Мария Мельникова
О писателях и поэтах

• Антон Павлович Чехов
• О' Генри
• Любимый поэт
• Ключ поэзии
• Сергей Александрович Есенин
• Владимир Высоцкий

Антон Павлович Чехов

Взглянув, даже мельком, на эту фотографию, мы сразу узнаем великого русского писателя — Антона Павловича Чехова. Я попыталась вглядеться в его черты: аристократизм, доведенный до совершенства, и… больше ничего. Так и веет холодом от разделяющей нас пропасти.

Этот образ так привычен — гениальный писатель, почивающий на вершине славы, недосягаемый, как звезда…

Неужели Чехов, который смеялся и плакал над людьми и любил их, Чехов, готовый отдать последнее для ближнего, Чехов, от которого женщины сходили с ума, был таким?! Конечно, нет! Эта фотография стала хрестоматийной, но она ничего не разъяснит, а скорее даже навсегда закроет от нас необыкновенного человека. Чахотка за несколько лет сделала из молодого, обаятельного, веселого и очень красивого мужчины пожилого, уставшего человека, за пенсне скрывающего от всех свою боль и одиночество.

Антон Чехов родился (17) 29 января 1860 года в Таганроге. Как и все дети Павла Егоровича Чехова, Антон должен был помогать ему в лавке. Отец держал магазинчик бакалейных товаров и погреб с сантуринскими винами и водкой.

Играть Чехов больше всего любил в торговлю и с самого детства мастерски считал на счетах. Все домашние прочили ему карьеру коммерсанта. Но лавка отца раз и навсегда, думается, отбила у него желание торговать…

Из воспоминаний брата, Александра Павловича Чехова:

«Зима. Короткий день подходит к концу. Перед Антошей мигает сальная свечка. Он готовит уроки. Отворяется дверь, и в комнату входит отец в шубе и в глубоких кожаных калошах. Руки его серо-синие от холода.

— Тово… — говорит Павел Егорович, — я сейчас уйду по делу, а ты, Антоша, ступай в лавку и смотри там хорошенько.

У мальчика навертываются на глаза слезы, и он начинает усиленно мигать веками.

— В лавке холодно, — возражает он, — а я и так озяб, пока шел из гимназии.

— Ничего… Оденься хорошенько — и не будет холодно.

— На завтра уроков много…

— Уроки выучишь в лавке… Ступай, да смотри там хорошенько… Скорее! Не копайся!

Антоша напяливает на себя ватное гимназическое пальто и кожаные рваные калоши и идет вслед за отцом в лавку. Лавка помещается тут же, в этом же доме. В ней  невесело, а главное — ужасно холодно. У мальчиков-лавочников Андрюшки и Гаврюшки — синие руки и красные носы. Они поминутно постукивают ногою об ногу, ежатся, сутуловато жмутся от мороза.

— Садись за конторку! — приказывает Антоше отец и, перекрестившись несколько раз на икону, уходит.

Мальчик заходит за прилавок, взбирается с ногами на ящик из-под казанского мыла, обращенный в сиденье перед конторкой, и с досадою тычет без всякой надобности пером в чернильницу. Кончик пера натыкается на лед: чернила замерзли. В лавке так же холодно, как и на улице, и на этом холоде Антоше придется просидеть, по крайней мере, часа три. Он запихивает руки в рукава и съеживается так же, как Андрюшка и Гаврюшка. О латинском переводе нечего и думать. Завтра — единица, а потом — строгий нагоняй от отца за дурную отметку…»

Времени на игры у Антона не оставалось. «Пустое это, — любил говорить Павел Егорович, — только уличные мальчишки бегают целыми днями. Больше вреда от этого, чем пользы!» Бегать запрещалось, потому что «сапоги побьешь», друзей не было, потому что «товарищи не знамо чему научат». Так и рос будущий писатель: вместо игр — работа, друзья — мальчики-лавочники, вместо смеха — кашель.

Неслучайно в рассказах Чехова дети всегда очень несчастные, подневольные. Портреты их выписаны с грустью, болью и сочувствием. Как-то он сказал: «В детстве у меня не было детства».

Назначение многих товаров в лавке отца было для Антоши-гимназиста долгое время загадкой. Например, семибратняя кровь — известковый скелет привозимого из-за границы коралла. Это — трубчатый камень темно-малинового цвета, совершенно нерастворимый в воде. От такого лекарства всякий доктор пришел бы в ужас. Но обыватели толкли его в порошок, пили с водкой во время лихорадки и… слава Богу, оставались живы.

Было и другое снадобье, называемое «гнездо», оно так и осталось для Антона Павловича неразрешенной загадкой, даже когда он сам стал врачом. В состав этого удивительного лекарства входило многое множество трав, порошков и минералов. Антон Павлович уже в зрелые годы пробовал записать по памяти состав «гнезда» и вспомнил, между прочим, что туда входили: нефть, металлическая ртуть (живое серебро), азотная кислота (острая водка), семибратняя кровь, стрихнин, сулема, какой-то декокт в виде длинных серых палочек и целая уйма всякой всячины. Все это настаивалось на водке и давалось внутрь столовыми ложками.

Однажды в лавку вошел мужчина и взволнованно попросил Павла Егоровича отмерить «четверть гнезда»:

— Жена моя третий месяц как родила, а в животе золотник ходит.

Антоша сидел на своем ящике и слышал этот разговор. Задумчивый взгляд мальчика уткнулся в медный золотник, который обычно ставят на весы, когда нужно взвесить чаю на две копейки. И тут он представил, как жена во время родов нечаянно проглотила такой точно золотник и теперь он бродит туда-сюда у нее в животе и никак не хочет перевариться.

Для Павла Егоровича же диагноз оказался совершенно ясным, и он тотчас стал отмерять необходимые компоненты.

— А поможет гнездо-то? — спросил мужчина.

— Непременно подействует, — уверенно ответил Павел Егорович. — Сам видишь, сколько здесь разных специй. Одно потянет сюда, другое — туда; золотник и перестанет ходить по животу.

Мужчина совсем успокоился, взял пакет с лекарством и поспешил домой, лечить жену.

«Много, вероятно, отправило на тот свет людей это «гнездо»», — говорил Чехов, ставши врачом. В детстве же он много раз преспокойно отмеривал ложечкой страшные «специи» и был безмятежен.

Самым болезненным из детства для Чехова было воспоминание о жульничестве. Андрюшка и Гаврюшка резонно заявляли: «Если ты не обвешиваешь, какая твоему папаше польза будет?» И Антоша обвешивал и обмеривал… Да что там говорить, даже отец продавал спитой, подсушенный и подкрашенный чай за свежий…

Чем старше Антоша становился, тем сильнее его мучил вопрос: «Разве можно так?!» Сердце бунтовало, а мама всякий раз уклончиво отвечала: «Должно быть, деточка, можно, отец не стал бы поступать дурно…»

Печать торгаша Антон Павлович смывал с себя всю жизнь.

На наше счастье, лавка Чеховых приносила дохода все меньше, а подскочившая арендная плата и вовсе ее доконала, и семья переехала в Москву.

Антон поступил в Московский университет, а заодно шутя, забавы ради, начал писать юмористические рассказы — и веселье, и заработок.

Короленко, друг Чехова, рассказывал: «Однажды Антон мне сознался:

— Знаете, как я пишу свои маленькие рассказы? Вот.

Он оглянул стол, взял в руки первую попавшуюся на глаза вещь, — это оказалась пепельница — поставил ее передо мною и сказал:

— Хотите — завтра будет рассказ… Заглавие «Пепельница».

И глаза его засветились весельем. Казалось, над пепельницей начинают уже роиться какие-то неопределенные образы, положения, приключения, еще не нашедшие своих форм, но уже с готовым юмористическим настроением…»

Это был еще смешливый, беззаботный Антоша Чехонте, но уже многие понимали, что в руках у него не безделица, а настоящий талант. Его мать как-то сказала: «Мне кажется, что Антоша уже не мой…»

В апреле 1887 года Петр Ильич Чайковский в одной из газет прочитал рассказ Чехова «Миряне». Он произвел такое сильное впечатление на композитора, что тот сразу написал письмо Чехову и отослал в редакцию. Содержание письма неизвестно — оно не дошло не только до нас, но и до Антона Павловича. Интересно другое: два таких разных и в жизни, и в творчестве человека восхищались и буквально преклонялись перед талантом друг друга. А встреча с композитором просто ошеломила Чехова.

Октябрь 1889 года:

«Многоуважаемый Петр Ильич!

В этом месяце я собираюсь начать печатать новую книжку своих рассказов; рассказы эти скучны и нудны, как осень (Это у Чехова-то! — прим. авт.), однообразны по тону, и художественные элементы в них густо перемешаны с медицинскими, но это все-таки не отнимает у меня смелости обратиться к Вам с покорнейшей просьбой: разрешите мне посвятить эту книжку Вам. Мне очень хочется получить от Вас положительный ответ, так как это посвящение, во-первых, доставит мне большое удовольствие и, во-вторых, оно хотя немного удовлетворит тому глубокому чувству уважения, которое заставляет меня вспоминать о Вас ежедневно. Если Вы вместе с разрешением пришлете мне еще свою фотографию, то я получу больше, чем стою, и буду доволен во веки веков. Простите, что я беспокою Вас, и позвольте пожелать Вам всего хорошего.

Душевно преданный А. Чехов»

На следующий день Петр Ильич лично пришел к Чехову и поблагодарил за оказанную ему честь. А чуть позже прислал свою фотографию с подписью: «А. П. Чехову от пламенного почитателя. П. Чайковский. 14 окт.» И записку: «Дорогой Антон Павлович! Посылаю при сем свою фотографию и убедительно прошу вручить посланному Вашу! Достаточно ли я выразил Вам мою благодарность за посвящение? Мне кажется, что нет, а потому еще скажу Вам, что я глубоко тронут вниманием Вашим! Крепко жму Вашу руку.

П. Чайковский»

На своей фотографии Антон Павлович написал: «Петру Ильичу Чайковскому на память о сердечно преданном и благодарном почитателе. Чехов». А в письме были такие строки: «Посылаю вам фотографию и книгу, и послал бы солнце, если бы оно принадлежало мне».

Весной 1890 года Чехов отправился в путешествие на Сахалин. Многие недоумевали, зачем писателю, окруженному славой и уважением, эта поездка на «каторжный» остров, в место, которое не существовало ни для одного просвещенного человека и, казалось, было забыто самим Богом. Родные не сомневались, что это очередная шутка их Антоши. Не поддержали его и друзья. Суворин, ближайший друг и издатель, сказал: «Сахалин ни для кого не интересен».

Перед отъездом Чехов написал: «У меня такое чувство, как будто я собираюсь на войну…» Но решение осталось неизменным.

Дорога была ужасной. «Грязь, дождь, злющий ветер, холод и валенки на ногах, словно сапоги из студня. Вернуться бы назад, да мешает упрямство и берет какой-то непонятный задор, тот самый задор, который побуждал меня делать немало глупостей». И все-таки: «Я доволен и благодарю Бога, что Он дал мне силу и возможность пуститься в это путешествие…»

Несколько месяцев изнурительного труда — Чехов был исследователем, и писателем, и врачом, и социологом, осуществившим первую в истории Сахалина перепись населения. «Я объездил все поселения, — рассказывал он в письме, — заходил во все избы, вставал каждый день в пять часов утра и все дни был в сильном напряжении от мысли, что многое еще не сделано».

«Сахалин — это место невыносимых страданий, — писал Антон Павлович. — Мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст, размножали преступников и все это сваливали на тюремных красноносых смотрителей. Виноваты не смотрители, а все мы».

Цена книги «Остров Сахалин» — жизнь. Туберкулез, лишь изредка дававший о себе знать, больше уже не отпускал Чехова.

Эту книгу можно было бы назвать строго научной, если бы ее написал не Чехов. Даже цифры и исторические примечания, записанные великим писателем, читать необыкновенно легко и интересно. Описание жизни каторжного острова яркими картинами застывают перед глазами.

Резонанс, который получила книга в обществе, заставил правительство реформировать законодательство о содержании каторжан и ссыльных. Министерство юстиции и Главное тюремное управление командировали на остров своих представителей. У Чехова появились последователи, на Сахалин поехали сестры милосердия, началось строительство «работных домов», а сам Чехов говорил о своем творчестве: «У меня теперь все… просахалинено».

Такие фотографии продавались десятками на всех пароходах, приходивших на Сахалин, — известную воровку Соньку Золотую Ручку якобы заковывают в кандалы. На самом деле наковальни и цепи лишь декорация для унижения знаменитой узницы.

Впечатление Чехова от знакомства с ней осталось в книге «Остров Сахалин»: «Маленькая худенькая, уже седеющая женщина с помятым, старушечьим лицом. Она ходит по своей камере из угла в угол, и кажется, что она все время нюхает воздух, как мышь в мышеловке, и выражение лица у нее мышиное. Глядя на нее, не верится, что еще недавно она была красива до такой степени, что очаровывала своих тюремщиков, как, например, в Смоленске, где надзиратель помог ей бежать и сам бежал с нею».

«Старушке»-каторжанке на тот момент было всего сорок лет от роду.

Есть много свидетельств о Чехове-докторе, но мне особенно нравится одно. Воспоминание друга Антона Павловича, Владимира Алексеевича Гиляровского:

«Приехал как-то раз навестить Антона. В дороге у меня начался тик, нервное подергивание лица и шеи.

— Это что тебя дергает? Это что еще за глупости? Как не стыдно, — ты, витязь, премированный за атлетику! — начал упрекать меня Чехов.

Меня опять дернуло.

— Оставь, будь умным! Ты думаешь, что лучше будет, если ты так головой мотнешь? — И он точь-в-точь повторил мое движение с сердитым взглядом. Первый раз в жизни я увидел у него такие глаза.

— Ничего от твоего дерганья на свете лучше не будет, все как было, так и останется… Брось, не смей!

И, погрозив сердито пальцем, он сразу изменил тон и показал мне в окно на человека, копошившегося около клумбы.

— Это наш Бабакай. Пойдем в сад, и ты мне скажи экспромт о Бабакае.

Я сочинил какие-то четыре строчки, из которых помню теперь только последнюю: «И какой-то Бабакай».

— Ну вот, теперь напиши это на косяке, — мы спускались в это время вниз по лестнице. Это я с тебя стихами докторский гонорар взял за то, что от глупой привычки вылечил. Понял ты, что дергаться не надо, от этого никому ни лучше, ни хуже не будет, и перестань.

— Верю и не буду.

— Да, вот… Ты думаешь, я плохой доктор? Полицейская Москва меня признает за доктора, а не за писателя, значит — я доктор. Во «Всей Москве» напечатано: «Чехов Антон Павлович. Малая Дмитровка. Дом Шешкова. Практикующий врач». Так и написано, не писатель, а врач, — значит, верь!

И я поверил и больше ни разу не дернулся до сего времени».

Антон Павлович был очень отзывчивым человеком. У него было правило, которому он следовал неукоснительно: на каждую просьбу нужно отозваться, и если нельзя дать того, что просят, в полной мере, то нужно дать хоть половину, хоть четверть, но дать непременно. А его рабочий стол все время был забит чужими рассказами, которые он редактировал и договаривался с издателями о публикации.

Здоровье становилось все хуже, все чаще случались приступы, когда из легких горлом шла кровь, приходилось подолгу лежать в больнице.

«Нездоровье мое немножко напугало меня и в то же время (бывают же такие фокусы!) доставило мне немало хороших, почти счастливых минут. Я получил столько сочувствий искренних, дружеских, столько, что мог вообразить себя аркадским принцем, у которого много царедворцев. До болезни я не знал, что у меня столько друзей».

А Левитан, близкий друг Чехова, писал: «Сердце разрывается смотреть на Чехова — хворает тяжко, видно по всему — чахотка, но улыбается, не подает вида, что болен. Интересно, знает или не знает правду? Душа за него болит».

Конечно, Чехов знал о своей болезни, потому и не обращался к врачам, чтобы по их лицам не прочитать приговор — так все-таки оставалась надежда. Но почему не лечился? Наверное, ему всегда было не до себя. Вспоминается один случай, который описал Гиляровский: «Пришел я к Чеховым как-то под вечер и нашел Антона ходящим из угла в угол по кабинету: лицо — бледное, осунувшееся.

— Что с тобой?

— Живот болит. Завязал шарфом — не помогает, надо радикально лечиться, — и позвал служившего у него мальчика: — Бабакин, сходи в аптеку и купи касторки в капсюлях.

Аптека была рядом, и мальчик живо принес касторку. Чехов развернул коробку и со смехом показал мне две огромные капсюли.

— Каковы? За кого они меня приняли? — Он взял перо и крупными буквами написал на коробке: «Я не лошадь».   Бабакин снова отправился в аптеку и на этот раз принес шесть капсюлей в коробочке. Аптека получила желанный автограф».

До последнего Антон Павлович старался скрыть свою болезнь, чтобы никого не обеспокоить, очень редко, и то только самым близким друзьям, он говорил правду. Так, в письме Суворину он написал: «Я на днях едва не упал, и мне минуту казалось, что я умираю. Быстро иду к террасе, на которой сидят гости, стараюсь улыбаться, не подать вида, что жизнь моя обрывается». И даже в такой критический момент приписка, весьма характерная для Чехова: «Как-то неловко падать и умирать при чужих».

В июне 1904 года врачи настояли на поездке Чехова на горный курорт в Баденвейлер. Накануне отъезда его навестил Николай Телешов: «Хотя я был подготовлен к тому, что увижу, — писал он, — но то, что увидел, превосходило все мои ожидания, самые мрачные. На диване, обложенный подушками, не то в пальто, не то в халате, с пледом на ногах, сидел тоненький, как будто маленький, человек с узкими плечами, с узким бескровным лицом — до того был худ, изнурен и неузнаваем Антон Павлович. Никогда не поверил бы, что возможно так измениться. А он протягивает слабую восковую руку, на которую страшно взглянуть, смотрит своими ласковыми, но уже не улыбающимися глазами и говорит: «…Прощайте. Еду умирать… Поклонитесь от меня товарищам… Пожелайте им от меня счастья и успехов. Больше уже мы не встретимся»».

В ночь с 1 на 2 июля Антон Павлович Чехов скончался, ему было сорок четыре года. Ольга Книппер, жена Чехова, рассказывала, что в эту ночь он проснулся и «в первый раз в жизни сам попросил послать за доктором. Пришел доктор, велел дать шампанского. Антон Павлович сел и как-то значительно, громко сказал доктору по-немецки (он очень мало знал по-немецки): «Ich sterbe». Потом повторил для меня по-русски: «Я умираю». Затем взял бокал, повернул ко мне лицо, улыбнулся своей удивительной улыбкой, сказал: «Давно я не пил шампанского…», покойно выпил все до дна, тихо лег на левый бок и вскоре умолк навсегда».

Утром 5 июля гроб с телом Чехова отправился в далекий путь, в Москву.

Из газеты «Русская мысль»: «Венки были от целых городов, несколько сотен венков с траурными лентами. Многотысячная толпа жалобными голосами пела «Святый Боже». Чехова несли на руках через всю Москву. Все балконы были заняты, и усеяны людьми окна домов. Процессия останавливалась у тех мест, которые были освящены именем Чехова, и там служили литии. Служили их у Тургеневской читальни, у осиротевшего Художественного театра, у памятника Пирогову. У входа в Новодевичий монастырь стояли сотни людей. Похоже было, что это храмовый праздник. Траурным звоном монастырский колокол возвестил прибытие тела. Долго ждали речей, даже когда гроб был уже засыпан. Но передали, что покойным было выражено желание, чтоб над его могилой не было речей. Двое-трое ораторов из необозримо огромной толпы сказали заурядные слова, досадно нарушившие красноречивое молчание, которое было так уместно над свежей могилой грустного певца сумеречной эпохи».

Чехов писал: «Коль принадлежишь к племени людей, то все равно рано или поздно будешь страдать и умрешь, а раз так, значит, надо прожить до конца своего тихо, не рвать занавес в клочья, не вынуждать близких к страданию».

Так и прошел Антон Павлович свой путь, не жалуясь, не жалея себя, даже когда смерть взяла его под руку. А в его книгах осталась жить любовь и сострадание, которые согревают теперь нас в одиночестве холодного мира и учат любить и жалеть друг друга.

О’ Генри

Однажды я обратила внимание на то, как удивительно похожи рассказы Чехова «Скрипка Ротшильда» и О’ Генри «Последний лист». Не содержанием, конечно, а любовью и состраданием. И мне стало интересно узнать больше о жизни великого американского писателя. И вот тут я по-настоящему удивилась.

Все мы знаем замечательного американского писателя О’ Генри, тонкий юмор его рассказов и трогательное, полное сочувствия повествование великого мастера о бедных, обездоленных людях.

Все мы знаем О’ Генри — американского денди в белом костюме, писателя с огромными гонорарами. Но я думаю, что не многие знают Уильяма Сидни Портера, скрывающегося под этой знаменитой маской…

Родился Уильям 11 сентября 1862 года в городе Гринсборо, штат Северная Каролина. Всего три года длилось безмятежное счастье, потом от туберкулеза умерла мама, а отец, бедствующий провинциальный врач, во вдовстве запил и быстро превратился в никчемного алкоголика. Все хозяйство и воспитание маленьких сирот легло на плечи бабушки и тетки.

Школы в Гринсборо не было, и тетка Лина, имевшая диплом колледжа, открыла учебный класс для своих племянников, а потом уже и для всех желающих. Маленький Билл пошел учиться, ему было пять лет.

В школьные годы Уильям совершил первое «путешествие к океану», правда, оно закончилось на следующей станции из-за нехватки денег.

В пятнадцать он бросил школу и пошел работать в аптеку. Различные микстуры, порошки от блох… очень скоро и так не крепкое здоровье мальчика пошатнулось, стало ясно, что кроме тихого, задумчивого нрава он унаследовал у матери и страшное заболевание. Его стали мучить приступы кашля.

Чтобы поправить здоровье, Уильям уехал в Техас на ранчо к своему другу, где познакомился с героями своих будущих рассказов. Два года провел там Портер, полностью освоившись с ковбойской романтикой, а заодно и с игрой на гитаре. Он много читал, занимался немецким, французским и испанским языками. Начал писать, но больше от скуки, не придавая этому никакого значения.

Однообразие все больше и больше тяготило, и он перебрался в город Остин. Это был настоящий большой город с десятью тысячами жителей. «Светская жизнь» увлекла молодого человека. Он с радостью стал участвовать в любительских спектаклях местного музыкального общества, ставившего оперетты и даже оперы, а также выступал с вокально-инструментальным квартетом в церкви и под окнами известных красоток.

Билл часто влюблялся, пока не встретил Этол Эстес, прекрасную девушку, с внешностью будущей героини рассказа «Дары волхвов». Это была настоящая любовь, на всю жизнь, до последнего вздоха.

Ее родители не дали согласие на брак и отослали дочь подальше от опасного претендента. «Билл очень хороший парень, кто же спорит, но у него не цента за душой и такая страшная наследственность», — говорили они дочери.

Но Уильям Портер был не таким, чтобы отступить, едва столкнувшись с трудностями. Я видела лишь один портрет тех лет — глаза смотрят уверенно, волевой подбородок говорит ярче любых слов. Портер выкрал свою возлюбленную и тайно обвенчался с ней. Надо сказать, что родители простили их сразу и очень помогали им. Вообще, родня Этол впоследствии стала единственными верными его друзьями.

Чтобы обеспечить семью, Уильям начал работать чертежником в земельном управлении, работа ему понравилась. Началась, наконец, по-настоящему счастливая жизнь. Безмерно любимая жена, стабильная работа. В это же время он получил свой первый гонорар в шесть долларов от детской газеты «Детройт пресс» за юморески и приглашение от редакции к сотрудничеству. Уильям Портер начал верить, что безоблачное счастье возможно, как вдруг умер их новорожденный первенец. Это был настоящий удар для обоих — у Эстес обнаружилась чахотка, а Уильям навсегда потерял веру в покой и благополучие.

Беда, как говорят, не приходит одна. Из-за реорганизации пришлось уйти из земельного управления и искать работу. Друзья уговорили Билла пойти кассиром в национальный банк. Работа была не по душе, что-то останавливало, но все-таки он решился и сделал этот роковой шаг.

Примитивная и однообразная работа разочаровывала и раздражала. Уильям все больше и больше думал о творчестве. Он устроил в сарае кабинет, почти даром удалось купить прогоревшую городскую газету вместе с типографским оборудованием, и с 1894 года он стал во главе крошечной редакции иллюстрированного восьмиполосного еженедельника «Роллинг стоун». Вначале газета пошла хорошо, но потом начала требовать все больше средств и времени. Надо сказать, что всю работу по изданию и написанию материала выполнял главный редактор и владелец Уильям Портер. Газета забирала все его время без остатка, пришлось уйти из банка. Но дела шли все хуже.

Спасти газету не удалось — в апреле 1895 года вышел последний номер. К этому времени Портер уже работал с несколькими журналами, публикуя юмористические рассказы, рисуя карикатуры и комиксы, и даже вел светскую хронику, правда, это оказалось для него почти непосильной задачей, светская жизнь выходила как-то набекрень. Здесь ему помогала Этол, правя и переправляя, давала мужу советы и смеялась вместе с ним от души.

Прошел год, как Портер ушел из банка. И вдруг его обвинили в растрате очень внушительной по тем временам сумме — 1150 долларов. Его вызвали в суд. Началось следствие. Правда ли, что Портер взял эти деньги, или же их рассовали по карманам владельцы банка, никто не знает, но с этого дня жизнь великого писателя сломалась. Я имею в виду жизнь человеческую.

«Жизнь — не трагедия и не комедия. В ней смешалось и то и другое. Мы — марионетки — пляшем и плачем не по собственной своей воле, а к концу спектакля, когда гаснут сверкающие огни рампы, мы укладываемся на отдых в деревянные ящики, и опускается темная ночь, покрывая своей мглой арену краткого нашего триумфа».

Не дожидаясь ареста, Уильям бежал. Он уехал в Новый Орлеан, потом в Гондурас. В этой стране судьба свела его с приятным джентльменом — профессиональным бандитом-налетчиком Элом Дженнингсом.

Друзья участвовали в гондурасском путче, затем пришлось бежать в Мексику, где Уильяма чуть не прирезал ревнивый муж одной красотки, с которой тот неосторожно полюбезничал. Дженнингс выстрелом с бедра снес ревнивцу полголовы, после чего они сели на отдохнувших коней и конфликт остался далеко позади. Это было время нешуточных приключений.

В Мексике Уильяма догнала телеграмма — сухим конторским текстом сообщалось, что его любимая жена при смерти.

Она вынужденно осталась одна, в нищете, в пустом холодном доме. Был канун Рождества, ей очень хотелось послать Биллу подарок, чтобы он помнил, что дома его любят и ждут. Она продала единственное, что у нее осталось, — красивую кружевную накидку и купила мужу подарок — цепочку к его часам. Только она не знала, что он продал часы, чтобы купить билет и вернуться к ней.

Они успели увидеться и попрощаться. Через несколько дней Этол скончалась. Агенты полиции с траурными повязками молча шли за гробом. Тут же после погребения они арестовали кассира-растратчика, который не проронил ни слова на суде и получил пять лет тюрьмы. И наверное, справедливо сказать, что на этом заканчивается история Уильяма Сидни Портера — счастливого, влюбленного, талантливого, но не признанного. Вместо него появляется заключенный под номером «34 627».

В заключении Портер пробыл три года и три месяца. Освободили его досрочно (за примерное поведение и хорошую работу в тюремной аптеке) летом 1901 г. Тюремные годы он никогда не поминал ни единым словом. Помогли воспоминания Эла Дженнингса, который по иронии судьбы снова оказался рядом с писателем, но на этот раз в каторжной тюрьме Коламбуса.

Вместе с Портером и Дженнингсом в камере сидел двадцатилетний «медвежатник» (взломщик сейфов) Дик Прайс. Он сделал доброе дело — спас из захлопнувшегося сейфа маленькую дочь богатого бизнесмена. Срезав ножом ногти, Прайс открыл сверхсекретный замок за двенадцать секунд. Ему обещали помилование, но обманули. На этот сюжет Портер сочинил свой первый рассказ — про взломщика Джимми Валентайна, спасшего племянницу своей невесты из несгораемого шкафа. Рассказ, в отличие от истории Дика Прайса, заканчивался хеппи-эндом.

Прежде чем отослать рассказ в газету, Портер прочел его сокамерникам. Эл Дженнингс вспоминал: «С той минуты, как Портер начал читать своим низким, бархатным, слегка заикающимся голосом, воцарилась мертвая тишина. Мы положительно замерли, затаив дыхание. Наконец грабитель Рэйдлер громко вздохнул, и Портер, точно очнувшись от сна, взглянул на нас. Рэйдлер ухмыльнулся и принялся тереть глаза своей искалеченной рукой: «Черт вас побери, Портер, это впервые за мою жизнь. Разрази меня Господь, если я знал, как выглядит слеза!»»

За время заключения Уильям Портер написал четырнадцать рассказов. Из них опубликовано было только три. Писатель стыдился подписывать свои рассказы настоящей фамилией. Вот в тот момент и появился О’ Генри — очень талантливый писатель, который смог пронять сердца американской буржуазии и донести до них настоящее искусство, настоящую литературу.

Выходя из тюремных ворот, он произнес фразу, которую цитируют уже доброе столетие: «Тюрьмы могли бы оказать известную услугу обществу, если бы общество выбирало, кого туда сажать».

Аристократическая внешность, безукоризненный костюм, прямой взгляд серых глаз, которые глядели без малейшей искорки смеха, — это знакомый нам портрет О’ Генри, его маска. Со всеми он был холоден, никого не подпускал слишком близко, чтобы не разглядели его израненного сердца. Никогда не торговался с издательствами, несмотря на то, что они его практически обворовали, никогда не отказывал в помощи, даже если отдать нужно было последнее.

О’ Генри много работал. Садился писать с самого утра, вооружившись остро отточенным карандашом, которым он писал почти без помарок и зачеркиваний каллиграфическим почерком, бросая исписанные листы желтой бумаги на рядом стоящий стул или прямо в руки одного из посыльных какого-нибудь журнала, томящегося в тягостном ожидании здесь же в комнате.

К вечеру он начинал рассказ для «Санди уорлд» (крупнейшее американское издание, с которым у О’ Генри был заключен долгосрочный контракт). Как правило, рассказ заканчивался к середине ночи.

Бывало и такое, что, сидя в редакции, он дописывал сразу два рассказа, а рядом переминался редакционный художник, заглядывал через плечо и начинал набрасывать иллюстрации.

За восемь лет О’ Генри написал двести шестьдесят восемь новелл и один роман (это не считая статей, эссе и юморесок).

Американские читатели буквально зачитывались О’ Генри. Бедняки узнавали себя и свою жизнь и называли писателя «Великий утешитель», критики ругали. И никто не знал, кто он. О’ Генри сторонился людей, литераторов особенно, не общался с журналистами. Еще при жизни про него начали сочинять легенды. А он ходил по улицам самого любимого города Нью-Йорка и впитывал в себя его жизнь, принимал на себя все людские тяготы, чтобы потом, пережив все это, написать юмористические истории, где за смехом спрятана боль и сочувствие.

Какое нужно иметь мужество, чтобы раскрашивать листки своего одиночества, чтобы писать юмористические рассказы из обломков жизни.

Оставшись наедине с собой, он становился Уильямом Портером. От невыносимого одиночества, которое он не смог преодолеть, он начал пить. Из-за этого у О’ Генри начался цирроз печени и диабет, но он упорно называл свою болезнь неврастенией и старался поддерживать привычный образ жизни.

3 июня 1910 года он позвонил своей знакомой, которая жила неподалеку, и попросил приехать. Когда Энн Партлан приехала, О’ Генри уже был без сознания. Его отвезли в ближайшую больницу. Возле кровати висела табличка У.-С. Портер. И только через три дня после его смерти врачи узнали, что у них на глазах умер гениальный американский писатель О’ Генри.

«Зажгите свет, я не хочу идти домой в темноте», — произнес умирающий. Это были почти последние его слова.

В нищем номере гостиницы, где он жил последнее время, нашли девять бутылок из-под виски, на столе рассказ «Сон», оборванный на полуфразе, а в кармане пиджака — все его деньги — двадцать три цента. Так на сорок восьмом году ушел из жизни Уильям Сидни Портер.

Короткие, как их рассказы, жизни Чехова и О’ Генри и закончились так же — и весело, и бесконечно грустно. Тело Антона Павловича из Баденвейлера везли в вагоне с надписью «Для свежих устриц», а во время отпевания Уильяма Сидни Портера в церковь ввалилась веселая свадебная компания и не могла понять, что им придется подождать на паперти.

Любимый поэт

В 1799 году 26 мая, 6 июня по новому стилю, родился Александр Сергеевич Пушкин. Думается, что даже самые маленькие читатели знают, что он был великим русским поэтом. Часто произнося его имя, взрослые говорят: «Он — наше все». Поэтому, я не буду повторять эту фразу, сказанную давным-давно одним хорошим другом Пушкина. Тогда она звучала с любовью и уважением, теперь стала какой-то непонятной и ненужной.

Поскольку сейчас мы вспоминаем день рождения, то я расскажу немного о детстве Александра Сергеевича.

Когда Саша был совсем маленьким, мама его не любила и часто сердилась. Его неповоротливость и молчаливость выводили ее из себя. Так что будущему великому поэту приходилось подолгу отсиживаться в бабушкиной корзине для рукоделия.

Александр Сергеевич говорил, что помнил себя с четырех лет, когда еще семья жила в Москве. Однажды нянюшка вывела его на прогулку, и вдруг мальчик почувствовал, что земля под его ногами раскачивается и дрожат колонны. Представляете, в 1803 году было зафиксировано последнее землетрясение в Москве, и Пушкин запомнил его на всю жизнь!

В том же году Саша познакомился с императором Александром I. Правда, цена знакомства могла стать очень большой — мальчик едва не попал под копыта лошадей, несущих карету государя. Слава богу, царь придержал коней, и все обошлось. Одно мгновение отделяло тогда будущего поэта от смерти. Родители, любившие больше младших детей — хорошенького, как херувимчик, Леву и дочку Олю, скоро бы утешились, а русская литература лишилась бы гениального поэта! Трудно представить, как без него развивалась бы наша словесность.

Необычная внешность привлекала к Саше внимание. Ее все время делали мишенью для острот. С самого детства. Был такой случай: пришел в гости к Пушкиным известный писатель Иван Дмитриев, увидев мальчика и решив пошутить, он сказал: «Ах, какой арапчик!» Ребенок мгновенно и совершенно гениально ответил: «Да зато не рябчик!» Присутствующие ужасно смутились, ведь лицо Дмитриева было рябое от оспы!

Желающих посмеяться над Александром Сергеевичем всегда оказывалось много, немногим только это удавалось, потому что Пушкин был блистательно остроумным человеком.

Однажды его, уже известного поэта, пригласили на встречу литературного кружка, где чаще бывали его недоброжелатели, чем друзья. Публика ждала Пушкина с нетерпением — кто-то написал пасквиль под названием «Послание к поэту», и все ждали скандала. Автор, нервно потирая руки, расхаживал по залу. Он был чрезвычайно доволен собой и предвкушал уже успех.

Александр Сергеевич, прилично опоздав, прибыл. Как только гости расселись, литературные чтения начались. Автор «Послания» вышел на середину комнаты и провозгласил:

— «Послание к поэту»! — Затем повернулся в сторону Пушкина и прочитал первую строку: — Дарю поэта я ослиной головою…

Пушкин тут же его перебил, обращаясь к слушателям:

— А сам останется с какою?

— А я останусь со своею, — смутился чтец.

— Да вы сейчас дарили ею! — рассмеялся Александр Сергеевич.

Продолжить «Послание» автор не смог, покраснел и быстро вышел из комнаты.

В Царскосельском лицее за «африканскую» внешность Пушкина прозвали Обезьяной, а за то, что он писал стихи по-французски, а не по-русски — Французом. Были и другие прозвища — Егоза, Стрекоза, Сверчок, Искра, Мартышка. Учился он очень плохо и по успеваемости почти всегда был вторым с конца.

Как богаты лицейские годы поэта интересными историями! Жаль, что не могу все их пересказать! Места не хватит. Поэтому расскажу самую свою любимую.

«К Наташе»

Вянет, вянет лето красно;
Улетают ясны дни;
Стелется туман ненастный
Ночи в дремлющей тени;
Опустели злачны нивы,
Хладен ручеек игривый;
Лес кудрявый поседел;
Свод небесный побледнел.

Свет-Наташа! Где ты ныне?
Что никто тебя не зрит?
Иль не хочешь час единый
С другом сердца разделить?
Ни над озером волнистым,
Ни под кровом лип душистым
Ранней — позднею порой
Не встречаюсь я с тобой.

Скоро, скоро холод зимний
Рощу, поле посетит;
Огонек в лачужке дымной
Скоро ярко заблестит;
Не увижу я прелестной
И, как чижик в клетке тесной,
Дома буду горевать
И Наташу вспоминать.

Поэту было пятнадцать лет, когда он написал это. А столько нежности, простоты и чувства в этом стихотворении!

Все лицеисты были влюблены в Наташу — горничную фрейлины императрицы Варвары Михайловны Волконской.

Стихотворение это написано то ли к Натальиному дню — 26 августа, то ли по случаю ее отъезда из Царского Села в Петербург.

Вот что Пущин, лицейский друг Пушкина, вспоминал об эпизоде, связанном со старой фрейлиной и ее горничной: «У дворцовой гауптвахты, перед вечерней зарей, обыкновенно играла полковая музыка. Это привлекало гуляющих в саду, и нас, l’inevitable Lycee (фр. — неизбежный Лицей), как называли иные нашу шумную, движущуюся толпу. Иногда мы проходили к музыке дворцовым коридором, в который между другими помещениями был выход и из комнат, занимаемых фрейлинами императрицы Елизаветы Алексеевны. Этих фрейлин было тогда три: Плюскова, Валуева и княжна Волконская. У Волконской была премиленькая горничная Наташа. Случалось встретиться с нею в темных переходах коридора и полюбезничать — она многих из нас знала, да и кто не знал Лицея, который мозолил глаза всем в саду? Однажды идем мы, растянувшись по коридору маленькими группами. Пушкин, на беду, был один, слышит в темноте шорох платья, воображает, что это непременно Наташа, бросается поцеловать ее самым невинным образом. Как нарочно, в эту минуту отворяется дверь из комнаты и освещает сцену: перед ним сама княжна Волконская. Что делать ему? — Бежать без оглядки; но этого мало, надобно поправить дело, а дело неладно! Он тотчас рассказал мне про это, присоединяясь к нам, стоявшим у оркестра. Я ему советовал открыться Энгельгардту и просить его защиты. Пушкин никак не соглашался довериться директору и хотел написать княжне извинительное письмо. Между тем она успела пожаловаться брату своему Петру Михайловичу Волконскому, а Волконский — государю.

Государь на другой день приходит к Энгельгардту. «Что же это будет? — говорит царь. — Твои воспитанники не только снимают через забор мои наливные яблоки, но теперь уже не дают проходу фрейлинам жены моей!»

Энгельгардт, своим путем, знал о неловкой выходке Пушкина и отвечал императору Александру: «Вы меня предупредили, государь, — я искал случая принести вашему величеству повинную за Пушкина; он, бедный, в отчаянии; приходил за моим позволением письменно просить княжну, чтоб она великодушно простила ему это неумышленное оскорбление». Тут Энгельгардт рассказал подробности дела, стараясь всячески смягчить вину Пушкина, и присовокупил, что сделал уже ему строгий выговор и просит разрешения насчет письма. На это ходатайство Энгельгардта государь сказал: «Пусть пишет — уж так и быть, я беру на себя адвокатство за Пушкина; но скажи ему, чтоб это было в последний раз. Между нами, старушка, быть может, в восторге от ошибки молодого человека», — шепнул император, улыбаясь, Энгельгардту».

Не сохранилось никаких сведений, написал ли Пушкин это письмо, достоверно известно лишь, что он сочинил эпиграмму, которая в переводе с французского звучит так:

Мадемуазель, вас отлично можно
Принять за сводню
Либо за старую обезьяну,
Но за грацию, — о Боже, нет.

Хотя… если Пущин рассказал правду, то получается, что поэт принял-таки «старую обезьяну» за «грацию» и даже поцеловал.

Каждый раз, когда приходит весна и за окном громко и радостно начинают петь птицы, я вспоминаю это стихотворение Пушкина:

Птичка

В чужбине свято наблюдаю
Родной обычай старины:
На волю птичку выпускаю
При светлом празднике весны.
Я стал доступен утешенью;
За что на Бога мне роптать,
Когда хоть одному творенью
Я мог свободу даровать!

Эта традиция появилась на Руси еще в древности и существовала до XX века. В южных районах птиц отпускали на Благовещение («Благовещенье — птиц на волю отпущенье»), а в северных — на Пасху.

Аполлон Коринфский писал: «С незапамятных пор ведется на Руси добрый обычай — выпускать в Благовещенье птиц из клеток на вольную волю. Он соблюдается повсеместно: и по селам, и в городах. Этим празднуется приход весеннего тепла. К этому дню нарочно ловят бедные люди птичек и приносят на рынок целыми сотнями, выпуская их за деньги, охотно даваемые купцами и всяким прохожим людом, вспоминающим, при виде чирикающих пернатых пленниц, о завещанном стариною обычае. Впрочем, птицеловы и сами напоминают всем об этом своими возгласами вроде: «Дайте выкуп за птичек — пташки Богу помолятся!»»

В Петербурге птиц было принято отпускать на Пасху. Несколько раз я покупала птичек, а потом доставала из клетки и выпускала на волю. Помню, как дрожало в моих руках крохотное сердечко, потом стремительный, как строчка, полет и радостная песня в награду. Это такое счастье! Будто себя на свободу выпускаешь.

После долгой зимы, в этом году, мне кажется, особенно долгой и не желающей никак заканчиваться, приятно читать стихи про птиц, особенно если это строки Пушкина!

Из поэмы «Цыганы»

Птичка Божия не знает
Ни заботы, ни труда,
Хлопотливо не свивает
Долговечного гнезда,
В долгу ночь на ветке дремлет;
Солнце красное взойдет,
Птичка глас у Бога внемлет,
Встрепенется и поет.
За весной, красой природы,
Лето знойное пройдет —
И туман и непогоды
Осень поздняя несет.
Людям скучно, людям горе;
Птичка в дальние страны,
В теплый край, за сине море
Улетает до весны.

Статьи о Пушкине я писала уже много раз, для разных изданий, несколько лет вела авторскую литературно-музыкальную программу и каждый год по два раза, в феврале и июне, возвращалась к жизни и творчеству поэта. И я поняла одно — о Пушкине нельзя говорить коротко, мимоходом. Невозможно рассказать о нем и целиком. Александр Сергеевич не вмещается в рассказ, потому что неисчерпаем. Можно увидеть только одну грань, и чем больше вглядываешься, тем больше граней находишь. И возникает вопрос: «Как это?! Что же это был за человек?!»

Подобно археологам на раскопках, нужно аккуратно раскрывать культурный слой и внимательно рассматривать каждую найденную деталь. Только так можно найти грандиозный мир, имя которому Пушкин. Только тогда не захочется повторять истертые слова, ярлычками прикрепленные на многочисленные памятники поэта, а просто от сердца сказать: «Я очень люблю Пушкина!»

«Певец»

Слыхали ль вы за рощей глас ночной
Певца любви, певца своей печали?
Когда поля в час утренний молчали,
Свирели звук унылый и простой
Слыхали ль вы?

Встречали ль вы в пустынной тьме лесной
Певца любви, певца своей печали?
Следы ли слез, улыбку ль замечали,
Иль тихий взор, исполненный тоской,
Встречали вы?

Вздохнули ль вы, внимая тихий глас
Певца любви, певца своей печали?
Когда в лесах вы юношу видали,
Встречая взор его потухших глаз,
Вздохнули ль вы?

Ключ поэзии

Я скоро весь умру. Но, тень мою любя,
Храните рукопись, о други, для себя!
Когда гроза пройдет, толпою суеверной
Сбирайтесь иногда читать мой свиток верный,
И, долго слушая, скажите: это он;
Вот речь его. А я, забыв могильный сон,
Взойду невидимо и сяду между вами,
И сам заслушаюсь, и вашими слезами
Упьюсь… и, может быть, утешен буду я
Любовью…

(А. С. Пушкин)

С 6 июня до 10 февраля было все: и юное северное лето, и яркие спелые краски, и вызревшая осень, и метели. Целая жизнь — наполненная, но такая короткая!

6 июня родился Александр Сергеевич Пушкин, а 10 февраля его не стало. И было между этими датами все: и веселье, и скорбь, и любовь, и муки, и творчество, которое сделало до смешного простую фамилию великой, а незнакомого нам человека любимым и дорогим.

Людей — богатых и знаменитых, успешных и неудачников, любивших поэта и тех, которые его презирали и ненавидели, — современниками Пушкина.

Целое столетие — золотым. В начале XX века было намного больше выдающихся поэтов, простые люди общались стихами, каждый вышедший поэтический сборник становился событием, но не было Пушкина, и потому век — серебряный.

Некоторые говорили и говорят теперь, что Пушкин погиб издерганным и исписавшимся. Клевета, долги и одиночество (многие друзья отвернулись в последнее время), может быть, даже безысходность, но не конец творчества. Поэт подошел к совершенству формы и духа.

Александр Сергеевич уже не тот весельчак и гуляка, каким был, слишком много друзей пришлось потерять, слишком грустным стал лицейский праздник.

Была пора: наш праздник молодой
Сиял, шумел и розами венчался,
И с песнями бокалов звон мешался,
И тесною сидели мы толпой.

Тогда, душой беспечные невежды,
Мы жили все и легче и смелей,
Мы пили все за здравие надежды
И юности и всех ее затей.

Теперь не то: разгульный праздник наш
С приходом лет, как мы, перебесился,
Он присмирел, утих, остепенился,
Стал глуше звон его заздравных чаш;

Меж нами речь не так игриво льется,
Просторнее, грустнее мы сидим,
И реже смех средь песен раздается,
И чаще мы вздыхаем и молчим.

Всему пора: уж двадцать пятый раз
Мы празднуем лицея день заветный.
Прошли года чредою незаметной,
И как они переменили нас!

Недаром — нет! — промчалась четверть века!
Не сетуйте: таков судьбы закон;
Вращается весь мир вкруг человека, —
Ужель один недвижим будет он?

В конце жизни Пушкин прежде всего поэт. Это прямая дорога, но которая не может быть длинной. Поднявшись на вершину горы, дальше можно только лететь. Развитие бесконечно, но мир ограничен, он не может вместить в себя большего, чем он сам.

После дуэли Александру Сергеевичу было дано три дня. Он лежал в своем кабинете, проживал жизнь заново, прощался. Приходил священник и принял последнюю исповедь. Он говорил потом, что за всю жизнь не слышал большего покаяния. Пушкин умер светло.

Три дня гроб с телом Александра Сергеевича стоял дома. Тысячи людей приходили проститься с ним. Кто в княжеской одежде, кто в штопаном зипуне.

Каждый день подходил ко гробу старик и плакал. Когда его спросили, был ли он знаком с поэтом и почему так горько плачет, он ответил: «Потому что я — русский…»

Невозможно объяснить чудо с помощью науки, препарируя стих, не уловить его душу — дыхание Божие. Дети с грудного возраста с радостью слушают музыку пушкинских строк; люди после инсульта вновь учатся говорить, читая Пушкина; лучшие поэты всю жизнь пытаются разгадать тайну его творчества, но ей нет предела: войдя в пещеру, находишь вход в новую. А в впереди ждет Космос…

Сергей Александрович Есенин

Златокудрый херувим

Родился Сергей Александрович 3 октября 1895 года в селе Константиново Рязанской губернии. Рос, как все деревенские мальчишки — лазал по деревьям, рыбачил, дрался. А дедушка еще на драки и подзадоривал, мол, крепче будешь. В школе на второй год остался, вместо четырех лет из-за озорства проучился пять. Правда, кроме крепкого знания церковно-славянского языка, по его словам, ничего из учебы не вынес. Был он простой, веселый мальчишка, только необычный, и видел мир по-другому: «Ночью луна при тихой погоде стоит стоймя в воде. Когда лошади пили, мне казалось, что они вот-вот выпьют луну, и радовался, когда она вместе с кругами отплывала от их ртов».

Стихи начал писать рано. Сергей Александрович говорил, что толчком к творчеству были сказки с плохими концами, которые рассказывала бабушка. Хотелось лучше придумать, чтобы все хорошо закончилось…

Мама Есенина, Татьяна Федоровна, рассказывала: «Он напишет, прочитает и скажет: «Мама послушай, как я написал?» А мы понятия не имеем. Что это за поэзия такое! Написал и кладет, и собирал все в папку. Я занята крестьянскими делами была, а у него голова работала о том, чтоб читать и читать…»

В 1912 году Сергей Есенин переезжает в Москву. Отец хочет дать сыну доходную профессию. Сережа начинает работать в мясной лавке. Разделанные туши — не самый радостный пейзаж для поэта! Отец искренне убежден, что стихи для крестьянского парня вещь несерьезная, «пустое дело». Разве ж можно заработать на жизнь стишками?! После очередной ссоры они расстаются: Сергей уходит от отца и поступает в книготорговое товарищество «Культура», а затем в типографию Сытина, где начитает работать сначала в экспедиции (курьером), а потом младшим корректором.

Есенин отправляет стихи в журналы, но его не печатают, к златокудрому пареньку из деревни относятся сдержанно.

«Вербочный херувим» — так окрестили новичка в корректорском отделе. Правда, очень скоро выяснилось, что он больше похож на мальчишку-озорника, да к тому же поэт… Правда, стихами в типографии удивить кого-либо было трудно, они столько «настоящих» поэтов повидали, что над Сережей больше посмеивались. Братом одной сотрудницы был поэт Николай Мешков. Теперь его фамилия мало что говорит, тогда, наверное, тоже, но у него была издана книга! Он согласился посмотреть стихи херувимчика: «Я бы сказал, что литературной техникой он владеет слабо… Талант… Талант у него бесспорно имеется». Есенин был абсолютно счастлив! Лицо его сияло…

Настоящим другом Сергею стала Анна Изряднова, милая, нежная девушка. Ей — двадцать три года, Есенину — восемнадцать. «Он был такой чистый, светлый, у него была такая нетронутая, хорошая душа — он весь светился», — напишет потом Анна Романовна.

Они оба увлечены революционными идеями, участвуют в забастовках и демонстрациях протеста рабочих типографии. Со всей энергией молодости и вдохновением Сергей Александрович начинает распространять нелегальную литературу. В охранке заводят на него дело и устанавливают слежку, в материалах дела он фигурирует под кличкой «Набор», Анна — «Доска».

Из донесения сыщика 2 ноября 1913 года:

«В 7 час. 20 мин. утр. вышел из дому, отправился на работу в типографию Сытина с Валовой ул.

В 12 час. 30 мин. дня вышел с работы, пошел домой на обед, пробыл 1 час. 10 мин., вышел, вернулся на работу.

В 6 час. 10 мин. вечера вышел с работы из типографии Сытина, вернулся домой…»

Неизвестный следователь наблюдал за Есениным под холодным ноябрьским ветром, неприютной сырой ночью, кляня, наверное, свою нелегкую и неблагодарную работу, чтобы мы теперь могли прожить несколько дней вместе с восемнадцатилетним поэтом. Хочется улыбаться — это еще детство, игра. Страшно заглядывать вперед… там притаилось разочарование и гибель.

В этом же году в журнале «Мирок» впервые напечатают стихи Сергея Есенина. «Аристон» — так сурово подпишется Сережа под своим хрустально чистым стихотворением. Представляю, как он волновался! Первый свой гонорар Сергей отнес отцу. Все-таки можно прокормиться стишками?! Три поэтических рубля отца не убедили и отношения их изменить не смогли. Каждый до поры остался при своем.

В самом начале нового 1914 года Анна и Сергей сняли комнату у Серпуховской заставы и стали жить вместе, гражданский брак тогда входил в моду. Жили трудно, бедно, но хорошо и дружно. Все вместе: и жили, и работали, и даже учились на историко-философском отделении Народного института Шанявского.

21 декабря 1914 года Анна родила сына Юру (Георгия). «Есенину пришлось много канителиться со мной. Жили мы только вдвоем. Нужно было меня отправить в больницу, заботиться о квартире. Когда я вернулась домой, у него был образцовый порядок: везде вымыто, печи истоплены и даже обед готов и куплено пирожное». Одно, для молодой мамы, на последнюю копейку…

Сергей смотрит на сына и налюбоваться не может: «Вот я и отец!» Качал на руках, убаюкивал, песни сам пел и Анне говорил: «Ты пой ему больше песен». Молодому отцу девятнадцать лет…

Очень скоро его закружит слава, Первая мировая война, потом революция.

Знаю, годы тревогу заглушат.
Эта боль, как и годы, пройдет.
И уста, и невинную душу
Для другого она бережет…
Не с тоски я судьбы поджидаю,
Будет злобно крутить пороша.
И придет она к нашему краю
Обогреть своего малыша.
Снимет шубу и шали развяжет,
Примостится со мной у огня.
И спокойно и ласково скажет,
Что ребенок похож на меня.

Дорога, по которой пойдет Есенин, убегает в гору. И, устав от стремительного подъема, он будет все время останавливаться у теплого очага Анны Изрядновой, своей первой любви.

Признание

В марте 1915 года Сергей Есенин пишет Блоку: «Александр Александрович! Я хотел бы поговорить с Вами. Дело для меня очень важное. Вы меня не знаете, а может быть, где и встречали по журналам мою фамилию. Хотел бы зайти часа в четыре. С почтением С. Есенин».

Пришел Есенин к Александру Блоку в тулупчике, в валенках, с узелком в руках. Это еще не тот знаменитый Сергей Есенин в щеголеватом костюме и лакированных ботинках, которого мы так хорошо знаем по фотографиям. Его шестьдесят стихов, которые он принес показать Блоку, бережно завернуты в деревенский платочек. Пятьдесят одно стихотворение из этого узелка войдет в первый сборник молодого поэта «Радуница».

«Когда я смотрел на Блока, с меня капал пот, потому что в первый раз видел живого поэта», — будет рассказывать об этой встрече Есенин.

А Блок на конверте его письма напишет «Крестьянин Рязанской губ. 19 лет. Стихи свежие, чистые, голосистые, многословные. Приходил ко мне 9 марта».

А 22 апреля того же года пришлет Есенину письмо: «Вам желаю от души остаться живым и здоровым. Трудно загадывать вперед, и мне даже думать о Вашем трудно, такие мы с Вами разные; только все-таки я думаю, что путь Вам, может быть, предстоит некороткий, и, чтобы с него не сбиться, надо не торопиться и не нервничать. За каждый шаг свой рано или поздно придется дать ответ, а шагать теперь трудно, в литературе, пожалуй, всего труднее. Я все это не для прописи Вам хочу сказать, а от души; сам знаю, как трудно ходить, чтобы ветер не унес и болото не затянуло».

Как жалко, что Сергей Александрович предостережение это пропустил мимо ушей! Да, впрочем, ему тогда было не до этого!

«Все лучшие журналы стали печатать меня, а осенью появилась моя первая книга «Радуница». О ней много писали. Все в один голос говорили, что я талант. Я знал это лучше других», — так уже это не похоже на «вербочного херувима», обрадованного похвалой Мешкова.

Через несколько дней после встречи с Блоком Есенина пригласили к себе на утренний прием поэты Мережковский и Гиппиус. «Это что за новомодные гетры на вас надеты?» — спросила Зинаида Николаевна, посмотрев на валенки Сергея. Но стихи Есенина произвели на них большое впечатление, и Гиппиус опубликовала более чем лестную статью о молодом поэте в журнале «Голос жизни». Для Есенина открываются все двери. Голову вскружило самое сладкое вино на свете — слава.

В апреле того же 1915 года Есенин пишет письмо знаменитому «деревенскому» поэту Николаю Клюеву: «Я тоже крестьянин и пишу так же, как и Вы, но только на своем рязанском языке… Я хотел бы с Вами побеседовать о многом, но ведь «через быстру реченьку, через темный лесок не доходит голосок». Если Вы прочитаете мои стихи, черкните мне о них…»

Клюев ответил сразу: «Милый братик, почитаю за любовь узнать тебя и говорить с тобой, хотя бы и не написала про тебя Гиппиус статьи и Городецкий не издал твоих песен…»

С Николаем Алексеевичем общий язык они нашли быстро. Подружились. Сшили себе черные бархатные кафтаны, цветные рубахи и желтые сапоги на высоких каблуках. Излишне говорить, что вызывали фурор в обществе, еще не начав читать стихи.

Златовласый поэт выступает и перед императрицей Александрой Федоровной. В автобиографии 1923 года Сергей Александрович отметил: «Императрица сказала, что стихи мои красивые, но очень грустные. Я ответил ей, что такова вся Россия».

В Царском Селе Есенин познакомился с Анной Ахматовой. Они много беседовали, Есенин читал свои стихи. Ахматова слушала со вниманием: «Читал он великолепно, только немного громко для моей небольшой комнаты. Одно тревожило — последняя строка – «Я пришел на эту землю, чтоб скорей ее покинуть»».

Они встретились еще раз позже, в Петербурге. Говорили о Пушкине, о портрете Александра Сергеевича работы Кипренского. Есенин вдруг ляпнул: «Не родился еще такой художник, который с меня написал бы такой льстивый портрет!»

Анна Андреевна была не тем человеком, который поддерживает такого сорта разговоры, да и тема для шуток была выбрана неудачная. При своем характере она могла очень жестко и недвусмысленно поставить на место, высмеять. Но не высмеяла. Промолчала…

Наследник или соперник?

В 1915 году девятнадцатилетний Есенин читает стихи вдовствующей императрице Марии Федоровне в Александровском дворце Царского Села. Ровно сто лет назад, в 1815 году, здесь, в соседнем зале, юный Пушкин читал стихи на выпускном экзамене. Есть и в именах их преемственность отца и сына — Александр Сергеевич и Сергей Александрович…

Есенин любил говорить: «Стихи у меня хорошие, уже давно так никто не пишет, а Пушкин умер давно». Пушкин — цель, от которой можно сойти с ума. Художник Юрий Анненков, писавший Есенина, говорил: «Тягой к званию первого русского поэта, догнать и перегнать, перескочить и переплюнуть были одержимы многие русские поэты: Северянин, Маяковский, и даже кроткий Хлебников. Как-то я спросил у Есенина, на какого черта нужен ему этот сомнительный чемпионат. «По традиции,— ответил Есенин, — читал у Пушкина: Я памятник себе воздвиг нерукотворный?»»

Как-то раз Сергей Александрович завел литературный разговор с извозчиком:

— А скажи, дяденька, кого ты знаешь из поэтов?

— Пушкина.

— Это, дяденька, мертвый. А вот кого ты из живых знаешь?

— Из живых нема, барин. Мы живых не знаем. Мы только чугунных.

Победил Пушкин…

Летом 1923 года Есенин приехал на несколько дней в Царское Село. Поэт вставал всегда рано и садился работать. Бывает такой час на заре, когда невозможно усидеть дома. Все просыпается, от птичьих песен танцует воздух. Сергей Александрович выскочил из окна и пошел к памятнику Пушкина, потому что нестерпимо захотелось увидеть Александра Сергеевича и первым сказать ему «Доброе утро!» По дороге встретился фотограф. Есенин сел рядом с Пушкиным на скамейку и сказал: «Сними меня с Сашей, мы друзья». Потом пошел на вокзал, выпил за Сашу: «Кто его знает, когда опять увидимся…»

Увиделись они через полтора года, но уже не на нашей суетной земле.

В декабре 1925 года на доме печати растянулся траурный транспарант «Тело великого национального поэта покоится здесь». Похоронная процессия трижды пронесла гроб с Есениным вокруг памятника Пушкину. Александр Сергеевич сверху, и, кажется, сочувственно смотрел на застывшее в муке молодое лицо.

Так просто можно жизнь покинуть эту,
Бездумно и безбольно догореть.
Но не дано Российскому Поэту
Такою светлой смертью умереть.
Всего верней свинец душе крылатой
Небесные откроет рубежи,
Иль хриплый ужас лапою косматой
Из сердца, как из губки, выжмет жизнь.

Это стихотворение написала Анна Ахматова, узнав о смерти Есенина. В этих строках я вижу двоих: Александр Сергеевич лежит в своем кабинете, а Петербург за окном притих, его не слышно… для умирающего поэта его больше нет… Только книги, жена, а впереди — Вечность. Роковая пуля «небесные открыла рубежи».

Сергей Александрович истерзанный, изуродованный. Спазм боли и нечеловеческое страдание изменили прекрасные черты. А Петербург притих… и люди онемели… Никто не поспешил на помощь, когда «хриплый ужас лапою косматой из сердца, как из губки, выжал жизнь»…

Испытание славой

1915 год принес Есенину и славу, и уважение. Но разом отобрал счастье тихое, настоящее.

Сергей Александрович часто заходил в редакцию газеты «Дело народа». Иногда один, иногда с большим своим приятелем Алексеем Ганиным. В редакции приглянулись им две подружки — Зина и Мина. Дело было в 1917 году. Сергею больше Мина Свирская нравилась, а Алексей ухаживал за Зинаидой Райх и даже называл ее своей невестой. Собрались однажды друзья на Соловки и в Вологду к родным Ганина, зашли пригласить девушек. Мина отказалась, а Зина аж в ладошки захлопала и побежала отпрашиваться с работы.

Север был прозрачен и неуловим. На Соловках пробыли несколько дней и поехали, как и собирались, в Вологду. Поезд едва тащился. И вдруг Сергей сделал Зинаиде предложение, клялся, что любит. Для нее это было полной неожиданностью, для него, наверное, тоже. Есенин настаивал, уговаривал, и не понять было, то ли он шутит, то ли всерьез. Их обвенчали в храме святых Кирика и Иулиты. Вернувшись, Зина сказала подруге: «Представляешь, я теперь Райх-Есенина! Нас с Сергеем на Соловках попик обвенчал».

Не одна женщина не могла устоять перед Есениным. Ни устоять, ни забыть… Этот брак станет источником страдания для нее и разочарования для него. Разочарования, а может, просто безразличия.

29 мая 1918 года у Есенина родилась дочь, которую назвали, в честь матери Сергея, Таней. Есенин встретил дочь и жену холодно. Пирожное, колыбельные и нежность остались по ту сторону славы. Его детищем, которое забирает все силы и мысли, в это время становится творчество. Вместе с друзьями-поэтами он создает новое литературное движение — имажинизм. Они эпатируют общество скандальными выступлениями, богохульными стихами расписывают стены Страстного монастыря (вспомним «Гаврилиаду» Пушкина и не будем сильно осуждать Есенина), а на памятник Александру Сергеевичу вешают плакат: «Я с имажинистами». Кстати, в это время Есенин расходится и со своим старым другом, поэтом Клюевым, он спешит на своем новом пути, не оглядываясь назад. Не сожалея о растоптанной в спешке любви и дружбе, о забытом Боге. Николай Алексеевич в своем стихотворении, посвященном Сергею, предостерегает «меньшого братика своего»:

От оклеветанных голгоф
Тропа к иудиным осинам…

1920 год. Осень. «Суд над имажинистами». Большой зал консерватории. Все ждут начала, хохочут, спорят и переругиваются из-за мест.

Вдруг на сцену выходит мальчишка: короткая, нараспашку, оленья куртка, руки в карманах брюк, золотые волосы. Слегка откинув назад голову, начинает читать:

Плюйся, ветер, охапками листьев, —
Я такой же, как ты, хулиган.

Он весь — стихия, озорная, непокорная, безудержная, не только в стихах, а в каждом движении. Гибкий, буйный, как ветер, о котором он говорит. Да нет, что ветер, ветру бы у Есенина призанять удали!

Что случилось после его чтения, трудно передать. Все повскакивали с мест и бросились к эстраде, как будто всех присутствующих подхватил и закрутил хулиган-ветер. Ему не только кричали, его молили: «Прочитайте еще что-нибудь!» — так описала этот вечер Галина Бениславская.

То же чувствуешь и сейчас. Перед глазами прекрасный юноша с золотыми кудрями и бездонными ясными глазами… Как же я была удивлена, когда услышала стихи в его исполнении! Первое впечатление — скорее выключить запись и забыть, что я это слышала. Его голос — страстный, стремительный — рушит все стереотипы, и я, протяжно растягивающая его строки, оказывается, никогда их не понимала. А потом… хочется слушать и слушать. И образ, рожденный его голосом, начинает существовать, его хочется любить, а когда читаешь о гибели — рыдать от боли.

«Прощай, моя сказка!» — громко, с болью закричала у гроба Зинаида Райх, брошенная, оскорбленная и забытая им женщина.

Бегство

Татьяна Федоровна, мама Есенина, рассказывала: «Приезжал в деревню знаменитым поэтом и читал стихи крестьянам, крестьяне все были довольны, очень хорошо читал. Но он стал читать «Москву кабацкую» — мне не понравилось это. Я обвинила его, не нужно этого. Он говорит: мама, я как вижу, так и пишу, вы меня не вините в этом. У поэта ни одного слова лишнего не должно быть».

«Как вижу, так и пишу…» Значит, видел Есенин Москву, а может, и всю Советскую Россию как один большой кабак.

Книга стихов «Москва кабацкая» породила легенду о поэте-пропойце, пишущем свои стихи чуть ли не за стойкой кабака. Эта легенда окажется очень выгодной и для Есенина, и для властей.

Революцию Сергей Александрович принял радостно, с деревенским, как сам он говорил, уклоном. Но очень скоро эйфория прошла.

Послереволюционная смута. По стране прокатывается волна крестьянских бунтов. За один 1918 год задушено двести сорок пять крестьянских восстаний. Правды тогда не говорили. Всей правды не мог знать и Есенин, но у него появляются строки, подслушанные сердцем:

Слышите ль? Слышите звонкий стук?
Это грабли зари по пущам.
Веслами отрубленных рук
Вы гребетесь в страну грядущего.
Плывите, плывите в высь!
Лейте с радуги крик вороний!
Скоро белое дерево сронит
Головы моей желтый лист.

Поэт восклицает: «Кто это? Русь моя, кто ты? Кто?» — и пророчит и свою гибель. Ему, как знаменитому народному поэту, стихи которого уже при жизни были переведены на пятнадцать языков, говорить позволялось многое. До времени… Он же пьяница! Что с него возьмешь?! А Есенин после первой рюмки вскакивал из-за стола, начинал буянить, драться, обличать, выкрикивая по кабакам свой протест — а что вы от меня ждете? Я же пропойца и скандалист! А потом, спрятавшись даже от друзей, в чистой праздничной рубахе, умытый вдохновением, он пишет:

Душа грустит о небесах,
Она нездешних нив жилица…

Осенью 1921 года Есенин знакомится со всемирно известной американской танцовщицей Айседорой Дункан.

…Это был вечер в гостиной художника Георгия Якулова. Она вошла в красном хитоне, усталым взглядом обвела присутствующих… Уже через минуту Айседора полулежала на софе, а Есенин стоял перед ней на коленях. Она ласкала его волосы и говорила: «За-ла-тая га-ла-ва, за-ла-тая га-ла-ва». Она знала не больше двадцати русских слов, но эти, такие приятные для Сергея Александровича, как раз нашлись.

Айседоре было сорок три года, Сергею — двадцать шесть. Многие недоумевали, что может быть общего между ними, даже разговаривать им приходилось через переводчика! 2 мая 1922 года они поженились. И уехали в свадебное путешествие по Европе.

Женитьба — это условие, поставленное Луначарским для выезда Есенина за границу. Начинается травля на слишком вольного поэта, ему действительно лучше уехать, потом его уже не выпустят…

Из писем к А. Мариенгофу, близкому другу Сергея Александровича, ясно, что они не раз думали об этом. «Милый мой, самый близкий, родной, хороший, так хочется мне отсюда, из этой кошмарной Европы обратно в Россию, к прежнему молодому нашему задору. Там, из Москвы нам казалось, что Европа — это самый обширнейший рынок распространения наших идей в поэзии, а теперь отсюда я вижу: Боже мой! до чего прекрасна и богата Россия в этом смысле. Кажется, нет еще такой страны и быть не может. Пусть мы азиаты, пусть дурно пахнем, чешем, не стесняясь, у всех на виду седалищные щеки, но мы не воняем так трупно, как воняют внутри они».

А фотографии Айседоры Дункан красноречивее всяких слов объясняют их роман. В молодости она поражает нас своей классической красотой, как Наталья Николаевна Пушкина, на более поздних снимках — смелостью, женской силой и энергией. Правда, они с Есениным были слишком похожи, чтобы жить вместе. Айседора хотела подчинить его себе целиком, но у нее была сильная соперница. «Как бы ни клялся я кому-либо в безумной любви, как бы я ни уверял в том же сам себя, — все это, по существу, огромнейшая и роковая ошибка. Есть нечто, что я люблю выше всех женщин, выше любой женщины, и что я ни за какие ласки и ни за какую любовь не променяю. Это — искусство…»

Айседора — вся движение, на сцене и в жизни. Есенин следовал за ней, малейшее несогласие вызывало истерику. Постоянные переезды мешали работать, он начинал злиться, кричать на нее уличными словами, иногда бил, а она целовала его руку, занесенную для удара, и любила еще нежнее.

Европейское общество Есенина не приняло, он воспринимался как чекист и агитатор, а не как поэт.

«Раньше подогревало то, при всех российских лишениях, что вот, мол, «заграница», а теперь как увидел, молю Бога не умереть душой и любовью к моему искусству. Никому оно не нужно, хоть помирай с голоду. И правда, на кой черт людям нужна эта душа, которую у нас в России на пуды меряют. С грустью, с испугом, но я уже начинаю учиться говорить себе: застегни Есенин свою душу, это так же неприятно, как расстегнутые брюки».

Свое разочарование, как и прежде, Есенин выплескивал скандалами, погромами в ресторанах. Айседора, собираясь в свадебное путешествие, любила говорить: «Я покажу Западу, что такое Русский Поэт». И показала… Кстати, именно там родилась новая легенда: Есенин — душевнобольной.

Вскоре пути Айседоры Дункан и Сергея Александровича разойдутся. Ее ждут гастроли, Есенин рвется домой. Точкой в их отношениях будет телеграмма: «Люблю другую, женат, счастлив. Есенин».

Одним из самых популярных танцев Айседоры был «Танец с шарфом». Есенин с замиранием следил за играющей алой тканью: «Держит она шарф за хвост, а сама в пляс. И кажется, не шарф — а хулиган у нее в руках… Хулиган ее и обнимает, и треплет, и душит… А потом вдруг — раз! — и шарф у ней под ногами. Сорвала она его, растоптала — и крышка! Нет хулигана, смятая тряпка на полу валяется… Сердце сжимается. Точно это я у нее под ногами лежу. Точно это мне крышка».

Весть о гибели Есенина догнала Айседору в Париже. В том самом номере, где совсем недавно они были вместе. «Я была потрясена смертью Сергея, но я рыдала и страдала из-за него так много, что, мне кажется, он исчерпал все человеческие возможности для страдания».

В Ницце 14 сентября 1927 года она на бис исполняла знаменитый танец с шарфом. А после концерта небрежно закинула его через плечо и села в автомобиль. Улыбаясь, она произнесла: «Прощайте, друзья, я еду к славе!» Через мгновение шарф-хулиган, попав в ось колеса, задушит ее и поникнет навеки…

 «В этом мире я только прохожий»…

«После заграницы я смотрел на страну свою и события по-другому. Наше едва остывшее кочевье мне не нравится. Мне нравится цивилизация. Но я очень не люблю Америки. Америка это тот смрад, где пропадает не только искусство, но и вообще лучшие порывы человечества. Если сегодня держат курс на Америку, то я готов тогда предпочесть наше серое небо и наш пейзаж: изба немного вросла в землю, прясло, из прясла торчит огромная жердь, вдалеке машет хвостом на ветру тощая лошаденка. Это не то что небоскребы, которые дали пока что только Рокфеллера и Маккормика, но зато это то самое, что растило у нас Толстого, Достоевского, Пушкина, Лермонтова и других».

Сергей Александрович чувствовал всем своим существом, что если он останется в Америке, то задохнется как поэт. Знал ли он, что, вернувшись, погибнет? Наверное, знал. Нелегкий выбор…

Здравствуй ты, моя черная гибель,
Я навстречу к тебе выхожу!

Время изменилось. Начинается нешуточная травля. На Есенина заведено тринадцать дел за хулиганство, его таскают по судам. В прессе перестали появляться хорошие отзывы. Переписка вся прочитывается.

…Так охотники травят волка,
Зажимая в тиски облав.

В стихах все чаще появляются строки о смерти. «Упадочническая литература!» — в один голос кричат критики.

Есенин боится, а не призывает смерть. Один за другим гибнут его друзья-поэты, и это только начало. Опасаясь провокации и покушения, он всегда носит при себе пистолет: «Меня хотят убить, я как зверь чувствую это. Живым я в руки не дамся, у меня всегда с собой «собачка»». Поэт, обращаясь к смерти, заговаривает, отгоняет ее. Однажды он выкинул из окна свой бюст работы Коненкова и смотрел, как осколки брызгами разлетелись по тротуару. «Теперь буду жить!» — проговорил он.

В это время один за другим появляются лучшие его стихи. «Я много пишу, и еще много надо писать. Я не выдохся, ничего, еще постою. Сам удивляюсь — прет, черт знает как, не могу остановиться». Начинается новый, зрелый период его творчества, рождается поэма «Черный человек». За две недели до смерти он читал эту поэму друзьям. Поэт Николай Асеев вспоминал потом: «В тот вечер он читал «Черного человека». И из-за нее передо мной вставал другой облик Есенина, не тот общеизвестный, с одинаковой для всех ласковой улыбкой, не лицо «лихача-кудрявича», а живое, правдивое, творческое лицо поэта, тоскующего о неловкости души».

Интересно, что биографии почти всех больших поэтов и писателей обрываются строкой: «Вот теперь я создам настоящее…» Пушкин, Лермонтов, Чехов, Есенин… Их жизни оборвались именно в этот момент, на пороге чего-то, что не может прозвучать на земле…

Путь Есенина-поэта в последние годы прямой и стремительный… А путь человека? Травля, предчувствие гибели, безысходность… Есенин все время на виду, много пьет и буянит.

«Рядом с Есениным все были настороже. Никто не знал, что будет в ближайшее время, скандал, безобразие. После первой же рюмки Есенин спускал тормоза, делал все сознательно, спишут на болезнь…»

…Каждый день Есенин вставал с рассветом, как в деревне еще повелось, и писал… На столе — живые цветы и самовар. Только ненадолго отрывался от работы, чтобы напиться чаю… Напряжение такое, что не выдержать — нужно остановиться и отдохнуть. Анна Ахматова говорила: «Не всякий способен устоять под мощью своего таланта. Талант нестерпим, талант зверь».

Отдых — женщины и вино. Женщины скоро надоедали, потому что настоящего — любви — не было. Оставалось только вино и друзья, которых хлебом не корми, дай выпить с Есениным! И не отвадишь ведь! Да и зачем? Что с пустотой обволакивающей тогда делать?

Рядом с ним кроткая, тихая Галина Бениславская. Они, кстати, и сейчас вместе. На Ваганьковском. Есенин, скрестив руки, смотрит вдаль, а за спиной, всегда в тени, но всегда рядом, верная Галина…

Она — секретарь, друг, любовница. Именно у нее в маленькой комнате живет Сергей вместе с сестрами. К ней приводит своих дружков и женщин…

9 марта 1925 года в комнате Бениславской шумная компания, да и повод подходящий: Галина именинница. Пьяно горланят гармони, Есенин то поет, то пляшет. На столе груда хлеба с колбасой, вино, водка. Среди приглашенных Борис Пильняк, он пришел не один. Его девушка – Софья Толстая, внучка Льва Николаевича. Вечер получился веселый. Пильняк засобирался, дела подгоняли, а Софья осталась. Засиделись допоздна, Сергей пошел провожать. Они бродили по сонной Москве, а к рассвету решили пожениться.

С этого дня Софья стала частым гостем в Брюсовском переулке. Софья сидит на диване, а на коленях у нее пьяная, золотая, милая голова. Руки целует, и слова нежные шепчет, а потом вдруг вскочит и плясать пойдет. Верите ли, когда он встанет и головой вскинет, тут уж глаз не отвести — так он прекрасен!

Галина суетится по хозяйству и то и дело выбегает на кухню. Да и кто заметит отсутствие незаметной Гали? А у нее в душе буря, слова как град сыплются на страницы дневника: «Хотела бы я знать, какой лгун сказал, что можно быть не ревнивым! Можно разыграть счастливую, когда чувствуешь, что ты — вторая. Так любить, так беззаветно и безудержно любить! Да разве это бывает? Я не своя, я во власти другой, не моей воли, даже не замечающей меня».

Уходил Есенин от Бениславской шумно, не считаясь с ее чувствами. Пьяно ругаясь, обвиняя…

Он скитается по друзьям, как мятежный дух, который не может найти покоя и пристанища. 17 июня 1925 года он подает заявление в Жилтоварищество с просьбой выделить ему две комнаты. Бумагу эту, похоже, сразу отложили для потомков, проигнорировав суть.

15 июля 1909 года Лев Николаевич написал «Молитву внучке Сонечке». Текст легко запоминался: «Богом велено всем людям одно дело, то, чтобы они любили друг друга. Делу этому надо учиться. А чтобы учиться этому делу, надо первое: не позволять себе думать дурное о ком бы то ни было, второе: не говорить ни о ком дурного, и третье: не делать другому того, чего себе не хочешь. Кто научится этому, узнает самую большую радость на свете — радость любви».

Софья Андреевна полюбила Есенина именно так. Жизнь с ним была постоянным испытанием, но любовь — настоящая, глубокая, вдохновляющая — победила все: «Я встретила Сергея и поняла, что это большое и роковое. Я знала, что иду на крест, и шла сознательно, потому что ничего в жизни не было жаль. Я хотела жить только для него. Если вы любите меня, то я прошу вас ни в мыслях, ни в словах никогда Сергея не осуждать и ни в чем не винить. <…> Благодарю его за все, и все ему прощаю. Он дал мне счастье любить его. А носить в себе такую любовь — бесконечное счастье».

И раньше, и сейчас многие пытаются идеализировать ее, лишая, таким образом, настоящего уважения. Она не была святой. Это была страстная, гордая женщина, которая ждала от всех беспрекословного подчинения. И при этом она смогла подчинить себя другому.

Когда я смотрю на их фотографию, мне, если честно, становится ужасно жалко их обоих. Они выглядят вместе как ветер-хулиган и шкатулка. Такой союз не мог принести счастье обоим. Есенин допускает опять «роковую ошибку», а может быть, ему все равно… Он, шутя, прикидывает, на ком лучше жениться: на внучке Толстого или на племяннице Шаляпина, чье имя звучит лучше.

Свадьба была скромной. Семейная жизнь недолгой. Да и вообще жить Есенину оставалось уже очень мало.

Софья Андреевна имела такую привычку: каждый день она лаконично записывала на листках перекидного календаря все, что было. С 12 по 18 октября только два слова: «Дома» и «Пил».

За этими словами скрываются веселые попойки, когда их дом превращался в притон, крикливые песни, оскорбления под пьяную руку… А потом еще развлечения, которые не то что ранят, а убить могли: «Скучно уж очень мне. А знаете что, Аня, — говорил Есенин малознакомой девушке — поедемте венчаться. Возьмем Галю, еще кого-нибудь свидетелем, поедем в Петровский парк и уговорим какого-нибудь попа нас обвенчать. Это интересно, возьмем гармониста, устроим свадьбу». Будь он в этот момент свободен, ведь и женился бы! Впрочем, так он всегда и женился.

Не пройдет еще их медовый месяц, когда Сергей Александрович сядет писать письмо другу: «Все, на что я надеялся, о чем мечтал, идет прахом. Видно, в Москве мне не остепениться. Семейная жизнь не клеится, хочу бежать. Куда? На Кавказ! До реву хочется к тебе, в твою тихую обитель на Ходжорской, к друзьям. Когда приеду, напишу поэму о беспризорнике, который был на дне жизни, выскочил, овладел судьбой и засиял. С новой семьей вряд ли что получится, слишком все здесь заполнено «великим старцем», его так много везде, и на столах, и в столах, и на стенах, кажется, даже на потолках, что для живых людей места не остается. И это душит меня…»

Поэму о беспризорнике Есенин не напишет. Этой поэмой станет его жизнь. В декабре 1925 года Есенин уезжает в Ленинград, один. Он уезжает, чтобы жить и творить. Утром 28 декабря его находят повешенным.

Софья Андреевна страшно закричала, не верила, обезумила от горя… Подруга писала ей: «Приезжайте сюда, если можете, дорогая. С ужасом думаю о той пытке, какую Вы сейчас выносите, и какая еще начнется, когда и этого его не станет. Если б только помнить, что уходящие живы, и только от нас — от памяти нашей — зависит их сделать живыми навсегда, бессмертными. Может быть, иного и нет бессмертия. Вы такая еще юная, Соня, а уже такая богатая, потому что и скорбь наша тоже богатство. Вы уже это и сами знаете. Пустые балаболки все эти слова. Лучше просто реветь в голос и ничего больше!»

В дневнике 14 ноября 1932 года Софья Толстая записала: «Видела во сне Сергея, живого, что он воскрес. Во сне он такой же со мной, какой бывал в жизни, когда трезвый, удивительный, ласковый, тихий, ясный. И я во сне любила его так же, как тогда, так же бесконечно, безумно и преданно. Пришли сестры, и всем нам было хорошо и весело. Нынче весь день ношу в себе сияние от него, от своей любви к нему…»

Был на дне, выскочил, овладел судьбой и засиял…

Англетер

До сих пор основной версией гибели Есенина остается самоубийство. Конечно, самоубийство! «Мне и Ленин не икона…» А потом на заседании пролетарских писателей, прерывая лектора, громко на весь зал звенящим голосом: «Здесь говорили о литературе с марксистским подходом! Это уже три года! Три года вы пишете вашу марксистскую ерунду! Три года мы молчали! Сколько же еще лет вы будете затыкать нам глотку? И на кой черт и кому нужен марксистский подход? Может быть, завтра же ваш Маркс сдохнет!..»

Говорить это уже было самоубийством.

Мне до дьявола противны
И те и эти.
Я потерял равновесие…
И знаю сам —
Конечно, меня подвесят
Когда-нибудь к небесам.

Ну так что ж!
Это еще лучше!
Там можно прикуривать о звезды…

(Из поэмы «Страна негодяев»)

Сейчас уже есть достаточно фактов, чтобы утверждать: Есенина предали, убили и оболгали: «Алкоголик. Псих. Самоубийца» — даже на памяти поставили страшное клеймо. Это ложь! Ложь, которая смеется над правдой и ползет из одной книги в другую, из статьи в статью, из урока в урок. Сейчас, когда страшный занавес приподнят, когда публикуются воспоминания, за которые их авторы заплатили жизнью, когда в Московском государственном музее Есенина каждый может увидеть первый карандашный рисунок художника Сварога и в нескольких быстрых, но точных штрихах разглядеть всю трагедию, разыгравшуюся в пятом номере Англетера[1].

Василий Сварог, очень известный художник своего времени, был другом Сергея Александровича. 29 декабря они собирались вместе выступить — Василий Семенович виртуозно играл на гитаре, а Есенин — декламировал стихи. У них хорошо бы получилось…

В ту ночь художник был в Англетере. Едва слух о гибели Есенина разлетелся по гостинице, Василий Семенович поднялся в его номер. И то, что увидел, нарисовал на первом подвернувшемся листе бумаги. Внимательный, зоркий и умный глаз художника уловил слишком много подробностей — всклокоченные волосы в запекшейся крови; согнутая, застывшая рука, разорванная одежда; скрещенные ноги; восковая бледность страдальческого лица… — так не может выглядеть повешенный.

«Мне кажется, что этот Эрлих что-то ему подсыпал на ночь, может быть, и не яд, но сильное снотворное, — рассказал Сварог своему другу, журналисту И. С. Хейсину. — Не зря же он «забыл» свой портфель в номере Есенина. И домой он «спать» не ходил — с запиской Есенина в кармане. Он крутился не зря все время неподалеку, наверное, вся их компания сидела и выжидала свой час в соседних номерах. Обстановка была нервозная, в Москве шел съезд, в «Англетере» всю ночь ходили люди в кожанках.

Есенина спешили убрать, поэтому все было так неуклюже, и осталось много следов. Перепуганный дворник, который нес дрова и не вошел в номер, услышал, что происходит, кинулся звонить коменданту Назарову… А где теперь этот дворник?

Сначала была удавка — правой рукой Есенин пытался ослабить ее, так рука и закоченела в судороге. Голова была на подлокотнике дивана, когда Есенина ударили выше переносицы рукояткой нагана. Потом его закатали в ковер и хотели спустить с балкона, за углом ждала машина. Легче было похитить. Но балконная дверь не открывалась достаточно широко, оставили труп у балкона, на холоде. Пили, курили, вся эта грязь осталась… Почему я думаю, что закатали в ковер? Когда рисовал, заметил множество мельчайших соринок на брюках и несколько в волосах… Пытались выпрямить руку и полоснули бритвой «Жиллет» по сухожилию правой руки, эти порезы были видны… Сняли пиджак, помятый и порезанный, сунули ценные вещи в карманы и все потом унесли. Очень спешили… Вешали второпях, уже глубокой ночью, и это было непросто на вертикальном стояке. Когда разбежались, остался Эрлих, чтобы что-то проверить и подготовить для версии о самоубийстве. Он же и положил на стол, на видное место, это стихотворение: «До свиданья, друг мой, до свиданья». Очень странное стихотворение…»

До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.

До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
Не грусти и не печаль бровей, —
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей.

Это стихотворение Есенин написал на Кавказе, куда уехал летом 1925 года, после ареста и казни своего близкого друга — Алексея Ганина, который под пытками признался во всех немыслимых обвинениях, но всегда твердо отвечал: «Есенин только друг и моих политических взглядов не разделяет…»

Свидетели вспоминают, что у этого стихотворения было еще четверостишие, которое пропало бесследно, вместе со всеми последними стихами, поэмой «Пармен Крямин» и «Гуляй поле», повестью о беспризорниках под названием «Когда я был мальчишкой…», которую он обещал прочитать друзьям через несколько дней…

Софья Андреевна Толстая хорошо помнила, что все свои бумаги поэт забрал с собой, ведь он уезжал в Ленинград жить и издавать журнал.

Вот что осталось в черном кожаном чемодане, когда 22 апреля 1926 года составили «Акт осмотра переписки»:

«Среди переписки, находящейся в чемодане, оказались следующие бумаги, написанные рукой Есенина:

1. Обрывки доверенностей на имя гр-на Эрлиха.
2. Три обрывка стихов.
3. Рукопись стихов без подписи с 3 по 32 стр. включительно, начиная со стихотворения «Девичник» и кончая оглавлением.
4. Поэма, напечатанная на машинке под заглавием «Анна Снегина», с поправками, написанными рукой Есенина.
5. Договор с издательством Гржебина от 18 мая 1922 года.
6. Четыре фотографические карточки».

Это все, что будущий издатель привез с собой из Москвы… При этом в материалах дела упоминаются несколько чемоданов с одеждой и обувью.

Второсортный поэт Вольф Иосифович Эрлих никогда не был Есенину близким другом, которому перед смертью Сергей Александрович сказал бы: «Милый мой, ты у меня в груди…» Зато был агентом НКВД. Именно он уговорил Есенина снять номер в Англетере рядом с другим точно таким же «другом» Георгием Устиновым — гостиница Англетер находилась под особым надзором ОГПУ. Интересно, что ни Есенина, ни Устинова не зарегистрировали в гостинице. Все было лишь мистификацией, грубо сколоченной декорацией.

«Приехал, чтобы умереть, и повесился по-рязански», — напишет в воспоминаниях Устинов. Сам он повесится в 1932 году; Вольф Эрлих, которого Есенин ласково называл «Вова»; управляющий гостиницей Вячеслав Назаров, милиционер Горбов были арестованы и расстреляны в те же 30-е годы.

Все известные на сегодняшний день факты выстраиваются чередой кадров, образуя хронику короткой, но яркой жизни и мучительно-долгой смерти до конца свободного поэта. К сожалению, в пространство статьи их не уместить. Но их много, очень много. Не нужно читать между строк, достаточно просто сопоставить все, что есть, набраться терпения и сложить мозаику.

Если посмотреть внимательно на посмертные фотографии Сергея Александровича, на застывшее, скорбное, изуродованное лицо, то многое становится понятно без слов.

Из заключения Павла Лукницкого, секретаря похоронной комиссии: «один глаз вытек, другой — навыкате…» (Какая была травма черепа, чтобы глаз вытек?!)

На лбу, по данным акта эксперта: «вдавленная борозда длиной около четырех сантиметров и шириной полтора сантиметра, появившаяся от давления при повешении». (Каким образом, не уточняется).

След от удара или от пули почти сливается с бороздой, но все равно его хорошо видно на фотографиях, посмертная маска, точно скопировавшая все травмы, приводит в ужас. Какие нужны еще доказательства?

Почему сегодня при обилии информации и свободе мысли многие продолжают говорить, что Есенин — самоубийца?! Почему, не задумываясь, повторяют ложь из кое-как сфабрикованного дела? Почему и сегодня?!

Из дневника писателя Иннокентия Аксенова от 28 декабря: «Номер был открыт, на кушетке лежал Сергей, правая рука согнута в локте, вдоль лба виднелась багровая полоса, рот полуоткрыт. Понесли мы Есенина вниз по узкой черной лестнице во двор, оттуда на улицу. Положили Есенина в одной простыне на дровни. Извозчик тронул. Мы разошлись, и каждый унес в себе злобу против кого-то, погубившего Сергея…»

Борьба с есенинщиной

Убили поэта, стали истреблять его поэзию и всех, кто любил и берег память о нем.

Началось с публикации статьи Л. С. Сосновского (расстрелян в 1937 году) «Развенчайте хулиганство», напечатанной 19 сентября 1926 года в «Правде» и «Комсомольской правде».

«С есенинщиной надо бороться, — призывал Лев Семенович. — Уже прошел первый угар, вознесший этого свихнувшегося талантливого неудачника чуть не в великие национальные поэты… Надо сказать, что есенинщина временами довольно дурно политически пахла».

1926 год: «Что делают с именем Сергея Александровича, в какой только грязи его не волочат и к каким только идеологиям не пристегивают!» — из письма близкой подруги Софьи Толстой.

В этом же году на могиле Сергея застрелилась Галя Бениславская. Тоже «самоубийство»? Только, по словам ее подруги, вся квартира перевернута после обыска. Юра Есенин арестован и убит в 37-м. Зинаида Райх истерзана — одиннадцать ножевых ранений — в 39-м. Сестра Катя скиталась по лагерям и была выслана из Москвы. Ее муж Василий Наседкин, близкий друг, а впоследствии биограф Есенина, расстрелян 15 марта 1938 года. Софья Андреевна Толстая, замученная постоянными судами и пересудами, в конце жизни отвечала: «По есенинским делам не принимаю…»

Поэты, друзья Есенина будут погибать одновременно с его предателями и убийцами, кровавый молох 30-х годов перемелет почти всех участников недолгой трагедии под названием «Жизнь замечательного поэта С. А. Есенина».

Анатолий Мариенгоф, тот самый, к которому летят письма Есенина из Америки: «Милый Толя, привет тебе и целование», «Милый мой Толенок!» — после смерти друга напишет роман «Без вранья», исполненный злобы и зависти, где покажет Есенина в кривом зеркале, понуждая нас смеяться. Но зеркало дрожит и колеблется, потому что слишком явно за ним прячется страх и предательство. У Мариенгофа были сын и жена… Но что заставляет нас отмахиваться от правды и поддержать кривое зеркало?!

В 1940 году Анатолий Мариенгоф с женой, известной актрисой Анной Никритиной, собирались в театр, а их семнадцатилетний сын Кирилл ходил по квартире и будто искал что-то.

— Что ты ищешь, сынок? — спросил Анатолий Борисович.

— Веревку.

— Зачем тебе веревка?

— Повеситься хочу…

— Зачем ты такое говоришь?! — ахнула мама.

…Когда они вернулись из театра, нашли Кирилла повесившимся и записку: «Как дядя Сережа…»

В одном селе, в самой простой, рабочей семье родился златокудрый младенец. И оказался он поэтом, наследником великого Пушкина. И выпало на его долю слишком много всего — Первая Мировая война, революция и снова война, свобода, обернувшаяся в петлю, слава, лишившая счастья, а потом и доброго имени, до сих пор Есенина помнят и до сих пор повторяют, что допился он до чертиков и повесился.

Светлана Петровна Есенина, племянница поэта, всю жизнь пыталась добиться правды, всюду натыкаясь на глухонемую стену…

Интересно, что репрессированные в 30-х годах НКВДешники (И Эрлих, и Устинов в их числе), на чьем счету числилось множество изуродованных судеб, загубленных людей, были реабилитированы, а Сергей Александрович до сих пор не реабилитирован. И за него, как за самоубийцу, не молятся в храмах…

В сентябре 2009 года Светлана Петровна обратилась к святейшему Патриарху Кириллу с просьбой разрешить поминание Есенина на Проскомидии и Панихиде.

Ответил председатель Канонической комиссии, протоиерей Владимир Бушуев:

«Для пересмотра дела относительно смерти (самоубийство или убийство) Сергея Александровича Есенина Церковь не располагает средствами. Но сомнения в факте самоубийства (некоторые историки считают, что он был жертвой убийства) являются основанием для решения вопроса в духе церковной икономии. Это когда при сомнении в нарушении канонов и правил церковных выбирается не строгость наказания, а милость к человеку. <…> Широко распространенное и не опровергнутое до конца мнение о самоубийстве Сергея Александровича обязывает всех нас поостеречься в публичном молитвенном поминовении усопшего. Это может быть соблазном для миллионов человек, знающих, как строго относится Церковь к греху самоубийства. Тем более в наше время, когда Россия стоит на одном из первых мест по количеству самоубийств. И это будет не на пользу душе покойного Сергея Александровича.

Родным поэта, как людям особо тяжело несущим боль утраты, можно подавать записки о поминовении на Литургии и Панихиде»[2].

Конец истории Сергея Есенина написан слишком хорошо узнаваемым для нас, сталинским почерком. И все же размах репрессий поражает снова и снова.

А еще мучает вопрос: Почему сегодня молчат?! От безразличия? Или есть что-то в этой истории, что не могут или не хотят сказать вслух?

Владимир Высоцкий

Поэты ходят пятками по лезвию ножа
И режут в кровь свои босые души…

(В. Высоцкий)

Многие, если не сказать, все поэты изучали творчество Пушкина, черпая вдохновение в бездонном роднике его творчества, пытаясь найти ответ на самый трудный вопрос: как поймать, приманить чудо к своим строкам. Кто-то соревновался, кто-то завидовал, кто-то восхищался.

Анна Ахматова — гениальная поэтесса Серебряного века — все время возвращалась к Пушкину, его творчеству, писала о нем. Ее работы о поэте бесценны. Ведь по-настоящему написать о гении может только гений.

Но если продолжить тему наследников Александра Сергеевича, то после Есенина я назвала бы имя Владимира Семеновича Высоцкого.

Друзья рассказывали, что Высоцкий мог говорить о Пушкине сутками, читать на память его стихи.

Из интервью Владимира Семеновича газете «Литературная Россия»:

— Кто ваши любимые писатели и поэты?

— В первую очередь Пушкин.

— Не стали ли мы в последние годы слишком часто и много выказывать свою любовь к Пушкину?

— А как же его не любить? Можно быть вообще равнодушным к поэзии, в том числе и к Пушкину, но если поэзия волнует, то Пушкин — в первую очередь.

Из книги воспоминаний Марины Влади «Владимир, или Прерванный полет»: «Единственный поэт, портрет которого стоит у тебя на столе, — это Пушкин. Единственные книги, которые ты хранишь и время от времени перечитываешь, — это книги Пушкина. Единственный человек, которого ты цитируешь наизусть, — это Пушкин. Единственный музей, в котором ты бываешь, — это музей Пушкина. Единственный памятник, к которому приносишь цветы, — это памятник Пушкину. Единственная посмертная маска, которую ты держишь у себя на столе, — это маска Пушкина. Твоя последняя роль — дон Гуан в «Каменном госте». Ты говоришь, что Пушкин один вмещает в себе все русское Возрождение. Он — мученик, как и ты. Тебе известна каждая подробность его жизни, ты любишь людей, которые его любили, ты ненавидишь тех, кто делал ему зло, ты оплакиваешь его смерть, как будто он погиб совсем недавно. Если воспользоваться словами Булгакова, ты носишь его в себе».

Когда сравниваешь судьбы поэтов, находишь много общего, кроме биографических вех и трагизма преждевременной смерти, кроме травли со стороны государства, истинную свободу старались задушить во все времена, и ликующего восторга публики. Это — мысли, чувства, творчество.

Как бы Поэт ни был подвержен земным страстям и порокам, в чем бы его ни уличали, в первую очередь он поэт — сосуд, внутри которого пылает творчество. И жжет оно, и греет, и мучает. А без него душа — пустое пепелище и счастья нет.

И понимаешь, что жили среди людей свечи, которые оплавились от огня, потеряли земную оболочку, но тепло и свет их неугасим.

У Пушкина в последних стихах появляется предчувствие смерти:

Гляжу ль на дуб уединенный,
Я мыслю: патриарх лесов
Переживет мой век забвенный,
Как пережил он век отцов.
Младенца ль милого ласкаю,
Уже я думаю; прости!
Тебе я место уступаю:
Мне время тлеть, тебе цвести.
День каждый, каждую годину
Привык я думой провождать,
Грядущей смерти годовщину
Меж их стараясь угадать.

В стихах Есенина предчувствие перерастает в уверенность:

Скоро белое дерево сронит
Головы моей желтый лист…

Высоцкий верил, что поэт не обречен:

Да, правда, шея длинная — приманка для петли,
А грудь — мишень для стрел, — но не спешите:
Ушедшие не датами бессмертье обрели —
Так что живых не слишком торопите!

Совсем ненадолго пережил Владимир Семенович роковое для себя пушкинское тридцатисемилетие.

Вот последние две строки, которые он написал 20 июля 1980 года, за пять дней до смерти:

Мне есть что спеть, представ перед Всевышним,
Мне есть чем оправдаться перед Ним…

…Гроб с телом Александра Сергеевича выносили тайно, в полночь, чтобы не было свидетелей. Весь путь до Псковской губернии везли Пушкина в телеге среди соломы, кое-как прикрыв гроб дерюгой, спешили, меняя на станциях загнанных лошадей. Ведь тысячная толпа собиралась провожать поэта от Петербурга до самого Святогорского монастыря. А что это? Народная любовь и скорбь или бунтарство?

Автобус, который вез гроб с телом Владимира Семеновича, должен был проехать мимо Кремля. Смерть Высоцкого замалчивали — в городе проходили Олимпийские игры, да и зачем вся эта шумиха, народ… А народ стоял и ждал, трибуны в этот день опустели. Всю дорогу, по которой в последний раз должен был проехать Высоцкий, покрывали живые цветы, и люди прятали их от зноя в тени своих зонтиков.

…Автобус, изменив маршрут, свернул в тоннель. Вместо него приехали поливочные машины и стали смывать цветы с дороги. Толпа, до тех пор скорбно молчавшая, на всю площадь закричала: «Фашисты! Фашисты!»

На слово «длинношеее» в конце пришлось три «е».
«Укоротить поэта!» — вывод ясен.
«И нож в него!» — но счастлив он висеть на острие,
Зарезанный за то, что был опасен!

(В. Высоцкий)

 

[1] Василий Сворог, несмотря на суматоху, сумел набросать карандашом два рисунка. Первый «не приглаженный» он подарил своему другу, французскому писателю Анри Барбюсу, и таким образом сохранил рисунок и спас себя. Другой он отдал властям. На этом рисунке не так заметны раны и рваная одежда Есенина и положение тела зафиксировано с такого ракурса, что не очень понятно, как оно лежит.

Василий Сварог был убежден, что Есенина убили. Он выступал с этим заявлением в 1927 году.

[2] Письмо опубликовано на сайте www.esenin.ru