятая Владычица и Заступница христиан, преклони Сына Твоего, да извлечет Он этого человека из бездны неверия и осуждения!»
Эта молитва не была бесплодна. Раскольник присоединился к православию и стал Валаамским иноком (в схиме Кириак).
Замечательно также обращение расколоучителя, Новгородского купца Маркелла Кукина. Он был очень начитан и в продолжении шести недель ходил к митрополиту для прения о вере. Однажды митрополит целую ночь молился о нем; потом, приведя его в Софийский собор, снова молился об озарении его благодатью святого Духа и так потряс его душу, что он вышел из собора с сознанием своих заблуждений.
Впоследствии чрез этого Кукина митрополит совершал тайные дела любви и милостыни; чрез него митрополит выкупал должников, сидевших в остроге, устраивал трапезы для бедняков и раздавал милостыню.
Вообще митр. Гавриил был благодетелем старообрядцев. По его личному ходатайству пред императрицей сложен был с них двойной подушный оклад и отменены другие стеснительные распоряжения. Но при всей своей любви к ним, Гавриил зорко охранял права Церкви. С большой осторожностью он принимал всякую меру и закон относительно раскольников.
Не имея ораторского дарования, как товарищ его, вития митрополит Московский Платон, он проповедовал нечасто. Но много потрудился с Платоном в издании очень полезной книги «Поучения на воскресные и праздничные дни», назначавшейся в помощь священникам, которые не могли сочинять своих проповедей.
В личной жизни своей митрополит Гавриил был и остался до конца истинным монахом.
Мы видели образ жизни его в Сергиевской Лавре. Тем же аскетом жил он и в митрополичьем сане.
О. Феофан, сам строгий подвижник, говорит о нем: «Я недостоин, но Господь Бог привел послужить такому великому мужу. Он угодил Господу Богу».
Стол его отличался такой скромностью, что о. Феофан, огорчаясь за митрополита его скудостью, говаривал ему:
— У нас есть всякие масла: миндальные и другие.
На это митрополита обыкновенно отвечал:
— Надобно, брат, привыкать. Может быть, со временем и этого не будет.
Эти слова были пророчеством. Последние месяцы жизни он провел в отставке, не получив даже за службу свою никакой пенсии.
Никогда при нем в Лавре не бывало торжественных обедов. Однажды приехал к нему Псковский архиепископ Ириней и попал на обед, который состоял всего лишь из пирогов с горохом.
— Что это? — с удивлением спросил гость.
— Пироги с горохом, — весело ответил ему хозяин. — Ты ведь, я думаю, едал? Что, разве забыл? — Ну, перекрестяся, благослови, Господи, есть кушанье нового изобретения, пирожки с горошком.
Если митрополиту ради гостей приходилось есть в неположенное время рыбы, то он возмещал это усиленьем поста в другое время.
Стесняя себя, все свое он раздавать нуждающимся. У него было положено раздавать в день 50 рублей милостыни, и 300 руб. ежемесячно посылалось в тюрьмы. А келейник его Феофан ежедневно кормил странников.
Больных митрополит снабжал лекарствами, которые сам составлял. Его благотворительность не ограничивалась Петербургом.
Из разных мест обращались к нему с просьбами сироты, заключенные и погорельцы, и все просьбы были удовлетворяемы частью из его доходов, частью из сумм, высочайше назначаемых ему для этих целей.
Многие бедные духовного звания получали от него известное содержание или на его счет содержались в монастырях.
Характера он был скромного и держал себя чрезвычайно осмотрительно, был молчалив; чрез это всякое его слово получало особую силу.
Замечательно, как митрополит Платон предсказал ему опалу, которой в конце жизни своей подвергся митрополит Гавриил.
Они вместе в последнюю встречу свою ехали из дворца, и Гавриил заметил Платону, что он за столом говорит слишком открыто.
— Меня все разумеют говоруном, — отвечал Платон, — и не сердятся. А вас, наоборот, считают за скромного. Итак, если вы выпустите когда-либо липшее слово, тотчас поймают его на беду.
Гавриил был чужд человекоугодничества, не льстил никогда, говорил правду.
По самостоятельности своей и твердости характера он не любил постороннего вмешательства в зависевшие от него распоряжения, особенно по определению на места. Одному вельможе, просившему об определении диакона на священническое место, он велел сказать:
«Доложите его сиятельству, что я никогда не вмешивался в его дела, и не назначал, кого ему определить в какую должность. Потому прошу и мне не мешать в определении людей на места сообразно с их известными мне достоинствами».
Счастье не надмевало его сильного, истинно христианского духа, а скорби не приводили его в уныние. Он во всех вселял невольное уважение, при величественной простоте имел благородную непринужденную важность.
Вообще замечательно, как при пышном дворе Екатерины он сохранил глубокое настроение инока и полную духовную сосредоточенность.
В конце жизни Бог судил перенести Гавриилу, как почти одновременно и другому выдающемуся русскому человеку, Суворову, опалу императора Павла.
В первое время царствования своего этот известный резкой изменчивостью своего характера император относился к Гавриилу с тем же вниманием, как Екатерина. Пользуясь этим, митрополит исходатайствовал у императора весьма важный указ — об освобождении от телесного наказания священнослужителей, осужденных по уголовным преступлениям. Когда в 1798 г. митрополит просил уволить его от управления С.-Петербургской епархией, чтоб удалиться ему в Новгород, то государь выразил ему желание, чтоб он продолжал свою службу.
А через год совершенно неожиданно последовал краткий указ: «Казанскому и Симбирскому архиепископу Амвросию повелеваем быть архиепископом С.-Петербургским. Преосвященный же Гавриил остается Новгородским и Олонецким».
Самая краткость указа обнаруживает чувство раздражения, которое внушило его. Разгадку находим в записках о. Феофана.
«Когда — рассказывает Феофан — великую княгиню Александру Павловну выдавали в Австрию, был духовный театр, все преосвященные были. А Гавриил велел подать карету и уехал. Государь говорит: „Эти старики какие грубые». В двадцать четыре часа велено выехать из Петербурга».
Это указание столь близкого к митрополиту Гавриилу лица подтверждается и историческою справкой. В октябре 1799 г. в Гатчине происходили торжества по случаю двух свадеб: великой княжны Елены Павловны с наследным принцем Мекленбургским, и Великой княжны Александры Павловны с Палатином Австрийским. 15 октября, в субботу, в Гатчинском придворном театре был оперный с балетом, придворный спектакль: Enea nel Jasio. Лица первых четырех классов, послы и находившиеся в Гатчине члены св. Синода были званы на этот спектакль. Понятно, что митрополит Гавриил нашел его неподходящим для духовного лица и уехал: быть может, несколько демонстративно. А на следующий день появился указ.
Что разделение епархии было сделано для того, чтоб удалить Гавриила в Новгород, видно из того, что на подлинном прошении Гавриила, которое он подал незадолго до смерти и в котором просил отставки и от управления Новгородскою митрополиею, доселе сохранилась чья-то карандашом надпись: «Воля Государя, чтоб, когда архиерей пойдет в отставку, то Новгородскую епархию соединить с Петербургскою».
14 декабря 1799 г. опальный митрополит покинул Петербург. Он ехал больным — в бреду и горячке, и в полубессознательном состоянии приехал в Новгород. Его на руках внесли в архиерейские покои, и он так разболелся, что опасались за его жизнь. Он приобщился. В начале 1800 года он писал в одном письме: «Я столько слаб, что ни встать, ни сесть, если не подымут, не могу. Ноги распухли и не могу не только ходить, но и стоять. Весьма исчезают силы мои. Я ожидаю, чтоб узреть Спасителя моего и перейти в будущую жизнь».
Такое состояние вынуждало бы митрополита просить об увольнении от всех дел, но его удерживало одно обстоятельство. Уезжая расстроенным и больным из Петербурга, он не произвел полного расчета по сдаче Петербургского архиерейского дома своему преемнику, уверенный в расположении его к себе. Но заведовавшие архиерейским имуществом лица показали неправильные цифры, недостаток некоторых вещей и денег, и дело дошло до того, что почти обвиняли престарелого архипастыря в присвоении себе казенного имущества. Все это вызвало переписку, крайне тягостную и оскорбительную для митрополита, и без того изнемогавшего.
Всегда деятельный, и тут, в последний год своей жизни, митрополит выказал обычную свою распорядительность, успел устроить летний архиерейский дом и обновил обветшавший городской.
Поселясь в древних, низких непросторных келлиях близ храма святителя Никиты, архиепископа Новгородского, митрополит, чувствуя близость смерти, еще усилил свои подвиги. За дверями храма, где ежедневно совершалась литургия, была спальная митрополита, и оттуда он слушал службу. Всякую неделю он исповедовался и в этом же храме приобщался.
Немного белого хлеба и горшочек сарачинского пшена с черносливом составляли его обычную пищу. После легкого послеобеденного отдыха с помощью двух канонархов он читал беседы Иоанна Златоуста и другие духовные книги. Часто он проводил всю ночь в молитве, стоя на коленях и проливая потоки слез. По субботам приходило к нему множество нищих, и он раздавал милостыню. Он любил из своих рук кормить голубей пшеницей, и они гак привыкли к нему, что садились ему на плечи.
В эту пору митрополит написал свое завещание. Драгоценные, жалованные ему вещи он завещал частью ризнице Новгородского Софийского собора, частью своему брату архиепископу Тобольскому Иоанну, незначительные деньги — на помин родных и на бедных учеников Новгородской и Александро-Невской семинарий.
Все более и более слабея, он отправил государю прошение об увольнении его от управления Новгородской епархией, с пожалованием ему пенсии и назначением в его управление московского Симонова монастыря, где он надеялся поселиться. Понятна была затаенная надежда старца окончить свои дни в родной Москве, в воздвигнутой им из развалин древней обители. Но на прошение его последовал столь же до странности сухой, как тот, которым он был лишен петербургской кафедры, указ: «Митрополита Новгородского Гавриила от увольнения епархией увольняя, повелеваем ему остаться в новгородском архиерейском доме, где он ныне находится».
За его долгую службу и заслуги пред Церковью и государством ему не дали даже пенсии… И оказалось верным сказанное им когда-то келейнику Феофану слово, что, может, со временем ждет его скудость.
Вообще, в нем замечали дар прозорливости. Однажды, посвящая ставленника, он пред великим выходом снял с головы его покров и не стал посвящать его. Впоследствии открылось, что этот человек был виновен в государственном преступлении.
Наконец усеянный при конце колючими терниями жизненный путь митрополита Гавриила окончился.
В 3 часа пополудни 26 января 1801 года, на 71-м году жизни, он тихо скончался, сидя на софе. Его окружали в эту минуту многие духовные лица, которых он пригласил, чувствуя приближение смерти.
Его схоронили в Софийском Новгородском соборе, в приделе Крестителя Господня Иоанна.
У места его упокоения была вделана в стену доска с надписью.
Петрозаводский юродивый Фаддей
Между жителями города Петрозаводска сохраняются предания о юродивом Фаддее, современнике императора Петра Великого.
В десятых годах истекшего девятнадцатого века один житель Петрозаводска, слышавший в детстве рассказы о подвижнике от его современников, очевидцев его жизни, составил рукописное жизнеописание его, благодаря которому уцелели некоторые сведения об этом человеке.
Фаддей был среднего роста, имел благородную осанку; был кроток и смиренен. Лицо его было благообразное, круглое и бледное, высокий лоб, изрытый морщинами. Взор его светился умилением и точно всматривался во что-то далекое, видное одному ему.
Жизнь его текла в великой чистоте, полна христианских добродетелей. Благочестие просветило его ясный от природы ум; он наделен был даром прозорливости и давал меткие советы тем, кто искал у него духовной помощи. Постоянный пост, убогая одежда — таковы были условия жизни Фаддея. Он носил грубую темную свитку, кожаный пояс и жесткую власяницу. Под нею тело его тяготили железные верит и крест на груди и плечах. В руках носил он железный посох.
Свои высокие духовная свойства — светлую душу, глубокий, тонкий ум, добродетели свои Фаддей скрывал под видом юродства.
Происходит он из Олонецкого края. Но из какого именно места — неизвестно. Люди, имевшие случай беседовать с ним, утверждали, что Фаддей пришел в Петрозаводск в 1706 году, когда при основании заводов переселяли туда жителей из других местностей. И поселился он в маленькой хижине, к северу от Петропавловского собора.
Бывая в храме, Фаддей молился всегда с великим усердием. Некоторые из его современников замечали как бы особое сияние на его лице, когда он приобщался святых Тайн. В церкви Фаддей наблюдал за прихожанами, терпеть не мог, чтоб они разговаривали между собою, и в таких случаях делал виновным строгий выговор.
Фаддей был весьма ревностен к православию. Он не терпел раскола. Когда раскольники пытались убедить его в истине своего учения, он вместо ответа читал им Символ веры, и бил нарушителей правой веры своим жезлом.
Постоянно занятый трудом или молитвой, Фаддей употреблял одну лишь постную пищу и то настолько лишь, чтоб поддержать жизнь.
Когда ему давали деньги, он относил их в церковь или оделял ими бедных.
На вопросы давал он ответы кратко и тихо, наставлял вразумительно. Дальновидные люди могли видеть в нем, и под видом юродства высокую духовную жизнь и великую мудрость.
Что в нем действовал в сильной степени дар прозорливости, доказывается следующим.
Он предсказывал уничтожение впоследствии Петровских фабрик и заводов и устройство, вместо них, новых, более обширных, умножение народонаселения, расширение самого города (который тогда заключался в нескольких строениях около собора и заводов на речке Лососинке), довольство жителей и большую известность этого места, населенного тогда одними рабочими заводов.
Народ с доверием слушал эти предсказания.
Часто входил Фаддей на самый верх Петропавловловской церкви, по существовавшим тогда наружным лестницам и оттуда, обозревая окрестности, он и предсказывал о переменах в судьбе Петрозаводска. Сойдя с лестниц, Фаддей долго молился пред дверями храма, потом вмешивался в толпы народа.
Народ вообще уважал его за его мудрость и добродетели. Однако, находились люди, которые считали Фаддея помешанным и глумились над ним. На их обиды Фаддей не обращал внимания и только молился за оскорбителей.
Благочестивая жизнь Фаддея обратила на него внимание чиновников и народа, которые почитали его и с радостью принимали его наставления.
В 1719 г., при проезде императора Петра Великого чрез Петровские заводы Фаддей сталь лично известен государю.
Когда при выходе императора из церкви, народ стал громко приветствовать его радостными кликами, вдруг из толпы выступил старец Фаддей в черной одежде, опоясанный ремнем, с железным посохом в руках и, приветствуя Петра, упал к его ногам.
Почтенный вид старца поразил императора, и он приказал своим спутникам поднять Фаддея. Затем, стал расспрашивать его, откуда он и как живет. Вообще царь остался под сильным впечатлением чистой и цельной личности юродивого и сблизился с ним. Фаддею открылся свободный доступ к царю, и, при каждом посещении государем Петровских заводов, он почасту беседовал с ним.
Памятна последняя встреча Фаддея с государем в 1724 году.
Посетив в этот год Петровские заводы и прощаясь с блаженным, государь сказал ему: «Прощай, почтенный и блаженный старец Фаддей. В молитвах своих вспоминай и на путь нас благослови».
Фаддей отвечать: «Господь Бог благословит вхождение и исхождение твое отныне и до века». Потом, от полноты чувства, со слезами, показавшимися в глазах, он сказал, что видит Петра в последний раз, и повторил в заключение: «Не бывать, не бывать, надежа-государь, не бывать!»
Эти слова не ускользнули от присутствующих, поразили они и самого Петра.
Говорят, что юродивый был тогда же арестован.
Но вскоре пророчество его сбылось. 28 января 1725 г. Петр Великий скончался. Пред кончиной, терзаемый недугом, государь вспомнил предсказание Фаддея и послал курьера на Петровские заводы, с повелением пустить юродивого на волю и производить ему пожизненный пенсион.
Но недолго могли применять к блаженному предсмертную милость государя.
Вскоре в 1726 г. окончил и Фаддей свою праведную жизнь и погребен был при многочисленном стечении народа. Над его могилой была устроена часовня, где благочестивые люди долго по его кончине служили по нем панихиды. Впоследствии эта часовня, к сожалению, разрушилась.
При входе в ограду Петрозаводского Святодуховского собора видна одинокая могила, обложенная кирпичом, с чугунной плитой без надписи. Это могила Фаддея блаженного.
Основатель Голгофо-Распятского скита иеросхимонах Иисус
Замечательный подвижник благочестия конца ХVII и начала ХVIII веков, иеросхимонах Иисус, родился в Москве в 1635 году и назывался в миру Иоанн. О происхождении его ничего неизвестно, кроме того, что отца его звали также Иоанн.
В юности хорошо обученный грамоте и чувствуя наклонность к духовной жизни, Иоанн был поставлен священником к одной из московских церквей.
С первых же шагов пастырской своей деятельности он обнаружил невольно свои высокие свойства. Строго следя за собою, он старался, как говорит его рукописное житие «творить истину и делать добро». Почти ежедневно он совершал службу, и, если литургию в его храме служил другой священник, о. Иоанн становился на клиросе и пел киевским напевом, сладостно, умилительно. Усердием к богослужению и чистой своей жизнью он привлекал в храм много богомольцев, к нему ходил народ и из других приходов.
К нему стремились зайти и на дом, чтоб послушать его беседы. Но о. Иоанн не любил, чтоб миряне рассеивали его утром, когда он готовился к службе или возвращался после богослужения домой. В свободное же вечернее время он охотно беседовал с посетителями.
Много молился о. Иоанн у себя дома.
Кроме обычных молитв он отправлял ежедневно иноческое правило, подвергал себя посту и уединению. Ночью, заперевшись у себя в спальней, он бодрствовал в коленопреклоненной молитве, со слезами и стонами вопия к Богу.
Посетители, искавшие у него облегчения своей душе, уходили от него удовлетворенными. Он успел приноровиться к званию, возрасту и понятию всякого. Со стариками он говорил о приготовлении к смерти и необходимой близости ее, с молодыми — о борьбе со страстями, с отцами семейств — о воспитании детей в страхе Божием. Все, что он говорил, он основывал на священном Писании и подтверждал примерами из жизни угодников Божиих.
Он был по природе своей миротворец. Он от души радовался, когда узнавал о примирении поссорившихся, хотя бы даже неизвестных ему людей. А, когда ему становилось известным, что в знакомом ему семействе явились несогласия, — он немедленно спешил туда и почти всегда успевал водворить мир между враждующими.
Дверь его была всегда открыта для нищих. Часто он угощал их обедом в своем доме и сам садился между ними, потчуя их, и, в то же время, назидая их духовной беседой.
Все шли к нему с горем. Кому подавал он милостыню, кому доставлял насущную пищу, кому семена для засева полей. На себя тратил он малые остатки от своих доходов, а все употреблял на милостыню. Входя в положение людей несправедливо теснимых, он предстательствовал за них пред высшими лицами, и редко ходатайство уважаемого священника оставалось безуспешным.
Слава добродетелей о. Иоанна распространилась широко по Москве. Стечение людей, желавших видеть его и говорить с ним, все увеличивалось. И он решился уединяться, чтоб избегнуть искушения тщеславия. Даже благотворения бедным стал он исполнять чрез верных людей, уклоняясь от личных сношений.
Между тем Бог назначал о. Иоанна к еще более обширной деятельности. Молва о нем дошла до слуха императора Петра I, и о. Иоанн сперва назначен был государем к одной из придворных церквей, а вскоре определен в духовники государя и всего царского семейства. Весь царский дом и близкие к государю лица окружали о Иоанна вниманием и уважением своим. А он и в этом новом положении продолжал оставаться отцом для сирот, кормильцем голодных, заступником и помощником несчастных.
Особенно любил он посещать узников, сидевших в тюрьмах за преступления и долги, и убогих, призревавшихся в богадельнях. Навещая их, он обласкивал их, наделял милостыней, расспрашивал о причинах заключения, старался разбудить их совесть, утешал их надеждой на Бога. Несколько часов в день проводил он в беседах с узниками, а в великие дни Пасхи и Рождества Христова угощал их и выкупал из тюрьмы, платя их заимодавцам из своих денег.
К себе же на дом посторонних о. Иоанн никого не принимал и сам никуда не ходил: он не желал, чтоб его видели где-нибудь, кроме как в церкви. Кто же нуждался в его совете, должен был писать ему, и о. Иоанн всегда в таких случаях отвечал.
Так прожил о. Иоанн до шестидесяти лет, как его, отличавшегося всегда прекрасным здоровьем, стали беспокоить болезненные припадки и обмороки. Он ослабел до того, что пролежал три месяца без всякого движения, но затем вполне выздоровел.
В эти годы уже время думать о последнем покое. Но о. Иоанну готовились великие испытания, вполне изменившие его жизнь, поставившие его на новый путь.
Точно чувствуя, что недолго ему жить прежней жизнью, о. Иоанн стал принимать к себе без исключения всех желающих. Число посетителей было громадно — и в беседах с ними о. Иоанну приходилось проводить иногда целые дни и ночи. Прощался он со всяким посетителем с какой-то скорбью, как будто не надеялся увидеться с ними.
Вскоре над о. Иоанном стряслась беда.
Известно, что преобразования Петра Великого среди русского общества встретили много несочувствия, много глухого противодействия, а отчасти и открытой вражды. Один Григорий Талицкий составил и распространял сочинение о том, что антихрист уже явился в мир, воплотившись в лице. Петра I.
Талицкий был казнен, со своими единомышленниками, но на допросе назвал среди сочувствующих ему лиц царского духовника о. Иоанна. Как ни была дика такая клевета, царь разгневался на своего духовника и велел немедленно отослать его к архиепископу Холмогорскому Афанасию при грамоте, в которой было сказано, что о. Иоанн посылается «с Москвы на Холмогоры по сыскному делу вора Гришки Талицкого, для пострижения и неисходного пребывания в Соловецком монастыре».
Это было во второй половине зимы 1701 года.
О. Иоанн с полным спокойствием вручил свою судьбу воле Божией и без страха отправился в путь. Архиепископ Афанасий принял его ласково, несколько дней даль ему отдохнуть в своем доме и затем отправил его при своей грамоте в Соловецкий монастырь.
Настоятель архимандрит Фирс предложил ему постричься, чтоб исполнить волю государя.
— Владыко святый, — отвечал ему о. Иоанн, — Промыслитель о всех, Христос Бог наш, привел меня к твоей святыне, чтоб чрез тебя я мог получить спасение. Что повелишь мне недостойному, то и сотворю.
Тут знаменитый, еще недавно могущественный царский духовник поклонился архимандриту в ноги до земли, и просил пострижения.
Для научения монашеской жизни о. Иоанн, нареченный в иночестве Иовом, был поручен опытному старцу. И стал он подвизаться великим подвигом: ничего он не вкушал кроме хлеба и воды, изумлял всю братию постом, ночным бодрствованием, безответной и смиренной покорностью. Монахи прозвали его Иовом постником.
Сперва назначено ему было послушание в братской поварне, куда он первый приходил на работу. Там он своими руками рубил дрова, носил их на плечах на высокие лестницы.
Стремление его к подвигам день ото дня все возрастало. Настоятель и старцы обители, признав его совершенным иноком, сняли с него все послушания. Поселясь в отдельной келии, он занимался молитвой Иисусовой, читал Св. Писание и другие душеполезные книги, а временами занимался рукоделием.
До государя дошел слух о высоко подвижнической жизни, которую ведет его бывший духовник. А полная невиновность его вполне обнаружилась. Государь стал звать его к себе, к прежней должности; но старца не манил уже к себе мир и прежний, хотя и благочестивый, быт. Его влекло уже не только к иночеству, но к одному из труднейших видов иноческой жизни — отшельничеству, и он переселился в Анзерский скит.
Уединенный, суровый Анзерский остров лежит в двадцати двух верстах от Соловецкого острова и прежде был необитаем. В 1616 году на нем поселился преподобный Елеазар, вокруг которого собралось несколько ревнителей скитской жизни. Келии отшельников стояли в версте одна от другой. В субботу вечером они собирались для общей молитвы в церкви, а в воскресенье после литургии расходились опять по келиям, дли уединенных подвигов молитвы и богомыслия.
Вступив в число братии Анзерского скита, о. Иов считал себя последним послушником, и всем смиренно служил, особенно больным и старым. Но вскоре братия избрала его своим начальником.
В новом звании своем о. Иов еще усилил свои иноческие подвиги. В сердце, мысли и на устах его была постоянно молитва Иисусова, а телом он неутомимо трудился, прежде всех приходил на богослужение и на работу и последним уходил. Весь день у скитян обыкновенно проходил в келейной и соборной молитве, трудах и послушаниях, а по ночам о. Иов обыкновенно обходил кельи. Если слышал он, что стоят на молитве, то радостно отходил. Если же слышал разговоры, то стуком напоминал о молитве и утром обличал наедине виновных. Этим обычаем подражал он великим отцам русского монашества, преподобным Феодосию Киево-Печерскому и Сергию Радонежскому.
Сам же настоятель большую часть ночи проводил, стоя на молитве на коленях, а с первым ударом колокола первым шел в церковь к утрене.
Скитяне и наружно должны были выражать свое внутреннее настроение. Они держали руки на груди, при встрече кланялись друг другу в пояс. Умиление и мир сияли на лицах их, приветливость была во взорах. Послушание было в скиту беспрекословное — ничего не делалось без благословения старших.
Заботясь о больных, о. Иов своими руками обмывал и перевязывал им раны, часто мазал больные места освященным маслом, и тем исцелял их.
В 1710 г. о. Иов принял схиму с именем Иисус, в память Иисуса Навина, вождя израильского.
Ища уединения, особенно же со времени принятия схимы, иногда от трудов настоятельства он удалялся куда-нибудь в пустынное место, а еще чаще уходил на время к пустынникам.
Однажды, именно 18 июня 1712 года, он посетил одного из них, Паисия, жившего у подошвы самой высокой горы этого острова, на которой теперь стоить Голгофский скит.
Гора эта расположена почти посреди острова, в 6 верстах от Анзерского скита, и имеет остроконечную вершину. Оттуда открывается глазу необъемлемое пространство моря, холмы, поросшие лесом, кое-где светлые озера, далее по зеркальной поверхности Белого моря другие острова и на горизонте очертания величественных зданий Соловецкого монастыря. Думают, что здесь начинал свои подвиги преп. Елеазар. И после него кто-нибудь из отшельников всегда жил у этой горы.
У подошвы ее о. Иисус пожелал провести несколько времени.
В первую же ночь, присев после долгой молитвы, он забылся тонким сном и увидел тогда Пресвятую Владычицу Богородицу, сиявшую неизреченным светом, и при Ней преп. Елеазара Анзерского. Старец в благоговейном ужасе упал пред Нею, и услышал тогда Ее голос:
«Сия гора отныне нарицается второю Голгофою. На ней будет церковь во имя распятия Сына Моего и Бога, устроится скит и наречется Распятским. Соберется множество монахов и прославится на ней имя Божие. Я сама буду посещать гору и пребуду с вами вовеки!»
Тогда видение прекратилось. Но тотчас послышался другой голос:
«Освяти гору Голгофу и поставь на ней крест!»
Это явление было рассказано о. Иисусом духовному его брату о. Паисию, который описал его резными словами на деревянном кресте, сделанном руками старца и хранящемся в скиту поныне.
С тех пор о. Иисус стал заботиться об устройстве на этой горе скита. От Холмогорского владыки было получено на то разрешение, устроена там церковь и в 1715 г. освящена во имя Распятия Господа Иисуса Христа.
Император Петр Великий, узнав о явлении, бывшем его духовнику и о начале скита, помогал ему: так, он велел из Архангельских казенных магазинов отпускать ежегодно хлеб для Голгофской братии. Сестра царя, царевна Мария Алексеевна, жертвовала в обитель утварь, доселе хранящуюся там.
Всего собралось братии до 20 человек. По-прежнему настоятель, подражая великому учителю иноков, преп. Серию, подавал всем пример смирения и трудолюбия, рубил дрова, носил на гору воду, месил тесто в пекарне, невзирая на свой возраст.
Если рукодельем своим старцу удавалось заработать немного денег, он делил их на три части: одну для церкви, другую для братии, а третью для нищих.
Имущества у него не было никакого, кроме немногих духовных книг и двух ветхих одежд. Одну из них, власяницу, он носил прямо на теле, вместо белья. Другую, ветхую рясу, надевал сверху.
Жизнь в скиту была в высшей степени суровая.
Старец достиг благодатных даров.
Братия роптала, что слишком трудно носить воду на гору из озера. О. Иисус помолился, чтоб открылась вода на самой горе. После молитвы его явилась старцу Пресвятая Владычица с преп. Елеазаром и двумя ангелами и указала ему место для колодца. Когда утром стали копать — докопались до обильного источника чистой и вкусной воды.
Раз у келии старца притаились разбойники, выжидая, когда он уйдет к утрени, чтоб тогда войти и ограбить келью. Читая правило, прозорливый старец прибавил к молитве своей такие слова: «Пошли, Господи, сон утрудившимся в суетном угождении врагу». Двое суток проспали воры у его келии, пока старец не разбудил их. Он, накормив их, отпустил, но начальство захватило их и посадило в тюрьму. Выпущены они были по просьбе о. Иисуса, покаялись и целое лето трудились для обители.
Один из скитян, которого волновали страсти, пришел просить помощи у старца. Научив его борьбе с ними, о. Иисус прикоснулся к телу его своим жезлом. И страсти навсегда погасли в этом иноке.
О. Иисус получил от Бога уведомление о времени смерти. Он простился с братиею и тихо почил 85 лет от роду — 6 марта 1726 г.
Необыкновенный свет в минуту кончины его осветил келию, слышалось небесное пение и разлилось благоухание.
Тело его почивает в каменном храме на вершине Голгофы, и имя его в северном поморье пользуется большим почитанием.
Пустынножитель Феофан и ученик его Климент
Один брат Соловецкой обители, именем Петр, бывши на Анзерском острове, по монастырским нуждам, часто посещал тамошнего пустынножителя Феофана, жившего под горой, называемой Голгофа. Однажды, ведя духовную с ним беседу, он спросил его: «Отче Феофане! Сколько лет жительствуешь ты в пустыне?» Старец отвечал: «25 лет». — Тогда Петр стал просить его: «Скажи мне, отче, Господа ради, где и как жил ты прежде, как ушел в пустынь сию, и как здесь подвизался?» — Старец прослезился и сказал: «Усердное твое прошение побеждает меня. Выслушай славы ради имени Божия, и во спасение души своей.
Я жил в Соловецкой обители, и был там просфорником; у меня был ученик Климент; и у обоих нас было одно желание — отойти на пустынную жизнь. Ученик мой любил пост, и вкушал пищу иногда чрез вечер, а иногда чрез два дня. В одно время нашло на него сильное стремление в пустынь, и, упав к ногам моим, он усердно начал молить меня, чтоб благословил я его идти в пустынь. Уступая ему, я отпустил его. Тогда удалился он вглубь Соловецкого острова, в густые леса; выкопал там пещеру, и начал жить в ней. Я же всегда имел попечение о нем; и, наготовив для него из хлеба сухарей, иногда сам относил, а иногда, особенно зимой, посылал ему чрез одного богобоязненного солдата. Ходя таким образом туда часто, то я, то он, мы сладко беседовали с отшельником о разных духовных вещах. Тайна уединения его как-το сама собою скоро открылась. Один штатный служитель монастыря, намеренно или ненамеренно, идя по проложенной нами тропинке, дошел до самой пещеры ученика моего, и узнал его. Возвратясь же в монастырь, сказал о том настоятелю, которым был тогда о. архимандрит Иероним. Настоятель тотчас послал за ним служителей и некоторых монахов, и они привели его, против воли, обратно в монастырь. Так опять начали мы жить вместе. Но у Климента не погасало желание окончательно утвердиться в пустыни. Прожив одну только зиму в монастыре, едва он дождался весны, как опять начал неотступно просить меня, чтоб я отпустил его в пустынь. Я опять благословил, и, дав малую меру сухарей, охотно отпустил, зная крепкую его веру и установившийся нрав в послушании. Узнав о сем, архимандрит оскорбился; и опять снарядил служителей и солдат и монахов искать его по всему острову. Я же послал к нему того солдата, который и прежде к нему ходил, сказать, что его ищут. Он успел уведомить его; я же усердно молил Господа Бога, скрыть его от мятежа человеческа. Посланные много трудились, ища, и, не найдя его, возвратились без успеха. Спустя же несколько времени, я опять послал того же солдата уведать, где и как живет ученик мой. Солдат ходил по всему острову, и не нашел; не узнал даже — жив ли он, или нет. Так разлучился я с учеником своим.
Наконец разгорелся духом и я, привести в исполнение всегдашнее мое желание, водвориться в пустыню; и, положась на помощь Божию, пошел в путь. Сначала много ходил я по острову, ища ученика своего, и, не найдя нигде, выбрал себе место особое, между крутыми горами, в глубочайшем рве. Там поставил хижину и начал в ней жить, со страхом работая Господу, во всяких нуждах и лишениях, каясь о грехах своих. Тут я в первый раз начал испытывать злобу бесов. Они являлись то как разбойники, то будто воинство ополченное, и великий наводили на меня страх и ужас. Тогда начал я прилежно молить Бога, и Пресвятую Владычицу, и Преподобных Отец наших Зосиму и Савватия, чтоб явил Господь мне или ученика моего, или прочих Своих безмолвствующих рабов. Ходя опять с этою целью по острову, нашел я в одном месте двух рабов Божиих, живущих здесь уединенно в одной келии уже 7 лет. Но они ничего не знали об ученике моем; и стало мне думаться, что он уже умер. Однако ж я не переставал искать его, и молитвенно воздыхать о нем. Но меня разыскали штатные служители, посланные о. архимандритом за мной и увели обратно в монастырь. Тогда о. архимандрит, призвав меня к себе, заклинал меня не выходить из монастыря, пока он жив; в противном же случае отнимал всякое благословение. Так и нехотя должен был я оставаться надолго опять в монастыре, в общей жизни, на послушании.
Немного спустя после сего, о. архимандрит избрал меня закупать разные предметы для обители в городе Архангельске. Сколько я ни отказывался, ссылаясь то на немощь свою, то на неспособность к такому делу, он приказал мне отправиться. Все лето хлопотал я по порученному мне делу. Когда же к зиме переехал в Суму, на Соловецкое подворье, то здесь исконный наш враг поймал меня, и начал я жить развратно. Впрочем, милосердый Господь не попустил мне навсегда гибнуть в руках вражиих. Когда приехал я в монастырь, то позвал меня к себе звонарь, который слабо видел, и поведал мне то, что случилось с ним.
«Отче Феофане, — говорил он, — кланяется тебе ученик твой Климент». Тогда я начал спрашивать у него, как и где видел его, и как он живет. И он рассказал, что видел и слышал.
В бытность мою на Анзерском острове, шедши однажды на Голгофу к старцам, я сбился с дороги в сторону для ягод; но, занявшись исканием их, не заметил, как отошел далеко и потерял путь. Трое суток блуждал я по пустыне, бродя туда и сюда, чтоб найти дорогу, и не находил. На третий день увидел вдали дым, и очень обрадовался, полагая, что здесь укрывается какой-нибудь потаенный раб Божий. Подойдя ближе, увидел я в горе малую скважину, взлез к ней, и понял, что тут была келия. Отдохнув, я начал творить молитву; и раб Божий, живший в ней, сказав аминь, отворил наконец двери: и я вошел. Помолившись, я сел вместе с ним. Я не узнал его; а он признал меня, и спросил: „Брат, — не ты ли звонарь — такой-то?» Я отвечал: „Так — я“. „Но почему ты, отче, знаешь меня?» — „А разве ты, — продолжал отец, — не узнал меня? Помнишь ли отца Феофана просфорника, и ученика его Климента. Я самый ученик его Климент». Тогда я начал просить его, чтоб сказал, как пришел сюда, и как здесь проживает. Он охотно все рассказал. „Когда, — говорил он, по вторичном моем выходе из монастыря в пустынь, отец Феофан известил меня чрез известного солдата, что архимандрит опять послал искать меня; тогда я, набрав небольшой мешок сухарей, пришел к берегу моря, и связав случившиеся там три бревна вместе, сел на них, оттолкнулся от берега и отдался водной стихии, болезненно в страхе и трепете взывая к Господу Богу моему: Владыко, Христе Боже мой, не оставь меня, — окаянного раба Твоего, и спаси, имиже веси судьбами. Неси мене на крылах ветра, дышащего по воле Твоей; если же не хочешь покаяния моего, то потопи меня в глубине. Буди во всем воля Твоя. Так, носимый волнами, пристал я, по Божиему смотрению, к этому острову, и, благодаря и хваля Господа, вышел на берег. Прошедши внутрь острова, увидел, что место весьма удобно к уединенной жизни, построил хижину, как видишь, и вот живу в ней уже 6-й год”. — Тогда я спросил его, чем он питается, и какова его там уединенная жизнь. Он показал мне в углу келлии коренья, называемые: вакха, — их легко там добывать в большом количестве. “Их, — сказал он,- истираю я в муку, и, мешая с березовой корой, готовлю себе хлебы. Вот чем питает здесь меня Владыко мой. Пребывание мое здесь блаженно и небесно благодатию Божиею, как и всякого истинно избравшего безмолвие. Одна нам всем пустынникам напасть — от бесов, злобы коих никто, впрочем, и не знает, как должно, кроме нас. Но всесильна благодать Божия, и трудно им противу рожна прать. Вначале я много пострадал от коварства их: то страх наводили они на меня разными привидениями; то в сон ввергали, особенно в часы молитвы; то пищу предлагали прежде времени, чтоб нарушил я пост похотением; случалось и раны терпеть от них на теле, и оставаться едва живым. Но ради терпения моего и веры в Господа, Всесильного Спасителя нашего, теперь прекратились все их козни». В такой душеспасительной беседе прошла вся ночь. „Теперь ты скажи мне, брат, — спросил о. Климент, — жив ли о. Феофан и как живет?» — Я отвечал ему, что ты ныне закупщиком. Услышав это, он всплеснул обеими руками, и, упав ниц на землю, горько плакал и рыдал; встав же от земли, сказал мне: „Ах брат! Он уже погибает. — Увидишь, напомни ему одно, — где его прежнее стремление к пустынной жизни». Напитавшись такою святою беседою, я поклонился рабу Божию, и, испрося его благословение и молитв о великих грехах моих, собрался в путь. — Выведя меня из пещеры, он показал мне дорогу к скиту тамошнему; и так мы разлучились. Вот зачем я просил тебя прийти ко мне, — чтоб рассказать тебе все это, — о любезном тебе ученике Клименте».
Слыша это, я умилился душою, и сокрушился над своим падением. Сознавая всю великость моих грехов, я поверг их в бездну милосердая Божия, крестною Смертию Господа Иисуса Христа нам исходатайствованного, и тем победил дух отчаяния, начавший было теснить меня. Взяв на мало дней хлеба, я ушел тайно из монастыря, и, сыскав малую лодку, сел в нее и пустился в море, вручая себя всего Богу. Немного спустя, начался сильный ветер, поднялась великая буря, море колебалось и кипело волнами. Видя такую беду и угрожающую мне скорую погибель, из глубины сердца возопил я к Господу: „Владыко Господи, помилуй меня окаянного грешника, и даруй мне прежде конца принести Тебе покаяние. Пощади Твое создание, Владыко. Если и грешен я много, но все Твоя тварь. Благоволи, Господи, явить милость Твою на мне. Или — яви и правду Твою, и, что угодно пред очами Твоими, то сотвори. Если благоволишь помиловать и принять мое покаяние, слава милосердно Твоему. Если предашь меня праведному суду и наказанию, слава правосудно Твоему. Во всем да будет воля Твоя всесвятая». Я изнемог и от страха, и от холода и жестоких ветров, и лежал без чувств, почти как мертвый, не зная, куда несли меня волны. Так плавал я в море 10-ть дней. Буря прибила меня к берегу между Камой и Сорой. — Очувствовавшись, я кое-как взобрался на берег, и, через силу собрав дров, развел огня и стал греться, благодаря Бога, Творца твари, за спасение и избавление меня грешного от очевидной смерти. Укрепившись несколько, я начал молить благую и премудрую волю Божию, показать мне место, где бы я мог спастись. Вскоре, подошед ко мне, один поселянин, спросил: „Что, отче, сидишь ты здесь и о чем плачешь?» Я сказал ему свое намерение, и просил его свести меня в глубочайшую пустыню, или в непроходимые леса. Он охотно показал мне такое место, — и даже с кельей: и я поселился там. Так укрылся я от взоров человеческих и одному Богу возносил покаянные мольбы. Но не укрылся я от врага. Ненавистник рода христианского не переставал искушать меня и сам, и чрез людей. Так, однажды поселяне, ловя зверей, напали и на меня, много били и мучили, и в озере купали, и келию сожгли, допытываясь и доискиваясь денег. „Отдай нам деньги, — говорили они. — Мы знаем, что ты был закупщиком монастырским». Они оставили меня едва живым. Но, с помощью Божиею, я все перетерпел благодушно, моля от сердца Бога, не поставить им этого в грех. Когда они удалились, пришед в себя, я намеревался отправиться в дальнейшие леса: собрался и пошел. После долгого странствования, нашел наконец небольшую гору, расклал огонь, чтоб согнать снег, и, когда показалась земля, начал копать пещеру, и, таким образом устроив келию себе, поселился в ней. Живя так, особенно в зиму ту, много пострадал я от голода, питаясь мхом с дерев, гнилушками, березовой корой; летом же собирал себе траву и ел ее, как скот, каясь о грехах. От ядовитых трав выпали все почти мои зубы, и дивиться должно, как еще осталась целой внутренность моя. Повсечасно, ожидая смерти голодной, я усердно взывал к Господу о помиловании: и Господь наконец посетил меня Своею благодатию. Спустя пять лет страдания и бедствования, узнали наконец о мне жители тех мест; и, по доброте своей, начали приносить мне нужное. С тех пор я уже не терпел больших нужд и прожил там в блаженном покое и безмолвии, беседуя с Единым Богом, 24 года. Потом, не знаю каким образом, пришел туда ко мне из Соловецкого монастыря иеромонах Иосиф; взял меня оттуда, и возвратил в монастырь; а оттуда перевезли меня в эту пустынь, где и живу».
После этой беседы Петр возвратился в обитель, часто поминая об отце Феофане и втайне помышляя, снова посетить его. Но чрез год, он увидел его в самом монастыре, увидел измученным, расслабшим, без волос на голове и без бороды. Проникшись жалостью, Петр молчал от изумления, и, наконец, улучив время, пришел к о. Феофану, и, в беседе спросил: «Отчего это, отче, у тебя такая немощь? И где волосы твоей головы и борода?» Тогда отвечал ему старец: «Чадо, или неизвестна тебе злоба бесовская? По отходе твоем, однажды, когда я стоял на молитве, многое множество бесов набилось в келию мою, в видах страшных, странных и уродливых, с шумом и гамом. Видя это, я сотворил крестное знамение, и поверг себя Богу всевидящему и всесильному.
Они начали бить меня, я же, творя молитву, смело протягивал руки, чтобы уловить их, но густой дым все скрыл от взора моего, — я чувствовал только удары: — кто бил прутьями, кто пихал ногами, кто заушал. Измучив меня таким образом до полусмерти, они начали палить меня огнем, и опалили мне и голову и бороду. Это случилось со мною в начале зимы, которую, по этой причине, я пролежал всю в крайней болезни; особенно первые три дня я был совершенно недвижим, и почти без чувств; — а потом меня взяли сюда».
Вот что лично слышал и видел Петр от старца, о самом старце, — и что потом рассказал всем. Дальнейшие же обстоятельства его жизни проходили под глазами всех.
Проведши ту зиму в великом изнеможении, на иждивении скита Анзерского, после святой Пятидесятницы, по причине усиления болезни, он взят в Соловецкий монастырь (1819-го года), и помещен в чулане при хлебне. Болезнь усиливалась: он страдал горячкой и не мог принимать пищи, потому что все было ему горько. Но, слабея телом, он крепнул духом. После долгой подвижнической уединенной жизни, эти очистительные болезни предсмертные, благодушно им принимаемые, не расстраивали его духовного преуспеяния, а, напротив, просветляли и возвышали. В нем начали наконец видимо действовать благодатные дары Божии, хотя не для всех заметно, и даже, может быть, без ведома его. Так однажды, служивший. в хлебне монах, Аввакум, всячески заботившийся о его покое, принес к нему пищу, набранную в поварне, и просил старца вкусить, хоть сколько-нибудь. Старец, посмотрев на пищу, сказал: «Ах, брат! Для чего ты взял эту пищу? Какая она смрадная и отвратительная; потому что дана с проклятием, а не с благословением». — Брат хотел уверять, что ее дали охотно, без всякого ропотливого и клятвенного слова. Но старец прервал его и сказал: «Всякая ложь, брать, не от доброго духа. Хорошо, что прикрываешь брата и не хочешь смущать меня. Но я знаю, что говорил тебе келарь Сергий, когда ты попросил мне пищи: что я напрасно поедаю хлеб монастырский, что и лицемер я, и пустосвят, — и зачем не умираю, и многое другое. Нет, брат, прими прочь такую пищу, и сам не употребляй ее, а выбрось птицам. Подай лучше мне немного той, которую ты вчера принес для себя». — Брат Аввакум поспешно принес: «Вот эту, — сказал старец, — можно вкушать: она очищена и освящена именем Божиим и благословением». Слыша это, брат Аввакум дивился, как старец все знает, не видав ничего самым делом.
В другое время этот Аввакум был в немалой скорби, оттого что наготовил много хлеба, а расхода ему не было, и он начал плеснеть. Старец, призвав его, спросил: «О чем скорбишь ты, брат? Не скорби, скоро разобраны будут все, еще не достанет». Действительно, на другой день начали приезжать богомольцы, и в два дня разобрали все хлебы.
Еще прежде того, — когда старец был на Анзерском острове, показал он необыкновенную прозорливость. Однажды монах Варнава с двумя послушниками заготовлял рыбу в тоне, называемой Кирилловой. В один вечер этот монах был в досаде, роптал, что у них было плохое питье, именно: квас вскис и заплеснел. Имея доверие к о. Феофану, он утром пришел к нему по обыкновению для беседы. Старец, встретив его, и, ничего не спрашивая, начал укорять его за малодушие, нетерпеливость, забвение обета нищеты и всякой скудости. Дивясь прозрению старца, инок, сотворив поклон, просил прощения и молитв.
И много других опытов прозрения показал старец.
Вследствие такого видимого совершенства духовного, старец, несмотря на то, что лежал в невидном месте, не мог укрыться от лиц искавших душевной пользы. Очень многие ходили к нему и назидались. Старец скорбел, что таким образом, против воли, нарушается его безмолвие; но все терпел благодушно, ради Господа, именем Которого непрестанно дышал. Болезнь между тем усиливалась и увеличивала слабость. К посту Св. Апостол старец перенесен из хлебни в келию к одному из учеников своих. Спустя три дня, старец, видя приближающуюся кончину свою, попросил исповедаться и приобщиться Св. Христовых Таин. По приобщении же тотчас начал озираться по сторонам, и, как бы отворачиваясь от кого, велел ученику своему Антонию покадить келию и сени росным ладаном. После этого просветлел он лицом и начал кончаться, и, промучившись в предсмертном томлении с час, предал дух свой Богу.
Так отошел ко Господу старец, имея от роду 80 лет, 26-го июня 1819 года в 3 часа по полуночи; и погребен внутри обители близ часовни Преподобного Германа.
Начало Саровской пустыни и первоначальник ее иеросхимонах Иоанн
К числу знаменитых русских иноческих обителей — знаменитых не древностью своей, а высокой жизнью иноков — принадлежит Саровская пустынь.
В короткое время своего существования она выставила ряд замечательных настоятелей, впереди которых не только по времени, но и по достоинству стоит первоначальник пустыни Иоанн.
Начавшись при необыкновенном стечении событий, предзнаменованная чудным образом, Саровская пустынь дала русскому народу необыкновенных людей.
Из нее вышел игумен Назарий, восстановивший Валаам, который доселе, среди замечаемого во многих мужских монастырях упадка, является пышно цветущей, могучей, крепкой, ветвистой отраслью иночества.
Еще же большее значение Сарова в том, что здесь с ранней юности жил, подвижничал и скончался великий старец Серафим, — один из величайших людей христианского мира.
Местность, где расположен Саров, была издавна населена народом финского племени, мордвой. Доселе сохранились там курганы — мордовские могилы, и встречаются остатки их сооружений, в виде ям и углублений в почве. Племя это до нашествия татар платило дань рязанским и владимирским князьям.
Очень вероятно, что на той горе, где возвышается теперь Саров, был русский сторожевой пост. Возможность эта подтверждается нахождением в почве на горе при основании пустыни крестов.
В 1298 г. татары покорили это место под предводительством ширинского князя Бахмета. И, вероятно, тогда же построен был на месте теперешнего монастыря, на горе между речками Сатисом и Саровой, татарский город Сараклыч. Он называется «царственнейшим» городом, занимал значительное пространство и был сильно укреплен. Четыре части его, окруженные отовсюду реками или глубокими рвами и высоким валом, обороняли друг друга. Часто бывали здесь битвы с окрестным населением, и первые монахи находили здесь в земле стрелы, сабли, копья и много человеческих костей.
Девяносто лет сидели здесь татары, и хан Бехан (1389 г.) был последним владетелем города. Теснимый местным населением, которое после Куликовской победы Димитрия Донского, уже не считало татар непобедимыми, Бехан должен был удалиться за Мокшу, где татары постепенно рассеялись по разным селениям.
Стольный город Сараклыч стал приходить в запустение. Он зарос лесом, заселился дикими зверями. Мало-помалу оживленное некогда место города превратилось в дремучий бор, и исчезла память о тех, кто тут жил. На существование города указывало лишь имя, данное месту жителями: «Старое Городище».
«Лес великий — говорится в сказании о Сарове — и древа, дубы и сосны, и прочие поросли, и в том лесу живуще — многие зверие, медведи, рыси, лоси, лисицы, куницы, а по речкам Сатису и Сарову — бобры и выдры — и место то незнаемо бысть от человек, кроме бортников — мордвы».
Триста лет пустовало это место.
В 1664 г. пришел сюда пензенский инок Феодосий, и, поставив келью на валу бывшего города, стал подвизаться тут.
Иногда он ходил проповедовать жителям ближайшего села Кременок и передавал им о необыкновенных явлениях, которых он был свидетелем. Не раз по ночам он видал небо как бы раскрывшимся, оттуда являлся свет, освещавший всю гору; иногда сходил сверху огненный луч, иногда слышался громкий благовест многих колоколов. Все это утверждало Феодосия в мысли, что этому месту суждена великая будущность.
Феодосий кончал последние годы жизни в Пензе. После него здесь подвизался старец Герасим. Этот старец, проводивший жизнь попеременно в великих трудах и молитве, тоже был свидетелем разных знамений.
Стоя на молитве в праздник Благовещения, он услышал такой сильный звон, что гора, казалось, колебалась от него, и с тех пор этот звон слышался ему часто. «Мню, яко место сие свято», — говорил старец.
Привлеченные молвой об этом необыкновенном звоне, полагая, по суеверию, что это означает присутствие там клада, несколько крестьян села Кременки, стали рыть почву. Клада они не нашли, но нашли шесть четвероконечных каменных крестов и один медный.
Старец Герасим окончил жизнь строителем Краснослободского монастыря.
По его уходе, лет десять или более это место опять стало необитаемым, а окрестные крестьяне одни были свидетелями все не прекращавшихся на «Старом Городище» знамений. То при ясной погоде слышался там гром, то доносился колокольный трезвон. Суеверные жители продолжали тщетно искать в горе кладов. А место было все пустынное, пока не пришел сюда человек, избранный Богом, чтоб заселить его.
Иеросхимонах Иоанн был сын причетника села Красного, Арзамасского уезда, Феодора Стефанова, и родился в 1670 г., в миру назывался тем же именем Иоанна, которое получил впоследствии при пострижении в схиму.
Отец его был человек благочестивый и окончил жизнь в Арзамасском Введенском монастыре схимонахом с именем Феофана. С ранних лет Иван привязался к церкви, помогал своему отцу на клиросе, пел и читал.
Чтение духовных книг, особенно же житий святых, было его любимым занятием, и рано стала возникать в нем мысль о монашестве.
Одно видение укрепило его в этом намерении.
Он видел во сне икону Пресвятой Богородицы, стоявшую на воздухе. Икона, обращенная ликом к нему, сходила на храм и как бы призывала его к себе. Ни о чем он не думал в ту минуту, а только с великою радостью смотрел на икону и плакал.
Это видение он принял как зов Господа и Пресвятой Девы к монашеству. Бывали времена, что решимость его ослабевала; но потом, в страхе и раскаянии, что он не послушался таинственного зова, он опять укреплялся в своем решении, и молил Бога указать ему определенно свою волю.
И вот он увидел новый сон.
Он находился в доме своих родителей, сидел в раздумье все о том же неисполненном своем намерении. Вдруг вошли к нему иноки с книгой и монашеским одеянием.
— Мы пришли постричь тебя по твоему желанию, — сказал старший из них, с виду иеромонах, и, взяв ножницы, он совершил пострижение…
6 февраля 1689 года, на 19-м году от рождения, Иван был пострижен с именем Исаакия в Арзамасском Введенском монастыре.
Некоторые отголоски мирской суеты, неизбежно проникающие в стоящие в городах монастыря и частые посещения родных и знакомых (родное село его было в 6-ти верстах от Арзамаса) принудили Исаакия искать полного уединения.
От пришедшего в Введенский монастырь монаха Филарета (Санаксорского) Исаакий узнал, что в дремучих Темниковских лесах, между Сатисом и Саровом, есть удобное для отшельничества место. Вместе с Филаретом Исаакий отправился туда и обошел все «Старое Городище». Красота этого места, непроходимая глушь, суровая дикость, совершенное безлюдье, величественная тишина этой таинственной горы: все произвело глубочайшее впечатление на молодого восторженного инока.
Помолясь, он вместе с Филаретом водрузил на горе крест и вернулся в монастырь с твердым намерением переселиться сюда.
В 1691 г. Исаакий, которому был тогда 21 год, с благословения настоятеля и своего духовника, поселился вместе с Филаретом на «Старом Городище».
Только месяц прожили они здесь. Устрашенный трудностями пустыннической жизни, Филарет вернулся в Санаксарскую пустынь, куда пошел и Исаакий. Выделяясь среди братии ревностной жизнью, он 22-х лет был рукоположен во иеромонаха, для чего ходил в Москву.
Но, по возвращении в Санаксар, сердце его опять разгорелось желанием пустыннической жизни. Он стал отыскивать себе сотоварища, и нашел его в лице еще не постриженного «бельца», жившего в Спасском Арзамасском монастыре, Андрея.
Весною 1692 г. Исаакий опять пришел с Андреем на Старое Городище, и поставили на валу келию. Чрез несколько времени Исаакий остался один.
Тяжела, полна искушений жизнь пустынника, и, чтоб укрепить душу постоянною памятью о смерти, он стал рыть в горе пещеру, как символ гроба.
Этот труд рассеивал помыслы, искушавшие его, и давал ему душевный мир.
Вскоре Бог утешил его.
Однажды после долгого труда Исаакий прилег и как бы сквозь сон увидел себя стоящим у Киева, близ Киево-Печерской Лавры, на поляне, отовсюду окруженной лесом. Поляна была полна народа, и он услышал говор: «Архиерей Иларион идет!» Он увидел архиерея, в мантии и с жезлом, шедшего прямо на него, и благословившего его. Тогда Исаакий почувствовал в сердце необыкновенный мир, и в этом чувстве очнулся. Размышляя о сне, он решил, что, вероятно, это был тот Иларион, который первый стал копать киевские пещеры; но ему не было известно, был ли тот Иларион архиерей. Справившись, он узнал, что Иларион был митрополитом Киевским.
Время от времени присоединялись к отшельнику товарищи, но скоро уходили от него, и он оставался терпеть один.
Как все пустынники, он должен был вести постоянную и тяжелую борьбу с врагом спасения. Как некогда великим преподобным, так теперь Исаакию виделись страшные призраки. Тогда искуситель являлся ему в виде целых полчищ, с воплем гнавших его с этого места; иногда в виде близких лиц, будто бы призывавших его назад в мир, где он мог бы быть им полезен. Подчас находила на него страшная тоска и уныние, представлялись все удобства жизни в монастыре, среди братии, и ненавистной казалась пустынная келия. Брался он за рукоделие или чтение: все валилось из рук; становился на молитву, нападали нечистые, хульные помыслы.
К таким внутренним страданиям присоединилась тяжкая телесная болезнь.
Все тело его было покрыто как бы одним струпом, а изнутри терзала страшная боль в желудке.
И вот, в таких обстоятельствах с величайшим напряжением, всеми силами своей души, отшельник стал вопить к Богу, чтоб Он не оставил его без помощи. И молился он со слезами, со стонами, до полного изнеможения. Тогда, после такой молитвы, на душу его сходила божественная радость, утишала болезнь, отгоняла помыслы, подавала мир… А там снова начинались скорби и искушения.
Среди такой страшной борьбы подано было Исаакию облегчение. В Санаксарском монастыре была крайняя нужда в иеромонахе, для совершения литургии. Братия пригласила Исаакия.
Около года прожил у них Исаакий, ежедневно совершая литургию и приобщаясь. И от благодати таинства прекратились скорби и искушения; мало-помалу смягчилась, стала прекращаться, а потом и вовсе исчезла болезнь. И, когда он вернулся опять в пустыню, больше «не бысть стужения и исчезоша вся болезни тела и чрева, и бысть в велицей тишине и мире; ничтоже от тех страстей страждущи».
Однажды пришел в пустыню Соловецкий монах Николай и, познакомясь с Исаакием, высказал ему свое намерение, построить на Старом Городище церковь. Хотя мысль эта казалась Исаакию неосуществимой: он принял ее глубоко в душу. Некоторые знамения подтверждали зарождавшуюся в Исаакии веру в то, что здесь будет храм.
Между тем Господь вывел Исаакия на широкий путь общественно-церковной деятельности. О. Исаакий стал ревностным борцом за православие против раскола.
Раскол в Нижегородской области появился с самого начала его возникновения и быстро распространялся. Обширные лесные пространства помогали раскольникам укрываться от преследователей. На реках Керженце и Вельбожа образовались раскольничьи населения и скиты, среди которых пользовался особым уважением скит под начальством Ионы. У Ионы было два ученика — монах Филарет и белец Иоанн Димитриев.
Встречаясь с раскольниками при посещении монастырей, Исаакий беседовал с ними, сильно сокрушался об их заблуждениях и долго боролся с желанием идти к ним с проповедью.
В 1700 г., по случаю голода, более всего поразившего северные места, многие жители переместились на время в более южные области, и, среди таких переселенцев, раскольник Иван Корелин из-за Волги, бродил по городам и селам за милостыней. Зашел он на мельницу, бывшую в двух верстах от пустынной келии Исаакия, и, по просьбе хозяина, надолго здесь остался. Тут познакомился он с о. Исаакием, и часто беседовал отшельник с раскольником, выясняя ему все его заблуждения. Наконец сознал Иван Корелин свою неправоту, и вернулся к Церкви православной. Отец Исаакий постриг его с именем Иринея. С ревностью новообращенного Ириней умолял о. Исаакия ехать на Волгу, чтоб помочь его бывшим собратьям, в их духовном недуге, как помог он ему. Но о. Исаакий решительно отказался, предоставляя дело воле Божией. Тогда Ириней стал просветительно действовать на ближайших раскольников.
На Макарьевской ярмарке о. Исаакий имел случай встретиться со многими раскольниками и, между прочим, с самим Ионой. Мягкость и отсутствие всякой резкости в речах о. Исаакия благоприятно подействовали на раскольников, и они стали упрашивать его приехать к ним в скиты. Наконец они сами явились в Саровскую пустынь, вызвали к себе из Арзамаса Исаакия. Влияние подвижника и теперь оказалось столь же благотворным: ученик Ионы, монах Филарет, перешел в православие и впоследствии выстроил за Волгой, в своем скиту, церковь. Теперь уже Исаакий не стал отказываться от поездки за Волгу. Между тем, вернувшись в скит, Филарет созвал братию и объяснил ей, что сознал свои заблуждения, понял, что находился все время в «прельщении». Это заявление ошеломило раскольников. Но кротко и с любовью, неутомимо стал объяснять Филарет заблуждения раскола, подолгу говорил с каждым отдельно и достиг того, что все они убедились в истине православия. По горячим просьбам Филарета, в в скит приехал о. Исаакий.
Трогательная была минута, когда с воплем и слезами раскольники отреклись от прежнего своего заблуждения и просили присоединить их к великому стаду Православной Церкви. Две недели провел с ними о. Исаакий, поучая их. Всего обратилось в православие свыше 60 человек.
Так первым проник в неприступные доселе твердыни раскола — скиты Бельбожа и Керженца — поборник православия Исаакий. И можно сказать, что он расчистил и подготовил почву, на которой впоследствии так плодотворно поработал Питирим (архиепископ Нижегородский).
Обращением Филаретова скита не закончилась деятельность Исаакия по просвещению раскольников. Он не ходил больше в скиты и селения раскольников. Но они сами приходили в Саровскую пустынь. Некоторые оставались здесь, по присоединению к православию, иночествовать. Он не прекращал духовного общения с новообращенным им за Волгой, следил за их жизнью.
Братия и вкладчики Введенского Арзамасского скита избрали о. Исаакия настоятелем, и он принял это избрание, утвержденное патриархом Адрианом, решив в себе после недолгого настоятельства возвратиться опять в пустыню.
В Сарове остался один о. Ириней. Исаакий обещал своему новообращенному ученику посещать его.
Некоторое время Ириней жил один. Потом поодиночке собралось еще несколько человек, искавших пустыннической жизни. Они поставили себе кельи под горой, у речки Сатиса. О. Исаакий навещал и наставлял их. Иринею он предоставил некоторое первенство над прочими. Но старался быть впереди других лишь в подвигах и трудах. Он особенно любил занятие рыбной ловлей, посылал рыбу и в Введенский монастырь, и окрестным помещикам, которые за то давали пустынникам зерно и другие припасы. В 1708 г. Ириней скончался.
Старшим среди братии стал иеромонах Варлаам, из вдовых священников. Имея злобу на о. Исаакия, он доносил в Москву, что о. Исаакий находится в постоянных сношениях с заволжскими раскольниками, и сам заражен расколом. По этому обвинению о. Исаакий вызван был в Москву. Ему пришлось долго пробыть здесь, пока он не был оправдан.
Тяжело подействовало на душу подвижника все это происшествие, и пустыня опять привлекла все силы его души. Здесь, далекий от людей и их злобы, думал он найти исцеление глубоким ранам оскорбленного сердца.
Во Введенском монастыре о. Исаакий поставил настоятелем любимого ученика своего Афиногена, а сам ушел в Саров.
Теперь главной его целью сделалось устроение церкви. В то время было велено монахам жить в монастырях; а тех, которые станут собираться в лесах — считать за раскольников.
Еще раньше он делал к построению храма некоторые попытки: посылал в Москву, к жившему там владельцу соседней с горой земли, Полочанинову, с просьбой — не уступит ли он клочок земли для церкви. Владелец не соглашался иначе как за деньги.
Переселясь в пустыню, о. Исаакий стал действовать настойчивее. Прежде всего надо было установить, кому собственно принадлежит гора между речками Сатисом и Саровом.
Наконец, нашелся один из местных помещиков, князь Кугушев, который выяснил, что гора эта собственно не имеет владельцев, и чтобы монастырю воспользоваться ей, надо, чтоб эта земля была записана за кем-нибудь из помещиков и потом передана братству. После долгих хлопот, все формальности в Москве были исполнены, и «земля под церковь справлена» в патриаршем приказе.
22 февраля 1706 г. о. Исаакий приступил к рубке леса для церкви. Прослышав про то, что на «Старом Городище» разрешено поставить храм, монахи разных монастырей стали проситься к о. Исаакию. Местные крестьяне своей работой помогали делу.
28 апреля заложили на горе храм. Постройка быстро подвигалась вперед. К 16 мая уже были воздвигнуты стены, наложена кровля. 17 решили воздвигнуть на храм крест.
В ночь на 17-е, на горе раздался громкий колокольный звон. Между тем в пустыне не было ни одного колокола. Перед полуднем 17 мая кровельный мастер доканчивал отделку главы; а остальные работали внутри храма. Вдруг в полдень всех осветил необыкновенный свет и раздался трезвон многих колоколов, и продолжался около часу.
К торжеству освящения храма — 16 июня — собрались тысячи народа.
Опять на столь долго безмолвном месте бойкого города Сараклыча кипела жизнь. Но не для битвы и не в воинских доспехах сходился сюда народ, а для молитвы, неся с собой церковную утварь, ризы, иконы в жертву новому храму.
Накануне была отслужена всенощная, и среди ясного летнего вечера впервые в этих местах раздался уже не чудесный звон невидимых колоколов, а тихий благовест церковного колокола.
Основание церкви было началом будущей Саровской обители.
Для того, чтоб обеспечить порядок в жизни иноков, о. Исаакий написал, строго доныне в пустыни соблюдаемый, «Устав общежительный», который свидетельствует и о великом духовном опыте старца и о практической его мудрости.
7 июля 1706 г. о. Исаакий собрал на совет всю братию и, по единодушному согласию, братия положила следующее решение — приговор, тогда же записанный.
«В сей Сатисо-Градо-Саровской пустыни, у святей церкви Пресвятыя Богородицы Живоноснаго Ея Источника, быть общежительному пребыванию монахов…. И положихом, по свидетельству и преданию святых Апостол и Святых Отец, чин — устав общаго жития. И отныне нам зде всем живущим монахам и сущим по нас настоятелям и братиям держать и хранить безотложно, дондеже благоволением Божиим обитель сия будет стоять».
Правила Саровского общежития — самые строгие, в духе древнехристианских общежительных монастырей. Так, например, исключена всякая собственность, запрещено есть что-нибудь вне трапезы.
Наконец, в 1711 г. в Саровское общежитие была прислана от местоблюстителя патриаршего престола Стефана, митрополита Рязанского, грамота, по которой этот устав получил официальное утверждение. Еще раньше Саров был признан независимым от Введенского монастыря, и о. Исаакий назначен строителем Сарова.
Вслед за построениями первой церкви, возникли на горе еще две церкви, а о. Исаакий, продолжая дело храмоздательства, устроил еще подземный храм во имя преп. Антония и Феодосия Киево-Печерских.
Этот храм очень утешил некоторых из братии, которые на Великий пост удалялись в пещеры, теперь ими значительно углубленные в гору и расширенные.
Вместе с процветанием, выпали на долю Сарова и испытания. Так, во время отсутствия настоятеля, на братию дважды нападали разбойники и жестоко пытали иноков, доискиваясь, где спрятаны у них сокровища, которые суеверная молва приписывала первым инокам.
В одну из отлучек своих по делам в Москву, о. Исаакий тяжко заболел. Жизнь его была в опасности, и он пожелал принять схиму. При этом постригавший его в схиму строитель Красногривской пустыни, иеромонах Макарий, связал его обещанием, что он отныне уже не будет нигде начальником и будет в Сарове наравне со всеми прочими, и даже ниже всех.
В схиме о. Исаакий принял прежнее свое имя Иоанн.
Болезнь миновала, и о. Иоанн вернулся в Саров, где многое за время болезни его оказалось запущенным. Среди братии были неурядицы. Между тем действовать он уже не мог. Иеромонах Макарий отказался разрешить его от его слова; братия подавала прошение митрополиту Стефану, и было о. Иоанну предписано «быть настоятелем и служить по-прежнему», причем упомянуто, что и в древности обителями управляли схимонахи, как Ор Черноризец (в Фиваиде, в Египте), а в России — преп. Пафнутий Боровский.
Последние десятилетия жизни о. Иоанна были им посвящены благоустройству обители.
Первые церкви вскоре по построению сгорели; были выстроены лучшие новые; все келлии перенесены на гору, устроена ограда и гостиница для приезжих.
Затем, все свои силы о. Иоанн употребил на обеспечение обители земельными угодьями.
Первоначальный кусок земли, закрепленный за обителью князем Кугушевым, представлял из себя лишь 30-ть десятин.
Посещавшие обитель, видя жизнь иноков, давали посильные пожертвования, на которые и прикупалась земля. Другие же давали землю и леса и безмездно, во вклад.
Всего с 1712 по 1729 годы приобретено земли по 63 купчим, поступным и вкладным актам — от 96 владельцев. Все эти земли закреплены за обителью законным порядком.
Против монастыря начали долгий процесс помещики Полочаниновы. Дело дошло до Сената, и Сенат поверг на заключение императрицы Анны Иоанновны такое заключение: «Не соизволит ли Ея Императорское Величество указать, по неимуществу доходов, крестьян и руги, земли те утвердить за оною пустынью вечно, другим не во образец», на что императрица, 25 октября 1780 г., написала: «учинить по сему докладу».
Благословение Божие видимо сопутствовало всему делу созидания Саровской обители.
В то время, как она возникала, царской властью было воспрещено созидать вновь монастыри. И эта же власть дала указ о построении обители на запустелом Старом Городище города Сараклыча. Теперь сильные люди, имевшие защитников у самого двора, оспаривали у монастыря землю, а дело кончилось в его пользу в то самое царствование, когда мало думали о защите православной веры и поддержке православных учреждений.
О. Иоанн установил ежегодно совершать 25 октября торжественную службу, со всенощным бдением и благодарственным молебном Богоматери.
Необходимо сказать несколько слов о состоянии Саровской пустыни в последние годы жизни о. Иоанна.
Считая красоту храмов одним из лучших способов воздействия на душу человеческую, о. Иоанн в эти годы готовился строить каменные храмы, начал заготовлять уже кирпич и каменный бут. Но совершить дело созидания великолепных Саровских соборов пришлось уж преемникам его.
Число братии в 1788 году было 86 человек.
Быт в пустыни был суровый. Все нужное для жизни приобреталось трудами братии. Сами возделывали землю, сеяли хлеб, на жерновах мололи муку. Занимались токарным и столярным делом, шили одежду, плели лапти, служившие обычною обувью. Зимой носили нагольные тулупы, летом балахоны из крашенины или из сурового холста.
Единственным лакомством братии в праздничные дни служил настой из малины и мяты, который пили с медом.
В 30-х годах 18-го века о. Иоанн, — с одной стороны, чувствуя значительную слабость и утомление от всего, что он переделал за свой век; с другой — стремясь к тому совершенному уединению, которым он начинал свою монашескую жизнь, — просил братию выбрать ему преемника из их среды.
Духовная власть, по желанию братии и уважению к заслугам о. Иоанна, постановила, чтобы новый строитель управлял монастырем «с согласия» о. Иоанна, которому было дано наименование «первоначальника».
О. Иоанн стал часто уединяться в пещеры. В одной из них стоял его гроб, над которым он проливал потоки слез, оплакивая свои грехи. Здесь мечтал он и быть схороненным. Но Бог судил иначе. Ему предстоял принять великий венец — неповинного страдания.
То было тяжелое время.
Постоянно по малейшему поводу возникали обвинения в политической измене, и человек, раз заподозренный, пропадал для жизни: он томился в застенках так называемой, «Тайной канцелярии» или подвергался казни.
В 1733 году по ложному доносу Саровские иноки были заподозрены в государственной измене.
В апреле 1734 г., по распоряжению Тайной канцелярии, в Саров прискакали ее чиновники с солдатами для ареста о. Иоанна. Сковав его цепями, его посадили под караул; затем, допросив иночествующих, собрались везти его в Петербург. Строитель Дорофей и вся обитель еле упросила дать им проститься с о. Иоанном и двумя иноками, арестованными с ним.
Их вывели пред врата обители в кандалах, поставили в десяти саженях от ограды, в ряд. С боков и сзади стали с оружием солдаты. Братии же велели выйти к ним, но не подходя близко и не говоря им ни слова.
То была величественная минута. Бряцание кандал и плачь братии одни нарушали тишину.
Перекрестясь, первоначальник Саровский положил три поклона пред святыми вратами созданной им обители. Затем, обернувшись к оставляемой им братии, трижды поклонился ей в ноги, на что и братия отвечала земным поклоном.3атем он молча осенил ее крестным знамением.
Около четырех лет томился в узах о. Иоанн.
Пред кончиной он был напутствован св. Дарами. Он умолял тут духовника доставить в Саровскую пустыню строителю о. Дорофею письмо: свой предсмертный завет братии. Он умоляет ее твердо хранить устав, держать мир и любовь между собою и безропотно нести послушания.
Он почил 4 июля 1737 года, на 67-ом году от роду и погребен при церкви Преображения Господня, что в Колтовской, в С.-Петербурге.
Доныне в том храме служат, по усердию православных, панихиды по великом «труднике».
Старица Агафия Симеоновна Мельгунова, (в иночестве Александра)
Основательница Серафимо-Дивеевского женского монастыря
Есть в России одно отдаленное от железных дорог и водных сообщений место, в котором приезжий, если он верующий человек, чувствует что-то особое, какую-то неизъяснимо сладостную, как бы разлитую в воздухе благодать.
Это место — Серафимо-Дивеев монастырь, лежащий в Ардатовском уезде Нижегородской губернии.
Начало этому монастырю положила старица Агафия Симеоновна Мельгунова, а вырос он заботами и чудесами великого старца Саровского, иеромонаха Серафима.
По самоотверженной жизни своей, отданной всецело Богу и служению ближним, по громадной нравственной силе и цельности своей личности, это, конечно, одна из самых замечательных когда либо живших русских женщин, и светлая память о ней не должна погибнуть, но должна быть передаваема из род в род, на поучение последующих поколений[12].
Ей суждено было основать на земле четвертый «жребий» Богоматери.
«Жребиями» Богоматери считается Иверия, выпавшая Ей на долю, когда апостолы метали в Иерусалиме жребий, кому в какую сторону идти для проповеди. Затем гора Афон, где Богоматерь со св. евангелистом Иоанном и другими учениками по пути на остров Кипр, куда Она ездила для посещения Лазаря Четверодневного, останавливалась, возвестила жителям-язычникам о Христе, и сотворила много чудес, и где теперь процветает столько монашеских обитателей. Третьим жребием Богоматери считается Киево-Печерская Лавра, с великой святыней ее — иконой Успения, которую Сама Богоматерь в чудесном явлении Своем передала в Царьграде зодчим, когда посылала их в Киев строить Великую церковь в Киево-Печерском монастыре.
Из Киева, из Фроловского женского монастыря, вышла старица Агафия Симеоновна.
Агафия Симеоновна Мельгунова (из рода нижегородских дворян Белокопытовых) была вдова полковника, помещица трех губерний — Ярославской, Владимирской и Рязанской, где ей принадлежали обширные поместья и 700 душ крестьян. Кроме этой недвижимой собственности, она владела еще капиталом.
Мужа она лишилась рано, и вдовой, с трехлетней дочерью, прибыла в Киев.
Здесь она хотела посвятить жизнь свою Богу и приняла монашество с именем Александры. Можно, по некоторым обстоятельствам, предполагать, что постриг ее был тайный.
В Киеве, где она, несомненно, думала кончить свои дни, пришлось ей прожить недолго. Божественное призвание направило ее в другие места.
Однажды ночью, после долгого стояния на молитве, мать Александра увидела Пресвятую Владычицу и услышала от Нее следующее повеление:
«Это Я, Госпожа и Владычица твоя, Которой ты всегда молишься. Я пришла возвестить тебе волю Мою. Не здесь хочу Я, чтоб ты кончила жизнь свою. Но, как Я раба Моего Антония вывела из Афонского жребия Моего, святой горы Моей, чтоб он здесь, в Киеве, основал новый жребий Мой, Лавру Киево-Печерскую: так тебе ныне глаголю: изыди отсюда и иди в землю, которую Я покажу тебе. Иди на север России и обходи все великорусские места святых обителей Моих. И будет место, где я укажу тебе окончить богоугодную жизнь твою, и прославлю имя Мое там, ибо в месте жительства твоего Я осную великую обитель Мою. Иди же, раба Моя, в путь, и благодать Божия, и сила Моя, и благодать Моя, и милость Моя, и щедроты Мои — да будут с тобою!»
Хотя это видение исполнило сердце матери Александры великой радости, но она, как опытная в духовной жизни, боялась поверить истинности видения.
Поэтому она поведала и все бывшее и сомнения свои старцам-подвижникам Киево-Печерской Лавры.
После долгих молитв и размышлений старцы пришли к такому заключению.
Что мать Александра не может находиться в «прелести», в духовном обольщении. Что враг рода человеческого, принимающий, на соблазн и гибель людям разнообразные виды, являвшийся подвижникам даже в образе Христа, бессилен принимать образ Богоматери и изображать знамение животворящего креста. И что поэтому видение Царицы Небесной надо признать истинным.
Они советовали матери Александре скрыть свое пострижение и, приняв прежнее имя Агафии Симеоновны Мельгуновой, без страха предпринять путь, назначенный Богоматерью, и ждать нового указания Богоматери, где повелит Она остановиться.
Сведений о том, сколько времени и где именно странствовала Агафия Симеоновна, не сохранилось.
По рассказам старожил, она в 1760-м году шла из города Мурома в Саровскую пустынь. Не дойдя 12 верст до Сарова, она остановилась на отдых в селе Дивееве, находящемся в 55 верстах от г. Арзамаса, и в 24 — от Ардатова Нижегородской губернии.
Она расположилась для отдыха на лужайке у западной стены небольшого сельского деревянного храма. Здесь лежали бревна, на которые она и села. От усталости она в этом положении уснула, и тут опять ей было видение Богоматери.
Пречистая Дева сказала ей:
«Вот то самое место, которое Я повелела тебе искать на севере России, когда еще в первый раз являлась Я тебе в Киеве. И вот, здесь предел, который Божественным Промыслом положен тебе: живи и угождай здесь Господу Богу до конца дней твоих. И Я всегда буду с тобою, и всегда буду посещать место это, и в пределе твоего жительства Я осную здесь такую обитель Мою, равной которой не было, нет и не будет никогда во всем свете. Это четвертый жребий Мой во вселенной. И как звезды небесные, и как песок морской умножу Я тут служащих Господу Богу, и Меня Приснодеву, Матерь Света, и Сына Моего Иисуса Христа величающих: и благодать Всесвятого Духа Божия и обилие всех благ земных и небесных, с малыми трудами человеческими, не оскудеют от этого места Моего возлюбленного!»
Очнувшись после видения, мать Александра долго не могла прийти в себя от благоговейного трепета. Затем она оглядела местность вокруг себя и стала молиться со слезами веры и восторга. В таком душевном состоянии она дошла до Саровской пустыни.
Несомненно, пустынь эта не могла не произвести очень сильного впечатления на мать Александру.
Местоположение ее удивительно живописно.
Несколько суровый отпечаток природы, высокая гора, на которой, затерявшись в дремучих лесах, стоит пустынь: все как нельзя больше соответствует суровому уставу и строгой жизни ее иноков. Среди них в то время было много людей, выдающихся своею духовною жизнью. Настоятелем был многоопытный, вынесший в жизни великие испытания — строитель Ефрем, который пользовался таким уважением, что духовного общения с ним искал великий святитель Тихон Задонский, бывший с ним в переписке.
Посоветовавшись с саровскими старцами, мать Александра, во исполнение воли Богоматери, решилась поселиться в Дивееве.
Но село Дивеево, вокруг которого добывалась медная и железная руда, и в котором потому было много шумного, буйного населения, много крику и драк, было неудобно, чтоб жить инокине, искавшей уединения.
По совету старцев, она поселилась вблизи Дивеева, в деревне Осиновке, во флигеле, лежавшем за садом усадьбы князей Шахаевых. Здесь жила она года три с небольшим.
На этом месте заболела и в возрасте 9-10 лет скончалась единственная дочь матери Александры, и тем была порвана последняя связь ее с миром.
Тогда, по совету старцев, она решилась окончательно распорядиться своим имением. Она поехала в свои поместья и за небольшую плату отпустила на волю своих крестьян. Тех же, которые не пожелали на волю, она продала тем именно помещикам, которых крестьяне выбирали сами, зная, что за ними будет хорошо.
Увеличив таким образом свой и без того значительный капитал, она часть его употребила на вклады в монастыри и церкви для поминовения родителей, мужа, дочери и родных; большую же часть потратила на дело церковностроительства. Современникам ее было известно 12-ть церквей, построенных и возобновленных Агафией Симеоновной.
Кроме того, она обеспечила много вдов, сирот и бедных.
Надо полагать, что в этих хозяйственных ее делах протекло несколько лет, так что возвращение ее обратно в Дивеево можно относить приблизительно к 1765 г.
В то время священником в Дивееве был о. Василий Дертев, известный подвижнической своею жизнью. Он жил вдвоем со своей престарелой женой, и мать Александра была уже с ним знакома.
Во дворе этого священника старцы и благословили ей поселиться.
Здесь и провела она последние 20 лет своей сокровенной пред Богом жизни.
В 1767 г. она начала, взамен Дивеевского ветхого деревянного храма во имя святителя и чудотворца Николая воздвигать новый, каменный, в честь преславной Казанской иконы Богоматери. Можно думать, что ее решение к этому делу внушено ей было Пресвятой Девой. Это был первый шаг матери Александры к созданию той первоначальной общины, из которой суждено было, благодатью Пресвятой Девы, и молитвами старца Серафима возрасти величайшей женской русской обители.
В 1770 г. также стал строить в Саровской пустыни настоятель ее, о. Ефрем, обширный, великолепный Успенский собор. Но вскоре наступили голодные года (самый лютый из них 1775-й), задержавший ход построек.
Замечательное отношение к постигнутому бедой крестьянскому населенно выказал и о. Ефрем, и мать Александра.
Беда была так велика, что многие питались древесною корой, примешивали к хлебу гнилое дерево и дубовые желуди. О. Ефрем приказал кормить и поить всех приходящих в обитель. В течение семи месяцев кормил он ежедневно по нескольку сот, а иногда и нескольку тысяч человек.
Когда в среде братии начала проявляться боязнь, что, при такой раздаче монастырских запасов, хлеба не хватит для самого монастыря, о. Ефрем, созвав старшую братию и описав пред ними народную нужду, в заключение сказал: «Не знаю, как вы. А я расположился, доколе Богу будет угодно за наши грехи продолжать глад — лучше страдать со всем народом, нежели оставить их гибнуть от глада. Какая нам польза пережить подобных нам людей? Из них, может быть, некоторые до сего времени и сами питали нас своими подаяниями!»
И тогда он приказал по-прежнему кормить народ и прибавил при этом, что недостатка в хлебе не будет.
Чрез несколько дней прибыл в обитель большой, возов в 50, обоз с мукой. Как говорили возчики, какой-то неизвестный человек нанял их, насыпал хлеб, заплатил за провоз и приказал везти в Оптину.
Столь же теплую заботу о голодающем населении выказала и матушка Александра.
Долго рассказывали местные крестьяне, тогда старики, как в малолетство их был голод и как собирала их, детей, матушка Агафья Симеоновна и приказывала подносить кирпичи кладчикам, строившим Казанскую церковь. За эту работу она кормила их сухарями с водой и каждому платила в день пятак, наказывая нести деньги родителям. Так и прожили Дивеевские лето без нужды.
Около 1772 г. Казанский храм, воздвигнутый матерью Александрою на месте явления ей Пресвятой Богородицы, был довершен. Он был трехпрестольный.
Главный алтарь в честь Казанской иконы, левый придел — в честь Николая Чудотворца, в память первоначального деревянного храма, правый придел, по особому указанию Божию, — в честь святого первомученика архидиакона Степана.
Указание это состояло в следующем.
Мать Александра долго не могла решить, какому святому посвятить ей третий придел. Однажды всю ночь она молилась в своей келии, чтоб Господь явил ей волю Свою. И вот, раздался в маленьком оконце ее келии стук, и, затем голос, произнесший: «Да будет престол сей первомученика архидиакона Стефана!»
В радости мать Александра бросилась к окну, чтоб видеть человека, произнесшего эти слова. Но там не было никого, а на подоконнике лежал неизвестно откуда явившийся образ святого первомученика и архидиакона Стефана.
Образ этот, который можно видеть доселе, написан на простом, почти неотесанном обрубке бревна. Он всегда стоял в церкви, а теперь находится в сохранившейся поныне келии матери Александры.
Довершив храм, мать Александра отправилась в Казань, откуда вывезла точный список с Казанской чудотворной иконы. Затем поехала в Киев, чтоб испросить новому храму частицы св. мощей, которые ей вложили в сребропозлащенный крест. В Москве приобрела она колокол в 76 пудов и нужную для храма утварь. Иконостас же в ее церковь был пожертвован о. Ефремом — старый иконостас из Саровского прежнего собора.
В свою очередь мать Александра оказала Саровской пустыни щедрую помощь в деле построения Успенского Собора.
В чем же состояли подвиги матери Александры в Дивеевскую пору ее жизни?
Домашние келейные подвиги ее остались неизвестны. Но вот что передавали о делах ее современники: ее крестьяне, окрестные помещики, сестры Дивеевские.
Поселясь в Дивееве, мать Александра заставила себя забыть свое происхождение, воспитание, богатство. Смиряя себя, она занималась самыми простыми работами, точно была служанкой о. Василия: чистила хлев, ходила за скотиной, стирала белье.
Кроме этой постоянной черной работы, она ходила в крестьянские поля и там жала и вязала в снопы урожай на полосах одиноких, маломочных крестьян. Когда в страдную пору все взрослые крестьяне уходят на целый день в поле, оставляя дома без призора одних малолетних детей: в деревне действовала мать Александра.
Она топила в избах печи, месила хлебы, приготовляла обед, мыла детей, стирала их грязное белье, и, к приходу умучившихся в жарком поле их матерей, одевала их во все чистое. Все это делала она украдкой, чтоб никто этого не видал.
Но, конечно, укрыться от людей она не могла. Крестьяне стали догадываться о своей невидимой помощнице. Когда же дети указывали родителям на мать Александру, она принимала вид удивленной, ничего не понимающей, если ее начинали благодарить, и отрекалась от своих поступков.
В течение двенадцати лет матушка Александра в праздники и воскресные дни никогда не возвращалась из церкви прямо домой. По окончании обедни она оставалась на церковной площади и поучала крестьян. Она объясняла им их христианские обязанности, говорила о том, как надо проводить праздники, как правильно устраивать свою жизнь. Долго эти беседы, — уж много лет по смерти матушки Александры, оставались в памяти местного населения.
Одевалась мать Александра не только просто, но и бедно, летом и зимой носила она ту же ветхую и заплатанную одежду, опоясываясь кушачком с узлом. На голове она носила холодную, черную, круглую шерстяную шапочку, отороченную заячьим мехом. Это смягчало ее головные боли, которыми она часто страдала, надевала и бумажные платки.
Идя работать в поле, она обувалась в лапти. Под конец жизни ходила в холодных сапожках, подаренных ей одной помещицей.
На кровати ее вместо тюфяка лежал войлок, а в головах пуховые подушечки, данные ей усердными ее почитательницами, богатыми помещицами Чемодановыми и Аргамаковой. Но эти подушечки явились лишь незадолго до ее смерти, а до того она подкладывала под голову камень, зашитый в холстину, чтоб он издали казался подушечкой.
Она постоянно носила власяницу.
Матушка Александра была прекрасная рукодельница, и бедным невестам вышивала красивые головные уборы, называющиеся в тех местах «сороками», и красивые полотенца. Одна из работ ее доселе бережно хранится в Дивееве. Вообще всем и всегда старалась она служить, чем только могла.
Внешность ее была такова. Среднего роста, веселого вида, с круглым, белым лицом. Глаза у нее были серые, короткий неправильный нос, небольшой рот. От постоянных слез ресницы глаз в последние годы ее жизни были всегда красные.
Постоянно высокое настроение души ее, постоянная любовь к Богу и людям, живым пламенем горевшая в ее душе, снискали ей разные благодатные дары.
Великий старец Серафим Саровский часто вспоминал о великом ее даре благодатных слез, который посылается от Бога людям, преуспевшим в молитве и добродетелях.
Когда она в Саровском соборе становилась на свое обычное место — против чудотворной иконы Богоматери, именуемой «Живоносный Источник» — из ее глаз текли не слезы, а потоки слез.
Слова, советы ее были исполнены высокой мудрости.
Поэтому, к ней отовсюду стекались не только простые люди, но и лица высших сословий — купцы, помещики, даже духовные, чтоб послушать ее наставлений, попросить ее молитв, в недоумениях помочь себе ее советами.
В семейных делах — разных осложнениях, ссорах, к ней шли, как к высшему судии, чтоб беспрекословно подчиниться ее решению.
Женщина редкого природного ума, чрезвычайно образованная, начитанная, тонко воспитанная — она так твердо изучила все церковные уставы, законы и положения, что в важных случаях искали ее указаний. За особое счастье считали, если она брала на себя быть распорядительницей какого-нибудь важного семейного торжества.
Вспоминая ее, одна ее современница рассказывала о ней, что мать Александра была так умна и образована, как редко бывают мужчины.
Однажды было большое торжество в лежащем неподалеку селе Нуче: освящали храм, и просили всем распорядиться мать Александру. Народу было так много, что казалось невозможным рассадить всех за угощение, следовавшее за церковным торжеством. Но она разделила всех по сословиям: купцов посадила с купцами, также и дворян, мещан, крестьян, — и все эти группы разместила отдельно. Все остались очень довольны, и всем всего хватило.
Наперерыв все старались оказывать матушке знаки внимания. За честь считали князья, знатные дворяне, духовенство провести ее под руку или слышать от нее несколько слов.
Саровские старцы продолжали быть руководителями матери Александры.
Незадолго до своей кончины, чтоб вполне исполнить повеление Богоматери — она решилась положить начало общине.
Одна из совладелиц Дивеева (село Дивеево принадлежало разом нескольким помещикам), г-жа Жданова, слышавшая о явлении Богоматери матери Александре, и желая посильно послужить столь великому делу, пожертвовала ей полдесятины земли в прилегающем к церкви участке.
На этой земле мать Александра построила три келии, с хозяйственными принадлежностями, и обвела это пространство деревянной оградой. Одну келию заняла она сама, другую отвела для трех послушниц, которые пожелали жить под ее руководством, третья служила для отдыха странников, которые в большом количестве шли чрез Дивеево в Саров.
Здесь провела в постоянных трудах мать Александра последнее время своей жизни.
Строго исполняла она и ее послушницы суровый устав Саровской пустыни. Кроме постоянной молитвы, занимались они шитьем свиток, вязали чулки, выполняли все нужное по рукодельной части для Саровской братии. В свою очередь, оттуда присылалось им все нужное.
Даже пищу ежедневно привозили им с Саровской трапезы.
В то время великий старец Серафим не достиг еще 30-ти летнего возраста и был в сане иеродиакона.
Но, несмотря на молодость его, мать Александра относилась к нему с великим уважением. Она точно предчувствовала, чем он станет для ее только что зародившейся обители и чем станет он для всего русского народа.
Летом 1789 г. саровский настоятель о. Пахомий, казначей о. Исаия и иеродиакон Серафим отправились верст за 30, в Нижегородскую губернию, на похороны одного постоянного посетителя Сарова.
По дороге они заехали в Дивеево, навестить матушку Александру.
Старица была в то время больна и получила от Бога извещение о скорой кончине своей. Она просила приехавших к ней иноков особоровать ее.
О. Пахомий предложил ей отложить это до их обратного следования, но больная сказала им, что они не застанут уже ее в живых. Тогда над нею эти Саровские иноки совершили таинство св. елеосвяшения.
При прощании со строителем о. Пахомием, мать Александра вручила ему последние остатки некогда столь значительного состояния. Остатки эти заключались в трех мешках: один с золотом, один с серебром, и два с медью, всего на 40 тысяч. Из этих денег мать Александра просила о. Пахомия выдавать сестрам все необходимое к жизни. Мольбой молила умирающая, чтоб о. Пахомий поминал ее, не оставлял своей заботой и наставлением ее неопытных послушниц и позаботился бы впоследствии о той обители, что обетовала ей Владычица мира.
Так отвечал великой подвижнице старец:
«Матушка, не отказываюсь я послужить по силам своим и по твоему завещанию Царице Небесной. За тебя молиться буду я до смерти. И никогда не забудет наша обитель твоих благодеяний. Но слово как дам тебе, когда я стар и слаб, и доживу ж до того, как придет это время? А вот иеродиакон Серафим — молод, и доживет. Ему поручи это великое дело.
Тогда старица стала умолять отца Серафима не оставить ее возникающей обители, как внушит ему то Пресвятая Владычица.
Старцы уехали, и 13 июня 1789 г. матушка Александра скончалась.
Одной из послушниц своих она говорила пред смертью: «Молись Богу, Господь не оставить тебя. Я уж скоро отойду от сего света, а ты еще долго проживешь — и то, что сбудутся слова мои, и то, что соберется на месте этом большая обитель, ты увидишь на деле».
Пред кончиной матушка Александра пожелала принять великий постриг, и послала для этого в Саров, откуда и приехал для совершения пострижения иеромонах. Пострижение это, причем ей наречено имя Александры, было за две недели до ее кончины, в Петровский пост. Некоторое время до кончины она стала ежедневно приобщаться.
Приобщилась она и в день кончины. И, лишь только священник ушел из келии — она и почила вскоре смертным сном.
Как-το в последние дни она говорила одной из послушниц своих:
— А ты, Евдокиюшка, как я буду отходить, возьми образ Пресвятой Богородицы Казанской, да и положи мне его на грудь, чтоб Царица Небесная была при мне во время отхода моего, а пред образом затепли свечку.
При кончине матери Александры было лишь двое послушниц.
Саровские иноки, соборовавшие матушку Александру, поспели к ее похоронам. Отслужив собором литургию и отпевание, они схоронили матушку Александру против алтаря Казанской церкви.
Весь тот день шел проливной дождь. Хотя о. Серафим весь промок, он, по целомудрию своему, не остался даже обедать в женской обители и пешком ушел в Саров.
Так в смиренной простоте закатилась жизнь этой удивительной женщины. Но каким величием веет от всей этой простоты ее! И в смертный торжественный час душа ее осталась верна этим величайшим добродетелям смирения и преданности воле Божией.
Получив великое повеление Царицы Небесной, она принесла в жертву этому повелению всю свою жизнь, всю свою личность, и веровала до конца, хоть не видала при жизни исполнения того, что было ей обещано.
Ее крепкая и молчаливая душа уподобилась силой упования своею тем великим ветхозаветным мужам, о которых говорить апостол, что их «мир весь не был достоин», и которые умерли, не прияв обетования.
И стяжала она себе блаженство тех, чью веру ублажил Христос: веру не видевших и веровавших.
Истинность же верования ее подтверждается всей последующей историей Дивеева.
Общение о. Серафима с матерью Александрою не прекратилось со смертью старицы.
Чрез несколько десятков лет после этой смерти произошло такое событие.
Молодая жена дворового человека, Александра Лебедева, в 1826 г. заболела тяжкими припадками в очень опасной и мучительной форме. Сколько врачей: русских и иностранцев ни лечили ее — никто помочь ей не мог, и, наконец, последний доктор объявил, что помощи и исцеления больная может ждать себе лишь от Бога.
Этот отказ докторов в помощи чрезвычайно огорчил больную и ее родных.
В ночь на 11 июня 1827 г. больной был сон.
Ей явилась незнакомая старая женщина, со впалыми глазами, и сказала: «Что ты страждешь, и не ищешь себе врача?» Больная испугалась, положила на себя крестное знамение и стала читать молитву животворящему кресту: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его».
Тогда явившаяся женщина сказала: «Не бойся меня! Я такой же человек, только теперь не сего света. Встань с одра своего и поспеши скорее в Саровскую обитель к о. Серафиму. Он ожидает тебя к себе завтра и исцелит тебя».
— Кто ты, и откуда? — решилась спросить больная.
— Я из Дивеевской общины, первая тамошняя настоятельница Агафия, — был ответ.
На другой день на паре господских лошадей больную повезли в Саров. Ехать шибко было нельзя. С больной и так постоянно происходили обмороки. В Саров приехали после поздней литургии, во время обеда братии.
О. Серафим, затворившись у себя, никого не принимал. Но только что больная, приблизившись к его келии, сотворила молитву, как о. Серафим вышел к ней и, взяв ее за руки, ввел к себе. Накрыв ее епитрахилью, он помолился над нею, потом напоил ее богоявленской водой, дал ей частицу антидора и три сухарика с наказом:
«Каждые сутки принимай по сухарю со св. водой. Да еще сходи в Дивеев, на могилу рабы Божией Агафии, возьми себе земли и сотвори на сем месте, сколько можешь, поклонов. Агафия тебя жалеет и желает тебе исцеления».
Потом старец прибавил: «Когда тебе будет скучно, ты помолись Богу и скажи: „Отче Серафиме, помяни меня на молитве и помолися обо мне грешной, чтоб не впасть мне опять в сию болезнь от супостата и врага Божия“».
И ощутительно для нее, недуг вышел из больной. Она стала невредимой, была здорова и впоследствии, и родила еще четырех сыновей и пять дочерей.
О. Серафим всегда с великим восторгом говорил о матушке Александре. Раз он сказал духовнику дивеевских сестер:
«Как нам оставить великое это Божье дело и тех, о коих просила меня, убогого Серафима, матушка Агафья Семеновна! Ведь она была великая жена, святая, смирение ее было неисповедимо, слез источник непрестанный, молитва к Богу чистейшая, любовь ко всем нелицемерная! Одежду носила самую простую, и то многошвейную, и опоясывалась кушачком с узелком. А как идет, бывало, то госпожи великие ее ведут под ручки, — столь за жизнь свою была всеми уважаема! Так как же нам презреть ее прошения! Я ведь теперь один остался из тех, кого она просила о заведенной ею общине. Так-το и я прошу тебя, батюшка: что от тебя зависит, и ты не оставь их!»
Еще часто говорил он: «Матушка Агафья Семеновна великая жена, и всем нам благотворительница была и столь изобиловала благодатию Божиею, скажу вам, что в бытность ее здесь, в Сарове, во время служб церковных, становясь в теплом соборе, против чудотворной иконы Живоносного Источника, из глаз ея текли не слезы, а источники слез, точно она сама соделовалась тогда благодатным источником этих слез! Великая и святая жена она была, матушка Агафья Семеновна, вельми великая и святая!»
Однажды, передавая дивеевским сестрам два пука свечей, в присутствии своего соседа по келии, о. Павла, старец сказал о. Павлу:
— Вот, батюшка, смотри: я им даю свеч в воспоминание матушки Александры! Она святая была! Я и доныне ее стопы лобызаю! Теперь пока ничего у вас нет. А как Бог благословит, в мощах она у вас будет, тогда все у вас явится: как источник потечет со всех сторон. Народ будете смотреть и удивляться, откуда что возьмется».
Старец приказывал всем сестрам каждый день утром и вечером ходить кланяться ее могиле, произнося при этом: «Госпожа наша и мать, прости меня и благослови! Помолись, чтоб и мне было прощено, как ты прощена и помяни меня у престола Божия».
Вот еще замечательный случай исцеления силой о. Серафима и матушки Александры, доказывающий их великое духовное общение. Это исцеление произошло над отставным поручиком Ф. Н. Сергеевым.
21-го декабря 1879 г. с ним сделался удар. Сердобский врач Черногубов объявил его домашним, что жизни его осталось часа на два. Его приобщили. После причастия совершенно сознательно представилось ему видение мест, где он никогда не бывал.
Он видел себя в Сарове, обходил св. ворота и церкви, кладя всюду по три земных поклона. Дойдя до келии о. Серафима и никого в ней не видя, он приложился к изображению старца, трижды поклонился в землю и пошел к источнику о. Серафима. Здесь он увидел старца живым. Старец, наклонясь над источником, глядел на воду. Он ходил за батюшкой кругом источника и на каждой стороне сруба делал по три поклона; затем о. Серафим ушел к ближней пустыньке. Отпив немного воды, Сергеев пошел по тому же направлению. Вскоре он увидал о. Серафима стоящим на камне и молящимся с воздетыми к небу руками. Долго молился старец и, наконец, сказал больному: «Ты еще будешь в Сарове. А теперь ступай скорей в Дивеево к матери Александре. Она тебя исцелит!» Тут больной увидал себя в Дивеевском монастыре. Придя к могиле матери Александры, он рассмотрел, что половина могилы сбоку обрушилась, и отстала гробовая доска, кости же праведницы будто источают миро. Помолясь матери Александре, он помазался этим миром, которое потекло по его лицу, и он проснулся от чувства щекотания. К крайнему изумлению своих домашних, он вошел к ним без посторонней помощи в другую комнату и сказал им: «Как мне хорошо и легко! Сейчас был в Сарове. Старец Серафим послал меня в Дивеево к матери Александре, и вот там она меня совсем исцелила».
Когда пришел священник, которого звали особоровать умирающего, он был изумлен, видя этого человека совсем здоровым. Все-таки он посоветовал ему особороваться, и больной, стоя все время на ногах, сам пел. Тут же дал он обещание сходить в Саров и Дивеево. Пять лет медлил он исполнением этого обещания. Тогда удар с ним повторился. Но при твердом его внутреннем решении, непременно весной отправиться в Саров и Дивеево: он тут же выздоровел. Будучи в Сарове, он описал чудесное свое исцеление.
Над могилой матушки Александры стоит скромный кирпичный памятник.
Келия ее у Казанской церкви, для сохранности, обведена деревянным двухэтажным зданием, как бы футляром. В этой келии собраны все вещи, оставшаяся после матушки Александры: чудесно явленная ей икона первомученика и архидиакона Стефана, икона Похвалы Богородицы, копия с Казанской иконы, писанный красками портрет о. Назария, возобновителя Валаама. При всяком деле, как бы испрашивая себе благословения этого старца, матушка Александра имела обыкновение кланяться этому портрету.
Сколько дум теснится в богомольце в этих тесных покойчиках, где так смиряла себя великая Божья душа.
Три маленькие комнатки, низкие, с маленькими оконцами. В двух из них по стенам лавки, в третьей — крошечной спаленке, лежанка. Вот ее утварь: чайничек, чашка, очки с уцелевшими стеклами, ходящие поныне большие часы. А вот, ее «коренное убежище» — маленький, без окон, аршина в полтора квадратных покойчик, где распятие с лампадой — и больше ничего. Тут она молилась целыми ночами.
В других комнатах стоят еще бутыли с целебной водой из источника, который, по преданно, течет из ее могилы.
Основатель пустыни «Белые берега» схимонах Симеон
Если велик перед Богом подвиг человека, который все свои силы посвятил на служение Ему, и, в стремлении к нравственному совершенству, оставил мир «во зле лежащий», обрек себя на жизнь отречения от всех земных радостей: то еще более велик тот, кто своим примером увлекает других идти тем же путем спасения.
Велик инок, вдали от людей, сам-друг с природой пред очами всевидящего Бога, в глуши пустыни воюющий против своего зла, чтоб создать в себе человека по образу и подобию Божию, человека, облик которого нарисовало человечеству Евангелие. Еще более велик тот, кто, достигнув уединенным подвигом высокого нравственного совершенства — своей духовной силой притянет к себе с распутий мира подражателей своей жизни, чтоб никогда не запустело то место, где, с помощью Божией, одержана была великая духовная победа, чтоб не прерывалась цепь людей, непрестанно «поющих Богу», чтоб там, где богатырствовал ради Бога один человек, стали тесной дружиной спасаться многие. И счастливь тот, кто заставит безлюдную пустыню процвесть обилием иноков, кому даст Бог благодать «монастырь соградити и братию собрати».
И миряне, и иноки будут до конца веков благословлять его имя.
Миряне — потому, что монастырь нужен для мира. Здесь, окруженный задумчивой, всяким движением, всяким щебетом птицы и всяким шелестом листа, славящей Бога природой, отдыхает зашедший из мира странник. Вся пыль, которая на длинном и знойном житейском пути насела на него, смоет тот поток чистых настроений, в который он здесь погрузится.
Под тихие напевы, под торжественный, неспешный чин истового богослужения — молитва сойдет на него, и, вместе с ней, все то, что примиряет человека с жизнью, что силу ему дает идти твердо до конца. Ему вспомнится далекое безмятежное детство, ласки матери, мир семьи, придет опять юность с ее честными стремлениями, с ее, казавшимися тогда столь легко исполнимыми внутренними обетами провести светлую, чистую, отданную служению Богу и людям, жизнь.
И опять сильна и чиста душа, опять расширяется она великими намерениями, искать правды, жить хорошо… И пусть попрана бездна иллюзий юности, пусть людское зло обнажилось пред человеком во всем своем безобразии: о том, что конечная победа остается за добром, свидетельствует лежащий вот тут, в раке, этот святой, один из великих победителей жизненного зла.
Пусть усталое сердце давно уже не знает, что такое сочувствие людей. Но оно ясно сознает в те минуты, что вот, лежащий в раке и видит, и понимает, и откликается ему, и поможет ему тем, что бесконечно сильнее помощи людской — дерзновенной молитвой праведника к Богу.
И уходит он из этого места снова в жизнь с освеженными силами, с отдохнувшей душой, с обновившейся верой в то, что стоит бороться за добро, что жизнь есть непременно борьба, и что за победу в ней готовятся людям венцы.
А иноку как не прославлять того, кто подвигами своими первый освятил то место, которое и ему помогает в спасении.
И велик будет тот миг на последнем Суде Христовом, когда основатели обителей, ведя за собою полки иноков, славивших в их монастырях имя Христово, подойдут к страшному престолу Господа славы и скажут: «Се аз и дети, яже дал еси ми».
И это великое слово не скажет ли там по праву и основатель известной Белобережской пустыни, схимонах Симеон?
Вот краткие сведения о жизни этого подвижника, достаточные, однако, думается, чтоб вызывать к нему искреннее сочувствие.
Старец Симеон был сын священника Тульского уезда села Архангельского.
Родился он в 1672 году и во св. крещении назван Симеоном. Смерть отца его оставила его малолетним, и для воспитания его взял к себе священник Тульской Успенской церкви Яков Федоров. Здесь местный дьячок обучил его чтению, письму. У этого священника Симеон прожил до совершеннолетия.
Уже в возрасте 35-ти лет он женился на вдове Марье Павловой. Поступок этот представляется мало понятным, так как через полгода Симеон уж оставляет жену и начинает странствовать по русским святыням.
Вскоре он основался в Николаевском Одрине монастыре, что близ города Карачева Орловской губернии. Здесь постригли его в рясофор с именем Серафима. Недолго побыв здесь, он перешел в Предтеченскую Полбину пустынь (в 9 верстах от г. Брянска Орловской губернии), где его постригли в мантию с именем Серапиона. Отсюда удалился он на уединенное жительство в Брянских лесах.
Леса эти представляли тогда из себя в полном смысле слова то, что называется дремучими лесами. Среди этих лесов, в урочище Полбине, на берегах реки Снежита, которым, по белому цвету их, так подходить имя белых берегов, с 1706 г. уединилось несколько монахов из находившегося у города Брянска (где теперь зарецкая слобода) Белопесоцкого Предтеченского монастыря.
Понудило их к этому то обстоятельство, что монастырь их, по указу императора Петра I, подлежал преобразованию. Его монахов вместе с монахинями Воскресенского девичьего Брянского монастыря предписано было перевести в Брянский мужской Петропавловский монастырь.
Находя совершенно неудобным такое, хоть бы временное, смешение двух монастырей, мужского и женского — большая часть братии удалилась в одну дачу Петропавловского монастыря, лежавшую в 12 верстах от города, в Брянских лесах.
К этим-то инокам и присоединился о. Серапион, который сперва подвизался в этой местности уединенно, а затем был избран отшельниками строителем новой, образованной их общежитием, пустыни.
Первой своей обязанностью о. Симеон счел устройство церкви. Все иноки отправляли службу — утреню, часы, вечерню и монашеские правила в часовне, а для присутствия при литургии и принятия Св. Тайн они должны были ходить всякий раз в Петропавловский монастырь. Для старых и больных, особенно при распутице, это было крайне неудобно. Наконец, в 1721 году, по прошению Петропавловского архимандрита Питирима, в ведении которого находились эти пустынные иноки, им разрешено было в месте их поселения поставить церковь. В память того Предтеченского Белопесоцкого монастыря, из которого они вышли, они пожелали освятить этот храм в честь Рождества Иоанна Предтечи. Церковь строили недолго, и через год она была освящена. К освящению храма царица Евдокия Феодоровна (Лопухина, первая супруга императора Петра I) пожертвовала обители иконы Пресвятой Троицы, Владимирскую — Богоматери, и всехвального Иоанна Предтечи.
Но вскоре начальство Петропавловской пустыни стало относиться к Белобережской крайне враждебно. Новоустроявшаяся пустынь вызывала к себе сочувствие усердных к вере людей, и у нее образовывались уже мало-помалу некоторые средства к обеспечению нужд братии. Между тем иноки Петропавловского монастыря, выставляя ее положение в самом бедственном виде, стали усиленно хлопотать об ее упразднении. Об этом подано было прошение в Москву, откуда велено было по этому предмету произвести допрос. Эти обстоятельства были чрезвычайно прискорбны для Белобережской братии, и в 1724 г. о. Серапион отправился в Москву. Его целью было, чтоб Белобережская пустынь была признана самостоятельной и независимой от Петропавловской. Но это ходатайство не было удовлетворено духовным приказом, вероятно, потому, что Белобережская братья поселилась на земле Петропавловского монастыря, и к этому же монастырю была приписана и Белопесоцкая пустынь, из которой они вышли. Успех своему делу о. Серапион сумел сыскать в Петербурге, в св. Синоде, в который он перенес свое ходатайство.
Возвращаясь в пустынь, он принес икону, с 1831 г. прославленную чудотворениями и теперь составляющую главную святыню обители, для которой воздвигнут величественный пятиглавый храм. То была икона Богоматери, именуемая «Троеручица». По преданию, при выносе иконы из Москвы, ее, как бы в предзнаменование ожидавшей ее славы, провожали колокольным звоном.
Теперь к иконе этой постоянно стекаются богомольцы, и еженедельно по субботам соборне отправляется молебен с акафистом. Происхождение этой иконы видно из сделанной на ней надписи: «1718 года месяца декембрия в шестнадцатый день, написан сей св. образ московскими жителями иконописцами, Артемием Федоровым, да Афанасием Ивановым, по обещанию по родителех своих».
Если строитель о. Серапион успешно совершил предположенное им дело и обеспечил пустыне самостоятельность, то вскоре ему пришлось много пострадать за то же дело.
Происками своих недоброжелателей он был обвинен в самовольной отлучке из пустыни (когда ездил по делу в Петербург и Москву), в присоединении уже давно к расколу, в самовольном устроении пустыни, в самочинном принятии на себя звания строителя, между тем как в этом звании он был утвержден по представлению настоятеля Петропавловской пустыни. 54-х летнего старца вызвали к суду, публично приводили к присяге. Затем он вытребован был в Москву, в духовный приказ. Разумеется, им были представлены все доказательства своей невиновности. Но тем не менее его не оправдали и поступились ним жестоко.
Старец закован был в цепи и отправлен в Спасо-Андроньев монастырь, где ему назначили самое тяжелое послушание — печь хлебы.
Тяжело было невинному страдальцу. Но Бог испытывает человека лишь в меру сил его. Тяжелые бремена возлагает он лишь на плечи сильных, и лишь великой вере посылает великие испытания. Гонение за правду есть один из высших, лучших венцов, который Бог может послать человеку, и в жизни многих подвижников можно приметить, что, лишь тогда, как душевные силы их вполне развились, Господь, как бы для завершения пройденного ими пути отречения, посылает им случай — невинно пострадать за правду.
Только месяц о. Серапион носил цепи. Настоятель Андрониева монастыря с братией очень скоро убедились в высоких качествах о. Серапиона, которые одни уже вполне доказывали лживость возведенных на него обвинений. Он был оправдан начальством, ему дань чистый паспорт, а местом жительства ему назначен Николаевский Одрин монастырь, где он начал некогда свою иноческую жизнь. Вскоре затем он был опять возвращен в Белые Берега и утвержден строителем этой пустыни.
Эти неприятности, им перенесенные, не были еще поздними. Позже обвиняли его в том, что он принимает в пустынь беглых, беспаспортных людей и постригает в монашество без разрешения начальства.
Но, если он и делал это, — то лишь до выхода на этот предмет особого высочайшего указа.
Помощь Божия отвадила от о. Серапиона все угрожавшая ему гонением беды, и последние два с половиной десятилетия своей жизни он провел сравнительно спокойно, приложив все свои силы к внутреннему устройству и внешнему созиданию обители.
Пустынь обеспечена была при нем земельными угодьями.
Так, в 1731 г. помещик Алымов представил пустыни в вечное владение пустошь Полбино, со всеми угодьями. Пожертвовал еще землю, урочище Царевопобоище, Карачевского уезда, помещик Данилов. Но при отобрании у монастырей земельной собственности, при императрице Екатерине II, все эти земли были утрачены.
В 1735 г. в пустыни воздвигнут каменный храм в честь иконы Владимирской, пожертвованной в пустынь при возникновении ее царицей Евдокией Феодоровной.
Мало, или, скорее, никаких черт духовной личности о. Серафима не дошло до нас.
Вот лишь одна из них. Он не имел иерейского сана, оставаясь всю жизнь только монахом. И, несомненно, он уклонился по смирению от этого сана.
Ревностный и твердый, что можно судить из его действий по упрочению судьбы обители, он своим примером поучал братию.
Он дал ей строгое и подробное правило относительно порядка совершения церковных служб. Он заповедал строго воздерживаться от употребления спиртных напитков, и тем, кто в этом провинится, угрожал строжайшим наказанием.
Его собственной рукой написано следующее правило: «Образ жития хранити по уставу. Излишних вещей, кроме установленных на нужныя потребы, не имети. Пищи и пития, кроме общия трапезы, не употребляти. Кто в сем изобличится, и в противность сему поступит, тому без пощады наложится эпитимия по уставу».
В 1741 г. о. Серапион заболел, и в болезни был облечен в великий ангельский образ — пострижен в схиму, с именем Симеона.
Он скончался в том же году, 15 ноября, в субботу, в первом часу дня — 69-ти лет от роду.
Над могилой первоначальника Белобережской пустыни, схимонаха Симеона, в воздвигнутой им Владимирской церкви, устроена металлическая, высеребренная гробница.
Если сквозь завесу двух столетий так неясен внутренний облик схимонаха Симеона, то посмертные явления его подтверждают веру как в праведность его жизни, так и в то дерзновение, которое получил он по смерти у престола Божия.
Явившись одному больному, во время сна его, он сказал: «Ты бы сходил в Белые Берега, отслужил там молебен Божией Матери пред Ее иконой, именуемою Троеруцицею и Иоанну Предтече, что на воротах[13])».
Больной исполнил повеление этого неизвестного, являвшегося ему старца, и получил исцеление от болезни, которою страдал — падучей.
В пустыни исцеленному показывали портрет схимонаха Симеона, и он, тотчас узнав его лицо, сказал, что это и есть являвшийся ему во сне старец.
В пустыни сохраняется стоящая на надгробии старца келейная его икона Знамения Божией Матери. Об иконе этой сохраняется следующий рассказ. Один раскольник, служивший в пустыни наемным рабочим, украл эту икону и понес ее к себе лесом. В лесу он сбился с хорошо известной ему дороги. И, как ни отыскивал ее, — все выходил прямо к монастырю. Понял он тогда, что благодать Богоматери чудесно охраняет эту икону, и, вернувшись с ней в монастырь, повинился в своем поступке.
Схимонах Симеон, облеченный в схиму, с жезлом в руке, являясь иногда больным, советовал идти в Белые Берега и отслужить молебен Пресвятой Богородице и панихиду по старце Симеоне. Иногда он советовал взять масло из лампады, которая горит на его гробнице, пред иконою Знамения.
Белобережская пустынь издала в картинах жизнь строителя своего, схимонаха Симеона. Одна из картин этих изображает, как в хлебопекарне Андрониева монастыря, закованный в кандалы, трудится этот старец.
Память старца Симеона чтится уже три четверти века, и в день кончины его, 15 ноября, торжественно отправляются: накануне — всенощная, а в самый день памяти — литургия и соборная панихида, на которую выходят все иеромонахи и священнослужители пустыни.
Кроме того, всякую пятницу, по окончании вечерни, (если нет всенощной), служится панихида о иеромонахах, царях и основателе пустыни — схимонахе Симеоне.
Старец иеромонах Феодор (Ушаков)
Старец Феодор памятен и необыкновенными обстоятельствами своей жизни, выдающейся духовной крепостью своей, и великой мудростью, которую он проявил в деле восстановления и упрочения двух обителей: Сеноксарского монастыря и Арзамасской Алексеевской женской общины.
Отец Феодор происходил из известного старинного дворянского рода Ушаковых и родился в родовом имении Ушаковых, на Волге, близ города Романова, Ярославской губернии, в 1718 году. Назывался он в миру Иоанн.
О летах детства и отрочества его не сохранилось никаких сведений. Вероятно, он получил обычное дворянское домашнее воспитание, как то делалось в зажиточных семьях того времени.
Когда он подрос, родители его, как состоятельные люди, определили его на службу в известный гвардейский Преображенский полк, где он скоро получил чин сержанта.
Живя в столице, в довольстве, среди веселых и беспечных товарищей, среди раздольного быта, какой существовал тогда в столице и гвардии, Ушаков мог бы легко потерять свои природные хорошие наклонности. Но одно обстоятельство привлекло его мысли к вечной жизни и круто изменило его жизнь. Однажды он находился в товарищеском кружке, и вдруг, в разгар веселья, один из его товарищей упал на пол и тут же умер.
Это событие разом осветило в глазах Ушакова непрочность всего того, что люди зовут земным счастьем; мир разом утратил для него свое обаяние, и он решился тайно бросить все и уйти спасаться.
Решения своего он не стал откладывать. Быстро собравшись в путь, он выехал в сопровождены одного служителя, как будто отправляясь на побывку домой, к родителям. По дороге он отпустил слугу в Петербург, сам же надел потом тайно захваченную заранее нищенскую одежду и ушел на берега Северной Двины, в пустынные поморские леса. Нашел он там заброшенную пустующую келью и прожил в ней три года, невидимо трудясь в молитве и посте, вынося всю духовную трудность отшельничества. Самую скудную пищу — лишь достаточную, чтоб ему не умереть — ему доставляли окрестные крестьяне. Когда он приступил к этому подвигу, Ушакову было всего двадцать лет от роду.
Начальство, преследуя селившихся в северных лесах раскольников, теснило и православных, уединявшихся там пустынников. И Ушакову, приходившему иногда по нужде в село, приходилось терпеть иногда ругань и побои. Он вынужден был перейти в Площанскую пустынь Орловской губернии. Как человека, не имеющего вида, настоятель долго не хотел принимать его. Когда он наконец согласился и приказал ему читать псалмы в церкви, то по особой манере чтения его заключил, что Иоанн не церковник, а господский человек или дворянский сын, и поместил его, в предохранение от неприятностей, в уединенной келье в лесу.
Вскоре сыскная команда, посланная, чтоб разорять тайные жилища и забирать живущих по лесам, захватила и Ушакова, как не имевшего вида. При допросе он не утаил, что ушел из Преображенского полка. Его отправили в Петербург для личного представления царствовавшей в то время императрице Елисавете Петровне.
Когда его привезли во дворец, то гвардейцы с любопытством смотрели на него, нарочно собравшись для того. За эти шесть лет он сильно изменился, и трудно было узнать товарищам блестящего преображенца в этом человеке с бледным сухим лицом, во власяной одежде, подпоясанной ремнем.
Случись это на несколько лет раньше — в царствование суровой императрицы Анны Иоанновны: не сдобровать бы Ушакову. Но Елисавета Петровна была ласковая, очень набожная, чтившая монахов, покровительствовавшая пустынникам и истинно русская царица.
Она спросила Ушакова:
— Зачем ты тайно ушел из моего полка?
— Для спасения души, Ваше Величество: отвечал Ушаков.
— Прощаю тебя, сказала императрица и жалую прежним чином сержанта.
— Ваше Величество, — отвечал пустынник, — я желаю до конца своего иночествовать, и не хочу прежней мирской жизни и прежнего чина. Молодого человека не уволили ли бы, не поверив, что он способен стать монахом: потому я и ушел тайно. Теперь же я испытал себя, и одного прошу у Вашего Величества — дать мне умереть монахом.
Императрица соизволила на его просьбу, но велела ему поступить в Александро-Невскую Лавру. После трехлетнего испытания, 19 сентября 1747 г., 29-ти летний Иван Ушаков, по высочайшему повелению, пострижен в присутствии императрицы в монахи с именем Феодора.
И в Лавре вел он строго подвижническую жизнь. Постоянным постом и молитвой умерщвлял он в себе страсти, столь сильные в этом опасном возрасте.
Императрица продолжала милостиво относиться к нему и, бывая в Лавре, спрашивала его, хорошо ли ему жить и не терпит ли он от кого обид.
Наследник ее, Петр Феодорович (впоследствии император Петр III) говаривал, что в Невском монастыре есть необыкновенный монах Ушаков, которого за благоговение и скромную жизнь он уважает, и вид у него постнический и отличный от прочих монахов.
Многие из петербургских жителей, всех слоев общества, стали обращаться к о. Феодору за духовными наставлениями. Как ни отнекивался он, говоря, что в обители есть ученые монахи, более его сведущие: посетители искали не учености, а опытности духовной — и о. Феодору пришлось уступить и давать духовные советы. В числе обращавшихся к нему были и гвардейцы, прежние его сослуживцы.
Стечение народа к о. Феодору возбуждало зависть в других монахах, которые донесли епархиальной власти, что о. Феодор беспокоит обитель и делает соблазн.
По расследованию оказалось, что, кроме добра, о. Феодор ничего не приносит, и ему позволено было продолжать свою деятёльность.
Среди руководимых им лиц он старался утвердить мир, поселить уважение к уставам Церкви, требовал соблюдения постов, воздержания от роскоши. В праздничные дни эти люди собирались вместе для чтения святоотеческих книг.
Зависть братии не прекращалась, и в 1757 г. о. Феодор, помня слова Спасителя: «Если гонят вас в одном городе, бегите в другой!» — попросился на жительство в Саровскую пустынь, что и было ему разрешено. Вместе с ним покинули Петербург некоторые из его учеников и учениц.
В г. Арзамасе о. Феодор поместил своих учениц в женский монастырь, откуда они впоследствии, по его просьбе, были перемещены в другой Арзамасский монастырь — упраздненный Алексеевский.
Прожив два года в Саровской пустыни, о. Феодор, ввиду все увеличившегося числа его учеников, просил дать ему приписанную к Сарову, захудавшую и обедневшую Санаксарскую пустынь. Его пленяла красота местоположения и совершенная ее уединенность. В 1759 г. о. Феодор с учениками переселился в Санаксар.
Пустынь эта находится в Темниковском уезде, в 3 верстах от уездного города Темникова, на левом берегу реки Мокши. Он назван Сеноксарским по окружающим монастырь сенокосам. Санаксарским же зовется в просторечии. Под стенами его лежит Санаксарское озеро.
Санаксар о. Феодор застал в полном упадке. В нем была одна лишь деревянная старая церковь. Деревянная ограда и такие же кельи почти разваливались. О. Феодор все это возобновил и починил, причем деньгами ему помогали лица, чтившие его в Петербурге. Своими хлопотами он также привел в известность и закрепил за обителью актами принадлежавшие ей угодья, сенные покосы и рыбные ловли.
13 декабря 1762 г. о. Феодор, по желанию местного епископа, несмотря на свои отговоры и отказы, был рукоположен в иеромонахи с назначением настоятелем Санаксарским.
Облеченный саном священника, о. Феодор с невыразимым благоговением совершал служение в церкви. Во время литургии он весь сиял какой-то необычайной красотой и весь тот день находился в глубокой радости, ярко выражавшейся на его лице.
Настоятелем он был твердым и строгим, «в наставлениях нарочитое имел искусство, в рассуждениях был остр и пространен».
В церкви о. Феодор требовал раздельного неспешного чтения, — так, чтоб и простым людям было понятно. В общем на богослужения посвящалось в пустыни в сутки часов девять, а в воскресные и полиелейные дни — десять и более того; при всенощном же бдении — до двенадцати.
Но при внятном чтении молящиеся чувствовали особую в себе силу и усердие и не скучали долготой службы. О необходимости хорошего чтения настоятель говорил так: «Если, по слову апостола, в воинских полках труба будет издавать неопределенный звук, кто станет готовиться к сражению? (1Кор. 14:8). Так и мы скорочтением будем только воздух церковный наполнять, а силы внутреннего смысла читаемого не поймем. Души наши останутся голодными духовно, без назидания. Не чтение слова Божия, а внутренняя сила и дух оного, понимаемые нами, служат нам ко спасению».
Вот слова, которые и теперь заслуживают по мудрости и выразительности своей самого широкого распространения!
Один из опытных подвижников, старец Парфений, Киево-Печерской Лавры писал:
«Ни один инок не возвращается в келью свою таким, каким вышел из нея», так как внешний мир рассеивает внутреннюю сосредоточенность. Так вот, в предохранение иноков от этого рассеивания, в ограждение молитвой от могущих их встретить за стенами кельи искушений, о. Феодор предписал им, пред выходом из кельи в церковь, и обратно, молитвы: «Боже, милостив буди мне грешному! Боже, очисти грехи моя и помилуй мя! Без числа согреших, Господи, прости мя! Кресту Твоему поклоняемся, Владыко, и святое воскресение Твое славим!» и «Достойно есть яко воистину блажити Тя, Богородице» (до конца).
В церкви братья должна была стоять не только безмолвно, но и не глядя на других. Поклоны полагались, не кто как вздумает, а сообразно тому, как клал поклоны читающий и клиросные.
Старец завел у себя самую первую и прочную основу иночества: личное руководительство братии и полное откровение помыслов. Если кого тревожили помыслы — днем ли или ночью то было: всякий мог немедленно идти к настоятелю. О. Феодор отечески выслушивал инока и, успокаивая его, говорил с ним хоть час и два, и отпускал от себя лишь когда помысел, искушение это, утихали. Братья признавалась, что при выходе от о. Феодора чувствовалась на душе какая-то сладкая свобода и тишина.
Есть позволялось только за трапезой, в кельи можно было брать лишь квас. Пища была самая грубая. Пирогов и белого хлеба не бывало и в Светлый праздник — разве кто присылал готовыми. Огня никому не дозволялось иметь по кельям, кроме иноков, занятых ремеслами для монастыря; его давали только для топки печей. На монастырские послушания, покос, рыбную ловлю, выходили все, во главе с настоятелем.
Часто, кроме бесед наедине, по отдельности, о. Феодор поучал братию и в трапезе. Много объяснял он о необходимости иметь духовного руководителя.
Иоанн Лествичник, — говорил о. Феодор, — поучает, что весь подвиг монашеского жития состоит в отсечении воли. А без этого всякий, живущий в монастыре, не монах, а мирянин. Как невозможно плавать кораблю без кормчего и обучающемуся какому-либо художеству обойтись без мастера и учителя: так тем более невозможно вступающему в монашество без опытного наставника спасти душу.
Очень мудрый ответ дал старец на следующий вопрос одного помещика:
— Если человеку, живущему в мире, не должно стремиться к наслаждению благами этого века: то для чего и сотворено Богом на земле столько приятных вещей? Как даны две противоположные заповеди — о пользовании благами мира, а с другой стороны о посте и воздержании?
О. Феодор ответил:
— Как судить нам о тайнах Божиих!.. Наше дело — беспрекословно повиноваться истине. Вспомним, что и в раю дана была заповедь воздержания от плодов древа познания добра и зла. Видно из этого, что пост сроден естеству человека. Но, если б по этой нужде поста Бог не благоволил сотворить в таком обилии благ земных: тогда пост у всех был бы невольный. Нужно думать, что обилие благ на земле не для наслаждения, а для совершенства поста. Не невольного поста ждет от нас Бог, а восхотел, чтоб мы, при всем изобилии, не воздерживались лишь, а постились из любви к Нему, как заповедано святой Церковью. Обилие же благ земных Бог послал в утешение для немощных, больных, престарелых и младенцев.
Никому из братий старец не давал предпочтения пред другими: был ли кто его постриженник или пришлый; все встречали в нем одинаковую к себе заботу.
Избегая поводов тщеславия, он не постился более, чем было установлено, и, присутствуя всегда при братской трапезе, питался наравне со всеми, только беря всего понемногу.
К народу о. Феодор был милостив. Ему доложили, что рабочие, производившие в монастыре постройки, перебрали лишние деньги, и едва ли можно надеяться, что они вернут их.
Старец на это ответил: «Они, друг мой, народ бедный. Пусть этот излишек будет им вместо милостыни».
В 1768 году, по хлопотам о. Феодора, вышел указ императрицы Екатерины II о пострижении 12 человек, живших у о. Феодора, из отставных гвардейских служащих. В следующем году, когда по случаю учреждения монастырских штатов, Санаксарская обитель подлежала упразднению: по ходатайству о. Феодора она была оставлена, а затем наименована монастырем.
В монастыре воздвигнута была каменная двухэтажная церковь. Во время ее закладки, как рассказывают, рой пчел сел на место, определенное для алтаря. О. Феодор велел одному из братии огрести их в улей, и с тех пор повелись в обители пчелы.
Ценные указания о внутреннем строе первоначальной жизни в Санаксарской пустыни сохранились в записках известного архимандрита Новоезерского Феофана, бывшего учеником о. Феодора, а затем келейником митрополита Петербургского Гавриила.
Он пошел в монастырь 18 лет, под впечатлением моровой язвы.
«Мы искали, — пишет он, — где бы жестокая жизнь была, подольше службу выбирали; в Саровской пустыни — нет, еще слабо! Пошли к о. Феодору в Санаксар. Обитель забором огорожена, церковь маленькая, волоковые окошки, внутри и стены не отесаны, и свеч-то не было: с лучиной читали в церкви. И платье-то какое носили: балахоны! Один смурый кафтан был для одного, который для покупок выезжал… Начало-то обители было в недостатках, трудно. Ноги обертывали онучами из самой грубой пеньки, а босиком не ходили. Я с о. Макарием (из гвардейцев) в одной келье жил. Ему больше всех искушения было от о. Феодора. Тем, которые любили разбирать платье, он давал балахоны худо сшитые, с долгой спиной или и с заплатами. Один из таких балахонов о. Феодор и дает о. Макарию. Тот смущается, придет к о. Феодору, кажет как на нем сидит балахон, какая спина. О. Феодор начнет увещевать: „Зачем пришел в монастырь? Да есть ли разум? Что вы, чем занимаетесь? Лишаетесь милости Божией. — Тряпками занимаетесь. А надо заниматься тем, чтоб душу свою очистить, чтоб ни к чему временному не пристраститься». А после уж к такой одежде привыкли. А чтоб при себе что-нибудь свое иметь: этого уж не было! Огня в келье никогда не бывало. А послушание было такое, что я сам и полы мыл, и щепки собирал, и пищу варил. Сами караулили по ночам. Походим, да поклонов несколько земных и положим, помолимся». Из числа учеников о. Феодора впоследствии вышло несколько настоятелей, вдохнувших новую иноческую жизнь в упадавшие монастыри.
Таковы: Игнатий, настоятель Островской Введенской (близ г. Покрова Владимирского) пустыни, затем Песношского монастыря, Тихвинского и восстановители Московской древней упраздненной Симоновой обители.
Феодоров же ученик, как и о. Игнатий из гвардейцев, Макарий был преемником о. Игнатия в Песношском монастыре.
Затем, очень большие заслуги в деле оживления русского иночества истинно монашеским духом оказал о. Феофан. Чрез него митрополит Гавриил познакомился с духовными, выдающимися иноками, которых и назначал в настоятели великорусских обителей, дотоле управлявшихся очень, в смысле нравственного руководства братией, неудачно учеными малороссиянами из Киевской академии.
Крепкий духом, о. Феодор не хотел знать уступок нововведениям и обычаям, который он считал несогласными с иночеством.
Однажды в Москве, когда о. Феодор обедал у одного господина с настоятелями московских монастырей, зашла речь о монашеской одежде, и настоятели, объясняя о. Феодору, что, по городским обычаям, им невозможно носить простые и дешевые материи, спросили о том его мнения.
— Могли бы вы, отцы, — отвечал им пустынножитель, — иметь себе оправдание, если бы при пострижении, пред святым Евангелием давали обеты о претерпении нищеты по другим каким правилам. Но, как чин пострижения один, и обеты одни, то немного тут требуется толкования. По страстям же толковать и послаблять себе — это в свое время послужит к осуждению таковым себе потакателям. Неприлично духовным людям иметь богатое платье келейных служителей светских с пуклями[14], также богатые кареты, как знак любви к пышности. Монах не светский господин, а человек, умерший миру, хотя и настоятель. Припомним, что так говорил человек, привыкший в юности ко всяким удобствам, видевший близко блеск двора.
При этих условиях слова о. Феодора еще ценнее.
И ученики о. Феодора удивляли городских иноков своею чисто иноческой последовательностью и осмотрительностью.
Сопровождавший о. Феодора в Москву ученик его был послан им по делу на Дмитровку и зашел по дороге к обедне в Георгиевский монастырь, бывший раньше на этой улице. По окончании обедни, игуменья пригласила его к себе пить чай. Он ответил: «Так как о. Феодор в Москве, то я не смею идти к вам без его благословения» — и ушел.
Едва в его присутствии игумения не воскликнула: «Вот — это послушание!»
По уходе же его сказала сестрам: «Слышите, сестры: вот как живут настоящие монахи».
Много добродетелей было у о. Феодора, много благ сделал он людям. Недоставало одного, чтоб увенчать достойную жизнь его — неповинного страдания, и Господь даль ему возможность перенести такое страдание.
Темниковский воевода Неелов пожелал иметь о. Феодора духовником. О. Феодор предупредил его, что нужно полное повиновение во всем, что касается духовной пользы человека, избирающего себе духовного руководителя. Воевода обещал полное послушание и в течение трех лет исполнял это послушание. Затем он стал нерадеть о душе: нарушал посты, притеснял граждан, запечатывал летом печи в домах, беря за разрешение пользоваться всякой печью по рублю, несправедливо решал дела, за подкуп обвиняя невинных в пользу виновных. Слыша обо всем этом, о. Феодор строго обличал своего духовного сына, который на эти обличения не обращал внимания. Наконец, воевода в самый разгар страдной поры заставил крестьян строить себе в городе дом. Крестьяне отправились к о. Феодору и просили его убедить воеводу, чтоб он позволил им раньше убрать хлеб с полей, и о. Феодор решился ехать в город.
Он застал воеводу в присутственном месте и на сделанный ему начальническим тоном вопрос, что ему нужно — о. Феодор, высказав воеводе все его неправды, просил его, чтобы он перестал притеснять народ. Воевода велел записать, что о. Феодор пред зерцалом назвал его грабителем, подал жалобу губернатору в Воронеж. Возникло дело, доходившее до Сената и Синода — и вскоре вышло повеление: отца Феодора, как беспокойного человека, отправить в монастырь.
Гонитель о. Феодора очень грустно и несчастно кончил свою бесславную жизнь.
По сохранившимся письмам о. Феодора к сестрам Алексеевской общины Можно судить о том, как принял он это гонение.
«Ныне от вас следует мое отлучение, — писал он, — но вы о том, конечно, не печальтесь, понеже все не без воли Божией совершилось. Итак, не печальтесь, а радуйтесь, что до такой скорби благость Божия нас доводит, тем более, что она пришла совершенно безвинно, а за одно обличение человеческого нечестия и вопиющей на небо несправедливости, что мы, по обязанности нашей, всегда о том говорить должны, и не токмо страдать, но и умирать» готовы.
Прислан был в Санаксар нарочный, так как велено было имущество его, описав, отправить с ним вместе в сундуках. Но имущества всего оказалось: войлок коровьей шерсти на холстине, небольшая подушка, овчинная шуба, мантия и ряса. С этим багажом его и отправили в Соловки.
Три его ученика были последовательно настоятелями.
Тяжел был Соловецкий климат о. Феодору, тем более что отапливали его келью крайне скудно.
Девять лет томился он в Соловках; наконец, по предстательству о. Феофана, митрополит Гавриил доложил о его деле императрице, и было велено возвратиться ему в Санаксар.
Возвращаясь в монастырь, старец в Арзамасе прожил неделю, наставляя сестер общины и многочисленных лиц, нарочно съехавшихся, чтоб увидать поборника правды. Наконец прибыл он и в свою обитель. Это была трогательная минута.
Все братство Санаксарское вышло к перевозу чрез реку Мокшу для встречи. Обитель за время его отсутствия расширилась и обстроилась.
Но и здесь не без скорбей пришлось прожить старцу.
Настоятель, недовольный тем, что все ходят к старцу и ищут старца, донес архиерею, что о. Феодор производит смущение, что иноки толпятся вокруг него беспорядочной толпой. Было запрещено посещать старца даже для духовных нужд, и воспрещено старцу ездить в Алексеевскую общину, так что сестры вместо живых наставлений могли пользоваться лишь его письмами.
Неделю оставалось жить о. Феодору, когда он наконец, по смерти настоятеля, теснившего его 5 лет, получил разрешение посетить Алексеевскую общину.
Посещение это было последним. У всех осталось в памяти, как старец изъяснял слова Псалма: «На реках Вавилонских».
— Когда сыны Израиля, — говорил он, — лишась Иерусалима, отечества своего, и не видя себе ниоткуда нимало отрады в земле чужой, как странники при реке Вавилонской сидели и плакали: то этим плачем прообразовали состояние всех в бедах и скорбях живущих на земле… Должно и нам помнить, что и мы в бедственной этой жизни, как странники, всегда гонимые и томимые напастями от врагов наших, тогда только находим себе отраду, когда вспоминается нам горний Сион.
Эти слова звучали прощаньем, и все сестры плакали.
Вскоре затем настали последние дни старца Феодора.
Он горько и неутешно плакал и говорил: «Много, много от юности согрешил я».
52 года он провел в подвигах, 45 в чине иноческом (со дня пострижения в Александро-Невской Лавре) и тихо скончался 19-го февраля 1791 г., на 73-м году.
Тело его и в земном покое не предалось тлению.
Он схоронен в Санаксарском монастыре, у воздвигнутого им храма, на северной стороне. Могила его окружена решеткой и покрыта плитой аспидного камня.
Настоятельница Арзамасской Алексеевской общины Марья Петровна Протасьева
Послушница о. Феодора Санаксарского, настоятельница Арзамасской Алексеевской общины, Марья Петровна Протасьева, происходила из старинного дворянского Костромской губернии рода. Отец ее, бригадир, Петр Григорьевич Протасьев, служил воеводой в городе Ростове. Здесь и родилась Марья Петровна 2 марта 1760 г.
При рождении ее случилось знаменательное событие.
Ее мать жестоко мучилась. Во время этих мучений, она ясно расслышала, как кто-то наруже подошел к окну и, постучав в стекло, сказал: «У вас родится дочь Мария!» — и повторил: «Родится дочь Мария!»
Больная просила узнать свою мать, кто это стучит. Та, заглянув в окно, увидела благолепного старца. Она побежала во двор, чтоб встретить его. Но во дворе никого не было, и никто его не видал. Когда родилась дочь, мать нарекла ее Марией, именем, сказанным старцем, которого они сочли за дивного святителя и чудотворца Николая.
25 сентября 1766 г. госпожа Протасьева скончалась, оставляя Марию шестилетней сиротой на попечение ее бабушки.
Бабушка, много ездившая по богомольям, часто брала внучку с собой в монастыри, и из всех впечатлений святых мест, из бесед иночествующих добрые семена запали в душу чуткого ребенка.
Кроме того, у Протасьевых был набожный конторщик, любивший читать творения почивающего в Ростове святителя Димитрия.
Однажды барышня подошла к нему во время его чтения и спросила, что он читает.
— Книгу святителя Димитрия, — отвечал он.
— А что в ней написано?
— А вот что: надо поститься, барышня, трудиться, и прочие добрые дела творить, чтоб спастись.
Быть может, это краткая беседа была лишь первой беседой, и впоследствии много пересказал молодой барышне этот глубоко веровавший человек.
И «Божественный огонь» горячо вспыхнул в ее душе. Она стала искать подвигов, стала подолгу молиться и поститься так, что даже и молочного не ела.
Это заметил ее отец и стал упрекать свою мать:
— Вот, до чего довела ты, матушка, ребенка своими разъездами по монастырям, где только и говорят про посты. Какие мысли внушили дочери! — и он велел ей непременно есть скоромное. Пришлось повиноваться.
В 15-ти летнем возрасте Марья Петровна стала обучать своих младших братьев и сестер от второго и третьего браков отца. И мачехи и дети их любили ее за доброту и приветливость.
Однажды шли у Протасьева приготовления к большому празднику. Присутствовать на нем, принимать участие в общем веселье казалось тяжелым для Марьи Петровны, так как в ней уже сложилось решение проститься с миром и стать инокиней.
Она решила покончить разом и задумала тайно оставить отцовский дом.
Накануне дня, назначенного для бала, она в слезах написала отцу письмо, что расстается с семьей только из желания посвятить себя Богу в каком-нибудь монастыре, и что она просит ни у кого из домашних не допытываться, как она пришла к этому решению, так как никому она не открывалась. Письмо она положила отцу в его кабинете.
Помолясь Богу, она оделась странницей и взяла на дорогу бывшие у нее деньги.
Отец ей давал иногда на ее расходы, а кроме того она рукодельем своим зарабатывала кое-что на свечи для храма.
Настала ночь, все утихло в доме. Тихо вышла она из своей комнаты, прошла девичью и прочие покои, и в радости, что никто ее не остановил, перекрестилась и вышла во двор. Солдат, стоявший обыкновенно у крыльца, не заметил ее: он спал, облокотясь на ружье. Она подошла к забору, вынула колышек, заранее намеченный, и вышла на улицу. Затем быстро зашагала вперед. Пройдя несколько верст, она провела часть ночи в поле. Потом, страшась погони, пошла дальше.
Увидев ехавшего тем же путем офицера, она, чтоб он не заметил ее, спряталась в ровик. Но не укрылась, и офицер послал своего слугу спросить, кто она. Она ответила, что странница.
На следующий день пришла она к вечерням в село Заречье. У нее было 50 коп. медных денег, и, подав эти деньги, она просила отслужить всенощную чудотворной иконе, стоявшей в храме этого села. Ночь она провела в доме дьячка, который узнал ее, так как Протасьевы часто езжали служить молебны пред этой иконой. Упав в ноги дьячку, она умоляла не открывать никому ее тайны и сказала, что идет в Горицкий монастырь, где хочет постричься. Так как у нее платье было очень легкое, и она дорогой сильно прозябла, то она просила дать ей одежи потеплей взамен ее платья. И надела простую и тяжелую ихнюю одежду. Затем пошла дальше.
Бодро идя вперед, заслышала она скач тройки, и была в невыразимом ужасе. Бросившись в сторону, она присела и закрылась платком, как тройка остановилась, и она узнала посланных людей. К ней подбежал их конторщик, весь в слезах, и воскликнул: «Барышня Марья Петровна, это вы? Что вы над нами сделали!… Батюшка ваш в отчаянии. Возвратитесь и утешьте его».
Она не хотела еще поверить, что ее мечта разрушена и воскликнула:
— Нет, нет: я странница!
— Нет, барышня, — сказал конторщик: — я вас не оставлю!
Он принудил ее сесть в экипаж и ехать с ним. Да и сама она смягчилась его просьбами и слезами.
Между тем, в Ростове, когда миновала ночь ее побега, в доме Протасьевых вся семья встала в обычное время. Не видя дочери, отец ее стал спрашивать:
— Где же Машенька?
— Вероятно, к балу убирает голову, отвечали ему.
Чрез несколько времени, когда ее тщетно звали, а она не откликалась, пошли в ее комнату. Ее не было. Стали искать по всему дому: нет.
Отец рыдал и плакал, в отчаянии пошел в свой кабинет, увидал ее записку и прочел ее в величайшем волнении. В доме разом узнали о побеге, и поднялась тревога. Между тем встретивший Марью Петровну офицер остановился напротив дома Протасьевых и, так как смятение у них приняло такие размеры, что было слышно снаружи, он послал человека спросить, что случилось. Ему ответили, что барышня Протасьева бежала в монахини. Тогда он описал свою встречу с незнакомкой, и немедленно был снаряжен в погоню конторщик.
Когда ее привезли, отец то обнимал ее в восхищении, то укорял, умоляя ее не повторять более подобных поступков, а свободно молиться и поститься дома.
Но решение ее было бесповоротно. Отец слышать не хотел о монастыре. Он прибегал к ласкам, к силе родительской власти, но не мог побороть ее влечения к Богу. Наконец, он потерял надежду сохранить дочь для мира и благословил ее поступить в Костромской монастырь, надеясь там навещать ее.
Здесь Марья Петровна вся предалась молитве, посту и всяческому удручению плоти.
В монастыре была схимница высокой жизни, и ей Марья Петровна усердно служила: носила ей в келью дрова, топила у нее печи, стряпала для нее.
От навещавших ее родных она старательно таила свои подвиги. Посещения их были для нее тягостны, мешая ей сосредоточиться, ей захотелось более дальней и более суровой обители, а также мудрого духовного руководителя.
Как-το ей довелось встретиться с двумя Санаксарскими монахами, ехавшими в Соловки к сосланному туда о. Феодору. От них узнала она о жизни старца, его мудрости, о суровом быте восстановленных им обителей, о его страдании за правду. И ей захотелось познакомиться с о. Феодором.
Тут вскоре умер ее отец, и ей стало возможно беспрепятственно ездить в Соловки. По посещении о. Феодора, Марья Петровна вступила в Арзамасскую Алексеевскую общину.
Эта обитель восстановлением своим обязана о. Феодору, который поселил в ней нескольких женщин, последовавших за ним из Петербурга. Под руководством старца число сестер достигло до 150.
Обыкновенно два или три раза в год из Санаксарского монастыря, отстоящего в 100 верстах от Арзамаса, о. Феодор приезжал в Арзамас и, остановясь на Санаксарском подворьи, навещал общину. Его встречали там, как родного отца.
Сестры сбирались слушать его наставления в большой келье, и он давал и общие всем советы и отдельно каждой, по нужде ее.
Устав положен был о. Феодором такой, чтоб у сестер все было общее, чтоб все беспрекословно повиновались настоятельнице и чтоб все трудились. Община не имеет обеспечения и, по завету о. Феодора, не посылает сборщиц по городам. Трудом сестры зарабатывают пропитание.
Работы разнообразны. Золотошвейное дело, искусством которого община славится по всей России, низали жемчуг, шили платья, ткали холсты, вязали чулки. Во время работы одна из сестер должна читать духовную книгу.
В церковь в простые дни ходили попеременно, и те лишь, которые не имели особо важных работ, и старушки. В праздник ходили все и стояли, скрытые занавесью от мирских.
Было запрещено вести лишние разговоры, преследовались всякие ссоры; кроме десяти старушек, ходивших в город за покупками, никто не выходил из ограды.
Сестры постоянно переписывались с о. Феодором. Сохранились его замечательные письма к Протасьевой.
О. Феодор очень ценил Марью Петровну и, так как настоятельница по престарелым годам, не могла уж управлять обителью, он назначил, против воли Марьи Петровны — ее настоятельницей, всего в 25 летнем возрасте.
Сперва за это многие роптали на старца и неприязненно относились к Марье Петровне. Но терпением и кротостью она приобрела общую любовь.
Приняв тайную схиму с именем Марфы, она еще усилила свои подвиги, и, чтоб скрыть пост свой, говорила, что ей вредно молочное.
Обладая удивительным даром слова, она, бывая в миру, говорила за столом, и восхищенные ее беседой не замечали, что она сама ничего не ест.
Ее очень любили и чтили во многих московских семьях, и ради нее помогали ее обители. Для этого-то и ездила она в Москву.
Как ни скудна была община, много уделяла матушка Марфа на бедных и нищих, «с которыми, — говорила она, — совходит благодать и благословение Божие».
Когда ей писали, что новые лица просятся в общину, а содержать нечем, она отвечала: «Хоть 10 будут проситься, и всех приму. Лучше от своего тела оторвать, чем душе христианской во спасении отказать».
Запрет о. Феодору посещать обитель был для нее большим горем.
Только раз потом посетил старец Алексеевскую общину.
После кончины его, мать Марфа искала советов у о. Амфилохия иеромонаха Ростовского Спасо-Яковлевского монастыря, хотела ехать к знаменитому старцу Паисию в Молдавию, но получила извещение от Бога о скорой кончине.
После недолгой, но тяжкой болезни, она тихо почила на 54 году 30 апреля 1813 г.
На погребение ее собралось множество народа разного звания, и здесь обнаружились многие ее сделанные в великой тайне добрые дела.
Плачь народа и монахинь заглушал службу, и отпевавший ее архимандрит, сам глубоко ее чтивший, воскликнул, наконец: «Престаньте от плача и уныния. Я сам изнемогаю и продолжать не могу».
Арзамасская Алексеевская община принадлежит к числу благоустроенных обителей. В ней свыше 700 сестер и свято хранится память об о. Феодоре и Марии Петровне Протасьевой, схимонахине Марфе.
Схимонах Зосима
…Все тихо валится кругом,
Еще пройдет немного лет,
И стены продадут на слом,
И старины пройдет и след…
Смотреть немного…Что ж из них,
Из этих камней, говорит
Моей душе, и шаг мой тих,
И сердце так в груди стучит?
Святыню вывезли… Но нет,
Не всю!.. Нет, чувствую, живут
Мольбы и слезы, столько лет
От сердца лившиеся тут!
Я живо вижу, как сюда
Пришел спасаться муж святой,
В те времена еще, когда
Кругом шумел здесь бор густой!
И келью сам в горе иссек,
И жил пустынным житием
В той келье Божий человек,
На козни беса глух и нем.
И, что свеча в ночи горит,
Он в этом мраке просиял,
Учил народ, устроил скит,
И утешал, и просвещал…
И вот — вдруг валятся леса!
И монастырь здесь восстает…
Над гробом старца чудеса
Пошли твориться… и растет
За храмом храм, встает стена,
Встает гостиниц длинный ряд;
И в погреба течет казна,
И всюду труд, и всюду лад!
Идут обозы вдоль горы;
Хлопочет келарь, казначей…
. . . . . . . . . . .
Всечасно братья ждет гостей…
И черный люд, безвестный люд,
Со всей Руси идет, бредет…
В грехах все каяться идут —
Да страшный гнев Свой Бог уймет…
Идут — с пожаршц, с поля битв,
Ища исхода хоть слезам —
Под чтенье сладостных молитв,
Под пенье ангельское там…
И в темных маленьких церквах
Душистый воск горит, как жар,
Пред образами в жемчугах —
Сердец скорбящих чистый дар…
В этих проникновенных строках, представляющих собою отрывок из стихотворения Упраздненный монастырь, поэт А. Н. Майков рисует историю возникновения пустынной обители, которую поэт посетил упраздненной, запустевшей.
В сказании о схимонахе Зосиме читатели увидят нечто подобное. Те же уединенные подвиги, и, еще при жизни, прославление подвижника, в пустынную келью которого мир стал стучаться усердной рукой, в жажде тех духовных сокровищ, которыми старец мог обогатить их. Не умерла память о подвижнике, и, передаваясь из рода в род, дошла до нашего времени… Долгое время пустовало место, освященное дыханием праведной души его, и лишь окрестные крестьяне творили память о нем, в простоте сердечной хранили то уважение к старцу, с которым относились к нему когда-то знавшие старца живым, современные ему их праотцы. Но Бог не попустил окончательному запустению этого места, и теперь на нем зацвела иноческая обитель.
Возникновение этой обители, те необыкновенные обстоятельства, что сопровождали это возникновение — составят значительную часть жизнеописания старца. О земной части жизни его дошли до нас лишь скудные сведения. Но разве обстоятельства, сопровождавшие возникновение у могилы старца обители, и, конечно, руководимые им — не представляют собою черты тоже из его жизни, — но лишь из лучшего, загробного, времени его жизни?
Праведники живы во век как в памяти народной, так и в делах своих.
Лет двести тому назад в одно уединенное место, расположенное верстах в 25 от Троице-Сергиевой Лавры, в прежней Переяславль-Залесской области, на берегу речки Молохчи, пришел Троицкий инок старец Зосима.
Место это, представляющее светлые, покрытые пустой травой поляны, окруженные вековым бором, прорезываемые извилистой рекой, полные тишины, нарушаемой лишь пением птиц, полюбилось старцу, и он избрал это место для своих уединенных подвигов.
Неизвестно, кто был старец, каково его происхождение, каково его прошлое. Несомненно одно: он был избранник Божий. Путь пустынножительства так труден, представляет собою столько духовных опасностей, что только избранные, и по непосредственному, большей частью, указанию Божию, осмеливаются вступать на этот путь.
Затем то, что о. Зосима был схимонах, указывает, что он был немолодых лет, когда пришел в Ульянову пустынь. В схиму молодых не постригают, и, несомненно, о. Зосима долго раньше иночествовал под руководством опытного старца. Затем, очевидно, стремясь к совершенству для полного соединения с Господом, для устранения от себя малейших препятствий к тому, чтобы всецело, всей душой, уйти в созерцание Господа, он и вступил на путь отшельничества. Пример отшельничества был у него пред глазами: преподобный Сергий Радонежский, из обители которого он вышел.
Если нельзя сказать утвердительно, из каких мест России происходил старец Зосима, то предполагать можно следующее.
В Зосимовой пустыни существует Смоленская икона Богоматери (Одигитрии), о которой полагают, что она принадлежала старцу Зосиме. Так как почитание этой иконы, по месту нахождения ее в г. Смоленске, особенно распространено в Смоленской губернии, то некоторые гадательно заключают, что старец мог быть родом из Смоленской губернии.
Старца, поселившегося в Ульяновой пустоши, не беспокоили ее владельцы. В старое время смотрели так сочувственно на людей, спасавшихся в иноческом образе, и, тем более — отшельническим житием, — что владельцы лесов бывали лишь рады, когда в этих лесах поселялись иноки. Ульянова пустошь принадлежала в то время дворянскому роду Тимоновых, в обладании которых она оставалась до двадцатых годов истекшего девятнадцатого века.
Старец Зосима поселился, по преданию, не один; с ним был еще монах Иона, который, вероятно, по старости лет Зосимы, был его келейником. Жизнь старца была в высшей степени проста. Помещался он в тесной избе, в углу которой стояли иконы, единственное его имущество. Лесные пни служили ему стульями. Он выкопал себе собственноручно колодезь у речки Молочхи. Колодезь этот давал ему прекрасную воду.
Можно безошибочно предположить, что старец в пустыне выдержал жестокую борьбу с демонами, подобно всем пустынножителям. Старец Зосима победил все искушения и остался в пустыне.
Богатые умственные природные способности отшельника, просветленные постоянным общением с Богом, молва о подвигах его, и, так сказать, то ощущение в нем святости, которое выносили люди, видавшие его: все стало привлекать к нему народ. Не только простолюдины шли к старцу. Ехали к нему и богатые люди, купцы, дворяне и вельможи. У кельи его была выстроена часовня, которая постепенно уставилась принесенными богомольцами образами. Собралось несколько человек иноков, хотевших жить под руководством старца. Одним словом, образовалось как бы нечто в роде пустынного монастырька. Между прочими трудами, братия занималась пчеловодством.
По рассказам одного слепого старца, схимонаха Зосиму очень чтила императрица Елисавета Петровна (1741-1761 г.), и неоднократно бывала у старца. Свои поездки к нему ей было удобно соединять с посещениями в этой местности других лиц. Именно в Александровском Успенском монастыре в царствование Петра Великого была заточена его родная сестра, и, следовательно, тетка императрицы Елисаветы Петровны, царевна Марфа Алексеевна, навещать которую и езжали члены царствующего дома. Ульянова пустошь лежала всего в 2-3 верстах в сторону от большой дороги из Троицкой Лавры в Александровскую слободу. Самая слобода эта, где некогда был знаменитый дворец — монастырь Иоанна Грозного, по завещанию императрицы Екатерины I, перешла по наследству цесаревне, впоследствии императрице Елисавете Петровне. Сверх того, один из знаменитейших придворных Елисаветы Петровны, и родственник ее по бабке ее, царице Наталье Кирилловне Нарышкиной, матери Петра Великого, С. К. Нарышкин был сосед Ульяновой пустоши. Да и владелец ее, Василий Тимонов, служил при дворе.
Большое стечение народа к старцу Зосиме показывает, что советы его приносили пользу людям, что он имел тот дар руководства людьми, которое называется «старчеством». Сохранилось предание, что целыми толпами окружал его народ, и он беседовал с ними, как учитель и проповедник. В одно из посещений своих императрица Елисавета Петровна застала старца сильно больным. Очень огорченная этим, она просила келейника старца, Иону, дать ей, знать немедленно в Москву, если старец скончается, причем она обещалась приехать на погребение его.
Вскоре по отъезде ее в Москву старец скончался. Тотчас же в Москву был снаряжен гонец для извещения императрицы. Императрица была нездорова и не могла прибыть к похоронам старца, но отпустила на погребение его значительную сумму денег, и послала в Ульянову пустошь архиерея и певчих[15].
Три недели лежал усопший, пока не было наконец исполнено предписание царицы, замедленное дальностью расстояния. Несмотря на сильные жары (это было в июле месяце), за столь долгое время тело усопшего нисколько не испортилось, и не было ни малейшего запаха. Погребение было чрезвычайно торжественное, при громадном стечении народа. Почившего опустили в вырытую им самим, и им же выложенную кирпичом могилу.
По кончине старца память о нем сохранялась лишь в простом народе, среди окрестных крестьян.
На могиле был поставлен большой камень из белого камня с надписью, и, по требованию крестьян, у могилы служились панихиды по старце. Жившие вокруг старца иноки разошлись. По рассеянии братии, пустынь старца была в некотором времени упразднена, а часовню приписали к Лукиановой пустыни, лежащей близ г. Александрова. Сохранилась сделанная тогда опись предметов, оказавшихся в пустыни. Из них главнейший — икона Богоматери (Одигитрии). В отделе «хоромного строения» заслуживает упоминания «часовня новая, что построена царевной Натальей Алексеевной для приезду: двор с келлиею и сенями». Все же несколько иноков остались жить на месте упраздненной пустыни. В 1728 г. пустынь была восстановлена, а в 1764 году, в царствование императрицы Екатерины II, когда множество монастырей было закрыто, та же печальная участь постигла и Зосимову пустынь. Часовня была приписана к приходской церкви соседнего села Никульского. Причт этого прихода служил, по желанию поклонников, особенно многочисленных в летнее время, панихиды в часовне. Раньше пустынь считала своим праздником день Преображения Господня — 6 августа; из села Никульского в этот день бывал крестный ход, и около пустыни устраивалась ярмарка.
Говорят, что владелец Ульяниной пустоши, Тимонов, недовольный, что при таком стечении народа сильно топчут его луговую и лесную траву, задумал искоренить этот обычай и, как говорят, уничтожил все документы, относящиеся до Ульяниной пустоши и стоявшей на ней Зосимовой пустыни. Иконы были вынесены из часовни и поставлены в храм села Слатина; памятник о. Зосимы, со стесанной уже надписью, сняли.
Тимонов из часовни осмелился устроить птичник и поместил туда домашних птиц и двух свиней. Но после первой же ночи все они найдены были издохшими. Тимонов вскоре умер. Впоследствии из рода Тимоновых пустошь перешла к их родственникам Плахово, принадлежала Всеколадским, и ими продана Макаровой, которая в 1847 году перепродала пустошь на сруб известным Александровским фабрикантам — богачам Баранову и Зубову.
К 30-м годам исчезли всякие следы пустоши. Часовня была разрушена, шесть келий увезены в село Слатино. Лишь деревянный крест на могиле старца отмечал место его упокоения. Но то делали люди, Божий же Промысл хранил это место. Сглаживались внешние воспоминания о праведном старце; но окрестное население, убеждаемое необыкновенными проявлениями помощи по молитвам у могилы его, — продолжало верить в то, что он угоден Богу. Сторожем лесной пустоши нанят был благочестивый крестьянин Семен Ермолаев, знавший много преданий о Зосимовой пустыни и ее основателе. Он рассказывал, между прочим, следующее.
Во время пилки леса пустынник Зосима явился пильщикам. Он ходил вокруг своей могилы и кадил ее. Один из пильщиков стал смеяться и убеждать товарищей, что это не праведный человек, а нечистый дух в виде монаха ходит здесь, чтоб пугать людей. Этот пильщик на другой же день после своего смеха умер. Пастухи видали на могиле огни, и это внушило им желание раскопать могилу. Семен Ермолаев с одним товарищем раскопали это место, увидали, что могила выложена камнем, и что гроб сохранился в полной свежести. Из этого гроба исходило на них благоухание. Когда же они решились открыть гроб, ударил сильный гром, от внезапной тучи сделалось темно, и они в страхе побежали.
Всегда относившийся с благоговением к памяти о. Зосимы, а этими явлениями еще более убежденный в его праведности, Семен Ермолаев убедил Баранова и Зубова выстроить на могиле часовню, а г-жу Баранову пожертвовать в нее иконы. Она же, по смерти мужа, достроила часовню.
В 1851 г. пустошь Ульянина при с. Каравайкове перешла во владение г-жи Волковой, муж которой, по рассказам лесных жителей и крестьян, стал горячим ревнителем памяти о. Зосимы. В часовне на могиле о. Зосимы он устроил мраморную доску с выбитыми на ней словами: «схимонах Зосима». Сторожем к часовне он приставил того же Семена Ермолаева.
С тем же чувством относился к этой могиле Никульский помещик Головин, очень уважаемый и влиятельный в тех местах человек. Он содержал сторожа пополам с Волковым.
В 1854 году, по определению Святейшего Синода, от 12 ноября, часовня была приписана к приходской церкви, и причту ее поручено иметь за сохранением в ней должного порядка и благочиния бдительное наблюдение.
Распоряжение это придало еще большую известность могиле о. Зосимы. Окрестные жители стали чаще приходить к ней; крестьянки с детьми, особенно в летнее время, шли туда на богомолье, сносили свою работу — полотенца, материи, а также яйца, творог, и, оставляя эту жертву, сами брали песок из горы, где стоит часовня, воды из колодца, вырытого, по преданию, о. Зосимой.
Местный предводитель дворянства, В. В. Головин, очень заботился о часовне, во время своих посещений ее любил сиживать против часовни, между двух елей. Г-жа Яковлева, владелица села Дивова, собирала и записывала все сказания об о. Зосиме. Даже лютеранка, владелица пустоши (с 1855 г.), г-жа Неттель, заботилась о поддержании в порядке места упокоения о. Зосимы и не препятствовала крестьянам ходить к его могиле.
Наконец, следующее необыкновенное событие положило начало устройству монастыря. Однажды к сторожу при часовне в Ульяниной пустоши пришли два неизвестных инока и объявили, что их прислал монах Филиппушка[16], чтоб купить у г-жи Неттель три десятины земли из пустоши Ульяниной с могилой старца Зосимы. Удивляясь такому намерению, сторож направил их ко владелице. Издали завидев монахов, к которым она вообще, как лютеранка, относилась с предубеждением, г-жа Неттель приказала прислуге не допускать их к себе и допросить их, что им нужно. Когда она узнала об их желании, то очень на них прогневалась. Она с любовью устраивала это имение, а какие-то монахи от какого-то Филиппушки осмелились предложить ей продать ему участок из этого имения. Но, отстранив иноков, она не могла подавить в себе странного, необъяснимого для нее впечатления, произведенного в ней их приходом. Вскоре умерла ее единственная дочь, и эта смерть повергла ее в глубочайшую скорбь. Она не знала, где ей хоронить дочь, пока ей не пришла мысль, положить ее в Ульяниной пустоши. Когда она приказала слуге свести себя туда, ей очень понравилось это место, дышавшее глубоким миром, и дочь ее была схоронена неподалеку от могилы о. Зосимы.
Несколько успокоившись от своего горя, она стала раздумывать о том, что по ее кончине пустошь Ульянина может перейти в другие руки, и это постепенно довело ее до желания предоставить этому присылавшему к ней монаху Филиппушке просимые им три десятины с могилой старца.
Она сама не знала, кто такой — Филиппушка, но это объяснила ей одна старушка-крестьянка, ходившая к ней работать, очень чтившая Филиппушку и бывавшая у него. Ей г-жа Неттель поручила передать от ее имени Филиппушке, и что она согласна продать эту землю, по какой ему угодно цене. Но, когда старушка передала это поручение, Филиппушка крайне был изумлен, потому что он никогда туда не посылал, и о Зосимовой часовне не имеет никакого понятия.
Между тем сторож при часовне рассказал В. В. Головину про двух монахов, приходивших от имени Филиппушки с целью купить земли, и В. В. Головин, хорошо знавший Филиппушку, послал от себя крестьянина, спросить Филиппушку, верен ли этот радостный слух.
Крестьянин передал поручение своего барина Филиппушке при сыновьях его, и средний из них, о. Прокопий, чутко вслушиваясь в рассказ крестьянина, более других быль изумлен происшествием и упросил своего отца позволить ему съездить на это место.
Явившись прежде всего к В. В. Головину, о. Прокопий просил свезти его в Ульянину пустошь, и место погребения о. Зосимы чрезвычайно полюбилось о. Прокопию. В нем зародилась, было, мысль, как бы хорошо устроить здесь монастырь, и он вернулся в Киновию к отцу взять благословение у него на то, чтоб начать переговоры с г-жей Неттель.
Между тем, когда старушка-крестьянка вернулась к г-же Неттель от Филиппушки и рассказала все своей барыне, негодованию г-жи Неттель не было пределов. Она считала оскорблением себе, что незнакомые монахи осмелились беспокоить ее, а теперь отрекаются от своего же предложения, и когда, поддерживаемый в своей просьбе В. В. Головиным о. Прокопий явился к ней, она отказалась принять его.
Наконец, в 1864 г. г-жа Неттель объявила, что жертвует 8 десятины с часовней над могилой о. Зосимы, чтоб монахи из Киновии могли служить для желающих панихиды. Соседняя помещица Барбашова пожертвовала из своего прилегающего к этим 3 десятинам участка 7 десятин. В. В. Головин выстроил две избы с двориками и хозяйственными принадлежностями, г-жа Яковлева пожертвовала каменное строение, чтоб из его кирпичей выстроить каменную часовню. Киновийские иноки поместились в выстроенной г. Головиным избе, в другой жили рабочие и пекли хлеб. В часовне совершались в определенные часы богослужения, братия расчищала чащу леса у часовни, выкорчевывала пни, разбивала дорожки. Еще братия косила сено, особенно же с любовью занималась, в память любившего это занятие старца — пчеловодством.
Лишь через год после кончины Филиппушки, 17 мая 1869 г. г-жа Неттель сделала, наконец, форменную дарственную на эту землю. Такое замедление и много других обстоятельств доставили великие скорби о. Прокопию. Так, он был обвинен в том, что без надлежащего от местного епархиального начальства разрешения служит панихиды на могиле старца. Наконец, было получено на такие служения разрешение.
В 1887 г. о. Прокопий привлек внимание к Зосимовой пустыни Московского торгового деятеля Д. М. Шапошникова и убедил его в необходимости устроить из часовни храм. Схимонах Зосима во сне явился г. Шапошникову в виде худощавого седого старца с бледным лицом, в монашеском подряснике, со скуфейкой на голове. Три раза произносил старец: «Я прошу тебя не оставлять начатого дела, и Господь тебе поможет и не оставит!» — и три раза со слезами обнимал его. С великою ревностью принялись г. Шапошников, его супруга и зять их, В. П. Попов, за дело. Был образован храм из часовни, воздвигнута колокольня и деревянный с 16 келиями корпус для монашествующих. При перестройке часовни, когда стали делать фундамент под памятник для старца — фундамент этот, прочно сложенный, развалился, что дало повод дорыться до могилы — склепа, в котором увидали нетленный гроб. Тут оказалось, что могила находится не на том месте, где думали, и что памятник поставлен был не совсем правильно.
Еще прочнее стало дело развития Зосимовой пустыни, когда ее посетил и принял ее судьбу к сердцу архимандрит Павел, наместник Троице-Сергиевой лавры. Много потрудился на ее пользу и известный своей духовной ревностью П. Е. Ефимов. Теперь в обители красуется воздвигнутый его иждивением трехпрестольный собор, в честь Смоленской иконы Одигитрии, преподобного Зосимы Соловецкого и архангела Рафаила. Собор этот заключает могилу старца. Обитель обведена каменной оградой в 800 сажен, с башнями. Среди прочных зданий и келий оставлена на память о трудах первоначальной братии ветхая хижина.
В обители до 50 монашествующих. Служба здесь истовая, продолжительная, старинное столповое пение; на вечерней общей молитве братия полагает много земных поклонов за благотворителей обители. Введено в пустыни ежедневное откровение братии своих помыслов духовнику, столь необходимое в духовной жизни. Братия постоянно занята послушаниями, которых числом 14.
За монастырскими воротами есть гостиница. Путь в Зосимову пустынь лежит чрез станцию Арсаки Московско-Ярославской железной дороги, откуда до обители три версты.
Да, верно слово Божие: «Прославляющего Мя прославлю!» — и место подвигов благоговейного старца Зосимы не запустело.
Блаженная Ксения, погребенная на Смоленском с.-петербургском кладбище
Есть на окраине Петербурга уголок, куда стекается в горе и нужде много народа, для служения панихид. Эта могила «блаженной Ксении» на Смоленском православном кладбище.
В какой ни зайти туда день, там всегда есть народ, и служатся непрерывно, одна за другой, панихиды.
В чем значение этих панихид?
Православная церковь верует глубоко в общение двух миров: земли и неба, членов земной, воинствующей на земле Церкви и членов Церкви, торжествующей на небе. Праведным людям, причисленным к лику святых, служат молебны, представляющие как бы зов земных людей к этим праведникам. Молебны эти заменяются панихидами по лицам, не причисленных Церковью к лику святых. Эти земные о них молитвы усиливают еще ту радость, в которой находятся они после смерти, и на это дело любви земных людей они откликаются своей сильной за этих людей пред Богом молитвой.
И что это так, показывает много опытов помощи со стороны блаженной Ксении, поданной после молитвы у могилы ее и отслуженной по ней панихиды.
Эта подвижница называлась Ксения Григорьевна и была замужем за полковником Андреем Федоровичем Петровым, служившим придворным певчим. 26лет от роду она схоронила мужа, которого горячо любила. Многие полагают, что с горя она почти сошла с ума, и тогда стала юродствовать.
Такое утверждение обнаруживает лишь в этих людях непонимание духовной жизни. Слабоумность и истинное юродство не имеют между собою ничего общего. Наоборот, чтоб решиться на юродство, необходимо величайшее мужество, то есть наличность в человеке сильно развитой воли, и ясное сознание как о жизни вообще, так и об избираемом пути.
Юродивыми в истинном значении слова (конечно, здесь говорится не о тех пустосвятах, которые под лживой оболочкой юродивых морочат иногда народ) являются люди глубоких духовных запросов, жаждущие абсолютной правды. То, в чем люди обыкновенные видят счастье, — это счастье их не удовлетворяет. Всем их существом владеет одна мысль: перводанное человеку блаженство утрачено, и ни в чем ином как в Боге, утешения нет. И с беспощадной жестокостью они глумятся над этим жалким обольщением людского счастья. Богатство, знатность, ученость, внешние формы общежития, все это они топчут, потому что во всем этом столько лжи, лжи и лжи. С сердцем, сожигаемым постоянной тоской, с одной поддерживающей их заветной надеждой на лучшие вечные края, с виду угрюмые и суровые, полные в то же время безграничной любви к страдающему человечеству, проходят эти великие люди чрез жизнь и точно кричать нам: «Опомнитесь! Все здесь — призрак. Одно только неизбежно — смерть. Одно только вечно и неизменно: Бог. Его ищите, к Нему стремитесь!»
Итак, Ксения стала юродствовать, с поразительною для себя ясностью увидав чрез смерть любимого мужа тщету земного счастья.
Все, что у нее было, она раздала нищим, сама оделась в рубище, даже имя свое прежнее забыла, сама себя звала, и от других требовала, чтоб ее называли именем покойного мужа — Андрей Федорович.
Она поселилась на Петербургской Стороне, где жил большею частью бедный трудящийся люд. Там ходила она из дому в дом, не имея постоянного пристанища, а на ночи исчезала. Она уходила в поле и там молилась на все четыре стороны. А, когда начали на Смоленском кладбище строить каменную церковь, однажды заметили, как Ксения, шепча молитвы, всю ночь протрудилась в том, что носила на верх постройки кирпичи.
Первое время Ксения ходила в платье своего мужа, пока оно не истлело и не развалилось на ней. Потом она носила только рубашку, юбку и платок; теплого платья не брала, а грудь прикрывала кусками из платья мужа. На ногах ее, распухших от мороза, были надеты без чулок разорванные башмаки. Потом она стала носить постоянно юбку и кофточку зеленого или красного цвета.
В начале такой жизни родные и знакомые уговаривали Ксению бросить ее странности. И кого бы не смутили поступки женщины, которая передала одной знакомой свой дом с тем лишь, чтоб та пускала в него даром бедных, раздарила все вещи мужа и стала скитаться в мужском платье. Рассказывают, что та самая старушка, которой передала Ксения свой дом, обращалась к начальству покойного Петрова, чтоб спасти имущество вдовы: но Ксения была здорова и имела право распорядиться этим имуществом, как хотела. И ее оставили в покое. Сперва еще кое-кто из родных приглашал ее к себе, но она кратко отвечала: «Мне ничего не надо!» И, нищая в полном смысле слова, она весело говорила, приходя куда-нибудь: «Вся я тут!»
Народ очень любил Ксению, бедные семьи считали за счастье, когда она придет к ним. Матери радовались, если она покачает люльку ребенка или поцелует его, видя во внимании юродивой хороший знак.
Извозчики наперерыв один пред другим упрашивали ее, чтоб она позволила хоть несколько шагов провезти ее, зная, что в таком случае у них к вечеру будет богатая выручка.
Когда она приходила на сытный рынок, отбою не было от торговцев — лоточников, которые совали ей пироги и пряники, и если она брала у кого: народ живо расхватывал товар счастливцев.
За Ксенией замечали дар прозорливости.
Накануне дня смерти императрицы Елисаветы Петровны, Ксения ходила по улицам Петербурга, крича: «Пеките блины, пеките блины, завтра вся Россия будет печь блины».
За несколько времени до катастрофы, от которой погиб заключенный в Шлиссельбургской крепости Иоанн Антонович Брауншвейгский, бывший в младенцах короткое время русским императором, Ксения все плакала и твердила: «Кровь кровь… кровь!»
Однажды пришла Ксения к знакомой, жившей на Петербургской стороне, у нее дочь была уж взрослая.
— Вот, ты тут кофей распиваешь, — сказала девушке Ксения, — а твой муж на Охте жену хоронит.
Не могли понять дочь с матерью слов юродивой, и после ее ухода отправились на охтенское кладбище. Там действительно хоронили женщину, и вдовец вскоре женился на знакомой Ксении, по ее предсказанию.
Ксения скончалась в первой половине 19-го века.
Как началось почитание ее по ее смерти — неизвестно. Вероятно, образ жизни ее, ее великое вольное страданье произвели такое глубокое впечатленье, что люди стали звать ее по смерти ее. Она откликалась им помощью своею, и имя ее становилось все известнее.
Часовня, сооруженная над могилой блаженной Ксении, воздвигнута одной матерью, дочь которой была потом спасена молитвами блаженной.
У матери — вдовы из высшего звания, была дочь, уже взрослая. К ней посватался полковник, которому дано было согласие. Между тем сердца матери и дочери были непокойны. Они поехали на могилу блаженной Ксении и со слезами пред ней молились. В тот же день жених поехал в казначейство за казенными деньгами и здесь быль арестован по указанию часового; оказалось, что часовой этот сопровождал его, как важного преступника, он бежал и, убив встречного офицера, завладел его деньгами и документами, присвоил себе, так сказать, его личность и чуть не сгубил молодую жизнь.
Доктор Булох, приехавший в Петербург для приискания места, три недели хлопотал безуспешно. По совету знакомых, он отслужил панихиду на могиле блаженной Ксении и на другой же день назначен был в город Ржев. Такой же случай был с г. Исполатовым, которой после молитвы у могилы блаженной Ксении получил предложение разом четырех мест.
Одна полковница привезла двух сыновей в Петербург, определить в кадетский корпус, но это ей не удалось. В день отъезда она идет по мосту, горько плача. К ней подошла женщина простого по виду звания и говорит ей:
— Что ты плачешь? Поди, отслужи панихиду на могиле блаженной Ксении, и все будет хорошо.
— Кто же это Ксения, где могила? — спросила вдова.
— Язык до Киева доведет, отвечала незнакомка.
Вдова узнала, кто такое Ксения и отслужила панихиду на ее могиле. Вернувшись с кладбища домой, она узнала, что в ее отсутствие ее требовали в корпус: дети были неожиданно приняты.
К псковской помещице приехала погостить ее родственница, жившая в Петербурге, и много рассказывала ей про блаженную Ксению. Рассказ этот настолько повлиял на помещицу, что, ложась спать, она помолилась о блаженной.
Она в эту ночь видела сон, что Ксения ходить вокруг ее дома и поливает его водой.
На следующее утро загорелся сарай с большим количеством сена. Дом был в опасности, но уцелел.
В одной семье, занимавшей совершенно исключительное по высоте своей положение, был опасно болен молодой муж.
Однажды камердинер, встретясь в коридоре с молодой наследницей, рассказал ей, что был исцелен песком с могилы блаженной Ксении и просил положить этого песку под подушку больного. Это было исполнено. Ночью, когда молодая жена в полузабытьи сидела у постели мужа, она увидала пред собой женщину в рубище, которая сказала ей, что муж ее выздоровеет, и вскоре родится у нее дочь, которую нужно назвать Ксенией, и она будет хранительницей семьи.
Все так и совершилось.
…Но не перечесть всех явлений блаженной Ксении.
Самое народное усердие, приводящее к этой могиле все большие и большие толпы народа, показывает, что там, действительно, люди в горе и всяких жизненных затруднениях своих находят помощь.
Какое-то особое чувство охватывает верующего человека у могилы смирившей себя и понесшей столь великое вольное страдание, крепкой духом, теплой сердцем женщины, — и мы приведем здесь подробное художественное описание этой могилы, сделанное в одной из повестей известной писательницы г-жи Микулич.
«…Все собравшиеся в часовне усердно молились.
“За что мне разбили сердце?” — думала молоденькая женщина в плюшевой кофте, которая была уже матерью одного ребенка, а, ожидая второго, внезапно и случайно узнала о сразившей ее измене любимого мужа, в которого она так верила…
— Ох, грехи, грехи! — шептала мещанка, над сыном которой на завтра назначен был суд по обвинению его в поджоге.
“Сделай, чтоб он меня полюбил!” — мечтала девушка, положившая на могилу венок.
— Господи помилуй! — вздыхала мать, с грустью вспоминая о дочери и о ее попытке самоубийства…
А за дверью звонко и радостно чирикали воробьи, перепархивая веселой стаей с места на место.
Собравшиеся в часовне усердно молились. Волны ладана вились над кадильницей, разливаясь по уютной горенке. И, казалось, среди них вставал бледный дух усопшей, спеша на помощь призывающим ее.
“Тяжело нам, тяжело!” — говорили ей их вздохи.
“Помоги же нам, ты, презревшая земное и спасенная страданием! — говорили ей их коленопреклоненные колени. — Помоги, научи нас, поддержи!”»
Юродивый Алексий Стефанович, покоящийся в Ростовском Борисоглебском монастыре
Буяя мира избра Бог, да премудрых посрамит (1Кор. 1:27).
Благодаря известному исследователю русской старины, архимандриту (впоследствии епископу Углицкому) Амфилохию — сохранены хоть немногие сведения о человеке, подвизавшемся в средине 18-го века в пределах Ростовских. Память об этом подвижнике доныне сохраняется и в монастыре, где он провел последние десятилетия своей жизни, и среди окрестного населения.
Архимандрит Амфилохий почерпнул сообщаемые им сведения от местных крестьян, которые по свыше чем 80-ти летнему возрасту своему, лично еще знали Алексия Стефановича.
Алексий Стефанович проходил тяжелый путь юродства.
Истинное юродство о Христе есть такой путь жизни, избирая который люди окончательно отрекаются от родства, всех благ земных, и не только терпят, но и сознательно идут сами на всевозможные унижения.
Люди, жившие духовною жизнью, единогласно говорят, что гордость есть величайшая язва человечества, самое главное препятствие для воздействия на душу Божией благодати. И вот, это-то страшное чувство и распинают в себе с беспощадной последовательностью Христа ради юродивые. Своим странным видом, странными поступками, резким обличением неправды и беззаконий людских они вызывают к себе насмешки, оскорбления, брань, побои. И все это они терпят безропотно, молитвой отплачивая своим обидчикам. От земли, от земной жизни они решились принять одно тяжелое, одно лишь горе — и всю жажду счастья, свойственную душе человеческой перенесли в будущее, в вечную небесную жизнь. С большим, чем кто-либо из людей, правом эти люди могут сказать о себе словами апостола: «Не имамы зде пребывающего града, но Грядущаго взыскуем».
Мир, не понимая их, глумится над ними. И не поймет он, какая великая скорбь переполняет сердца этих людей.
Полные одной мысли и одного воспоминания — об утраченном людьми блаженстве, они не могут примириться с жизнью чрез то, на чем обыкновенно люди примиряются с жизнью. Отказываются считать за счастье и искать как счастья того, за чем гонятся в бешеной жажде прочие люди. И дошедшая до глубокой невыносимой боли их изнуряемая скорбь побуждает их глумиться, издеваться над теми ложными призраками счастья, за которыми гонятся люди.
Люди ищут богатства. Они презирают его, отказываются от денег, укоряют богачей, неотзывчивых к недостаткам бедных.
Люди любят скрашивать свое нравственное ничтожество богатыми нарядами. А они одеваются в жалкое рубище, и часто в противоположность тем, у кого при изящной внешности страшный беспорядок в душе, смердящие зловонные язвы греха: они, истинно добродетельные люди, настоящие «сыны света» нарочно принимают самый непривлекательный облик, нарочно бывают грязны, грубы, дики на вид.
Великая тайна этих людей, — тайна того, как в этом беспримерном убожестве и смирении возвышается их дух, и все сильней и сильней становится в них действие благодати.
Путь юродства во Христе столь тяжек, что даже первые века Церкви, столь обильные ревностным подвижничеством, немного знали людей, спасавшихся юродством. Зато все они достигли великой благодати, творили дивные чудеса, делались созерцателями величайших духовных откровений.
Таков был свидетель явления Покрова Богоматери, и видевший райские обители Андрей, Христа ради юродивый; из русских — Василий Блаженный, не страшившийся обличать Грозного, затушивший, сидя в Москве на царском пиру, пожар в Новгороде, спасавший, тоже находясь в Москве, своим чудесным явлением персидских купцов, погибавших от бури на дальнем море.
К этим людям, быть может, когда-нибудь причислен будет и юродивый Алексий Стефанович.
Немного известно о его жизни. Но, помня слова Спасителя, что «о дереве нужно судить по плодам» — приходится признать праведной и угодной Богу эту отреченную жизнь.
Юродивый Алексий родом был из Ростова и происходил из духовного звания. Он служил чтецом в Ростовском женском монастыре. Неизвестно, что побудило его вступить на путь юродства. Быть может, пример тех причисленных к лику святых Христа ради юродивых, что нетленно покоятся в Ростове. Жизнь их, несомненно, была хорошо известна Алексию Стефановичу.
Но, как бы то ни было, — в конце первой половины 18-го века он стал юродствовать, так что епархиальная власть нашла нужным поместить его в Борисоглебский монастырь (что на реке Устье), в 18 верстах от Ростова. Об этом распоряжении сохранился такой документы «Ростовского Рождественского девичьяго монастыря дьячек Алексей Степанов 1749 года Генваря 18 дня за шалости, чинимыя им в малоумстве, доколе в совершенное состояние не придет, прислан в Борисоглебский монастырь для содержания».
Митрополитом Ростовским и Ярославским в то время был знаменитый Арсений Мациевич, человек крутого нрава… Очевидно, Алексий Стефанович не пришел уже больше никогда «в совершенное состояние», т. е. не сошел с пути юродства, потому что до смерти, в течение 82 лет, остался в Борисоглебском монастыре.
Здесь он вел жизнь юродивого «в великом терпении». Носил он всего одну только верхнюю одежду, прямо на голом теле и ходил босой. Такой способ одеваться не был им никогда изменяем и зимою.
Помещался он в монастырской сторожке и, определенный в число послушников монастыря, был посвящен в стихарь.
Он любил в своем монастыре за «ранней» обедней читать «Апостол». По окончании этой обедни часто он хаживал к «поздней» литургии, в Ростов, в Успенский собор.
Совершал он этот 18-ти верстный путь чрезвычайно быстро. Об этой ходьбе его сохранился следующий рассказ.
Одна боярыня ехала на тройке лошадей в Ростов на богомолье. В Борисоглебском монастыре она посетила Алексия Стефановича (доказательство того, что уже в то время он пользовался уважением лиц, чтивших подвижничество). Она жалела, что не может подолее остаться у него, так как до литургии в соборе оставалось очень мало времени. Юродивый заметил ее поспешность и сказал ей: «Мы увидимся в Ростове!»
Когда она приехала в собор, она увидала там Алексия Стефановича, пришедшего туда скорей, чем довезла ее тройка лошадей.
Вот как вольной мукой юродивый смирял свое тело.
Однажды встретили его, идущего из лесу, и спросили: «Где ты был, Алексей Степаныч?»
— В бане был, — отвечал он, — прекрасно выпарился, ни одного места не осталось не выпаренным!
Между тем, некоторым удалось подсмотреть в лесу, как он сидел в муравейнике — и эту-то, принятую им на себя, пытку он и называл «баней».
Он часто ходил в некоторые дома, и никогда ни дверей, ни ворот после себя не затворял. И, однако, было замечено, что после его посещений скот никогда не уходил со двора, и никаких пропаж, при раскрытых воротах и дверях, не происходило.
В юродивом действовал и дар прозорливости.
В одном доме мать сильно беспокоилась о том, что давно не получала известий от сына, жившего в Петербурге и передала свои опасения посетившему ее Алексию Стефановичу. Он сказал тогда матери:
— Река Нева глубока; много в ней тонут!
Чрез неделю она получила известие, что сын ее утонул.
Однажды пред бурей юродивый стал размерять землю ν колокольни села Троицкого, что в Бору.
— Что ты делаешь? — спросили его.
— А вот, меряю, куда крест упадет с колокольни.
Разразилась буря и сорвала крест, который упал как раз на место, указанное Алексием.
Пред пожаром, случившимся в селе Вощажникове, в 10-ти верстах от Борисоглебского монастыря, юродивый, расхаживая по улицам, говорил вслух: «Ах, как жарко, ах как жарко!» — хотя жары не было никакой. Но в следующую ночь произошел в этом селе сильный пожар.
Алексий Стефанович скончался 16 октября 1781 года. Он погребен архимандритом Варлаамом за алтарем. Одно неизвестное лицо, чтившее память подвижника, вскоре после его смерти воздвигло на могиле его каменную часовню с изображением на стене ее почившего.
Доселе местное население чтит память подвижника.
Испрашивая его загробных молитв о себе в разных несчастиях и скорбях, над его могилой служат панихиды, и по вере получают помощь.
Ежегодно в монастыре в день ангела Алексия Стефановича, 12 февраля, и в день кончины его, 16 октября — служится от братии монастырской над гробом его панихида.
В кельях настоятеля сохраняется (или, по крайней мере в 1863 г. сохранялся) современный портрета подвижника.
Одетый в широкий балахон с открытою грудью, босой, он держит в руке длинную трость — отломанную от дерева ветвь.
Довольно длинные волосы головы и бороды всклокочены. В глазах, больших, огненных, широко раскрытых выражается глубочайшая грусть.
И теперь, когда забыто бесследно столько знаменитых и блистательных современников этого избравшего путь величайшего уничижения человека, — невольно, смотря на черты его лица, приходит на мысль заключение, что мудр он был в юродстве своем, что еще раз его жизнь доказала глубокое слово апостольское: «Буее Божие премудрее человек есть».
Задонского монастыря схимонах Митрофан
Есть мудрая басня о простом лесном цветке, попавшем в букет с гвоздикой и заимствовавшем от нее благоухание.
То же самое в духовной жизни происходит с людьми, которые ищут близости с выдающимися подвижниками. Сияние их святыни падает и на тех, и в лучах живущей в них благодати созревают те, меньшие силами, менее выдающиеся способностями, но достигающие значительной духовной высоты люди.
Большинство, или, по крайней мере, очень многие из святых имели искренних учеников, достигавших под их воздействием, праведности, даже святости.
К числу «птенцов» великого святителя Тихона Задонского принадлежит схимонах Митрофан, скончавшийся более ста лет тому назад, но еще не забытый ни в монастыре, ни окрестным населением. Он покоится в общей монастырской усыпальнице — пещере, вместе с другими памятными подвижниками, жившими в этой местности, которая выставила столько светлых людей.
Уже та близость, которая связывала о. Митрофана с великим святителем, считавшим его искренним своим другом, показывает достоинства этого подвижника.
Схимонах Митрофан назывался в миру Михаил Голощанов, происходя из рода елецких граждан, был женат на девице Холиной и имел дочь.
Поживя в миру, он не был удовлетворен миром. Его душа просила иного. Ему мечталась жизнь, вся отданная Богу, молитве. Будь жена его иного, чем он, настроения, представились бы препятствия к оставлению им мира. Но жена его (Евдокия) так же мало, как и он, дорожила миром.
Они разлучились по обоюдному согласно, и Евдокия приняла постриг в Знаменском Елецком девичьем монастыре. Сохранилось предание о благочестии и милосердии схимонахини Елисаветы (таково было ее монашеское имя). В то время вокруг монастыря все был густой лес, в котором укрывались беглые солдаты и разные бродяга. Они приходили иногда к дверям келии схимонахини, и она кормила несчастных. Она скончалась 1-го августа 1765 года.
Муж ее, простившись с Ельцом, поселился у ограды Задонского монастыря, в собственной келье и стал пользоваться советами опытных, живших в монастыре старцев. Хотя и не живя в самом монастыре, он охотно исполнял монастырские послушания. Так он долгое время был просвирником.
Добрые свойства его обратили на себя внимание святителя Тихона Задонского, который подарил его полным своим доверием до конца своих дней. Если принять во внимание совет святителя «не знаться дружески ни с кем, пока добре не явится, подлинно ли то добрый человек» — станет ясным, какого высокого мнения был святитель о простеце неученом Михаиле, сближаясь с ним.
Письма свои к нему святитель подписывал «Твой слуга и брат».
Познакомившись с о. Митрофаном, еще будучи епархиальным Воронежским епископом, святитель неоднократно давал ему тайные поручения, требовавшие для выполнения их теплого, сочувствующего горю людскому сердца — именно посылал его в местности, пораженная бедствиями, с милостыней.
Так раз святитель пишет, прилагая полтораста рублей: «Поезжай в Ливны город и раздай погорелым, самым бедным, или доброму и верному человеку поручи, чтоб роздал, ничего не утаив. Потрудись, не отрицайся! Будет тебе в пользу души, и никому о том не сказывай, от кого послан, и чтоб они были розданы погорелым ливенским бедным — так приказано. Господь да помилует тебя и сохранит в вечную жизнь».
К 1768-му году относятся два письма святителя к о. Митрофану, из Толшевской пустыни, куда св. Тихон удалился в уединение, оставив кафедру.
В одном письме святитель пишет: «Поселился я в Толшеве. Разлучились мы с тобою. Быть так, не скорби. Дух мой всегда с вами соединен. Да даст милостивый Господь быть купно во обители Отца небесного!»
В другом, замечательном по воодушевлении, письме, святитель могучим духом своим поддерживает подвижника, который, как всякий, живущий духовною жизнью, несомненно, проходил иногда чрез дни глубокой тоски и уныния.
«Не скорби, что я отлучился от вас. Дух мой всегда с вами неотлучно, и я сие, ей, правду говорю, не лгу! Терпи, терпи, на то шел в монахи, то обещал при пострижении. — Вот скоро, вот приидет[17]) и не закоснит, и всему будет конец. А претерпевый до конца той спасется».
Святитель Тихон также очень ценил другого человека без высокого образования, но начитанного в слове Божием, благочестивого елецкого купца Козьму Игнатьевича Студенкова. Часто втроем вели они долгие беседы о Боге и о спасении.
Однажды в Задонске святитель был в состоянии сильного уныния и написал к Студенкову, прося его непременно приехать к себе.
Между прочим, следует заметить, что святитель Тихон очень любил Елец за его искреннее благочестие и называл его «Град Сион».
Время было для путешествий неудобное: шестая неделя Великого поста. Пересекавшие дорогу из Ельца в Задонск реки Сосна и Дон уже разливались. Но Козьма Игнатьевич не посмотрел на это и поспешил в Задонск, чем очень утешил святителя. В пятницу утром Студенков с о. Митрофаном шли обедать к св. Тихону, как навстречу им попался рыбак, несший о. Митрофану живого верезуба для вербного воскресения. О. Митрофану захотелось угостить дорогого гостя, и он сказал ему: «Вербное воскресение будет, а Козьмы-то у меня тогда не будет. Станешь есть верезуба?»
Гость согласился, и о. Митрофан приказал келейнику приготовить из этой рыбы уху и холодное. Пообедав весьма скудно у святителя, который не употреблял и масла в понедельник, среду и пятницу Великого поста, о. Митрофан с гостем пошел к себе, где они принялись за рыбу и велели келейнику поставить самовар.
В это время вошел к ним святитель. О. Митрофан упал пред ним на колени, каясь, что он соблазнил на рыбу Козьму. Зная строгую жизнь их, святитель ласково сказал:
— Садитесь; любовь выше поста, и, сам строгий постник, подсел к ним, взял немного ухи и потчевал гостя.
Этот случай невольно приводит на память поучение святителя, что, хотя пост и необходим, но пост без милосердия не спасет души: «Многие, — пишет святитель, — не едят мяса, рыбы и молока и прочих снедей, но пожирают людей живых».
С 1769 года, когда святитель Тихон переселился в Задонск и вплоть до кончины его (13 августа 1788 года) схимонах Митрофан постоянно был при святителе, который постоянно приглашал его к своей трапезе, посылал его с милостыней. Так, он отправил о. Митрофана в Елец, опустошенный пожаром. В постоянном общении с великим угодником, постоянно наблюдая примеры его безропотного терпения скорбей, обид, злословия и зависти, выпавших на долю святителя в достаточной мере — созрела вполне в духовной жизни душа о. Митрофана.
Он присутствовал при кончине святителя, который позволил ему остаться до последнего вздоха у своего смертного одра. Чрез три года по кончине святитель явился своему верному собеседнику, уже в небесной славе, и сказал ему: «Отец Митрофан! Всемогущий Бог хочет прославить меня!»
По кончине святителя о. Митрофан пережил тяжелое время. Кто-то распустил про него клеветы, вследствие чего ему велено было перейти в ограду монастыря и жить под наблюдением назначенного на то иеромонаха.
О. Митрофан был удостоен от Бога великих даров.
Вот несколько примеров действовавшей в нем прозорливости.
Один елецкий торговец отправился в Малороссию для торговли. Так как он считал, что у него не хватает денег для предположенных оборотов, то он задумал попросить взаймы у о. Митрофана 200 руб., с тем, чтоб отдать их по возвращении.
— Деньгами помочь я не могу, — ответил о. Митрофан. — Но советую Вам пойти в церковь и там пред иконою Царицы Небесной положить 200 поклонов, прося Ее помощи. Она поможет Вам выше всякого чаяния.
Купец исполнил это и поехал в Малороссию. Дело шло очень успешно, и окончилось с такой выгодой, какой он и не ожидал: «паче чаяния».
Одна помещица-вдова, много слыхавшая о старце, приехала к нему для беседы, и для первого знакомства решилась предложить ему немного денег и коровьего масла. После беседы старец просил посетительницу отдать масло в монастырскую трапезу, для всей братии. А о деньгах сказал: «Отдайте их вашему человеку. Они ему необходимы более чем мне. Потому что он, хотя и имеет сапоги, но без подошв и ноги его ничем не обернуты. А для Бога подобное доброе дело будет приятнее великих пожертвовании, совершаемых вами другим посторонним».
Выйдя из келии, помещица убедилась, что, действительно, обувь у ее слуги была очень ветхая. А между тем время было осеннее и погода сырая, со снегом.
Раз во время нахождения о. Митрофана в одном доме в Ельце, из колыбели упал на пол младенец и ушибся. На сетования матери о. Митрофан сказал:
— Особенно не жалей о нем. Хоть и жаль, а лучше бы ему совсем убиться… Там будущее покажет.
Действительно, выросши, он был очень непочтителен к матери и вел вообще дурную жизнь.
О. Митрофан скончался 27 февраля 1798 года, в воскресенье, и похоронен согласно завещанию, скрепленному рукою святителя Тихона, в пещере, которую ископал сам в своей келии. Место это тогда еще лежало за монастырской оградой.
И вот, прошло более ста лет по его смерти.
Отчего же могила его не забыта и богато украшена, отчего ежедневно служатся на ней заказываемые богомольцами панихиды?..
Значит, не прекратилось общение этого давно ушедшего от земли инока с живыми людьми; значит, верят люди, что сильна теперь молитва его пред Богом за тех, кто помнит его и зовет его.
Старица Таисия
В житии великого святителя Тихона замечательно следующее событие, происшедшее 30 мая 1765 года.
Пред началом Петрова поста издревле воронежское простонародье праздновало целую неделю древнему богу Яриле. Народ, собравшись как бы для ярмарки на площадь, окружал молодого человека, который плясал пред ним, опутанный лентами и цветами, с позвонками в руках, изображая этого Ярилу. Затем происходило пьянство, кулачные бои, доходившие до убийств, и всякое бесчинство.
Святитель Тихон решил прекратить этот обычай, и поехал к толпе, увлеченной песнями, пляской, вопившей и кричавшей на все лады. Негодующий святитель, въехав в самую середину толпы, сказал резкое обличительное слово. Некоторые в страхе убежали, другие слушали святителя, который угрожал отлучением от Церкви, если не прекратится гульба. Заставив при себе разорить все постройки, устроенные для игрищ, святитель лишь тогда возвратился домой.
Особенно глубоко запало семя слов святителя в душу юной воронежской мещанки Татьяны Постоваловой, только что перед тем плясавшей и певшей в хороводе.
Как рассказывала она потом — когда она услышала обличительные речи св. Тихона, ей вообразилось, будто настал страшный суд, и в страхе положила она — умилостивить Бога покаянием, и тем избежать вечной муки.
Предание говорит, что прямо с базарной площади, в чем была, Татьяна пошла в Воронежский Покровский девичий монастырь, где была игуменья Прокла, в схиме Пелагия, выбранная сестрами и поставленная в игуменьи святителем. Тут же просила Татьяна принять ее в монастырь, на что игуменья согласилась.
Сперва в обители болели у нее ноги, но святитель Тихон исцелил ее.
Строгую жизнь вела Татьяна, в иночестве Таисия. Она совершенно отказалась от своей воли, и усердно исполняла послушания, чаще всего состоявшие в услужении старым и слабым сестрам. Еще на ее обязанности лежало просевать муку для хлеба. Случалось, что запрут ее на замок в амбаре и даже забудут принести ей поесть и попить, а работа эта возбуждает сильную жажду. Пороптала она — и однажды в досаде вышла из монастыря и весь день пробродила в соседнем лесу.
Как наступила ночь, она перелезла чрез ограду и пошла к келье, но келья была заперта, и ключ взят игуменьей.
Шесть недель прожила она под открытым небом, ночью молясь пред иконами. Наконец, о ней доложили игуменье, и дверь была отперта.
Келья Таисии никогда не запиралась. Питалась Таисия чаем, разведенным на холодной воде и лепешками. Все ночи она молилась или работала.
В ней действовал дар прозорливости.
Однажды принялась она вытаскивать из-за своей печки большую скамью и просила одну послушницу помочь ей. Та спросила, на что ей скамья.
— Неравно, гости будут.
Выдвинув скамью, Таисия села на край ее и спросила послушницу:
— Хорошо ли, если я сяду здесь, а гости тут?
— Хорошо, — ответила послушница.
Затем старица приготовила чайную чашку без ручки и выпросила у одной монахини варенье, говоря:
— Неравно, гости будут.
В три часа приехал в монастырь архиепископ Антоний с гостем своим, курским Илиодором. Игуменьи они не застали и прошли к Таисии. Усадив гостей на приготовленной скамье, она угощала их припасенным ею вареньем, обмакивая в него куски калача.
Одна купчиха навестила ее со своей невесткой. Таисия сокрушалась над нею, называла ее ласковыми именами и, наконец, набросила ей на шею четки.
Послушница, бывшая тут, спросила старицу:
— Неужели, матушка, она пойдет в монастырь — такая богатая, да молодая, да красивая, к тому ж замужняя?
Старица не ответила послушнице, а старой купчихе сказала:
— Если что случится, дай мне знать!
Едва вернулись они домой, муж молодой купчихи был разбит ударом. Вдова его поселилась в Елецком монастыре и скончалась инокиней.
За семь месяцев до кончины своей старица сильно ослабела. Она предсказала, что умрет на Святой.
В ночь со середы на четверг Светлой недели она тихо предала душу Богу.
В эту самую ночь одна монахиня видела знаменательный сон.
Будто чрез святые врата обители приплыли на лодке к келье старицы Таисии святители Митрофан и Тихон. Они блистали небесным светом. Они усадили с собою старицу Таисию и поплыли с ней назад, оставив монастырь во мраке.
Можно предполагать, что при поступлении Татьяны Постоваловой в монастырь, ей было 18 лет; старица Таисия скончалась 93 лет.
Могила ее — на кладбище Воронежского Покровского девичьего монастыря, за горним местом летнего храма, слева.
На плите, покрывающей могилу, надпись.
Затворница Московского Ивановского монастыря Досифея (княжна Тараканова)
Жизнь инокини Досифеи представляет собою пример великого бедствия, Ничем незаслуженного несчастья. Царской крови, родившись, казалось, для радостной жизни, для широкого пользования благами мира, она была в рассвете лет и сил заживо погребена, но вынесла безропотно тяжкую долю и просияла подвигами благочестия.
Так невольная затворница, жертва политических расчетов, она стала, когда смирилась пред волей Божией, без которой не упадает волос с головы человеческой, истинной инокиней и праведницей, достигшей благодатных даров.
Княжна Тараканова была дочерью императрицы Всероссийской Елисаветы Петровны от тайного законного брака ее с Алексеем Григорьевичем Разумовским.
Судьба императрицы Елисаветы Петровны очень замечательна.
Она осталась 18-ти летней после кончины своей матери, императрицы Екатерины I. Чрезвычайно красивая, живая, быстрая, находчивая — она была бы завидной невестой для всякого иностранного принца. Отец ее, Петр Великий, думал выдать ее замуж за короля французского Людовика ХV; но ни этот брак, ни браки с Голштинским и Саксонским принцами не состоялись. Думали, было, выдать Елисавету за молодого императора Петра II. Но, так как она была ему тетка (сводная сестра его отца), то по уставу Православной Церкви брак этот был невозможен. И цесаревна Елисавета осталась в России.
Быть может, способствовало тому то, что сердцем она была чисто русской девушкой. Она любила все русское; впоследствии, во все время царствования своего, она окружала себя исключительно русскими людьми.
Она была искренне, пламенно набожна. Известно, что она почитала монахов и монашество, относилась тепло к таким лицам, которые, так сказать, резко выходили из рамок принятых обычаев, как Арсений Мацеевич или о. Феодор Ушаков. Известно, каким почитанием окружала она заветную святыню свою — Царскосельскую икону Знамения Богоматери, как любила строить и украшать церкви. Вообще, то была искренне православная душа.
И глубочайшую привязанность свою это чисто русское сердце отдало не иностранцу. Она беззаветно, горячо полюбила русского человека.
Он был простого происхождения — сын малороссийского казака Грицка Разума, Алексей Григорьевич, и служил придворным певчим. Долго пришлось таиться двум любившим друг друга сердцам, но, по восшествии своем на престол, императрица Елисавета 25 ноября 1744 года обвенчалась с Алексеем, пожалованным до того графом Разумовским: свадьба произошла в Москве, в храме Воскресения в Барашах на Покровке. Венчание совершено было негласно, но при свидетелях, и Разумовскому были вручены документы о состоявшемся браке.
Отличаясь благородным характером, Алексей Григорьевич Разумовский никогда не злоупотреблял своим положением, и в преклонной старости сжег даже документы о браке своем с императрицей Елисаветой Петровной.
От этого брака родилось двое детей. Об участи сына известно мало, — предания свидетельствуют, что он жил до начала 19-го века в одном из монастырей Переяславля Залесского. Дочь же стала известна под именем княжны Таракановой.
Отчего именно это имя получила дочь императрицы? Вернее всего объяснение, что это имя представляет собою измененную фамилию Дараган. Казачья фамилия Дараган (в обиходе и письмах того времени встречается часто «Дараганов», от чего так близко и до Тараканов) была в близком родстве с Разумовскими, и одна из членов этой семьи сопровождала за границу дочь графа Разумовского. Имя дочь эта носила Августа (конечно, оно ей дано, как память об ее происхождении), по отчеству же называлась Матвеевной, чтоб отчасти затемнить указания на ее отца.
Неизвестно, кем и когда отправлена была княжна Августа заграницу, но там она воспитывалась и жила до 1780 года в тишине и довольстве. Там бы, вероятно, и окончила она свою жизнь, если б ее имя не послужило орудием интриги.
За границей стало известным происхождение княжны. В то время государственные перевороты были часты, и те самые поляки, которые когда-то произвели на Руси такую смуту именем младенца Димитрия, выставив под этим именем самозванцев: теперь выставили еще интриганку, будто бы дочь Елисаветы Петровны, и имеющую предпочтительные пред императрицей Екатериной права. То была личность, известная в истории под именем принцессы Володомирской и не имеющая ничего общего с княжной Таракановой. Несчастная жертва политических происков поляков, эта женщина была захвачена и привезена в Россию, посажена в Петропавловскую крепость, где и скончалась в 1775 году.
Между тем мысль о том, что истинная дочь Елисаветы жива, и что ей могут воспользоваться враги России для новых смут, очень тревожила императрицу Екатерину, которая дала тайное распоряжение: силой или хитростью доставить ее в Россию. Доподлинно неизвестно, каким образом это произошло. По намекам, сделанным пострадавшей много позже близкой к ней личности, госпоже Головиной, можно предполагать, что княжна была заманена в Италию как бы для осмотра русского корабля, и, когда она взошла на него, ее объявили пленной и, распустив паруса, поплыли в Россию. Случилось это в 1785 году.
В Петербурге княжна была представлена императрице. Императрица долго и откровенно беседовала о смутах последнего времени, пугачевском бунте, истории с самозваной Таракановой, о том, как легко возникают подобные государственные потрясения, и в заключение объявила, что благо государственное требует, чтоб княжна отказалась от мира и провела остаток дней своих в монастыре в строгом уединении.
Таракановой было тогда не более 39 лет. Противиться было немыслимо. Местом заточения ее избран был Московский Ивановский монастырь.
В монастыре приказано было постричь ее и содержать в глубочайшей тайне, никого к ней не пуская.
Замечательно, что пред кончиной своей императрица Елисавета назначила Ивановский монастырь для вдов и сирот знатных лиц, а теперь ему суждено было стать местом томления ее дочери.
В тесном помещении была поселена бывшая княжна Тараканова, постриженная с именем Досифеи. Теперь (с 1860 г.) кельи ее не существует.
То были две низкие, сводчатые комнаты с окнами во двор. Кроме игуменьи, духовника и келейницы, никто не входил к Досифее. Окна ее были постоянно задернуты занавесками, а так как народ, прослышавши про Досифею, собирался под окнами, было велено гнать останавливающихся с этой целью на дворе монастырском.
Ее не пускали ни в общую церковь, ни в трапезу. Иногда для нее совершалось особое богослужение в надворотной Казанской церкви, причем, кроме священника, причетника, игуменьи и келейницы, там никого не бывало. В церковь эту из кельи Досифеи был крытый внутренний ход; во время этих служений двери церкви наглухо запирались.
На содержание ее отпускалась из казначейства достаточная сумма, так что, пожелай она того: она могла бы пользоваться хорошим столом.
Понятны те глубокие внутренние муки, которые переживала она в своем невольном затворе. Конечно, она сравнивала его со своим прошлым: величием своих родителей, своей прежней вольной и роскошной жизнью, и какая тоска в эти минуты должна была грызть ее душу!
Кроме того, от пережитых ею потрясений что-то болезненное осталось в ее душе. При всяком шорохе, всяком стуке в дверь, она бледнела и тряслась всем телом. Насколько она боялась всего после перенесенных ей невзгод, видно из того, что у нее был портрет ее бабушки, императрицы Екатерины I и какие-то бумаги. И, чтоб предохранить себя от всяких нареканий, она решилась сжечь эти, несомненно, драгоценные для нее предметы.
И вот тут, среди страданий, вера во Христа была ей облегчением. Воспитанная в православии и кроткая от природы, она дошла до великого духовного дела: она смирилась.
Игуменьей в то время была хорошая женщина: не без влияния на духовную жизнь Досифеи был и знаменитый митрополит Платон.
Он близко знал и пользовался благорасположением ее отца, графа Алексея Кирилловича, который любил церковь, церковное пение, духовенство. По смерти Екатерины, Платон бывал у Досифеи и в большие праздники приезжал к ней с поздравлением.
Смирившись, перенеся все свои надежды в тот мир, где нет ни гонимых, ни лишних людей, где часто слава и почет сменяются невыразимой горестью: всю себя Досифея посвятила подвигам. Ее время наполнено было молитвой, рукоделием и чтением духовных книг. Деньги, которые она выручала за рукоделье свое, продаваемое чрез келейницу, она чрез ту же келейницу раздавала бедным. Иногда от неизвестных приходили к игуменье на ее имя большие суммы — и она их тратила на храмы и на бедных.
С кончиной императрицы Екатерины II, затвор ее стал менее строг. Ее никуда не пускали, но она получила разрешение принимать у себя. У нее бывали значительные лица, раз был кто-то из царской фамилии.
К ней обращались за духовными советами. Так, ее наставлением пользовались братья Путиловы — молодые благочестивые люди, ушедшие в монашество (о. Моисей Оптинский и Исаия, игумен Саровский). О. Моисей так говорит об этом:
«Жившая в Ивановском монастыре духовно-мудрая старица блаженныя памяти Досифея послужила мне указанием на избрание пути жизни монашеской».
Народ узнал о благочестивой жизни, теплившейся в уединении Ивановского монастыря, и стал ходить к старице.
Последние же годы жизни она провела в полном уединении и высочайших подвигах.
Сохранилось очень интересное описание посещения затворницы помещицей Курманалеевой.
Она обратилась к Досифее после великой потери: схоронив мужа. Ей сказали, что, если Досифея и не примет ее, а лишь помолится — то ей станет легче. Долго добивалась вдова приема затворницей. Наконец дверь ее отворилась. Досифея вышла и сказала:
— Несчастная, зачем нарушаешь ты мое уединение? Уж много лет никого я не принимаю. А теперь и не время мне видеть людей. Скажи, что тебе нужно от меня?
Упав ей в ноги, посетительница рассказала ей о своем горе, и что у нее нет детей.
— Будут у тебя дети, — отвечала ей затворница, — хоть не твои родные: ты будешь всю жизнь воспитывать сирот.
Затем она дала ей наставление, как жить, и сказала, что ей следует иметь руководителя. Посетительница названа ей Новоспасского монастыря иеромонаха Филарета. Тогда затворница поклонилась ей в ноги, и просила передать старцу этот поклон. «Вот, вскоре и он мне поклонится, — прибавила она. — Побывай у меня, — сказала она на прощанье, — да смотри: смотри, не опоздай!» — и назначила час. Посетительница сказала, что обещалась родственнице ехать с ней в Троицкую Лавру и может опоздать.
Улыбнувшись, затворница отвечала:
— Путь в Лавру от тебя не уйдет. Позднее этого дня ты меня не увидишь. Прошу тебя приехать.
— Великая она подвижница, — сказал о затворнице о. Филарет, когда помещица передала ему поручение, — советую тебе быть у нее в назначенный час, чтобы потом не пожалеть.
И все-таки она опоздала на несколько часов. Когда она приехала, затворница уже мертвая лежала на столе.
Ее схоронили в Новоспасском монастыре, против кельи о. Филарета, и помещица, увидав, как из кельи своей о. Филарет земно поклонился гробу, вспомнила ее слова: «Вот, вскоре и он мне поклонится!»
Когда помещица вошла к старцу, он со слезами на глазах сказал ей:
— Да, великая была подвижница мать Досифея. Много, много перенесла она в жизни. И ее терпение да послужит нам добрым примером.
Затворница Досифея, пробыв 25 лет в Ивановском монастыре, скончалась 64 лет — 4 февраля 1810 года.
Ее хоронили торжественно. Митрополит Платон по болезни не мог служить и отпевал ее викарий Августин.
Московская знать, екатерининские вельможи, доживавшие свой век в Москве и во главе всех главнокомандующий Москвы граф Гудович (женатый на двоюродной сестре по отцу княжны Таракановой, графине Прасковье Кирилловне Разумовской) — явились в полной форме на похороны, и народ заполнил улицы, по которым проходило похоронное шествие.
Тело затворницы положено у восточной монастырской ограды, на левой стороне от колокольни (№122).
Могила ее покрыта диким камнем, с надписью: «Под сим камнем положено тело усопшия о Господе монахини Досифеи обители Ивановского монастыря, подвизавшейся о Христе Иисусе в монашестве 25 лет и скончавшейся февр. 4 д. 1810 года».
В том же монастыре есть след и высокого происхождения почившей, о котором безмолвствует надгробный памятник.
Именно, в настоятельских кельях хранится портрет усопшей, напоминающий собою черты лица ее царственной матери. На обороте портрета надпись:
«Принцесса Августина Тараканова, в иноцех Досифея, постриженная в Московском Ивановском монастыре, где по многих летах праведной жизни своей и скончалась погребена в Новоспасском монастыре».
Примечания
[1] Проф. Шляпкин. Св. Димитрий Ростовский и его время, стр. 301.
[2] Феофан и его время, стр. 71.
[3] В тогдашнее время на Спасском мосту, перекинутом чрез ров, отделявший тогда Кремль от Китай-города, были лавки с книгами и лубочными картинами.
[4] Многие утверждали, что Феофан никогда не был пострижен.
[5] «Русский Архив» 1866 г.
[6] Уния — измышленная католиками, имела целью подчинить православных римскому папе. Она вводилась силой, и не желавшие принять ее, подвергались страшным гонениям.
[7] То есть — еле, едва.
[8] Мы со своей стороны думаем, что были и другие, серьезные личные причины столь необычайных преследований императрицы против злосчастного митрополита.
[9] В военной службе вечером, в наше время — в 9 часов, играют вечернюю зарю, пред которой бывает перекличка солдат и после которой следует пение общей молитвы.
[10] Настоящая глава представляет собою дословная выдержки из сочинения проф. Знаменского. «Очерки из истории Русской Церкви за время царствования Императрицы Екатерины II».
[11] Т. е. первое обстоятельство, с которым они встретились — нарушение постов.
[12] Сведения о жизни ее заимствованы из книги «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря» — архимандрита Серафима (Чичагова).
[13] Церковь на монастырских воротах.
[14] В то время носили парики с пуклями в дворянском обществе, и ту же прическу дворяне требовали от слуг своих.
[15] Составитель истории Зосимовой пустыни впадает в противоречие. Если относить время кончины старца к 1710-1713 гг., то выходит, что цесаревна Елисавета Петровна не могла иметь никакого отношения к пустыни при жизни старца. Или старец почил много позже, или то, что повествуют о заботах императрицы о старце — относится к царевне Наталье Алексеевне, ее родной тетке.
[16] Филиппушка был монах, странствовал по св. местам, затем вступил на путь юродства. Со своими тремя сыновьями он выкопал пещеры у Гефсиманского скита, что близ Троицкой Лавры, и основал так называемую «киновию» — небольшой монастырь тоже в окрестностях Лавры.
[17] Христос.
Комментировать