протоиерей Павел Николаевский
Русская проповедь в XV и XVI веках

С Куликовской битвой произошла замечательная перемена в настроении русского народа. Не без причины об этой битве составилось множество народных легенд и песен: русские духовные писатели также почтили её красноречивым сказанием и похвальным словом. Победой над Мамаем русские стряхнули с себя цепи, которые тяготили их двести лет. В них пробудилось сознание своей силы и могущества. Со взятием Казани и Астрахани ещё больше окрепло сознание русской силы и могущества. “Мы завоевали царство! Что скажут в свете?”, — с гордостью говорили русские^[1]. Но они не очень боялись заграничных суждений. Иностранцы называли москвитян людьми гордыми, самоуверенными, говорили, что они всякое своё суждение признают вполне справедливым и не любят выслушивать возражений^[2]. В глазах же русских Запад Европы давно потерял своё значение, впал в ересь. Падение Константинополя, взоры всего православного Востока, обращённые на Русь, и ожидание от неё помощи ещё более давали пищи народному русскому сознанию. Теперь установилась в России мысль, что Русское царство есть одно только христианское православное царство; в других странах господствует нечестие и неправоверие. Свободный доступ для иностранцев, с XV века очень часто посещавших Россию, путешествия русских за границу, войны Московских государей с рыцарями немецких орденов наглядным образом утверждали русских в сознании своей силы и превосходства пред иностранцами. Старец Филофей писал в своём послании великому князю Василию Ивановичу: “Мы только немного скажем о нынешнем православном царстве пресветлейшего и великостольнейшего государя нашего, единственного во всей поднебесной христианского царя, браздодержателя святых Божиих престолов, святой Вселенской и апостольской Церкви, которая просияла вместо церкви Римской и Константинопольской и утвердилась в богоспасаемом граде Москве, и которая одна во всей вселенной и лучше солнца светится. Все другие христианские царства исчезли совершенно, и совокупились в одно царство нашего государя по пророческим книгам, то есть соединились в одно Российское царство. Два Рима пали, третий стоит, а четвёртому не быть. Церкви римские пали от неверия, от аполлинариевой ереси; второго Рима церкви Константинова града разрушены агарянами, и двери их рассечены секирами и мечами. Только одного нашего государя царство благодатью Божией стоит, и этого ныне нового державного царства третьего Рима святая соборная и апостольская Церковь во всех концах вселенной во всей поднебесной яснее солнца сияет”.

Вместе с пробуждением сознания силы и могущества в русском народе к XV веку заметно пробуждение и религиозного сознания. Русский народ не без основания признаётся народом по преимуществу религиозным; он до сих пор живёт под влиянием природного чувства религии: христианство только освятило это чувство и дало ему более благородное развитие. Но русский народ не мог вдруг возвыситься до ясного понимания христианства, и до XIV века оставался “двоевером”; самое название “христианин”, переделанное в “крестьянин”, долго было бранным словом на Руси^[3] и удержалось только за простым народом как более приличное ему. Татарское иго возбудило религиозное чувство русских и помогло распространению между ними христианства. Когда прошла татарская гроза, Русская земля была переполнена скитами и монастырями; с XV века монастыри ещё более умножились^[4]. “В последние сии времена, — читаем в письменных памятниках того времени, — в российской стране, новопросвещённой и после других стран принявшей христианство, столько было святых и великих мужей, что даже вселенная удивлялась их добродетельному житию; здесь семя Евангелия падало не в терние и не на камень, но на добрую и тучную землю; от того и принесло во сто крат лучшие плоды”^[5].

XV и XVI века не оценены ещё в истории Русской Церкви. Историк видит в русской религиозной жизни этого времени не только сильное возбуждение религиозного сознания, но и направление его к усвоению чистой вселенской христианской истины, какого никогда ни раньше, ни после не появлялось в русской жизни. Русские люди теперь принимают христианскую веру не так, как они приняли её при святом Владимире; они сравнивают её с вероисповеданиями соседних языческих и христианских неправославных обществ; они ищут оснований для своей веры во всех её пунктах. “С того времени, — писал Иосиф Волоколамский к Нифонту епископу Суздальскому, — как воссияло солнце Православия в земле нашей, у нас никогда не бывало такой ереси. Ныне и в домах, и на дорогах, и на рынках все — иноки и миряне — с сомнением рассуждают о вере”^[6]. Артемий, игумен Троице-Сергиева монастыря, ещё в бытность свою во Пскове ездил в немецкий новый городок с желанием узнать, такая ли в нём христианская вера, какая была на Руси; он спрашивал немецких князей, не найдётся ли у них человек, с которым бы он мог говорить об этом предмете “книгами” — научным образом^[7]. Когда в Литву проникли еретические заблуждения Феодосия Косого, западно-русские православные христиане выслушивали их с сомнением, не доверяли еретикам; но будучи не в состоянии противодействовать еретикам “в колебании велицем о благочестии от учения еретиков оных, бояхуся прогневати Бога неведением благочестия”, они шлют послание в великую Россию, в котором умоляют одного “калугера”, заклинают его именем Господним — сказать им истину благочестия, не умолчать, не утаить: “поведаша ему вся нечестивая тая учения, и вопрошаху его о сем, аще полезно учат их Косого чад”^[8]. В то же время и по тому же поводу идут старорусские клирошане в Отенский монастырь к иноку Зиновию, кланяются ему до земли, умоляют его с заклинанием: “Бога ради не отрини от себе, не скрый пользы; рцы, како спастися <…> Бога ради скажи нам истину, нынешнее учение како ты мниши, есть ли божественно? Бога ради скажи нам истину”^[9]. В Москве Башкин идёт на дух к благовещенскому священнику Симеону, спрашивает о многих недоумённых истинах, после исповеди приходит к нему на дом с теми же вопросами, показывает ему свой Апостол, закапанный воском в тех местах, которые оставались для него непонятными, и просит Симеона опять с заклинанием: “Бога ради пользуй мя душевно: надобно читать написанное в Евангельских беседах, но не надеяться на слово, а совершать то делом. Всё начало от вас, священников; вам следует показать пример и нас учить. Всё это на вас лежит; если ты сам не в состоянии сказать мне истину, спроси Сильвестра, он учён, он знает, и ты передашь мне сказанное им”^[10]. Литература XV и XVI века представляет множество посланий к духовным лицам с просьбой разрешить разные недоумённые вопросы, касающиеся существа веры, правил христианской нравственности и обрядов христианской жизни. Митрополит Фотий так описывал в послании в Киево-Печерский монастырь отношение и запросы русского народа к монастырям: “Взоры и надежды всех русских православных на нас устремлены, все ожидают от нас помощи, все припадают к нам во всех случаях, просят наставления в случае грехопадения, ищут назидания души и советов для большего и большего усовершенствования, на пути спасения и чистоты духовной”^[11]. Максиму Греку его современники говорили: “Ты человек разумный и можешь нас пользовать, и нам пригоже тебя спрашивать <…> Ты здесь увидел наша добрая и лихая, и пришед к нам в нашу страну, должен нам всё сказывать”^[12].

Такому направлению религиозного сознания русских способствовали не только сближение Руси с Западом, нанос к нам западных реформаторских идей, особенно сильных в XV и XVI веках, не только столкновение русских с верованиями соседних инородцев, из которых многие, покорённые Россией, взамен своей потери хотели навязать ей свои верования, но главным образом вековой опыт, который могла вынести Россия из долговременного исповедования ею христианства. Опыт и разные исторические и местные обстоятельства освоили для русских христианство; теперь русский народ многое знал и многое из христианских правил обратил в правила своей жизни. В умах русских образовалось множество народных своеобразных мнений, которые не согласовывались с чистым учением Евангелия; нужды общества и Церкви вызывали новые правила, более приличные времени; самая жизнь духовных, развившаяся на свежей почве, требовала новых правил, которые бы дали этой жизни больше стройности и порядка. Всё это видел русский народ, всё это хотел объяснить, всему дать вид, более согласный с духом и учением христианским. Но он сам не имел верного и твёрдого критерия для оценки и исправления современных ему религиозных недостатков, и оттого впадал в новые ошибки, также противные духу и правилам православной Церкви. История Русской Церкви в XV и XVI веках представляет ряд ересей, преемственно следовавших одна за другой, которые все встречали сочувствие в обществе и из которых каждая последующая старалась отстаивать и раскрывать положения ереси предыдущей. Конечно, не во всякой душе русского человека было так ясно, живо и твёрдо религиозное сознание; большинство веровало в простоте сердечной, нисколько не углубляясь в сущность и дух христианского учения. Ещё во второй половине XVI века Геннадий, архиепископ Новгородский, так характеризовал веру русских: “Людие прости поселяне, на Господа Бога надежду возлагающе и на Пресвятую Богородицу <…> ово просто со воздыханием сердца, тайно в себе, горе ум простирающе; прости человецы, неумеюще писания <…> прости человецы мужи и жены, и инии прости людие всяк возраст, последствующе сему в себе тайно, елико чего кто умеюще, молящеся глаголют”^[13].

Была ещё сторона русской жизни, которая также вызвала русский народ на размышления о своём состоянии, а от пастырей Русской Церкви требовала отклика и сочувствия к себе. После победы над татарами русская земля, прежде разделённая на уделы, соединяется в одно государственное целое под одной самодержавной властью великого князя. Такое подчинение Москве не могло нравиться русскому народу, издавна жившему по своей воле; по частям в разных местах он снова отделялся от Москвы. “Много тогда было зла в русской земли: князем неуправление и междоусобные рати, тати и разбои умножишася, христианом пагуба велия зело и отделишася <…> от Московския державы, аще и едина вера крещеная”^[14]. Русским не нравилась “правда московская”^[15]; иногда государи стесняли народ своими крутыми мерами и по обширности царства не могли сами вникать в порядок управления и следить за своими судьями, которые нередко готовы были в видах корыстных изменять чести и правосудию. Прибавьте к этому моры, неурожаи, заразительные поветрия и другие физические бедствия, постоянно посещавшие русскую землю, и тогда можно будет понять, в каком бедственном положении находился русский народ. Он нуждался в помощи, но кто мог оказать её? Одно только духовенство держалось ближе других к простому народу и в прежние трудные времена печаловалось за него перед князьями. Народ помнил это печалованье, видел и теперь, что пастыри могут иметь влияние на улучшение его быта, и потому обращался к ним большими массами. Одна часть бедного народонаселения переходит в монастырскую землю и поселяется на ней, зная, что на новом месте ей жить лучше, чем на государственной земле или земле боярина-помещика. Другая, для которой тяжело было расстаться с своею собственностью, обращалась к духовенству за советами и помощью. К преподобному Александру Свирскому приступает рыболов с мольбою защитить его от несправедливой обиды со стороны судьи за ловлю осетров^[16]. Митрополит Филипп, отправляясь на Московскую кафедру, на пути из Соловков встретил перед Новгородом многолюдную толпу мужчин и женщин всех возрастов и званий, которая пала пред ним на колена с такими словами: “Отче! Будь ходатаем за нас и за город наш пред Царем Государем. Заступи своё отечество”^[17]. К Макарию, архиепископу Новгородскому, опальный дворянин шлёт длинное красноречивое послание с просьбою ходатайствовать пред государем о возвращении ему прежних милостей^[18]. Спустя немного времени другой опальный князь, воевода казанский просит посланием Сильвестра, благовещенского протоиерея, молить великого князя о милости и возвращении снятой с него должности^[19]. Просьбы к духовным обнимали собою важные общественные вопросы того времени и касались государственного устройства всей земли русской. Тому же Максиму Греку говорили: “Ты человек разумный, и пригоже нам тебя спрашивать, как нужно и лучше устроить государю свою землю и как ему людей жаловать, и как митрополиту жить”^[20]. С этими вопросами обращались иногда к духовенству сами государи. Иван Васильевич так говорил митрополиту Макарию: “Святый Владыко! Будь мне поборником в моих благих намерениях. Рано Бог меня лишил отца и матери; а вельможи не радели обо мне: хотели быть самовластными; моим именем похитили саны и чести, богатели неправдой, теснили народ и никто не претил мне. В жалком детстве своём я казался глухим и немым; не внимал стенанью бедных и не было обличенья в устах моих! От вас требую наставления, пастыри христиан, учители царей и вельмож, достойные святители Церкви! Не щадите меня в преступлениях; смело упрекайте мою слабость, гремите словом Божиим, да жива будет душа моя”. После покорения Казани он опять говорил духовенству: “Собор духовенства православного! Отче митрополит и владыки! Я советовался с вами о казанских изменах, о средствах прекратить оные, погасить огонь в наших селах, унять текущую кровь россиян, снять цепи с христианских пленников, возвратить их отечеству и Церкви <…> Молю вас и ныне, да ревностным ходатайством у престола Божия и мудрыми своими наставлениями способствуйте мне утвердить закон, правду, благие нравы внутри государства; да цветёт отечество под сению мира в добродетели; да познают Бога истинного неверные, новые подданные России и вместе с нами славят Святую Троицу во веки веков. Аминь”^[21].

Русскому духовенству предстоял подвиг очень и очень трудный. Его долг был отозваться на нужды государства и народа, не только принять обращавшихся к нему на свою землю, под свою защиту, но и действовать на них словом, разрешать их недоумения, так или иначе определить и выяснить их отношения к вере и Церкви, к правительству и обществу, так или иначе направить частную семейную жизнь русских людей. “Всё начало от вас священников; вам следует показать пример и нас учить; всё это на вас лежит” — повторим слова Башкина, обращённые к его духовному отцу, — “Бога ради пользуй меня душевно”. — Выполнило ли духовенство долг, который лежал на нём? Учило ли оно русских в XV и XVI веках? Проповедовало ли оно им не только в тех случаях, когда сами русские обращались к нему с просьбою о наставлении, но и тогда, когда нужно было проповедовать помимо всяких просьб, по словам Апостола: проповедуй слово, настой благовременне и безвременне, обличи, запрети, умоли со всяким долготерпением и учением^[22]? Но прежде всего — сознавало ли русское духовенство XV и XVI века свою обязанность учить и проповедовать? Сознавало ли оно нужды общества и государства, вызывавшие его на проповедь?

В письменных памятниках XV и XVI века мы встречаем длинный ряд указаний на то, что духовенство того времени не забывало своего долга проповедовать. В своих учительных посланиях и проповедях оно особо указывало на свой долг учительства, и из сознания этого своего долга выводило повод и побуждение к наставлению. Митрополит Фотий шлёт послание во Псков и в нём считает нужным записать: “О всем, любимии о Господе,по долгу духовнаго моего настоятельства, прежде много раз от самой истины Евангелия, и от Апостолов, и от пророк и от божественных Отцев предания и от всего божественного Писания, пространно писал к вам о пользе душевной в словах духовных и учительных”^[23]. Иона митрополит в одном послании говорит: “Пишу ныне детям моим по своему святительскому долгу и выполняя заповедь, данную нам Богом через пророка Иезекииля: сын человеческий, Я сделал тебя блюстителем дому Израилевому, выслушай Моё слово и запрети ему; если ты передашь его ему, и он не обратится от беззакония своего, то он пусть умрёт во грехе, а ты избавил душу свою”^[24]. На тот же долг свой учить указывает Симон митрополит^[25]. Митрополит Даниил говорит в одном месте: “Хотя я сам окаянен, но не смотря на то всем должен писать и говорить о благочестии”^[26], “и я хотя недостоин, но, сколько позволяют силы мои, должен проповедовать учение Божественное всем, соображаясь с нуждами каждого, пасомого мною, и самое служение моё должно быть обращено ко всем”^[27]. “При всей своей греховности я трепещу и ужасаюсь, и очень боюсь того, чтобы даже от малого небрежения моего порядок церковный и вообще жизнь христиан не пришли в расстройство и не были соблазном для людей”. По этой причине “моему окаянству необходимо иметь большую осторожность, много советников хороших, много друзей верных, не любящих мира и того, что в мире”^[28]. “Я сам весьма нуждаюсь в хорошем наказании, и если бы я мог уединиться и укрыться от служения, в котором нахожусь теперь и которое выше моих сил, я сам бы тогда сильно полюбил наказания, полезные душе моей; но долг мой теперь наказывать других”^[29]. Сознавая собственную обязанность проповедовать слово Божие, верховные пастыри Русской Церкви указывали на эту обязанность и другим современным им святителям русским. Митрополит Фотий, вручая настольную грамоту Герасиму, епископу Владимирскому на Волыни, между другими обязанностями говорит и об обязанности его учить православный народ Евангельским заповедям и закону христианскому, и заблудших наставлять на путь спасения^[30]. Митрополит Иона шлёт в Тверь настойчивое послание, в котором, описав бедствия русских от нашествия татар, благословляет епископа Илию, чтобы он “докучал твёрдо, по своему святительскому долгу, и убедил Тверского князя идти против татар с князем Московским”^[31]. Много раз напоминал он Евфимию, Новгородскому епископу, о его святительском долге пещись о сохранении спокойствия в Новгороде^[32]. После он напоминал литовским епископам о долге заботиться о сохранении Православия в западном крае^[33]. Митрополит Филипп указывал не один раз Феофилу, наречённому епископу, не забывать своего долга увещевать новгородцев к покорности великому князю^[34]. Митрополит Макарий шлёт Гурию Казанскому послание с наставлением устроить свою паству и строго наблюдать за ней^[35]. Святители русские получали наставления от митрополита не только о том, чтоб они сами проповедовали слово Божие, но чтоб они убеждали к тому и подчинённых им священников. “Благословляю тебя, своего сына и брата, яко да и сам наказуеши и научаеши своими словесы, и священникам всем заповеси, яко каждый от них наказует и учит своих детей духовных отступити и отлучитися всякого зла дела <…> А чрез твое наказательство и учительство и запрещения и чрез священнические поучения, кто ся в чем ослушает, ты в том неповинен да будеши”^[36], — писал митрополит Иона Евфимию Новгородскому. По случаю голода в 1557 году митрополит Макарий шлёт послание в Новгород к владыке Пимену с увещанием прочитать это послание в соборе при собрании всего народа, “и после этого духовное поучение и умильное моление предложи богоизбранному людству Христова стада словесных овец о всяком благочестии, и всячески увещай моля, и коленное поклонение со слезами простри, по данному тебе от Бога таланту, чтобы священнический и иноческий чин и всё христоименитое людство, мужеский пол и женский, уцеломудрились и устрашились великого наказания и прещения гнева Божия <…> и чтобы игумены и священники особенно подвизались в поучении детей своих духовных”^[37]. И пастыри Русской Церкви помнили свой долг и боялись осуждения от Бога за невнимание к нему^[38]. Постоянно шлются грамоты и наказы низшему русскому духовенству — приходским священникам и в монастыри игуменам — с наставлением проповедовать народу. Митрополит Киприан шлёт три грамоты духовенству с наставлениями о благочестии церковном и учительстве христиан^[39]. Митрополит Фотий шлёт много таких посланий и собственно одному духовенству^[40], и духовенству вместе со всеми православными людьми^[41]. Митрополит Иона писал грозные послания вятскому духовенству^[42] и наставления в монастыри^[43]. В то же время писали наставления священникам, чтоб они поучали своих детей духовных: Евфимий архиепископ Новгородский, Феодосий Ростовский^[44], Геронтий и Симон митрополиты, Макарий^[45] и Феодосий, новгородские архиепископы^[46]. Низшее духовенство соединяется в ревности к выполнению своего проповеднического долга с духовенством высшим и также считает нужным письменно заявить об этом долге^[47]. Иосиф, игумен Волоколамский, шлёт убедительное послание Нифонту, епископу Суздальскому, с просьбою помочь ему в борьбе с еретиками: “Тобою, господине, мнози пользуются, и о тебе укрепляются вси, глава бо еси всем нам; на тебя вси зрим, и тобою очистит Господь церковь Свою от жидовския скверны <…> подобает ныне даже до смерти подвизатися в последняя сия лета, и во время лютейшее паче всех времен”^[48]. Максим Грек говорил митрополиту Даниилу: “заповедию Божиею наложена на нас нужда громко проповедывать вопрошающим о Евангельской и апостольской истине”^[49]. Он писал и заключённому в то время в монастырь митрополиту Иоасафу, убеждал его до самой кончины не ослабевать в ревности своей к обличению неправды и говорил о долге всех современных ему епископов русских подражать в деятельности своей Феофилу Александрийскому, Николаю Чудотворцу и Амвросию Медиоланскому^[50]. Протоиерей Сильвестр напоминал о том же долге казанскому духовенству^[51].

Обязанность проповеди так сильно была сознаваема русским духовенством, что она вызвала продолжительные рассуждения о себе на Соборе 1551 г. В правилах этого Собора говорится: “Вам, священникам, подобает своих духовных детей поучать и наказывать прилежно <…> и вы бы, священные протопопы и все священники, всех православных христиан поучали и наказывали, чтобы от всех дел злых престали и жили бы в чистоте и в покаянии и в прочих добродетелях <…> о том бы духовных детей поучали и наказывали страху Божию, чтобы между собой в соседстве жили любовно, не крали и не разбивали, и не ябедничали, и чужого не восхищали, и скверными словами не ругались, и ложно не клялись, чтобы приходили в церковь с жёнами и детьми, стояли бы в ней со страхом и слушали вас со вниманием <…> Тако же и юных детей наказывайте, чтобы своих родителей почитали <…> и новобрачных бы поучали от божественных Писаний, как подобает православным христианам жить по закону <…> и мир спасётся от дел честных и от полезнаго их учения; об этом достоит добре порадеть и порассудить и утвердить, и тогда будет от кого мирской чади страх и наказания и грехам обличение, знали бы только священники истинный закон и учили ему детей своих”^[52]. При учреждении поповских старост им, между многими обязанностями, повелевалось наблюдать и за тем, “чтобы священники в воскресенье Христово и в праздники Господские всячески поучали народ, богатых и убогих, рабов и свободных, приходить в храм на молитву и поучение, и чтобы не только в храмах, но и на пирах, во всенародных собраниях и во всяческих мирских беседах священники поучали народ божественному Писанию, и чтобы они и примером своей жизни были назиданием для народа; если кто из мирян будет невнимателен к духовному учению, такого умоли, запрети, накажи; если он не исправится, донеси святителю”^[53]. В наказе Гурию, архиепископу Казанскому, предписывалось по приезде в Казань соборовать в церкви в недельный день, и поучения говорить народу после молебнов по всем городам, в городе же Казани поучать народ во все воскресенья, новокрещённых поучать страху Божию, принимать их к себе, кормить, поить, жаловать, чтобы прочие неверные поревновали праведному христианскому закону^[54]. Обязанность наблюдать за выполнением священнического долга возлагалась даже на светских лиц — воевод и наместников княжеских^[55].

Кроме грамот и наказов, заключавших в себе частью соборные определения, частью отрывочные наставления пастырей Русской Церкви касательно проповеднического долга духовенства, в литературе XV и XVI веков не последнее место занимают собственно увещевательные послания и поучения духовенству, подробно раскрывавшие его обязанность учить народ. Разбор этих поучений необходим не только потому, что он составляет необходимую часть в истории русского проповедничества в XV и XVI веках, но и потому, что он очень хорошо обрисовывает взгляд тогдашнего духовенства на общественные нужды и на свой долг проповедовать. К поучительным посланиям и поучениям этого рода относятся поучения митрополитов: Фотия^[56], Ионы, Геронтия, Симона, Макария и некоторых других архиепископов, два послания митрополита Даниила к неизвестному епископу^[57]. Сюда относится длинный ряд пастырских наставлений, в рукописных сборниках носящих названия то “архиерейскаго поучения новопоставленному иерею”^[58], то просто “поучения епископля ко иереом”, или “поучения ко иереом”, “наказания к презвитеру о божественной службе”, с именем “святых Отец”, “Василия Великаго, Иоанна Златоустаго”^[59], или без названия имён святителей: — святителя Иоанна Златоустого, “наказание попом”^[60], “слово о поставлении епископов, попов и о службе их”^[61], “слово о попех”^[62], “слово о диаконех”^[63], “слово Златоуста о епископех, не пекущихся людьми, ни учащих”^[64], слово Иезекииля Пророка на иереи, иже не учат людие”^[65], “слово Златоустаго, яко подобает иереом учити люди, аще и не послушают”^[66], “слово Златоустаго, яко подобает учащему та творити, имже учиши”^[67], “слово еже како лепо есть быти учителю”^[68]. Сюда же отнесём и замечательное воззвание к русским пастырям, будто бы ниспавшее с неба на русскую землю и носящее название “слова ко всему миру, слышащим на пользу”^[69]. Правда, некоторые из этих поучений получили своё начало в XIV веке, но их распространённость в списках XV и XVI века указывает на то, что они в последующее время не утратили своей силы; пастыри Русской Церкви пользовались ими для своих сочинений, часто переделывали их и придавали им вид, более приличный их времени и более обрисовывавший нужды современного им общества.

Большая часть поучений к духовенству начиналась увещанием священникам смотреть прилежно, “како себе управляете, и как наставляете на путь спасения Христово стадо словесное, вам вверенное”. Так писал Фотий в послании во Псков^[70]. “Мы преподали вам хиротонию церковнаго ради исправления и за мирское спасение, да сих смотряюще, обрящете путь правый, ведущий в живот вечный, и стадо паствы вашея предпущаете. Вы же о сих всех небрегосте <…> и ни во что же вменяете, и детей своих духовных не востязаете, ни поучати их от божественного Писания не произволяете, и того ради своё священство зле храните”^[71]. “Почто не учите детей своих страху Божию, видяще не видите и слышаще не слышите”^[72]? “Не вемы убо, како вас нарицати священники от кого имеете поставление и рукоположение? Евангельских и апостольских и отеческих поучений сами не требуете, и живуще не брежливо, и сами идете в погибель, зовущися священницы и учители христианские, а прежде всех о своих душах не радяще и ни священства своего не знающе”^[73]. “Полон мир попов, но делателей мало. Мнози суть не умеют книг читати, токмо в той чин внидоша ищущи льготы себе и чести <…> токмо мирская печалуют, а книг не почитают, и учащих ненавидят. Друзии рано пиют, а иныя на беседах сидят, а о том не думают, как бы поучати людей на закон Божий; иныя играют шахи^[74], глумятся и играют в гусли, в зомры, в смаки, к сему же зернию и махмиты и тавлесми^[75]. “И вы, священницы, егда сами уклонистеся праваго пути, како можете извести стадо свое на пажити животныя, напоити животныя воды, пребывающия в живот вечный”^[76]. “Не мудрено, что и другие, смотря на вас, соблазняются”^[77], и пользуясь вашим невниманием к своей должности, позволяют себе бесчисленные пороки. “Которое бо укрепление прияти имут взирающи на нас, пасомии наши”^[78]. “Слышим, что ваши духовные дети не законно женятся, в родстве, в сватовстве и кумовстве поимаются, а иные пятым и шестым и до седьмаго брака совокупляются, и православное христианство губят убийством и граблением и всеми злыми делы неисчетно, и святыя Божии церкви разоряют и грабят; называясь христианами, совершают дела хуже поганых <…> и како они животворящего креста целование изменяют, и с отлучёнными от Божия церкви и с пагаными и с нечестивыми человеки совокупляются”^[79]. “Что сказать о состоянии христианства и благочестия в странах, недавно покорённых Россией; здесь по-прежнему в силе обычаи языческие, не смотря на постоянныя увещания наши к вам священникам”^[80]. “Да отрезвите преже себе, и тако да упасете во всем стадо Христово”^[81]; “пастырю церкви и учителю подобает учити люди, а преже самому удалятися от всякаго зла”^[82]. “Слышите, иерейский и преподобный соборе, к вам мое слово. Вы земные ангелы и небесные человеки; вы с ангелами предстоите, с серафимами носите Господа, вы сводите Дух Святой с неба и претворяете хлеб в плоть и вино в кровь Христову в таинстве Евхаристии; вы просвещаете людей Божественным крещением; вы связываете на земли, Бог не разрешает на небе; вы разрешите на земли, и Бог не свяжет на небе. Но смотрите, по правилам ли вы вяжете и разрешаете. Чрез вас совершает Господь тайны спасения людей, вам предан талант, и вы ответите на втором пришествии Христовом, как вы умножили его, как сохранили веру Христову, не соблазнили ли верных”^[83]. Замечательно и второе побуждение, которое также выставлялось в поучениях XV и XVI в. для исправления духовенства в его долге проповедования слова Божия; оно прямо вытекало из потребностей тогдашней жизни и, может быть, сильнее действовало на духовных лиц. “Недостоинство иерейское сводит гнев Божий на людей”^[84]. “Божественным правилом не сохраняемым, различная преступления бывают; и от того гнев Божий на нас, и многия казни и последний суд. Томуж всему повинни суть пастырие, не бдяще и не стрегуще стада Христова^[85]. “Сия вся, любя вы, написах: аще сице сохраните, земли вашей работа облегчится”^[86]. “Посему исправьте прежде себя, потом учите народ”. Вот против каких пороков, бывших в тогдашнем духовенстве, особенно направлялись архипастырские наставления! “Паче всего хранися от пьянства, оскверняет оно молитвы и помрачает ум <…> не обязуйся куплями житейскими, да всем сердцем печалуешь о порученном ти стаде”^[87]; “нелепо ти есть любодеянию прилежати <…> блюдете же и чад ваших, родившихся от вас, да не осквернятся”^[88]; “почитай же книги часто, да имаши и неразумныя научати”^[89]; “да не будешь кощюнник, ни уродословец, ни игрец, ни срамеословец”^[90]. Митрополит Даниил в своём поучении епископу особенно убеждает его не прельщаться “красотою, славою, богатством, пищею, пьянством. Что злее неправды, похищения, лихомания? Но всего хуже сребролюбие <…> умалим пищи и пьянство, угасим неправедную ярость, не будем искать ни чести для себя, ни славы <…> аще же и велицей премудрости поучается кто, о погибающих же не брежет”, не может быть пастырем истинным^[91].

Вот пороки в обществе, против которых русские святители особенно советовали духовенству направлять свои поучения. “Аще суть в вас обретающиися ересоводцы, божественных апостол и богоносных отец укрепление рушаще, и чин великаго Божия священства и своего христианства уничижающе, не надеющеся и воскресению быти — благословляю вас учити таковых и възставляти в богоразумие”^[92]. “Всякие, оставшиеся еще в ваших приходах древние языческие заблуждения, верования и обычаи своими поучениями уничтожайте”^[93]. “Також достоит вам печаловати и молити, всячески увещати земных властей о победных и о повинных и обидящих; аще не послушают, ино запретити и обличити, якоже Златоустый Иван пострада за вдовицу и в заточении бысть”^[94]. Врачуйте народные язвы, “глаголюще всей своей врученней пастве” — “о поимании жон наказуйте, всякому христианину мужу единой жене совокуплену быти, таже и жене мужу, дондеже произволит Бог во временной сей жизни купно бытии; третьяго поиманья бы не было, а четвертаго отнюдь не будет”^[95]. “А еще учите своих детей духовных, чтобы престали от скверных словес и неподобных <…> занеже того в христианех нигде несть; такоже бы и родители учили детей своих измала, чтобы не превыкали говорити лихих слов”^[96]. “Також учите их, чтобы басней не слушали, лихих баб не приимали, ни узлов, ни примолвленья, ни зелиа, ни вороженья, и елика такова, занеже с того гнев Божий приходит; и где таковыя лихия бабы находятся, учите их, чтобы престали и каялись бы, и христианом наказывайте, чтобы их не держали межу себе нигде, гонили бы их от себе, а сами бы от них бегали, аки от нечистоты”^[97]. “Если же вы, священники, не исправитесь сами, и не будете учить свою паству исправиться от пороков, мы вас лишаем сана и не даем вам благословения”^[98].

Здесь приведены указания далеко не на все пункты, на которые архипастыри Русской Церкви находили нужным обращать внимание русского духовенства. Но и приведённых указаний достаточно для того, чтобы видеть, как глубоко сознавало русское духовенство XV и XVI века свой долг проповедывать слово Божие, как оно зорко следило за выполнением этого долга в среде низшего духовенства. По понятиям духовенства того времени, проповедь должна была служить откликом на запросы общества; она должна врачевать народные язвы; её направление должно быть всесторонним; она должна стремиться к полному водворению христианства между покорёнными инородцами язычниками, к восстановлению спокойствия в самой Церкви среди умножавшихся еретических заблуждений; она должна восстановить в народе нравственность и уничтожить в нём те глубокие пороки, которые особенно бросались в глаза приезжавшим в Россию чужестранцам; она должна была следить за ходом общественной жизни русской, так или иначе определить отношение народа к государству и правительству, отношение властей к народу, и тем и другому начертать образ деятельности верный, особенно в трудные, несчастные годины Руси; наконец, она, по намерению духовенства, должна направить в правый путь частную семейную жизнь русских и через неё подготовлять хороших деятелей для Церкви и государства.

Но из раскрытия сознания духовенством своего долга нельзя ещё делать заключения о самом состоянии русского проповедничества в XV и XVI веках; желания, и самые искренние и самые честные, на деле часто не выполняются. Нужно ещё рассмотреть и показать на деле, как выполнялись эти желания духовенства. Здесь мы встречаемся с двумя совершенно противоположными друг другу отзывами, сделанными в нашей литературе, о состоянии русского проповедничества в XV и XVI веках. Отзывы эти принадлежат литературе светской и духовной, в каждой из них направляются в хорошую и дурную сторону. Остановиться на разборе этих отзывов тем более необходимо, что они высказаны людьми учёными и до сих пор не встречали никакой критики.

Первый отзыв, неблагоприятный для русского проповедничества XV и XVI веков, сделал преосвященный Филарет в своей “Истории Русской Церкви”. По его словам, “в продолжение сего периода, после поучений митрополита Фотия, не видим на севере ни одного опыта живой проповеди храма. Мало-помалу образовалась даже уверенность, что живая проповедь — проповедь ереси. Вместо того считали достаточным читать уставные чтения из древних учителей. Уставные чтения, без сомнения, дело полезное как по содержанию, так и потому, что установляли твёрдость в мыслях и жизни народа. Но без живой проповеди не умеющие читать, каковых тогда было слишком много, не могли освободиться от невежества или суеверия; поучения для древнего времени и для другой страны не могли решать всех сомнений нового времени и земли русской. Недостаток живых наставлений чувствовали тогда лучшие люди и старались восполнять его формами поучений для частных случаев жизни. Но нельзя написать столько форм, сколько может быть нужд душевных. При недостатке живого наставления суеверия язычества и невежества, богохульное святошество доходили в народе до крайности и были так обыкновенны, что заражали и сельское духовенство. Таким образом семена раскола уже зарождались”^[99]. Из этого красноречивого очерка преосвященного Филарета можно вывесть следующие положения: проповеди на Руси, исключая поучения митрополита Фотия, не было; составления проповедей даже избегали, чтобы не впасть в ересь; духовные потребности русской жизни оставались неудовлетворёнными, и раскольнические мнения в самом начале не встречали себе противодействия и потом свободно могли переходить в догму. Эти положения принял г. Щапов, и вслед за преосвященным Филаретом внёс их в свою “Историю раскола”. “К прискорбию, — говорит он, — главные ближайшие учители русского народа, поставленные нарочито учить его истинам христианства, священники весьма мало удовлетворяли или даже почти вовсе не удовлетворяли этой существенной духовной потребности православного народа <…> Живая проповедь церковная замолкла на севере России ещё в XVI столетии <…> До Никона патриарха на севере не слышно было живой проповеди”^[100].

Свои мнения о состоянии проповеди в XV и XVI веках упомянутые учёные основывали на свидетельствах иностранцев, посещавших Россию в XV и XVI веках. Преосвященный Филарет указывает в подтверждение своих слов на слова Улфельда, Герберштейна и Гваньини; Щапов — на слова Иовия, Герберштейна, Маржерета. Улфельд говорил, что “проповедей никогда не говорят в России”^[101]. “Москвитяне не позволяют говорить в церквах проповедей”, — отозвался Иовий^[102]; “проповедников у них нет; думают, что тем самым избегают разности в мнениях и ересей”, — говорили Герберштейн и Гваньини. Наш долг разобрать эти свидетельства, показать, в какой степени они верны. Без сомнения, иностранцы не могли хорошо знать внутреннего быта русского народа и часто говорили о нём много неверного, даже нелепого; сами они могли быть свидетелями очень немногих и притом известных дел русских, иногда только вращаясь в кругу придворной московской жизни и проводя большее время в Немецкой слободе; они часто писали и судили о России по слухам, выходившим от самих русских людей^[103]. Потому при оценке свидетельств иностранцев о проповеди в России в XV и XVI веках прежде всего должно иметь в виду отзывы самих русских людей того времени о том же предмете.

Действительно, в древней русской литературе находим много свидетельств, очень неблагоприятных для русского проповедничества в XV и XVI веках. К прежней обрисовке его, сделанной в поучениях многих русских иерархов к низшему духовенству и указывавшей на печальное состояние проповеди во многих местах русского государства, прибавим ещё жалобы проповедников на неуважение русских к делу проповеди. Митрополит Даниил прекрасно описывает это неуважение русских в одном из своих поучений, говоренных им в церкви: “Когда пастырь начнёт учить народ, говоря ему: о дети! Так и так поступайте, как велят нам Христовы заповеди и прочие Божественные Писания; тогда слушатели отвечают: прежде научи себя; иногда же говорят: до чего тебе доучить нас? Ты сам по Писанию ли живёшь? А тот, а этот по Писанию ли живут? Ты вооружился только на нас, а отчего тех не замечаешь? Отчего себя забыл ты, отец святой? Учитель начнёт учить их от Божественного Писания, а они станут говорить о нём: О! учитель наш, как фарисей, тщеславится! видишь ли, как он много думает о себе, как презирает других, как гордится! Это и подобное сему, и многое другое они, ничего не стыдясь, говорят о нём”^[104]. В этих словах митрополита Даниила по-видимому заключается сильное подтверждение того мнения, что москвитяне XVI века не любили проповеди, не слушали её и смеялись над проповедником, когда он решался обличать современные общественные недостатки. В “Истории” митрополита Платона приведён следующий случай из жизни митрополита Киприана: когда этот Святитель по приезде в Новгород начал после литургии говорить поучение народу, новгородцы не только не слушали его поучения, но затыкали уши свои, чтобы не слышать его, как хулы какой^[105]. В одном слове XVI века, описывавшем современное состояние Русской Церкви, читаем: “пастырие умолкоша страха ради, еже не отпаднути своеа тщетныа славы, или от своих дел обличаеми <…> простии от учениа оскудеша <…> вси уклонишася вкупе”^[106].

Не менее резки отзывы писателей XV и XVI веков о деятельности современных им митрополитов. Иосиф Волоколамский, описав деятельность жидовствующих еретиков самыми тёмными красками, замечает: “И это всё было во время Геронтия митрополита! Сам он, мудрствуя по-христиански, о других не заботился нимало; Христовы овцы, увы! гибли от еретического учения; а он не заботился о них или по невежеству, или Державного боялся”^[107]. Когда на митрополичий престол возведён был Зосима, Иосиф Волоцкий ещё с большей горестью вспоминал о прежних русских митрополитах: “Отлетеша бо от нас яко щурове добропеснивии, яко славии великогласнии, яко ластовици сладкоглаголивии, божественнии святителие, иже посреди сада церковного оглашающе уши слышащих Православия учением; отлетеша яко орлии крылатии, иже ногти своими истерзающе очеса не зрящих неправосмотрение Христово; отлетеша к Христу, идеже крылы покрывающих верных множество и оставльше нас сирых. Скверный же и злобесный волк облекся в пастырскую одежду”^[108]. “Я не знаю, есть ли ныне митрополит на Москве?” — спрашивал втихомолку Максима Грека Иван Берсень. “Как митрополита нет? А Даниил?” — возразил ему Максим. На это ответил Берсень: “Не знаю, митрополит ли он, или простой человек? Учительного слова от него не слышно никакого, и он не печалуется ни о ком; а прежние святители печаловались государю о всех людех”^[109]. В свою очередь и Максим Грек так оплакивал бедственное положение Русской Церкви: “Умягчится ли когда-нибудь и особенно ныне ветвь этой Божественной смоковницы, когда нет ни одного прилежно учащего народ, ни одного наказывающего бесчинных! Никто не утешает малодушных, никто не заступается за немощных, никто не обличает противящихся слову благочестия, никто не запрещает бесстудным, никто не обращает заблудших от истины к честной христианской жизни, никто со смирением не бегает священнического сана и с ревностию не ищет его, чтобы исправить людей беззаконных и бесчинников; напротив, все с охотой покупают священство за большие подарки, чтобы потом жить всегда в отраде, славе и покое. О, кто достойно оплачет постигшую нас тьму? Кругом ходят нечестивые, а наши пастыри остаются подобными камням бесчувственным”^[110].

Приводим ещё не менее замечательный отзыв князя Курбского о современном ему состоянии русского проповедничества: “Вся земля наша русская от края до края, подобно пшенице чистой, держится верою в Бога; в ней храмы Божии числом подобны звёздам на небе; в ней множество монастырей, которых пересчитать никто не в силах, и в них бесчисленное множество монахов преподобных; епископы имеют власть великую, и если бы хотели учить, ни от кого нигде не имели бы запрета”. Описав эту светлую сторону Русской Церкви, Курбский приглашает читателя обратить внимание на жизнь духовных, как она представлялась взору современника на деле, не в осуждение духовных, но чтобы беду свою оплакать. “Духовные не полагают душу свою за Христову паству, но расхищают её; и не только расхищают, но ещё учителями расхитителей бывают; они не говорят царям, не боясь ничего пред Богом, но больше потакают; не заступаются ни за вдовиц и сирот, не избавляют ни напрасно страждущих, ни бедных, не выкупают пленников из плена, но строят себе сёла, ставят большие храмы, копят богатства и украшаются корыстью, как бы благочестием. Кто ныне запретил царю или властям преступление закона, запретил во время и безвременно, по слову Апостола? Где у нас Илия, ревновавший о крови Навуфея и мстивший царю обличением перед самим его лицем? Где Елисей, посрамивший сына Ахавова? Где Амвросий, смиривший царя Феодосия Великого? Где Иоанн Златословесный, с прещением обличивший златолюбивую царицу? Где лики патриархов и боговидных святителей со множеством преподобных, ревнующих по Боге и без стеснения обличавших неправедных царей и властей в различных поступках противозаконных, помня слова Спасителя: кто постыдится Меня в роде сём прелюбодейном, и Сын Человеческий постыдится его пред ангелами Божиими. Кто ныне не стыдясь говорит слова Евангельския? Я не знаю кто <…> И иноков, добровольно отрекшихся от всех удовольствий мира, проклявших себя страшными клятвами пред Богом и ангелами, увещевает лукавый змий забыть свои обеты, управлять именьями без меры и многими сёлами, с них собирать великие богатства, затворять их в твёрдые амбары, и от них потом отрыгать в иных, и хвалиться не стыдясь пред всеми, что они исполнили самое главное дело благочестия. Кто может рассказать о всех бываемых от этих имений мятежах, кровопролитиях, междоусобных бранях, клятвопреступлении? Кто может сказать о выходящих отсюда ростах жидовских и презрении убогой братьи, мучимой всякими нуждами, голодом, морозом?.. Горе нам, потому что мы не имеем теперь искусных волов при яслях, которые бы прямо орали сердечные наши бразды ралом Евангельских словес и раздирали наши сердца, оледеневшие от многолетних и нечестивых обычаев”^[111].

Нельзя соглашаться с этими отзывами безусловно и по ним делать окончательное суждение о состоянии проповедничества в XV и XVI веках, как делают преосвященный Филарет и г. Щапов. Резкость этих отзывов легко ослабить, если только припомнить личное настроение лиц, делавших эти отзывы. Берсень был лично озлоблен против митрополита Даниила; Максим Грек также имел личные отношения к последнему; страдания его в темнице и заточение раздражили его и придали жёлчность его взгляду; Курбский был озлоблен против опричнины, монахов и всегда писал под влиянием этого чувства. Отзывы всех их представляют только критику современного им состояния проповеди и только частного известного её направления, и потому не могут быть свидетельствами при оценке этой проповеди в течение двух столетий жизни русской, во всех её частях, всех направлениях и случаях, где только может появляться проповедническое слово. Как односторонни могут быть отзывы о состоянии русского проповедничества в XV и XVI веках, сделанные на основании одних приведённых свидетельств, без всякой критики этих свидетельств, доказательством служит существование другого взгляда в науке и литературе о состоянии русского проповедничества в это время.

Правда, взгляд этот не выработался окончательно, он ещё вырабатывается и выясняется; он касается только частных случаев и не берётся в целом за оценку русской проповеди во всех её направлениях; он ждёт полной разработки её частных сторон в отдельные эпохи, даже во времена отдельных её деятелей. Зато этот взгляд более верен, точен, не односторонен, потому что он опирается не на одни краткие свидетельства о таком или другом состоянии проповедничества, не на одну только критику этих свидетельств, но главным образом на разбор самих проповедей. Разбор проповеди XV и XVI веков есть самое наглядное доказательство того, что была проповедь в XV и XVI веках. Разбор этот с давних пор незаметно совершается в разных русских учёных изданиях и журналах, так что самый свод напечатанных учёных статей по этому предмету может представить прекрасное руководство занимающемуся историей русского проповедничества. Из всех разбросанных здесь отзывов можно составить себе понятие о состоянии русской проповеди в XV и XVI веках. Проповедничество этого времени отнюдь не беднее проповедничества в период до-татарский и монгольский, даже богаче по числу дошедших до нас от этого времени памятников проповедей; если судить по талантам, которые даются от Бога, то можно указать многих проповедников, равных митрополиту Илариону, святителю Кириллу Туровскому; проповедники настоящего периода и по образованию своему несравненно выше проповедников прежнего времени^[112]; некоторые из проповедников XV и XVI веков были замечательнейшими деятелями и учителями нашей Церкви, мало находившими себе подобных в другие времена; их проповеди отзывались на все современные им общественные вопросы, так что они служат живым изображением внутреннего быта русских в описываемое время^[113]; их проповедям не сочувствовать нельзя; в них много высказано любви к правде и добру; ими руководили христианские общечеловеческие начала, которые в состоянии были очистить и возвысить идеал народной жизни^[114].

“Время слуг своих поставляет”, — сказал митрополит Фотий в одном своём послании. И духовные нужды русского народа в XV и XVI веках нашли себе слуг в современных русских пастырях. Вместе с расширением Русского царства, с увеличением числа его потребностей возрастало и число русских проповедников. Замечательно, что сам преосвященный Филарет, отвергавший существование русской проповеди в описываемое время, в своём “Обзоре духовной литературы” представляет примеров проповеди несравненно больше, чем их было до конца татарского ига. И некоторые из проповедников оставили после себя десятки поучений, которые в печатных изданиях обнимают томы книг. Не вдаваясь много в библиографические замечания о русских проповедях XV и XVI веков, которые можно видеть в “Словаре” митрополита Евгения и “Обзоре” преосвященного Филарета, считаем лучшим представить указания на тех проповедников XV и XVI веков, которые пользовались особенным уважением современников и получили от тогдашних образованных людей название “добрых, правдивых, великих, словесных, учительных пастырей”. По порядку времени и сану первое место принадлежит здесь митрополиту Киприану; летописные сказания представляют его “мужем добродетельным, благочестивым, исполненным любомудрия и Божественного разума, непрестанно учащим слову Божию”^[115]. Митрополит Фотий постоянно утешал народ, бояр и князей и наставлял их^[116]. В похвальном слове митрополиту Ионе читаем: “Учительный дар и слово пространное паче естества прият <…> многих научи и на покаяние обрати и мнози поучением его спасошася”^[117]. Митрополит Феодосий известен в истории как пастырь ревностный, много заботившийся о назидании народа; он призвал священников к себе, увещевал их исправить свою жизнь, чтобы лучше заняться поучением народа; но будучи не в силах убедить их, сам принуждён был через месяц оставить митрополию и жить в монастыре. О том же митрополите Геронтии, о котором говорил Иосиф Волоцкий, что поучения при нём не слышно, русские и за границей отзывались с похвалою за его мужество и ревность к проповедованию слова Божия^[118]. Митрополит Даниил, несмотря на неблагоприятный отзыв о нём Берсеня, также был одним из деятельнейших учителей нашей Церкви; он оставил целый сборник поучений^[119]. Митрополит Иоасаф, по словам современников, был пастырь премудрый, непрестанно предлагавший наказы народу и своею ревностью ожививший сердца многих людей, близких к отчаянию и смерти^[120]. Современник митрополита Макария Феодосий, игумен Хутынского монастыря, впоследствии архиепископ Новгородский, представляет этого митрополита всегда сидящим на святительском месте в соборе и в поучениях к народу изливающим медоточивые речи, напояющие душу, от которых легко придти в умиление^[121]. За ним следует светлая личность митрополита Филиппа, которого церковь воспевает как “Православия наставника, истины провозвестника, златоустаго ревнителя, российскаго светильника, премудраго Филиппа”^[122]. Кроме русских митрополитов можем указать ещё на некоторых архиереев и иноков XV и XVI веков, которые пользуются особенным уважением за своё проповедническое слово. К ним принадлежат: Григорий Цамблак, архиепископ Киевский^[123], Симеон архиепископ Новгородский^[124], Григорий^[125] и Вассиан, архиепископы Ростовские^[126], Феодосий, архиепископ Новгородский^[127]. Между просвещёнными иноками-проповедниками XV и XVI веков укажем на преподобного Иосифа Волоколамского, которого слова против жидовствующих представляют прекрасный образец отеческой ревности по вере христианской и на одном из московских соборов получили полное одобрение от представителей Русской Церкви, сам же он — почётное название “просветителя”. За ним следует не менее знаменитая личность преподобного Максима Грека, который говорил о себе в послании к Макарию митрополиту: “Куда ни был я посылаем от святости обители Ватопедской, везде в чистоте проповедовал православную веру <…> ничего лукаваго, хульнаго о православной вере я не знаю, чтобы я говорил и писал когда-нибудь. Напротив, не только здесь у вас я писал слов много на ереси очень важные, но и пред самими вельможами нашу православную веру я проповедовал без стеснения и в светлом виде”^[128]. Несравненно выше Иосифа Волоцкого и по таланту, и по широте взгляда стоял третий знаменитый инок, ученик Максима Грека Зиновий Отенский, полемика которого против ереси Феодосия Косого может служить образцом светлой и сильной проповеди христианской. За этими знаменитыми лицами Русской Церкви XV и XVI вв. следует длинный ряд других деятелей на поприще русского проповедничества, которые хотя не так нам известны, как означенные лица, но которые также трудились для Русской Церкви, нередко жертвуя счастьем и жизнью в пользу того дела, для которого были призваны современными им обстоятельствами. Перечислить этих деятелей нет возможности и нужды. Свидетельствами трудов их служат, с одной стороны, оставленные ими сочинения, большая часть которых ещё ждёт внимания к себе учёных^[129]; с другой стороны — разные отрывочные заметки летописцев о том или другом наставлении русских пастырей по тому или другому поводу^[130].

“Время слуг своих поставляет”, — повторим слова митрополита Фотия; Русская Церковь в XV и XVI веках не лишена была проповеди. Как же понимать после этого отзыв преосвященного Филарета и г. Щапова о состоянии русского проповедничества в эти века? Их взгляд также не без основания: в пользу его служат свидетельства иностранцев, посещавших Россию в XV и XVI веках, и свидетельства самих русских того времени, между которыми были люди замечательные по своему образованию и положению в обществе. Несмотря на это, свидетельства этих лиц нужно принимать с большею осторожностью: они могут быть данными для суждения о состоянии проповедничества в течение двух веков только в том случае, когда показаны будут условия, при которых русская проповедь существовала в XV и XVI вв. Наш долг разобрать эти условия русского проповедничества в XV и XVI вв.; они положили на проповедь свой отпечаток, дали ей известное направление, помогали её успеху или мешали ей. Только при разборе этих условий, благоприятных и неблагоприятных для проповеди, можно составить полное и точное понятие о состоянии её в XV и XVI вв.

Рассматривая иностранные и отечественные свидетельства XV и XVI вв. о состоянии русского проповедничества того времени, которые давали неблагоприятный отзыв о нём, легко заметим, что все они главным образом касались проповеди придворной, проповеди русских первосвятителей, близких к государю, проповеди их в отношении к известным недостаткам в современной государственной жизни. Так заставляет думать о свидетельствах иностранцев очень ограниченный круг их действий в России: иностранцы жили в отдельной слободе, имели доступ только ко двору и по придворной жизни решались судить об остальной жизни русской. Если они и передавали иногда мнения русских людей, то и в этом случае их мнения о проповеди русской касались главным образом проповеди, направленной против недостатков придворной жизни. Святитель Иосиф Волоцкий, делая отзыв о проповеди митрополита Геронтия, объясняет его невнимание к своему долгу между прочим и отношением его власти к власти государя: “Державного боялся”. Иван Берсень, сказав о митрополите Данииле, что от него не слышно учительного слова, прибавляет, что он не печалуется государю; таким образом он судит о состоянии проповеди в отношении её к нуждам государства. Максим Грек говорил не о том, что нет совершенно проповеди на Руси, но о том, что нет проповеди к исправлению царей и бояр, нет проповеди в защиту немощных и невинно страждущих, проповеди со стороны высших иерархов русских, так как в его время был же Сильвестр протоиерей, который много наставлял государя, и так как низшее духовенство не имело голоса при дворе. Князь Курбский прямо говорит о проповеди придворной, скорбит о том, что русские пастыри не делают наставления царям, но потакают им, не следят за правосудием, но только заботятся о сёлах, копят богатства, ставят большие храмы, и далее, перечисляя древних иерархов, ратовавших против злоупотреблений царской власти, ясно даёт знать, что он имеет в виду современных русских иерархов и их молчание перед царями. Даже приведённое свидетельство из слова неизвестного автора о молчании пастырей-проповедников касается также отношения духовных к власти светской: “пастырие умолкша страха ради, еже не отпаднути своея тщетныя славы”. Что же это было за отношение власти русского духовенства к власти светской? Нужно припомнить положение духовных в XV и XVI вв., их значение в обществе и государстве, чтобы видеть, что действительно было одно обстоятельство, замедлявшее успех русской проповеди в это время, даже останавливавшее её.

До конца татарского ига на Руси духовенство занимало очень видное положение в государстве; русский митрополит был тогда вторым лицом после великого князя и имел большое влияние на русские дела; он был постоянным советником князя, постоянным “печальником Русской земли”. Теперь положение и сила духовенства изменяются; оно само становится в зависимость от великого князя и не всегда уже энергически стоит за интересы русского народа. Сила духовенства, поддерживаемая прежде влиянием Константинополя на выбор русского митрополита, также опиравшаяся на имения и дары первых русских христианских государей и на ханские ярлыки, в XV и XVI вв. столкнулась с усилившейся властью Московских государей. Новая власть нуждалась в расширении своих прав, в увеличении материальных средств к содержанию себя и своего двора. Прибавим к этому новые государственные потребности, которые при новом ходе жизни требовали перемены старого порядка дел. Вместе с усилением самодержавной власти увеличивалось и число необходимых для того государственных чиновников, которые также нуждались в средствах для жизни. Из дружины княжеской образовалось дворянство, которое примкнуло ко двору и заняло место духовенства. Последнему трудно было бороться с новыми сильными соперниками, и оно должно было уступить. Понятно, что такая борьба не позволяла русскому духовенству заняться надлежащим образом проповедью народу; внимание духовных обращено было на то, чтоб удержать свои права, по крайней мере не лишиться их совсем. Враги, конечно, замечали это стремление в духовных и решились выставлять их не в светлом виде; отсюда и вышел отзыв Курбского о русских иерархах, что они не проповедуют, не учат народ, а заботятся только о своих имуществах и льготах, чтобы жить в чести и покое. Пока русские митрополиты были из греков, они, опираясь на помощь Константинополя, успевали ещё отстаивать свои права и говорить поучения народу, несмотря на то, что не знали хорошо русского языка^[131]. Когда стали выбирать для Русской Церкви митрополитов из русских, выбор их внёс в русскую религиозную жизнь новое обстоятельство, препятствовавшее делу русской проповеди. С одной стороны, выбор этот, как дело партий при дворе, затягивался надолго, и Русская Церковь долгое время, не имея митрополита, оставалась без архипастырского наставления, которое одно могло врачевать общественные язвы^[132]. С другой стороны, выбор архипастырей Русской Церкви падал на таких лиц, которые всем согласовались с духом и направлением выбравших их и могли держаться на престоле до тех пор, пока сильна была выбравшая партия; с падением её падали и выбранные лица. Тогда следовали новые выборы и новая помеха для проповеди. Понятно, выбранные лица не могли вооружаться против недостатков своих покровителей; они должны были молчать, и за своё молчание получили от современников нелестное имя “потаковников”, которым более “надобе пиры и села, и скакати и смеятись с воры”. По словам Максима Грека, такие лица с ранних пор употребляют все усилия к тому, чтобы достигнуть церковного сана; они лицемерно показывают себя людьми благоговейной жизни, заискивают дружбы властей, которым не только льстят и угождают, но часто приносят дары и обещают другие, только бы пособили им достигнуть желаемого^[133]. Если между выбранными пастырями Русской Церкви и являлись иногда люди, смело обличавшие власти за их пороки, то им угрожала неприятная участь. “Если и явится где ревнитель по Боге с правым словом, за то такие люди, как злодеи, осуждаются от властей и после многих пыток предаются страшной, безобразной смерти”^[134]. Митрополит Филипп решился обличать Грозного и бояр в их несправедливости и жестокости, он убеждал действовать заодно с собою и епископов: “На толи собрались мы, отцы и братие, чтобы молчать, страшась вымолвить истину? Разве не видите, что молчанием мы вводим царя в грех, а свою душу в погибель? Желаем ли славы тленной? Но нам ли забывать, что сан мира сего не избавит нас от муки вечной, что наш долг пещись о благочестии благоверного царя, о мире и благоденствии христианства? Нам нечего смотреть на бояр безмолвных: они обязались куплями житейскими, им извинительно; но мы отреклись от мира, нам щадить себя не для чего и не для кого”. Летопись прекрасно описывает, как приняли это наставление епископы: “Одни стояли смиреннообразни, делы же предатели и злобе пособницы; прочии ни по Филиппе поборающе, ниже по царе, но якоже царь восхощет, тако и они”. А Грозный ответил на обличения Святителя: “Едино, отче честный, говорю тебе: молчи. Что тебе, чернецу, до наших царских советов?.. не прекословь державе нашей, чтобы не постигнул тебя гнев мой… посмотрим, велика ли твоя крепость!.. оставь этот сан”! И святитель Божий, оставляя сан и отходя на страдания в монастырь, пророчествовал вслух всему народу: “Вот настало время вдовства Русской Церкви, и пастыри её как наёмники постоянно будут низвергаться”^[135]. При таком положении дел трудно было ожидать проповеди духовных к царям и судьям; Курбский передаёт отзывы одного современного ему архиерея, который утверждал, что “не должно говорить пред царями, не стыдяся, о свидении Господнем и обличать их в различных законопреступных делах; их ярость не удобостерпима естеству человеческому и причиняет смущение Церкви”^[136]. А Феодосий, архиепископ Новгородский, говорил: “Всяк сан с златом советуется; консоном (согласием — Ред.) же дань исправляется; паки ж убо иногда многим единыя ради драгмы велика обретеся дружебная благодать; любовь же в цене цена есть”^[137]. Несмотря на все убеждения митрополитов — проповедовать и обличать, ни перед кем не стесняясь и никого не боясь^[138], русские проповедники в своих наставлениях к властям всегда просили извинения за проповедь^[139]. Но и при стеснённом положении русского духовенства в отношении к светской власти проповедь к последней только ослабевала видимо, но не уничтожалась совершенно. Духовники царские были постоянными наставниками и учителями государей; Сильвестр хотя не говорил проповедей государю в придворной церкви, но постоянно наставлял его дома, во время тайных домашних совещаний. Кроме святителя Филиппа, были и другие митрополиты русские: Геронтий, Герман, Варлаам, Иоасаф, которые не страшились говорить царям прямо, хотя и пострадали за свою смелость. Были случаи, — венчание на царство, бракосочетание, походы на войну, — которые всегда вызывали пастырей Русской Церкви на проповедь государю; цари спрашивали совета у митрополита и архиереев, и они должны были отвечать и давать наставления. Каковы были эти наставления? Против чего они предлагались и в каком тоне? Это другой вопрос. Если случилось, что в известное время умолкало слово Святителя, то оно раздавалось из глубины лесов, пустынь, окраин русского государства. Игумены монастырей шлют свои послания в Москву, в которых очень резко описывают современные общественные беспорядки с увещанием государю исправить их и самому исправиться^[140]. Особенно сильно писали наставления к царям те из духовных лиц, которые были заключены за свою проповедь в темницы и которым нечего было терять^[141]. Если же у этих ревнителей отнимали чернила и бумагу и не позволяли им писать, то они при удобном случае издавали подмётные послания
с мистическим характером, которые списывались грамотными людьми, распространялись во множестве списков и достигали своей цели^[142].

До сих пор мы рассматривали в лице замечательных духовных деятелей XV и XVI вв. отношение всего вообще русского духовенства того времени к светской власти. Теперь посмотрим отношение самого высшего русского духовенства к низшему приходскому духовенству. Каково было положение последнего? Не скрывались ли и здесь условия, неблагоприятные для русского проповедничества в XV и XVI вв.?

Здесь прежде всего бросается в глаза невнимание к настоятельным нуждам русского приходского духовенства, необеспеченность его в материальных жизненных потребностях. В то время, когда высшее духовенство и монастыри владели богатыми имениями и когда эти богатства вызывали даже необходимость реформы в быте духовенства, приходское духовенство должно было содержаться пожертвованиями от бедного прихода и доходами от церковной земли, которая не везде была нарезана ему в достаточном количестве. При всей необеспеченности в содержании приходское духовенство должно было ещё платить бесчисленные пошлины архиереям — за своё посвящение, пошлину епитрахильную, за грамоту и печать к ней, пошлину настольную, за освящение церкви и антиминса, дани епископу во время его объезда по епархии, архимандритам, сборщику, заездчику, десятнику и другим чиновникам епископским, которые при древнем порядке кормления были тяжёлым бременем для низшего духовенства, пошлину переходную, если придётся перейти с одного места на другое, судную, если в чём-нибудь провинится^[143]. Доказательством того, как мало вообще ценились труды низшего приходского духовенства, может служить подробная роспись наказаний и штрафов за похищение собственности приходских церквей и оскорбление приходского духовенства при сравнении её с наказаниями и штрафами в других случаях^[144]. По этому поводу в одной челобитной Алексею Михайловичу от некоторых лиц приходского духовенства находим следующие замечательные слова: “Если и придётся кому заплатить за бесчестье попа или диакона, бояться нечего, потому что по благому совету бояр твоих, бесчестье положено очень тяжкое Мордвину, Черемису: попу пять рублей, да четвертая собака (царской псарни) пять же рублей! И ныне повальное слово у не боящихся Бога дворян и дворянских людей: бей попа, что собаку, лишь бы жив был, да кинь пять рублей”. При таком положении приходского низшего духовенства, при полной зависимости его в своём содержании от прихода и помещиков, трудно ожидать наставлений от духовенства приходу и помещику; сельский священник боялся оскорбить помещика и прихожан, чтобы не лишиться от них прибавки к плате за духовные требы. Большею же частью случалось так, что сельское духовенство, особенно в приходах бедных, не рассчитывая на пожертвования и плату за требы от прихожан, всё своё внимание обращало на обработку земли, так как видело в этом главное средство к своему содержанию. Здесь оно уже не заботилось о выполнении главного своего долга; даже настоятельные духовные требы в таких случаях оставались без исполнения, и “при церкви, у которой было попов по восьми, и по шести, и по четыре, те попы служили только на светлой неделе и то в одно светлое воскресение, а в понедельник светлой недели и во всю неделю, и во все владычни и богородичны праздники службы не бывает”^[145]. О службе в будничные дни нечего и говорить. Занятые работой в поле, сельские священники посылали иногда причётников исправлять вместо себя такие требы, которые мог совершать один священник; если же и исправляли сами, то небрежно, торопливо, часто без риз, пропуская молитвы, читая в один голос с причётником, не выслушивая и не дожидаясь друг друга. При таком порядке дел нечего было народу ожидать назидания от ближайших своих пастырей; он сожалел об этом недостатке проповеди и по-своему вполне верно умел объяснять его. “Я сам знаю, тебе некогда об этом ведать; в суете мирской, ни день, ни ночь покоя не знаешь”, — так отозвался Башкин на разрешение его недоумений Симеоном, Благовещенским священником.

Материальные нужды приходского русского духовенства имели большое влияние вообще на состояние духовного просвещения в XV и XVI веках и полагали весьма неблагоприятное условие для русского проповедничества в то время. Вполне справедливо писал митрополит Симон о современных ему священниках, что многие из них остаются совершенными невеждами, весь разум свой тратят на снискание пищи, на устройство своей внешней жизни, не учатся и спросить других не хотят, больше беспокоятся об утробном гладе, чем о душевном, и не понимают слов Апостола: “готови будите к ответу благу вопрошающим вас”^[146]. Всё приходское духовенство состояло из лиц, выбранных из простолюдинов, которых часто без их собственного желания отнимали от их сельских занятий и ставили в попы, чтобы только занять упразднившееся священническое место и не оставить народ без церковной службы^[147]; многие, особенно из крепостных и кабальных людей, добровольно соглашались на принятие священнического сана, “токмо в той чин внидоша ищущи льготы себе и чести”, с целью выйти из своего незавидного положения. От таких пастырей нельзя было ожидать назидания народу. “Полон мир попов, — сказано в одном поучении XVI века, — но делателей мало. Мнози суть не умеют книг, токмо мирская печалуют, а книг не почитают и учащих ненавидят”^[148]. В доказательство того, как низок вообще был уровень духовного образования в таких пастырях, приводим замечательный рассказ Геннадия Новгородского об испытании, которое делал им этот Святитель при их посвящении: “Вот приведут ко мне ставленника мужика; я велю ему Апостол дать читать, а он и ступить не умеет; велю дать псалтырь, он и по ней едва бредет; я ему откажу, и на меня жалобы: земля, господин, такова, не можем добыть человека, кто бы грамоте умел. Но ведь это всей земле позор, будто нет человека, которого бы можно в попы поставить! Вот я и прикажу учить его эктениям, а он и к слову пристать не может: ты говоришь ему то, а он совсем другое; велю учить азбуке, а он, поучившись немного, просится прочь. А у меня духа не достает ставить неучей в священники, они едва, едва бредут по книге, а церковного порядка вовсе не знают. Православны ли они будут”^[149]?

Нельзя утверждать того, чтобы в XV и XVI веках в Русской земле не было никаких средств к духовному образованию и в Русской Церкви не было образованных людей. Дух пытливости и критики, так сильно высказавшийся в появлении ересей и господстве их в продолжение двух веков, имел же для себя поддержку в чём-нибудь; и его поддерживала именно книжность, развившаяся в это время. В это время уже смеялись над простодушными людьми, боявшимися книжного образования, думавшими, что от него можно сойти с ума, зачитаться или впасть в ересь^[150]. Теперь даже по городам и сёлам ходило много книжных людей, знакомых с греческим и римским образованием, между которыми одни были по тому времени очень образованными людьми, другие были шарлатанами, “отнюдь не вкусившими художнаго ведения книжнаго, рекше грамматическаго и риторскаго, и прочих чудных учительств эллинских; обаче хвалятся ведети вся, корыствовати желающе и кормитися”^[151]. Значит, потребность образования в народе чувствовалась так сильно, что ею воспользовались даже шарлатаны, и народ кормил их охотно. Не свидетельствует ли в пользу этой потребности образования в народе тот факт, что в XV и XVI веках “в оной русской земле обретаются многие тщаливые юноши, науце хотящии навыкати”, которые с ранних лет своего детства читают священные книги, углубляются в них и здесь находят для себя правила, выполнять которые ставят задачею своей жизни? Все подвижники, святые, отшельники того времени в жизнеописаниях их с ранних лет представляются уже знакомыми с грамотой, книжными людьми. В этих же житиях святых находим и замечательные указания на то, как некоторые из них, будучи ещё детьми отданы в школу, по слабости своего сложения должны были уступать своим сверстникам в успехах, при всём желании учителя помочь им, — как они встречали школьные насмешки за свою малоуспешность, как потом со всею детскою наивностью бегали в ближние церкви и уединённые места молиться, чтобы Бог помог им в учении, освободил их от насмешек товарищей и облегчил скорбь родителей^[152]. Потребность книжного образования в русском народе XV и XVI веков находила для себя удовлетворение с одной стороны в учении у ходивших по городам и сёлам книжников, мастеров, как они тогда назывались^[153], с другой стороны — в школах, в которых всегда было учеников немало^[154] и которые сами никогда совершенно не закрывались^[155]. Школы эти устроялись при церквях, и учителями их были священники^[156]. Впрочем, приходское, особенно сельское духовенство мало могло заниматься педагогикой и обучением народа в школах; оно само получало образование в этих школах и не выносило из них большого запаса теоретических познаний; здесь катехизации не было, и вся наука состояла только в обучении первым началам грамотности, в умении читать церковные книги. Вот программа, которой держались в этих школах даже в то время, когда поднят был вопрос о недостаточности их в деле духовного образования. “Совет мой, — писал тот же Геннадий, — чему учить — такой: сперва пусть будет истолкована азбука с гранями, потом подтительные, за тем выучить твёрдо Псалтирь с возследованием; когда выучит это, может канонархать и читать всякую книгу”^[157]. И в этом состояло образование самой большой части русского духовенства, которая ближе была к народу, которая выходила из него и прежде всего должна была удовлетворять его духовным нуждам, отвечать на его запросы. После этого немудрено, что все вопросы Башкина даже столичному священнику Симеону показались “недоуменными”, и он отказался отвечать на них. Многие русские люди того времени ездили за границу, получали образование в иностранных университетах и возвращались в отечество с новыми познаниями, с новыми запросами, за разрешением которых они обращались к ближайшим образованным в то время духовным лицам, и последние отвечали: “Прислал ты, государь, ко мне грамоту, а в ней писано, чтобы мне внутренний твой список истолковати. И тебе, государю моему, ведомо, что я человек сельский, учился буквам, а эллинских борзостей не текох, и риторских астрономий не читал, ни с мудрыми философами в беседе не бывал, учуся буквам благодатнаго закона, дабы мощно моя грешная душа очистити от грехов”^[158].

Оттого, вероятно, так мало или так ничтожно было число русских проповедников XV и XVI веков, выходивших из низшего белого приходского духовенства; кроме писания протоиерея Сильвестра и Григория Скрипицы (последний, впрочем, неизвестен как проповедник), до сих пор не известно других значительных сочинений, хотя встречаем указания, что и приходское белое духовенство не оставалось равнодушным к духовным нуждам своих прихожан и по возможности старалось удовлетворять им^[159].

В лучших условиях относительно проповеди могло стоять по своему образованию духовенство чёрное, монашество. Этого и естественно было ожидать. Посвятить себя книжным занятиям, быть образованными людьми могли скорее всего люди, которые были обеспечены в материальной жизни и которые были далеки от участия в общественных обыденных делах. Такими людьми в XV и XVI веках могло быть только монашествующее духовенство. Оно владело обширными поместьями, бесчисленными богатствами, которые давали ему полную возможность быть вполне грамотными людьми, покупать книги, списывать их и по ним устроять внешнюю судьбу Церкви. Не забудем, что большая часть лучших сил русского народа в XV и XVI веках заключалась именно в монастырях; сюда шли почти все самородки того времени, которым каким-нибудь случаем удавалось ещё в детстве познакомиться с русской грамотой и которых несчастия русского народа заставляли много вдумываться в своё положение; в монастырях постригались умные и образованные бояре, которым за их светлые и прямые суждения и советы предстояла опала от государя или его приближённых. Все они, поступая в монастыри, обменивались мыслями, встречали людей, сочувствующих друг другу, и составляли тесный кружок, задачей которого был сбор книжных летописных сказаний, переписка письменных памятников, перевод отеческих творений, которые более подходили под их взгляды и давали ответы на современные общественные христианские вопросы. Каждый член этого, можно сказать, учёного кружка имел свой сборник, свою домашнюю библиотеку, содержание и характер которой могут служить верными данными для суждения о духе и направлении её владельца; со смертью его учёные сокровища поступали в общую библиотеку.

Так составились знаменитые библиотеки: Кирилловская, Волоколамская, Троицкая, Софийская, Ростовская, Нила Сорского, Соловецкая^[160]. Без сомнения, не все монастыри имели богатые библиотеки; было много бедных монастырей, которые, наравне с бедными приходскими церквами, должны были опустеть от недостатка даже необходимых богослужебных книг^[161]. Были и такие настоятели монастырей, которые по простоте сердечной не считали нужным много заботится о богатстве книг^[162]. В противоположность таким настоятелям было большее число игуменов, которые любили особенно заниматься испытанием духовных писаний и прежде всего испытывали заповеди Господни, их толкования, предания Апостолов, потом жития и наставления святых Отцов; о всём том размышляли, и что после продолжительных рассуждений находили богоугодным и полезным, то переписывали для себя; если же что не находили согласным со здравыми понятиями, то отлагали до тех пор, пока не разрешали своего недоумения; так собрав от священных Писаний всё, что сказано об известном предмете духовными отцами, они оставляли много сочинений на воспоминание себе и другим^[163].

Для большего изучения отеческих правил и знакомства с ними на деле они отправлялись путешествовать по русским монастырям, ездили на Афонскую гору, описывали то, что особенно находили замечательного, и переводили на славянский язык те иностранные отеческие творения, которых не было на Руси. Хотя от XIV века осталось одно поучение инокам, которое в сборниках XVI века представляет много списков и которое предписывало иноку: “книгам не учи”, но это правило имело в виду исключительный случай в монашеской жизни^[164] и заменено было в XV веке другим правилом Нила Сорского, не менее распространённым, по которому иноку вменялось в непременную обязанность заниматься книжным делом и проповеданием слова Божия. Проповедь, по словам преподобного Нила, должна составлять милостыню иноческую и в те времена, “времена крайнего оскудения и обнищания духовного, считалась выше милостыни телесной”; эта милостыня состоит в том, чтобы словом оказать помощь брату, когда нужно, и утешить его в скорби духовным рассуждением и беседою^[165]. После этого неудивительно, что при монастырях больше процветало духовное просвещение, чем при приходских, особенно сельских церквях. При монастырях больше было устроено школ, чем при приходских церквях^[166]. В монастыри больше, чем к приходскому белому духовенству, обращался народ за советами и наставлениями. И из монастырей вышло проповедников несравненно больше, чем из белого духовенства. Причина понятна: монастыри больше были обеспечены в материальной жизни, чем белое духовенство, и потому больше были подготовлены к проповеди; монастыри в лице митрополитов и вообще духовенства высшего больше имели прав и влияния в русской жизни, и потому их проповедническое слово было сильнее и заметнее в обществе, чем голос духовенства сельского. Только монастырями при помощи монастырского богатства поддерживалось русское проповедничество в XV и XVI веках; когда сделана была попытка к ограничению имуществ монастырских, защитники старого порядка дел в лице преподобного Иосифа Волоколамского указывали именно на то, что если у монастырей сёл не будет, то совершенно не будут постригаться люди честные и благородные, и если не будет честных старцев, то откуда можно будет избирать людей не только во священников, но на митрополию, архиепископов, епископов и вообще на всякие высшие духовные должности? Если не будет честных и благородных старцев, то не будет лиц, которые бы помогли нуждам Церкви, и вере будет колебание^[167].

Правда, из богатых монастырей не всегда выходили лица, которые могли отвечать на все современные религиозные вопросы; вопросов этих было так много; они охватывали собою все стороны религиозной русской жизни, начиная с внешних обрядов Церкви до глубоких тайн веры; а подготовки к разрешению их не было: в монастырях изучали только творения отеческие, которые, будучи направлены против древних заблуждений восточной Церкви, часто не давали ответа на заблуждения русские, приносившие с собою новые своеобразные черты. Русские иноки, путешествовавшие за границу, могли ещё возвращаться с большим запасом сведений; особенно приезжавшие к нам учёные иноки афонские могли легко давать ответы на пытливые вопросы русских людей и очищать их веру от своеобразных заблуждений; но таких лиц было немного, и их ответы не держались на русской почве; они выходили из образованности заграничной. Иван IV Васильевич хотел устроить в Москве академию для высшего духовного образования, пригласил в неё западных богословов для ознакомления русских со всею учёностью Запада, но попытка его не удалась^[168]. И русские святители долго ещё даже в проповедях своих должны были указывать на то, что они малоучёны, “еллинских борзостей” не текли, “риторских астрономий” не читали, “с мудрыми философами в беседе не бывали”, и что они не в силах отвечать на все вопросы, которые им делали: “сие выше моея меры зело”.

Бесцветность внешней обстановки низшего духовенства производила ещё одну примечательную сторону в быте приходского сельского духовенства, которая имела неблаготворное влияние на русское проповедничество в XV и XVI веках. В разобранных выше поучениях к священникам постоянно выставлялось на вид то, что они не выполняют своего долга, не учат народа, напротив, ещё соблазняют его своею жизнию. Действительно, жизнь приходского духовенства представляла немало тёмных картин, которые вызывали на соборах сильные, иногда довольно жестокие осуждения себе. Выходя из низших слоёв общества, приходские священники не могли вдруг отрешиться от тех худых привычек, которые всосались в жизнь народа. Собор 1503 года говорил, что “в нашей православной вере христианской многие священники, попы и диаконы, вдовцы, заблудили от истины, и забыв страх Божий, делали бесчиние”, вследствие чего всем священникам и диаконам вдовцам предписывалось не служить^[169]. Правилами того времени запрещалось не пришедшему в “целомудренную старость” принимать к себе на исповедь лиц женского пола, “да не помышлением соблажняется, ибо диавол со женами творит брань людям; иерей же, пришедший в старость и имеющий жену, может принимать к себе на дух женщин, юный же иерей отнюдь да не смеет их прияти”; если и была настоятельная нужда исповедовать ему женщину, то она должна стоять с покрытою головой и не открывать лица своего^[170]; притом жёнам повелевалось исповедоваться в прусте церковном (паперти) и двери наружные иметь отпертыми “соблазна ради”^[171].

Другой порок, в котором, по словам Маржерета, русское духовенство не уступало простому народу, если ещё не превосходило его, было пьянство^[172]. Стоглавый собор засвидетельствовал, что попы и церковные причётники в церквах нередко бывают пьяны и стоят и служат без страха, бранятся, сквернословятся, даже бьются и дерутся между собой до кровопролития; собор, запрещая эти беспорядки, предписывает “до кровопролития не битись”^[173]; а Иван Васильевич издал указ своим чиновникам, наблюдавшим за благочинием в городе, смотреть за тем, чтобы лица духовные в корчмы не ходили, там не упивались и после по улицам и дворам не валялись, не сквернословились; если найдутся таковые, которые учнут по улицам и дворам таскаться пьяными, сквернословиться, особенно если начнут пьяные биться и драться, тех забирать и отводить на двор к епископу, а с тех, кто напоил их, брать штраф^[174]. От таких священников нельзя было ожидать назидания народу. Как они станут учить других, когда себя не могут научить и удержать от пороков, — читаем в поучениях XVI века^[175]. Своими проступками такие священники только соблазняли народ, смущали его, возбуждали отвращение к себе^[176]. Митрополит Даниил в поучении подробно описывал, как многие из его слушателей оправдывали себя тем, что проповедники сами не выполняли того, о чём проповедовали^[177]. Известно, что псковитяне однажды отогнали от церквей всех своих священников за то, что они дозволяли себе незаконные связи, и от того долгое время их церкви стояли без пения^[178].

Указанным порокам приходского духовенства подвержены были и лица монашествующие. Вследствие различных нестроений в монастырях^[179], а также и вследствие чрезмерной простоты в тогдашней жизни^[180] поводов к соблазну для монахов и монахинь было в то время немало. Борьбу с соблазном Нил Сорский признавал особенно великим и крайне трудным подвигом для инока^[181]. Были примеры, что монахи расстригались и вступали в брак^[182]. Пьянство, раздоры и другие пороки были и в монастырях. Иоанн Грозный в послании в Кириллов монастырь так описывал современный ему быт монашеской жизни: “Посрамили вы ангельский образ; отвергли иноческую мудрость и отечеству нашему приготовили чашу, о которой очень тяжело слышать. Ныне монахи богатые ездят и пьют, что в миру, рассылают по кельям пастилы, коврижки и другие пряности, и фряжское вино горячее <…> Что ныне за вражда в монастырях! Боярин в монашестве своего боярства не оставляет; холоп постриженный и в монастыре считается холопом; это ли братство и равенство, которому учил Апостол? До чего довела ныне такая монашеская жизнь! Ныне некоторые монастыри дошли до того, что и затворить их некому: на трапезах их растёт трава. Мы любим злато, берём имения, любим храмы светлые, славу, честь и красоту, чтобы видели нас все; богатые монахи укоряют бедных, у которых нет имения; бедные осуждают богатых за имения. Не наша ли рука поднимается выше руки священников, и для чего? — чтобы уничтожить чашу! Мы пьём, не обращая внимания на то, что над нами все смеются. Есть между нами старики, лакомые к имениям и свирепые на женщин; им подражают и юные монахи. Нас осуждают за имения вдовица и огородник; первая, из малого достатка, от своих трудов воспитывает детей, второй зарабатывает также на целую семью; мы что делаем, не связанные ни женой, ни детями, питаемыми трудами чужих сил? Иноческая жизнь не игрушка — пробыть три дня монахом и менять монастырь седьмой! Надобно чётки носить на сердце; а то я видал, что по чёткам ругаются; что пользы в таких чётках? Вот отчего вы не только не делаете назидания своею жизнию, но ещё хулите ею веру Христову. Говорят о вас: как вы, иноки, проповедаете о жизни вечной и воскресении мёртвых, из-за чего и постригаетесь? Ныне мы видим, что каждый из вас, молодых и старых, ищет власти от царя и вельмож, от бояр имения, от бедных чести и поклона. Как же вы признаёте жизнь вечную, и в то же время ни мало не отказываетесь в этой жизни от славы, чести и имения? Нам думается, что вы о жизни вечной лжёте; по любви вашей к миру видно, что вы не очень-то хотите вечной жизни; дайте нам имения ваши и злато, а вам пускай останется жизнь вечная”^[183]. Грозный объяснял этот беспорядок в монастырях наплывом бояр, которые, будучи пострижены насильно, считали себя вправе не жить вполне строгою монашескою жизнью^[184]. Притом же, по признанию Стоглавого собора, в них постригалось много людей бедных не для спасения души, но ради телесного покоя, чтобы жить в прохладе и всегда бражничать^[185]; сюда бежали люди порочные с целью скрыться от преследований за преступление^[186]; все они увеличивали беспорядки монастырской жизни и тем более ослабляли влияние её на проповедь.

Были ещё обстоятельства, которые нужно назвать местными причинами, не благоприятствовавшими русскому проповедничеству в XV и XVI веках. Зарождавшаяся уния в Юго-Западной России со всею её несчастною обстановкой и известными последствиями сильно мешала проповеди в этом крае. Прежде чем совершилось отделение западно-русской митрополии от Московской, митрополиты русские только изредка посещали западный край, и потому только изредка могли давать здесь устные наставления; большею частию они поучали эту обширную паству через свои послания^[187]. Собственно из западно-русских митрополитов известен своими проповедями Григорий Цамблак, оратор, грек^[188]. Когда на кафедру западно-русских митрополитов стали возводить лиц русских, то за исключением немногих из них “недостойность оседлала епископские и митрополичьи престоли <…> и слышати бяше на них двоеженцев и мужеубийц и нерядников, иже по божественным правилам ничто же сохраньших. Пресвитеры от тих посвящаеми смятие бяху человеческое. Ибо уже к таковому бесчестию святое пресвитерское достоинство пришло бяше, яко на оно человеку доброму дати потягнути, яко мирскую яковую хулу поступити бяше: отколе до него едини точию гладнии и неучении тако наполнилися быша, яко не бяше раззнати, идеже был частший пресвитер, в корчме или церкви”^[189].

Ещё раньше митрополит Фотий писал о западно-русских архиереях: “Не вси глаголемии епископи суть: словом убо мнози епископы, нравом же мали, образом ученицы Христови, нравом же предатели, словом благочестиви, делом же нечестиви, словом кротци, нравом же лукавии, именованием святители, делесы же язычницы <…> Где Василие Великый вмале Апостолом равностоятель? Где Афанасие, святое Божие жилище? Где Григорие, вторый Богослов сладцейший и благоразумнейший, и непобедимый Христов воин на нечестивыя, и сему съединоименитый? Где Иоанн, иже языком златый сый, наказоводец унывающих, утешение скорбящим, руководец кающимся, иже на хульники оружие сый обоюду остро, приятелище добродетелем, Святого Духа обитель? Видите, колика разность божественных святых мужей оных паче окаянных, иже ныне сущих?”^[190].

Согласимся, что отзыв Фотия несколько пристрастен, так как он направлялся лично против Григория Цамблака; но вот данные, не оспариваемые в летописных сказаниях. Полоцкий архиепископ Феофан Рпинский никогда не ездил по епархии, и иезуиты, воспользовавшись его невниманием к своему долгу, овладели в Полоцке всеми семью православными монастырями^[191]. Преемник его, Нафанаил Селецкий, возведён на архиепископство из ротмистров за военные подвиги. Епископ Пинский Леонтий Пельчицкий жил с женою и ставил в священники троежёнцев. Епископ Холмский Дионисий жил с женою^[192]. Епископ Луцкий Кирилл Терлецкий был из двоежёнцев и жил развратно. Епископ Владимирский Мелентий Хребтович, несмотря на свою дряхлую старость, вёл не совсем трезвую жизнь. Епископ Перемышленский Арсений Брылинский также запустил свою епархию. Если так поступало высшее духовенство, то не мудрено, что приходские священники по смерти своих жён жили невоздержно, “безпечно, без сорому и боязни Божой; а другие, во второженстве будучи, священническия справы действовали”^[193]; “ныне прелестнии мнихи мясо жрут, а в посты рыбы и напои хмельные и в грех того не считают”^[194].

Причина этих беспорядков в юго-западной Руси заключалась с одной стороны в зависимости духовенства от светских властей, необходимо следовавшей за приобретением монастырями и церквами имений и породившей буйное своевольство помещиков и панов по отношению к духовным лицам. Паны вмешивались в духовные суды, отрешали духовных от мест и должностей; духовные против этого протестовали, но без пользы^[195]. Не меньше вредили состоянию Православия в юго-западной России францисканские монахи. Их орден уже к XV веку успел утвердить свою пропаганду в этом крае, и заменён был впоследствии иезуитами, которые все усилия свои употребили на вытеснение отсюда православных и водворение латинства. Имея в виду значение того дела, которое вносила с собою уния в западно-русскую Церковь, ту хитрую и продолжительную подготовку иезуитов для введения здесь унии, наконец, открытое нерасположение западно-русского народа к этому делу, смело можем сказать, что как ни печально было состояние в это время западно-русской Церкви, как ни много здесь было препятствий для православной проповеди, но она не замолкла совершенно. Хотя до сих пор не открыты и не исследованы письменные памятники этой проповеди, но и по отпечатанным отрывочным сказаниям можно судить, что в западно-русском духовенстве было немало лиц, которые сознавали необходимость православной проповеди против быстро возраставшего латинства. Хотя князь Острожский открыто сожалел о том, что у западно-русского народа православного нет учителей и проповедников слова Божия^[196], что епископы ничего не делали в пользу духовного просвещения, и как бы в укор им указывал на множество школ иезуитских, которые, образуя хороших проповедников и учителей, тем поддерживали своё общество; но при всём недостатке школ православных, при всём невнимании к ним высшего духовенства приходские белые священники старались отстоять Православие в западно-русском крае. Львовские, виленские, брестские, бельские и другие священники и дидаскалы с церковных кафедр всенародно проповедовали об измене западно-русского митрополита и епископов православной вере и убеждали народ не слушаться иезуитов^[197].

Нельзя не указать на известные имена этих проповедников, даже страдавших от иезуитов за слово Божие. Такими проповедниками были Василий, священник Острожский, Дамиан пресвитер, Стефан Зизаний, Лаврентий Зизаний, Нестор Козменич и другие, проповедническая деятельность которых относится как к XVI, так и к XVII векам^[198]. Правда, эти проповедники не действовали самостоятельно; они поддерживались западно-русскими православными братствами и от них посылались. При помощи и руководстве братств переписывались и переводились отеческие творения, которые потом отдавались в православные приходские церкви и монастыри, чтобы по ним приходское духовенство поучало православный народ^[199]. Не имея учёных людей, которые всегда могли бы противостоять хитрым тонкостям иезуитской диалектики^[200], братчики созывали православных в свои домы и здесь домашними наставлениями старались удерживать их от увлечения папизмом^[201], или же рассылали учительные послания панам, мещанам и всему православному людству, которые священники должны были прочитывать и объяснять народу^[202]. Таким образом, братства были главным рассадником проповедников в юго-западном крае и, за недостатком школ при архиерейских домах, главным средоточием православного духовного просвещения; только ими могла поддерживаться и поддерживалась православная проповедь в юго-западной России в XV и XVI веках.

В северо-восточном крае России были другого рода обстоятельства, которые также были сильным препятствием для русской проповеди в XV и XVI веках. Вся обширная Новгородская и Псковская область и земли, смежные с Литовским государством, терпели страшное разорение от войн с ливонскими рыцарями и литовскими государями. Писцовые книги того времени переполнены указаниями на то, что такое-то село, такая-то деревня, город, выселок, посад воеваны от литовских людей, выжжены и опустошены, народ побит или отведён в плен, оставшиеся или сделались нищими и питаются Христовым именем, или бежали; церкви остаются пусты и без пения, священников нет, монастыри разграблены, разрушены, монахов нет^[203]. Восточный край России опустошали татары. Хотя русские после победы над Мамаем перестали платить дань татарам, но тем не избавились от татар совершенно; даже с покорением Казанскаго и Астраханскаго царств татары нападали на соседние русские земли и проникали в Москву, отводили русских в плен, грабили богатства и жгли всё, попадавшееся на пути.

К этим бедствиям, грозившим русским от окружавших соседних народов, присоединялись ещё несчастья внутренние, происходившие от климатических и физических условий страны. Сырой воздух усиливался от периодических дождей и от множества болот и необработки почвы на северо-востоке России; тяжёлая пища, невеселая жизнь великорусского народа клали на него печать лени, ослабляли его мощную натуру и располагали её к болезням. И чем более размножался русский народ, тем более он слабел физически и умирал большими массами.

XV и XVI столетия в русской жизни представляют нам длинный ряд никогда не прекращавшихся моровых поветрий, страшных язв, следствием которых была пустота только что выстроенных сёл и раскинувшихся приходов. В начале XV века застаём в Новгородской и Псковской области мучительную язву, которая в полгода истребила 80 000 человек: люди, ходя, падали на улицах и в одну минуту испускали дух; здоровые шли погребать умерших и внезапно сами лишались жизни; к тому присоединился голод от позднего снега, долго покрывавшего поля, который потом сменился наводнением, затопившим в Новгороде 19 монастырей и разрушившим много домов и церквей. Через 10 лет язва возобновилась; воды истощились от засухи; земля, боры горели; звери, птицы и рыбы умирали; везде голод и болезни; век человеческий, добавляет летописец, сократился в России, и предки наши сделались тщедушнее, слабее. В половине XV века от той же язвы умерло 250 652 человека, в одном Новгороде 48 400, в окружных монастырях игуменов и монахов 7652 человека, в городе Старой Русе священников 28, монахов 1300; в самом Новгороде игуменов 18, священников 300, диаконов 21, и множество людей умерло по дорогам, на Москве, по другим городам и селам. То же было в конце XV века и начале XVI. В половине XVI века во Пскове в одно лето погребено 25 000 человек, кроме множества схороненных в лесу и оврагах; язва перешла в Новгород и там истребила полмиллиона народа^[204].

Смущение в народе было сильное; все уверены были в близком конце мира; не считали нужным заключать браки, выполнять гражданские обязанности, платить подати; многие шли в монастырь и там постригались, другие с отчаяния предавались пьянству и грабежу. Теперь-то нужно было сильное слово пастыря, чтобы оно могло утешить страждущих, остановить порочных. Действительно, в духовной литературе того времени встречаем памятники проповеднической деятельности, отозвавшейся на эти общественные нужды. Митрополит Фотий говорил и писал много поучений по поводу общественных бедствий русского народа. Серапион, Новгородский архиепископ, во время бывшей в Новгороде язвы выходил на вече с проповедью к смущённому народу, но сам подвергся заражению и умер от язвы. В большинстве случаев народ оставался без проповеди. Заражённую часть города или местечка отделяли карантином и не позволяли входить туда священникам даже для напутствия умиравших^[205]. Священники во многих местах сами умирали от язвы, подобно архиепископу Серапиону или священникам Новгородским, или же увозились в плен нападавшими на русскую землю ливонцами и татарами. Большая же часть приходского духовенства, оставленная разбежавшимся или вымершим приходом, не обеспеченная в своих нуждах, принуждена была сама бежать и искать другого безопасного и выгодного места; так бежали не только приходские белые священники, но и монахи; главным образом они направлялись к Москве и к другим многолюдным и богатым городам, где нанимались служить за местных священников и где находили более средств к жизни, чем на бывших своих приходах^[206]. Между тем были приходы, которые и в то время, когда были при них священники, по небрежению их к своему делу оставались без пения по нескольку лет и во многих местах отличались скудостью церквей, дальностью их от прихожан и неудобством сообщений; следовательно, и отсутствием постоянной правильной проповеди^[207], а теперь оставались совершенно без священников и без всякой проповеди. Как много было таких приходов, где долго не было проповеди, можно судить по указаниям на это в писцовых книгах Новгородских пятин XV и XVI века^[208].

Вот среди каких условий развивалась русская проповедь в XV и XVI веках. С одной стороны, зависимость высшего русского духовенства от светской власти препятствовала ему делать постоянные законные наставления этой власти и нередко заставляла молчать духовенство ввиду великих общественных беспорядков; с другой стороны, полнейшая зависимость низшего духовенства от высшего не позволяла первому говорить свободно о том, что было очевидно для всякого благонамеренного человека и что вызывалось естественным порядком вещей. Белое приходское духовенство жило в нищете и бедности и не могло заниматься проповедью надлежащим образом; оно не было подготовлено к тому, не имело нужного образования. Проповедь успешно могла развиваться только в монастырях; они имели к тому все средства — богатые имения, учёных и влиятельных в обществе иноков; но беспорядки в монастырях нередко ослабляли успех проповеди монахов.

Западно-русский край и западно-русская проповедь православная страдали от вводившейся в этом крае унии; проповедь на северо-востоке России страдала от набегов ливонцев, татар, от опустошительных моровых поветрий и неурожаев. Живое устное проповедническое слово во многих местах действительно умолкало; но оно не умолкало вдруг и совершенно во всех концах обширного русского государства. И как всегда бывает в случаях реакции, проповедники из тех мест, где они встречали стеснение для себя в окружающих неблагоприятных обстоятельствах, уходили в глубину пустыни или леса и там находили особенный исход для своего проповеднического слова. Северный край России от Ладожского озера до самого Белого моря был переполнен скитками, в которых поселились эти проповедники; из этих скитков образовались со временем большие монастыри, которые главною своею задачею поставили проповедь языческим народам, и нужно сказать, их проповеди Русская Церковь обязана тем, что здесь водворилось христианство. Чаще всего в трудных обстоятельствах русская проповедь меняла форму для себя и под другим покровом направлялась против тех же недостатков в современной жизни, против чего не позволяли говорить прямо, открыто, свободно. Конечно, здесь могла теряться сила слова, но смысл его был всегда понятен, и если такие слова любили слушать и читать, доказательством чего служит удивительная распространённость их в списках, то следует заключить, что они достигали своей цели.

К такому роду слов относятся прежде всего жития святых и похвальные слова святым. Разбор житий святых и похвальных слов в настоящем случае тем более необходим, что этот род древнерусской духовной деятельности имеет громадную литературу, которая затмевала своею численностью все другие памятники духовной письменности. В XV и XVI веках он господствовал на Руси по преимуществу. Причин этого явления было очень много. С одной стороны, появлению множества сказаний о жизни и подвигах русских святых способствовало то религиозное оживление в русском народе, которое сильно пробудилось в нём с конца татарского ига. Во времена татарского ига русские во множестве постригались в монастыри и умирали от татар мученическою смертью; после свержения татарского ига русские подверглись другим общественным бедствиям, которые возбуждали религиозное чувство русских, любовь к подвижничеству. В XV и XVI веках Русская Церковь имела у себя святых подвижников больше, чем когда-нибудь в предыдущие и последующие времена. В начале XV века открыты мощи преподобного Сергия Радонежского, спустя немного времени открыты мощи святителя митрополита Алексия; во времена митрополита Макария освидетельствованы и признаны святыми Иона, митрополит Московский, Иоанн, архиепископ Новгородский, преподобный Пафнутий Боровский, Никон, ученик Сергия Радонежского, Макарий Калязинский, Михаил Клопский, Зосима и Савватий Соловецкие, Павел Обнорский, Дионисий Глушицкий, Александр Свирский; местночтимые — на Москве Максим юродивый, в Муроме князь Константин с детьми Михаилом и Фёдором, Пётр и Феврония, в Твери епископ Арсений, в Устюге Прокопий и Иоанн юродивый и много других канонизированных в это время^[209]. О всех этих святых ходили сначала в народе местные устные сказания, которые потом собирались и записывались. Так составлялись жития святых, которые входили в Прологи и читались в церквах для назидания народа. Когда с падением Константинополя и окончанием Флорентийского собора, после которого дело соединения Церквей оказалось невозможным, русские стали считать себя единственным православным христианским народом в мире, их народное религиозное сознание нашло сильную поддержку для себя в умножении русских подвижников и в увеличении числа святых. При каждом открытии мощей в это время, при каждой канонизации святых русские видели новое доказательство своего Православия и превосходства своей веры пред всеми другими христианскими вероисповеданиями; каждый новый праздник, установленный в честь того или другого русского святого, вызывал в русских похвалу святому, похвалу его благочестию и вместе с тем похвалу земле русской, воспитавшей у себя великого подвижника.

Похвала особенно высказывалась в житиях святых, которые потому получили название “похвальных” слов. Вот главные мысли, которые по этому поводу проводились почти во всех похвальных словах и житиях святых: “Русский народ, хотя после всех христианских народов принял христианство, но не лишён надежды на спасение и на вход в небесное царство, подобно Евангельскому работнику, который хотя после всех пришёл работать в виноградник, но получил равную плату с другими; ни ходатай, ни Ангелы, ни Апостолы, ни пророки, ни учители, ни книжники премудрые, ни ораторы просветили русскую землю познанием истины, но Сам Господь научил нас, желая излить благодать Свою на русскую землю”, читаем в похвальном слове благоверной княгине Ольге; в том же слове и в житии преподобного Михаила Клопского находим замечание, что русская страна освещена проповедью апостола Христова Андрея; подробно описывается его путешествие в русскую землю, особенно в пределах Новгородских, где оставленный им жезл в Грузине до сих пор виден всем и изливает чудеса^[210]. “С падением Цареграда и Рима русская страна была единственною землёю, где могли сиять благочестие и святость и где в последние времена, к концу седьмой тысячи лет, явилось столько святых и великих мужей, что даже вся вселенная удивлялась её благочестию”^[211]. “Господь призрел русскую землю, и святые сияли теперь ни от Иерусалима, или Сиона, ни от другой какой-либо христианской страны, но от русского царства”^[212]. Вновь являвшиеся святые люди в русской земле служили не только её похвалою, но и знаком благоволения Божия ко всей вселенной. “Вот русская похвала русской земли, особенно же вселенной похвала”, читаем отзывы об этих святых во всех их житиях и похвальных словах XV и XVI веков^[213].

Была ещё сторона в русской жизни того времени, которая придавала житиям святых и похвальным словам особенное значение в понятии народа. Во время усиления Москвы и желания её объединить Русь во всех отношениях, сгладить и уничтожить местные исторические предания, нарушавшие связь с новою столицею Русского государства, каждая местность этого царства естественно должна была дорожить своими преданиями и отстаивала их. Руководимые этим желанием, русские люди решились свои местные исторические народные предания связать с местною святынею, последнюю освятили первые, и тем хотели вызвать уважение к себе всей русской земли, показать всем своё значение и силу. Русские стали дорожить своими местными благочестивыми людьми. Во время их жизни они старались всеми средствами держать их у себя, приносили им богатые дары, делали в их пользу большие вклады. В житии преподобного Дионисия Глушицкого читаем, что когда Преподобный поселился около Кубенского озера, хотел построить монастырь и послал к местному князю просить работников, чтобы помогли очистить место вырубкою леса, “слышавше же христолюбивый князь возрадовазся сердцем, яко близ его державства хощет Бог обитель Пречистыя воздвигнути”, и охотно выполнил всё, о чём просил преподобный Дионисий^[214]. Если почему-нибудь поселившемуся в известной местности пустыннику приходилось оставить своё место и искать другого в другой области, его умоляли не делать этого, даже гневались на него и употребляли все средства, чтобы помешать выполнению его намерения. Когда святой Пафнутий отошёл от Боровска, где княжил Василий Ярославич, и перешёл в землю соседней области, князь “сего ради зело гневашеся на божественного мужа, яко остави его обитель и вселися в краи на чюжой части; видев свою обитель оскудевающу, новою же, идеже отец основа, наипаче процветающу, и многим гневом яряся на святаго, хотя отганати от места, не могый терпети сицевыя досады, многажды посылая слуги запалити основание обители отца”. Когда посланные им возвратились с сознанием незаконности своего дела, князь послал только что окрещённого татарина “еще злонравного, не отложившаго варварские обычаи”, но и тот оказался слабым перед духовною силой святого^[215].

По смерти благочестивых отшельников и по открытии мощей русские особенно дорожили своей святыней; они видели в святых своих молитвенников перед престолом Божиим, своих хранителей и защитников в опасностях; жители Вологды считали Димитрия Прилуцкого защитником их города от нападения на них князя Юрия Дмитриевича^[216]; Иоанн, архиепископ Новгородский, является и по смерти защитником Новгорода от стеснения его Московскими государями^[217]. Местная святыня была “похвалою” и “утверждением граду”; “радуйся богоблаженне”, говорилось обыкновенно в похвальных словах святым, “ты наша похвала, наша слава и велелепие, твой город, твоя обитель славится твоим наречением во всех концах земли русской”^[218]. “Радуйся и веселися и ты, прекрасный граде Владимире!”, — читаем в похвальном слове святому Александру Невскому^[219]. Каждая местность старалась заявить о своём божественном хранителе, которого она славила и которого должны были уважать соседние русские области, весь русский народ. “Московское царство блажит Петра и Алексея и Иону и Максима и иных множество; Псков же и великий Новгород блажит Варлаамия и Михаила юродивого Христа ради; Смоленск блажит князя Федора; Ростов блажит Леонтия и Игнатия, Исаию и Вассиана и Ефрема; Вологда блажит преподобнаго Димитрия; каяждо страна своих блажит. И мы же тебе, Прокопия Устюжскаго, блажим северная страна по Двине реке; Вага река, на ней же град Шенкурия, и та блажит юродиваго Христа ради. Соловецкий же остров и все поморье блажит Савватию и Зосиму. Мы же (устюжане) тебе яко стража и хранителя имеем отчины града нашего Устюга”^[220].

Описание житий святых, составление похвальных слов святым было самым лучшим средством к заявлению местных преданий, особенно в те времена, когда в борьбе с Москвой не оставалось никаких средств отстоять свою самостоятельность, кроме литературного авторитета, имевшего в ту пору только религиозный смысл. В описаниях житий святых находим замечание о том, что такие описания и похвальные слова святым православные христиане должны иметь у себя и по образцу древних греков и римлян, которые имели жизнеописания своих героев и гордились ими^[221]. Где больше всего дорожили своей свободой и отстаивали свою самостоятельность в борьбе с Москвой, там прежде всего должны были обратить внимание на составление похвальных слов русским святым подвижникам. В области Новгородской больше всего было исторических преданий. И вот в XV веке Новгородскому архиепископу Евфимию приходит мысль собрать все древние священные предания о Новгородской святыне, записать их и предать в назидание народу. Самая мысль эта получила религиозный оттенок: так она понравилась в то время! В житии Иоанна, архиепископа Новгородского, говорится, что этот Святитель даже сам явился Евфимию с замечательным наставлением: “се Бог посла мя к тебе устроити память преставльшимся и лежащим в велицей церкви премудрости Божией — князем русским, архиепископам великаго Новаграда и всем православным крестьянам”^[222]. Буслаев пишет, что “такое торжественное восстановление церковным авторитетом священной старины и исторических преданий во всём объёме местных интересов было на Руси делом новым, небывалым.

После Киевского Патерика, имевшего, впрочем, интерес более келейный, аскетический, Новгородские памяти, освящённые авторитетом, по мысли архиепископа Евфимия, давали обширный материал для целого житейника Новгородского, к которому уже сами собою прилагались и новые данные в течение XVI века. Патриотический подвиг архиепископа Евфимия выступает в особенном свете в истории развития литературных идей, если мы примем в соображение ту эпоху, когда Новгороду в борьбе с Москвой не оставалось иных средств, кроме литературного авторитета. Это духовное ополчение, окружённое ореолами святости, как нельзя более вовремя было вызвано из старых преданий и как бы пущено навстречу притязаниям Москвы, ещё столь бедной в то время своими местными святынями^[223]. Дело Евфимия продолжал архиепископ Иона, который поручал составлять описание житий некоторых святых Новгорода священнику Пахомию Сербину, человеку, “искусному в книжном сложении”^[224]. Особенно много трудился в собирании местных сказаний о святых архиепископ Макарий; его знаменитые Четьи-Минеи до сих пор ещё не разобраны надлежащим образом; об этих его трудах читаем такой отзыв в житии Георгия, нового исповедника в Белграде: “Святейший Макарие, мучениколюбец сый. Понеже бо изрядно бе дело его, яко пчеле сладость отвсюду приносити и воедино собирати жития, иже в постех просиявших древних святых, и мучения иже за Христа кровь свою пролиявших, иже и не пред многыми леты бывших. Мнози бо от святых забвению предани быша, яко солнцу святозарну мраком помрачающуся и на вселенную не светящю, и яко звездам небесным на высоте облаком покрываемым, яко злату и бисеру и камению многоценному перстью и прахом погребену; сих убо святитель под спудом не скрывает, но на свещник добродетели их возлагает”^[225].

Примеру Новгородских архиепископов следовали многие русские иерархи^[226]; особенно им следовала Москва. После смерти Ионы Пахомий Логофет из Новгорода переехал в Троице-Сергиев монастырь, становившийся центром книжного просвещения в Москве, и вот ему даётся поручение составить службу на только что совершившееся открытие мощей святого митрополита Петра и житиё митрополита Алексия. Когда Макарий Новгородский переведён был на кафедру Московского митрополита, он занялся сбором новых местных преданий, и его Четьи-Минеи проходят через новую редакцию, более полную и изменённую в своём направлении и духе. С новою канонизацией святых московские государи и митрополиты ищут людей, “ведущих извитие словес, навыкших решения притчам, от философов учившихся, грамматикии и риторикии прочитавших”, и им поручают составления житий и похвальных слов новоявленным святым и переделку слов, составленных прежде^[227].

Во вновь составленных и переделанных словах вместе с похвалою новоявленному русскому святому воздаётся хвала главным образом Москве, первопрестольному граду, месту княжения Великого Государя и матери городов русских; последние же отстраняются на второй план как вотчины великого государя; и если составитель слова считает нужным говорить о происхождении и месте рождения святого, то прибавляет, что он вышел и воспитан прежде “от матери градовом Москвы”, и далее — “от вотчины государя” такого-то города или села^[228]. И если известное слово составлялось по повелению великого князя, то в похвале святому проводилась мысль, что прославляемый угодник есть “царем благочестивым похвала и утверждение”^[229], что он “учил нас работати государеви”^[230], что он “благочестивому и христолюбивому великому князю самодержцу всея русския земли и всем православным благоверным князем единственный теплый молебник к Богу и ходатай изрядный к Пречистей Богородице, яко да подаст им победу на вся видимыя и невидимыя враги, и да умножит Бог лета живота их в благоденствии и с их благоверными чады, да исправит Господь разум их ко спасению душ их, и да венчает Бог благородная чада венцем царствия в род и род, и да взыдут руце их на плеща враг их, и державу их мирну устроит Господь и исполнит всякия благодати”^[231].

Рознь между городами была причиною того, что многие святые чтились только местно и каждая сторона чтила своего святого: “каяждо своих блажит”, сказано в житии Прокопия Устюжского. Москва, ревниво смотревшая на древнюю славу Новгорода, внесла в свои всероссийские священные предания имена только новгородских архиепископов и иноков и не хотела признать общего всероссийского авторитета за святостию новгородских князей, которые доныне пользуются только местным чествованием. Иоанн III не хотел почтить Варлаама Хутынского; Сергий, епископ, присланный в Новгород с Москвы, не хотел почтить Моисея архиепископа: гордясь своим происхождением, он назвал святого Моисея смердьим сыном, и, по словам летописи, был за то наказан умопомешательством^[232]. Списатель жития Иоанна, архиепископа Новгородского, говорит о себе, что и он не верил святости этого Святителя и за то был наказан^[233]. Зиновий Отенский упоминает о многих лицах, которые “завистию ятии болят о чести отца нашего” Зосимы Соловецкого^[234]. В свою очередь и новгородцы стали чтить покровителя Москвы преподобного Сергия только при Василии Тёмном. В житие Михаила Клопского занесён рассказ о том, как однажды граждане Новгородские ехали на лодке из Перекома и хотели зайти в Клопский монастырь поклониться мощам угодника, но священник, ехавший с ними, “взбесне и возопи гласом, не повеле к брегу устремлятися, ниже к обители всходити: бе бо к святому неверием одержим”^[235]. О Кассиане, епископе Рязанском и Муромском, есть предание, что он не оказал уважения мощам Димитрия Прилуцкого^[236]; к Иосифу Волоколамскому не питали большого уважения ни Нил Сорский, ни инок Вассиан Патрикеев^[237]. В житие митрополита Ионы занесено несколько примеров неуважения к этому Святителю; ещё при его жизни не хотел слушать его определений известный подвижник того времени Пафнутий Боровский; один боярин Василий Кутуз “имяше неверие к Ионе” и потому не принимал его благословений; другой муж, также одержимый неверием к святому, не признавал чуда, совершённого им над больною царскою дочерью: “глаголаше — се недуг якоже прииде, тако и отиде, ино ничтоже есть, и некая словеса хульная изрече”; когда был призван к Святителю для вразумления “он наипаче нача хульныя глаголати”^[238].

Плач Пермской земли о святом Стефане служит не менее сильным доказательством того, как каждая сторона дорожила своею местною святынею и недовольна была уменьшением её славы. “По смерти святаго Стефана в Москве мы стали поношением для соседей наших и для язычников — Лопи, Вогуличей, Югры, Пинеги. О епископе наш добрый! Зачем мы отпускали тебя в Москву, где почил ты! Лучше было бы нам, если бы гроб твой находился в земле нашей и пред очами нашими <…> За что обидела нас Москва? Эта ли ея правосудие? Она имеет у себя своих митрополитов и святителей, а у нас был один епископ, и того она к себе взяла, и теперь мы не имеем даже епископского гроба”^[239].

Служа выражением русского религиозного сознания, преследуя местные священные исторические предания русского народа, жизнеописания русских святых и похвальные слова им были самым лучшим родом проповеди в XV и XVI веках, более приятным для народа и более всего любимым им. Не без причины составитель “многословнаго послания” западно-русским христианам так хорошо обставляет дни памяти святых, когда народ собирался в церковь, “еже утешитися и на ревность подвизатися прочитанием житий их и ради похвалы их подвигов и страстей”^[240]. Русский народ и до сих пор любит проводить с большой торжественностью праздники в честь чтимых им святых. Как ныне, так и в прежнее время, он большими массами путешествовал к местам их подвигов для поклонения мощам их; русские обители наполнялись множеством странников, богомольцев; здесь угощали их трапезою, а во время службы — на утрени, обедне, на трапезе читались жития празднуемых святых и похвалы им. Чтение этих слов в местных приходских церквах было иногда единственною проповедью народу, когда он собирался в церковь, и праздник в приходе был единственным поводом к проповеди, потому что в другие праздники часто не бывало службы. Через это чтение житий святых и похвал им поддерживались и воспитывались в русских религиозное чувство, сознание превосходства своей веры пред всеми христианскими вероисповеданиями, память о народных дорогих для них преданиях, желание жить по-христиански, православно. Никакие другие проповеди и поучения не могли действовать на русских так сильно, как жития святых и похвальные им слова. Русский народ богат нравственными и физическими силами; но до сих пор его силы остаются неразвитыми; он не может ещё обнимать умом и усваивать себе глубокие христианские истины, передаваемые ему в сухом, сжатом, чистом виде; подобные наставления для него скучны и непонятны; ему нужны образные представления, описания, примеры, живые доказательства, — тогда он поймёт и усвоит наставление. Этому требованию как нельзя лучше удовлетворяли жития святых, в которых предлагались живые примеры из жизни людей русских, жизни понятной и дорогой для всякого русского человека. Это очень хорошо понимали составители похвальных слов русским святым, и потому обратили на этот род проповеди особенное внимание^[241]. В описании жизни святого они не опускали ни одного случая, чтобы вывесть из него христианское наставление; призывая почтить память Преподобного, они убеждали своих слушателей и читателей подражать ему в своей жизни и любили долго останавливаться на тех примерах из жизни святого, которые касались близких вопросов времени, чтобы похвалою добродетели святого поразить недостатки в современном обществе и тем вызвать слушателей к исправлению. Описание жизни строгого подвижника всегда давало повод составителю жизнеописания прославлять его за нестяжательность — важный вопрос того времени^[242]. Описание жизни святого князя или инока, вышедшего из высокого боярского или княжеского рода, давало проповеднику случай подробно говорить о ничтожности здешней славы пред славою небесною, о добром воспитании детей в укор воспитанию детей боярских, имея в виду малолетство Грозного^[243]; о необходимости боярам вести порядочную жизнь, имея в виду своеволие бояр^[244]; об обязанностях великого князя в отношении к Церкви и государству, имея в виду недостатки в жизни и действиях современных государей^[245]. Обличения здесь не были резки и прямы; но они очень были понятны читателю или слушателю жития святого. В похвалах святым, в описаниях их подвигов проводились даже такие наставления, которых мы не встречали ещё в других письменных памятниках того времени: не попадалось ни одного поучения из XV и XVI века, в котором бы подробно и ясно раскрывался вопрос о воспитании детей, как он представлен во многих древних жизнеописаниях святых подвижников. Замечательно, что в жизнеописаниях святых под видом похвалы святому проводились такие взгляды на многие современные вопросы, которые теми же писателями в других случаях не могли быть высказаны открыто и за которые они нередко подвергались заключению. Зиновий Отенский, так уклончиво отвечавший на вопрос приверженцев Феодосия Косого — о законности пользования монастырскими имуществами и в ответе им защищавший практику Церкви и древние русские церковные законы даже с укором Вассиану и Максиму Греку, в словах своих на память Соловецких чудотворцев проводит мысль, совершенно согласную со взглядами Вассиана и Максима^[246]. Правда, при новых редакциях житий святых и похвальных слов им старались сглаживать выдающиеся и более резкие черты, направленные против известных недостатков в современной жизни; но эта переделка слов прежних редакций не изгладила совершенно характера последних. Трудно было связать новые взгляды с теми, которые проведены были первыми редакторами слов и отеческих жизнеописаний; часто одно оставленное выражение много напоминает нам о продолжительной борьбе местных исторических преданий с новыми взглядами и видами пришлых составителей. Пока совершается литературная борьба, народ успевает запомнить сказание о местной дорогой ему святыне, и когда явилась новая редакция древнего сказания, составленная без его согласия и с целью ослабить его привязанность к своей святыне, народ не принимает вновь редактированного слова, прежнее предание облекает в поэтическую форму и так передаёт его потомкам. Стоит только разобрать все эти редакции, показать различие их между собою и по спискам показать их распространённость, чтобы видеть, как жизнеописания святых и похвалы им много заменяли собою другие виды русской проповеди в XV и XVI веках и как они сильно развивали религиозное чувство народа. Но это будет труд громадный; он требует многолетних и усиленных занятий.

Второй вид русской проповеди, не меньше похвальных слов святым распространённый в XV и XVI веках, представляли собою учительные послания русских пастырей, или окружные, или писанные только в известные места и отдельным лицам русским. Преосвященный Филарет в своей “Истории Русской Церкви”, признавая недостаток в живой устной проповеди храма, говорит, что самая живая деятельность пастырей и учителей русских выразилась особенно в посланиях, которые потому внушают невольное внимание к себе^[247]. Этот род древнерусской проповеди вызывался многими обстоятельствами. Главным же образом он происходил от разобщённости русской жизни, от неудобства сообщений между отдельными местностями и лицами. Пастыри русские сами объясняли причину своих посланий невозможностью посещать всю свою паству, наставлять её лично вследствие дальнего расстояния своего от пасомых или по немощи естества, или по другому какому-либо случаю. “О чада возлюблена о Господе! — писал митрополит Фотий во Псков, — ушима слышах о вашем православном христианстве и о Православии вашего пребывания, и возвеселихся сердцем; хотением желаю видети предел богоспасамыя вашея земли и вас своих детей благословити, и по заповеди Господни поучити вас о спасении вашем, ино не случает ми ся к вам ехати. И хощу же побеседовати к вашему Православию и к вашей любви сим малым писанием”. “Я сам рад бы был ехать к вам, — писал митрополит Иона литовским епископам, — чтобы вместе с вами отстаивать православную веру против врагов, но Бог посетил меня немощью и потому я ныне шлю вам вместо себя своё духовное наказание”^[248]. Святой Кирилл Белозерский в своём послании к Звенигородскому князю просит этого князя не ехать к нему в монастырь за наставлением: «занеже, господине, извествую ти, немочно ти нас видети; покину и монастырь, да ступлю прочь, куды Бог наставит <…> твоея вотчины в сей стране нет, и только ты поедешь семо, ино вси человецы начнут глаголати: “Кирилла деля токмо поехал”, я считаю лучшим самому писать к тебе, как и прежде писал, чем видеть и лично наставлять тебя»^[249]. Запросов религиозных было так много, и они были так настойчивы, между тем условий для решения их на месте было так мало, что большая часть их должна была решаться письменно чрез послания русских людей к пастырям русским с просьбою разрешить то или другое их недоумение, и пастыри Церкви должны были отозваться на эти просьбы своими ответными посланиями. Такой род письменных наставлений митрополит Фотий признаёт вполне законным и необходимым для своего времени, когда вместе с ослаблением чистоты жизни люди лишились непосредственного водительства и назидания от Святого Духа и стали иметь нужду в постоянном письменном напоминании им извне об их обязанностях^[250]. Послания одним своим названием отличались от других видов русской проповеди, но не в существе дела; потому они так же могут и должны входить в разбор русского проповедничества XV и XVI веков, как похвальные слова святым и поучения, говоренные пастырями народу в храме или вне храма. В древней Руси понятие о проповеди было самое обширное; тогда проповедь не отличалась от частных благочестивых христианских наставлений, передаваемых устно или письменно лицами, даже не восходившими в церкви на кафедру проповедника. Максим Грек не был на Руси церковным витиею, как у нас понимается это слово; он, по собственным его словам, писал и писал много прекрасных христианских рассуждений, он давал увещания в своей келье царю и многим лицам, к нему приходившим; между тем свои слова и частные наставления он называет проповедью и себя проповедником: “воспроповедах”. В Степенной Книге церковным беседам и посланиям приписывается одинаковое значение, лишь бы только они достигали своей цели^[251]. В частности, послания в XV и XVI веках не отличались от слов и поучений и носили их имя. Послание инока Зосимы к Анастасии в рукописи Новгородской Софийской библиотеки носит название вместе и слова, и поучения^[252]. Многие послания митрополита Фотия носили надпись поучений: “поучение Фотея митрополита Киевского и всея Руси к епископом и ко всякому священническому и иноческому чину и ко благочестивым князем”, “поучение Фотия к псковскому духовенству”^[253].

Послания эти отличались учительным характером; они писались с целью назидания “на пользу”; митрополит Филипп шлёт грамоту новгородцам с убеждением покориться великому князю, и эту грамоту свою называет “поучением”^[254]. Окружные увещательные послания, по поучении их в известном месте, всегда читались при большом собрании народа, в церкви, с амвона после литургии, вместо проповеди. Исидор, возвратившись с Флорентийского собора, велит по окончании литургии диакону взойти на амвон и читать громогласно грамоту этого собора^[255]. Митрополит Макарий, отправляя грамоту в Новгород с наставлением усилить молитвы по поводу общественных бедствий, предписывает Пимену архиепископу: “и как тебе ся наша грамота придет, и тыб, сыну, велел по монастырям сзывати архимандриты и игумены и весь священный собор, и велел звонити в недельный день, и царя и великого князя наместником и князем и боляром и всему христоименнитому людству, гостем и градским людем, велел быти в соборныя церкви, и сию нашу грамоту соборнаго писания и нашего моления велел чести архидиакону на амвоне велегласно во слышание всем”. По прочтении посланий предстоятели церквей должны были делать объяснения им, чтобы они лучше могли быть приняты народом; потом эти послания переписывались и рассылались по всем городам, монастырям и церквам всех епархий^[256]. Здесь дьяки церковные с присланной грамоты должны были “писати противни, слово в слово, не издерживая нигде ни часу” и возвращать подлинники своим архиереям^[257]. Списки присланных посланий священники должны были хранить в своей церкви и прочитывать их по часту, на подкрепление веры христианской, а православные должны слушать их со вниманием и творить всё повеленное, спасения ради своих душ единородных и бессмертных^[258]. Что касается частных посланий духовных к частным лицам и на частные случаи их жизни, то эти послания имеют для нас одинаковую цену наравне с учительными окружными посланиями митрополитов. Хотя они не читались в церквах для назидания народа, но также были назидательною проповедью в древней Руси; они также переписывались книжными людьми, и множество их списков, сохранившихся до нас от XV и XVI веков, свидетельствует об их распространённости в древней Руси, о том, что эти послания, несмотря на своё частное назначение, были достоянием большинства русских людей; из них составлялись отдельные сборники, которые потом входили в круг назидательных духовных книг. Послание Зосимы к духовной дочери своей Анастасии считалось полезным для назидания всем черноризцам и читалось в монастырях. Составители посланий к частным лицам имели в виду нужды всего общества, знали, что их послания будут читаны многими людьми, и потому замечали в посланиях, что они пишут их не только на пользу и назидание известных лиц, к которым они непосредственно адресовали свои наставления, но на пользу “и инех”^[259]. Вот почему в своих посланиях к частным лицам они иногда делали обращения ко многим посторонним лицам, и им давали наставления; они просили читать свои послания другим для общей пользы и общего назидания^[260]. Учительные послания были или ответом духовенства на вопросы русского народа, или выражением пастырской ревности к сохранению мира в церкви и государстве; они выходили прямо из запросов жизни русского народа, и потому более чем другие роды русской проповеди XV и XVI веков были близки к жизни, удовлетворяли её нуждам весьма разнообразным: некоторые не могли так легко отозваться ни на проповедь в храме, ни на похвальное слово святому. С учительными посланиями могла соперничать только устная проповедь, живая, которую можно слышать во всякое время, во всяком месте и на всякий случай. Но такой живой проповеди часто не было и не могло быть в русской жизни в XV и XVI веках; большинство пастырей русских, более близких к народу, было необразованно и не думало о проповеди. Эту живую проповедь заменили собою послания. Здесь их значение в истории древнего русского проповедничества. Вообще в истории Русской Церкви они имеют значение первых самых верных данных для определения религиозных потребностей русского народа в известную эпоху, для описания пастырской деятельности в это время. “Некоторые послания митрополита Фотия, послания святителя Ионы по делу о разделении церкви и по нравственным нуждам, отличаются живой искренностию благочестивой души и силою мысли. Некоторые послания преподобного Иосифа удивляют богатством сведений и размышлений. Послание сродника его, архиепископа Вассиана на Угру к Иоанну III может служить образцом духовного красноречия. Послание игумена Памфила к Псковскому наместнику сильно ревностью против суеверий простого народа. Вообще в посланиях XV века дышит живое чувство и сила внутреннего убеждения”, — так характеризует их преосвященный Филарет^[261].

На учительные послания потому ещё должно обращать особенное внимание в разборе русского проповедничества XV и XVI веков, что через них выработался на Руси особенный род проповеди, которого прежде у нас не было. Учительные послания с полемико-догматическим характером, особенно развившиеся в описываемое время, положили собою прочное начало догматическому богословию на Руси; служа выражением пробуждённого в народе критического религиозного направления, они представляют собою если не полную христианскую догматику того времени, то самый главный источник, из которого русские люди могли тогда почерпать познание христианской православной веры. Ещё при жизни составителей таких посланий последние собирались вместе; авторы их делали к ним некоторые дополнения и в таком виде издавали их для назидания народа. Так составился “Просветитель” Иосифа Волоколамского^[262] — это первое догматическое богословие на Руси, получившее одобрение от всего священного русского собора и принятое им в руководство для борьбы с еретиками. Большая часть “слов” или глав из “Просветителя” сходится до буквальности с посланиями преподобного отца к разным лицам. Так, первое слово о Святой Троице сходно с посланием к архимандриту Вассиану; слова 5, 6 и 7, раскрывавшие догмат о почитании икон, писаны по просьбе одного инока иконописца, как видно из послания преподобного Иосифа к этому иноку; вторая часть 7-го слова, трактующего об общественной молитве, об обязанностях христианина в отношении к ближним, князьям и царям, живой и дидактический тон речи, постоянные обращения к братии, частое употребление “о сих убо зде” — приёма, общего многим древним поучениям — всё это указывает на близкую связь “Просветителя” с учительными посланиями преподобного^[263]; его слова 8, 9, 10 писаны были по просьбе Геннадия Новгородского против несостоятельного мнения русских о близкой кончине мира, осмеянного еретиками, и в рукописях XVI века помещаются сразу за посланиями и пасхалией Геннадия^[264]; 12-е слово почти всё заключается в послании к Нифонту, епископу Суздальскому; в послании к нему встречается несколько мест, от слова до слова сходных с предисловием и 13-м словом “Просветителя”; 13-е слово сходно с посланиями к архимандриту Митрофану и великому князю Василию Ивановичу; 15-е и 16-е сходны с посланием к инокам о повиновении их соборному определению. Вообще послания Иосифа Волоколамского, по словам издателей “Просветителя”, представляются краткими очерками и материалами, которые после были обработаны и вошли в состав слов его^[265]. Вторым писателем-богословом, которого сочинение также можно назвать полемическим богословием XVI века, был преподобый Максим Грек. Большая часть его сочинений писана в форме посланий и ответов к известным лицам на известные частные случаи и вопросы. Не менее знаменит третий проповедник — богослов XVI в, ученик Максима Грека, инок Зиновий Отенский, которого “Истины показание” есть прекрасный образец догматико-полемического богословия того времени. Хотя это сочинение Зиновия не писано в форме послания, зато его другое сочинение, которое ни в чём не уступает первому и весьма сходно с ним и в содержании, и в изложении, писано было по просьбе западнорусских православных христиан, смущённых распространявшеюся в том крае ересью Феодосия Косого, и писано в форме ответного послания; в рукописи оно носит название “Многословнаго послания к вопросившим о известии благочестия на зломудрие Косого и иже с ним”^[266].

В других, более частных сферах религиозной жизни русская проповедь XV и XVI веков принимала другие формы, которые также не изменяли сущности дела. В жизни монастырской, наиболее процветавшей в древней Русской Церкви, развивался особый вид духовных наставлений, известный под именем уставов монастырских. Уставы эти были не что иное, как те же наставления или поучения, направленные главным образом для известных лиц. Каждый настоятель монастыря был наставником братии, назидал её своими наставлениями. Летописные сказания оставили нам много памятников этих наставлений, особенно духовных завещаний, которые настоятели монастырей делали пред смертию и в которых убеждали братию хранить установленные ими правила^[267]. Так как большая часть русских монастырей XV и XVI веков образовалась под влиянием монастырей древних, под руководством лиц, вышедших из школ более знаменитых того времени подвижников, то каждый из настоятелей вновь образовавшегося скитка в своих духовных завещаниях только отстаивал и проводил мысли своего прежнего учителя. Более разнообразия в содержании, полноты в раскрытии предмета, законченности в целом представляют увещания самых знаменитых подвижников русских, главных наставников монашества XV и XVI веков. Желая устранить господствовавшие недостатки в жизни современного монашества и установить её на прочных началах, более удовлетворявших и цели монастырской жизни, и общественным потребностям, эти подвижники несколько лет путешествовали по разным монастырям, ездили на Афон — главное средоточие монашества, изучали везде порядки монастырской жизни и после таких приготовлений основывали свой новый монастырь, издавали свои монастырские уставы, чрез которые старались проводить в жизнь выработанные ими идеалы монастырской жизни. Так образовались известные монастырские уставы Сергия Радонежского, Кирилла Белозерского, Иосифа Волоколамского, Нила Сорского, Зосимы Соловецкого^[268]. Уставы эти не были сухим перечнем одних правил, которые должны были выполнять иноки известного монастыря; они писались в форме поучений братии, разделялись на главы или слова, и каждое слово представляло собою отдельное поучение, в котором настоятель подробно раскрывал весь вред или пользу известного поступка, всякое правило подтверждал доказательствами из Священного Писания, отцов Церкви и древних святых подвижников. Живой и одушевлённый тон речи, постоянные обращения к братии служат неоспоримым свидетельством того, что монастырские уставы XV и XVI веков были проповедью русскою, так же заслуживающею нашего внимания, как и отдельные поучения тогдашних знаменитых проповедников. При помощи монастырских уставов организовалась вся внешняя и внутренняя иноческая жизнь; они давали тон и направление всем другим родам поучений к монахам. Стоит только сравнить отдельные частные поучения об иноческой жизни, чтоб увидеть, что все эти поучения были или переделками глав какого-либо монастырского устава, отстаивали те же правила, которые раскрывались в уставе, или даже были выпискою буквальною из известной главы или известного места монастырского устава. Так образовались многие поучения “к новопостриженному иноку”, “поучение святых отец к черноризцем”, “слово о умолчании” и другие, изданные К. Н. Невоструевым в Духовном Вестнике, и ещё более хранящиеся в рукописях^[269]. Если какому-нибудь подвижнику предстояла нужда делать письменное наставление своему духовному брату или сыну-иноку, он писал ему наставление по образцу своего монастырского устава; в таком случае его послания также становились или буквальною копией, или дальнейшим раскрытием, или сокращением устава. Такую тесную связь с уставом имеют послания преподобного Нила Сорского. Первое его послание: “О помыслах” есть краткий и сжатый очерк учения об этом предмете, подробно раскрытого им в уставе. Второе послание: “О пользе” представляет почти буквальное сходство с уставом в рассуждении о помыслах блудных и хульных. А слово его: “О победе на злые помыслы” есть сокращение слова: “О борьбе и победе над помыслами страстными”^[270]. Послания и наказы Иосифа Волоколамского к инокам также вошли в его устав и распространены в нём^[271]. Но влияние монастырских уставов не ограничивалось только связью их с посланиями и поучениями к инокам; оно простиралось за стены монастырской жизни и проникало в общество. В XV и XVI веках русские монастыри были сильны не только своею многочисленностию, но и тем, что при складе современной жизни они выпускали из себя лиц на весьма важные должности церковные и в государстве; лица эти при всяком удобном случае отстаивали монашеские взгляды, старались проводить их в общественную жизнь. Послания митрополита Даниила, воспитанного в Волоколамском монастыре, были раскрытием темы о монашестве, о значении его в деле христианской жизни, и всегда проводили взгляды Иосифа Волоколамского в противоположность взглядам Нила Сорского^[272]. В монастыри всегда приходил русский народ за духовными наставлениями и в большинстве случаев только в них мог слышать эти наставления. Иноки часто ездили по городам и сёлам и в этом находили новый способ к распространению в народе тех религиозных понятий, которые вырабатывались в русских монастырях. Жития святых сохранили для нас много любопытных данных, из которых можно видеть, что путешествия иноков по городам были самым лучшим средством проводить в народ религиозные понятия и поддерживать в нём любовь к подвижничеству. Путешественники-иноки склонили очень многих лиц оставить семейные обязанности и постричься; митрополит Фотий писал, что даже “черницы от мужей жён постригают”^[273]. Особенно иноки-путешественники склоняли малолетних детей оставлять родительские домы и тайно бежать в монастыри, где их держали в кельях игумена и где им не позволяли видеться с родителями, приходившими за ними^[274]; на все жалобы последних иноки говорили: “игуменом повелено, еже от родитель чада отъимати и в монастырь отвозити”^[275]. Наконец, отрывки, слова и главы из монастырских уставов переписывались отдельно и предлагались в назидание народу наравне с другими поучениями; особенно часто предлагались такие отрывки из устава Нила Сорского о помыслах. Это был последний способ, которым проповедь монашеская достигала народа и поддерживала общественное религиозное чувство. Множество таких выписок из слов знаменитых русских подвижников, большая распространённость их в рукописных сборниках указывают на то, что такой род проповеди удовлетворял религиозному чувству русского народа и тем вызывает наше внимание к себе. Разбор русского проповедничества XV и XVI веков будет не полон, если мы обойдём эту сторону проповедничества. Знакомство с монастырскими уставами того времени послужит руководящею нитью в раскрытии характера и направления проповеди монастырской; без первого невозможно судить о последней.

Другой, не менее замечательный вид русской проповеди в XV и XVI веках составляют творения древних Отцов и учителей христианской Церкви; творениями их русские духовные люди хотели восполнить недостаток самостоятельных поучений. Преосвященный Филарет в “Истории Русской Церкви” делает отзыв в настоящем случае не в пользу отеческих творений. По его словам, русские люди XV и XVI веков вместо живой устной проповеди считали достаточным читать уставные чтения из древних учителей. Но без живой проповеди не умеющие читать, каковых тогда было слишком много, не могли освободиться от невежества или суеверия; поучения для древнего времени и для другой страны не могли решать всех сомнений нового времени и земли русской. Но русские не могли освободиться от невежества и суеверия и в том случае, когда пастыри Русской Церкви делали им и устные наставления. Причина этого явления скрывалась не в неумении большинства читать письменные пастырские наставления, а в чём-либо другом. Вторая мысль имеет более правды. Действительно, творения древних отцов Церкви писаны были в виду современных обстоятельств и только для разъяснения последних; большая часть отеческих творений явилась в Греции; между тем склад русской жизни очень далёк был от склада жизни византийской, только в некоторых чертах походил на него и то в ничтожной степени; при всём желании русского духовенства и русских государей устроить жизнь русского народа по образцу жизни византийской русские боролись долго и упорно с греческими порядками, отстаивали свои понятия, не гармонировавшие с понятиями греческими. Русский народ из исповедания им христианской веры успел составить новые понятия, заявить новые нужды, на которые часто трудно было найти ответ в творениях отеческих. Слова Златоустого и других отцов Церкви нередко направлялись против таких пороков и обычаев в общественной и частной жизни греческого народа, которые никак не могли развиться на свежей, ещё не тронутой почве русской, находившейся под влиянием совершенно иных физических и нравственных условий. Слова Григория Богослова могли быть непонятны русским людям, которых умственный кругозор оставался очень слабым для уразумения высоких истин, изложенных философским образом. Самый язык отеческих творений часто был непонятен для русских. Хотя творения древних Отцов переводились на русский язык, но в этих переводах оставалось много слов, выражений, идиотизмов^[276] того языка, с которого сделали перевод; многие творения греческих отцов Церкви переходили к нам не прямо из Греции, но через переводы переводов сербских и болгарских, даже с Запада через Польшу и Литву; оттого происходила утрата в чистоте языка, в ясности и силе мысли подлинника; оттого происходила новая причина, ослаблявшая значение отеческих творений в деле проповеди. Грамотные люди старались поправить этот недостаток, составляли азбуковники и толковники, которые обыкновенно прилагались к переводам для пояснения непонятных слов^[277], но большой пользы от них не было: нужно было думать о более серьёзном исправлении книг, искать рукописей более полных, точных в самой Греции, и переводить их снова. После этого понятными становятся отзывы русских людей XV века о сочинениях отцов Церкви. Когда преподобный Зиновий Отенский в ответ клирошанам, спрашивавшим его об истинном учении, советовал им прочитать сочинения древних отцов Церкви, так как в них раскрыто учение православное, то клирошане так отозвались об этом источнике познания истинной веры: “Книги писаны закрыто”, то есть их мы не понимаем. Составитель “статира” писал: “Божственнаго Златоуста беседы и нравоучения на Евангелие и на Павловы послания и на Деяния Святых Апостол зело не вразумительны не точию слышащим, но и чтущим; весьма бо препросты страны сея жители, в ней же ми обитати; не точию от мирян, но и от священников иностранным языком тая Златоустаго писания нарицахуся”^[278].

Была другая причина, по которой даже исправленные книги, переведённые на общедоступный язык, долго оставались без употребления, и следовательно, без влияния на хороший успех проповеди. Знаменитые беседы Иоанна Златоустого, переведённые и исправленные Максимом Греком, стали читать в Троицкой Лавре только при архимандрите Дионисии, известном страдальце за исправление книг; но и тогда чтение этих бесед, это “море сладости яко лужа негодная вменяшеся” в глазах монахов, подобных Логгину. Конечно, здесь могли участвовать личное нерасположение иноков Троицких к действиям Дионисия, давнее нерасположение к трудам Максима Грека; но вместе с тем здесь могло иметь силу и одно обстоятельство, которого нельзя оставлять без внимания. Свободное направление умов в XVI веке, выразившееся в ересях, дошло до ослабления, даже до полного отвержения авторитета древних отцов и учителей Церкви в делах церковных. Западно-русские христиане писали о Феодосии Косом и его учениках, что они “книги святых Отец и правила церковная ложным писанием именуют; токмо едины книги повеливают ветхия причитати, и Евангелие и Апостол и Василия Великаго постническую книгу, и Златоустов маргарит токмо <…> прочия же книги и мучения и жития святых не повеливают прочитати”^[279]; жития и чудеса святых еретики считали вымыслами, отцов Церкви не считали за святых; их учения, правила и постановления признавали человеческим преданием, направленным к выгодам и известным целям духовенства; если они и считали творения вселенских учителей за книги столповые, и постнические слова Василия Великого знали даже наизусть, то это потому, что хотели видеть в них поддержку своему учению и средство поражать христиан их собственным оружием^[280]. При таком настроении умов пастыри Русской Церкви естественно должны были дорожить сочинениями святых Отцов и скрывать их от кощунства еретиков. Вот почему и жаловался Феодосий Косой: “Есть в монастырях столповыя книги, да сохранены и запечатлены лежат, не дают их прочитати и таят и от людей”^[281].

Но из того, что книги отцов Церкви скрывались от еретиков и не выдавались им для чтения, нельзя заключать, что эти книги вовсе оставались без употребления и что пастыри Церкви не предлагали их для назидания народу. Как ни неблагоприятны были условия, от которых зависел успех проповеди, заключавшейся в творениях отеческих, должно сказать, что эти творения не оставались без влияния на проповедь и что самые условия, ограничивавшие успех этого влияния, нужно также понимать с ограничением. Как ни непонятен был язык тех переводов, которые делались с сочинений древних отцов Церкви, язык их упрощался от переписки этих переводов, исправлялся и очищался нарочно избранными для того людьми; были и такие переводы, которые и доныне могут служить образцом и по своей верности подлиннику, и по выдержке смысла и тона последнего, и наконец, по отсутствию в них иностранных слов и оборотов речи^[282]. Бесспорно также, что отцы Церкви писали свои слова в виду современных обстоятельств, что они часто не дают нам полного удовлетворительного ответа на многие вопросы и нужды Церкви Русской; но и из этого нельзя выводить заключения о совершенной неуместности слов древних отцов Церкви в проповедничестве русском. Слова эти раскрывали учение веры и нравственности христианской и в этом отношении они признаны у нас источником христианского учения. Слова древних отцов Церкви направлялись против таких обычаев современной им христианской жизни, которые могли переходить, как действительно некоторые из них и перешли к нам и успели уже утвердиться на Руси к XV и XVI веку, вследствие желания власти устроить русскую жизнь по образцу жизни византийской. В частности русская религиозная жизнь XV и XVI веков имела и сходные черты с жизнью греческих христиан в IV веке. Когда христианство было объявлено господствующей верою греческого народа, греки решились анализировать эту веру и под таким условием принимали её; при этом анализе естественно произошли ошибки, заблуждения; от того IV век был временем господства великих ересей, в которых высказалось желание разъяснить самое первое в тайнах веры и которые никогда потом не прекращались. Подобное сему возбуждённое религиозное настроение обнаружилось и в Русской Церкви XV и XVI веков: в это время и на Руси были попытки к разъяснению таин христианской веры, которую русские прежде исповедывали “просто со воздыханием сердца, тайно в себе, елико кто чего умеющее”; русские ереси XV и XVI веков касались тех же таин веры, каких касались замечательные ереси Восточной церкви во времена Вселенских соборов. Замечательно, что преподобный Иосиф Волоколамский современное ему религиозное настроение и брожение умов русских описывает теми же самыми красками, в каких представляет это и святитель Григорий Богослов: “Ныне и в домех, и на путех, и на торжищех иноцы и мирстии вси сомнятся, вси о вере пытают”^[283]. В этом случае переводы отеческих творений на русский язык как нельзя лучше помогали нуждам Русской Церкви; они могли давать ответ на русские религиозные запросы, ответ положительный, полный, так как сочинения отцов Церкви касались и таких сторон в раскрытии христианского вероучения, до каких русская религиозная мысль XV и XVI веков ещё не доходила. Переводы отеческих творений развивали русское религиозное сознание, придавали ему больше твёрдости и силы. Сами русские религиозные вольнодумцы XVI века должны были смиряться пред авторитетом таких отцов Церкви, как святители Василий Великий, Григорий Богослов и Иоанн Златоуст и называть их писания “книгами столповыми”. С устройством общественной русской жизни по образцу греческой на Руси явилось много недостатков, напоминавших собой недостатки жизни византийской; с ослаблением правильных отношений русских монастырей к Церкви и обществу в XV и XVI веках на Руси появились беспорядки, напоминавшие собою беспорядки в быте древней Восточной церкви. Бороться с этими беспорядками было легко русскому духовенству; для него было самое удобное и надёжное руководство в сочинениях древних отцов Церкви: стоило только перевесть нужные из этих сочинений. Если бы русские пастыри и не могли от лица своего делать прямого обличения современному пороку, опасаясь преследований от власти или от окружающей среды, то они могли пользоваться сочинением древнего отца Церкви, перевести его слово на русский язык, прочитать его в церкви и списки его распространить в народе для назидания. Личность проповедника-переводчика в этом случае теряется; но цель его достигнута, потому что он предлагает против современного порока не своё слово, но слово древнего учителя Церкви, которого уважал православный русский народ. Пастыри Русской Церкви должны были обратить на сочинения древних отцов Церкви тем большее внимание, что сами русские еретики изучали их, некоторые из их творений знали наизусть, старались по ним проверить те наставления в вере, которые они слышали от русского духовенства.

Вот причины, которыми можно объяснять появление в древней русской духовной литературе множества переводных отеческих слов в разных их видах, которое дало повод историкам сделать не совсем правильное суждение о значении переводной отеческой литературы в деле русской проповеди. Русские проповедники не считали достаточным совершенно заменить уставными чтениями сочинений древних учителей Церкви самостоятельную живую устную проповедь; они видели в этих чтениях необходимое дополнение к своей проповеди, особый вид её, в известных случаях более сильный и необходимый, чем всякая другая проповедь. Митрополит Иона в своём послании к Новгородскому архиепископу Евфимию учит его проповедывать “своими словесы” и не даёт мысли ограничивать свою проповедь чтением одних отеческих творений^[284]. Митрополит Даниил, на которого обыкновенно указывают в настоящем случае, в своём послании к неизвестному епископу говорит не о том, чтобы совершенно не составлять своих поучений и довольствоваться только творениями отцов Церкви, но о том, чтобы в своей проповеди не говорить ничего противного учению Священного Писания и отцов Церкви. Вот его подлинные слова: “Мы, любимиче, на духовная избрани есмы подаяти алчющим и жаждущим хлеб учения Божественных словес, и не инако учити, и от своего разума составляти, но якож прияхом от Духа Богоспасеныя заповеди и святых Апостол предания, и богоносных отец учителей наших учения и наказания <…> Вся, елико аще глаголеши, имей свидетельство от святых писаний или отечскаго обычая <…> по правилу 19-му шестаго собора, подобает церковным настоятелям на всяк убо день изрядне еже в неделях всего причта и народа поучати благочестия словесы <…> и от писания аще подвижется слово не инако сие сказовати, точиюж яко церковнии светильницы и учители своими писаньми положиша, и паче всех благоискусных быти, ниже словеса своя составляти, есть бо егда к сему недоумеются подобающему отпадати разуму преж бо реченных отец ради поучений”^[285]. Даниил митрополит заповедает епископу всякое сказанное им от своего имени наставление подтверждать свидетельствами из Священного Писания и из учения древних отцов Церкви. После такого уважения русских проповедников к отеческим творениям неудивительно, что древняя отеческая переводная литература заняла очень видное место в русском проповедничестве XV и XVI веков. Большую половину слов и учительных посланий, писанных русскими проповедниками в это время, составляют бесчисленные выписки и цитаты из отеческих творений. Правило, внесённое в поучение митрополита Даниила, всё подтверждать учением древнего отца Церкви, выполнялось как нельзя лучше. Слова преподобного Иосифа Волоколамского, преподобного Нила Сорского, самого митрополита Даниила и других переполнены этими выписками; а вторая половина известного сочинения инока Зиновия Отенского “Истины показания” почти вся состоит из выписки постнических слов святителя Василия Великого. Переводы отеческих творений предлагались для назидания православного русского народа не только в форме отдельных больших или малых выписок из известного слова того или другого отца Церкви, но и в форме полного отеческого слова: переводились полные сочинения отцов Церкви и в целом виде предлагались народу; такие поучения в полном смысле носили название “отеческих слов” или “отеческих поучений”. Определить с точностью число переведённых в это время на русский язык творений отцов Восточной церкви при недостатке библиографических и археологических исследований невозможно. Несомненно только, что перевод древней отеческой литературы не прекращался и в это время, когда сильный запрос религиозного чувства вызывал полное и отчётливое разъяснение истин веры и правил христианской нравственности в связи с требованиями века и нуждами русской народной жизни. Переводы совершались и внутри России, и за границей. На Афоне подвизался в этом деле преподобный Нил Сорский, в своём уставе сохранивший для нас множество выписок из сочинений отцов Церкви, Иоанн — инок Хиландарского монастыря (1412 г.), доставивший нам перевод постнического слова преподобного Максима. В Москве существовала целая школа, задачею которой был перевод на русский язык лучших отеческих творений: известны в этой школе труды Максима Грека. На западе России много помогли в этом деле Острожский и Курбский. Переводы делались не только с греческого языка, но и с латинского, сербского, болгарского и польского^[286]. Переводы отеческих творений предпринимались сообразно с потребностями русской жизни и применительно к целям и взглядам духовных деятелей. Максим Грек отказал митрополиту Даниилу в переводе сочинений блаженного Феодорита единственно на том основании, что понимание этих сочинений было недоступно для неразвитого русского народа. Сочинения святителя Иоанна Златоустого были понятны русским по простоте своего содержания и изложения и касались многих современных нужд русского народа, поэтому они чаще всего переводились для русских, и списков этих переводов больше всего сохранилось для нас от духовной письменности XV и XVI веков. Сочинения святителя Василия Великого вместе с правилами Никона Черногорца ставили русское монашество XV и XVI веков на более прямую и твёрдую дорогу, с которой оно несколько уклонилось в предшествующее время; поэтому и переводы сочинений предпринимались во множестве. Творения святителя Григория Богослова в свою очередь освещали затронутую религиозную мысль, за недостатком надёжных руководителей бродившую во тьме различных ересей и суеверий; потому и творения святителя Григория Богослова не оставлены были без внимания у русских грамотных людей того времени и вместе с другими сочинениями немало помогали делу русской проповеди. Творения Козмы Индикоплова помогали русскому религиозному сознанию с другой стороны: они бросали светлый взгляд на явления видимой природы, и переводы их на русский язык как нельзя более вовремя явились в русской жизни во время усиления на Руси астрологических и астрономических сочинений, перенесённых к нам с Востока через Запад. Наконец, с усилением власти Московских государей распространяются списки перевода сочинений Анастасия Синаита — перевода, ещё в XIV веке сделанного Алексием митрополитом; первый вопрос в этом сочинении касается определения вопроса о почитании властей и об их отношении к им подчинённым. Сочинениями всех этих отцов Церкви русские пастыри пользовались для своих проповедей; они предлагали их для назидания народу или в чистом виде, без пропусков и дополнений, так, как они вышли из-под пера своих сочинителей, или выбирали известное место из сочинения того или другого отца Церкви, делали на него толкование и в таком виде вставляли его в свою проповедь; чаще всего они приводили свидетельство из сочинений различных отцов Церкви в подтверждение и раскрытие своей мысли. Во всех этих случаях пастыри-проповедники имели в виду известное обстоятельство, какой-либо недостаток в современной русской жизни, и к нему или против него направляли наставления отцов Церкви, так что по числу выписанных этих наставлений, составляющих иногда целые книги и направленных против известного порока, можно хотя косвенным, но безошибочным путём судить о большей или меньшей распространённости этого порока в тогдашнем русском обществе. Чтобы вновь переведённое или переписанное с древнего перевода слово отца Церкви сильнее действовало на религиозное чувство русских, пастыри-проповедники к отеческим творениям делали прибавки, вставляли в отеческие слова свои собственные заметки, содержавшие в себе более ясное описание современного им недостатка в общественной и религиозной жизни русской, или более полное раскрытие христианской истины в чертах более ясных и понятных для русского смысла. Переведённая отеческая литература древнего времени переполнена такими вставками и замечаниями русских переводчиков-проповедников. От этого, правда, она теряла много в литературном отношении и получала своеобразный, чисто русский отпечаток; в неё вкрадывалось даже чисто русское миросозерцание с русскими религиозными заблуждениями. Взамен того переводная отеческая литература на Руси выигрывала в другом отношении: она делалась понятною для русских, близкою их жизни, касалась недостатков русской же жизни и описывала их не только на русском языке, но и по взглядам русского ума. Из этого выходило то, что русский православный народ дорожил отеческими творениями; последние ходили у него по рукам во множестве списков и были в древнее время, как и теперь, необходимою домашнею книгою, от которой русские получали для себя назидание. Пастыри Русской Церкви спешили пользоваться этим обстоятельством, чтобы через него поддержать и утвердить веру в народе. Нет сомнения,
что переводная отеческая литература XV и XVI веков у нас была ещё не весьма богата: тогда не было переведено много замечательных отеческих творений; она не была тогда и повсеместною: во многих церквах не только приходских, сельских, но и монастырских, городских не было многих существовавших тогда переводов. Несмотря на это, переводная отеческая литература XV и XVI веков занимает более видное место в сравнении с литературой предшествовавшего времени: списков отеческих творений в XV и XVI веках несравненно больше, чем в прежнее время, — знак того, что она не оставалась без удовлетворения религиозному сознанию русских; взамен других сочинений, сочинения святителей Василия Великого, Иоанна Златоустого и Григория, как “книги столповыя”, сделались весьма доступными для русских. Инок Зиновий Отенский, обличая учеников Феодосия Косого, говорит, что они не могли видеть на Руси всех сочинений вселенских учителей: “рцыти ми в истину убо, где вся книги Великаго Василия видесте, или Богословля, или Златоустаго. В нашей убо стране Василия Великаго едина токмо ведома постническая его книга, шестодневника же его и иже противу ересей, и торжественныя и мученическия, и толкования его ветхому писанию и псалмом и пророчеством в наших странах не вем, где аще обретается; токмо на Рождество Христово едино его слово и о сорока мученик есть ведомы в стране нашей. Такоже и Григория Богослова всех его книг не вем, аще есть в стране нашей; едино токмо, шестнадцать торжественных слов его, ведомо. И Златоустаго такоже не вся его книги обретаются у нас”^[287]. “Первых и великих учителей, якож Иерофея и Дионисия, Афинейских епископов, и Климента и Иринея и прочих святых списания не всем мощно якож прилучити обретати”. При всём том “тем же сих наместников и последователей <…> почеж Василия Виликаго и Григория Богослова, и Иоанна Златоустаго, светлых чистых учителей книгы, аще и не вся их священныя книги повсюду обретаются, обаче от части книгы их удобно всякому обрести”^[288].

Оканчивая обзор русского проповедничества в XV и XVI веках, сводим общие итоги тому, при каких условиях развивалась русская проповедь в XV и XVI веках. Чем она поддерживалась и в какой форме проявлялась? Обзор наш был разбором двух взглядов, существовавших в русской литературе, в пользу и не в пользу русского проповедничества описываемого времени. Нельзя сказать того, чтобы русская проповедь XV и XVI веков находилась в цветущем состоянии; в таком состоянии никогда ещё не находилась проповедь на Руси; напротив, по временам она испытывала самые трудные положения с различных сторон. Многие русские митрополиты XV и XVI веков должны были молчать, не проповедовать по приказу самих царей, иначе им грозило низвержение с митрополичьего престола; люди, подобные Максиму Греку, иногда должны были страдать за своё проповедническое слово от самих митрополитов. Русское белое приходское духовенство жило в нищете и бедности; необразованное и подверженное многим недостаткам, оно не могло проповедовать народу; только монастыри поставлены были в благоприятное отношение к делу проповеди, оттого и были проповедниками большею частью монашествующие лица; исключение делается для протоиерея Сильвестра как представителя богатого и сильного придворного духовенства; западно-русская проповедь страдала от преследований католичества; великорусская — от постоянных моровых поветрий, уничтожавших целые области, так что по местам не оставалось народу, которому можно было бы проповедовать. Несмотря на такие неблагоприятные обстоятельства, русская проповедь не только не замолкла совершенно вдруг и во всех концах России, но по местам и временам являлись проповедники, имена которых навсегда останутся замечательными в истории Русской Церкви, которые в известном отношении ничем не уступают русским проповедникам предшествующего и последующего времени. Письменных памятников русской проповеди от XV и XVI веков для нас сохранилось больше, чем от веков предыдущих; а по указаниям оставшихся памятников можно судить, что проповедников и проповедей существовало больше, чем мы теперь знаем. Русская проповедь XV и XVI веков понималась в самом обширном смысле и не ограничивалась теми узкими рамками, в которых понятиях о ней заключено в наше время. Она состояла не только из поучений, произносимых с церковной кафедры народу, но и из похвальных слов и житий святых, учительных посланий к частным лицам или отдельным областям, из переводов отеческих творений. Здесь была разница только в форме, но не в существе дела. И все эти разные виды древней русской проповеди вытекали из известных обстоятельств религиозной жизни русского народа и одинаково направлялись к удовлетворению потребностей религиозного русского чувства.

Альманах «Альфа и Омега» / 10 января 2012 г.

Список сокращений

ААЭ — Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи Археографическою экспедицею АН.

АИ — Акты исторические, собранные и изданные Археографическою комиссиею.

ДАИ — Дополнения к Актам историческим, собранным и изданным Археографическою комиссиею.

НСБ — Новгородская Софийская библиотека.

ПСРЛ — Полное собрание русских летописей.

ЧОИДР — Чтения в Обществе истории и древностей Российских при Московском университете.

Примечания

^[1] История Карамзина. Т. VIII. СПб., 1842. С. 120.

^[2] Церковная история преосвященного Филарета. Кн. 3. С. 130.

^[3] История Карамзина. Т. VII. С. 129.

^[4] В один XIV век монастырей на Руси образовалось 80; в одну первую половину XV века 70, тогда как с X до XIV века их было только 87; см.: Православный собседник. 1860. Октябрь. С. 196–221.

^[5] Рукопись НСБ. № 1491. Л. 243 об. из Жития Михаила Клопского; Л. 253 из Жития Александра Свирского. Ср.: “Просвятитель Иосифа Волоцкого”. Казанская Духовная академия, 1857. С.42:43.

^[6] Рукопись Императорской Публичной Библиотеки. № 50. Л. 18. Просвет. изд. Казанской Академии. С. 60.

^[7] ДАИ. Т. 1. № 239. С. 251.

^[8] Рукопись Кирилловской, ныне С.-Петербургской Духовной академии библиотеки. № 1108. Л. 4.

^[9] “Истины показания”. Соч. Зиновия. Изд. Казанской Академии, 1863. С.12:13.

^[10] ААЭ. Т. 1. № 238. С.246:248, 249.

^[11] Там же. № 180. С. 320.

^[12] Там же. № 172. С.141:143.

^[13] Рукопись Соловецкой библиотеки. № 857. Л. 151 об.

^[14] НСБ. Митрополита Макария Четьи-Минеи. № 1320. Из жития Дмитрия Прилуцкого. Л. 78 об.

^[15] “Псковичи бедные не знали правды московской”, читаем в Псковских летописях. См. статью “О характере русских летописей” // Православный собеседник. 1858. Кн. 2. С. 180–182. В плаче Пермской земли о святом Стефане читаем: “За что обидела нас Москва? Это ли ея правосудие?”. — Духовный Вестник. 1862. Март. С. 314.

^[16] Рукопись НСБ. № 1491. Л. 317.

^[17] Преосвященный Леонид. Жизнь Филиппа, митрополита Московского и всея России // Душеполезное чтение. 1861. Июнь. С. 129.

^[18] Православный собеседник. 1863. Декабрь. С. 406–420.

^[19] Рукопись НСБ. № 1281. Л. 399 и сл.

^[20] ААЭ. Т. 1. № 172. С. 141.

^[21] История Карамзина. Т. VIII. С.64:68, 118, 119; Стоглав. СПб., 1863. С.32:33, 34.

^[22] 2 Тим 4:2.

^[23] АИ. Т. 1. № 30. С. 58.

^[24] Там же. № 267. С. 498. На свой долг учить и наставлять заблудших Иона указывает и в послании к Евфимию Новгородскому (Там же. № 44, 88), в послании новгородцам (Там же. С. 90), литовским панам (Там же. № 45. С. 92), во Псков (Там же. № 60. С. 107).

^[25] В послании в Пермь (АИ. Т. 1. № 112. С. 167).

^[26] В “Послании к некоему епископу” (Рукопись НСБ. № 1281. Л. 225).

^[27] Там же. Л. 221.

^[28] Там же. Л. 230 об.

^[29] Там же. Л. 249 об. и 250. Ту же мысль приводит митрополит Даниил во многих других своих посланиях (см. Л.236:271, 282 об. 289 и сл.)

^[30] АИ. Т. 1. № 18. С. 27.

^[31] Там же. № 51. С. 99.

^[32] Там же. № 53. С. 101.

^[33] Там же. № 63. С. 112; о том же и по тому же поводу он писал Новгородскому епископу Ионе (№ 65).

^[34] Там же. № 280 и 281.

^[35] Прод. Древней Российской Вивлиофики. Т. V. С. 244.

^[36] АИ. Т. 1. № 44. С. 89.

^[37] ДАИ. № 221. С. 369.

^[38] «Аз смиренный архиепископ Феодосий слышал глас Господа нашего Иисуса Христа: “пастырь да взыщет своя овца со всякою крепостию и усердием”, и убоявся осуждения, и с всяким тщанием и усердием подвигнулся семо приити к любви вашей». — АИ. Т. 1. № 64. С. 115. См. ДАИ. Т. 1. № 221. С. 400.

^[39] АИ. Т. 1. № 8, 11, 253.

^[40] Там же. № 22, 257; ДАИ. Т. 1. № 180, 181.

^[41] АИ. Т. 1. № 20, 21, 33, 34, 35. ААЭ. Т. 1. № 369.

^[42] АИ. Т. 1. № 261, 267.

^[43] Там же. № 37 и 265.

^[44] Там же. № 31 и 64.

^[45] Там же. № 97 и 112; ДАИ. Т. 1. № 28.

^[46] ДАИ. Т. 1. № 32, 43. АИ. № 298. Древняя Российская Вивлиофика. XIV. С. 167.

^[47] Углицкому князю шлётся послание вместе с архиереями и от архимандрита Симоновского, “с прочими архимандриты и игумены, всех святых обителей настоятели, со всеми священники и со всеми священники всех церквей. А пишем по своему долгупопечение творя о твоей душе”. — АИ. Т. 1. № 40. С. 75.

^[48] Рукопись Толстовской библиотеки. II отд. № 341. Л. 17.

^[49] Сочинения Максима Грека. Изд. Казанской Духовной академии, 1859. Т. 1. С.35:131, 237, 399.

^[50] Москвит. 1842. Ч. VI. № 11. С. 92–96.

^[51] Сборник НСБ. № 1281. Л. 393.

^[52] Стоглав. Изд. Кожавчикова. С.50:82, 113, 117, 119, 120, 121, 126.

^[53] ААЭ. Т. 1. № 232. С. 229. Те же правила раскрыты и в наказной грамоте митрополита Макария, данной в Каргополь поповским старостам (Православный собеседник. 1863. Январь).

^[54] ААЭ. Т. 1. № 241. С. 259.

^[55] Сильвестр пишет в послании к воеводе Казанскому: “Вручи тебе благочестивый царь сие Казанское царство <…> Утвердити и укрепити во благочестии <…> и тебе убо достоит прося у Бога разума и крепости священническому чину возвещати, чтобы у них было церковное благочиние по уставу и своё жительство по святительскому наказанию и по преданию, что им предана хиротония от святителя, взирая в ню всегда, исправляти себе и духовных детей, и вся христианы поучати и наказывати по правилом святых Апостол и святых Отец, по божественному Писанию; якоже святыми Отцы предано, и соборному уложению; а та книжка соборная есть списана в новом городе в Свияжском у протопопа”. — Рукопись НСБ. № 1281. Л. 390 об., 391. ДАИ. Т. 1. № 43. С. 59.

^[56] “Поучение священникам и инокам о важности священства и об обязанностях священнослужителей”. — ДАИ. Т. 1. № 181; Сборник НСБ. № 1281. Л. 16 и сл.

^[57] “Послание к некоему епископу, понежи нецыи человеци принесоша ему речи на епископа яко небрежно и лихоимственно житие имать и сего ради скоро вкратце изложив посылает”. Нач.: “Понеже мой возлюбленный и духовный брате епископе…”. — Сборник НСБ. № 1281. Л. 225. “Тогож послание к тому ж епископу яко святильной приемлющим сан много подобает попечение имети о себе же и о пастырстве и не от себе учити или от своего разума составляти что, но от свидетельства божественных Писаний”. Нач.: “Послах в кратце любимиче мой и преж спешно послание…”. — Там же. Л. 227. Оба эти послания находятся и в сборнике сочинений митрополита Даниила. — Рукопись НСБ. № 1456. Л. 9 и сл.

^[58] По церковным правилам всякому вновь поставленному священнику делается наставление от архиерея. В наше время священнику даётся грамота, в которой от имени святителя излагаются обязанности новопоставленного; кроме этой грамоты иногда в наше время архиереи дают и устные наставления посвящённым ими. В древнее время на Руси наставления вновь поставленным священникам и диаконам давались так: “Егда предстоит новопосвященный поп урок свой у соборныя церкви, якоже обычай есть, епископ, отпущая к порученней ему церкви, наказая и, даст ему от руку своею молитвенная словеса и прочая, прочтет ему свиток, положить на олтари, велит ему взяти видение память священия”. Свитки эти и носили название “поучения новопоставленному иерею”. — Сборник НСБ. № 1454. Л. 6 об., 12. Это поучение встречается во множестве других сборников и имеет несколько редакций. Оно издано преосвященным Макарием в Духовном Вестнике (1862. Май. С. 99) и археографической комиссией (АИ. Т. 1. № 109).

^[59] Все эти поучения встречаются и в сборниках Новгородской Софийской библиотеки; они даже собирались вместе и в рукописях помещалось одно за другим. Так в сборнике НСБ № 1454 за поучением к новопоставленному иерею на л. 13, сразу следует “поучение епископле ко иереом”, а на об. 103 л. помещено “наказание Василия Великаго о божественней службе”, буквально сходное местами с вышеприведёнными поучениями, и начало его: “подщися, о презвитере! Представити себе делателя непостыдна”, точно такое же, как и в поучении в АИ. Т. 1. № 109. С этими поучениями сходно небольшое “поучение Василия Великаго ко иереом” (Сборник НСБ. № 1466. Л. 36) и сразу же следующее за ним “поучение к иереом”, приписываемое в рукописи Иоанну Златоусту (Там же. Л. 38).

^[60] Сборник НСБ. № 1319. Л. 684.

^[61] Там же. Л. 223.

^[62] НСБ. № 1321. Л. 485 и об.

^[63] Там же. Л. 535.

^[64] Сборник НСБ. № 1323. Л. 18.

^[65] Там же. Л. 193.

^[66] Сборник НСБ. № 1321. Л. 531.

^[67] Сборник НСБ. № 1323. Л. 47.

^[68] Сборник НСБ. № 1150. Л. 54.

^[69] Сборник НСБ. № 1289. Л. 351 и сл. “Послах вы епистолью на землю”. — Там же. Л. 353 об. Преосвященный Макарий относит время появления этого слова ко временам татарского ига, см.: Духовный Вестник. 1862. Март.

^[70] АИ. Т. 1. № 20. С. 40.

^[71] Там же. № 64. С. 115.

^[72] НСБ. № 1289. Л. 351 об.

^[73] АИ. Т. 1. № 261. С. 491. Буквально сходны с этим местом слова Геронтия митрополита (АИ. Т. 1. № 97. С. 141). ДАИ. Т. 1. № 28. С. 28; № 43. С. 58.

^[74] Сборник НСБ. № 1466. Л. 38 из “Поучения к иереом”.

^[75] Из поучения митрополита Даниила (ЧОИДР. 1847. № 7).

^[76] АИ. Т. 1. № 64. С. 115.

^[77] Там же. № 112. С. 167.

^[78] Из поучения митрополита Даниила одному епископу (Сборник НСБ. № 1456. Л.5:6).

^[79] АИ. Т. 1. № 97. С. 141; № 262. С.491:492.

^[80] ДАИ. Т. 1. № 28. С.27:28; № 43. С.57:58.

^[81] АИ. Т. 1. № 35. С. 69.

^[82] Из поучения Даниила епископу. — НСБ. № 1454. Л. 5 об.; № 1281. Л. 227.

^[83] “Поучение епископле ко иереом”. — Сборник НСБ. № 1454. Л. 13. “Поучение новопоставленному иерею”. — Там же. Л. 11 об.; ср. “поучение священнослужителям”. — АИ. Т. 1. № 109. С. 160. Те же мысли постоянно проводил митрополит Фотий в своих посланиях и поучениях (ДАИ. Т. 1. № 181. С.325:326, 327; Сборник НСБ. № 1281. Л. 16 и сл.; Православный собеседник. 1860. Октябрь и ноябрь. С.237:362; 1861. Июль. С. 317. АИ. Т. 1. № 20. С. 40–46; Т. 30. С. 59–60). Те же мысли проводили и другие архипастыри русские (АИ. Т. 1. № 298. С. 541; № 267. С. 499; № 109. С. 163).

^[84] Сборник НСБ. № 1454 из “поучения епископля к иереом” (Л. 15). Ср. АИ. Т. 1. № 109. С. 160.

^[85] АИ. Т. 1. № 298. С. 542–543.

^[86] Там же. № 109. С. 161.

^[87] Там же. № 109. С. 159. Ср. с “поучением новопоставленному иерею” в: Духовный Вестник. 1862. Май. С. 100. АИ. Т. 1. № 112. С. 167.

^[88] АИ. Т. 1. № 109. С.159:161, ср.: Духовный Вестник. 1862. Май. С. 99; Сборник НСБ. № 1454. Л. 15 об.; ААЭ. Т. 1. № 369. С. 461.

^[89] АИ. Т. 1. № 109. С.159:160, 161, 162; Духовный Вестник. 1862. Май. С. 99, в “поучении епископли к иереом” (Рукопись НСБ. № 1454. Л. 15 об.–17) епископ, убеждая новопоставленного к постоянному чтению священных книг, указывает на то, что многие иереи хулят Церковь пред внешними, живя в пьянстве, и не в состоянии бывают отвечать на слова неверных, укоряющих нас в многобожии, смеющихся над нашей ошибкой в ожидании близкой кончины мира, над учением о воскресении мёртвых и почитании Богородицы. “И того много, что хулят нас и незнание и хулят невернии, а сами христиане не ведаются, како веруя <…> а священники не учатся, и не хотят спросить епископа”; в заключение Святитель просит обращаться к нему за советами и обещает удовлетворить им: “аще кто не умеет, мене вопросите; аз не ленюсь глаголати вам”.

^[90] АИ. Т. 1. № 109. С. 162; Духовный Вестник. 1862. Май. С. 100. Митрополит Даниил, раскрывая подробно ту же мысль, увещевает особенно духовенство московского Успенского собора отстать от этого порока. — Сборник Толстовской библиотеки. Отд. II. Л. 338 об., 339.

^[91] НСБ. № 1281. Л. 225–230.

^[92] АИ. Т. I. № 33. С. 64.

^[93] ДАИ. Т. 1. № 28. С. 29; № 43. С.59:60.

^[94] Из поучения Сильвестра в Казань (Рукопись НСБ. № 1281. Л. 393).

^[95] ДАИ. Т. 1. № 181. С. 329; ААЭ. Т. 1. № 369. С. 461; АИ. Т. 1. № 97. С. 141; № 109. С. 161; № 112. С. 167; № 298. С. 543.

^[96] ААЭ. Т. 1. № 369. С. 462.

^[97] Там же.

^[98] АИ. Т. 1. № 64. С. 116; № 97. С. 141; № 261. С. 492; ДАИ. Т. 1. № 28. С. 30; № 43. С. 60.

^[99] История Русской Церкви. Т. III. С. 139–142.

^[100] ЩаповА. П. Русский раскол старообрядчества. Казань, 1859. С.71:140, 165, 399.

^[101] Editio Starzevscis. P. 11; также отозвался и Маржерет. См.: Сказания современников о Дмитрии Самозванце. III. С. 26.

^[102] Библиотека иностранных писателей о России. Кн. 1. Ст. IV. С. 43.

^[103] Павел Ионий писал со слов Дмитрия, московского посланника в Риме (История Карамзина. Т. VII. С. 131).

^[104] Известия II Отд. Академии Наук. Т. V. C. 200.

^[105] Церковная история митрополита Платона. Ч. 1. С. 231.

^[106] Сборник НСБ. № 1444. Л. 430–439.

^[107] Просветитель. Казань, 1857. С. 53.

^[108] Древняя Российская Вивлиофика. Т. 14. С. 136.

^[109] ААЭ. Т. I. № 172. С. 141.

^[110] Сочинения Максима Грека. Издание Казанской Духовной академии, 1859. С.139:140, 141.

^[111] Православный Собеседник. 1863. Август. С. 562–569.

^[112] Такой взгляд высказывал преосвященный Макарий в “Обзоре духовной литературы за монгольский период”; у нас он несколько усилен и распространён на проповедников всего последующего времени до патриархов русских. См.: Духовный Вестник. 1862. Кн. 1. С. 35; ср. след. примеч.

^[113] Такой отзыв сделал И. Д. Беляев о трудах митрополита Даниила, см.: Известия II Отд. Академии Наук. Т. V. С.194:195; то же говорит преосвященный Макарий о Максиме Греке, см.: Москвитянин. 1842. Ч. VI. № 11. С. 65. Так смотрит на проповедничество того времени и Ф. И. Буслаев, см.: Исторические очерки русской народной словесности и искусства. СПб., 1861. Т. 1. С.66:67, 253, 254, 259.

^[114] Отзыв г. Стоюнина о духовных писателях XV и XVI веков. См.: О преподавании русской словесности. СПб., 1864. С. 106.

^[115] Церковная история митрополита Платона. Ч. 1. С.256:231, 260. “Сей Киприан митрополит всякаго любомудрия и разума божественнаго исполнь, и вельми книжен, и духовен зело; учением и наказанием наслажаше всех; много бо тщание ему и подвиг бяше непрестанно учити всех слову Божию, неж праздная вещати и суетная глаголати, и смехливых человек уши наполняти”. — Никоновская летопись. С. 2.

^[116] Церковная история митрополита Платона. Ч. 1. С. 266.

^[117] Сборник НСБ. № 1491. Л. 174 об. По словам Иосифа Волоколамского, Иона, когда ещё был в Симоновом монастыре, видев обычаи монастырские изменёнными и благочиние нарушенным, не молчал, но всегда вооружался против бесчиния и мятежа и за это много скорбей перенёс от бывших тогда архимандритов. — Прибавления к Творениям святых Отцов. Т. 4. С. 221–267.

^[118] В 1480 году писал к нему Иерусалимский патриарх Иоаким: “Ведомо есть святыни ти, еже дошел до нас, до Иерусалима купец Григорий Русин <…> и от того слышали о тебе величайшую хвалу и множество благодати яко твориши и учиши свою паству, христоименитое людство много: ибо хвалу той Григорий нам явил и премудрости, и слова, и добродетели, и разума”. — АИ. Т. 1. № 89. С. 137.

^[119] НСБ. № 1456 и 1281.

^[120] Преподобный Максим Грек так писал в своём послании митрополиту Иоасафу, заключённому в то время в монастырь: “Кто в церковных делах выше тебя в земле русской? Или кто тебя славнее? И кто тебя милостивее к обидимым? Кто противится тебе, Преосвященнейший? Сколько ты вывел невинно страждущих из темниц и оков. Ты за заточённых воззвал к свободе, оживил близких к смерти. Ты за свою ревность к славе преблагого Иисуса и спасению многих получишь светлый венец, если до конца жизни своей будешь подвизаться за истину. Молюсь о твоём преподобии, чтобы Бог помог тебе премудро и терпеливо перенесть воздвигнутые на тебя неправедно гонения со стороны непокоряющихся священному твоему учению, которое ты непрестанно предлагаешь им”. — Москвитянин. 1842. С. 91–92, 95.

^[121] Сборник Императорской публичной библиотеки. № 50. Л. 93; ДАИ. Т. 1. № 30. С. 31. Феодосий в послании к митрополиту Макарию так высказывает своё удивление и силе его слова, и данному ему от Бога таланту: “Сладко нам явися твое богодухновенное писание, в начале сота сладости умедвено, Омировым именем подкреплено, афинейским мудрованием украшено; в немже изящество языка твоего ушасы своими дебелыми очютих, и со псалмопевцом пророком глаголю: коль сладки гортани моему словеса твоя паче меда устом моим; в немже весть токмо о Божественных и духовных вещех укрошати глаголы. Писание об эпистолии твоей за высоту существа и остроты соли премудростныя, ученнейше четца, руссуднейши созидателя, разумнейши отвещателя, сию во истину сердца камору Божественные любви теплотою полну быти показует; любы бо роженныя и Духа Святаго сила невидимая сердца твоего честнейшего изящныя устне невидимо подвижет. О! Святителю Христов! Кая в тебе сокрывается священнотаинства; пишеши бо по любомудреца обычаю; везде своя смиренная предлагаеши; по истине страшна и велика суть нашему смирению тако нарицатися; несь бо, несь достоин брат ни сын именоватись, но раб, исповедуюся святительствовати. Ты бо еси государь свет учителем, и язык Божий, и глас небесный, и книжник живота <…> ты еси Божественному и человеческому толковник еси острейши, ты законы человеческиа и божественныа веси откровеннейши; ничтоже есть, ниже обрестися может в Писании, еже уму твоему ученому сокровенно, ничтоже на небеси, ниже на земли, еже премудраго твоего разума по данному ти от Бога таланту. Но точию глаголю, магнита камени подражал еси естеству; неизреченною некоею нужею железо привлек еси изваяти им благочестия образы”. — Сборник Императорской публичной библиотеки. № 50. Л. 113 об., 116.

^[122] Кондак Святителю.

^[123] Gregorius Cemivlacus vir singularis eruditionis, in sacra scriptura commendatus ‘Григорий Цамблак, муж выдающейся образованности, изощрённый в Священном писании’. См. Koialowicz Miscell. rerum ad stat. eccles. in mango Lituaniae ducatu. Wilnae, 1850. Р. 43. Преосвященный Макарий говорит, что “в продолжение двух столетий, 14-го и 15-го, когда жил и святительствовал Григорий Цамблак, в России не было ни одного писателя проповедника, который бы мог сравниться с ним по красноречию и по внутреннему достоинству своих творений. Скажем более: в продолжение первых пяти веков нашей церкви, несмотря на всю многочисленность бывших у нас писателей, мы едва можем указать двух-трёх ораторов, которые имели бы одинаковое право с Григорием занять место в истории русской словесности”. — Преосвященный Макарий. О Григории Цамблаке как писателе // Известия Академии наук. 1857. С. 96–153.

^[124] О нём новгородцы отзывались как о Святителе, могущем управлять своими детьми и “поучати словесы духовными, оваго кротостию, иного обличением, иныя же запрещением”. — Духовный Вестник. 1862. Март. С. 289.

^[125] “Сей Григорий был учительный и благонравный муж”. — Церковная история митрополита Платона. Ч. 1. С. 280.

^[126] Его Карамзин называет Демосфеном своего времени. — История государства Российского. Т. VIII. С. 136.

^[127] В конце сборника, носящего имя сего Святителя, сделана приписка: “коими похвальными венцы увязем Феодосия, отцем учителя, богоспасаемых градов Великаго Новограда и Пскова пастыря и заступника и всем бедным помощника. Буди ему государю вечная память”. — Сборник Императорской публичной библиотеки. № 50. Л. 277 об.

^[128] Прибавления к Творениям святых Отцов. XVIII. Ч. С. 144–192. Более подробно и в ясном виде он раскрывал направление своих трудов на суде перед Собором: “Молю священноначальника и князя выслушать мои ответы о себе, за что я оклеветан, за что запрещено писать мне поучительные слова против всякой ереси и всякаго развратного писания. Я стражду тем же, чем страдал блаженный пророк Амос, когда ему вефильский жрец запрещал пророчествовать. Подобно пророку и я скажу: я не священник, ни сын священнический, но простой инок, и в богодухновенных Писаниях искусен только отчасти; благодать Божия послала меня от Святой горы в страну вашу, и прийдя к вам, я не был празден и без дела. Я нашёл у вас хульника латинствовавшего немчина, который писал против православной веры, и его лукавые писания я обличил и до конца посрамил, и державу благоверия вознёс и осветил умы православного народа; доказательством чего служат мои писания, направленные против всякого латинского зловерия. При помощи той же благодати я ополчился крепко против прелести измаильтян и эллинского многобожия. Ни еврейского зловерия я не думал оставить без обличения; но и против евреев я вооружился и показал им, что они напрасно Посланного к ним отвергли, сказав: не имеем царя, только кесаря. Также и богомерзкую армянскую ересь я не оставил благоверным неизвестной; но и её на твёрдых доказательствах показал ложною и богомерзкой. И о хулящих Пречистую Богородицу я не умолчал; не оставив безоружными благоверных, подвизающихся за благочестие против измаильтян, но приготовил им оружие необоримое, так что они могут сами заграждать скверные уста. И многое иное я написал о добродетели и о злобе, о правде и на неправду, о целомудрии и на нечистоту, о покаянии и монашеской жизни, о нестяжании и многоимении, и многое другое”. — Москвитянин. 1842. Ч. VI. С. 85. Труды Максима Грека встретили большое сучувствие к себе в древнем русском обществе, их предлагали в назидание для всех иноков, священников и царей, см.: Предисловие к сочинениям Максима // Рукопись библиотеки Толстого. Отд. 1. № 190. Л. 48–50. Исправители богослужебных книг при патриархе Филарете отозвались о Максиме Греке как иноке благочестивом и премудром: “словесного любомудрия зело преисполнен, священныя же философии до конца навыкл; ибо святая Божественная письмена его яве свидетельствуют о нем о премудрости, и о разуме его, и о смысле”. — Православный Собеседник. 1862. Август. С. 387. Нельзя не удивляться разнообразию сведений его и талантов: он филолог, историк, поэт, оратор, философ, богослов. Дыша ревностью ко славе Божией и заботливостью о спасении ближних, он сокрушался горькою скорбью, смотря на господствующие пороки и на невежество современников, и спешил подавать им врачество такое, какое только может отыскать и подать любовь, ревнующая о Господе и ближних, см.: Отзыв преосвященного Макария // Москвитянин. С. 65.

^[129] Между рукописными сборниками библиотеки Санкт-Петербургской Духовной академии я нашёл в Кирилловской библиотеке рукопись конца XVI века за № 1108/31 под заглавием: “многословное послание черноризца к вопросившим о известии благочестия на зломудрие Косого и иже с ним”. С этой рукописи в начале нынешнего столетия сделан список, который хранится в Новгородской Софийской библиотеке за № 1241 и который здесь надписывается так: “многословное послание Зиновия, монаха Отенской пустыни, о ереси Косого. Списано с библиотеки большого Кириллова монастыря 1836 г.”. Содержание и характер этих посланий сходны в некоторых местах буквально с “истины показанием” инока Зиновия, хотя в послании встречаются и некоторые новые данные для истории ереси Косого и истории полемического богословия в XVI веке.

^[130] Таких отрывочных сказаний встречается в памятниках очень много. Из них мы узнаём о многих пастырях, что они говорили поучения народу, хотя многие проповеди их до нас не дошли или по крайней мере неизвестны. Например, митрополит Фотий в послании к псковичам говорит, что “прежде много крат и пространно словесьми духовными и учительными писал к ним о пользе духовной” (АИ. Т. 1. № 30. С. 58, сн. № 20; С. 40), в послании в Печерский монастырь упоминает об одном своём слове, сказанном в “прошедших летех” (ДАИ. Т. 1. № 180. С. 315); то же говорит и в других своих поучениях (Православный Собеседник. 1860. Декабрь. С. 499; 1861. Июль. С. 305); между тем известно одно его послание в Печерский монастырь, и кроме изданных его поучений другие неизвестны. О проповедях Геронтия митрополита только известно из выше приведённого о нём отзыва Иерусалимского патриарха. Иоанн Грозный говорит о послании митрополита Макария к Гурию Казанскому с подобным увещанием об исполнении святительского долга на новой пастве, между тем послание это неизвестно (Прод. Древней Российской Вивлиофики. Т. V. С. 244). Неизвестны ни поучения Филофея, епископа Пермского, о которых упоминает митрополит Симон (АИ. Т. 1. № 112. С. 167), ни поучения Серапиона Новгородского по случаю морового поветрия (История Карамзина. Т. VIII. С. 123), ни слова Кирилла, Ростовского епископа, слушать которого сходился народ с разных мест и которого слова записывал в углу сам летописец (Православный Собеседник. 1858. Т. 1. С. 283).

^[131] “Не зазрите смирению моему, яко не искусну ми сущу писанию вашему и языку”, — писал митрополит Фотий лет через 10 по прибытии в Россию (ДАИ. Т. 1. № 180. С. 323). “Митрополиту Фотию русскому языку еще не навыкшу” (Степенная книга. Ч. 2. С. 29). На грамотах Фотий подписывался по-гречески (Древняя Российская Вивлиофика. Ч. 1. № 20, 21, 22, 23, 24). Даже перед концом своей жизни, когда он долго был в России и мог изучить русский язык, Фотий, по предположению автора статьи о нём, едва ли не писал завещания на языке греческом, с которого делался перевод на русский (Прибавления к Творениям святых Отцов. 1852. № 11. С. 269 прим.). Исидор митрополит знал ли русский язык? Когда на пути во Флоренцию его в западной России просили петь молебен, он пел по-гречески со всеми бывшими с ним греками, а владыка Авраамий по-своему, по-русски (Древняя Российская Вивлиофика. Ч. 6. С. 31). Великий князь Василий Иванович, объясняя неудобство быть греку митрополитом русским, говорил: “каждый православный может иметь нужду объясняться с верховным пастырем о делах духовных тайных, а государь не только о духовных, но и о государственных, между тем нельзя с ним беседовать иначе, как чрез переводчиков”. — История Русской Церкви преосвященного Филарета. Ч. III. С.15:16.

^[132] От смерти Киприана до прибытия Фотия (1410 г.) прошло 3 года; от смерти Фотия до Исидора прошло почти 7 лет (1431–1437); от него до Ионы 12 лет (1437–1449); в год смерти Ионы выбран Феодосий (в 1461), но он в 1464 году уступил место Филиппу, от которого в истории митрополита Платона сохранилось только одно имя; в 1470 году следовал Геронтий до 1489 г.; в 1491 г. избран Зосима, который был низложен в 1494, и избран Симон до 1510; за ним в том же году Варлаам, в 1522 — Даниил; по низвержении его с престола в 1539 г. избран Иоасаф, который в 1542 заточён в Кирилов монастырь, и возведён Макарий до 1563 г.; Афанасий управляет два года, а Герман в митрополичьих покоях жил только два дня; около 1567 года избран был Филипп, который умер мученическую смертью в 1570 г.; за ним следует Кирилл; в 1577 г. избран Антоний; в 1580 — Дионисий; в 1587 он низвергнут и его место занял Иов. Особенно часто сменялись архиереи второклассных епархий Русской Церкви; в первоклассных же они не бывали десятка лет; в Новгороде по низвержении Серапиона 17 лет не было архиерея (История Карамзина. Т. VII. С. 115); в епархии Ростовской и Ярославской (около 1543 года) долгое время не было архиепископа (Древняя Российская Вивлиофика. Т. XIV. С. 160).

^[133] Сочинения Максима Грека. Т. 2. С. 127.

^[134] Слова Курбского. — Православный Собеседник. 1863. Август. С. 566.

^[135] Жизнь митрополита Филиппа // Душеполезное чтение. 1861. Июнь. С.146:149, 151, 155, 163. Ещё до смерти митрополита Филиппа многие митрополиты были низведены с престола и заключены в монастыри. По смерти его гонение Грозного постигло многих иерархов Русской Церкви, игуменов и священников; по словам Курбского, Грозный “убил архиепископа великого Новгорода Пимена <…> в реце его утопити повелел. Потом поставлена другаго архиепископа в того место, мужа, якоже слышахом, нарочита и кротка, но по дву летех и того повелел убити со двема игумены великими, або архимандриты”. Это был Леонид архиепископ, которого Иван Васильевич велел зашить в медвежью шкуру и затравить собаками. “В то же время множество презвитеров и мнихов различне помучено и погублено. Тогда убиен от него Корнилий, игумен Печерского монастыря, муж святой и во преподобии мног и славен. И тогда вкупе убиен с ним другий мних, ученик того Корнилия, Васьян именем, по наречению Муромцов: муж был ученый и искусный. Оба они в один день орудием мучительским некаким раздавлены”. — Сказания князя Курбского. СПб., 1833. Т. I. С. 162–164.

^[136] Православный Собеседник. 1863. Июль. С. 367.

^[137] Из его послания неизвестному лицу в сборнике Императорской публичной библиотеки. № 50. Л. 240 об.

^[138] АИ. Т. 1. № 109. С. 159; № 109. С. 162; Сборник НСБ. № 1289. Л. 353.

^[139] Максим Грек в своём послании “Благоверному Великому Князю Ивану Васильевичу”, “смея не смея челом бьет”. — Москвитянин. 1842. № 11. Неизвестный автор послания к Великому Князю Василию Ивановичу молит его: “да не зазрит твоя честность грубому моему сему писанию, подобно Валаамову осляти, еже бессловесное словеснаго учаше, и скотина пророка наказаваше”. — Сборник НСБ. № 1444. Л. 444. Феодосий, архиепископ Новгородский, в послании к Великому Князю говорит: “пишу тебе богоутвержденный владыко, не яко уча и наказуя твое остроумие и благородную премудрость, не бо лепо нам забыти своея меры и на таковыя дерзати, но яко ученик учителю, яко раб государю, молю ныне беспрестани. Царское твое остроумие большу имать всех силу изрядне управити благое твое царствие, и страшен будеши сана ради власти царские”. — ДАИ. Т. 1. № 41. С. 56. Иосиф Волоцкий в послании к вельможе о миловании рабов говорит: “те прилично мне, господине, писать тебе об этом и восхищать учительский сан на себя; я грешен, не имею ни разума, ни смысла. Прости меня, господине, за это, как безстуднаго и дерзкаго”. — ДАИ. Т. 1. № 213. С. 361. Даже протоиерей Сильвестр, заправлявший важными делами в государстве, в послании к Казанскому воеводе называет себя “последния нищеты грешным, неключимым непотребным рабом попом Сильвестришком” и убедительно просит этого вельможу “аще благоугодно будет” прочитать это послание. — Рукопись НСБ. 1281. Л. 282 и 399.

^{[140] #}Таково послание к Великому князю Филофея, игумена Псковского Елеазарова монастыря (Православный Собеседник. 1863. Март), Кирилла Белозерского (АИ. Т. 1. № 12), Иосифа Волоколамского (Сборник Императорской публичной библиотеки. № 50. Л. 36–39), послание неизвестного автора к Василию Ивановичу (Сборник XVI в. НСБ. № 1444. Л. 443–447).

^[141] Кроме примеров из жизни митрополитов Филиппа и Иоасафа, можем указать на преподобного Максима Грека: он из своего заточения послал “слово на князей последняго века”, слово “к начальствующим на земли” (Москвитянин. 1842. № 11).

^[142] Таковы: “слово ко всему миру — эпистолия, низшедшая с неба на землю” (Сборник НСБ. № 1289. Л. 351), “словеса Максима Грека, аки от лица Пресвятыя Богородицы к лихоимцем скверным” (Толстовской библиотеки. Отд. I. № 190. Л. 115–118), “увещание от амвона к восходящим на него” (Там же. Л. 11 и 12); таково же описание состояния русского государства и Русской Церкви под образом жены, сидящей на пути в одежде чёрной, приличной вдовицам, неутешно плакавшей о своей судьбе и окружённой со всех сторон волками, медведями, лисицами, которые готовы были растерзать её (Там же. Л. 214–216); в этом последнем сочинении Максима Грека замечательно одно место, где жена высказывает своё опасение за жизнь лица, выспрашивавшего о её положении и решившегося письменно заявить миру о несправедливости, которую она терпела: “я боюсь, чтобы писание обо мне не воздвигло ненависть на тебя” (Л. 216).

^[143] История Русской Церкви преосвященного Филарета. Ч. III. § 6.

^[144] См. “Судебник” Ивана Васильевича // АИ. Т. 1. № 153, статьи 17, 19, 26, 55, 61, 76, 84, 87, 88, 91, 100, № 155 и “Уложение” Алексея Мхайловича. Гл. 28. Ст. 14; Гл. 10. Ст. 30–89, 95–98.

^[145] ААЭ. Т. IV. № 326; АИ. Т. 1. № 242. С. 459–460.

^[146] АИ. Т. 1. С. 161.

^[147] Архиепископ Макарий предписывал по всем церквам и улицам в Новгороде старостам и уличанам избрать попов и дьяконов на праздные места, выбранных приводить к архиепископу, и архиепископ, поучив и наказав их, благословлял священнодействовать (ААЭ. Т. 1. № 229). Но выбранные ставленники у своих архиереев “поучившись немного просились прочь, не хотели учиться и бежали. Вот и теперь у меня, писал Геннадий Новгородский, побежали четверо ставленников — Максимка, да Куземка, да Афанаська, да Емельянка мясник, этот и с неделю не поучился, побежал”.

^[148] “Поучение ко иереом” // Сборник НСБ. № 1466. Л. 38 и об.

^[149] Церковная история Филарета. Т. III. С. 131; АИ. Т. 2. № 104.

^[150] “Бога ради, да не потакаем безумным, паче же лукавым, мнящимся быти учительми, паче же прелестникам. Яко сам аз от них слышах, еще будучи в оной русской земли под державою Московскаго царя; глаголют бо они прельщающи юнош тщаливых науце хотящих навыкати писания, понеже в оной земли ещё многие обретаются пекущеся о своём спасении, и с прещением заповедывают им глаголюще: не читайте книг многих, и указуют на тех, кто ума изступил, и онсица во книги замолился, а онсица в ересь впал. От чего беси бегают и исчезают, и чим еретицы обличаются, а некоторые исправляются, сие они оружие отъемлют, и сие впачество смертоносным ядом нарицают”. — Описание рукописей Румянцевского музеума. С. 557.

^[151] Свидетельство преподобного Максима Грека, см.: Москвитянин. 1842. № 11. С. 74. Максим Грек против этого шарлатанства издал 16 стихов “на искушение хвалящегося всякаго”.

^[152] Один из таких рассказов занесён в житиё преподобного Александра Свирского (Рукопись НСБ. № 1491. Л. 257 и об.); другой, почти буквально подобный первому, в житиё преподобного Сергия Радонежского (Рукопись НСБ. № 1274. Л. 376 об.)

^[153] “Мы-де учимся у своих отцев или мастеров, а инде-де нам учится негде: сколько отцы наши и мастеры умеют, потом и нас учат”, — так отвечали ставленники попы о своём ученьи. — Стоглав. Изд. Кожавчикова. Гл.25:26.

^[154] В приведённых рассказах из жизни Сергия Радонежского и Александра Свирского упоминается о многих их сверстниках; а в житии Ионы, Новгородского архиепископа, о детстве его говорится, что он “от учителя исхождаше с множеством ученическим”. — Духовный Вестник. 1862. Кн. 1. С. 33.

^[155] Стоглавый Собор засвидетельствовал, что в прежние времена в Москве, Новгороде и других городах бывало много училищ, где учились грамоте, читать, писать и петь. Указаний на существование школ в течение двух столетий много можно собрать в житиях святых, живших в XV и XVI веках. При открытии новой епархии открывались и училища; так Гурий завёл училища в Казани (Прибавления к Творениям святых Отцов. Т. 3. С.290:291), Макарий в Каргополе (Православный Собеседник. 1863. Февраль. С. 202–203).

^[156] История Русской Церкви преосвященного Филарета. С. 134 примеч. “Одни священники наставляют юношество чтению и письму, чем, впрочем, не многие занимаются”. — Маржерет. В той школе, где учился в детстве архиепископ Иона, учителем был диакон. Стоглавым собором предписывалось всем священникам, дьяконам и дьячкам устроить у себя училища, где бы они могли учить своих детей и приготовлять их к духовному званию. — Стоглав. С.93:94, 256.

^[157] АИ. Т. 1. № 105.

^[158] Из послания старца Филофея Псковского монастыря к князю дьяку Мисюрю Мунехину. — Православный Собеседник. 1861. Май. С. 84.

^[159] В “Исторические очерки народной словесности” занесены Буслаевым указания на то, что сельские священники в случае каких-нибудь важных обстоятельств ходили с проповедью по своему приходу (Т. 1. С. 279). В сборнике НСБ № 1454 в сказании о явлении Тихвинской иконы Божией Матери замечено, что когда на месте явления иконы поставили церковь, “послаша священницы в веси и села проповедати милость Божию и чудеса Пречистыя Его Матери” (Л. 262).

^[160] Ростовская библиотека сгорела в 1408 году.

^[161] Стоглав. С. 96.

^[162] В житии святителя Димитрия Прилуцкого читаем о нём: “Простоту сердца всегда святый и неухищренно имея. Иногда нецыи от братии помянуша ему, яко мало есть книг; он же отвеча по обычаю своему: довольно есть, братие, утешительныя душам обычныя книги”. — Макарьевские Четьи-Минеи. Февраль; Рукопись НСБ. № 1320. Л. 77.

^[163] Так отозвался о себе и о своих трудах преподобный Нил Сорский. См.: Сочинения Нила Сорского / Изд. Елагина. СПб., 1864. С. 21.

^[164] Духовный Вестник. 1862. Июль. С. 160: “Поучения об иноческой жизни” изд. Невоструева; судя по контексту речи и содержанию поучения, можем сказать, что правило это имело в виду удалить монахов от соблазна, который вносили в их жизнь молодые люди “голоусые”, которые ходили к ним в кельи, и притом правило это шло против келейного книжного учения.

^[165] Сочинения Нила Сорского. С.10:20. В “Поучении новопостриженным инокам”, составленном, как видно по содержанию и характеру его, под влиянием идей Нила Сорского, иноку предписывалось постоянно “тружатися в молитве и в чтении книжнем, аще ли грамоте не умеет — в рукоделии”; здесь упоминается даже и о заучивании наизусть. — Духовный Вестник. 1862. Июль и август. С.171:174.

^[166] Иоанн Кобеленц писал около 1576 года, что во всей Московии нет школ и других способов к изучению наук, кроме того, что учат в обителях. — De legat. ad. Mosc. edit. Starcievsky.

^[167] Прибавления к Творениям святых Отцов.Т. 10. С. 505.

^[168] Церковная История преосвященного Филарета. Ч. III.

^[169] ААЭ. Т. 1. № 383. Древняя Российская Вивлиофика. Т. 14. С. 207. Ещё раньше этого собора писали об этом предмете митрополит Фотий и Иосиф Волоколамский. — Стоглав. С. 235–243. — Авт. — См. также: Архимандрит Макарий (Веретенников). Из истории русской иерархии второй половины XVI века // Альфа и Омега. 2002. № 2(32). С. 140. —Ред.

^[170] Рукопись НСБ. № 1466. Л. 112–114 об.

^[171] Рукопись Соловецкой библиотеки. № 685. Л. 19 об. и 21 об.

^[172] Записки Арцыбашева III, примеч. CXII.

^[173] Стоглав. С.51:99.

^[174] Рукопись Толстовской библиотеки. Отд. II. № 68. Л. 349 об.

^[175] Рукопись НСБ. № 1289. Л. 209 об., 214.

^[176] Стоглав. С. 99; АИ. Т. 1. № 35. С. 68; № 112. С. 167; № 267. С. 498.

^[177] Известия II Отдел. Академии наук.Т. V. С. 200.

^[178] Стоглав. С. 202; АИ. Т. 1. № 9.

^[179] См. об этом, что митрополит Фотий писал во Псков (Макарьевские Четьи-Минеи; Рукопись НСБ. № 1323. Л. 367. Стоглав. С. 244; Неволин. О пятинах и погостах Новгородских // Записки Географического общества. Т. XIII. С.151:165, 171, 173; Стоглав. С.57:44, 166.

^[180] Стоглав. С. 137.

^[181] Сочинения Нила Сорского. С.70:170.

^[182] АИ. Т. 1. № 267. В рукописном сборнике НСБ за № 1466. Л. 346–347 об. помещено поучение иноку расстригающемуся и оставляющему монастырь. В житие Пафнутия Боровского внесён рассказ о том, как один инок его монастыря пошёл в город за сбором подаяний и впал в грех. — Сборник НСБ. № 1424. Л. 5.

^[183] АИ. Т. 1. № 204. С.377:383, 385, 386, 388, 391.

^[184] Там же. С.379:380, 382, 387; ср. с № 212 и 242; Стоглав. С. 174.

^[185] Стоглав. С. 44.

^[186] Из жития Пафнутия Боровского. — Сборник НСБ. № 1491. Л. 368 об.

^[187] Так, Фотий по приезде в Вильно освящал походную церковь и говорил поучение в присутствии Витовта. — ДАИ. Т. 1. № 182. Послания Фотия и Ионы изданы в Актах исторических.

^[188] Из последующих епископов западно-русских известны своею пастырскою деятельностью митрополит Сильвестр Белькевич и Гедеон Балабан, епископ Галицкий и Львовский. — Обзор русской духовной литературы преосвященного Филарета. С. 217–229.

^[189] Книга о вере. Л.205:206.

^[190] АИ. Т. 1. № 19. С. 28 и 35.

^[191] Акты Западной России. Т. 3. № 137, 143, 152.

^[192] Там же. Т. 4. Пр. 49; Т. 3. № 156; Т. 4. С. 43 и № 17.

^[193] Там же. Т. 4. № 20.

^[194] Книга о вере. Л.130:131. О всём этом подробно изложено в статье: Начало унии в Юго-Западной России // Православный Собеседник. 1858. Май. С.60:70.

^[195] Там же.С.61:62.

^[196] Акты Западной России. Т. 4. С. 65.

^[197] Православный Собеседник. 1858. Октябрь. С. 224.

^[198] Обзор русской духовной литературы преосвященного Филарета. С. 236 и след.

^[199] Сказания князя Курбского. СПб., 1833. Ч. II. С.159:163, 164, 165, 166, 178, 189, 200.

^[200] Там же. С.172:173, 174, 179, 226, 235.

^[201] Там же. С.173:174, 187, 188, 196, 235.

^[202] Там же. С.174:178, 179, 205, 215, 229, 233, 234.

^[203] Неволин. О пятинах и погостах Новгородских, приложения. С.70:72, 75, 76, 78, 79, 83, 84, 86, 89, 91, 93, 94, 95, 97, 98, 103, 107, 108, 111, 112, 114, 115, 118, 119, 143, 144, 148, 149, 150, 153, 156, 157, 158, 159, 160, 167, 168, 179, 251, 252, 255, 274, 275, 276, 277.

^[204] Карамзин. История государства Российского. Т. V. С. 125, прим. 222; С.143:144; Т. VI. С. 9, прим.10:11. С. 225; Т. VII. С. 117; Т. VIII. С.60:61, прим.170:171, 172, 173. С. 123.

^[205] ДАИ. Т. I. № 28. С. 28.

^[206] История Церкви митрополита Платона. Ч. 1. С. 319;Православный Собеседник. 1859. Кн. 2. С.484:485; АИ. Т. 1. С. 543; ААЭ. Т. 1. № 294.

^[207] Щапов А. П. История русского раскола. С.366:367. Православный Собеседник. 1859. Кн. 3. С. 206; 1860. Кн. 2. С.275:279; Буслаев Ф. И. Исторические очерки русской народной словесности и искусства. СПб., 1861. Т. 1. С. 259–264; Церковная история митрополита Филарета. Кн. 3. С.149:151, 241–244.

^[208] Неволин. О пятинах и погостах Новгородских, приложения. С.72:77, 80, 81, 82, 85, 87, 92, 96, 120, 121, 134, 137, 140, 142, 145, 146, 151, 164, 167, 170, 171, 174, 246, 247, 248, 249, 250, 251, 253, 254, 255, 256, 257, 259, 266, 269, 274, 275, 278, 281, 284, 286, 290, 295, 297, 299 , 306, 307, 314, 330, 334, 335, 336, 337, 338, 339, 342, 343, 345, 346, 351, 354, 370.

^[209] ААЭ. Т. 1. № 213.

^[210] Сборник НСБ. № 1424. Л. 148 об., 149 об.; № 1491. Л. 212 и след.

^[211] Из жития Михаила Клопского (Сборник НСБ. № 1491. Л. 243 об.) и жития Александра Свирского (Сборник НСБ. № 1491. Л. 253).

^[212] В житии Сергия Радонежского (Сборник НСБ. № 1274. Л. 275 об.).

^[213] В житии Сергия Радонежского (Сборник НСБ. № 1274. Л. 275); в житии Димитрия Прилуцкого (Новг. Четьи-Минеи митрополита Макария. № 1320. Л. 75 об.); в похвальном слове Дионисия Глушицкого (Сборник НСБ. № 1491. Л. 45) и др.

^[214] Сборник НСБ. № 1424. Л. 55–55 об.56:62; № 1491. Л. 8–8 об.

^[215] Сборник НСБ. № 1491. Л. 356; № 1424. Л. 7–7 об.

^[216] Сборник НСБ. № 1320. Л. 79–79 об.

^[217] Сборник НСБ. № 1491. Л. 160 об.

^[218] Из слова похвального Пафнутию Боровскому (Сборник НСБ. № 1424. Л. 30 об).

^[219] Сборник НСБ. № 1491. Л. 183, то же и в других похвальных словах.

^[220] Из жития Прокопия Устюжского XVI в. (Соловецк. Библ. № 826. Л. 505).

^[221] В житии Михаила Клопского (Сборник НСБ. № 1491. Л. 248), в житии Димитрия Прилуцкого (Четьи-Минеи митрополита Макария; рукопись НСБ. № 1320. Л. 75).

^[222] Сборник НСБ. № 1491. Л. 160.

^[223] Летописи русск. литер. и древн. кн. VI. С.72:77–79.

^[224] Иона сам прекрасно описал житие архиепископа Евфимия, своего друга и предшественника (Сборник НСБ. № 1491. Л. 428).

^[225] Сборник НСБ. № 1424. Л. 41–41 об.

^[226] Житие Пафнутия Боровского описал ученик его Вассиан, архиепископ Ростовский и Ярославский (Сборник НСБ. № 1424. Л. 1).

^[227] Так составлено было похвальное слово Александру Невскому. В начале его читаем “многим убо летом мимошедшим никтоже исписа опасно, ниже воспомяновение сотвори о блаженных и приснопамятных отцех, просиявших в странах русския земли, ихже прослави Бог в последния времена. Егда же достигшу лет в ня же скипитры русскаго царства держащу, благочестивому царю великому князю Ивану Васильевичу всея Русии, и сему вложи Бог в сердце мысль благу еже прославити непобедимаго воина великаго князя Александра, и мине убогаго понудившу сплести сие похваление”. — Сборник НСБ. № 1491. Л. 165–165 об. Тогда же по повелению великого князя и митрополита Макария составлено похвальное слово митрополиту Ионе, новому чудотворцу (Сборник НСБ. № 1491. Л. 187), Михаилу Клопскому (Там же. Л. 242–251), Иоанну архиепископу Новгородскому (Там же. Л. 156); в это время Зиновий Отенский пишет слова на память Соловецких чудотворцев (Православный Собеседник. 1859. Кн. 2 и 3); Пахомий Логофет, кроме слова на память святителя Алексия (Макарьевские Четьи-Минеи; Сборник НСБ. № 1320. Л. 278), переделывает похвальное слово Сергию Радонежскому (Сборник НСБ. № 1274. Л. 275); так переделано и дополнено новыми вставками слово благоверной княгине Ольге (Сборник НСБ. № 1424. Л. 148 и след.).

^[228] О Дионисие Глушицком замечено в его житии: “сей преподобный бысть в нощней стране от матери градовом Москвы от града Вологды”. — Сборник НСБ. № 1424. Л. 52–52 об.

^[229] В слове Александру Невскому (Сборник НСБ. № 1491. Л. 182).

^[230] В слове Пафнутию Боровскому (Сборник НСБ. № 1424. Л. 26 об.).

^[231] Там же. Л. 32–32 об. То же и в похвальном слове Кириллу Белозерскому (Сборник НСБ. № 1424. Л. 145). В слове Александру Невскому “подай благочестивому царю нашему на супротивныя победы <…> мир глубок и здравии телеси” (Сборник НСБ. № 1491. Л. 183).

^[232] ПСРЛ. Т. III. 183–184.

^[233] Сборник НСБ. № 1491. Л. 162 об.

^[234] Православный Собеседник. 1859. Кн. 2. С.353:354.

^[235] Сборник НСБ. № 1491. Л. 245 об.

^[236] Костомаров. Великорусские религиозные вольнодумцы // Отечественные Записки. 1862. Октябрь. С. 336.

^[237] Из соборного осуждения митрополита Даниила.

^[238] Сборник НСБ. № 1491. Л.176:199, 200. Митрополит Даниил спрашивал на соборе инока Вассиана Патрикеева “слышали ясмя от многих достоверных, яко вси православные покланяются честному гробу и святым мощем св. Ионы чудотворца, митрополита всея Руси; да ты, Васьян, един токмо не поклоняешися ему”. И Вассиан отвечал: “аз не ведаю, Иона чудотворец ли?”. “Да ты де, Васьян, говорил про чудотворцев: Господи, что ся за чудотворцы? Сказывают, в Колязине Макар чудеса твори, а мужик был сельский!”. И Вассиан отвечал: “аз его знал, простой был человек, а будет ся чудотворец, ино как вам любо”. — ЧОИДР. 1847. № 9. С.11.

^[239] Духовный Вестник. 1862. Март. С. 314. “Обзор русск. духовн. литер.” преосвященного Макария.

^[240] Рукопись Кирилловской библиотеки. № 31/1108. Л. 210.

^[241] В житии Иоасафа царевича читаем: “Так как путь, ведущий к добродетели, жесток не как есть и остр, и паче иже николиже и еще отнюду неприложшимся к Богу, но страстным мучительством и еще боримом; сего ради и многих требуем, иже к нему понужающих нас, овех убо притчами, овех жития описанием, иже преже сих шествовавших, иже паче неболезненно привлачит к нему и неотчаятися устрояет шествия прискорбнаго; понеже и ходящаго путем неудоб ходимым и жестоким утешая, и убо ничто, и повелевая меньшее сотворити, показая же многи тем уже прошедших, тако и конца добре постигших”. — Рукопись Соловецк. № 210.

^[242] В слове Зиновия Зосиме и Савватию (Православный Собеседник. 1859. Кн. 2. С. 354, Кн. 3. С. 113); в слове Димитрию Прилуцкому (Сборник НСБ. № 1320. Л. 78); в житии Кирилла Белозерского (Сборник НСБ. № 1424. Л. 114 об., 115).

^[243] В слове Зиновия Зосиме и Савватию (Православный Собеседник. Кн. 2. С. 355 и след., 506); в слове Александру Невскому (Сборник НСБ. № 1491. Л. 166 об); Димитрию Прилуцкому (Сборник НСБ. № 1320. Л. 75).

^[244] В слове Александру Невскому (Сборник НСБ. № 1491. Л.167:168); Михаилу Клопскому (Сборник НСБ. № 1491. Л.234:235).

^[245] В слове Александру Невскому (Сборник НСБ. № 1491. Л. 168–180); Михаилу Клопскому (Сборник НСБ. № 1491. Л. 220 и след., Л. 236).

^[246] Православный Собеседник. 1859. Кн. 2. С.368:471, 472, 473.

^[247] История Русской Церкви преосвященного Филарета. Ч. III. С. 136.

^[248] АИ. Т. I. № 45. С. 92; № 66. С. 118.

^[249] АИ. Т. I. № 27. С. 28.

^[250] АИ. Т. I. № 19. С. 28.

^[251] Книга Степенная. Ч. I. С. 480.

^[252] Сборник НСБ XVI в. № 1444. Л. 65–73; здесь оно надписывается так: “поучение и послание Изосима святого к Настасии дщери своей”, а на стороне против этого послания сделана приписка: “прочитать черноризцам сие слово на пользу и на спасении души”. Послание издано в: Духовный Вестник. 1862. Июль.

^[253] АИ. Т. I. № 19 и 22. Так же надписал свои послания и митрополит Киприан (Там же. № 11. С.19:20).

^[254] “Послал есьм грамоту к вам с поучением”. — АИ. Т. I. № 281. С. 516.

^[255] Древняя Российская Вивлиофика. Ч. 6. С. 66.

^[256] ДАИ. Т. I. № 221. С. 369.

^[257] Там же. № 43. С. 60.

^[258] АИ. Т. I. № 112. С. 169.

^[259] Митрополит Даниил в послании к неизвестному епископу говорит, что он писал прежде ему послание, “ныне же повторих на пользу твою и инех”. — Сборник НСБ. № 1281. Л. 227.

^[260] Таково послание протоиерея Сильвестра Казанскому воеводе, где он вместе с наставлением этому князю делает наставления ко всем людям того царства, “обше господам моим молю и челом бию всем священническому чину, и князем, и бояром, и всем христианом, простым людям, богатым и нищим”. В конце своего послания Сильвестр делает приписку: “Благоверный княже Алекандре! Аще угодно ти будет от нашего скудного разума Божественное сие писание”, прочитай сам и “не скрый сего святого писания и прочим государским воеводам советным ти о государеве деле и священническому чину и христоимянитому стаду, да со вниманием прочетшее на пользу душам своим, и начнут вся сия творити и учити, яже есть писано…”. — Сборник НСБ. № 1281. Л. 393–399.

^[261] Церковная История преосвященного Филарета. Ч. III. С. 136.

^[262] В предисловии к нему преподобный Иосиф говорит: “Святи Божественни отцы написаша на древния еритики, и в множайших местных изъявиша имена их и ериси их, того ради, яко да ведомо будет и в древние роды, яко сих учение диавольска суть изображения. Собрах же в едино от различных писаний Божественных, яко да ведящии Божественная писания прочетшее да воспомянуть себе, не ведущии же прочетшее да разумеют. И аще кому что потребно будет противу еритическим речем, и благодатию Божиею обрящет готово без труда в коемждо слове”. — Православный Собеседник. 1855. Кн. 3. С. 63.

^[263] Просветитель. Изд. Казанской Духовной академии. С. 349–359; 372, 373.

^[264] Сборник НСБ. № 1421. Л. 73 и след.

^[265] Просветитель. С. 19–21. Священник Булгаков. Преподобный Иосиф Волоколамский. СПб., 1865. С. 97.

^[266] Рукопись Кирилловской библиотеки. № 1108; список с него в рук. НСБ. № 1241. Хотя в “послании” имя автора его не обозначено, но характер лица, писавшего это послание, некоторые указания на его положение в обществе, сходство в содержании “послания” с “показанием”, доходящее даже до буквального сходства в изложении и раскрытии предмета, — всё это и многое другое заставляют признать писателем “послания” инока Зиновия. Более полный разбор этого послания см. в: Духовный Вестник. 1865. Май.

^[267] Таково духовное завещание Кирилла Белозерского (АИ. Т. I. № 32), Евфросина Псковского (ААЭ. Т. I. № 108), Иосифа Волоколамского (ДАИ. Т. I. № 269), Александра Свирского (АИ. Т. I. № 135). В жизнеописании святых можно найти указание о завещаниях каждого из них пред смертию; так в житии Александра Свирского приводится и завещание его (Сборник НСБ. № 1491. Л. 326). Правда, завещания эти приведены здесь не вполне, только раскрыто главное содержание их речи; так, в похвальном слове преподобного Зосимы Соловецкого после его завещания замечено: “многая ко утешению словеса беседуя учеником просвещенный умом старец” (Православный Собеседник. 1859. Кн. 2. С. 499). Но для нас достаточно и приведённых коротких замечаний, чтобы судить о направлении и характере поучений к инокам.

^[268] В рукописи НСБ. XVI века за № 1162 некоторые из этих уставов собраны в одно; здесь заключаются уставы Троицко-Сергиевский, Соловецкий и Белозерский. Устав Иосифа Волоколамского в рукописи XVI века НСБ. № 1470 и в рукописи XVII века № 1226 той же библиотеки. Устав Нила Сорского в рукописи НСБ. XV века № 1519, 1444, 1460; рукописи XVII века № 1156, 1157; рукописи XVIII века № 1158 и 1159.

^[269] Духовный Вестник. 1862. Списки поучений, изданных Невоструевым, есть и в библиотеке бывшей Новгородской; например, поучение к новопостриженному иноку в списке НСБ. № 1466. Л. 302; здесь же встречаются другие поучения к инокам, хотя несколько изменённые и в мыслях, и в изложении.

^[270] Сочинения Нила Сорскаго, ср. С. 170 и 171 с 70–77; С. 90 и 91 с 172 и 173; С. 200–202 с 92–94; С. 203–206 с 62–70.

^[271] См. Священник Булгаков. Преподобный Иосиф Волоколамский. С. 177 и 202.

^[272] Некоторые послания митрополита Даниила находятся в сборнике НСБ. № 1456 и 1281. Когда старцы Иосифова монастыря просили у митрополита Даниила наставления себе, он указывает им на “многа предания Иосифа Волоколамского о иноческом и общежительном пребывании” и говорит: “я могу только повторить его Божественныя писания” (Сборник НСБ. № 1456. Л. 39 об.).

^[273] Рукоп. Четьи-Минеи митрополита Макария; Сборник НСБ. № 1323. Л. 372.

^[274] Дионисий Глушицкий склонял в Ростове 12-летнего сына одного гражданина, у которого всегда останавливался в доме: “остави родителя и все имение <…> преподобный приведе и в монастырь, иноческаго жития сподобляет <…> и взя к себе во внутреннюю келью <…> иже и бысть после лавры игумен”. — Житие Дионисия Глушицкого // Сборник НСБ. № 1491. Л. 15 об., 17; № 1424. Л. 61.

^[275] См. в рукописи Житие Александра Свирского (Сборник НСБ. № 1491. Л. 264).

^[276] Идиотизм — здесь в значении своеобразного выражения, непереводимого или с трудом переводимого в связи с отстутствием соответствующей реалии. — Ред.

^[277] В Императорской публичной библиотеке есть рукопись XV века, содержащая творения Иоанна Лествичника по сербскому переводу, и при ней помещён словарь в конце: “пропись к лествци о речех покръвених”. Появление словарей на Руси восходит к XIII веку; чем дольше они переписывались, тем больше они увеличивались в своём содержании и объёме (Сахаров. Сказания русск. нар. Т. II. С. X, XI, XIX, 7–9, 121, 122, 137). Попытки к очищению русского церковного языка и упрощению его для народа встречаются ещё в ранние времена Руси. Святослав, поручивший дьяку Иоанну составление сборника, велел обновить речь иначе: “повеле мне немудроу ведию пременоу сътворити речи инако, набъдяште тождьство разоумъ его”. Митрополит Кирилл III на соборе 1274 года сказал: “помрачении беаху прежь сего облаком мудрости елиньскаго языка, ныне же облисташа, рекше истолкованы быша, и благодатьею Божьею, ясно сияют, неведения тмоу отгоняще”. Но и с этого времени не было полного света в чтении отеческих творений. В 1371 году сербский перевод сочинений Дионисия Ареопагита оказался на Руси совершенно неудобным для чтения, и не мудрено: сербы переводили с болгарского языка и тут же сознавались: “велма ни е било усилно преставлети я на сръбскы езык” (Там же. С. VII и III).

^[278] Описание Рукописей Румянцевского музеума. С. 632.

^[279] Рукопись Кирилловской библиотеки. № 1108. Л. 6–6 об. К дозволенным книгам еретики прибавляли и слова Григория Богослова и только творения этих трёх святителей называли книгам “столповыми”. — Истин. показан. Зиновия. С. 13 и 349.

^[280] Рукопись Кирилловской библиотеки. № 1108. Л.107:120, 121, 129 об., 196, 197; Истин. показ. С.13:349, 525, 527, 873.

^[281] Истин. показ. С.208:209.

^[282] Такими достоинствами отличается перевод слов святителя Григория Богослова (Изв. II Отд. Имп. Академии Наук.1854. Т. 3. С. 27).

^[283] Из послания к Суздальскому епископу // Рукопись Императорской публичной библиотеки. № 50. Л. 18.

^[284] АИ. Т. I. № 44.

^[285] Сборник НСБ. № 1456. Л. 5 об., 8.

^[286] Описание рукописей Румянцевского музеума. С.153:154, 235, 268, 269, 242, 245, 436, 28, 250, 253, 276, 31, 33, 37, 58, 154.

^[287] Истин. показ. С. 350.

^[288] “Многословное послание” против ереси Феодосия Косого // Рукопись XVI века из Кирилловской библиотеки. № 31/1108. Л. 29.