Памяти протоиерея Александра Меня

(22 января 1935 – 9 сентября 1990)

Миссионер для племени интеллигентов

По правде говоря, я сомневаюсь в своем праве говорить о незабвенном отце Александре Мене. Люди, лучше его знавшие, принадлежавшие к его пастве, могут сказать о нем куда больше, живее, конкретнее. Встречи с ним всегда бывали для меня радостью, но их за всю жизнь наберется немного. И всё же надеюсь, что самое главное можно было увидеть и на расстоянии. У меня одно преимущество; я немолодой человек и живо помню время, когда он начинал.

«Вот, вышел сеятель сеять...»

Чтобы трезво и точно, не впадая в гиперболы, но и ничего не умаляя, оценить масштаб и характер его жизненного дела, чтобы не исказить пропорций и не сместить акцентов, необходимо держать в памяти, в какой час вышел на труд свой этот Сеятель. «Рано, до звезды», как сказано у Пушкина.

Кто не жил в те годы, лишь с большим усилием может вообразить или хотя бы воссоздать умом атмосферу рубежа пятидесятых и шестидесятых. Ведь семидесятые, каковы бы они ни были, – совершенно иной сюжет: тут уже сложился самиздат, и хотя бы в столицах каждый желающий уважать себя интеллигент если не шел в неофиты, так по крайности симпатизировал таковым и старался поддерживать разговоры на религиозно-философские темы; если верующих сажали в психушки, это служило к вящему позору сажавших, не к дискредитации веры. А раньше, при Хрущеве, всё было иначе, и верующий впрямь выглядел в глазах соотечественников безумцем. Смертельная, нечеловеческая усталость после едва-едва отошедших в прошлое сталинских десятилетии – и одновременно бодрое обретение второго дыхания всё той же идеологией, «возвращение к ленинским нормам»: борода Фиделя Кастро, бригантинно-целинная комсомольская романтика – и заново рассвирепевший, набравший новую прыть атеизм.

О, конечно, не все ценности были утрачены. Среди нас ходили люди, каких уже нет нынче. Доживали свой земной век соблюдшие верность среди всеобщего отступничества, «претерпевшие до конца», не отклонившие от себя, как сказано у Ахматовой, ни единого удара. Но они именно доживали свой век – как, собственно, и было рассчитано: вот доживут, вот вымрут, и ни веры, ни верности не останется. Старики и старушки, ходячие анахронизмы. Да, вокруг таких собирались и молодые, но ещё в страшно малом числе, каждая душа наперечёт. Да, на огромной глубине народной души всколыхнулась память о вере ещё в годы войны; однако то была смутная глубина, душевные недра чуть ли не за порогом слова и сознания. Да, были светильники, не угасавшие и под спудом, но под спудом они оставались. Был подвиг, подвиг молитвенный, подвиг страдания. Были прекрасные духовные руководители для очень сплоченного, но и неизбежно замкнутого, всё более немноголюдного круга верных. Но миссионерство, но проповедь, расширяющая круг своего воздействия, обращающаяся к обществу, каково оно есть, к выпускникам советских школ и вузов, – помилуйте, о чём вы говорите?.. Вы что, не понимаете, что этого не может быть, просто потому, что этого быть не может?..

Все вокруг согласились, что невозможное невозможно. Это было так ясно. Этому выучил страшный опыт.

И вот один человек отказался принять невозможность невозможного.

Перед ним были советские люди – какие есть. Специально интеллигенция, образованщина, как ни назови: не в словах дело. На каком острове, на каких неведомых широтах и долготах какой миссионер находил племя, столь неподготовленное к восприятию христианского благовестия? И всё же это были люди – по вере христианской носители образа Божия, хотя бы тысячекратно искаженного, за которых, согласно тому же вероучению, Господь пролил Свою кровь на кресте; люди, каждый из которых сотворён для вечности. Интеллигент не лучше никого другого, может быть, хуже; но он не меньше никого другого нуждается в спасении. И это особое племя – со своими особенностями, своими предрассудками, своим языком. Можно поморщиться: «образованщина». Миссионеру, однако, этого права не дано; он должен любить племя, среди которого трудится, жить его жизнью, говорить с ним на его наречии, считаться с его особенностями – шаг за шагом, с азов, одолевая его страшную отчужденность от христианской традиции.

Есть эпиграмма поэта-символиста Вяч. Иванова, описывающая характерное искушение эвакуировать Церковь из истории:

Дабы подальше от людей
Она была ещё святей.

Вот для этого искушения о. Александр был абсолютно неуязвим. Одно он чувствовал всем своим существом: что Церковь предназначена своим Основателем для спасения людей, реальных людей. Людей каждого времени, каждого поколения. И дело было сделано (в самой широкой перспективе не им одним, но на огромном и очень трудном участке работы – так и одним): расточился обман, внушавший, будто Христос остался позади нас – в прошлом, может быть, враждебном, может быть, милом, но, во всяком случае, чуждом, наивном, невозвратном, уходящем всё дальше и дальше. О нет, Он с нами – в настоящем. И Он ждёт нас – впереди, в будущем.

Хочется вспомнить ещё стихи, на сей раз В. Соловьева:

Да, с нами Бог – не там, в шатре лазурном,
Не за пределами бесчисленных миров,
Не в злом огне и не в дыханье бурном,
И не в уснувшей памяти веков.
Он ЗДЕСЬ, ТЕПЕРЬ, средь суеты случайной,
В потоке мутном жизненных тревог
Владеешь ты всерадостною тайной:
Бессильно зло; мы вечны; с нами Бог!

Отец Александр знал это – и передавал другим. Нет, «не в уснувшей памяти веков»! Да, «здесь, теперь»! Всерадостная тайна была с ним – кажется, больше всего к концу, когда невыговоренное предчувствие конца становилось всё отчетливее, и врожденная, природная полнота жизни уступала место иной, более неотмирной бодрости. Такой мне запомнилась наша последняя встреча – летом прошлого года, на одной богословской конференции.

Задумаемся ещё раз: когда он начинал, он был один. Потом его окружили люди, всё больше и больше людей, и он отдавал им все свои силы, до предела и без предела; ещё французским писателем Бернаносом сказано, что каждый настоящий священник – «человек съеденный»; съедаемый своими прихожанами. Но в последний час, в час пролития его крови на нашу землю, впитавшую кровь стольких священников, он снова был один, как вначале.

Здесь масштаб его жизни. Споры о мнениях, как сказано у апостола Павла, в сравнении с этим малы. Не тот разговор. Воздавая должное его книгам, решимся сказать: то, в каких условиях все это было написано, больше самих книг. Придут другие люди, напишут другие книги; дай им Бог. Но за о. Александром останется несравненная заслуга: с самого начала не поддаться гипнозу ломавшей и сильных «исторической необходимости». Без героической позы, не отказываясь быть осторожным, но запретив себе даже тень капитулянтства, ни на миг не покладая рук, он сделал невозможное возможным. Он проторил дорогу. Теперь по ней пойдут другие, и на уровне «споров о мнениях» они не всегда будут с ним единомысленны. Но пусть и они не забывают того, кто вышел сеять, не дожидаясь рассвета, неторной, заросшей тропой.

Академик Сергей Аверинцев

(«Литературная газета», 4 сент. 1991 г.)

38 лет тому назад

Заметка Сергея Аверинцева об отце Ал. Мене, пожалуй, лучшее, что о нём написано. Дело, действительно, не в научности (или недостатке таковой, в эклектизме и популяризаторстве, как говорят суровые критики) его миссионерских (подчёркиваю: на которых мы учились!) книг. Знаменательно, что о них стали спорить, когда можно было безбоязненно спорить! А кто писал и издавал в советское время нечто подобное за границей? Аверинцев верно расставил акценты для характеристики его личности и им сделанного.

Для нас, советских семинаристов, было лучшим подарком получить его книгу (под псевдонимом Эммануил Светлов), привезённую из-за границы кем-нибудь из счастливчиков по церковным дипломатическим каналам. Собрал с помощью друзей в студенческие годы его 6-томник «В поисках Пути, Истины и Жизни»; отец книги переплёл. То же – и с «Сыном Человеческим». Вообще же написать «биографию» Христа невозможно. Древние христиане это понимали, потому принципиально отказались от такой затеи в духе Светония, например. Заказали бы такую работу тому же Луке, образованному человеку, который и источники изучал (сам пишет) и явно со свидетелями общался. Опыт о. Александра – лучший, на мой взгляд.

Кратко говорил с отцом Александром один раз – весной 1990 года, когда он читал лекцию о Четвероевангелии у нас в Историко-Архивном институте РГГУ на Никольской улице в Москве, где я тогда учился. (Кажется, это был первый советский вуз, допустивший к чтению лекций священника.) После лекции подошел и представился. Он сказал, что слышал о моей преподавательской деятельности. Поговорить, конечно, не удалось. Его тут же увели в деканат пить чай. В начале сентября я вновь поехал в Москву на сессию, намереваясь в этот раз посетить и его сельский приход, но, приехав (или уже в дороге), узнал о его смерти...

А познакомился я заочно с отцом Александром (даже прикровенно заочно, ибо имени его тогда не узнал) давно – в лето 7480 apo toy Adam, как сказал бы византиец и русский книжник, или MCMLXXII ab Incarnatione Christi, – согласно западной летописной датировке. В богоспасаемый град с противным коммунистическим именем – Тольятти, где я тогда жительствовал с родителями, братом и бабушкой Февроньей Карповной (ветеран Первой Мировой дедушка Иаков Иванович почил в 1967 году), – приехал наш приснопамятный епархиальный Архиерей – архиеп. Куйбышевский и Сызранский Иоанн (Снычев). Это было летом, скорее всего, на престольный праздник нашего скромного деревянного Казанского храма, переделанного из простого дома, потому что каменные храмы, как и весь Ставрополь-на-Волге, упокоились на дне Куйбышевского рукотворного водохранилища в начале 1950-х. Помню, волновался, когда громко читал Часы во время облачения Архиерея, если не путаю. После Всенощной попросил отпустить одного иподиакона (увы! не записал имя), с которым разговорился, к нам на постой. Он показал мне машинописную копию «замечательной книги», которую возил с собой и штудировал. Здесь и основы библейской истории, и краткое описание современного богослужения и другие ценные материалы. Автор – образованнейший подмосковный священник, уникум, которого они, студенты МДА, почитают и читают, но он его лично не знает, и имени тоже...

Через несколько лет я понял, что он показывал мне перепечатку литургического очерка отца Александра Меня «Небо на земле». Первое издание в обложке с фото, кажется, зелёного леса (нет под рукой, где-то погребено), – Брюссель, 1969 года, если не ошибаюсь. Причём, анонимное! И мы гадали – кто автор? Впрочем, многие догадывались. Тогда новые богословские учебники ещё не печатали, учились мы по старым книгам, если их было в библиотеке достаточно, или по машинописным перепечаткам. А здесь вдруг впервые появляется прекрасно изданная, с иллюстрациями, энциклопедическая книга, позволяющая разобраться в истории и смысле богослужебной традиции. Конечно, для советских семинаристов – откровение. Ксерокс тогда был почти недоступен, и книги размножали машинистки. Заказывали вскладчину сразу 5-6 экз. на тонкой бумаге при одновременной закладке в пишущую машинку. Потом переплетали в мастерских. Последний экз был почти слепым, но кому-то доставался: экономили. Современная молодежь, избалованная вседозволенностью и ужасными «электронными книгами» (таких не бывает!), этого не понимает.

Через несколько лет появился в печати значительно дополненный вариант его книги под названием «Таинство. Слово и Образ». Уже стояло имя автора и было предисловие митроп. Иоанна Шаховского. Сначала – в том же Брюсселе, а потом и Перестройка наша подоспела, стали активно переиздавать. Книга и до сих пор не утратила значения доступного и энциклопедического введения в богословско-литургическую проблематику – для студентов и просто интеллигентных прихожан.

Юрий Рубан