Первый отдел

При общем взгляде на историю хлыстовской секты нельзя не видеть, что последняя, соответственно мерам правительства – снисходительным или строгим, то, по-видимому, увеличивалась в числе последователей, то сокращалась. Таким образом, в столетний период времени от 1631 по 1782 гг. хлыстовщина, не подвергавшаяся почти ни одному следственному розыску и преследованию, успела охватить собою четыре губернии: владимирскую, костромскую, нижегородскую и московскую и утвердилась в этих губерниях весьма прочно. Следственное дело 1732–1734 гг. на некоторое время парализовало успех хлыстовской секты в Москве, но и здесь, благодаря энергической деятельности главнейших агитаторов хлыстовщины, укрывшихся от суда, хлыстовщина снова появляется и достигает в своем развитии еще больших размеров; бывшие же преследования имели результатом своим занесения ее в местности, где она еще не была известна; таким образом, появляются хлысты в губерниях ярославской, петербургской и во многих других. Возникшее в 1745 г. новое следственное дело о московских хлыстах и тянувшееся до 1752 года имело своим последствием то же самое явление, т. е. хлыстовщина снова заносится в местности, еще не зараженные ею. Нравственная деморализация хлыстовских кораблей, которая стала известной правительству особенно в 1747 году и которая с окончанием следствия над хлыстами не только не уничтожилась, но еще более увеличилась в местах глухих и отдаленных от центра России, вызвала в 70-х годах прошлого (XVIII) столетия реакцию со стороны более строгих ревнителей учения Данилы Филиппова, выразившуюся в появлении новой изуверной секты – скопческой.

С этого времени хлыстовщина отходит уже на задний план; правительство и общество обращают все внимание на факт физического уродства новых сектантов, мало интересуясь историей и учениям сродных с ними хлыстов. Отсюда, с половины прошлого столетия и по настоящее время мы имеем только некоторые отдельные эпизоды из истории хлыстов, не имеющие между собою никакой исторической связи и не могущие поэтому составить действительной истории хлыстовской секты. Принимая, таким образом, во внимание главнейшие моменты из истории правительственных отношений к хлыстам, мы можем и самую историю хлыстовской секты разделить на три отдельные главы. Первая глава (1631–1734 гг.) будет обнимать первоначальное возникновение хлыстовщины, распространение ее и развитие до первого следственного дела о московских хлыстах включительно. Вторая (1734–1752 гг.) – появление новых хлыстовских кораблей в Москве и других местностях, закончившееся новым следственным делом о хлыстах. Третья, наконец, (1752–1880 гг.) будет заключать в себе обзор отдельных фактов из истории хлыстовщины болея или менее замечательных, сделавшихся известными правительству.

Данила Филиппов, первый организатор хлыстовской секты был, как полагают, крестьянин юрьевецкого уезда, отданный в солдаты, но потом бежавший из военной службы¹⁸. О жизни и деятельности Данилы Филиппова мы не имеем исторических сведений и то, что известно о нем, заимствуется из преданий хлыстов¹⁹.

Из этих преданий очевидно, что местом первоначальной деятельности Данилы Филиппова была владимирская губерния и, именно, муромский уезд. Здесь, на горе Γοродине, по легенде хлыстов, Данила Филиппов объявил себя „саваофом”, „превышним богом” и „богатым гостем”; здесь же он обозначил путь своей сектаторской деятельности, потопив все имевшиеся у него церковные книги в Волге, как ненужные и бесполезные для человека, и объявил, что для спасения человека необходимо соблюдение 12-ти заповедей, которые он получил от самого Бога. Заповеди эти следующие:

1) Аз есмь бог, пророками предсказанный, сошел на землю для спасения душ человеческих. Несть другого бога, кроме меня.

2) Нет другого учения. Не ищите его.

3) На чем поставлены, на том и стойте.

4) Храните божьи заповеди и будете вселенные ловцы.

5) Хмельного не пейте, плотского греха не творите.

6) Не женитесь, в кто женат, живи с женою, как с сестрою. Неженимые не женитесь, женимые разженитесь.

7) Скверных слов и сквернословия не говорите.

8) На свадьбы и крестины не ходите, на хмельных беседах не бывайте.

9) Не воруйте. Кто единую копейку украдет, тому копейку положат на том свете на темя, и когда от адского огня она растопится, тогда только тот человек прощение приимет.

10) Сии заповеди содержите в тайне, ни отцу, ни матери не объявляйте, кнутом будут бить и огнем жечь – терпите. Кто вытерпит, тот будет верный, получит царство небесное, и на земле духовную радость.

11) Друг к другу ходите, хлеб соль водите, любовь – творите, заповеди мои храните, бога молите.

12) Святому духу верьте²⁰.

Это было, как обыкновенно полагают, в 1631 г. Спустя некоторое время после своего религиозного самозванства Данила Филиппов прибыл в костромскую губернию и устроил свое пребывание в деревне Старой, находящейся в 25 верстах от Костромы, в доме своего брата Феодора Филиппова. Нужно полагать, что учение Данилы Филиппова нашло себе многих последователей, что на нового проповедника и на его „божий дом”, куда, приходили прозелиты Данилы Филиппова, было обращено внимание со стороны властей и других лиц. Вследствие этого последнего обстоятельства он мало сидел дома, но большею частию бродил по соседним губерниям – владимирской и нижегородской, распространяя в них свое учение. Впоследствии он даже перенес свой „божий дом” из деревни Старой в самую Кострому, которая с того времени стала „горним Иерусалимом” и „верховною стороною“²¹. В то время, когда Данила Филиппов успешно распространял свою проповедь, про него, рассказывают хлысты, сведал патриарх Никон и стал его преследовать; преследовал 30-ть лет, пока, наконец, не поймал его у Макария нижегородского. Привезши в Москву, он посадил Данилу Филиппова в темницу. „И стала мгла по всей земле, продолжают хлысты; и столько была мгла по всей земле, сколько сидел в темнице Даннла Филиппов. И освободили его, и отпустили в Кострому, в „верховную сторону“²².

Нелепость этого рассказа хлыстов очевидна сама собою, так как известно, что патриаршество Никона началось с 1652 года и продолжалось до 1658 года, между тем как из легенды хлыстов видно, что гонение на Данилу Филиппова началось ранее 1649 г. и продолжалось, далее, столько времени, сколько ни один русский патриарх не занимал кафедры. Как бы то ни было, из этого рассказа, можно вывести одно только правильное заключение, что успех проповеди Данилы Филиппова обратил внимание начальства и, вероятно, проповедник не избежал некоторого наказания, будучи посажен, действительно, в какое либо темничное заключение. Будучи освобожден, он снова еще с большею энергиею стал распространять свое учение и в это время приобрел себе деятельного помощника в лице Ивана Тимофеевича Суслова, который теперь заменил его вполне.

Суслов был родом из владимирской губернии, муромского уезда, деревни Максаковой. По сказанию хлыстов, он родился за 15 лет до объявления Данилою Филипповым себя „господом-саваофом”; значит, принимая 1631 год годом самозванства Филиппова, можно полагать, что Суслов родился около 1616 года. Рождение Ивана Тимофеевича хлысты обставляют чудесами. По их сказанию, Иван Тимофеевич родился от столетних стариков Тимофея и Ирины Нестеровой. По своем рождении, Иван Тимофеевич долго оставался без крещения, потому что священник, видя в странном рождении Ивана Тимофеевича нечто сверхъестественное, отказался совершить над ним обряд крещения; к тому же никто не соглашался быть восприемником новорожденного. Долго старик, отец новорожденного, бродил по окрестным селам и деревням, стараясь отыскать восприемника сыну и священника, который окрестил бы последнего. Наконец, спустя уже долгое время, старику удалось отыскать только одного восприемника; этот последний и совершил над новорожденным обряд крещения; присутствовавший же при этом обряде священник до того был изумлен, что не понимал, что делалось около него, а когда пришел в себя, то увидел, что они находится под лавкой на церковкой паперти²³. До самой смерти своих родителей, последовавшей чрез 30 лет после рождения Ивана Тимофеевича, последний жил безвыходно в их доме; потом же он поселился в деревне Михайлицах, владимирской губернии, недалеко от известной горы Городины. Отсюда, спустя три года, позвал его к себе в деревню Старую Данила Филиппов, который и дал ему „божество“, повелев ему идти на проповедь.

С этого времени, т. е. с 1649 года, учение Данилы Филиппова приобрело еще больший успех. Иван Тимофеевич, как можно заключать на основании легендарных рассказов о его страданиях, не меньший был религиозный фанатик, чем сам Данила Филиппов; при этом, он был весьма находчив и изобретателен в трудных обстоятельствах своей жизни; обладал способностью кудесничества, чем не мало удивлял толпу и привлекал к себе. Возвратившись в Михайлицы, Иван Тимофеевич ревностно начале распространять свое учение между односельчанами и жителями окрестных сел. Успех был полный и скоро у него появились 12 апостолов, таких же фанатичных приверженцев нового учения, как и он сам, – и даже богородица. Во главе этих лиц Иван Тимофеевич и отправился теперь в соседнюю нижегородскую губернию. Прежде всего он появился в селе Павлове-перевозе (горбатовского уезда, на правом берегу Оки), отстоявшем, по свидетельству Димитрия Ростовского, от Нижнего в верстах в 60-ти.

Спустившись вниз по Оке к Волге, Иван Тимофеевич пошел с своею проповедию далее вниз по Волге, прибыл в село Работки, нынешнего макарьевского уезда, отстоявшее от Нижнего верстах в 50-ти, и, нет сомнения, что он проходил гораздо далее. Везде, куда ни приходил Иван Тимофеевич, он находил полную веру себе и своему учению; чтобы более очаровать невежд-мужиков, они пускался нередко на хитрости; так было, между прочим, в Работках. Здесь, по свидетельству св. Димитрия Ростовского, находилась „на брезе реки церковь пуста и ветха“. В то время, когда собирались в нее многочисленные поклонники Ивана Тимофеевича, последний „аки христос” выходил из алтаря „и зряшеся на главе его нечто велико обверчено по подобию венца на иконах пишемого, и некие малые лица красные по подобию птиц летаху около главы его, их же глаголют быти херувимы...; седшу же ему, вси людие, тамо собравшиеся, падше поклонишася тому до земли, аки истинному христу.... В молитве же взываху к нему, овии, Господи помилуй мя, глаголюще; овии же: о Создателю наш помилуй нас. Он же к ним пророческая некая словеса глаголаше, сказующи, что будет, каковое воздуха пременение, и утверждаше их верити в онь несумненно“²⁴.

Само собою понятно, что такие безумные действия самозванца Суслова и целые скопища праздных и фанатичных людей не могли укрыться от взора местного начальства. Правда, мы не имеем исторических свидетельств о преследованиях Суслова и его последователей, но что эти преследования были, в этом удостоверяют рассказы самих хлыстов. По свидетельству последних, Суслова и его сорок последователей схватили в селе Погосте (вероятно в нижегородской губернии), подвергли розыскам и пыткам с целию узнать сущность проповедуемого ими учения; так как, однако, этой цели не достигли, то, наказав их кнутом, отправили в Москву. Здесь, по повелению царя Алексея Михайловича, подверг пыткам Суслова и его последователей сам патриарх Никон; но в этом случае ничего от обвиняемых не узнали. Дело о Суслове передано было боярину Морозову, но он, „поняв святость и божество Ивана Тимофеевича“, отказался производить над ним следствие под предлогом болезни. Тогда Иван Тимофеевич отдан был в руки князя Одоевского, который долго пытал его огнем сначала на Житном дворе (в Кремле), потом на Красной площади, где и приказал будто бы распять его на кремлевской стене, около Спасских ворот. Распятый Иван Тимофеевич испустил свой дух, но на третий день воскрес и явился в подмосковном селе Похре. Тут снова он был взят, бит кнутом и снова был распят на кресте на том же самом месте, у Спасских ворот; с него содрали кожу, по одна из учениц его покрыла тело его чистой простыней и эта простынь превратилась в новую кожу. Иван Тимофеевич и в этот раз умер, но также в третий день воскрес и снова начал проповедывать свое учение, называя себя „богочеловеком”, а также „стародубским Христом–спасителем”²⁵. Об этом двукратном распятии Ивана Тимофеевича хлысты так поют:

„Послушайте, любезные,

Вы господнего ученья...,

Сына божьего мученья,

Его мучили везде,

Распинали на кресте

Пречистые его мощи;

Распинали его дважды“²⁶.

Описанные нами страдания лжехриста Суслова должны были происходить в период времени от 1655–1670 г. В 1672 г. Суслов, рассказывают хлысты, снова был взят для допроса, но был освобожден вместе с другими узниками, по случаю благополучного рождения Петра I-го. С этого времени, говорят хлысты, Иван Тимофеевич поселился окончательно в Москве и жил в ней 30 лет (до 1702 г.) весьма спокойно под именем „темного богатины“. В Москве он имел собственный дом на 3-й мещанской улице, называвшийся „домом божиим”²⁷, также „сионским”²⁸ и „новым Иерусалимом”²⁹, куда собирались последователи Суслова для совершения своих молений.

Не придавая исторической вероятности рассказам хлыстов о страданиях лжехриста Суслова, о его двукратной смерти и двукратном воскресении, можно, однако, с полною вероятностью допустить, что Суслов, действительно, не раз попадался в руки правосудия, но всякий раз, благодаря, с одной стороны, своей изворотливости, а с другой – сочувствию и денежной помощи своих единомышленников, избавлялся от заслуженного им наказания. Сами хлысты не скрывают этой действительной причины спасения своего лжехриста. По словам песни:

„Стали гости между собою сглядываться,

Золотой казной стали складываться,

Выкупать стали, выручать

И на волю выпускать“...

Или еще:

„Про отца верны спознали,

Скорым скоро побежали,

У иудеев упрошали,

Тайной казной откупали“³⁰.

Таким образом, не страдания и божество мнимого христа Суслова, а золото и старания его последователей освобождали его от наказаний.

Пройдя трудный и продолжительный путь борьбы с правительством, Суслов, наконец, успел приютиться в Москве и здесь с обычною энергиею и фанатизмом, стал распространять свое учение. Почва, на которой теперь сеял плевелы своего учения Суслов, была не менее восприимчива, чем и в пределах владимирских, костромских и нижегородских. По отсутствию официальных сведений, трудно, конечно, с точностию определить, как широко распространилась хлыстовщина в Москве во времена Суслова. Основываясь, однако, на преданиях хлыстов, с одной стороны, и на некоторых официальных известиях, относящихся по преимуществу к позднейшему времени – с другой, можно с вероятностью утверждать, что развитие хлыстовщины шло прогрессивно и масса последователей ее все более и более увеличивалась в своем числе. Так, из преданий хлыстов известно, что уже в 1699 году слух о счастливой и благополучной жизни Ивана Тимофеевича достиг до Данилы Филиппова, который поэтому и прибыл в Москву; тут-то, рассказывают хлысты,

„Не два солнышка скатилися,

Тут два гостя ликовалися:

Гость Данила Филиппович,

Гость Иван, сударь, Тимофеевич;

В одно они место съединилися,

Друг другу они поклонилися“³¹.

Далее, из тех же преданий хлыстов известно, что скоро по смерти Данилы Филиппова, или, по сказанию хлыстов, по вознесении его на небо, правительство, узнав о быстром распространении хлыстовской секты в Москве, подвергло как самого Суслова, так и его последователей, новому преследованию. Суслов вследствие этого вынужден был бежать и скитался в разных местах „лет шестнадцать“; возвратился потом в Москву, построил новый домик против прежнего, в котором, прожив год, а по некоторым „три“, „скончался плотию на сотом году своей жизни“³², „показав пример терпения и благочестия на земле“³³. Хотя предание хлыстов о том, что Суслов с 1700 года скитался „шестнадцать лет” и не выдерживает исторической критики, так как известно, что уже в 1710 году в доме Суслова, находившемся между Щабаловской и Донской улицами близ Донского монастыря, происходило большое собрание с радением³⁴, но то можно допустить с вероятностию, что спокойствие Суслова и его единомышленников могло быть нарушено вмешательством в их религиозные дела правительства, которое, может быть, снова обратило свое внимание на быстро распространявшуюся хлыстовщину. Наконец, позднейшие официальные расследования (в 1733 г.) также показывают, что многие из московских монастырей были заражены хлыстовщиной еще во времена Суслова и несомненно при его деятельном участии. Так известно, что во времена Суслова хлыстовщина проникла в женский Никитский монастырь; здесь представительницами ее были старицы Аграфена Феодорова и Матрена Иванова. Далее хлыстовщина существовала в Ивановском женском монастыре, в котором главную роль играла Анна Иванова, жена Лупкина (в мире Акулина Иванова)³⁵. Ко времени же Суслова нужно отнести занесение хлыстовщины и в Варсонофиевский женский монастырь, где распространяла и утверждала хлыстовщину белица Анна Михайлова при деятельном пособии Марьи Ивановой Шигиной, крестьянки села Павлова-Перевоза, нижегородской губернии³⁶.

Таким образом, как можно судить на основании приведенных нами фактов, хлыстовщина во времена Суслова приобрела значительный успех в Москве. Суслов умер в 1716 году и погребен был при церкви Николы в Грачах. Впрочем, стараниями своих приверженцев тело его скоро перенесено было в женский Ивановский монастырь, где над могилою его устроили памятник с надписью над ним, что под этим памятником „погребен святой угодник Божий“. Могила эта и памятник долго чествовались хлыстами, пока в 1739 году, по повелению императрицы Анны Иоанновны, труп Суслова вместе с трупом другого христа Прокопия Лупкина был выкопан из земли „чрез палачей, вывезен в поле, сожжен и развеян по воздуху“³⁷.

Память о лжесаваофе Даниле Филиппове и о первом лжехристе Суслове до сего времени составляет предмет благоговения хлыстов. Дни, в которые случилось с ними что либо особенное, хлысты празднуют торжественно; так, они празднуют день Покрова Пресв. Богородицы, так как, по их преданию в этот день будто бы умер Данила Филиппов³⁸. Места, прославленные какими либо событиями из жизни и деятельности Данилы Филиппова и Суслова, почитаются хлыстами святыми и они нередко, поэтому, совершают странствования с целию поклониться им; так они ходят в село Криушино, где будто-бы погребен лжесаваоф; ходят, далее, в Кострому и деревню Старую, как местности, ознаменованные пребыванием в них Данилы Филиппова³⁹; посещают, наконец, и Спасские ворота, где будто бы дважды распинали лжехриста Суслова, а также и церковь св. Николы в Грачах, как место первоначального погребения Суслова⁴⁰. Не меньшим благоговением со стороны хлыстов пользуются и вещи, употреблявшиеся лжесаваофом и лжехристом при их жизни. Так, стол, за которым, по преданию хлыстов, беседовали Данила Филиппов и Иван Тимофеевич в то время, когда последний жил в Москве, сохранялся у хлыстов до 1845 г.; в этом году он был взят и поступил в кабинет раскольничьих вещей⁴¹. По свидетельству г. Реутского, в одном московском хлыстовском семействе до последнего времени сохранялись: коврик, платок, кресло, скамейка и другие вещи, бывшие в употреблении во времена Данилы Филиппова и Суслова⁴².

Деятельность Суслова в Москве продолжал Прокопий Данилов Лупкин, преемник первого в звании „христа“. Существует предание, что будто бы Лупкин был сын Данилы Филиппова. О Лупкине достоверно известно следующее. Он был стрельцом и участвовал в двух походах против Азова. По возвращении из последнего азовского похода в Москву, Лупкин вместе с другими своими товарищами скоро отправлен был в Нижний-Новгород для водворения; причиною этого был известный заговор стрельцов против Петра I-го. В Нижнем Лупкин жил до 1710 года; в этом году, вследствие особого указа, Лупкин и другие его товарищи, проживавшие в Нижнем, снова были вызваны в Москву для поступления, очевидно, в военную службу; однако, от этой последней он был освобожден „за падучею болезнию“ и ему было позволено снова отправиться в Нижний. Достоверно неизвестно, остался ли Лупкин в Москве или же отправился в Нижний. Есть основание думать, что Лупкин остался в Москве, ибо известно, что до 1715 года он успел не только ознакомиться с хлыстовщиною, но даже, как увидим, деятельно и с большим успехом распространял ее в селениях около Углича (ныне ярослав. губерния); далее, известно также, что в 1714 году Лупкин, действительно, был в Москве⁴³; наконец, в пользу предположения о том, что Лупкин остался в Москве после 1710 года говорит и то обстоятельство, что в Москве жили жена Лупкина, его сын и племянник⁴⁴; очевидно, остаться Лупкину в Москве значило тоже, что остаться в своем доме, в своем семействе. Если, таким образом, предположение о том, что после 1710 года Лупкин уже более не жил в Нижнем, а находился в Москве, верно, то, значит, он имел возможность в течение шести лет познакомиться с Сусловым. Хотя мы не имеем достоверных известий о существовании между Сусловым и Лупкиным близких отношений, но, принимая во внимание, с одной стороны, что по христологии хлыстов Лупкин получил свое преемство от Суслова, а с другой – что такому знакомству благоприятствовали обстоятельства, – так как жена Лупкина еще в 1710 году, как известно, участвовала в радении, бывшем у Суслова, – можно допустить, что сношения эти могли быть, и повели к тому, что Лупкин сделался достойным преемником Суслова на поприще хлыстовской пропаганды.

Усвоив хлыстовское учение в корабле Суслова, Лупкин, желая, очевидно, играть такую же роль, какую играл Суслов, объявил себя „христом” и окружил себя „апостолами“. Это было, нужно полагать, около 1714 года. В 1715 г. Лупкин уже пропагандировал хлыстовское учение в селениях, расположенных по рекам Волге и Улейме, в угличском уезде, ярославской губернии. Слух о вновь появившейся секте скоро распространился и дошел до архимандрита угличского Покровского монастыря Андроника, который в 1717 году доносил Ростовскому епископу Досифею, что „в вотчине Воскресенского монастыря в деревне Харитонове, в доме крестьянина Еремея Бурдаева поймано им, архимандритом, раскольников мужеска пола 11 и женска 10, и в том числе один московский стрелец Прокопий Лупкин”⁴⁵. Стало также известным, что хлыстовщина распространилась в деревне Данильцове в нынешнем рыбинском уезде; здесь во главе хлыстов находились крестьяне Никита Сахарников и Иван Васильев. Хотя схваченные хлысты вместе с Лупкиным и были приведены в Угличское духовное правление, где их даже допрашивали о сущности исповедуемого ими учения, но, по равнодушию к возникшему делу епископа Досифея, который к тому же в следующем 1718 году был казнен за участие в деле царицы Авдотьи Феодоровны⁴⁶, они оставлены были без наказания и отпущены по домам. Вследствие этого и Прокопий Лупкин также оставил угличский уезд и снова прибыл в Москву.

В Москве, как известно, к этому времени хлысты лишились своего христа Суслова, умершего в 1716 году. Поэтому Лупкину теперь открыт был пут занять место Суслова в его корабле. Последнее удалось сделать Лупкину скоро. В 1717 году он первоначально поселился в доме своего племянника, крестьянина Ивана Феодорова Большего–Соколова, по вере также хлыста⁴⁷, но, вероятно, в этом же году, а быт может и несколько позже, он переселился в дом Суслова, где и был признан преемником Суслова. В доме Суслова Лупкин находился до 1723 года; здесь оказывали ему большое содействие в распространении хлыстовской ереси старицы Анна, Вера и Матрена, чудовский иеромонах Варлаам и Алексей Трофимов⁴⁸. В доме Суслова в это время нередко происходили большие собрания хлыстов. Руководителем и главою всех этих собраний был всегда сам Прокопий Лупкин. Вот что, между прочим, говорил на следствии 1745 года Варлаам Федотов об уважении к Лупкину и о той роли, какую последний играл в среде хлыстов. „А после чинимого злодеяния, т. е. после причащения хлебом и квасом, показывал Варлаам Федотов, усмотрел он, Варлаам, и прочие согласники, что идет Прокопий Лупкин, для которого вскочили с лавок, и замахали руками и закричали все громогласно: „царь! царь!“, почитая его. яко христа, и подходя к тому Лупкину все бывшие люди, и он, Варлаам, с великим страхом которому, перекрестясь, кланялись по единому человеку порознь в ноги и целовали его руку.... Во время верчения, т. е. радения, Лупкин говорил: „царь великий, бог великий!“, а о ком оное было говорено и в какой силе, замечает Варлаам, того не показано им”⁴⁹. В 1723 году Лупкин приобрел собственный дом за Яузой, в Таганке, куда он переселился, – и с этого времени до самой смерти, последовавшей в 1732 году, Лупкин никуда не отлучался и жил весьма спокойно. О жизни и деятельности Лупкина в это время мы имеем весьма немного сведений. Известно только, что дом Лупкина имел значение центрального пункта для всех московских хлыстов; сюда стекались хлысты в известное время для совершения своих радений и для поклонения своему христу; так было напр., в 1726 году, когда к Лупкину собралось много монахов и монахинь по случаю „привода“ нового члена, в общество хлыстов. Известно также, что в доме Лупкина во время радений совершались гнусный разврат и отвратительный обряд причащения телом и кровию младенцев⁵⁰. Значительное пособие в деле распространения хлыстовщины оказывали в это время Лупкину проживавшие в его доме Семен и Игнатий Шигины с детьми, недавно переехавшие из села Павлова-Перевоза и братья Осиповы Сергей и Димитрий. Из этих лиц особенным расположением со стороны Лупкина, пользовался Сергей Осипов. Лупкин, как обнаружилось на следствии в 1747 году, назначал его даже своим преемником⁵¹. Лупкин умер 9 ноября 1732 года, а 12-го числа этого же месяца с честию был погребен в Ивановском девичьем монастыре рядом с Иваном Тимофеевичем Сусловым. О смерти Лупкина хлысты рассказывают следующее. „В день смерти, говорят хлысты, в его доме находилось множество его последователей; во время „корабельного“ радения в святой круг с небесных кругов слетели бесплотные духи: ангелы, архангелы, серафимы, херувимы и вся сила небесная и вознесли христа Лупкина при множестве свидетелей на небо“⁵². Иначе говоря, Лупкин умер во время неистовых кружений.

Распространение хлыстовщины в Москве во времена Лупкина совершалось с большим успехом и с большею систематичностию, чем как это было при Суслове. Этому обстоятельству много содействовали, по нашему мнению, родственные связи Лупкина. У последнего были жена, сын, племянник и два брата; все эти лица были преданы до фанатизма хлыстовскому учению, большинство из них пользовалось значительным влиянием в обществе хлыстов и большинство из них, наконец, жило и действовало в разных местах Москвы; очевидно, таким образом, что условия для распространения ереси были самые благоприятные. В рассматриваемое нами время хлыстовщина, кроме известных трех монастырей: Никитского, Ивановского и Варсонофиевского, куда она проникла еще во времена Суслова, охватила еще пять монастырей: Симонов, Высокопетровский, Новодевичий, Чудов и Богословскую пустынь⁵³. Как в тех, так и в других монастырях учение и обряды хлыстовщины процветали. В Ивановском монастыре деятельность Акулины Ивановны, жены Лупкина, с успехом продолжала инокиня этого монастыря Анастасия, в мире Агафья Карпова. Она слыла за богородицу не только в Ивановском монастыре, но признавалась таковою всеми хлыстами, как московскими, так и иногородними. Популярность ее имени и уважение к ней хлыстов были велики. Этому не мало содействовал нищий старик Яким Игнатьев, проживавший в Ивановском монастыре. Он, ходя по Москве, разглашал, что в Ивановском монастыре есть святая и богоугодная старица Настасья, которая всякого приходящего к ней учит „от священного писания“. Простаки верили словам старика и толпами шли к святой старице. Последняя, понятно, наставляла их в правилах хлыстовской ереси и потом приглашала на свои собрания, где нередко успевала окончательно завлекать любопытных в свою секту⁵⁴. Известно также предание, переданное крестьянином Иваном Андреяновым в его донесении императору Александру I-му, характеризующее то уважение, каким инокиня Анастасия пользовалась от своих последователей. По этому преданию, последователи учения Настасьи не иначе называли себя, как последователями „веры Настасьи Карповой“ и что далее, такое показание, данное на суде, будто-бы могло избавить виновных от наказания, так как, по словам отставного солдата Ивана Истрева, – скопца, „царь царя не судит”⁵⁵; таким образом, Настасья Карпова признавалась чем то в роде царицы.

Живя в Ивановском монастыре, Настасья Карпова собирала к себе в келью многочисленных последователей хлыстовщины – мужчин и женщин, светских и монашествующих и здесь с неистовством предавались радениям. Сборища эти имели даже противоестественный и безнравственный характер; так, многие во время радений били себя палками и цепями, некоторые же предавались в это время разврату. На следствии 1733 года, между прочим, выяснилось, что у самой Настасьи Карповой, на чердаке ее кельи, находилась кровать, под которой спрятана была постель; при этом, одна старица при допросе созналась, что вследствие смесительного ночлега мужчин и женщин, происходивших нередко в келье Настасьи Карповой, она прижила ребенка⁵⁶. Само собою понятно, что первенство на этих сборищах принадлежало самой Настасье Карповой. Впоследствии, когда именно – неизвестно, Настасья Карпова отстроила новый дом для сборищ под девичьим монастырем в Кочках. Здесь оказывала ей содействие при совершении радений старица Есфирь⁵⁷. Кроме Настасьи Карповой, содержавшей в своей келье нечто в роде хлыстовского корабля, в Ивановском монастыре была и другая старица, которая также собирала в свою келью хлыстов и хлыстовок. Это была Марья Трофимова. На двух радениях, бывших в ее келье, участвовал, между прочим, иеромонах Варлаам Федотов, как он сознался на следствии 1745 года⁵⁸.

В монастыре Варсонофиевском деятельно пропагандировала хлыстовское учение белица этого монастыря Марфа Павлова в союзе с крестьянином сельца Воробьевых Гор Алексеем Трофимовым, о котором мы уже упоминали выше. Здесь также, как и в Ивановском монастыре, образовался целый хлыстовский корабль; сборища его происходили частию в келье Марфы Павловой, частию же в доме московского купца-хлыста Степана Яковлева за Пречистенскими воротами. Главную роль на этих сборищах играла сама Марфа Павлова, которая даже слыла в своем корабле „богородицей“⁵⁹.

В Симонов монастырь хлыстовщина занесена была и распространена сыном Прокопия Лупкина Спиридоном Лупкиным, поступившим в этот монастырь в 1713 году с именем Серафима. Искусно поставив себя в отношении к архимандриту Симонова монастыря, Спиридон Лупкин успешно пропагандировал хлыстовщину между монахами, но, с другой стороны, будучи но замечаем в этом преступном деле, он снискал себе большое доверие со стороны архимандрита, который даже в 1721 году сделал его экономом монастыря. Это последнее обстоятельство, возвысив положение Лупкина в среде монашествующих, дало ему еще большую возможность распространять и утверждать между последними хлыстовщину. Симоновский монастырь сделался даже некоторого рода рассадником хлыстовщины; отсюда, между прочим, получила свое начало хлыстовщина Высокопетровского монастыря. В последнем на поприще распространения хлыстовщины прославились иеромонахи Филарет, в мире Федор Муратов, и Тихон, в мире – Тимофей Струков – оба дворяне и оба одновременно перешедшие сюда из Симонова монастыря⁶⁰. – О Новодевичьем монастыре известно только то, что здесь во главе хлыстовщины стояли монахини: Татьяна, Стефанида, две Анны, Феврония и Матрена⁶¹. В Чудовом монастыре главным действующим лицом на поприще распространения и утверждения хлыстовщины прославились монах Иосаф и просвирник Варлаам⁶². В Богословской пустыни распространял и утверждал хлыстовщину строитель Димитрий Евфимов, в мире Данила Гусев⁶³, в сообществе с Кириллом Алексеевым, человеком неизвестного происхождения и звания.

Кроме монастырей хлыстовщина в данное время распространилась и между мирянами. Между последними находились даже такие, которые содержали дома для хлыстовских сборищ. Таким именно был крестьянин Яков Фролов. Он первоначально находился в Варсонофиевском монастыре, где принимал деятельное участие в собраниях хлыстов, происходивших в этом монастыре. Впоследствии в 1729 году, он, в союзе с другим крестьянином Андреем Касьянковым и крестьянкой Макеевой, купил особый дом в Рогожской Ямской слободе, за Яузой, в котором он и поселился. По замечанию г. Реутского, „фроловский дом быль первым в правительственных бумагах известным опытом хлыстовской общины, в которой мужчины и женщины проживали совместно“⁶⁴. Это замечание Реутского едва-ли справедливо, так как известно, что и в Ивановском монастыре было тоже самое. Кроме дома Якова Фролова хлыстовские сборища происходили еще в доме парусной преображенской фабрики Лаврентия Ипполитова; на одном из этих сборищ участвовал и известный иеромонах Варлаам Федотов⁶⁵.

Таким образом, ко времени смерти Лупкина хлыстовщина распространилась довольно широко; к этому времени явились шесть домов, где совершались хлыстовские радения и прочие безобразия: два дома Суслова, которые не теряли своего значения и после его смерти, дом Лупкина, Настасьи Карповой, Фролова и Лаврентия Ипполитова. Трудно, конечно, определить, каково было число последователей хлыстовской секты; можно думать, однако, что число это было значительно; так, в 1733 г. было привлечено к следствию 78 человек⁶⁶, да не отыскано было не малое число оговоренных; к ним должно присоединить еще вовсе неизвестных правительству, которых также было не меньше привлеченных к следствию.

В то время, когда хлыстовщина развивалась так быстро в Москве, над нею в первый раз разразилась страшная гроза, имевшая своим последствием казнь одних хлыстов и ссылку других. Виновником этой грозы был Семен Караулов, промышлявший в Москве разбоем и имевший с шайкой своей главное пребывание под каменным мостом чрез Москву-реку. Явившись в 1732 г. к графу Салтыкову и, повинившись пред ним в производимых им с товарищами разбоях, Караулов сказал, что „в Москве имеются четыре дома, в которых-де чинятся непотребности и собираются в праздники по ночам разных чинов люди, старцы, старицы и проч. и из них-де некоторые выбираются начальниками, и садятся в предних местах, а прочие по лавкам, и проходя-де им кланяются в землю, и целуют у них руки и собирая деньги отдают, а другие-де из них пророчествуют”⁶⁷. Салтыков отнесся к этому открытию Караулова с полным вниманием: он немедленно сделал нужные распоряжения, и, по указаниям Караулова и другого раскаявшегося хлыста, крестьянина ярославской губернии и уезда, Ивана Беспалого, схвачено было 78 хлыстов⁶⁸. Произведен был первый допрос, из которого обнаружилось, что главною наставницею у московских хлыстов была Настасья Карпова в сообществе с двумя другими старицами и старцем, что, далее, эти наставницы и наставник приходивших к ним людей „прельщали лживыми пророчествы“, и что, наконец, эти лица вместо причастия св. таин подавали своим последователям резанный кусками хлеб и квас, иногда, вместо последнего воду⁶⁹. Назначена была особая комиссия для отыскания последователей вновь открытой „богомерзкой ереси“. Комиссия, кроме захваченных уже 78 человек, отыскала еще множество разного рода людей, принадлежавших к хлыстовщине. Замечательно, что многие из хлыстов добровольно являлись в комиссию и объявляли себя принадлежащими к секте. В то время, когда число виновных все более и более увеличивалось, Салтыков уведомил об открытии новой ереси Сенат, который в свою очередь сообщил об этом открытии Синоду. В последнем учреждена была „высшая комиссия“ для исследования тайн учения и богослужения „богомерзкой ереси“, состоявшая из архиепископов: Феофана новгородского, Леонида сарского, Питирима нижегородского, графа Остермана, князя Черкасского и генерала Ушакова⁷⁰. Московская следственная комиссия, окончив розыски, препроводила, главных виновников ереси в Петербург. Из числа этих главных виновников более других замечательны: инокини Ивановского монастыря Анастасия, Анна и Александра; иеромонахи Высокопетровского монастыря: Филарет и Тихон и эконом Симоновского монастыря Серафим. Всем этим лицам и многим другим, представленным в Петербург, высшая петербургская комиссия сделала несколько допросов. То, что узнано было комиссией от хлыстов, заключалось в двенадцати пунктах. Из этих последних очевидно, что уже в это время основной характер хлыстовщины определился довольно ясно: вместо богослужения, совершаемого в православной церкви, хлысты употребляли радения или кружения, что называли „крещением духом”, в противоположность крещению водою, совершаемому в православной церкви; эти радения они сопровождали разными грубыми самоистязаниями и самобичеваниями. Отношение их к православной церкви и ее таинствам было враждебное; хлысты хулили законный брак, вменяя его в скверну; вместо же брака допускали незаконное сожитие мужчин и женщин⁷¹.

В октябре 1733 года состоялся приговор о последователях хлыстовской секты. По этому приговору трое, признанные виновнее всех других, именно: инокиня Анастасия и иеромонахи Тихон и Филарет, по расстрижении и лишении сана двух последних, были казнены на Сытном рынке в Петербурге чрез отсечение голов. Другие, признанные менее виновными, были разосланы в отдаленные монастыри с утверждением там над ними строгого надзора, чтобы, как говорилось в определении комиссии, „из того монастыря никогда никуда их не выпускать, и писем ни к кому писать не давать, и к ним никого, також и их между собою видеться отнюдь не допускать“⁷². Таким образом, отправлены в Введенский девичий монастырь, тобольской епархии: инокиня Анна, старицы Екатерина Ларионова, Авдотья Михайлова, Акулина Яковлева и др. Симоновский эконом Серафим, в мире Спиридон Лупкин, по наказании кнутом, назначен был в ссылку в Охотский острог; однако, прибыв в Екатеринбург, он далее этого места не отправился и жил в Екатеринбурге в качестве бобыля до 1744 года; в этом же году он прибыл в Москву, но вследствие возникшего тут нового следствия о хлыстах в 1745 году, скрылся из Москвы, и что с ним было после этого – неизвестно⁷³.

Полагая совершенно справедливо, что казнию и ссылкою главных представителей хлыстовской секты последняя не уничтожится, Св. Синод с целию „пресечения и искоренения той богопротивной ереси“ в своем письменном докладе императрице Анне Иоанновне предлагал: „не соизволит-ли она распубликовать во всей Российской Империи от Синода указами, дабы оной богопротивной ереси участницы... явились в Синод в Петербурге и Москве с объяснением вины своей без боязни, но с полной надеждой на прощение?“ При этом Синод просил, чтобы императрица назначила „определенный термин” для явки, спустя который, не явившиеся, но после как нибудь открытые, последователи этой ереси „должны быть наказуемы со всею строгостию законов”. На это предложение Синода последовала резолюция: „в такой силе напечатав указы, публиковать, определяя срок по генварь месяц предбудущего 1735 года“. Жители отдаленных губерний, а именно: киевской, казанской, астраханской, тобольской и многих других обязывались по этому указу являться к местным архиереям; жители-же С.-Петербурга и Москвы, а равно местностей близких к этим двум городам, в Синод. По указу, явившихся велено было допрашивать обо всем обстоятельно, записывать показания их и доносить в Синод, отпускать без притеснений, но обязывать подпиской впредь участниками ереси не быть⁷⁴. не смотря на такие угрозы со стороны правительства ослушникам и снисходительность к раскаявшимся, ни один из хлыстов не явился добровольно ни к архиереям, ни в Синод⁷⁵. Те, которые остались в Москве, не замедлили возобновить свои собрания; другие же, убежавшие из Москвы, стали распространять хлыстовщину в разных губерниях, где они находили себе временный приют. ⁷⁶

Едва окончились казни и ссылки хлыстов, как до сведения Феофана Прокоповича дошло известие о существовании могил первых лжехристов хлыстовской секты Суслова и Лупкина, находившихся, как известно, в Ивановском монастыре. Феофан Прокопович немедленно же дал советнику Топильскому предписание, которым повелевалось ему произвести осмотр могил Суслова и Лупкина и о результатах этого осмотра немедленно же сообщить ему. Топильский, действительно, осмотрел могилы и нашел: над могилою Лупкина был только что отстроен новый памятник с надписью на нем о святости погребенного; вблизи могилы Лупкина находилась могила Суслова; памятник над этою последнею могилою был уже сравнен с землею и надпись, находившаяся на нем и гласившая о святости погребенного, была снесена и вделана в стену церковной трапезы, находившейся недалеко от могилы; могилу окружал ряд фруктовых деревьев и все небольшое пространство, занимаемое могилою и деревьями, было огорожено решеткой с дворцами. Об этих немногих, но тем не менее важных сведениях, Топильский сообщил Феофану Прокоповичу, который в свою очередь передал рассмотрение их Синоду. Члены Синода, справедливо полагая, что похоронению тел ересеначальников при церквах и при том с памятниками сделано последователями их с целию распространить в народе убеждение, что умершие не только не были ересеначальниками, но „были и святости некоей общники“, отнесли дело о могилах лжехристов к числу богохульных и потому уголовных. Поэтому, решив (в 1736 г.) памятник над могилою Лупкина, садик, окружающий могилу Суслова, и надпись о его святости, находящуюся в стене церковной трапезы, уничтожить, члены Синода передали исполнение своего приговора Сенату⁷⁷. Сенат, согласно с первой статьей Уложения царя Алексея Михайловича о наказаниях богохульников, решил: „закопанные в московском Ивановском монастыре трупы богопротивных ересеучителей и еретиков Прокопия Лупкина и Ивана Суслова, выкопав чрез палачей и, вывезши в поле, учинить с ними по указам”, т. е. вероятно сжечь и пепел развеять по воздуху⁷⁸.

В то время, когда производилось следствие о могилах Суслова и Лупкина, другие хлысты и в других местах уже совершали свои радения. Так было в Фроловском доме за Яузой в Рогожской части, в Чудовом монастыре и в Богословской пустыни. Сборища хлыстов в доме Фролова были восстановлены, благодаря, с одной стороны, деятельности Якова Фролова, а с другой – деятельности Нестера Иванова и Андрея Касьянкова; к этим лицам присоединился известный уже нам Сергей Осипов. Этот последний в своем показании, данном им в 1747 г., между прочим, говоря о двух таких сборищах, происходивших в доме Якова Фролова, сообщает, что они происходили в нарочно устроенном погребе и во время их он раздавал согласникам только что приготовленные им куски хлеба, испеченные в соединении с кровию и младенческим сердцем⁷⁹. Тоже самое и около этого же времени, по показанию Осипова, происходило в Богословской пустыни, где сборищем заправляли строитель Димитрий Евфимов и Кирилл Алексеев, и во многих других местах⁸⁰. В Чудовском монастыре собрания хлыстов были восстановлены деятельными стараниями Варлаама просвирника и Варлаама иеромонаха, в то время бывшего только монахом. Последний, как показал он на следствии 1745 года, убежав от следствия 1733–1734 гг., поступил первоначально в Богословскую пустынь; приняв здесь монашество, он перешел в Чудов монастырь и здесь в сообществе с просвирником Варлаамом снова предался хлыстовскому учению и участвовал в двух сборищах, бывших в келье просвирника Варлаама. По своему происхождению иеромонах Варлаам был сын крестьянина дворцового села Измайлова, приселка Ивановского, московской губернии и уезда. Он был человек грамотный; в секту хлыстов вступил приблизительно в 1726 году и был увлечен в нее монахом Чудова монастыря Иосафом. He смотря, однако, на то, что Варлаам всецело принадлежал хлыстовщине и был горячим распространителем ее, он, как мы уже видели, принял монашеский чин; впоследствии, в 1742 г., он был посвящен воронежским епископом Львом в иеродиакона, а в 1744 году – в иеромонаха – грузинским епископом Иосифом, В 1745 году Варлаам вместе с другими хлыстами подпал под следствие, был несколько раз допрашиваем, но неизвестно, какова была его судьба после следствия⁸¹. О двух сборищах в келье просвирника Варлаама, на которых присутствовал сам Варлаам, по отсутствию документов, можно сказать только то, что они, по свидетельству самого Варлаама, признавались „истинными и небогопротивными, но душеспасительными и беседою тайною святых отец”⁸². Участником этих сборищ, кроме двух Варлаамов, был еще Иван Башмачников, игравший роль пророка. На одном из этих сборищ даже совершался торжественный „привод” нового прозелита⁸³. Таким образом, на основании этих скудных сведений o состоянии хлыстовщины в Чудовом монастыре можно отчасти полагать, что оно было цветущим.

Говоря о лицах, окружавших лжехриста Лупкина в то время, когда последний жил за Яузой, в Таганке, мы заметили, что Лупкин прочил в преемника себе крестьянина Сергея Осипова. Желание и стремление Лупкина, однако, не осуществилось; Сергей Осипов не был признан московскими хлыстами за христа и не пользовался, поэтому, тем уважением и тою популярностью, каких домогался он сам и чего желал его ближайший покровитель – Лупкин. Причина этой неудачи заключалась в том, что в Москве после известного следствия о хлыстах 1733–1734 гг. выдвинулась из среды хлыстов личность, которая своею таинственною загадочностью и юродством заинтересовала не только всех московских хлыстов, но даже и не-хлыстов и при том знатных по своему происхождению. Этой-то таинственной личности и суждено было наследовать Лупкину в звании христа, по крайней мере, по единогласному воззрению хлыстов. Это был неизвестный до сего времени крестьянин Андрей или Андреян Петров, – по мнению г. Мельникова, из села Брасова, орловской губернии, севского уезда⁸⁴.

Можно предполагать, что Андреян Петров ознакомился с учением и бытом хлыстов еще до следствия 1733–1734 гг. Скрывшись от следствия, он, спустя малое время после 1734 года, выступил на сцену хлыстовской деятельности и уже в 1740 году⁸⁵ в его доме, находившемся у Сухаревой башни в Москве, происходили многолюдные собрания хлыстов. Андреян Петров выступил на поприще своей деятельности с новым, до этого времени не встречавшимся у прежних лжехристов тактом и направлением: он принял на себя маску юродства, сделался молчальником и всегда что-то прозревал в будущем, т. е. он усвоил себе все те качества, которые так дорого ценились людьми непосредственной, безотчетной веры и благочестия. Путь, избранный Андреяном Петровым, был самый удачный по своим последствиям. Немного прошло времени, а об Андреяне Петрове, как о „блаженном юроде“, „без слов предсказывающем будущее“, заговорили уже многие в Москве. He только хлысты, но и не-хлысты и из последних не только люди простые, низкие по происхождению, но и люди, считавшиеся образованными, люди, далее, высокого происхождения, стали мало-по-малу стекаться к дому у Сухаревой башни с тем, чтобы увидеть нового „блаженного“ и получить от него предсказание. Княжна Дарья Хованская и Чаадаева, стремившиеся и тщетно искавшие „истинной веры“, прослышав о существовании какой-то таинственной веры, проповедуемой Андреяном Петровым, полюбопытствовали узнать о сущности последней и с этою целию приезжали в дом Андреяна Петрова. Хотя Андреяну Петрову самому лично не удалось совратить любопытствовавших знатных барынь, так как, вероятно, он не обладал красноречием, увлекательностью и тактом убеждать других, но то, чего не мог исполнить он сам, то исполнили другие. Хованская совращена была в хлыстовскую секту крестьянином села Ворсмы Иваном Чечеткиным, иначе Белым, а Чаадаева – строителем Богословской пустыни Димитрием⁸⁶. С другой стороны, слава об Андреяне Петрове, как о прорицателе и о человеке святой жизни, пущенная между московскими жителями, отворила ему двери многих знатных домов в Москве. Так, Андреян Петров имел вход в дом графа Шереметьева, княгини Черкасской, графини Головкиной и др. и везде был принимаем с честию⁸⁷. Само собою понятно, уважение и почтение к „блаженному“ необходимо сопровождались разного рода вещественными дорогими подарками со стороны поклонников Андреяна Петрова. Действительно, как обнаружила следственная комиссия 1745 года, в доме Андреяна Петрова найдено было много дорогих икон в золотых и серебряных ризах и киотах, множество фарфоровой и хрустальной посуды, ковры, ружья, масса разного рода платья, белья и мн. др.⁸⁸. У Андреяна Петрова явились лошади, экипажи, человек десять прислуги; убранство самого дома отличалось роскошью и изяществом; стены одной комнаты были обиты богатыми для того времени обоями фабрики Затрапезного⁸⁹ и проч. Таким образом, благодаря страсти к диковинкам, юродам и блаженным, знатные московские люди того времени, сами того не зная и не ведая, созидали за Сухаревой башней хлыстовский „божий дом”, „новый Иерусалим” и основывали один из главнейших тогдашних хлыстовских кораблей.

Значение Андреяна Петрова в истории хлыстовской секты, без сомнения, было велико. Благодаря его влиянию, хлыстовщина окончательно утвердилась в Варсонофиевском монастыре. В последнем почти все, во главе с игуменьей, перешли в хлыстовщину; здесь же Андреян Петров приобрел на собственные деньги три кельи, которые служили как-бы центральными пунктами для всех прочих келий этого монастыря⁹⁰. Дом Андреяна Петрова служил общим средоточием, куда стекалась все московские хлысты и даже, как обнаружило следствие 1747 года, хлысты более отдаленных местностей. Так, Григорий Артамонов, учитель и пророк Феодоровского Переяславль-Залесского монастыря, нередко бывал на собраниях у Андреяна Петрова⁹¹ Во время всех собраний, происходивших в доме Андреяна Петрова, последний всегда сохранял первенство и принимал торжественно божеские почести от своих последователей.

Таким образом, можно положительно сказать, что благодаря энергической деятельности главных агитаторов, хлыстовской секты: Фролова, строителя Димитрия, двух Варлаамов и в особенности благодаря деятельности Андреяна Петрова, к 1740 году хлысты успели восстановить в Москве порядок, нарушенный следствием 1733–1734 годов. Хлысты теперь предались своему учению и в особенности пропаганде этого учения, а также неистовым кружениям, еще с большим азартом и фанатизмом. В данное время до 1745 года хлыстовщина, кроме известных нам восьми монастырей, куда она проникла при предшествовавших двух лжехристах, охватила пять новых монастырей московских и подмосковных, именно: Егорьевский, Рождественский, Страстной, Николаевский и Перервинский. Хлыстовщина даже успела найти последователей себе в среде белого духовенства; так, известные приверженцы ее: свящ. Петр Васильев с семейством и пономарь Казанского собора Димитрий Евфимов⁹². Очевидно, таким образом, что корень для развития и распространения хлыстовщины остался нетронутым при производстве следствия о хлыстах 1733–1734 гг.; хлыстовщина, не смотря на то, что она подверглась страшным гонениям, преследованиям и многие хлысты подверглись ссылкам и даже казням, продолжала развиваться, увеличиваться более и более в своем числе. Были, конечно, причины, которые способствовали произрастанию этого самого по себе дикого и сумасбродного учения с не менее диким и сумасбродным культом. Кроме общих причин, которые могут быть приводимы в объяснение этого вопроса, т. е. невежества, которое всегда было присуще русскому пароду, не исключая, конечно, большинства монашествующих, и некоторой, далее, привлекательности богослужебного культа хлыстовщины, так нравящегося человеку неразвитому и склонному к разного рода духовной экзальтации и видениям, в данном случае вопрос этот имеет более ближайшее объяснение и, именно, в той слепой, фанатической привязанности многих хлыстов этого времени к своему учению и культу, которая так рельефно выразилась во взгляде их на своих братьев И сестер по секте, подвергшихся в 1733–1734 гг. разного рода наказаниям. „Всех согласников своих, говорил о себе Сергей Осипов на следствии 1747 года, которые по прежним следствиям были сосланы или казнены, он, Осипов, почитал за страдальцев и угодников божиих”⁹³. То же самое показывал о себе на следствии 1745 года и Варлаам Федотов, который также сосланных и казненных хлыстов почитал за „святых и мучеников”⁹⁴. Казнь Настасьи Карповой глубоко врезалась в память хлыстов, которые еще до сих пор помнят „о страданиях св. мученицы Настасьи Карповны“. Об этих мнимых страданиях хлысты так поют:

„Ведут красную девицу.

Свет Настасьюшку Карповну,

У ней ноженьки были скованы,

Очи ясные платком завязаны,

Уж ведут ее два полка солдат,

К тому дворцу государеву,

К государыне Анне Ивановне“....

Далее в песне излагается разговор Настасьи Карповой с Анной Ивановной, сущность которого состоит в том, что государыня будто бы спросила у Настасьи: „которой вере она верует и которому Богу молится?“ Спрошенная отвечала, что она тогда скажет про это, когда государыня „вышлет своих верных слуг”. Анна Ивановна разгневалась и приказала посадить грубиянку „в темну темницу, под красное окошечко, что на Неву-реку“. Находясь здесь, продолжает песня, Настасья простила всех и каждого, только „одну государыню Анну Ивановну не простила“· Клятва, положенная Настасьею на государыню, повествуют хлысты, исполнилась скоро. Отрубили голову Настасье, а

„Чрез три дня померла непрощенная

Государыня Анна Ивановна,

Утроба у нее лопнула“⁹⁵.

Все эти и подобные им факты ясно свидетельствуют, что последователи хлыстовской секты глубоко были убеждены в истинности проповедуемого ими учения и образа богомоления. Отсюда, никакие ссылки и казни не в состоянии были уничтожить секту в ее корне; ссылка и казнь одних хлыстов послужили семенем для появления других и притом более фанатичных. Действительно, как обнаружило следствие 1745–1752 гг., число хлыстов в Москве не только не ограничилось, но увеличилось в три раза; на самом деле, конечно, более.

Процветая и увеличиваясь в числе в самой Москве, хлыстовщина в данное время быстрыми шагами стала распространяться и в других губерниях, ближайших и отдаленных. Распространителями хлыстовской секты в этих местностях естественно были те лица, которые вследствие страха наказаний покинули в 1733–1734 гг. Москву и принуждены были искать себе оседлости более спокойной и безопасной. Таким образом, после следствия о хлыстах в 1733–1734 годах пропагандисты хлыстовской секты появляются в нижегородской губернии, куда убежали на время братья Семен и Игнатий Шигины и Иван Белый или Чечеткин; они поселились в горбатовском уезде в селах Павлове и Ворсме⁹⁶. Далее, пропагандисты хлыстовской секты появляются в ярославской губернии. Здесь на поприще распространения хлыстовщины подвизался крестьянин Василий Соплин, родом из ярославского уезда, деревни Поздеевки. Убежав из Москвы, где он жил до 1733 г., Соплин объявил себя христом и стал распространять хлыстовщину в своей деревне, а равно и в ближайших к ней: Никольской, Данильцовой и т. д. Скоро, таким образом, в ярославском уезде образовался целый корабль с христом Соплиным и богородицей Ефросиньей Ивановой во главе⁹⁷. Наконец, пропаганда хлыстовщины проникла и в Петербург. Здесь распространял хлыстовщину московский купец Иван Чуркин, который, убежав от следствия и прибыв в Петербург, завел сапожную мастерскую и, по-видимому, даже отрекся от хлыстовского учения, так как вступил в законный брак. Скоро, однако, в 1740 году, в бытность по своим делам в Москве, Чуркин сошелся с лжебогородицей Авдотьей Прокофьевой, которую и привез в Петербург в свой дом. Бросив жену, Чуркин в союзе в Авдотьей Прокофьевой снова предался учению хлыстов и стал распространять его между своими знакомыми и родными. Спустя малое время, у Чуркина образовался целый корабль; к нему принадлежали брат Чуркина Герасим, жена, Алексей Иванов – работнике мастерской Чуркина и др. В этом корабле, как обнаружило следствие 1745–1752 гг., совершалось даже причащение телом и кровию младенцев. Так, первого ребенка, рожденного женою Чуркина по вступлении в секту, он собственноручно заколол и по хлыстовскому обычаю приготовил в соединении с кровию и сердцем младенца несколько хлебов, которые и употреблял для причащения своих согласников⁹⁸.

Кроме трех названных нами местностей, где хлыстовщину распространяли московские выходцы-хлысты, в рассматриваемое нами время следы хлыстовской секты можно находить и в других губерниях. Из представленной г. Реутским топографической статистики лиц, бывших под следствием 1745–1752 гг., очевидно, что в то время хлыстовщина была распространена в большем или меньшем количестве еще в восьми губерниях. Так, последователи хлыстовской секты были в губерниях: московской, где в одном московском уезде были заражены хлыстовщиной 29 селений; далее, они были во владимирской губернии, в уездах владимирском и переяславль-залесском; в костромской – в уездах галичском и костромском; в рязанской в уездах зарайском и пропском; в тверской – в уездах кашинском и калязинском; в симбирской – в алатырском; в пензенской – в сарайском, и в вологодской – в вологодском уезде⁹⁹. Нет, конечно, сомнения в том, что во все эти восемь губерний хлыстовщина проникла ранее 1745 года, т. е. ранее времени официального о ней известия. Трудно и даже невозможно определить, по отсутствию официальных свидетельств, когда именно и откуда хлыстовщина проникла в большинство из этих губерний. Во всяком случае, факт существования хлыстовской секты в этих восьми губерниях, равно как и в трех вышеназванных, имеет весьма важное значение для понимания истории хлыстовской секты. Этот факт свидетельствует о необыкновенной живучести хлыстовщины и о ее способности к распространению. И можно предполагать, что в период времени от 1734–1745 гг. зараза хлыстовской ереси охватила значительную часть России, прочно утвердилась в ней и сделалась неистощимым источником, из которого она разливалась по ближайшим и отдаленным местностям.

Внутреннему и внешнему благосостоянию хлыстовских кораблей не суждено было, однако, продолжаться долго. В 1745 году над хлыстами разразилась новая буря. Виновником последней на этот раз был известный сыщик и разбойник XVIII столетия Ванька Каин или Иван Осипов Каин, сын крестьянина, ростовского уезда, села Иванова. Однажды, говорится в „Истории Ивана Каина“, попадается Каину бесчувственно пьяная женщина. Последняя, под влиянием винных паров, сказывает за собою „важное дело“ и Каин ее арестует. Протрезвившись, женщина объявила о себе, что она купеческая жена Федосья Яковлева, и что ей известны некоторые еретики, „которые часто собираются для исполнения беззаконных дел в одном доме и творят богомерзкое служение лжехристу Андрюшке, который притворяет себя немым и ходит по улицам летом и зимою босой и в одной рубашке и потому многие почитают его за святого“. Каин взял от купчихи письменное об этом удостоверение, своеручно ею составленное и запечатанное, и в тот же день отнес его к советнику тайной канцелярии Казаринову¹⁰⁰. Казаринов, посоветовавшись предварительно с Левашевым, управлявшим тогда Москвой, на другой день отправился вместе с секретарем тайной канцелярии в дом Каина. Взявши с собою из этого дома Федосью Яковлеву, оба они поехали на Покровскую и здесь, при помощи военной команды, успели арестовать Григория Сапожникова, которого тут же и отправили в „Стукалов монастырь“, т. е. в тайную канцелярию¹⁰¹. Поднятый па дыбу, Сапожников, указал тайной канцелярии до 20-ти домов хлыстовских, к которым сейчас были приставлены караулы. На другой день в Таганке арестовали купца Якова Фролова и его малолетнего сына; сына Каин взял с собою, а отца его вместе с прочими, арестованными в этом доме, он отправил в тот же „Стукалов монастырь“¹⁰². Каин по своим соображениям стал допрашивать юного Фролова: „где живет Андрюшка немой и с кем он говорит?“ Фролов признался, что „он (Андрюшка) со всеми теми говорит, которые имеют с ним в делах его согласие, а живет он за Сухаревою башнею“¹⁰³. Посланные для арестования Андрюшки узнали, что последний в сообществе с капитаном Смурыгиным уехал в Петербург по своим делам. Снаряжена была поэтому скорая погоня за Андрюшкой, которая настигла его в Петербурге. Привезши его и его товарищей в Москву, первого, по словам Каина, посадили в „немшоную баню“, т. е. вероятно в пыточную избу. – „В немшоной бане“ Андрюшку взвешивали, „а сколько весу в нем оказалось, того знать было мне не можно“, замечает автор Истории Ивана Каина¹⁰⁴. „Весу“, действительно, оказалось очень много. Сначала Андрюшка или Андреян Петров вздумал было разыграть знакомую ему роль немого, „но силою кнута отверзлись притворные немые его уста и он принужден был во всех своих мерзких и богопротивных делах принесть повиновение“¹⁰⁵. В этом своем „повиновении“ Андреян Петров признался, что „молчальничество и святость он напустил на себя, чтобы морочить своих покровителей, что пророчества его были обманом, придуманным для укрепления в хлыстах веры в мнимую святость и божественность их сборищ”. Вместе с этим признанием Андреян Петров указал на главных учителей и пророков хлыстовских, как-то: на Сергея и Димитрия Осиповых, на Белого или Чечеткина, на строителя Димитрия и других, рассказав многое из жизни, полной безнравственными деяниями, этих мнимых „угодников божиих”¹⁰⁶.

„Для вернейшего исследования“ о вновь открытой „богомерзкой квакерской ереси“, или „о тайной беседе свв. отцов”, была учреждена в Москве особая следственная комиссия, состоявшая из советника кн. Шаховского, архимандритов Гавриила и Лаврентия, ассесоров Гренкова и Сытина и находившаяся под непосредственным ведением канцелярии тайных розыскных дел, Сената и Св. Синода¹⁰⁷. Правительство еще раз должно было убедиться, что прежние преследования не достигли вполне цели: переменились места и члены собраний, но зло было так же велико по объему, как и прежде, если не более. К следствию было отыскано в разное время и из разных мест 416 человек¹⁰⁸. В этом числе были два священника, один диакон, три причетника, два иеромонаха – чудовский Варлаам Федотов и Троицко-Сергиевой лавры Мефодий Лукьяновский, один иеродиакон, один строитель Богословской пустыни Димитрий, два монаха, 25-ть стариц и белиц Ивановского монастыря, 26-ть стариц и белиц Варсонофиевского монастыря во главе с игуменьею Иринархою Михайловой, 5-ть стариц Никитского монастыря, одна старица Рождественского монастыря и др.¹⁰⁹. Мест, т. е. городов, сел и деревень, из которых розыскная полиция брала последователей хлыстовской секты, г. Реутский в своей „топографической статистике лиц, бывших под следствием в 1745–1752 гг.“, насчитывает 72¹¹⁰. Очевидно, что розыскная полиция действовала в отыскании еретиков энергично; но нет сомнения, что она не только не всех их отыскала (к следствию не было отыскано 167 человек оговоренных), но не могла узнать о всех местах, где хлыстовщина действительно существовала.

Из множества эпизодов, без сомнения, бывших в это громадное следствие, мы имеем возможность рассказать здесь один, довольно наглядно характеризующий современное состояние хлыстов. В 1747 году следственная комиссия при обыске дома замочника Евдокима Никифорова в селе Преображенском нашла, между прочим, вещи, возбудившие сильное подозрение у следователей, именно: три креста осьмиконечных, из которых два были медные, а третий кипарисовый. В последнем, при осмотре его, оказались выдолбленными два небольшие углубления с задвижечками; в этих углублениях найдены были какие-то крошки, завернутые в бумажные и камчатые мешочки. Произведено было немедленно медицинское освидетельствование этих крошек, к чему были приглашены доктор Иван Багний, аптекарь Либольд и три лекаря. Экспертиза произведена была чрез горячую воду и чрез микроскоп. По этой экспертизе оказалось, что крошки, завернутые в несколько мешочков, были частями тела, „а каких частей и какового оные части тела признать невозможно“, говорили эксперты; при этом, в двух мешочках найдены были крошки костей, но чьих – тоже, по словам экспертов, „признать невозможно“. Евдоким Никифоров, в доме которого найдены были все эти мешочки с подозрительным веществом, отказался определить происхождение этих крошек, их употребление и значение, говоря, что мешочки с крошками принадлежат учителю хлыстов Григорию Артамонову. Последний, находившийся в это время в доме Никифорова, тотчас был арестован и приведен в комиссию; на вопросы комиссии он не стал отвечать, притворяясь немым. Скоро, однако, стало известным, какого происхождения были крошки и кто такой был сам Григорий Артамонов.

В то время, когда происходил обыск в доме Никифорова в селе Преображенском, такой же обыск, сопровождавшийся арестом, происходил в Переяславле-Залесском в женских монастырях Князь-Андреевом и Феодоровском. В первом из них подверглись розыску кельи стариц Максимиллы и Акулины; в этих кельях были найдены: утвержденные на косых дубовых деревьях два ножа каменные, ядро, зашитое в холстину и весившее восемь фунтов, железное ядро, зашитое в другую холстину и весившее девять фунтов. На следствии выяснилось, что этими ножами „при богопротивных, злодеяниях и собраниях” хлысты обыкновенно „рубились, а ядрами бились“, чему доказательством служили – с одной стороны – раны, найденные на теле стариц Максимиллы и Акулины, а с другой – на ножах, их рукоятках и на холстине, в которую зашиты были ядра, были видны признаки крови. Из Феодоровского монастыря взята была для допроса девка Лукерья Васильева, проживавшая в этом монастыре. Эта последняя, хотя первоначально и отказывалась открыть всю истину, однако, не вытерпевши подъема на дыбу, открыла, что „после производимых на их сборищах богопротивных злодеяний, чинили мужеск пол с женским плотское совокупление и рождаемых младенцев учитель их Григорий Артамонов крестил” (особым порядком)..., другой же „учитель их Савелий Прокофьев (умре), по научению Артамонова, колол в груди и разрезывал брюхо и кровь из них испускал в судно, и выжимали сердца, а тела зарывали в кельях и в сенях их в землю“... „И от оного плотского совокупления и она, Лукерья, одного младенца женского полу родила и употреблен был объявленным образом.... Девки Елена и Марья (также проживавшие в Феодоровском монастыре) тоже родили младенцев, которые и были окрещены, а спустя две недели, по повелению Артамонова и другого учителя Савелья Прокофьева, заколоты, сердца вынуты, кровь выпущена, а тела зарыты в землю“¹¹¹.

Таким образом, не оставалось сомнения, что крошки, найденные в доме Никифорова, были частички младенческого тела, крови и костей. Не оставалось также сомнения, что виновником всех этих гнусных убийств был Григорий Артамонов. Вследствие этого, последнего подвергли новым розыскам „презельным”. При первых двух розысках он только кричал, а „головою и языком чинил якобы нем”. Однако третьего розыска не вытерпел и признал себя виновным в убийстве нескольких детей, отрицая при этом свое учительское звание. В октябре того же 1747-го г. подвергли розыску старицу Максимиллу и девку Феклу Владимирову. Эти последние признали себя виновными в блудодеянии и указали лиц, с которыми они совершали его: Максимилла указала на Григория Артамонова, Фекла на монаха Ефрема. Артамонов, однако, упорно отказывался признать себя виновным в преступлении, взводимом на него Максимиллою, не смотря на то, что он снова был несколько раз разыскиваем и поднимаем на дыбу. При этих новых розысках Артамонов признался, что он был на собраниях в Москве у чудовского просвирника Варлаама, у придворного юрода Андреяна, у Якова Фролова, в Варсонофиевском монастыре и проч. Таким образом, дело об Артамонове и о проживавших в Феодоровском и Князь-Андреевском монастырях видимо разрасталось, увеличиваясь более и более в числе лиц, причастных к этому делу. He имея возможности, по отсутствию подробных официальных сведений, изложить весь ход этого дела и указать важнейшие характеристические черты его, мы перенесемся прямо в переяславль-залесский Князь-Андреев монастырь.

В протоколе Св. Синода от 4 декабря 1747 года, между прочим, в третьем пункте было изображено: „рождаемых младенцев, где и при ком из учителей, кто из них, заколали, и под чьими кельями и под сенями и чем зарывали“¹¹²? В исполнение этого требования следственная комиссия отправила в Князь-Андреев монастырь капитана Антона Обретина с командою с тем, чтобы он произвел осмотр келий подозреваемых личностей. В своем рапорте Обретин писал, что „по обыску его кости нашлись в келье у старицы Варсонофии, да девки Алены Петровой, под полом в земле, а в сенях кельи Варсонофиевой и в погребу костей и тела не нашел”¹¹³. Кости, представленные Обретиным в комиссию, были отправлены ею в медицинскую контору для освидетельствования. Эксперты – Багний, доктор Грегора и два лекаря показали, что кости все – зверские, а не человеческие, „а какие зверские – признать невозможно, ибо оные все застарелые и переломанные“. Св. Синод, видимо, был недоволен действиями комиссии – с одной стороны – медленностью и проволочкою возникшего дела, а с другой – многими важными упущениями, допущенными при обыске келий Князь-Андреева монастыря и несоблюдением некоторых формальностей. В своем указе от 22 августа 1748 года следственной комиссии Св. Синод писал: „если следствопроизвождение паче чаяния и поныне не окончено, окончить в самой скорости... А чего ради, по отпуске означенного о найденных младенческих костях и о прочем в Св. Синод доношения поныне, чему пройде время близ уже полугода, о том, что по следствию оказалось не рапортовано, и на означенном посыланном для осмотру младенческих телес офицере, что он вышеобъявленного одного младенческого тела, кое по расспросу расстриги Матрены зарыто было на церковном кладбище подле гробу ее тетки Марфы Ивановой, не осматривано, не взыскивано, и о примечании земли (не была ли она прежде кем когда рушена), где младенческие телеса были зарыты и зверские кости были найдены, на письме объяснения не взято и все то упущено без всякого следствия“. Далее, говорится в указе, „вместо одного с командою офицера следовало бы послать в Переяславль, по важности секрета, от переяславльской духовной консистории какого достойного мужа из архимандритов или других духовных чрез промемории, но и то весьма упущено.... и так от той комиссии поступлено крайне-ж неосмотрительно“¹¹⁴. 30-го августа того же года комиссия представила уже подробный ответ Синоду. В своем рапорте она, между прочим, писала, что младенческое тело, зарытое на кладбище, потому но осматривалось офицером, что „оно оказалось после его посылки, как он уже возвратился в комиссию“; далее, „примечания земли“ не производилось потому, что это обстоятельство, равно как необходимость приглашения достойного мужа из переяславльской духовной консистории, „не пришло в рассуждение комиссии“. Однако, чтобы удовлетворить требованию Синода, комиссия командировала в Переяславль-Залесский нового обер-офицера с тем, чтобы последний „обще с духовною персоною“ из переяславльской духовной консистории отыскал зарытое на кладбище младенческое тело, а равно и тело, зарытое в келье старицы Варсонофии в сенях. Ни того, ни другого тела обер-офицер не нашел; не было им примечено и того, чтобы около могилы старицы Максимиллы было какое-либо подозрительное повреждение. Этим и окончились расследования комиссии о телах младенцев. Вслед за этим, уже в июле 1749 года, комиссия определила подвергнуть медицинскому освидетельствованию девственность Лукерьи Васильевой. Васильева оказалась не девственною, но по ее словам, она „учинила блудное грехопадение с пастухом Иваном Григорьевым в селе Усолье“, а не во время „богопротивных сборищ”, как она показывала прежде и что вообще „все, что она показывала на себя и на других, показывала не стерпя подъема на дыбу и убоясь страху“.... Вследствие этого, Васильева, равно как и две другие девки – Марья Федорова и Фекла Владимирова, по определению комиссии, были переданы духовному суду. Впрочем, Сенат изменил это решение комиссии. Подвергши предварительно всех виновных девок трехкратной пытке, Сенат определил сослать их в дальние монастыри „в тягчайшую работу вечно“. Это было 22 ноября 1749 года¹¹⁵. Артамонов, главный виновник всех описанных преступлений, умер до окончания следствия.

К июню 1752 года было окончено, наконец, следствие „о квакерской ереси“. По приговору суда, лжеучители и лжепророки в числе 34-х человек и лжеучительницы в числе 28-ми, по наказании кнутом, сосланы были в тяжкую работу, первые в Рогервик, а вторые на суконные фабрики. Прочие согласники или отправлены были в дальние монастыри, или в тяжкую работу, или же препровождены были на прежнее местожительство¹¹⁶. Понятно, что и в этом случае судебные розыски, пытки и ссылки многих последователей хлыстовской секты не могли ограничить быстро развивавшегося зла. Хлыстовщина продолжала распространяться, охватывая собою одну за другою губернии. Религиозно-нравственные безобразия ее увеличивались неимоверно в своем количестве. Последователи ее с таким же и даже большим фанатизмом и остервенением предавались убийству невинных младенцев с целию добыть истинное причащение – „самое тело и кровь христову“, по выражению Артамонова и Прокофьева¹¹⁷. С не меньшим неистовством они предавались грубому, безграничному разврату, кощунственно называя его „христовою любовию“. – Между тем, около семидесятых годов прошлого XVIII ст. на окраинах нынешней орловской губернии обнаружилось реформаторское движение, имевшее целию улучшение нравственного быта погибавших хлыстов. Результатом этой реформы было появление в среде хлыстов скопчества. Появившись в орловской губернии, скопчество мало-по-малу стало охватывать одну за другою губернии. Вследствие этого, хлыстовщина как бы сузилась в своем объеме и стала неприметною. Правительство даже как бы игнорировало секту хлыстов. Неудивительно поэтому, что история хлыстовской секты с этого времени прерывается; мы имеем только некоторые эпизоды, относящиеся к XIX столетию, но не более. Изложение этих эпизодов составит содержание следующей заключительной главы истории хлыстовской секты.

В Москве, не смотря на страшное преследование, которому подверглись хлысты в 1752 году, они не исчезали. Даже в первой половине XIX ст. существование их не прекращалось. Так, хлысты последовательно были открыты полицией в 1838 г.¹¹⁸ и в 1845 г. В последний раз обнаружен был „божий дом”, до сих пор неизвестный правительству, с потаенным при нем священным колодцем. В этом доме отобран был у хлыстов стол, который они называли „престолом” и считали святынею потому, что за ним беседовали главный „бог” их Данила Филиппович, „сын божий“ Иван Тимофеевич и их матери¹¹⁹.

В тамбовской губернии и, именно, в селе Перевозе, кирсановского уезда, в начале нынешнего столетия появился христос хлыстов крестьянин Аввакум Иванович Копылов. Копылов был вдов, вел строгий, как передают его последователи, образ жизни, умел читать церковную печать. Будучи от природы аскетом и ханжою, он жил постоянно в уединенной комнате, где предавался разного рода видениям и галлюцинациям. Однажды, говорили последователи Копылова, он, после сорокадневного поста, был взят двумя ангелами на седьмое небо живым; здесь, беседуя с Богом лицом к лицу, он получил повеление от Него доходить по книгам о том, как избавиться греха и спасать душу, а потом научить этому и ближних своих. Копылов, действительно, остался верен этому мнимому повелению. Вообразив себя христом, сыном божиим, Копылов образовал около себя небольшое общество своих последователей, нашел богородицу в лице крестьянки села Перевоза Татьяны Черносвистовой и начал свою проповедь о спасении людей. Проповедь эта была совершенно в хлыстовском духе. Спустя почти двадцать лет после видения, бывшего Копылову, слух о проповедуемом им и его богородицею учении дошел до начальства. Вследствие этого, Копылова и его спутницу вызвали к следствию и так как они не обнаружили никаких признаков раскаяния в своем заблуждении, но напротив упорствовали в нем, то их отправили в кирсановский тюремный замок, где Копылов и умер; спутница же его была отправлена на поселение. Деятельность Копылова продолжали с успехом его сын Филипп и работник Перфил Кутасонов. Оба они сначала действовали вместе, но вскоре Кутасонов, желая сделаться главою особого общества, завел с Филиппом Копыловым спор о каких-то правилах своей веры и отделился от последнего. Таким образом, в Павлове явилось два корабля. В первом главою был Филипп Копылов с лжебогородицею Татьяною Хованскою; во втором же, Перфил Кутасонов с лжебогородицею Лукерьею Камбаровой и лжепророком Ефимом Кузьминым. Оба эти корабля с успехом стали распространять хлыстовщину, которая появилась теперь в борисоглебском уезде, тамбовской губернии, и в бузулукском – самарской. Таким образом, дело, начатое Аввакумом Копыловым, нашло себе ревностных исполнителей. Последователи Аввакума существовали в 1851 году, когда производилось следствие, о них Набоковым¹²⁰.

В рязанской губернии в царствование Екатерины II хлыстовщину распространял крестьянин села Карина, Артемий Игнатов. Он выдавал себя за пророка, посланного из Москвы Духом Св. в древнее княжество рязанское для проповеди истинного „божества“. Местом деятельности Артемия Игнатова был зарайский уезд. Впоследствии родной брат Артемия Сергей Игнатов распространил хлыстовщину еще в двух уездах рязанской губернии: в михайловском и рязанском; кроме того, он приобрел себе последователей даже в тульской губернии. Но особенно быстро хлыстовщина стала распространяться в царствование Александра I. Около 30-х годов последовало открытие полицией хлыстовского корабля в селе Карине; вместе с прочими сектантами взят был под суд и сам кормщик корабля Никита Силантьев. Не смотря, однако, на преследование со стороны местных властей, хлысты в рязанской губернии нисколько не убывали в своем числе. Напротив, в том же зарайском уезде, где был открыт хлыстовский корабль, хлыстовщина в период времени от 1841 по 1851 гг. находилась в цветущем состоянии, как можно видеть из рассказов Преображенцева¹²¹. Она существовала в пределах рязанской губернии и в 60-х годах¹²², существует, вероятно, и теперь.

В калужской губернии хлыстовщина, несомненно занесенная сюда еще в XVIII стол., сделалась известною духовному начальству в 1802 году. Между последователями ее оказались: священник села Князь-Иванова Константин Иванов и пономарь того же села Петр Семенов. Бывший в то время епископ калужский Феофилакт указом предписал благочинному, священнику Иоанну Симеонову „всеприлежнейше, как только возможно будет, дойти до открытия доносимого и о последующем немедленно рапортовать“. Так как сам благочинный по отдаленности от села Князь-Иванова не мог выполнить возложенного на него поручения, то он, вероятно с согласия преосвященного, поручил исполнение этого дела священнику села Забельни Ивану Сергееву. Последнему повелевалось „благоразумным образом войти с священником Константином Ивановым в тесное обращение, и, разведав чрез то до точности заблуждение оного священника и пономаря, немедленно известить о всем”. Выбор был удачный: Сергеев скоро сблизился с Константином Ивановым н даже сделался как бы его домашним человеком. Однако, главной цели своего хитрого знакомства он, по его словам, не открывал „седмь месяцев и более“; только убедившись совершенно в искреннем и дружеском расположении к себе свящ. Иванова, он начал заводить с ним речь о религии. Скоро для свяш. Сергеева сделалось ясно, что его сослуживец, свящ. Иванов, действительно заражен хлыстовским учением. Склоняясь, по-видимому, на его сторону, свящ. Сергеев достиг того, что был даже принят в общество хлыстов с предварительным выполнением всех обрядов хлыстовского чиноприема. С этого времени он вошел в тесное и ближайшее сношение со всеми хлыстами села Князь-Иванова, а равно и с хлыстами других сел; он участвовал в богослужебных собраниях хлыстов, даже совершал радения и пел „роспевцы“. Здесь же, в Князь-Иванове, свящ. Сергеев познакомился с скопцами, от которых узнал о существовании „царя и искупителя“ Селиванова, проживавшего в это время в Петербурге. С Селивановым он даже имел переписку. Достаточно изучив учение н культ хлыстов, свящ. Сергеев в 1809 году представил чрез своего архиерея в Св. Синод составленную им записку о хлыстах. Эта записка, о которой мы уже говорили выше, носит оглавление: „Изъяснение раскола, именуемого хлыстовщина или христовщина“; к записке он приложил еще 7-мь хлыстовских песен. Обвиненные в ереси: свящ. Константин Иванов, пономарь Петр Семенов и другие заточены были в монастыри; впрочем, отсюда они скоро были освобождены и свящ. Иванов даже получил место пономаря в селе Вишнякове, из которого он, спустя некоторое время, убежал и снова сделался последователем хлыстовской секты¹²³.

В костромской губернии деятельно пропагандировала хлыстовщину Ульяна Васильева. Родом она была из деревни Старой, костромской губернии, и принадлежала к числу дальних родственниц Данилы Филиппова. Это последнее обстоятельство особенно возвысило Ульяну Васильеву в глазах хлыстов. Хлысты боготворили ее и считали праведницею. Сознавая свое божественное происхождение, Васильева с замечательным искусством пользовалась своим положением и поддерживала высокое мнение о себе. К ней стекались хлысты со всех сторон России на поклонение и всегда приносили богатые подарки. Выезды ее на собрания в Москву и другие места считались особенною милостию и счастием. Благодаря влиянию на массу н собственному богатству, она имела большие связи с значительными лицами в Костроме. Так она привлекла в свою секту одного священника Алексея Дорофеева, села Болотова, костромской губернии. Дорофеев, по словам Арнольди, держал у себя разъездных лошадей и постоянно ездил на ночные собрания хлыстов к Ульяне Васильевой. Его жена и сестры также принадлежали к хлыстовской секте¹²⁴. В 1838 году, в бытность в Москве, Ульяна Васильева, схваченная вместе с другими хлыстами, была отправлена в Киево-Фроловский монастырь, на увещание. Оттуда она была отпущена в деревню Старую вследствие притворного раскаяния, принесенного ею начальству¹²⁵. Прибыв в свою деревню, она по прежнему вошла в знакомую ей роль богородицы, ездила часто в Кострому и нередко бывала в самой Москве. везде принимая божеские почести. Вследствие этого, ее снова схватили и отправили вторично в монастырь в 1847 году; здесь, вероятно, она умерла¹²⁶.– С удалением Ульяны Васильевой, хлыстовщина в костромской губернии не исчезла. Официально известно, что здесь хлысты существовали даже в 1861 году. Главною богородицею у них считалась девка Александра, проживавшая в Богословской слободе, близ Судиславля, в приходе села Баран¹²⁷.

В самарской губернии и, именно, в селе Дубовом-Умете, самарского уезда, хлысты под именем монтан были открыты в 1835 году. По произведенному следствию оказалось, что распространителем секты в этом селе был переселенец из села Ичиксов, алатырского уезда, симбирской губернии, крестьянин Василий Белопортков; он же распространил хлыстовщину и в других соседних селах и даже в некоторых селениях николаевского уезда. Белопорткову много помогал другой крестьянин симбирской губернии Василий Никифоров Щеглов, известный также под именем „Никифорыча“ и называвший себя „христом”. В 1860 и 1868 годах хлысты самарской губернии снова подверглись судебному преследованию. По последнему над ними судебному следствию, оказалось, что в одном Дубовом-Умете были заражены хлыстовскою ересью 35 семейств¹²⁸.

В воронежской губернии в сороковых годах распространял хлыстовщину крестьянин Александр Рудя. Местом его пребывания была слобода Красная. По рассказу самого Руди, он познакомился с учением хлыстов читая какую-то книгу, которую ему дал какой-то монах при встрече с ним. Из этой книги, говорил Рудя на суде, „я узнал много прелестей о секте хлыстов” и впоследствии с большим рвением стал читать книги и петь псальмы. Несколько позже, ученик и последователь Руди „Микитка Блаженный“ с успехом действовал при распространении хлыстовской ереси в другой слободе – Алферовке. Он сначала приютился у так назыв. „черничек”, которые, приняв его учение, предоставили в его пользу свои кельи. В 1857 году „Микитка Блаженный“ был схвачен местными властями и посажен в тюрьму¹²⁹.

В нижегородской губернии хлыстовщина жила до последнего времени с пророком Радаевым и другими людьми божиими. Такие пророки, как Радаев, смело проповедовали свое учение не только среди народа, но покушались не раз обратить на путь своей веры самих православных священников, как напр. Минервина и Коронатова, с которыми вступали и устно и письменно в диспуты и которых не раз публично убеждали отстать от православной веры¹³⁰.

Во владимирской губернии существование секты хлыстов было обнаружено в 1867 году. В этом году во владимирской палате уголовного и гражданского суда разбиралось дело о хлыстовской богородице Акулине Тимофеевне. Акулина Тимофеевна – крестьянская девка из деревни Лубенковой, владимирского уезда. Помощником ее был крестьянин той же деревни Иван Вуколов, изображавший собою ап. Петра.

Он был сын зажиточного отца и обещал своим родителям хорошего хозяина и семьянина, но, увлекшись учением хлыстов, бросил хозяйство, начал ходить летом и зимою босиком и издавать странные звуки. Значение Вуколова в среде хлыстов было большое; без него не совершалось ни одного собрания хлыстов¹³¹.

Наконец, как писали в 1879 г. в „Голосе“, в Донской области „развитие хлыстовщины“ приняло „довольно крупные размеры“. Секта эта появилась там недавно и число ее прозелитов, в течение каких нибудь полутора года, успело достигнуть более ста человек¹³².

Скопчество по времени своего происхождения весьма древне. Языческая мифология напр. возводит существование фактов оскопления еще к тому времени, когда царствовали боги. По ее свидетельству, Веста, недовольная властолюбием своего супруга Урана, подговорила своих детей восстать против него и вручила младшему сыну своему Сатурну серп, которым он оскопил отца н потом сделался властелином вселенной¹³³. Как бы в отмщение за такой бесчеловечный поступок, Сатурн впоследствии и сам был оскоплен своим сыном Юпитером¹³⁴. С другой стороны, предания народов, перешедшие затем в историю, также говорят о значительной давности обычая оскоплений между людьми. По мнению напр. некоторых ученых, основывающемуся на свидетельстве римского историка IV в. Аммиана Марцеллина, скопчество существовало будто бы еще во времена Семирамиды, царицы ассирийской, которая первая ввела евнухов¹³⁵. О Навуходоносоре, царе вавилонском (604–568 гг.), существовало в народе предание, что будто-бы он повелевал оскоплять всех военнопленных для того, чтобы не иметь в числе своих домашних слуг никого, кроме евнухов¹³⁶. Наконец в пользу предположения о древности скопчества говорит и положительное историческое свидетельство Библии.

Из нее известно, что скопчество существовало еще во времена Моисея. К такому положению приводит нас одно место из книги Второзакония, где говорится: „да не вхо́дит ка́женик и скопе́ц в со́нм Госпо́день“ (Втор. 23:1).

Если невозможно определить с точностию время появления обычая оскоплений, то также невозможно определить и народ, среди которого он в первый раз стал известным. По мнению одних, родиной скопчества должно считать Ассирию, по мнению других – Персию, по иным – Ефиопию и т. д.; словом, существует множество предположений и каждое из них противоречит другому. Достоверно, впрочем, одно, что у всех почти исторически-известных народов древнего Востока скопчество, под особенным термином „евнушества“, существовало как явление законное и вполне нормальное. Скопчество существовало у египтян, у персов, вавилонян, ассириян, иудеев, мидян и т. д. От этих народов евнушество перешло и к грекам. У последних появились даже особые спекуляторы, которые обратили евнухов в предмет выгодной торговли: они скупали невольников и, оскопив их, продавали затем в гаремы азиатцев¹³⁷. Можно думать, что многоженство, существовавшее у всех почти восточных народов, было главною и ближайшею причиною, которая вызвала к бытию скопчество и которая главным образом и более всего поддерживала и питала его. Самое слово „евнух”, указывает, кажется, именно на такой источник происхождения скопчества. Слово „евнух”, очевидно, греческое и происходит от двух слов: εύνή – брачное ложе и ἔχειν – иметь и означает, таким образом, человека, имеющего в своем ведении или охранении брачное ложе¹³⁸. Но из истории известно, что евнухи и употреблялись только с этою целию, как лица не возбуждавшие против себя никаких сомнений со стороны обладателей гаремов. Сообразно посту, который занимали евнухи по доверию своих господ, требовалось, чтобы евнух был совершенно лишен всех наружных признаков, отличающих пол мужчины от пола женщин; впрочем, требование это не было общим правилом и весьма часто допускались в этой должности лица с сохранением некоторого наружного признака, отличающего их от женщин.

Кроме скопцов или евнухов, имевших специальное назначение быть охранителями живых сокровищ, у народов древнего Востока, без сомнения, существовали скопцы и других категорий. Известно, что у египтян, по свидетельству Диодора сицилийского, существовал закон, по которому преступление должно быть искупаемо тою частию тела, которая его совершила– „per quod quis peccat, per idem punitur et item“; – поэтому за изнасилование женщины, ровно как за педерастию и другие подобные преступления полагалось оскопление виновного. То же самое существовало и в Персии¹³⁹. Нередко также случалось, что сами скопцы или евнухи достигали силы и влияния в общественном положении и в отмщение своим оскопителям оскопляли последних. По рассказу Геродота, евнух Ксеркса Гермотим, отыскав своего оскопителя, велел прежде самому ему оскопить своих взрослых четырех сыновей, а потом этим несчастным –совершить то же самое над их преступным отцом¹⁴⁰. Восток, наконец, представляет нам даже примеры самооскопителей и при том, что особенно важно, из-за религиозно-нравственных, по-видимому, мотивов. Так, в Сирии существовал особый культ в честь богини Цибеллы, учрежденный, по преданию, Атисом, оскопленным самою богинею за то, что он влюбился в нее. Жрецы этой богини, называвшиеся почему-то „галлами“, пред своим избранием в эту должность обязывались собственноручно совершить над собою операцию оскопления. Ампутированные части они обыкновенно полагали на алтарь и потом, сняв их, бежали в город, где бросали их женщинам и те, которые удостаивались получить подобные подарки, обязаны были снабдить будущих жрецов полным женским одеянием, так как после кастрации кандидаты навсегда облекались в женское платье¹⁴¹. Этот культ мало-по-малу приобрел большое распространение между народами Востока и впоследствии перешел даже в Грецию и Рим. В Греции жрецы Цибеллы, кроме названия „галлов”, носили еще и другое–„коривантов”, т. е. головотрясов; название, как очевидно, дано вследствие известных конвульсивных движений, которыми сопровождали они свои богослужебные обряды. В Риме обязательно оскоплялся только один верховный жрец¹⁴².

С началом христианства скопчество не только не ограничилось в своих размерах, но даже в некоторые периоды его оно, по-видимому, превосходило количество несчастных жертв, бывших у народов восточных. Притом, в христианский период мы видим примеры оскоплений по самым разнообразным мотивам и побуждениям, что хотя существовало в древнем языческом мире, но не представлялось так ясным и раздельным, как то же самое представляется в период христианский.

Мысль, не совсем ясно выраженная в мифе об оскоплении Атиса Цибеллою и в учреждении первым особого по характеру культа в честь своей богини, впоследствии все более и более становилась яснее и выражалась в более конкретной форме. Уже у Филона, знаменитого александрийского философа, мысль о греховности брачного сожития и о не угодности последнего Богу выражена ясно и положительно. Унижая брак и считая его делом не богоугодным, Филон, во избежание брачной жизни, советовал оскоплять себя, так как оскопление себя, по его мнению, есть приятная жертва Богу¹⁴³. Во втором веке по Р. Хр. были два особенно замечательных примера самооскоплений: Оригена и Леонтия, еп. антиохийского; и тот и другой указывали на XIX гл. еванг. Матфея, как на основание своего самооскопления. Во втором же веке, по свидетельству Епифания, в среде христиан образовалось даже целое общество, известное под именем валезиан, основным принципом нравственного учения которого было учение о необходимости оскопления. Епифаний не передает, кто такой был Валис и где жили валезиане, но он сообщает некоторые подробности из быта этих еретиков. Так, по словам Епифания, каждый новый член общества пред совершением над ним операции оскопления должен был несколько времени воздерживаться от употребления животной пищи; после же совершения операции ему дозволялось есть все, что угодно. Далее, валезиане, в видах возможно большего увеличения числа своих единомышленников, приобретали последних не только мерами убеждений, но даже и насилий¹⁴⁴. Во времена св. Василия Великого также существовали целые общества самооскопителей по тем же религиозно-нравственным побуждениям, против которых святитель вынужден был направлять громы своих обличений¹⁴⁵. В IX веке скопчество развилось до того, что даже, как видно из восьмого правила константинопольского двукратного собора, духовные лица оскопляли некоторых своеручно и делалось это по тем же религиозно-нравственным мотивам¹⁴⁶. В последующее время в Византийской империи также не прекращались примеры самооскоплений и оскоплений от других по тем же причинам. Так, уже в XI веке папа Лев IX ставил в упрек восточной Церкви, что даже высшие степени иерархии занимают скопцы¹⁴⁷.

На ряду с скопчеством религиозно-нравственного характера в Византийской империи существовало и евнушество почти до IX века. Имена некоторых евнухов императорского двора даже увековечились в истории; таковы были: Евтропий при императоре Аркадии и Нарсес при Юстиниане I. В период смут и междуусобий, нередко случавшихся в Византийской империи, когда одна царская фамилия соперничала из-за власти с другою, оскопление употреблялось как верное средство уничтожить всякую надежду на восстановление низверженных фамилий и чрез то самое обезопасить фамилии похитителей от нового соперничества. Таков был Лев V, который, похитив престол у Михаила. I-го Ранговея, оскопил всех его сыновей. То же самое сделал и Михаил II Занка по отношению к сыновьям Льва V.

На Западе скопчество было менее развито, чем на Востоке. Там не было скопчества из-за религиозно-нравственных мотивов; не было его и из видов мести и соперничества; единственное исключение составляет Абеляр, который был оскоплен из мести. Что касается до евнухов, то они существовали, по крайней мере, в Риме. В последнем, по свидетельству Ювенала, евнухи, кроме своего специального назначения быть охранителями гаремов, употреблялись римлянками и для другой цели:

Sunt quas eunuchi imbelles, ac mollia semper

Oscula delectent, et desperatio barbae

Et quod abortivo non est opus¹⁴⁸.

В средние века в Италии появился особый род скопцов-кастратов. Слово „кастрат” производят обыкновенно от латинского слова „castor“ – бобр и толкуют это слово в том смысле, что как бобр во время преследования охотниками сам себе откусывает testiculos, так точно поступают и евнухи, оскопляющие самих себя. В таком именно смысле говорит об евнухах Ювенал:

Imitatus Castora qui se

Eunuchum ipse facit, cupiens evadere damno

Testiculorum¹⁴⁹…

Таким образом, под кастратом нужно понимать человека, лишенного только одних testiculorum с частию scroti. Кастрации подвергались в Италии по преимуществу дети, иногда юноши. Цель кастрации была сохранить чистоту, свежесть и приятность голоса. Цель эта вполне достигалась и были некоторые кастраты, которые, действительно получили в истории громкую славу на поприще пения; таков был напр. К. Броски, известный под именем Фаринелли. Говорят, число ежегодно окастриваемых с этою целию простиралось до 4.000 человек. Уничтожена была кастрация в Италии уже в конце ХXVIII столетия, благодаря энергическим стараниям папы Климента XIV и императора Наполеона И-го¹⁵⁰.

В древней языческой Руси, кажется, не могло быть скопчества, так как, с одной стороны, предки наши глубоко уважали брачную жизнь и, следовательно, с этой стороны они были вполне гарантированы от необходимости подвергать тело свое истязаниям и искажениям. С другой – хотя у предков наших и было в обычае многоженство, которое, таким образом, давало повод устраивать своего рода гаремы на подобие азиатских народов и содержать при них евнухов, но так как историческая жизнь русских славян начинается сравнительно поздно, когда уже евнушество уничтожилось почти повсеместно, и, так как сношения их с Востоком почти вовсе не существовали до принятия христианства, то неудивительно, что и в этом случае наши предки были свободны от скопцов. Карамзин положительно утверждает, что наши „предки не скопились“¹⁵¹ это общее положение Карамзина, очевидно, относится и к тому времени, когда наши предки были язычниками. С введением христианства, уже во времена св. Владимира, встречается в нашей летописи имя первого скопца, еретика монаха Адриана, который хулил церковь и ее уставы¹⁵². Немного позже мы видим пример скопца-мученика в лице Моисея многострадального, который был оскоплен одною знатною полькою из мести¹⁵³. Далее, от 1089–1096 г. на митрополичьей кафедре в Киеве восседали, следуя один за другим, два скопца, родом греки: Иоанн II и Ефрем¹⁵⁴. В исходе первой половины XII столетия встречаются имена скопцов, занимавших кафедры епископские: Мануила – в Смоленске и Феодора – во Владимире Волынском¹⁵⁵. Наконец, в первой половине XIV столетия также встречается имя епископа скопца Феодосия в Луцке¹⁵⁶.

Общий обзор истории скопчества у различных народов и наций и в различные периоды их существования приводит нас, таким образом, к следующим общим выводам. Во-первых, оскопление, как явление единичное, существовало как в древнем языческом мире, так и в новом христианском и как такое оно восходит по началу своего происхождения ко временам глубокой древности. Отсюда, во-вторых, скопчество, рассматриваемое с этой стороны, можно назвать хроническою болезнию человека, которая, смотря по обстоятельствам, то увеличивалась, то уменьшалась в своих внешних обнаружениях... В-третьих, до-христианский мир, представляя массу насильственных оскоплений по разнообразным мотивам и побуждениям, в культе Цибеллы в первый и единственный раз представил нам примеры добровольных самооскоплений, которые исходили из того смутно сознаваемого побуждения, что самооскопление есть дело богоугодное и, следовательно, спасительное для человека. В-четвертых, этот последний мотив оскоплений, т. е. мотив религиозно-нравственный, получил значительное развитие в первый период христианства. В-пятых, учение о необходимости оскопления ради религиозно-нравственных целей не сформировалось, однако, в древнем христианском мире в особую догматическую и нравственную систему учения; последователи его при всей своей фактической привязанности к изуверству, которое они называли средством спасения человека, не осмеливались ради этого учения изменять основной догмат христианства об искуплении, совершенном Иисусом Христом и объяснять его с точки зрения идеи оскопления. Наконец, в-шестых, в русской Церкви, за исключением весьма немногочисленных примеров и при том в большинстве случаев, без сомнения, носящих на себе характер чужеземный, скопчества не существовало до второй половины XVIII стол.

Во второй половине XVIII столетия, когда уже скопчество исчезло с лица Земли у всех почти образованных народов и когда, таким образом, факты этого кровавого изуверства отошли в область прошедшей истории, в России скопчество только что начинало свою историю. Первое официальное известие о нем относится к 1772 году, когда Турчанинов сделал донесение в орловскую провинциальную канцелярию о появлении тринадцати скопцов в принадлежавшей ему деревне Богдановке, севской округи (ныне севского уезда, орловской губернии). Орловская канцелярия не замедлила уведомить о таком важном сообщении Турчанинова петербургское начальство. Императрица Екатерина II указом от 2-го июля 1772 года поручила произвести судебное следствие об открывшихся тринадцати скопцах полковнику Волкову¹⁵⁷. Во исполнение указа Волков прибыл на место самого преступления и в том же 1772 году окончил следствие над тринадцатью скопцами. Из зачинщиков он нашел только одного Андрея Иванова; другой же – спутник последнего, во время производства следствия успел скрыться и имя его осталось „неизвестным”. Согласно с повелением императрицы Екатерины II, Андрей Иванов был наказан кнутом в деревне Богдановке и потом сослан в Нерчинск в каторжную работу; тринадцать других скопцов были освобождены от всякого наказания и отправлены на прежние места их жительства¹⁵⁸.

Появление тринадцати скопцов в Богдановке не есть явление случайное и потому скоро преходящее; оно имело причины, – и в самом своем возникновении обладало будущностью. Хотя, по отсутствию официальных известий, невозможно определить, кто такие были по вере тринадцать скопцов, равно как и их оскопители, но, основываясь на последующих фактах истории скопчества, можно допустить то вероятное предположение, что названные лица принадлежали к хлыстовской секте. Так, о „неизвестном”, скрывшемся от следствия 1772 г., или что тоже об основателе скопческой секты, известно, что он „духовно родился“, т. е. был принят в общество людей божиих или хлыстов в хлыстовском корабле Акулины Ивановны, находившемся в орловской губернии¹⁵⁹. В том же корабле Акулины Ивановны он был признан богом и с него же он начал пропаганду своего учения¹⁶⁰. Во все последующее время до так называемого „золотого времени“, т. e., до прибытия в Петербург, он по преимуществу жил в хлыстовских кораблях и находил в них отчасти сочувствие своему учению, но больше открытую ненависть и злобу. Говоря о последних, основатель скопчества выражается, что злоба и ненависть к нему „своих”, т. е. божиих людей, хлыстов, среди которых он жил и действовал, и „довела его до креста“¹⁶¹. – К этим в существе важным доказательствам происхождения скопчества от хлыстов присоединим, что свидетельства некоторых скопцов также указывают на хлыстовщину, как на источник, из которого возникло скопчество. Таково показание дезертира Василия Будылина, по категорическому заявлению которого, „секта скопцов возникла из секты хлыстовщины“¹⁶².

Итак, происхождение скопчества находится в преемственной исторической связи с сектою хлыстов. Обращаясь к выяснению причин, вызвавших скопчество в среде хлыстов, нельзя не видеть, что общею и единственною причиною этого явления было противоречие между учением хлыстов о нравственности и осуществлением этого учения. По учению хлыстов. только душа человека есть существо чистое и непорочное, заслуживающее внимания и забот; тело, как создание диавола, греховно и нечисто; заботиться о нем значит угождать сатане. Отсюда естественный вывод: все требования физической природы человека, как сатанинские порождения, необходимо по возможности ограничивать и даже уничтожать. Но ничто из естественных требований организма так сильно не возбуждает отвращения и ничто не может возбуждать против себя более гонений и преследований, как инстинкт человека к продолжению рода; он, по понятию хлыстов, есть главнейший источник человеческих страданий и он-то есть в особенности злое порождение диавола. Поэтому, первая обязанность всякого „человека божия“ уничтожить в себе этот греховный инстинкт. Отсюда, брак, совершающийся между людьми, „скверна“ и люди, вступающие в него, „сыны погибели“; дети, рожденные в браке, „щенята“. И нужно заметить, что подобное воззрение хлыстов – не слова только, а искреннее убеждение, которое они всеми силами старались оправдать своею жизнию и для облегчения к выполнению которого они измыслили особые религиозные обряды. Но пременять естественные законы, очевидно, не во власти человека и хлысты, поэтому, как и другие подобные им, скоро должны были горько разочароваться в своих надеждах обойти этот естественный закон. К тому же путь, избранный ими для осуществления своей задачи, не только не помогал им, но прямо приводил к противному, – мы разумеем радения хлыстов. И, вот, уже на самых первых порах мы встречаем уклонения от главнейшего правила хлыстовской морали: сначала, как и следовало ожидать, эти отступления совершались тайно и выражались в фактах единичных, но потом, мало-по-малу, как бы забыв первое свое учение о греховности плотского сожития вообще и о необходимости избегать его, хлысты стали учить, что „только брак законный есть блуд и скверна, яко противный Богу, а то не есть блуд, когда брат с сестрой, по взаимной склонностью имеют плотскую любовь“¹⁶³. Понятно, к каким ужасным и гибельным следствиям должно было привести такое учение хлыстов о брачном и внебрачном сожитии. Разврат самый гнусный и противоестественный царил везде в самых широких размерах; радения хлыстов превратились в языческие вакханалии; появился обряд причащения сердцем и кровию младенцев, как неизбежное следствие дикого неистовства. Такие именно факты, характеризующие жизнь хлыстов, были обнаружены, как известию уже нам, при производстве следствия о московских хлыстах в 1745–1752 годах. Соображая то обстоятельство, что эти факты относятся ко времени, весьма близкому к первому официальному известию о появлении скопческой секты, т. е. к 1772 году, можно положительно утверждать, что образ жизни хлыстов не изменился к лучшему, если только еще не ухудшился иI к этому времени. Действительно, основатель скопческой секты Селиванов с особенною силою направлял громы своих строгих и суровых обличений именно против господствовавшего в среде современных ему хлыстов разврата или, по его выражению, „лености“. По словам Селиванова, везде, во всех кораблях, куда он только ни приходил, „все лепостию перевязаны; то и норовят, где бы с сестрою в одном месте посидеть¹⁶⁴...

Хлыстовщина, таким образом, в самом основном своем принципе, в своем корне, силою рокового, ничем неотвратимого влечения в совершенно противоположную сторону, пришла в конце концов к самоуничтожению, к самоотрицанию. Оставалось, очевидно, или покориться злополучной действительности, или же найти какой либо исход из нее, чтобы возвратить хлыстовщине утраченный и забытый идеал нравственного совершенства. Скопчество и есть именно тот путь, которым предполагалось восстановить этот утраченный хлыстами идеал нравственного совершенства. Сам основатель скопческой секты смотрел на проповедуемую им „чистоту“¹⁶⁵ именно с этой точки зрения. По его словам, „чистота есть от всех слабостей удаление, как то: в начале от женской лепости, а потом от клеветы и зависти, от чести и тщеславия, от гордости и самолюбия, от лжи и празднословия“¹⁶⁶.... Иначе говоря, Селиванов полагал, что с удалением половых органов удалятся, и страстные стремления, не будет разврата и человек сделается бесстрастным подобно ангелам; ему тогда не будет нужды собирать богатства, так как роскошь, как и все мирские удовольствия, потеряют тогда для него всякую привлекательность. В таком именно смысле оскопление понималось и всеми теми хлыстами, которые принимали его; никто из них не думал видеть в оскоплении чего-либо противного основным началам догматического и нравственного учения своей секты. Сам Селиванов точно также до известного времени вовсе не думал отделяться от хлыстовщины и основывать особую, самостоятельную секту. Обстоятельства, однако, изменились. С одной стороны явилась надобность дать догматические основания оскоплению; осуществление ее повело Селиванова к существенному изменению учения хлыстов о лице Иисуса Христа. Далее, так как положение Селиванова, по возвращении из Сибири, радикально изменилось и изменилось в пользу его, то у него явилось уже желание образовать из своих почитателей особое общество, отличное от хлыстовщины, главою которого был бы он сам; удовлетворяя этому своему желанию, Селиванов принял имя „второго Христа“, отвергнув основную теорию хлыстов о „многократных воплощениях Христа“; к этому имени он присоединил новый, до этого времени не встречавшийся у хлыстов, титул царя Петра VIИ-го. Наконец, особое положение скопцов, как гражданского общества, повело их к значительным изменениям тех принципов, на которых утверждаются внутреннее благосостояние общества и внешнее его процветание. Следствием всех этих изменении, касавшихся, как очевидно, самых важных и существенных сторон, было окончательное отделение Селиванова и его последователей от хлыстовщины и образование новой секты с особенным вероучением, нравоучением и бытом.

Нельзя не видеть, что скопчество, возникшее на Руси в XVIII столетии, существенно отличается по своему характеру от скопчества древнего. Последнее большею частию возникало случайно. Возникнув случайно, оно скоро искоренялось силою внешней власти. Русское скопчество XVIII столетия, напротив, есть явление строго историческое, отличающееся, поэтому, жизненностью и многочисленностью последователей. Далее, в прежнее время, как мы видели, некоторые религиозные фанатики и последователи учения о необходимости оскопления составляли даже общества своих единомышленников; но эти общества, по недостатку прочной внутренней и внешней организации, имели самое непродолжительное существование; эти общества почти вовсе не имели духа сектаторского. Скопчество, возникшее на Руси в ХVIII ст., напротив, по своему характеру есть секта и при том отдельная и самостоятельная.

В настоящее время существуют три гипотезы о личности основателя скопческой секты. По первой из них, высказанной сначала г. Мельниковым¹⁶⁷ и потом поддержанной и своеобразно доказываемой г. Реутским¹⁶⁸, основатель скопческой секты есть не кто иной, как Андреян Петров, известный лжехристос хлыстов, действовавший в период времени от 1737 по 1745 гг. и потом скрывшийся от следствия, возникшего в 1745 году по делу о московских хлыстах. Несообразность этой гипотезы о личности основателя скопческой секты очевидна из сочинения самого г. Реутского, который, стараясь, по-видимому, аргументировать свое предположение о личности основателя скопческой секты, допустил совершенно невольно в другом месте того же своего сочинения один факт, который, будучи верен сам по себе, ниспровергает вышеозначенную гипотезу. Так, основателю скопческой секты или, что тоже, Андреяну Петрову в то время, когда последний был признан богом в корабле Акулины Ивановны, (следовательно около 1773 года или по меньшей мере около 1770 г.) г. Реутский дает 45 лет и, пожалуй, справедливо¹⁶⁹. Но спрашивается, сколько же лет г. Реутский дает Андреяну Петрову, действовавшему, по словам самого же Реутского, в качестве главного пророка на радении в 1740 году?¹⁷⁰ По нашему расчислению времени, Андреяну Петрову в 1740 году должно было быть или 12-ть, или по большей мере 15-ть лет; но, очевидно, что дитя, каким был Андреян Петров в 1740 году, не мог по самым естественным причинам играть той роли, какую он действительно выполнял в период времени от 1737 по 1745 гг. Следовательно, или Андреяну Петрову было в 1740 году не пятнадцать лет, а вдвое более и потому в 1770 году ему было не 45 лет, а 60-т, или же самая гипотеза о тожественности Андреяна Петрова и основателя скопческой секты не верна. Мы допускаем только последний вывод, так как и при том предположении, что основателю скопческой секты в 1770 г. было 45-ть лет, получается число лет жизни основателя скопческой секты очень значительное, именно 107 лет; если же теперь присоединить еще 15-ть, то получится 122 года, – число, как очевидно, очень невероятное и неправдоподобное. Притом, в 1775 г. генерал-прокурор Вяземский в своем письме, к московскому обер-полицеймойстеру Архарову дает Селиванову 35 лет; следовательно гораздо меньше, чем сколько дано ему Реутским в 1770 году, – что опять доказывает полную невозможность видеть в основателе скопческой секты Андреяна Петрова¹⁷¹. – По второй гипотезе, высказанной г. Надеждиным¹⁷² и потом повторявшейся с различными вариациями другими, напр. Дмитревским¹⁷³, Протопоповым¹⁷⁴, основатель скопческой секты есть крестьянин села Столбова, орловской губернии, дмитровского уезда, Кондратий Селиванов, или Андрей Селиванов. Относительно этой гипотезы нужно сказать, что она, по-видимому, более других правдоподобна, так как в некоторых официальных бумагах основатель скопческой секты, действительно, называется крестьянином села Столбова Кондратием Селивановым¹⁷⁵. Однако, и при этой гипотезе, остается нерешенным, какое действительное имя носил основатель скопческой секты, так как весьма многие скопцы в своих показаниях называли его не Кондратием, а Андреем¹⁷⁶; иные даже называли его Фомою и Иваном, как свидетельствует об этом архимандрит Досифей¹⁷⁷; в одно время, именно во время пребывания в санкт-петербургской городской больнице, основатель скопческой секты даже назывался Семеном¹⁷⁸.– По третьей гипотезе, наконец, высказанной, г. Мельниковым при обнародовании им материалов о скопческой секте, основатель скопческой секты, есть подпоручик Нотербургского пехотного полка, Владимир Селиванов, исключенный из службы в 1757 году¹⁷⁹. Эта гипотеза, основанная только на какой-то догадке, что в царствование императора Павла И-го будто бы „в киевских затворниках” Кондратии и Андрее подозревали подпоручика Владимира Селиванова и сержанта Андрея Афанасьева¹⁸⁰, не имеет за собою никаких более доказательств.

Если Н. Надеждин, писавший свое исследование о скопческой ереси в 1845 году, по вопросу о личности основателя скопческой секты выразился, что „на этом лице преимущественно лежит глубокий мрак” и что „об нем в точности неизвестно, не только какого был он звания и происхождения, но и как назывался“¹⁸¹, то и в настоящее время, когда, благодаря изданным г. Мельниковым материалам, история скопческой секты значительно выяснилась, слова Надеждина о личности основателя скопческой секты остаются во всей силе. Действительно, трудно что-либо определенное высказать, кто такой был основатель скопческой секты; быть может ни одно из имен, известных нам, не есть действительное имя основателя скопческой секты. И неудивительно, в самом деле, зачем ему – человеку с ранних лет привыкшему к бродяжнической жизни, человеку, далее, испытавшему все роды наказаний самых постыдных, – зачем ему было открывать действительное свое имя¹⁸²? Гармонировало ли бы, наконец, открытие им своего подлинного происхождения и имени с божеским величием и почестями, какими он был окружен от своих последователей? Единственные имена. которыми он сам желал называться и чтобы другие называли, были: „батюшка, государь, отец, искупитель“¹⁸³; других имен, касавшихся плотского его происхождения, он не желал иметь. Итак, даже то предположение, допускаемое Надеждиным, Мельниковым и, наконец, Е. Барсовым¹⁸⁴, что основателя скопческой секты нужно называть Кондратием Селивановым, по нашему мнению, нельзя считать верным и соответствующим действительному имени и фамилии основателя скопческой секты; это имя и фамилию можно только прилагать к нему, как условный знак, но не более.

По свидетельству официального документа, в то время, когда основателю скопческой секты было лет тридцать пять, он был роста среднего, лицом бел, нос имел острый, волосы желторусые и не имел бороды¹⁸⁵. Это официальное известие о внешнем виде основателя скопческой секты подтверждают с некоторыми вариациями и свидетельства неофициальные. Так, по сказанию одного галацкого скопца, искупитель скопцов был „маленький, худенький¹⁸⁶; нужно, впрочем, заметить, что последнее свидетельство относится к тому времени, когда основателю скопческой секты было уже около семидесяти лет. Взгляд у лжеискупителя был мягкий, светлый и спокойный, – как это можно отчасти видеть при взгляде на его портрет¹⁸⁷. По словам скопца Хорошкеева, основатель скопческой секты имел „лик благолепный“, удостоившийся даже особенного уважения со стороны высокопоставленных лиц¹⁸⁸.

Нравственный характер основателя скопческой секты соответственно двоякому его внешнему положению видоизменялся в своем внешнем обнаружении дважды. В период борьбы с хлыстами и преследования со стороны правительства основатель скопческой секты является по преимуществу с отрицательными свойствами: он в высшей степени скрытен, необыкновенно хитр и не менее назойлив. В период внешнего своего блеска и благоденствия он, напротив, обнаруживает в большинстве случаев замечательную откровенность своих мыслей и желаний, старается казаться добрым, мягким и уступчивым стариком. Не смотря, однако, на такое очевидное различие в характере и настроении основателя скопческой секты, обуславливавшееся внешними, чисто случайными обстоятельствами, общий характер его с своими природными индивидуальными чертами оставался всегда один и тот же.

Нельзя отказать основателю скопческой секты в значительных природных умственных дарованиях. Правда, эти последние не получили должного развития, а будучи направлены в совершенно превратную сторону, они настолько исказились и настолько потеряли свои природные достоинства, что присутствие их вовсе не замечается. Вследствие этого, основатель скопческой секты скорее является для постороннего наблюдателя человеком, лишенным здравого смысла, идиотом, чем человеком обладающим хотя бы незначительною долею ума и человечных понятий. Но что, действительно, основатель скопческой секты был далеко человек не глупый, в этом убеждают нас, с одной стороны, его „послание“ и „письма“, без сомнения, написанные им самим¹⁸⁹, а с другой – вся его жизнь, полная приключений, и деятельность, требовавшая слишком много практической мудрости и сообразительности, чтобы достигнуть конечной цели и сделать имя свое памятным для потомства. Читая, напр., „послание“ лжеискупителя нельзя не видеть, что оно, будучи лишено всякой системы и логической последовательности в изложении мыслей, тем не менее способно произвести самое благоприятное впечатление на массу; оно написано с чувством и увлекательностью; в этом, очевидно, заключается причина его успеха между простолюдинами. Еще более говорит в пользу ума основателя скопческой секты его жизнь и деятельность. В самом деле, нужно много уменья, чтобы отклонить от себя несколько раз грозившую опасность быть схваченным и отданным в руки правосудия. Во время своего пребывания в доме крестьянина Пшеничного лжеискупитель умел, например, отвести глаза старосте и прочим крестьянам, искавшим его четыре раза и, при том, самым блистательным образом¹⁹⁰. Еще более проглядывает эта практическая сообразительность основателя скопческой секты в факте его бегства из Сибири и потом прибытия в Петербург. Живя в Петербурге около 20-ти лет, он обратил на себя внимание таких высокопоставленных лиц, как князь Голицын, Попов, Пилецкий и проч., которые вступали с ним в беседы и всегда были от него в восхищении. О Попове известно, что он, восторгаясь рассуждениями лжеискупителя, воскликнул: „Господи! Если бы не скопчество, то за таким человеком пошли бы полки полками“¹⁹¹. Даже сам государь Александр осчастливил его своим посещением.

Религиозно-нравственные убеждения основателя скопческой секты, при всей их чудовищности и очевидной нелепости, имеют, однако, то неоспоримое достоинство, что они были вполне искренни и чужды всяких материальных рассчетов и целей. Основатель скопческой секты действовал только ради одной идеи спасти погибавших в разврате хлыстов и утвердить между ними свое учение о необходимости оскопления. Так смотрел на свою жизнь сам лжеискупитель, как очевидно из многих мест его „Послания“¹⁹², так позволяет смотреть и действительная история его жизни. Ничто так особенно не радовало лжеискупителя, как известие о приобретении нового прозелита. Вот, между прочим, два рассказа об этом, переданные Андреяновым. Лжеискупитель, говорит Андреянов, всегда имел обыкновение спрашивать у приходящих: „убелен-ли такой-то и умеет-ли радеть? и когда ему отвечали, что убелен и умеет радеть, говорил: „ну дай, Господи! Детушки, тот у меня и архиерей, кто стоит у моих дверей; тот у меня, отца, и генерал, кто плоть свою не замарал”. Напутствуя разными благожеланиями своего апостола Алексея Громова, лжеискупитель, между прочим, говорил ему: „Алексее, сыне! Я, отец, посылаю тебя на целую губернию, и если ты встретишься дорогою с человечком, то и подай ему словечко, а он тебе, может быть, поверит, и так, рыбка по рыбке, будет у тебя полон невод”¹⁹³. Будучи твердо убежден в истинности известных хлыстовских нравственных понятий, основатель скопческой секты проводил их в свою жизнь, как можно думать, с большою охотою. По крайней мере, история не сохранила нам примеров его лицемерия и нарушения им правил, внушаемых хлыстовскою моралью. Напротив, существует несколько изречений лжеискупителя, из которых можно видеть, что он сам ставил впереди всего добрую жизнь и усердие в исполнении нравственных обязанностей. Так, по рассказу Андреянова, лжеискупитель нередко говаривал своим детушкам: „детушки, вы не только словами, но и образом жизни людишкам показывайте примеры“¹⁹⁴! Однажды, когда пришли к нему некоторые, имевшие обыкновение носить на себе вериги и спрашивали его – стоит-ли носить их, он отвечал: „в иное время носите, а в другое – под лавку кладите! Мои детушки носят тайные вериги“¹⁹⁵. Таким образом, живя сам по правилам своей секты, основатель скопческой секты побуждал к тому и других. Здесь нельзя не отметить еще одной черты из характера скопческого лжеискупителя. В то время, когда „искупителевы слуги“, окружавшие его в Петербурге, обогащались на счет щедрых приношений со стороны богатых посетителей и посетительниц и наживали себе тысячи, он сам, по-видимому, вовсе не интересовался денежными приношениями и, кажется, ничего из них не обращал в свою пользу. Самый образ жизни его был необыкновенно простой и в то же время весьма привлекательный для окружавших его. Один из галацких скопцов, бывший, по его словам, слугою у искупителя, так рассказывал В. Кельсиеву про домашнюю жизнь лжеискупителя. „Спал он на досках; только простыней, бывало, их накроет. И ел мало – самую малость. Когда яблоко откусит, вишеньку съест, землянички попробует В чем и душа держалась! Точно восковой – царская порода, известно, деликатная. Молчалив был очень. Сидит, бывало, у столика – ручки сложит крестом, пальчиками крестное знамение, обеими руками, и голову на них положит – значит молится. И так целые часы, а не то и целые дни сидит”¹⁹⁶. Отношения лжеискупителя к подчиненным проникнуты были духом любви и гуманности. Некоторых из них, более ловких и способных, он приблизил к себе и употреблял на дело своей преступной пропаганды. He меньшим благорасположением со стороны лжеискупителя пользовались и отчаянные пьяницы и солдаты. О первых он выражался так: „у меня, отца, много детушек валяется за кабаками; а пьяниц-то мне жаль“¹⁹⁷. К последним же он относился с любовию и называл их своими „верными слугами“¹⁹⁸. Весьма понятно, почему он относился к ним так дружески; в тех и других, очевидно, он видел верные жертвы своего фанатического изуверства. Таково же отношение его было к хлыстам и по тем же причинам. Он, по свидетельству Андреянова, называл их „божьими людьми“ и приказывал своим скопцам принимать их под покров свой¹⁹⁹.

Из представленного нами краткого очерка характера основателя скопческой секты отчасти становится понятным тот необыкновенный успех, какой имел основатель скопческой секты на поприще своей преступной деятельности. Он сумел счастливо соединить в себе, с одной стороны, необыкновенную хитрость и изворотливость ума, уменье выпутываться из самых затруднительных и, по-видимому, неразрешимых обстоятельств, а с другой – мягкость, добродушие и приятность в обращении с окружающими лицами. Первые качества помогли ему выйти из отчаянной и продолжительной борьбы (и с хлыстами и с правительством) совершенным победителем, а вторые– приобрели ему массу легковерных и мало-разумных последователей.

Скопческая секта по своему происхождению тесно связана с личностью Селиванова. Отсюда, определять начало истории скопческой секты – значит тоже, что и определять начало сектаторской деятельности Селиванова. По нашему мнению, начало деятельности последнего относится ко времени, непосредственно следовавшему за первым официальным дознанием о появлении в деревне Богдановке тринадцати скопцов. Поэтому, то предположение всех исследователей скопческой секты, что будто бы факты, описанные скопческим лжеискупителем в его „страдах”, нужно относить к периоду времени ранее 1772 года²⁰⁰, по нашему мнению, несправедливо. Это наше мнение основывается на следующих соображениях. Во-первых, „страды“, которые представляют единственный источник для первого периода истории скопческой секты, ни одного слова не сообщают об Андрее Иванове, хотя те же „страды“ сообщают некоторые сведения об Александре Ивановиче Шилове, о Романушке, об Аверьянушке и проч. Молчание „страд” об Андрее Иванове объясняется именно тем, что деятельность его не входила в историю деятельности Селиванова, которая началась несколько позже следственного дела, бывшего в 1772 году. Иначе говоря, если бы „страды“, описанные Селивановым, происходили до 1772 г. и если бы Селиванов, действительно, после них сошелся с Андреем Ивановым и вместе с ним едва не подвергся наказанию в 1772 году, то очевидно, что он должен был бы упомянуть и об Андрее Иванове; иначе умолчание о таком важном для скопчества лице необъяснимо. Во-вторых, странны и непонятны будут факты, описанные Селивановым в „страдах”, в роде напр. того, как он скрывался в соломе, в поле и проч., если все это происходило до 1772 года; странны и непонятны потому, что нет действительных побудительных причин к такому поведению Селиванова; событие же 1772 года прямо вызывало Селиванова на такие именно поступки. Итак, „страды“ лжеискупителя начинаются не до 1772 года, а с 1772 года и, именно, после первого официального дознания о появлении в деревне Богдановке тринадцати скопцов. С этого именно времени должно начинать и историю скопческой секты.

Начавшись с 1772 года, история скопческой секты уже не прерывается, видоизменяясь только по внутреннему и внешнему характеру. Первоначально действует сам Селиванов в союзе с Шиловым и другими лицами. Он постепенно проводит в сознание хлыстов идею о необходимости оскопления; ведет с ними продолжительную и упорную борьбу, пока, наконец, озлобившиеся хлысты ни отдают его в руки правосудия. Религиозного фанатика и преступника наказывают и отправляют в Сибирь. Семя, брошенное Селивановым в трех соседних между собою губерниях, не только не уничтожается, но приносит обильный плод. Скопцы, появившиеся в губерниях орловской, тульской и тамбовской, распространяются и по другим губерниям – курской, калужской, являются в Москве и московской губернии, в Петербурге и в петербургской губернии и в Риге. Возрастая в массе, скопцы плотно соединяются между собою и оказывают значительную помощь к возвращению сосланного Селиванова. Последний с своей стороны, пользуясь широкою свободою во время своего пребывания в Иркутске, не упускает первого же удобного случая совершить бегство. В 1795 году он уже является в московской губернии под именем „трудника“ и „государя Петра Феодоровича“; в 1797 году его снова арестуют в Москве и отправляют в Петербург, где он до 1802 года безотлучно пребывает в Обуховском доме. В 1802 году Селиванов получает полную свободу; он делается главою всех петербургских скопцов; таким же его признают и скопцы других губерний, которые, поэтому, нередко предпринимают путешествия в Петербург. Петербургское общество скопцов достигает высшего развития как внутреннего, так и внешнего. Так продолжается до 1820 года. С другой стороны, и иногородные скопцы, находясь в постоянной связи с Петербургом, и мечтая о скором воцарении своего „искупителя и царя Петра Феодоровича“ Селиванова, еще более пропагандируют скопчество... В 1820 г. Селиванова отправляют в суздальский Спасо-Евфимиев монастырь. Здесь он проводит последние двенадцать лет своей жизни, до 1832 г. Однако, и из заключения своего он находит средства оказывать влияние на своих последователей. Скопцы ни мало не умаляются в своем числе, но еще более увеличиваются, занося свою заразу в новые местности. – По смерти Селиванова скопчество нисколько не ослабевает в своем развитии; почти ежегодно открывается ряд судебных процессов о скопцах. Многие из последних во избежание наказаний оставляют добровольно отечество и поселяются за границею. Таким образом образуется целое общество русских выходцев-скопцов в Румынии. В последней и, именно в Галаце, обнаруживается между скопцами реформаторское движение в начале 70-х годов, имевшее целию возбуждение упавшего религиозного фанатизма и исправление быта скопцов. Движение это сообщается и южным губерниям России, но влияние его на общее течение жизни скопцов вследствие кратковременного существования самого движения было весьма незначительно.

Расчленив теперь общую схему истории скопческой секты на составляющие ее части и, принимая во внимание главнейшие события из жизни Селиванова, мы можем разделить всю историю скопческой секты на пять глав. Первая глава будет обнимать деятельность основателя скопческой секты в союзе с другими до 1775 г.; вторая – деятельность его последователей и обстоятельства возвращения Селиванова из Сибири, закончившегося заключением Селиванова в Обуховский дом и безвестною жизнию в нем до 1802 года; третья – жизнь и деятельность Селиванова в Петербурге до 1820 года и состояние скопчества в других губерниях за это время; четвертая – жизнь и деятельность Селиванова в суздальском монастыре до 1832 года и состояние скопчества в других губерниях за это время; наконец, пятая – будет обнимать изложение важнейших судебных процессов о скопцах до последнего времени и историю мелитопольского дела или так называемого „новоскопчecтва“. При изложении общего состояния скопчecтва в различных губерниях мы естественно будем указывать только главнейшие центры скопчества и излагать такие события, которые так или иначе могут характеризовать секту скопцов.

Прослышав, вероятно, заранее о том, что оскопление тринадцати человек села Богдановки получило огласку и уже назначено судебное следствие, Селиванов позаботился скрыться от грозящей опасности. Едва только Волков явился на место происшествия, другого „главного зачинщика“ уже не стало, он убежал неведомо куда и самое имя его осталось „неизвестным”. Где и как этот „неизвестный“ скрывался, об этом он рассказывает сам в своих „страдах”. Опасаясь, очевидно, быть выданным в руки правосудия, „неизвестный“ не искал убежища в домах негостеприимных жителей деревни Богдановки. Минуя последних, он спрятался в яме, в которую, по его словам, „бросали всякую падаль“ и в ней пролежал трое суток, „не пивши и не евши“; потом приютился во ржи, где пробыл десять суток; здесь, рассказывает лжеискупитель, сильно утомившись, я лег и заснул; проснувшись, увидел около себя волка, хищнически устремившего на меня свои глаза; но я ему сказал: „поди в свое место! и он послушался меня и пошел”. Находил себе „неизвестный“ убежище и в соломе, в которой он пролежал двенадцать суток. Вероятно голод и жажда, а, быть может, и несколько утихшая буря судебных розысков, побудили его перейти в дом „божьего человека“, т. е. хлыста. На него, однако, доказали и пришли, поэтому, с обыском; лжеискупитель спасся в пеньковом снопе. Перешедши затем к другому „божьему человеку“, он и тут не нашел себе покоя: явились с новым обыском и лжеискупитель едва спасся под свиным корытом²⁰¹. Розыски, наконец, прекратились и Селиванов мог свободно вздохнуть. Хлысты, которых, очевидно, было громадное количество в тогдашней орловской губернии, во время розысков прекратившие свои радения, теперь, с удалением опасности, еще с большим энтузиазмом предались своим неистовствам. В нынешнем орловском уезде находился знаменитый в то время корабль Акулины Ивановны²⁰². Основываясь на „страдах”, можно думать, что этот корабль был один из многолюднейших; он вмещал в себе, по сказанию „страд”, тысячу человек. Главными заправителями этого корабля были Акулина Ивановна и Анна Романовна. Первая, как можно видеть из „страд”, пользовалась большим почетом и уважением со стороны хлыстов; она называлась у хлыстов не иначе как „матушкой“, „помощницей“, „дорогой полковницей“, „владычицей“ и т. п. Ее мнение было решающим; она, так сказать, санкционировала все предприятия хлыстов. В описываемое нами время она достигла уже глубокой старости, и, вероятно, по причине последней мысль ее работала плохо и воображение было очень слабо. По крайней мере, такого рода факт, как удивление и разглашение тайны всякому без разбора, сообщенной ей лжеискупителем и состоящей в том, что он, лжеискупитель, есть сын божий, и рожден от нее, пречистой девы²⁰³, свидетельствует о том, что время служения ее на пользу хлыстовщины прошло по причинам естественным. – Анна Романовна обладала всеми качествами, чтобы приобрести себе громкую известность и глубокое уважение не только со стороны хлыстов, но и всех вообще жителей той местности, где находился корабль Акулины Ивановны. По сказанию „страд”, она обладала необыкновенною способностью прекрасно „радеть“, сопровождала свои радения различными конвульсивными движениями и вскрикиваниями, – что особенно нравится и дорого ценится хлыстами. Далее, Анна Романовна одарена была от природы способностью угадывать некоторые физические явления, которые были особенно важны для жителя тех местностей, но были для него загадочны и таинственны. По словам лжеискупителя, она „узнавала в море и в реках, когда будет рыбы лов, и в полях хлебу урожай“. Этого последнего вполне было достаточно, чтобы имя ее сделалось популярным и чтобы к ней приходили из разных мест с вопросами о том: „сеять ли нынешний год хлеб? а также о рыбе: ездить ли ловить или нет”²⁰⁴? В этот-то знаменитый корабль и прибыл Селиванов после долгих и мучительных испытаний, каким он подвергся вследствие бывших судебных розысков²⁰⁵. Можно думать, что лжеискупитель гораздо ранее знал о существовании этого корабля, а равно и о его заправительницах – таких важных и авторитетных особах, какими были Акулина Ивановна и Анна Романовна. Первым делом Селиванова по прибытии его в корабль было посещение хлыстовского радения. Случилось так, что радение в этот раз было весьма многолюдное (до восьмидесяти человек) и особенно оживленно; главною пророчицею, заправлявшею радением, была Анна Романовна. В момент самого разгара радения, когда радеющие пришли в энтузиазм и полный азарт, нечаянно и совершенно неожиданно является в собрание странный и никому неизвестный человек и садится у порога комнаты. Анна Романовна, вероятно изрекавшая в это время „общую судьбу“, „вдруг вся встрепенулась“; так передает сам лжеискупитель. Причина испуга понятна: Анна Романовна полагала, что явившаяся неожиданно личность есть кто либо из агентов, который имел целию захватить всех радеющих. Так как, однако, такое предположение не оправдалось, но, напротив, она заметила в пришедшем что-то особенно таинственное, то также быстро и мгновенно мысль ее перенеслась совершенно в противную сторону: в порыве экзальтации, она бессознательно, обратившись к пришедшему, произнесла: „сам бог пришел, теперь твой конь бел и смирен”²⁰⁶! Между тем, наступило время искать, в ком „живет бог”. Пророки, посланные Анною Романовною, долго искали этого „бога“, но никак не могли отыскать, в ком он в данное время находился. Тогда Анна Романовна, обратившись к пришедшему, сказала: „вот где бог живет”! Выдвинувши затем на средину комнаты сундук, она села на него, посадила с собою и „живого бога“, и обратилась с такою пророчественною речью к последнему: „ты один откупишь всех иностранных земель товары, и будут у тебя оные спрашивать, но ты никому не давай и не показывай, и сиди крепко на своем сундуке, а теперь же тебя хотят все предать; но хотя ты будешь и сослан далеко, и наложат на тебя оковы на руки и на ноги, но, по претерпении великих нужд, возвратишься в Россию, и потребуешь всех пророков к себе на лицо, и станешь судить их своим судом. Тогда тебе все цари, короли и архиереи поклонятся и отдадут великую честь, и пойдут к тебе полки полками“²⁰⁷. Конечно, такой речи Анна Романовна не могла произнести и эта речь, очевидно, есть последующая вставка самого Селиванова. Но факт торжественного признания Селиванова „богом и при том во время радения, как будто бы под наитием Духа, должен был иметь для него громадное значение. И это тем более, что в последующее время отношения между ним и Анною Романовною не только не изменились, но даже приняли характер дружбы. Анна Романовна часто беседовала с лжеискупителем и в одну из таких бесед вздумала „привести его в путь“, т. е. формально обратить в общество хлыстов. Едва она взяла крест, чтобы благословить лжеискупителя, последний, к великому изумлению пророчицы, открыл свои уста и в первый раз обратился к ней с речью, чего он до этого времени не делал, притворяясь немым. Пророчица впала в обморок, так как на нее „накатил мой дух”, прибавляет лжеискупитель, и в волнении от страха стала говорить: „о, господи!... о, куды твой бог велик!“ и затем будто бы рассказала ему свое видение, состоящее в том, что он „бог над богами, царь над царями, пророк над пророками“²⁰⁸. Мало того: он даже вошел в ближайшие родственные связи с заправительницею корабля Акулиною Ивановною. Последняя признала в нем своего „сына божия“, „рожденного от нее“, „пренепорочные девы“, „по наитию Св. Духа“²⁰⁹. Таким образом, Селиванов нашел в корабле Акулины Ивановны самый дружественный, быть может, им неожидаемый прием. Поэтому неудивительно, что он остался жить в нем и с него же начал свою проповедь об оскоплении. Однако, прежде чем приступить к последнему, он позаботился подыскать соответствующего своим планам и намерениям человека. В этом важном деле оказал лжеискупителю значительную помощь Романушка, находившийся в том же корабле Акулины Ивановны. Он сделался посредником между ним и Александром Ивановичем Шиловым.

Александр Иванович Шилов или иначе Фомичев был крестьянин тульской губернии, но из какого уезда и села – достоверно неизвестно. По устно передаваемым рассказам скопцов, а равно и по надгробной надписи, находившейся на памятнике²¹⁰, обыкновенно считают его уроженцем алексинского уезда, села Маслова. Однако, против этого положения говорят некоторые официальные документы. Из последних видно, что Александр Шилов происходил не из алексинского уезда, села Маслова, а из тульского, села Васильевского и был крепостным крестьянином помещика Н. Маслова²¹¹. Трудно, конечно, определению сказать, которое из двух мнений о происхождении Шилова заслуживает большего вероятия. По свидетельству некоторых скопцов, Александр Шилов был женат и имел детей²¹². Но, как можно думать на основании „страд” лжеискупителя и на основании последующей истории Шилова, ему не могла нравиться семейная жизнь, как греховная и противная Богу, по его взгляду. Оставив, поэтому, жену, детей и хозяйство, он отправился отыскивать „истинную веру“. Вероятно, последняя сильно занимала его ум; он, по словам лжеискупителя, „произошел все веры, и был перекрещенец, и во всех верах был учителем”, но ни одна из этих вер не удовлетворяла его. Везде, куда он ни приходил и где он ни жил, он постоянно высказывал всем и каждому свое разочарование: „не истинна наша вера и постоять не за что. О, если бы нашел самую истинную веру Христову, то не пощадил бы своей плоти, рад бы головушку за оную сложить, и отдал бы плоть свою на мелкие части раздробить²¹³. В тщетных и мучительных поисках истинной веры Александр Иванович прибыл, наконец, в знаменитый и прославленный всеми окрестными жителями корабль Акулины Ивановны, думая, конечно, найти тут предмет своего страстного желания. Предчувствие Александра Ивановича не обмануло его; он скоро нашел удовлетворение своей религиозной потребности, хотя и не прямо из корабля Акулины Ивановны.

Живший в корабле Акулины Ивановны Селиванов давно с нетерпением ожидал подходящего человека. Нужно предполагать поэтому, что лишь только явился в корабль Акулины Ивановны Шилов, лжеискупитель, наблюдавший за всеми вновь являющимися лицами, обратил и на него свое внимание, и так как он, быть может, произвел благоприятное впечатление на лжеискупителя, то последний поспешил сделать относительно его надлежащие справки²¹⁴. Справки дали самые выгодные результаты. С своей стороны и Александр Иванович, искавший во всяком незнакомце своего оракула, также вероятно заинтересовался личностью лжеискупителя и также собрал необходимые сведения о последнем. Таким образом, гораздо прежде, чем эти незнакомцы высказали друг пред другом свои желания и стремления, они уже узнали друг друга; стоило теперь только какой-либо стороне сделать решительный шаг к союзу и – мучительная загадка обоих решалась. Шаг этот был сделан со стороны лжеискупителя. Он „чрез свои искупительские уста“ сказал: „Романушка, поди, любезный, к одному человеку, зовут его Александром Ивановичем, и объяви ему о моем спасении и истинной вере, а он давно ищет и оною желает на путь истинный прийтить“²¹⁵. Романушка, ни мало но медля, пошел к Александру Ивановичу и объявил ему то, что приказано было Селивановым. Александр Иванович не тотчас принял предложение лжеискупителя; он как будто не поверил словам Романушки и выразил поэтому желание видеть лжеискупителя лично. Селиванов, конечно, не заставил долго ожидать себя; он немедленно же отправился к Александру Ивановичу и едва только, рассказывает лжеискупитель, я подошел к его дому, он вышел ко мне на встречу и приветствовал меня следующими словами: „вот кого надо, и кого ждал сорок лет, тот-то и идет: ты-то наш истинный свет, и, просветивши всю тьму, осветил всю вселенную, и тобою все грешные души просветятся, и от греховных узлов развяжутся, и тебе я с крестом поклонюсь: ты один, а нас много, и рад за тебя головушку сложить, и на мелкие части плоть свою раздробить; кто как хочет, а я тебя почитаю за сына божия, и ты поживи на земле, а я прежде тебя сойду; тебе много еще дел надо сделать на земле, свою чистоту утвердить и всю лепость утвердить, всех пророков сократить и всю гордость и грех искоренить“²¹⁶. Как бы в ответ на приветствие, лжеискупитель благословил Александра Ивановича крестом и дал ему „крест, свечу и меч”, как символы призвания его на дело служения новой миссии. Далее, чтобы, так сказать, санкционировать избрание Александра Ивановича в своего помощника, лжеискупитель отправил его к своей матушке Акулине Ивановне, которая, как говорится в „страдах”, „изволила разговаривать с ним” и, конечно, приняла его ласково²¹⁷.

Немного требуется внимания, чтобы видеть, что весь этот рассказ Селиванова о его переговорах с Александром Ивановичем, в некоторых своих частях, есть кощунственная подделка под известный евангельский рассказ о том, как Иисус Христос, вступая в общественное служение миру, был встречен Иоанном Крестителем. Но помимо этой стороны, приведенный нами рассказ имеет то значение, что из него очевидно как то, что лжеискупитель и „искатель истины“ – Александр Иванович сошлись между собою в воззрениях по вопросу о происхождении греха, так и то, что оба они были согласны и в вопросе о средствах против этого греха. Солидарность, таким образом, между тем и другим существовала полная; им оставалось только соединить во едино свои силы и способности, чтобы начать с развращенными хлыстами решительную и отчаянную борьбу. На успех этой борьбы можно было рассчитывать, так как силы и способности того и другого были велики и удачно пополняли друг друга. Если Селиванов был хитр и изворотлив и в то же время отличался мягкостью характера и видимою скромностью, то Александр Иванович, обладая не меньшею способностью изворачиваться в самых запутанных делах и морочить людей разными диковинками, вместо скромности и мягкости характера, обладал твердостию, решительностью и даже суровостью характера. Александр Иванович всегда умел найти средства выпутаться из затруднительных обстоятельств. Вот, между прочим, рассказ, переданный Андреяновым, о проделке Шилова с караульным солдатом, когда он находился в Шлиссельбургской крепости. В соседстве с комнатой Александра Ивановича, рассказывает Андреянов, находился, тоже в заключении, другой скопец. Этот последний имел обыкновение ходить в ночное время к Александру Ивановичу, очевидно для беседы. He находя препятствия в этом со стороны караульного солдата, он должен был, однако, скрывать свои тайные посещения от другого солдата, находившегося при комнате Александра Ивановича. Однажды, такое посещение и было замечено последним. He зная, как освободиться из-за засады (он уже находился в комнате Александра Ивановича) и возвратиться в свою комнату, он обратился к Александру Ивановичу. Александр Иванович, со свойственным ему мужеством и с сознанием своей ловкости и уменья, постарался его ободрить. „Не робей! ничего не случится“! После этих слов он велел скопцу как можно сильнее и при том моментально отворить дверь его комнаты, а самому несколько времени обождать выходить из нее. Тот так и сделал. Караульный, при размахе дверей, сильно ударил ружьем в двери, так что переломил ложу и сам упал на пол; скопец же, дождавшись удобной минуты, выбежал из комнаты, и, прибежав в свою, лег на койку. Понятно, что упавший караульный солдат поднял крик, на который явились другие солдаты и сам начальник. Когда последний обратился к Шилову с вопросом: „хозяин, что у тебя случилось?“ он отвечал: „помилуйте, у нас ничего не случилось; но этот солдат нас часто беспокоит, а иногда от чего-то кричит”. Это показание Александра Ивановича подтвердили и другие скопцы, присутствовавшие при этом, так как последним еще заранее он сказал, что нужно отвечать. Дело кончилось тем, что невинного солдата наказали палками²¹⁸. Рассказывают, что Александр Иванович „творил разные чудеса“²¹⁹. Чудеса эти, очевидно, были ни что иное, как шарлатанство. Наконец, известно, что Шилов был один из отважнейших и в то же время искуснейших скопческих „мастеров”²²⁰; но, чтобы быть таким, очевидно, нужно иметь и соответствующие душевные качества. Таким образом, Александр Иванович не только обладал теми качествами, какие были у лжеискупителя, но имел и такие, каких не было у последнего, напр., способность совершать операцию оскопления. Насколько дорого и высоко ценил Александра Ивановича Селиванов, это видно из тех нежных наименований и речей, которыми он так щедро осыпал его в своих „страдах”. „Он (Александр Иванович) был мне, говорит лжеискупитель, верный друг и великий помощник, и непобедимый воин от начала и до конца своей жизни, ревностно воевал против греха и много мне помогал, и нет мне ныне такова помощника, и нигде не могу избрать, ни в Питере, ни в Москве, ни в других городах”²²¹. Заповедуя своим детушкам „призывать на молитвах Александра Ивановича“, лжеискупитель в другом месте своих „страд” пишет; „он (Александр Иванович) по моему благословению вывел вас (скопцов) из непроходимой грязи и посадил в царский сад, и он был мне друг, и наперсник, и верный мой казначей“²²².... Действительно, как увидим в своем месте, Александр Иванович имел решающее значение для всей деятельности лжеискупителя, так что не будь первого, может быть, не было бы в истории скопчества и так назыв., „золотого времени“. Недаром, поэтому, скопцы усвояют Александру Ивановичу название „предтечи“ лжеискупителя²²³.

Заручившись таким „верным другом и неизменным помощником”, каким был Александр Иванович, Селиванов с энергией приступил теперь к осуществлению своей заветной мечты. Грозные обличения против укоренившихся в обществе хлыстов многих пороков и преступлений, а с другой стороны, ужасная проповедь о необходимости оскопления стали слышаться чаще и чаще. „Лепость весь свет поедает, говорил лжеискупитель, и от Бога отвращает, и к Богу идти не допускает, и потому многие в пагубной лепости пророки пророчества, учители учительства, угодники и подвижники своих подвигов лишились“.... Поэтому, продолжает он, „удаляйтесь злой лепости, и не имейте с сестрами, а сестры с братьями праздных разговоров и смехов, от чего происходит лепость“²²⁴. Вооружаясь против „лепости“ или разврата и убеждая хлыстов отстать от нее, лжеискупитель вместе с тем предлагал и средство для совершенного уничтожения ее. Средство это есть моментальное убийство в каждом греховного начала, заключающегося в половых органах: „уж змею бить, так и бей поскорее до смерти, покуда на шею не вспрыгнула и не укусила!“, говорил он еще Александру Ивановичу²²⁵. Можно думать, конечно, что первыми жертвами этого сумасбродного учения были сам Селиванов и его друг Александр Иванович; так, по крайней мере, передают сами скопцы²²⁶, к этому, очевидно, должно приводить и простое соображение. Были ли последователи этого учения между хлыстами корабля Акулины Ивановны, – сказать что-либо определенное трудно. Вероятно, были; иначе ничем нельзя объяснить весьма скоро обнаружившееся страшное негодование и восстание против главного проповедника скопчества со стороны хлыстов.

В корабле Акулины Ивановны образовалась целая партия, противная Селиванову и его другу. Главными представителями и агитаторами ее были какая-то пророчица, брат ее и пророк Филимон. Первая и второй несколько раз даже покушались убить лжеискупителя, но всякий раз безуспешно²²⁷. Вследствие этих причин, а отчасти и потому, что события 1772 года были еще памятны лжеискупителю, последний решился пока оставить в покое жестоковыйных хлыстов корабля Акулины Ивановны и перенести свою деятельность на почву более восприимчивую. Быть может, по указанию своего друга, мнимого предтечи, лжеискупитель вместе с ним отправился из орловской губернии к северу – в тульскую губернию, где также существовало множество хлыстов²²⁸. Прибыв в алексинский уезд, они зашли на фабрику капитана Лугинина. Здесь лжеискупитель объявил себя „киевским затворником Кондратием Селивановым”. Здесь он весьма близко сошелся с писарем лугининской фабрики Емельяном Ретивым или, по сказанию „страд”, с Аверьянушкой²²⁹. Аверьянушка, как очевидно из тех же „страд”, принадлежал к обществу хлыстов. Он весьма сочувственно отнесся к тяжелому положению лжеискупителя, во многом помогал ему и даже принял его к себе в дом. Как бы в благодарность за гостеприимство, а с другой стороны, как бы по чувству искреннего желания дать добрый совет, лжеискупитель предложил Ретивому „свое дело“, т. е. оскопление. Последний сначала несколько устрашился: „боюсь, говорил он, чтобы не умереть“. Так как, однако, Ретивой, будучи хлыстом, уже был предубежден относительно брачной жизни и смотрел на последнюю, как на тяжкий грех, то, понятно, склонить его к оскоплению было не трудно. И действительно, он скоро согласился принять предложенную лжеискупителем „чистоту“, надеясь „воскресить душу свою“ и приобрести душевное спокойствие²³⁰.

Приобретение Ретивого имело весьма важное значение для Селиванова. Ретивой по своему внешнему положению, как писарь и как человек доверенный от Лугинина производить в окрестных местностях покупку разных сырых материалов для фабрики²³¹, очевидно, имел некоторое значение и даже авторитет между жителями. Поэтому, естественно, чрез него лжеискупитель мог теперь приобрести знакомство, а познакомившись, он мог так или иначе проводить свою идею о средствах к спасению. Такими надеждами, вероятно, питал себя и сам лжеискупитель и эти надежды его как нельзя лучше оправдались. Прежде всего оскопились некоторые крестьяне, находившиеся на фабрике Лугинина. Чрез несколько времени вовлечены были в скопчество сначала двое, а потом еще четверо крестьян села Сосновки, близь Моршанска, тамбовской губернии. Вовлечение в скопчество шести лиц произошло таким образом. Ретивой, в поездку свою в Тамбов для покупки сырых кож, по пути заехал и в Сосновку, где жили его близко знакомые крестьяне: Сафон Попов и Иван Прокудин, по вере, нужно полагать, хлысты. Этим-то лицам Ретивой и объявил свою „чистоту“, убеждая и их принять ее, как вещь не опасную и в то же время весьма полезную. Те согласились и уехали вместе с ним на фабрику Лугинина, где и было совершено над ними оскопление. Попов и Прокудин, в свою очередь, приехавши обратно в Сосновку, также стали склонять к оскоплению своих знакомых и родных, и имели успех. Ульян, сын Попова, Пимен Плотицын, Кузьма Топорков и дьякон Семен Алексеев согласились на убеждения своих знакомых и уехали к Ретивому, где и были оскоплены²³². Видя, что учение его находит себе последователей и что некоторые даже добровольно и сами приезжают к нему для принятия „чистоты“, Селиванов, а равно и его помощник Шилов, естественно, решились тут же воспользоваться столь благоприятною почвою для дальнейшего распространения зловредного семени. Уже на сырной и первой неделе великого поста 1775 года они находились в Сосновке. Здесь, в доме Попова, они, по обычаю хлыстов, совершали радения и во время последних они производили операцию оскопления над теми, кто желал. Таким образом, вновь были оскоплены: дьячок Савелий Алексеев и крестьяне Иван Карнеев, Иона Холин и Алексей Тарасов²³³. Успех скопчества чем далее, тем становился все больше и больше. Кроме жителей села Сосновки, оскоплены были тут же и некоторые крестьяне других сел; таковы были Егор и Иван Дробышевы и Федор Кузнецов, жившие в Правых и Левых Ламках, недалеко от Сосновки²³⁴. В упоении от такого успеха проповедники скопчества простерли свой фанатизм даже на малолетних. Так, сначала был оскоплен малолетний Алексей Топорков во время радения²³⁵; вслед за ним оскоплены были еще два мальчика: Дий Карнеев и Иван Семыкин²³⁶. Всех оскопившихся до половины марта 1775 года, как оказалось по следствию, было до шестидесяти человек²³⁷.

Само собою понятно, что такое быстрое развитие зла в Сосновке и в ближайших к нему селах не могло оставаться долго тайною для прочих жителей этих местностей. Скорому открытию этого зла способствовали отчасти и сами проповедники скопчества, которые, оскопляя малолетних, тем самым делали возможным открытие последними, по их неразумию, тайны своего оскопления. Действительно, в начале марта 1775 года мальчики Иван Семыкин и Дий Карнеев, по разным обстоятельствам, вынуждены были рассказать сначала своим родственникам, а потом местным священникам Ивану Емельянову и Герасиму Лазареву о том, кем, где и как они были оскоплены. Священники Емельянов и Лазарев, узнав подробности дела, донесли об оскопителях епископу Феодосию; возникло дело, и проповедники скопчества сочли себя вынужденными покинуть фабрику Лугинина и разойтись в разные стороны²³⁸.

Селиванов, как можно полагать на основании „страд”, направил свой путь к Туле. В сообществе с Мартынушкою,– челoвеком известным только по „страдам”,– он стал расхаживать по Туле и по ближайшим к ней селам и деревням. Раз в селе Тихвине (иначе Тихвинском или Авдотьине, бронницкого уезда, московской губернии), во время ярмарки, он был схвачен солдатами которые привязали его к телеге и остригли ему половину головы; но, воспользовавшись сном карауливших солдат, он убежал в примыкавшую к селу рожь и, таким образом, благополучно прибыл к своему другу Мартынушке²³⁹. Рассказ этот показывает, с одной стороны, что уже в это время Селиванов был отыскиваем между разного рода „странниками и нищими“, а с другой – свидетельствует о том, что лжеискупитель, приняв на себя знакомую уже ему маску „нищего и убогого“, под таким видом ходил в разные селения и преимущественно в то время, когда в них по каким либо обстоятельствам бывали многолюдные собрания народа. Не оставлял лжеискупитель своими посещениями и „божиих людей“, стараясь между ними приобретать новых прозелитов. В одно из таких посещений Мартынушка был убит „божьими людьми“. „В единой ночи, рассказывает об этом Селиванов, был я с Мартынушкой у божьих людишек на беседе, и чрез его уста Бог ему предвозвестил страдальческую кончину, так глаголя: „Возлюбленные люди! Летит птица вран и хочет расклевать голову мою, и достать из нее мозг, а вы, братья, не убойтесь!“ Его убили на дороге „два брата от божьих людей“²⁴⁰.

В то время. когда Селиванов совершал свои странствования, следственное дело об открывшихся на фабрике Лугинина и в Сосновке скопцах продолжалось. Главным следователем был тот же Волков, который производил следствие о скопцах в 1772 году. Побывав в Сосновке и на фабрике Лугинина и не нашедши „главных зачинщиков” скопчества, Волков, согласно высочайшему повелению, приговорил одного скопца к наказанию кнутом и к ссылке в каторжную работу, а другого к ссылке в Ригу; восьмерых скопцов, бывших первыми жертвами фанатизма Селиванова, т. е. Попова, Плотицына, Семыкина, Прокудина, Топоркова, Алексеева, Савельева и Ретивого, отослал, по наказании батогами, в Ригу; прочие, которых было более пятидесяти человек, оставлены на прежнем месте жительства без наказания²⁴¹. Между тем были приняты меры и к отысканию „киевского затворника Кондратия Селиванова“, шатавшегося уже в Москве, как прошел о том слух.

Обер-полицеймейстер Архаров, которому было поручено отыскать бродягу Кондратия Селиванова²⁴², действительно, скоро напал на его след. Бродяга Кондратий Селиванов после известного нам убийства Мартынушки, опасаясь, вероятно, той же самой участи со стороны озлобившихся хлыстов, бросил тульскую губернию и направился к Москве. Прибыв в Москву, где, как известно, существовало множество домов людей божиих, он, однако, не находил себе пока приюта ни в одном из них. Можно даже думать, что он со стороны московских хлыстов подвергся преследованию, так что, быть может, они-то и распространили слух о пребывании в Москве известного „киевского затворника, именующего себя Кондратием Селивановым” и из этих-то источников, быть может, и узнало правительство о действительном местонахождении скопческого ересиарха. „А на крест меня отдали июдеям, говорил впоследствии о себе Селиванов, божьи люди, а я жил тогда у жены грешницы, Феодосьи Иевлевны, в доме; она меня приняла, а свои не приняли, и доказали и привели в дом ее солдат...; и приходили к ней два раза, и не нашли меня, а я уже был спрятан в подполье; а после оного мои людишки и сказали солдатам и офицеру: пойдемте в третий раз и найдем-те его и отдадим вам в руки на муки, и приведши их, говорили: берите! он здесь в подполье, которые и разломали пол и вытащили меня за волосы“²⁴³. Кто такова была Феодосья Иевлевна, за отсутствием свидетельств, ничего нельзя сказать определенного.

Таким образом Селиванов был пойман и арестован. По принятому обычаю– наказывать преступников в тех местах, где они совершали свои преступления, – его сначала отправили в Тулу, потом в Тамбов и, наконец, в Сосновку. Везде, куда его ни привозили, его подвергали пыткам и наказаниям, бывшим в употреблении в то время: били нещадно плетьми, обливали голову сургучом, драли рот, нос, уши и проч. Наконец, согласно с постановлением, состоявшимся 16 августа 1775 г., он был отправлен в Нерчинск²⁴⁴. Испытанные лжеискупителем истязания поэтически и в трогательной для простолюдина форме переданы им самим в „страдах”. Так, говоря о наказаниях в Тамбове, Селиванов выражается: „кто бранил, кто плевал и всячески надо мною наругались, а отец мой велел мне все с радостью принять, хотя не для себя, а для всех моих детушек, и для искупления от греховного падения“. Говоря, далее о тягости этих наказаний, он восклицает: „о, отец мой небесный, не оставь ты меня без своей помочи и помоги мне все определенное от тебя вынести на моем теле! Ежели да поможешь, то наступлю на злого змея и разорю всю лепость до конца“²⁴⁵.

Еще своеобразнее представляются эти наказания „в роспевцах” скопцов:

„Вы послушайте, любезные“, читаем в одном из них,

„Вы господневи ученые,

Сыны божии мученые:

Как распят был на кресте,

Его мучили везде.

Он сидел на том на стуле²⁴⁶;

Отвечал прежде у Туле;

Наказали его в Морши,

Пречистые его мощи.

Пилат²⁴⁷ бил его мечом

По могучим по плечам,

Его бил до руды²⁴⁸,

He жалел свои труды²⁴⁹и проч.

Таких роспевцев весьма много и везде лжеискупитель представляется человеком невинно страждущими²⁵⁰. Признавая Селиванова невинно пострадавшим мучеником, скопцы еще более уверовали в его мнимо-божественное посланничество н в проповедуемое им учение о необходимости оскопления. Плоды их искренней веры и замечательной симпатии к преступнику обнаружились весьма скоро.

В орловской губернии, после известного следственного дела о скопцах в 1772 году и с удалением оттуда основателя скопческой секты, скопчество продолжало существовать и распространяться. Из донесении Кирилла, еп. севского. Св. Синоду в 1777 году о том, что делать со скопцами в случае обращения их к православию, говорится, что зло скопчества „не только не пресекается, но еще распространяется“²⁵¹. Ряд следственных дел, следовавших одно за другим, вполне подтверждает слова еп. Кирилла. Так, в 1799 году стали известны правительству два скопца – крестьяне помещицы Дурновой, сельца Васильевского, орловской губернии²⁵²; в 1800 году еще один скопец в том же сельце Васильевском; в том же году были открыты скопцы, числом четверо, в ливенской округе и в кромской (ныне уезды орловской губернии); в 1801 году снова обнаружились в сельце Васильевском два скопца²⁵³. Правда, эти следственные дела, сравнительно, относятся к позднему времени, именно к 1800 году по преимуществу, но нет сомнения, что действительное начало преступлений, о которых производились дела в 1800 году, восходят к более раннему времени.

О калужской губернии известно, что в ней в 1792 г. или даже, может быть, ранее существовали скопцы в имениях кн. Прозоровского и кнн. Волконских²⁵⁴. В той же калужской губернии и именно в жиздринской округе были открыты пять скопцов в 1801 году; замечательно, что эти скопцы объявили своим оскопителем крестьянина орловской губернии²⁵⁵.

В курской губернии, как открыл Юрашкевич, производивший следствие о ливенских скопцах, в щигровской и фатежской округах было громадное количество скопцов еще до 1800 года; при том, эти скопцы, как показал тот же Юрашкевич, находились, очевидно, в ближайших сношениях с скопцами орловскими²⁵⁶. К трем названным губерниям – орловской, курской и калужской, смежным между собою, нужно присоединить еще и тульскую губернию, где, как известно, некоторое время странствовал лжеискупитель и откуда был родом Шилов. Первое официальное известие о появлении скопчества в тульской губернии, и именно в селе Васильевском, тульского уезда, относится к 1776 году, когда полковник Маслов, которому принадлежало это село, узнал, что его дворовый человек Иван Шилов, племянник известного Александра Ивановича, оскоплен последним²⁵⁷. Были ли другие случаи оскоплений в этом селе, а равно и в других местах тульской губернии, неизвестно; можно, впрочем, догадываться, что алексинский уезд, где находился первооскопленник Селиванова Емельян Ретивой, изобиловал скопцами. К этому последнему предположению приводит то обстоятельство, что в 1806 году в деревне Вышенках в один раз взято было 20-ть скопцов²⁵⁸.

Таким образом, четыре внутренние губернии России, в рассматриваемое нами время, в большем или меньшем количестве имели скопцов. Но ни одна из этих губерний, взятая в отдельности, не имела важного значения в истории скопчества рассматриваемого времени. Значение каждой из них, равно как и всех вместе, было только вспомогательное; общие центры, к которым они, смотря по обстоятельствам, тяготели, находились вне их. Такими центрами, которые притягивали к себе все имевшиеся у скопцов силы, были губернии: тамбовская, московская и петербургская.

Едва только утихла страшная гроза, постигшая скопцов в 1775 году, сосновские скопцы, благодаря заботливым стараниям Ивана Панфилова Казарцова, начали мало-по-малу стекаться в одно место и решать трудный вопрос о том, как бы возвратить лжеискупителя из Сибири. Уже чрез пять лет, т. е. в 1781 году, пророчица Анна Сафоновна, дочь известного скопца Сафона Попова, „стала духом выпевать, как отца своего искупителя находить, и кого к нему из детушек отрядить“²⁵⁹. Место пребывания лжеискупителя было отыскано; найдены были и лица, которые могли отправиться к нему; отысканы были, наконец, и средства для такого дальнего путешествия и трудного предприятия. Вероятно, весьма скоро после неоднократного „выпевания“ пророчицы, скопцы общими силами снарядили в Иркутск Алексея Тарасовича и Марка Карповича с тем, чтобы последние отыскали проживавшего там Селиванова и чтобы они постарались уговорить его к побегу. Веруя в непреложность пророчества Анны Сафоновны, что „не они будут искать его, а он их искать будет“, посланные, действительно, совершенно неожиданно наткнулись на базаре на своего „батюшку“, который ходил с блюдом в руках, собирая подаяние. Само собою понятно, радость от неожиданной встречи была полная. Тем не менее, чтобы отвлечь внимание людей посторонних, Селиванов недолго разговаривал с своими детушками, сказав им, что „сам он придет к ним в дом, где они остановились“. Действительно, в эту же ночь он прибыл к ним на постоялый двор; разговор до того был оживленный и интересный для обеих сторон, что лжеискупитель даже заночевал у своих детушек. На предложение последних вместе с ними уехать в Россию, он отвечал уклончиво, говоря, что он „видел сон, будто-бы по дороге у вас разосланы веретья²⁶⁰и нет мне дороги к вам“²⁶¹. Иначе говоря, Селиванову невозможно было еще бежать, так как за ним наблюдали. После непродолжительного пребывания в Иркутске, Алексей Тарасыч и Марк Карпыч благополучно возвратились в Сосновку.

В Москве действовал на пользу скопческих интересов Иван Максимович Лугинин, прежде бывший тульский купец, а потом капитан. В виду, вероятно, опасности продолжать свои преступные действия на фабрике, находившейся в алексинском уезде, тульской губернии, Лугинин, неизвестно, впрочем, когда, переехал в Москву. Собрав около себя до десяти человек единомышленников, он начал распространять скопчество. Свой дом он превратил в „сионскую горницу“²⁶². Но чтобы отклонить от себя всякое подозрение со стороны начальства и прочих лиц, чем либо опасных, он содержал девку, которая играла роль его любовницы. Правою его рукою был приказчик Марко Якушов. До 1792 года корабль Лугинина пользовался невозмутимым спокойствием; число членов умножалось и в то же время шла деятельная переписка с петербургскими и тамбовскими скопцами; в этом же году кн. Прозоровский, разыскивая в Москве мартинистов, нечаянно натолкнулся и на скопцов лугининского корабля. Вследствие этого он написал письмо к Зубову, прося его осведомиться у Императрицы о мерах, какие следует принять против открытых скопцов. Неизвестно, последовал ли ответ на это письмо, но розысков о скопцах не было. Таким образом, лугининский корабль продолжал благоденствовать. Рядом с кораблем Лугинина находились в Москве и другие скопческие дома. Так, в мещанской части, в приходе Троицы, что в Троицком, находился дом купца-скопца Федора Евсеева Колесникова²⁶³. Личность Колесникова весьма замечательна в истории скопчества, как увидим в своем месте. К сожалению, об этой личности нет почти сведений. Известно только то, что Колесников, будучи величайшим приверженцем скопчества, имел весьма обширную торговлю с Сибирью. По торговле он был известен даже Павлу Петровичу, в то время еще бывшему наследником престола, и самой императрице Екатерине II²⁶⁴. Вблизи дома Колесникова находились еще два скопческих дома: купца Жигарева и Тимофеева²⁶⁵. Из Москвы неизвестными путями скопчество начало проникать и в соседние подмосковные села и деревни. Так, из дела московской уголовной палаты 1813 г. видно, что в 1790 году скопцы появились в подмосковном селе Царицыне, где главою их был крестьянин Иван Сорокин; далее появились скопцы в подольском уезде, в деревне Фоминской и в селе Булатникове; наконец, они обнаружились и в серпуховском уезде, в деревне Максимихе²⁶⁶. Таким образом, в Москве и около Москвы ко времени возвращения лжеискупителя существовало достаточное количество скопцов. Число это увеличивалось еще пришлыми скопцами. По замечанию г. Мельникова, ко времени бегства лжеискупителя из Сибири, между скопцами орловской, тульской и тамбовской губерний стали замечаться движения одних в Москву (преимущественно из первых двух), а других в Петербург²⁶⁷.

В Петербургской губернии скопчество распространялось под сильным влиянием А. Шилова. Последний, разошедшись с лжеискупителем в то время, когда сосновское дело стало известным начальству, также скрылся от следствия; однако, чрез некоторое время и он был отыскан и, согласно с прежним определением, отправлен был в Ригу²⁶⁸, вероятно, в том же 1775 году. Прибыв в Ригу, он нашел здесь девять сосновских скопцов, которых он сам оскопил и которые были отправлены на фортификационные работы в ту же Ригу. Отчасти при помощи своих единомышленников, но более всего сам лично, Шилов, работая в кузнице вместе с солдатами и познакомившись с ними, стал уговаривать их к оскоплению²⁶⁹. Пропаганда его имела полный успех: в 1789 году, по показанию Архипова, было оскоплено уже двенадцать человек. В это время главным помощником Шилова был инженер унт.-офицер Савелий Казуткин, который, по поручению Шилова, исправлял должность скопческого „мастера“. Сам Шилов играл роль „главного пророка и батюшки“ всех рижских скопцов и обыкновению первенствовал во время радений. Эти последние происходили в Риге же, в доме мещанина Дегтерева, большею частию по праздникам. Во время радений Шилов читал скопцам „житие и страдание первого учителя скопцов, называемого искупителем“²⁷⁰. He ограничиваясь Ригою, Шилов простирал свое вредное влияние и на другие более отдаленные местности, между прочим, на мызу Царскую Славянку, отстоявшую верстах в шести от Павловска.

В Царской Славянке проживал племянник А. Шилова Иван Шилов. История этого замечательного для скопчества человека следующая. В 1776 году помещик Маслов, узнав об оскоплении Ивана Шилова, отдал его в военную службу в Шлиссельбургский пехотный полк; отсюда Шилов был переведен в Нарвский пехотный полк; в 1784 году, за болезнию, он был отставлен от службы и отдан под расписку магазен-вахтеру Михаилу Гужеву; с этого-то именно времени Шилов и поселился на мызе Славянке, где был нанят для присмотра за лесопильной и мукомольной мельницами²⁷¹. Узнав, что дядя его Александр Шилов находится в Риге, Иван Шилов начал с ним деятельную переписку отчасти чрез почту, но более всего при посредстве рижского купца Тимофея Артамонова. Следствием этой переписки было то, что Иван Шилов, подстрекаемый своим дядей, начал обширную пропаганду скопчества. Скоро скопчество появилось не только в Славянке, но и в других ближайших к ней местностях, как-то: в слободах Покровской и Большой, в Феодоровском посаде и в городе Павловске. В последнем, между прочим, увлечено было в скопчество семейство крестьянина Ивана Фролова, имевшего двух сыновей – Якова и Алексея, из которых Яков Фролов содержал моленную в Павловске, а Алексей– в Покровской слободе²⁷².

Таким образом, в то время, когда Александр Шилов распространял скопчество между рижскими солдатами, его племянник делал тоже самое, но гораздо в больших размерах, около Петербурга. Однако, деятельность Александра Шилова скоро, именно в 1789 т., сделалась известною начальству. Вследствие этого, его самого, а равно сосновских скопцов и тех, которые вновь были оскоплены, подвергли наказанию палками; при этом Шилова и сосновских скопцов, как главных виновников, заключили теперь в Динаминдскую крепость (в Риге) с учреждением над ними строгого надзора²⁷³. Последнее, впрочем, мало исполнялось, так что Шилов, хотя действительно и не оскоплял теперь солдат, но переписку с своим племянником вел беспрепятственно²⁷⁴. К этому времени, между прочим, относится неудачное путешествие Дарьи Климовой и Акулины Ивановой, посланных Иваном Шиловым в Ригу для свидания с его дядей. Они, прибыв в Ригу, уже не нашли здесь Александра Шилова; тем не менее узнали, что Александр Шилов находится теперь в Динаминдской крепости и по приезде в Славянку сообщили, конечно, о таком великом событии Ивану Шилову²⁷⁵. Последний, по-видимому, нисколько не смутился, когда получил такое известие: он по прежнему пропагандировал скопчество между окрестными жителями, стараясь в то же время по возможности скрывать от лиц посторонних свое сектаторство²⁷⁶. Свой дом, который находился около мельниц, он превратил в скопческую молельню, куда стекались с разных концов „девки, молодые бабы и мужики“ преимущественно в ночное время. Но и преступной деятельности Ивана Шилова не суждено было оставаться долго в тайне.

В 1791 году крестьянин мызы Славянки Герасим Тихонов донес писарю Максиму Привалову о происходящих в доме Ивана Шилова ночных собраниях. Привалов полюбопытствовал узнать, что происходит во время этих собраний и с этою целию в одну ночь неожиданно явился в избу Ивана Шилова. Самого Шилова он не застал дома, но к нему пришли уже три женщины. На вопрос Привалова последним: „зачем они ходят к Шилову?“ они отвечали: „нас Шилов учит доброму, как жить“. Между тем, послано было за Шиловым и когда последний явился, то Привалов спросил и его о цели собраний, происходящих в его доме, и получил тот же неопределенный ответ. Привалову, впрочем, удалось захватить несколько писем, адресованных на имя Ивана Шилова. Когда Привалов спросил у Шилова: кто писал эти письма, то последний, не придавая, по-видимому, никакого значения своим словам, открыл ему, что письма писаны крестьянином Александром Ивановым, что Александр Иванов – скопец, что он многих сделал скопцами, между прочим и его, Ивана Шилова, а делал все это для того, чтобы „скопить царствие Божие и тем угодить Богу“²⁷⁷. Это показание Ивана Шилова дало повод начать судебные расследования прежде всего об Иване Шилове, а потом и о других, соприкосновенных к этому делу, лицах. Дело о самом Иване Шилове окончилось скоро; он, по предписанию императрицы, был отправлен в Соловецкий монастырь. Под следствие о Шилове подпал известный уже нам крестьянин Иван Фролов, впрочем, в начале по причине, не относящейся прямо к делу Ивана Шилова²⁷⁸. Затем, уже но удалении Ивана Шилова, арестованы были губернатором лифляндским и эстляндским Броуном, по особому предписанию императрицы, Тимофей Артамонов и живший в его доме пошехонский мещанин Иван Кислятников. Оба они, вначале отказавшиеся от всякого сообщества с Шиловыми, впоследствии сознались, что принадлежат они к „братству“ и Александра Ивановича, т. е. Шилова, почитают „преблагословенным от тьмы восприемником и отцом, показующим прямой путь ко спасению“²⁷⁹. Кроме того, у Артамонова была найдена тетрадь, писанная рукою Александра Шилова и заключавшая в себе тринадцать песен. Песни эти, впрочем. чисто хлыстовского содержания²⁸⁰. К этим лицам присоединилось еще новое – некто Алексей Васильев, динабургский²⁸¹ мещанин. Он, как оказалось, прибыл в Славянку от Александра Ивановича Шилова, конечно, с каким-либо поручением, в то самое время, когда там только что арестовали Шилова

Ивана и Фролова. Впрочем, Алексей Васильев из-под ареста скоро ушел²⁸². Далее означенных лиц судебное следствие не простиралось. При том и над этими лицами гласного производства следствия не было, так как опасались этим „расшевелить других раскольников, которых в Риге находилось много“²⁸³. Этим опасением „расшевелить раскольников“ отчасти объясняется и слабость наказаний, которым подверглись привлеченные к следствию лица. Артамонов и Кислятников, не смотря на то, что оказались скопцами и принадлежали к „братству“, просидели только несколько времени под арестом и потом были освобождены от всякого наказания²⁸⁴. Относительно же Александра Шилова, который, как очевидно из дела, принимал весьма деятельное участие в распространении скопчества около Павловска, последовало новое предписание, чтобы „содержать его под крепкою стражею так, чтобы никак никто видеть его не мог, и для того никого к нему не пускать, так и писать ему отнюдь ничего не велеть“.

Нужно предполагать, что не без значительного участия членов „братства“ Александра Шилова скопчество проникло и в Петербург. В последнем около 1790 г. во главе скопцов находились ревельские мещане Гаврила Матвеев и Михаил Савельев, оскопившиеся хлысты Сидор и Иван Яковлевы Ненастьевы, имевшие дом в Староконюшенной улице, купец Андрей Костров, живший близ Шестилавочной улицы, и Алексей Данилов Огородников, имевший дом у московской заставы²⁸⁵. Впрочем, относительно Ненастьевых есть отрывочные и весьма неполные сведения, из которых видно, что они сами, без всякой помощи со стороны других, дошли до скопчества, побуждаемые к этому известным хлыстовским воззрением на брак, которого (хлыстовского воззрения) они держались еще ранее²⁸⁶. Родом Ненастьевы были из выборгской губернии и принадлежали к купеческому сословию. Живя в Петербурге, они познакомились со многими духовными лицами, а также с влиятельными людьми из купечества и дворянства²⁸⁷. Впоследствии, как увидим, Ненастьевы имели весьма важное значение в истории скопчества.

Рассмотрение истории распространения скопчества непосредственно после ссылки основателя скопческой секты убеждает нас, таким образом, что семя скопчества, брошенное Селивановым, принесло обильный плод, что скопчество распространилось настолько, что возвратившийся из Сибири Селиванов мог легко найти себе пристанище между скопцами разных губерний. Обстоятельства сложились так, что Селиванов, не без помощи своих детушек, убежал из Сибири и, благодаря случайностям, прибыл в Петербург, где скоро занял первенствующее положение в обществе скопцов.

Мы сказали, что Селиванов, после наказания в Сосновке, был отправлен в Нерчинск. Прибыв в Иркутск²⁸⁸, до которого он шел, по сказанию „страд“, полтора года²⁸⁹, он не был, однако, отправлен далее. По какой же причине основатель скопческой секты остался в Иркутске, тогда как ему следовало идти в Нерчинск? Обстоятельство это остается не разъясненным. Сам Селиванов объясняет это обстоятельство четырехкратным явлением ему Бога, который, умилосердившись над ним, смягчил жестокое наказание, назначенное ему²⁹⁰. В Иркутске лжеискупитель жил совершенно свободно, расхаживал но улицам города и собирал милостыню²⁹¹. Он даже, как передавал Громов Андреянову, „ходил по собраниям и пророки прорекали о нем, что „бог дескать здесь“²⁹². Следовательно, нужно предполагать, что Селиванов даже пропагандировал свое учение между жителями Иркутска и других, вероятно, местностей, так что появились даже пророки и были собрания. Г. Дмитревский, неизвестно, впрочем, откуда почерпнувший свои сведения, приводит цифры о состоянии скопчества в Сибири вскоре после бегства из нее лжеискупителя. Цифры эти весьма велики и верить им, поэтому, весьма трудно. По Дмитревскому, в иркутской, енисейской и томской губерниях было по 200 скопцов, – всего, значит, 600 человек²⁹³. Как бы то ни было, но то весьма вероятно, что Селиванов, пользуясь свободою, мог распространять скопчество²⁹⁴, мог, далее, когда угодно, оставить Иркутск и отправиться в Россию. Это последнее он и сделал.

Неизвестно, когда именно и при каких условиях Селиванов оставил Иркутск. Принимая, однако, во внимание, что лжеискупитель уже в 1795 году находился в московской губернии²⁹⁵, можно думать, что бегство его из Иркутска относится или к 1793 году или даже несколько ранее. Об обстоятельствах этого бегства сообщает некоторые сведения Андреянов. По словам последнего, лжеискупитель, оставив Иркутск, долгое время странствовал по иркутской губернии, вместе с каким-то молодым генералом. Странствуя, они зашли к одному крестьянину, у которого выпросили себе пару лошадей, запрягли их „в зеленую кибитку“ и уехали. На дороге их настигла погоня, но так как последняя не узнала их, то они благополучно прибыли в какую-то деревню. Здесь они нашли приют у какой-то „женки“, которая спрятала их под полом. На полу в это время стоял теленок и намочил, „и мокро, продолжает Андреянов, полилося под пол, то царь, увидев оное, сказал генералу: „генерал, тебя замочит“, а тот ему отвечал: „чтобы царя-то не замочило“²⁹⁶! Потом основатель скопческой секты (один или вместе с генералом– неизвестно) перешел к какому-то крестьянину, у которого пахал землю. Однажды, говорится в донесении Андреянова, крестьянин за что-то разгневался на лжеискупителя и хотел его ударить, но последний сказал: „эдак ты и царя ударишь“? „Разве ты царь?“ спросил крестьянин. Искупитель показал ему звезду; крестьянин испугался и сказал царю: „иди, куда знаешь“²⁹⁷.– Мы остаемся в совершенном незнании, кто такой был этот „молодой генерал“, сопутствовавший лжеискупителю и где жили крестьянин и крестьянка, у которых Селиванов некоторое время находил себе приют. Соображая последующие обстоятельства истории лжеискупителя, так и кажется, что „молодой генерал“ есть не кто другой, как известный Масонов или Колесников. В самом деле, Масонов, часто приезжая в Иркутск по торговым делает, мог, конечно, беспрепятственно видеть начальника своей веры и мог предложить ему свои услуги вывести его, по крайней мере из иркутской губернии. Если теперь к этому присоединить просьбы и вознаграждения со стороны прочих скопцов, которые, без сомнения, знали, кто такой Масонов, так как он находился во главе целого корабля, то предположение наше получает характер еще большей вероятности.

В 1795 году в селе Быкове, бронницкого уезда, московской губернии, под колокольнею появляется странный человек, „трудник как безъязычен, носивший железные вериги на животе и на ногах“²⁹⁸. Народ, чуткий вообще ко всякого рода странностям и особенно к юродивым и мнимым подвижникам, скоро обратил внимание и на эту загадочную личность; пошли толки, догадки, любопытству не было конца, тем более, что личность, на которую обращено было внимание, при всем видимом благочестии ее, не обладала даром языка: „маянием, a не языком, рассуждал все пальцами“²⁹⁹... Любопытство и удивление еще более увеличились, когда „мнимый трудник“ совершил два „мнимые чуда“, исцелив жену крестьянина Гаврилова, страдавшую умопомешательством, и претворив в кувшине квас в воду. Весьма многие вследствие этого готовы были уже признать его если не богом, то, по крайней мере, каким нибудь великим угодником божиим. „Илия ты пророк, или Енох, или Иоанн Богослов?“³⁰⁰ спрашивали многие, пораженные подвижничеством и чудодейственною силою мнимого трудника. Последний, как бы отклоняя от себя это высокое звание, „с огорчением стал молиться Богу речью другим языком“, делая в то же время пальцем на груди „как кресты, или звезды, и делал будто бы артикул руками; и вынимал будто бы шпагу“. Наконец, после неоднократных усиленных просьб, трудник, собравшийся отправиться в Стародубье в раскольнический монастырь,– при самом отъезде под величайшим секретом сообщил крестьянину Ивану Гаврилову и другим, бывшим в его доме, что он не кто иной, как „государь Петр Феодорович“ при этом завещал им под клятвою, чтобы они до времени коронации Павла Петровича, его сына, никому об этом не рассказывали; „ежели же кому скажете, то будет вам казнь“, говорил мнимый Петр Феодорович. „И этого ради страха, показывал на следствии Гаврилов, а кольми паче, простосердечия, в то самое время побоялся начальству объявить, а уже отпустя его в Стародубье на наемных подводах, я, усомняся, как бы чрез сие не последовало в России какого неустройства, для совета, сказал брату своему двоюродному, московскому купцу Николаю Алексееву, а с ним, не терпя ни мало, сказали то московскому же жителю Илье Алексееву“, т. е. Ковылину, известному основателю раскольнического Преображенского кладбища в Москве³⁰¹. Последний, очевидно, придавший важное значение этому открытию Гаврилова, тотчас же передал такую новость московскому генерал-полицеймейстеру И. Архарову, чрез его брата. Архаров немедленно командировал офицера, который вместе с Гавриловым и его братом Николаем Алексеевым отправились в стародубские монастыри с целию отыскать там мнимого императора Петра Феодоровича. Каково же было их удивление, когда они, приехавши в Стародубье, не нашли ни мнимого Петра Феодоровича, ни того крестьянина, который отвозил его в Стародубье? Возвратившись обратно, они, прислушиваясь к ходящей в народе молве относительно царя Петра Феодоровича, узнали, наконец, что мнимый Петр Феодорович находится не в Стародубье, куда он вовсе и не думал ехать, а в Москве, скитаясь по домам „людей божиих“. Вследствие этого, начались розыски и Архарову весьма скоро, именно в январе 1797 года, удалось поймать мнимого трудника и царя Петра Феодоровича, который оказался не кто иной, как лжеискупитель и основатель скопческой секты.

Странно, по-видимому, и непонятно, зачем Селиванов явился именно в Москву. Событие 1775 года было еще так близко, что лжеискупителю было весьма опасно появляться в Москве. Те лица, которые выдали его правительству в 1775 году, равно как и власти, арестовавшие его и, наконец, многие из посторонних могли узнать его и выдать в руки правительства. Но не так, очевидно, рассуждал основатель скопческой секты. То, что сделано им, по-видимому, без всякого соображения, сделано на самом деле обдуманно и с известными целями.

После известного строгого предписания императрицы Екатерины II в 1792 году об усилении надзора за Александром Шиловым, положение последнего немного изменилось. Правда, мы не имеем сведений о том, продолжал ли он переписку с кем либо из скопцов, но мы имеем свидетельство унтер-офицера скопца Дениса Архипова, которое показывает, что динаминдская темница не всегда удерживала Александра Шилова от преступных сношений с рижскими скопцами. Шилов по временам беседовал с последними о разных предметах и, что всего удивительнее, беседовал с ними о таком предмете, которого он никак не мог измыслить сам и сведения о котором он, очевидно, заимствовал от других, – и именно, как нам кажется, от Масонова. „Когда воцарился блаженной памяти император Павел Петрович³⁰², говорит Архипов в своем показании, то возникли в народе разные толки про государя императора Петра III, и что яко-бы Александр Иванович (Шилов) про него рассказывает“³⁰³. Это свидетельство Архипова, правда, не совсем определенное, дополняет и поясняет другое, переданное Лубяновским в своих „записках“. Из этого последнего свидетельства очевидно, что Шилов, действительно, проповедывал рижским и, вероятно, другим скопцам о том, что Петр III жив и скоро должен явиться в Петербург. Проповедь эта до того была открыта и совершалась с такою уверенностью, что слух о ней достиг даже до императора Павла I. Вследствие этого, император предписал Гинѐ, впоследствии президенту Лифляндского обер-гофгерихта, представить немедленно в Петербург двух главных учителей скопческой секты, находившихся в динаминдской крепости. Гинѐ представил их в начале декабря 1796 года. Кто были эти два „главных учителя“ скопчества – не видно из „записок“; но не трудно, конечно, догадаться, что один из них есть Александр Шилов, другой же, как полагает Реутский,– Сафон Попов³⁰⁴. Когда они были представлены императору, последний „довольно долго, но тихо, говорил с ними в кабинете“, так что разговор

этот остался тайной. Между тем, император отдал приказание Гинѐ препроводить „главных скопцов“ к губернатору Н. П. Архарову, а самому ему как можно чаще бывать у этих скопцов и доносить обо всем, что случится важного. Гинѐ исполнял приказание императора в течение трех недель, но потом, как бы пораженный молнией, он мгновенно оставил Петербург и ускакал в свою деревню. Что за причина была столь быстрого и внезапного отъезда Гинѐ, об этом он сам рассказывал Лубяновскому впоследствии так: „скопцы в тот вечер (т. е. в последнее пред отъездом его посещение) жаловались ему на Архарова, но о себе не просили, а умоляли его, Гинѐ, сказать Его Величеству, чтобы изволил глядеть в оба, а не остережется, то кончит, как и не помышляет, и то не за горами. С такою уверенностью они предсказывали, что волосы у него стали на голове; не знал, на что решиться; вспомнил о жене и детях, зажал себе рот, глаза и уши, и уехал“³⁰⁵. Очевидно, что угрозы относительно жизни императора Павла, высказанные скопцами Гинѐ, имели связь с слухом, более и более распространявшимся и утверждавшимся в обществе петербургских скопцов, о скором появлении императора Петра III в Петербурге и о его воцарении на российском престоле. Действительно, едва только тревога, произведенная Шиловым, несколько успокоилась, на сцену деятельности в том же направлении появляется новое лицо, которое сообщает императору Павлу I „верные и положительные сведения“, что Петр III жив и находится в Сибири. Это был Масонов или Колесников³⁰⁶. Последний, как можно и даже должно полагать, дождавшись приезда мнимого Петра Феодоровича в Москву, немедленно поскакал в Петербург и узнав, что Павел I уже встревожен слухом о Петре III, решился сразу поразить его новым свидетельством о том, что Петр III, действительно, жив, находится в Сибири и он его видел и разговаривал с ним.– Так именно нужно понимать рассказ самих скопцов об обстоятельствах возвращения Селиванова, из Сибири. По этому рассказу, императрица Екатерина II, встревоженная слухами о том, что Петр III жив и находится в Сибири, послала для разведывания этого важного обстоятельства известного ей еще прежде московского купца Феодора Евсеевича Колесникова, которого она в шутку прозвала „масоном“. Колесников возвратился из Сибири в Петербург уже в то время, когда императрицы не было в живых. Поэтому, он явился теперь к императору Павлу I и объявил ему, что действительно Петр III жив и находится в Сибири. Так как Колесников при своем представлении императору имел на себе сибирскую зимнюю одежду – „малицу и совик“³⁰⁷, то император будто-бы разгневался на него за это последнее и приказал заключить его в крепость³⁰⁸. Последнее обстоятельство объясняется проще. Именно, как только Колесников осуществил свое дерзкое намерение, император, видя, что слух σ мнимом Петре III утверждается более и более и, следовательно, оставление злонамеренных лиц вне стражи может привести к дурным последствиям, предписал князю Куракину о немедленном заключении Шилова и Масонова, как главных виновников этих смут, в Шлиссельбургскую крепость. К этим лицам присоединились новые скопцы, отчасти уже известные нам: Матвеев, Огородников, Савельев и неизвестный до сего времени Агеев, которые вполне разделяли общее ожидание скопцов о скором прибытии в Петербург Петра III. Куракин исполнил, предписание императора, вероятно, числа 20 января 1797 года³⁰⁹, и все шестеро скопцов заключены были в Шлиссельбургскую крепость³¹⁰.

Итак, прибытие Селиванова в Москву, по-видимому, странное и непонятное, имело, очевидно, смысл и определенную цель. Главный агитатор скопчества купец Колесников, равно как и другие, ближайшие его помощники, рассчитывали, что как только император Павел I услышит от них весть о действительном пребывании Петра III в Сибири, он непременно поверит им, a поверивши, пошлет кого-либо из них отыскать Петра III. Этот посланный, каким должен быть, очевидно, Колесников, как человек видевший Петра III и разговаривавший с ним, вместо того, чтобы действительно ехать в Сибирь и отыскивать там не существовавшего Петра III, прибыл бы в Москву, где уже находился мнимый „трудник и царь Петр Феодорович“, только что освободившийся из-под быковской колокольни. Этого-то мнимого Петра Феодоровича скопцы и намерены были теперь представить в Петербург при торжественной, конечно, процессии и посадить его на русском престоле. Рассчет скопцов,– глупый и сумасбродный, конечно, не удался. Однако, благодаря случайностям и особенно снисходительности правительства, обуславливавшейся совершенным непониманием действительных желаний и намерений скопцов, последним удалось достигнуть своей цели, хотя, конечно, не в прежних сумасбродных размерах.

27-го января 1797 года Селиванов находился уже в Петербурге³¹¹ и, как рассказывают скопцы, был представлен императору Павлу I. На вопрос последнего: „ты мой отец?“ он отвечал: „греху я не отец: прими мое дело (оскопление), и я признаю тебя своим сыном“. Павел I будто бы разгневался на мнимого Петра III за такую его речь, последний же предрек ему скорую кончину³¹². Хотя мы не имеем официальных свидетельств, подтверждающих сказание скопцов, но, принимая во внимание, с одной стороны, важность преступления лжеискупителя, т. е. его политическое самозванство, а с другой – предшествовавший этому событию факт вызова Павлом I Шилова из Динаминда, можно с вероятностью допустить, что и лжеискупитель был также представлен государю; впрочем, иначе цель призыва лжеискупителя в Петербург будет непонятна. Свидание лжеискупителя с императором окончилось тем, что его велено было препроводить в дом сумасшедших, иначе в Обуховский³¹³.

Во все время царствования Павла I, т. е. до 12-го марта 1801 года, лжеискупитель и лжецарь находился в обуховском доме и жизнь его нам неизвестна. Таково же было положение и известных нам шести скопцов, заключенных в Шлиссельбургскую крепость. Судьба не дала Шилову дожить до торжества скопческой ереси; он умер в Шлиссельбургской крепости с 5-го на 6-е января 1799 года, как говорят скопцы, по официальным же свидетельствам с 5-го на 6-е января 1800 г. Смерть и погребение Шилова скопцы обставляют разными невероятными обстоятельствами. По рассказам скопцов, в день смерти Шилова, утром, будто бы приезжал в Шлиссельбург нарочный курьер, по другим даже „камергер“, с целию взять Шилова и его пятерых товарищей в Петербург. Так как Шилов лежал уже мертвый, то курьер, оставив пока в Шлиссельбурге пятерых скопцов, поспешно ускакал в Петербург с известием о смерти Шилова. Чрез двенадцать дней после смерти последовало высочайшее повеление о предании земле умершего и о допущении прочих скопцов – товарищей умершего – проститься с ним. Погребение совершали над ним со всею торжественностию православные священники и прочее духовенство; при погребении присутствовали: комендант крепости Плуталов, плац-майор Юхаров и множество других чиновников. Похоронили его сначала при подошве преображенской горы, близ берега Невы, но потом, в 1802 году, также с торжественною процессиею, тело Шилова перенесено было на верх преображенской горы, где над могилою его выстроена была большая часовня будто-бы на средства коменданта крепости. При этом, добавляют скопцы, тело Александра Ивановича, не смотря на продолжительное время после его смерти, найдено было неповрежденным, исключая ногтя на пальце ноги, почерневшего вследствие тесноты гроба. Так как могила Шилова скоро стала привлекать к себе многих поклонников, а выстроенная над нею часовня сделалась местом совершения операции оскопления, то, продолжают скопцы, по решению „старых скопцов“, более благоразумнейших, часовня была сломана и на место ее сначала был сделан каменный свод стараниями петербургских купцов Борисова и Шеметова, а в 1829 году воздвигнут был каменный памятник с надписью³¹⁴. Памятник этот скоро сделался как-бы священным сосудом, в котором скопцы освящали хлеб, употребляемый ими для причащения. С этою целию на памятнике выдолблены были два отверстия, куда и опускали скопцы кусочки хлеба. В существовании этих двух отверстий имел случай убедиться и Е.В. Пеликан, как свидетельствует об этом он сам³¹⁵. Скопцы, как уже отчасти очевидно из предыдущего, не менее лжеискупителя благоговеют пред Шиловым. Они весьма заботливо охраняют могилу его и говорит о нем не иначе, как с подобающим праведнику благоговением. Когда председатель комиссии о скопцах Липранди в 1844 году свидетельствовал могилу Шилова, то отставной унтер-офицер Трусов, великий почитатель Шилова, недовольный таким действием Липранди, в порыве негодования воскликнул: „накажи, Господи, того, кто и прах его (Шилова) не оставляет в покое“. При освидетельствовании же могилы, скопцы, не смотря на сильный мороз и вьюгу, не смотря на просьбы следователей – надеть шапки, не согласились сделать этого, боясь оскорбить праведника³¹⁶. Скопческая мифология причислила Шилова к лику святых и скопцы всегда поминают имя его во время своих радений³¹⁷. Они же усвояют ему имена кн. Дашкова, сопутствовавшего будто-бы императору Петру III, графа Чернышева и, наконец, какого-то инженерного полковника³¹⁸.

Период времени от 1802–1820 гг. есть замечательнейший во всей истории скопчества. В это время скопчество дошло до апогея своего величия, далее которого оно не могло ужо идти. Точное и определенное формулирование главнейших догматических особенностей, отличающих скопческую секту от хлыстовщины, свободное, никем и ничем не стесняемое отправление радений, открытое воздаяние лжеискупителю божеских и царских почестей его последователями и благоговейного уважения его почитателями из круга петербургской аристократии – составляют внутренние характеристические черты истории скопчества в рассматриваемое время. Быстрое и повсеместное распространение скопчества и при том в громадных размерах, совершившееся в это время³¹⁹, установление сношений – письменных и устных между петербургскими скопцами и скопцами других отдаленных губерний, достигшее даже некоторого рода правильности, – составляют внешние характеристические признаки истории скопчества этого времени. Скопцы не иначе называют это время, как „счастливым временем“, „золотым веком“; Петербург именуют „православным Питером“, „прибежищем Христу“, „вертоградом“, в котором расцветал „зеленый райский сад“ и „Сионом-градом“. О внутреннем и внешнем состоянии своего общества в данное время скопцы так поют:

Открыв прежде всего тайну – святой круг³²⁰,

Чтоб присутствовал в сердцах Святой Дух,

Во вторые – дал знать всем царским родам,

Всем вельможам, сенаторам, господам³²¹,

Среди Питера встроен был дом,

Самому христу было прибежище в нем,

Протекал там живой воды тихой Дон,

Разливалась там Сладим река³²²,

На стране были евангелистами Марко да Лука,

Стеречь всему дому мастера;

Там написаны были златые литера,

Под названием: „святой храм“.

Сходилися, съезжалися, со всех стран,

Не боялись иудеев – черных вран,

В Лавре были белосветские скопцы,

А садовнички были все духовные дельцы,

Торговали иноземные купцы.

Это было злато время и пора,

К нам явилась благодатная гора,

Посвещала благоутрення заря;

Искупитель назвал Питер „Сион-град“.

Пресчастливы, преблажениы те года:

Приходили к нему царские рода,

Все со страхом покоряли сердца,

Прославляли „искупителя-отца“³²³.

Память об этом „золотом веке“ сохраняется у скопцов даже до настоящего времени; еще и теперь скопцы с гордостью напоминают, что в былое время такие важные государственные сановники, как Милорадович, Суворов и другие с уважением относились к скопцам и нередко посещали собрания последних.

Обстоятельства, при которых появился основатель скопческой секты в Петербург и при которых он действовал, были самые благоприятные для него. Во главе государства в то время (от 1801–1825 г.) стоял император Александр I, человек необыкновенно впечатлительный от природы, мягкий, кроткий и снисходительный к людским слабостям и заблуждениям и в то же время человек необыкновенно религиозный, проникнутый высокими чувствами христианского смирения. Эта религиозность и христианское смирение, благодаря тяжелым впечатлениям, которые Александр I испытал в памятный в отечественной истории 1812-й год развились до мистицизма. Беседуя с прусским еписк. Эллертом, Александр I так выразился о памятном для всей России пожаре Москвы: „пожар Москвы просветил мою душу, суд Божий на ледяных полях России преисполнил мое сердце теплотою веры. Тогда я познал Бога, как нам открывает Его Священное Писание; с тех только пор я понял Его волю и закон, и во мне созрела твердая решимость – посвятить себя и свое царствование Его имени и славе“³²⁴. К известному „духовному союзу“ Татариновой, по своему характеру совершенно мистического направления, Александр I относился вполне сочувственно и возлагал даже на него великие надежды. В своем письме к обер-гофмейстеру Кошелеву Александр I, между прочим, писал, что сердце его пламенеет любовию к Спасителю, когда он читает в письмах Кошелева об обществе Татариновой, и говорил, что этим обществом он надеется потребить ереси скопцов и масонов³²⁵. Такой же взгляд па этот „союз“ Татариновой Александр I высказал и в другом своем письме к гр. Милорадовичу, который не одобрял своего сына за то, что он вступил в общество Татариновой³²⁶. Важнейшие государственные лица в Петербурге точно также проникнуты были духом мистицизма. Известно, что A. Н. Голицын, министр народного просвещения и духовных дел, „года четыре слушал пророческие слова Татариновой с сокрушением и благочестием“³²⁷. Постоянными членами духовного союза Татариновой были: вице-президент комитета российского библейского общества Р. Кошелев, надворный советн. М. Пилецкий и мн. другие³²⁸. Словом, петербургское общество в царствование Александра I переживало странную, по-видимому, но вполне понятную эпоху, если обратить внимание на те исторические обстоятельства, которые тогда совершались. Кровавая и продолжительная борьба с Наполеоном была, кажется, главною виновницею происшедшего в среде петербургского общества религиозного, умственного и нравственного переворота. С этого именно времени начинают мало-по-малу исчезать из русского общества вольтерианизм, господствовавший во времена Екатерины II, карбонарство, либерализм и проч. Вместо всего этого возникает страстное искание всемирной истины. долженствовавшей объединить все религиозные убеждения, обобщить все обряды богослужебные. „С Аустерлицкого похода, говорит современник этих событий, заметно было движение совсем иного духа, по тогдашнему прозванию, религиозного. Вчастую, бывало, слышишь от кого и не ожидал: „пора прийти в разум истины, искать царствия Божия и правды его“³²⁹. В эту эпоху искания истины в Петербурге образуется множество мистических обществ, целию которых было именно достижение этой всемирной истины; распространяются масонские ложи, начало которым положено было, впрочем, ранее, возникает пиетизм, образуются мистические общества Крюднер, Татариновой³³⁰, Лабзина – известного основателя „Сионской церкви“ и др. – Сам Голицын, увлеченный духом времени, намеревался основать особое мистическое общество: „новое христианское сословие“, целию которого было бы противодействие разлившемуся всюду масонству³³¹. Библейское общество, основанное с целию распространения в народе книг Священного Писания, также много содействовало развитию мистицизма, издавая множество книг мистического содержания. Против этого общества впоследствии особенно сильно вооружался юрьевский архимандрит Фотий Спасский, живший в это же царствование; он называл его „беззаконным сборищем“, составленным „из всех сект“³³². Господствуя в жизни, мистицизм проник и в литературу. Кроме мистических сочинений, переводимых с иностранных языков, в это время издавались журналы совершенно мистического направления, таковы были: «Северный Меркурий», «Сионский Вестник» и проч.

При таких-то исторических обстоятельствах суждено было появиться основателю скопческой секты в Петербурге. Мистицизм скопческого лжеискупителя не мог казаться странным петербургскому обществу, так как оно само было объято мистицизмом. Те внешние действия, при помощи которых скопцы достигали мнимого единения с божеством – их радения, – были не безызвестны весьма многим из образованного петербургского общества по собственному опыту, так как известно, что в обществе Татариновой радения составляли необходимую принадлежность религиозного культа и на радения смотрели здесь так же, как и скопцы³³³. То же самое должно сказать и о пророчествах и о видениях, которыми сопровождаются обыкновенно радения; и те и другие существовали в обществе Татариновой и совершались так же бессознательно и бессмысленно³³⁴, как всегда совершаются они у хлыстов и скопцов. Только физическое изуродование скопцов не имело примера в петербургских мистиках и могло обратить на последователей скопчества строгое и исключительное внимание. Но и в факте оскопления правительство видело только религиозное заблуждение, вредное лишь для самого заблуждающегося, и для пресечения его рекомендовало средства увещаний и вразумлений. В отношении министра внутр. дел, графа Кочубея к московскому губернатору Беклешеву от 5-го июня 1806 года мы находим следующий взгляд на отношение правительства к скопцам. „Как уже, по многим опытам, известно, что заблуждения сего рода (т. е. оскопления) формальными следствиями и публичными наказаниями не только не пресекаются, но и более еще усиливаются, то и найдено было удобнейшим употребить прежде всего кроткие средства, убеждения и вразумления. Для сего предположено было привлечь доверие и откровенность главных секты сей начальников и, посредством их внушений, действовать на прочих. Мера сия столь успешное имела здесь действие, что начальники сей секты, удостоверясь, что правительство не желает их преследовать, допустили людей, к сему употребленных, в их моленную, и убеждениями и кротким с ними обхождением приведены были к тому, что не только дали обещание впредь не дозволять оскопления, но и другим внушали, что время к сему уже прошло, и что сие средство не должно быть употребляемо. Последствием сего было то, что в продолжении двух лет, по всем наблюдениям, действительно, оскопление здесь не происходило“³³⁵. Указание Кочубея на пример имеет свое оправдание в истории; к основателю скопческой секты в то время, когда он находился в доме Ненастьевых, действительно, приходили кн. Голицын и граф Толстой и увещевали его прекратить уродование людей³³⁶. Указание же Кочубея на то, что мера увещаний имела „успешное действие“ заключает в себе историческую невероятность и противоречит всей последующей истории скопчества в Петербурге, ибо и после этого повторялись несколько раз увещания и все они были бесплодны, пока, наконец, самого основателя скопческой секты не сослали в Суздаль³³⁷.

Таким образом, положение скопцов в Петербурге было весьма благоприятное. Если к этому присоединить, что в Петербурге и его окрестностях еще ранее успели сформироваться целые хлыстовские корабли³³⁸, доставившие скопцам значительное количество новых прозелитов, если при этом принять во внимание общий дух, воодушевлявший скопцов при мысли, что их батюшка-искупитель и государь Петр Феодорович находится при них, необыкновенную хитрость, изворотливость и назойливость скопцов, то успех, приобретенный скопцами в рассматриваемое время, сделается понятным.

Начало новой блестящей эры в истории скопчества было положено действиями правительства. В 1801 году последовало первое по времени милостивое и снисходительное распоряжение Александра I о калужских скопцах, которых велено было „оставить от суда свободными, поскольку они подобным невежеством и вредным поступком (т. е. самооскоплением) сами себя уже довольно наказали“³³⁹. В этом же году, несколько позже, освобождены были из Шлиссельбургской крепости сосновские скопцы: Алексеев, Попов, Топорков, Семыкин и Масонов или Колесников, при чем первые четверо разосланы были по монастырям новгородской и петербургской епархий, а последний получил полную свободу. Вслед затем учреждена была особая комиссия, долженствовавшая расследовать все старые дела о скопцах, находившихся еще в заключении, и сделать о них новые распоряжения, руководствуясь при составлении последних правилами снисходительности³⁴⁰.

Видя такую очевидную милость со стороны правительства, и прочие скопцы ожили и стали действовать более энергично. Корабль Ненастьевых успел завербовать в свое общество камергера Елянского и обратить его в орудие своих преступных целей. – Алексей Михайлович Елянский по своему происхождению был поляк и служил камергером при дворе польского короля Станислава Августа Понятовского. После третьего раздела Польши он перешел в русскую службу с переименованием из камергера в статского советника и принял православие. Елянский был человек начитанный, по своему характеру он был склонен к мистицизму и уединенной жизни. Сблизившись с мистиками того времени: Лабзиным, Кошелевым, Татариновой, Анною Франц и друг., он еще более предался мистическим галлюцинациям, а знакомство с семейством Ненастьевых довело его до оскопления, которое, неизвестно, впрочем, когда, он принял. С этого времени он всецело посвятил себя, свое жалованье и свое общественное положение интересам скопчества. Даже из Александро-Невской лавры, куда он был помещен в начале 1802 года по высочайшему повелению, он постоянно отлучался и при том на очень продолжительное время и находил себе преимущественно местопребывание в доме Ненастьевых. Приобретение Елянского имело весьма важное значение для всех скопцов; благодаря ему скопцы окончательно освободили основателя своей секты из-под правительственного надзора³⁴¹. Последнее случилось так.

Как известно, Селиванов в царствование Павла I находился в Обуховском доме; здесь же он содержался в продолжение целого года и в царствование Александра И-го. В 1802 году император Александр I, осматривая Обуховский дом, обратил, между прочим, свое милостивое внимание и на основателя скопческой секты. Вероятно, императору донесено было, что секретный арестант „Кондратий Селиванов , или, что тоже, скопческий лжеискупитель не имеет никаких признаков умопомешательства; вследствие сего император, признавая присутствие секретного арестанта в Обуховском доме неуместным, повелел освободить его из этого дома и определить в богадельню при Смольном монастыре. Это последнее и было исполнено в марте 1802 года и мнимый Кондратий Селиванов был определен „в богадельню в первый сорт“³⁴². Однако, Кондратию Селиванову суждено было не долго оставаться в богадельне; чрез три с половиной месяца он уже находился в распоряжении камергера Елянского, который получил его из богадельни в июле 1802 года под свою расписку, не лишенную некоторого рода странности как по форме изложения, так равно и по некоторым выражениям³⁴³. Остается неизвестным, с высочайшего ли разрешения отдан был Кондратий Селиванов камергеру Елянскому или без этого разрешения; последнее, кажется, вероятнее, потому что освобождение лиц, находящихся в богадельне, совершается вообще без испрашивания на это высочайшей воли. Получив в свои руки мнимого „Кондратия Селиванова“, скопческого лжеискупителя и лжецаря Петра Феодоровича, Елянский немедленно передал его петербургским купцам Ненастьевым. Ненастьевы, как мы уже замечали прежде, имели большое знакомство с высшим петербургским обществом. Это обстоятельство весьма много содействовало скорому прославлению лжеискупителя. Уже в первые два года пребывания Селиванова в доме Ненастьевых слава о нем, как о человеке праведном и святом, обладающем даром прорицания и даже исцелений, распространилась благодаря Ненастьевым в среде петербургского общества и последнее не замедлило почтить „святого старца“ своим благосклонным вниманием. Прежде всех, как и следовало ожидать, такое внимание к нему оказали знатные барыни и купчихи, которые ежедневно толпами осаждали дом Ненастьевых, домогаясь получить от „старца“ благословение, назидание и какое-либо предсказание. Последний, конечно, не отказывал своим посетительницам в исполнении их просьб: оделял их сухариками, пряниками, баранками и финифтяными образками, позволяя целовать свои руки и одежду и напутствуя их приличными наставлениями и предсказаниями.

В то время, когда скопческий лжеискупитель входил мало-по-малу в известность между жителями столицы, сам он, равно как и его приближенные обдумывали более широкие планы; они думали теперь о том, чтобы сообщить скопчеству известную каноническую и догматическую санкцию, придать ему характер абсолютной истины и поставить общество скопцов во главе русского государства. Приведение этих мыслей в надлежащую систему поручено было камергеру Алексею Елянскому, который уже в марте 1804 года писал к Н. Новосильцеву: „предстою вам, яко таинственно возрожденному и по сердцу цареву избранному мужу, поднося сокровище таинственное на прославление истины Господней и на возвышение возлюбленного отечества, Росс-Мосоха именуемого“³⁴⁴. Это „таинственное сокровище“, которое преподносил Елянский Новосильцеву, был только что составленный им проект о лучшем государственном устройстве в России с приложением „Известия, на чем скопчество утверждается“. Исторические обстоятельства, вызвавшие появление первого произведения, а с ним, очевидно, и второго были следующие.

Известно, что первые годы царствования Александра I были годами реформ и внутренних преобразований. Старые учреждения Петра I и Екатерины II заменялись новыми министерствами, советами, канцеляриями; ходил даже слух, что скоро будут изменены самые основные законы государства. Душою этих преобразований, кроме, самого государя, были: Сперанский, Новосильцев, Строганов и Чарторыйский. С другой стороны, к 1804 г. уже ясно обозначилась неизбежность войны с Наполеоном I. Преклоняясь пред величием военного гения первого консула Франции, только что надевшего императорскую корону, лучшие люди России не надеялись на успешный исход этой борьбы. Совершенное поражение Наполеона считалось делом невозможным и если бы оно случилось, то, по мнению большинства, его должно отнести к области чудесного, сверхъестественного. Таким образом, все внимание и правительства и общества в данное время было сосредоточено на двух главных и самых существенных вопросах, касавшихся, с одной стороны, внутренней политики, а с другой – внешней. Всматриваясь в сущность представленного Елянским проекта, нельзя не видеть, что он отвечал тому и другому из современных вопросов; проект Елянского отчасти излагает устройство государства в его постоянном и неизменном statu quo, но более всего он касается вопроса военного устройства. Итак, на проект Елянского можно отчасти смотреть, как на продукт современного состояния общества, а с другой стороны, в этом проекте ясно и определенно выражена известная скопческая тенденция о долженствующем скоро наступить царстве скопцов.

Проект Елянского при ближайшем рассмотрении его содержания можно разделить на три части³⁴⁵: в первой трактуется об идеальном назначении „таинственной церкви“ согласно откровению о ней свыше³⁴⁶; во второй – излагается государственное и военное устройство России³⁴⁷ и в третьей, наконец, указывается истинное и действительное средство против внутренних и внешних врагов, сохраняющееся в обществе скопцов, и затрагивается вопрос об истинной и ложной церкви³⁴⁸.

Сказав словами Иисуса Сирахова, что тот, кто не любит царя и не сохраняет ему верности, всякую клятву на себя привлечет и тот, кто нерадит об отечестве, пусть не считается в числе живых людей, автор проекта тоном какого-то небесного посланника сообщает затем „небесное повеление“ о назначении таинственной церкви „увенчать новым лавром всероссийского монарха“. Возможность и даже необходимость такого назначения таинственной церкви автор доказывает, с одной стороны, текстами Писания, где говорится: „воздайте Богови Божия и цареви царская“ и где с угрозою повелевается не скрывать „данного от небес“ таланта; с другой – он доказывает историческим примером, указывая на Иисуса Навина, который „гласом небесным управлялся и все царства языческие разорил“. Таким образом, заключает автор проекта, Россия при деятельном и безусловном участии церкви может и даже должна „в сей век сильное и славное действие воздвигнуть и всему миру дать почувствовать, яко воистину с нами Бог“³⁴⁹. Средства, при помощи которых Россия может выполнить эту великую миссию, заключаются „в следующем содержании и подвигах“.

Во главе правления России остается, впрочем номинально, сам государь император; при нем должен постоянно присутствовать „наш настоятель, боговдохновенный сосуд“, т. е. скопческий лжеискупитель и лжецарь, иначе Кондратий Селиванов. Все „тайные советы“, т. е. все важные государственные и политические дела „будет апробовать“ сам настоятель, так как, по словам автора проекта, „в нем полный Дух небесный Отцем и сыном присутствует и поэтому все, что он из уст своих скажет, то действительно Дух Святый устами его возвещает“. Второе место после настоятеля Елянский назначает себе. Обязанность, исполнение которой приписывал себе Елянский, есть обязанность главнокомандующего войсками или же военного министра, выражаясь современным языком. Елянский, по его словам, должен „как грамотных в иеромонахи, так простячков, в духе пророческом находящихся, истинных и сильных, набрать не только на корабли, но даже и в сухопутную армию“. Он, далее, должен постоянно присутствовать в главной армии „ради небесного совета и воли Божией“, чтобы, таким образом, предотвратить ту гибельную по своим последствиям опасность, какую причинил некогда Валак, царь моавитский, введший израильтян в богопротивные дела по совету пророка Валаама. Наконец, то, что будет „недоведомо“, т. е. непонятно, он должен представить на рассмотрение и разрешение своему настоятелю, т. е. скопческому лжеискупителю, являясь по временам к последнему и лично „для исполнения совета небесного“³⁵⁰.

Затем Елянский трактует и о военных силах военных победит Господь всех врагов, наружных и внутренних, и силою Своею защитит возлюбленную Свою Россию“³⁵¹. Церковь – „таинственная, одушевленная, Христовая, которая Духом Божиим водится“³⁵² – обладает таким „величайшим таинством и сокровищем совета небесного“, что при помощи и этого одного таинственного талисмана она в состоянии сохранить Россию от всякого зла. Таинство это сообщено Иоанном Богословом в его Апокалипсисе, по сообщено в такой прикровенной форме, что „сколько веков разные толкователи ни трудились“, не могли, однако, почерпнуть глубины „богатства сокровенного“, и это потому, что „время времен“, назначенное в Апокалипсисе, еще не исполнилось. Только в настоящее время, когда Дух, озарявший Тайновидца, водворился в людях (в скопцах), „деятельно исполняется и осуществляется на деле то, что Священное Писание буквами изобразило“. Именно, из XII главы Апокалипсиса видно, что „мужественный пол на победу греха рождается от Церкви Христовой и зверю седьмиглавому нетерпимой“; далее, в 10 ст. XIX гл. говорится, что „свидетельство Христово есть дух пророческий“. То и другое понято скопцами и содержится ими во всей полноте, т. е. они совершают оскопления мужчин, побеждая этим грех и седьмиглавого змия и совершают, далее, радения, при помощи которых достигают озарения свыше и пророчествуют. Если „сие таинство премудро министерия российская соблюдет и иностранным землям не откроет, (то) будет всех сильнейшею победительницею всего мира; ибо вся жизнь, сила и слава царства в таинстве совета содержится, a кольми паче сокровище совета небесного следует в тайне скрывать, дабы видя не видали и слушая не уразумели“³⁵³... Стараясь придать особенную важность и значение сохраняющемуся у скопцов „величайшему таинству“, Елянский, с очевидным противоречием себе, утверждает, что все, совершающееся в обществе скопцов– оскопления и радения – „не новость“, – что все это было при апостолах, долгое время соблюдалось избранными мужами и после апостолов, в России же первоначально в чертогах княжеских хранилось, потом перешло в монастыри и, наконец, „дух Господень, как гордости противится, а смиренным дает благодать, так в простолюдинах до ныне и скрывался“³⁵⁴.

Положение Елянского о том, что „величайшее таинство“, составляющее „истинное и неоцененное сокровище“ Церкви Христовой, было известно при апостолах и многоразличными путями сохранялось в течение веков, пока ни дошло во всей целости к скопцам, затронутое им в проекте как-бы вскользь, послужило темою другого его трактата – о церкви внутренней, духовной и внешней или плотской и об истинности и необходимости оскопления. Трактат этот имеет такое оглавление: „Часть известия, на чем скопчество утверждается“. По своему характеру трактат этот есть догматико-полемический и составлен единственно на основании текстов Священного Писания, которые автор довольно удачно сгруппировал, придав им, конечно, своеобразное толкование. Цель трактата очевидна из оглавления его и состоит в том, чтобы оправдать скопчество, понимаемое в смысле известного общества, даже, по автору, в смысле церкви, с догматической и канонической точки зрения. Сообразно этой намеченной дели, автор дает прежде всего определение о церкви. Церковь, по словам Елянского, „соборна“, то-есть „собрана от разных родов людей“; она „построена из единоверных и единодушных на апостолах“ и проч., она, наконец, есть „чистейшая, неимущая скверны или порока и вход в нее падшему естеству по Адаме воспрещен“³⁵⁵. Составив такое неполное и, очевидно, неверное определение церкви, автор затем переходит к подробному исследованию самого предмета. исследование это можно разделить на четыре части. В первой из них автор касается истории Церкви ветхозаветной и излагает историю учреждения Церкви новозаветной³⁵⁶; во второй – описывает постепенное уклонение христиан от истинной Церкви и забвение ими первоначальной идеи Церкви³⁵⁷; в третьей – излагает устройство и внутренний быт церкви, существующей у скопцов и говорит о соответствии этой церкви первоначальному идеалу Церкви, начертанному Иисусом Христом и осуществленному при апостолах³⁵⁸, и в четвертой, наконец, рассматривает скопчество, понимаемое уже в смысле физического уродования, с догматической, исторической и общественно-социальной стороны³⁵⁹.

„Первоначальный Израиль“, говорит автор, до появления книг и усиления священства, руководствовался в своей жизни единственно „гласом Божиим, устами пророческими возвещаемым“. Как только появилась в людях ученость, стали писать книги, составлять законы, обряды и уставы, „глас небесный“ был отвержен и всеми делами стало управлять священство. Последнее своим властолюбием окончательно и погубило царство израильское³⁶⁰. Вследствие духовного „глада“, посетившего людей, благодаря вмешательству священников, „Непостижимый Отец светов, по силе таинственного совета, от Духа Свята воплотил и от Марии Девы вочеловечил Сына Своего или предвечное Слово Свое“. Сын Божий или Слово Отчее, освободив людей из-под закона, преподал им „духовное учение“, освобождавшее людей „от суетного предания отцовского, от обрядов законных и неверия, от плотской жизни по Адаме, от мудрости наружной и даже от плотского родства“³⁶¹. Вместо книг, которых „Он Сам ни одной не писал на бумаге“³⁶², Он даровал верующим „небесные дары“ Св. Духа: „посольство, пророчество и прочие блаженства“, которые с этого времени сделались основанием и сущностью истинной, соборной церкви³⁶³ и которые постоянно пребывали в верующих, как об этом „пространно свидетельствуют книги нового завета“³⁶⁴. Так как, продолжает Елянский, с течением времени явились хулители Св. Духа и так как вообще мир не в состоянии вмещать в себе Его благодатных действий, то „апостолы и восприемники их тайно хранили дар пророческий“ – этот фундамент истинной церкви и „в своих посланиях, употребляя хитрость, именовали его помазанием, обручением и подобными изображениями“, подражая в этом случае Самому Иисусу Христу, Который также называл дар пророчества не действительным именем. Так точно поступали и последующие после апостолов истинные христиане, скрывая пророчество „в тайне“³⁶⁵. Отвергнув книги, как ненужные для людей просвещенных и озаренных Духом Святым, Иисус Христос, продолжает Елянский, „и наружной церкви не созидал“. Он „даже Соломонову камень на камне но оставил, явные церкви домом молитвы, а не жилища Своего нарек, Своих учеников учил и учит внутрь себе царствие Божие построить и каждому церковью быть“³⁶⁶. Вместе с этим Он, очевидно, отрицал и церковные обряды³⁶⁷ и существование самого священства, так как, по апостолу, истинные последователи Христу – „род избран, царское священие“³⁶⁸ и потому „от мала и до велика вси обоего пола души прикосновение Св. Духа в себе ощущают, а иные и во всей плоти разливающегося чувствуют“³⁶⁹.

Таким образом, утраченная идея церкви была восстановлена Иисусом Христом во всей силе. Не все, однако, христиане могли сохранить в целости эту идею церкви. „Привыкши к обрядам мирским, идолопоклонническим, стали сами, преобразуя малою разницею, составлять обряды, веру и дела веры основывать на законе, дабы было все видимо“³⁷⁰... Появилось снова священство, присвоившее себе преемство от апостолов, на самом же деле чуждое ему и более похожее на древних жрецов, книжников и фарисеев³⁷¹; появились обряды и суеверия, которые произвели свары, споры, раздоры и расколы, разделивши греков с римлянами и армянами, римлян с лютеранами, лютеран с кальвинистами и т. д. ³⁷². Словом, в конце концов „христиане уподобилися древнему Израилю, лишилися живого Бога“³⁷³ и христианство, само по себе истинное и возвышенное, вследствие поступления в него „богоотступников и злейших мира любителей, блудников и пьяниц“, превратилось „в низкое и дешевое христианство“³⁷⁴.

Когда весь христианский мир дошел, по истине, до жалкого состояния, до полного забвения истинной веры и церкви, „наше общество, говорит Елянский, возрастает на истинных словах Христовых: никто же приидет ко Мне, аще не Отец Мой небесный привлечет“³⁷⁵. „Сбираясь на слово Божие, продолжает он, стараемся быть вси примирившиеся Богу, в единоверии и единодушии, во любови нелицемерной, в простоте сердца“...; „обрядного моления“ нет в употреблении; вместо же этого „занимаемся таинственными псалмами, пеньем сионских песней; тимпаны, гусли, струны, органы подвигаем“ и, подобно Давиду, скакавшему пред кивотом Господним, и „рабы Божии в дому Давидовом скачут и играют, яко младенцы благодатные, пивом новым упоенные“; „в книгах не нуждаемся, потому что есть одна живая книга– сам Дух Святый, присутствующий всегда с нами“³⁷⁶. В обыкновенной жизни „наблюдается духовная чистота в высочайшем смирении, чистота плоти от главы до ног и из уст никогда не выходит гнилое слово ругательное или клятвенное“; „не дозволяется ближнему лгать, запрещено всякого человека обманывать явностию, а быть хитрым и мудрым, яко змию“³⁷⁷; „при всех обстоятельствах стараемся сильнейшии немощи немощных носить“ и проч. ³⁷⁸; наблюдаем умеренность „в пищи и питии“, а равно и в „развлеченьях“³⁷⁹. Вообще же, говорит Елянский, „все послания апостольские, евангелия и все боговдохновенные книги могут засвидетельствовать наши дела; ибо тот истинный Дух, который их учил, и нас учит и вещает вся сокровенная премудрости.... Ни малейшей новости не заводим, а старое потерянное отыскиваем и пренебреженное воздвигаем, яко Бог с нами есть“³⁸⁰.

Показав весь контраст между христианскою Церковью вообще и церковью скопческою в частности и, указав, по своему, полное соответствие последней истинной идее Церкви, начертанной в откровении и осуществленной при апостолах, Елянский переходит к рассмотрению последнего, самого важного в общественной жизни, вопроса о физическом уродовании человека или о скопчестве. Понятно, он не признает факта уродования человека „новостью“ в религиозной жизни скопцов. Напротив, он утверждает, что оскопление дозволено в Писании и что это уродство даже возводится на высшую степень самоотвержения человека³⁸¹. Далее, по его словам, „в прежние времена до седьмого веку от Христа было открыто скопчество от времен апостольских и были нарочитые монастыри, белоризцами нареченные, яко из убеленных людей составлялись“. Наконец, Елянский не видит в скопцах вредных и бесполезных членов государства. To правда, говорит он, что „царю и отечеству нужны министры, полководцы, воины, судьи, земледельцы, и прочего звания люди, но кольми паче нужны, яко соль земли, молитвенники; молитвенник же должен быть свободен от всех преданий человеческих, дабы слово было к Богу, и Бог был Слово, и так чист, яко хрустальный сосуд в руце царской, тако пред очами Божиими и молитвенник должен быть непорочный“³⁸²; но кто же может быть чище и прозрачнее скопца и кто, следовательно, может быть ближе к Богу? Очевидно, никто, по мнению Елянского.

Елянский представлял „Проект“ и „Часть известия, на чем скопчество утверждается“ Н. Новосильцеву с тем, чтобы последний в свою очередь представил то и другое на благоусмотрение государя императора. Первым следствием, которое постигло Елянского после подачи его „Проекта“ и „Части известия, на чем скопчество утверждается“, было усиление надзора за ним. К августу 1804 года открыт был целый ряд фактических доказательств о принадлежности Елянского к скопческому обществу. Так, архимандрит Соловецкого монастыря своим рапортом уведомил Синод о переписке Елянского с монахом Феофаном-скопцом, жившим под надзором в Соловецком монастыре. Далее, открыто было письменное ходатайство Елянского пред московским митрополитом о хлысте иеромонахе Георгии и о двух скопцах, бывших послушниками в Невской лавре³⁸³. Поэтому, считая не безопасным для общественного спокойствия сумасбродство Елянского, выражаемое при том так открыто и с такою наглостью, правительство немедленно же отправило Елянского из Петербурга в Суздальский монастырь. К 25-му августа того же 1804 года Елянского уже не было в Петербурге³⁸⁴.

С другой стороны, правительство, совершенно справедливо предполагая, что „Проект“ и „Известие“ составлены не единолично Елянским, но при участии других скопцов и самого лжеискупителя, обратило свое внимание и на последних. Поэтому, в том же 1804 году к скопческому настоятелю присланы были по высочайшему повелению князь Голицын и граф Толстой с целию увещания, чтобы он более не дозволял совершать оскоплений. Успех был полный; скопческий настоятель дал обещание, конечно ложное, кн. Голицыну и гр. Толстому, что он не будет дозволять оскоплений, так как для этого „время миновало“, и последние успокоились³⁸⁵. Таким образом, „Проект“ Елинского и его „Известие“ не причинили вреда скопческому обществу и последнее во главе с своим лжеискупителем и лжецарем продолжало благоденствовать. Факт посещения императором Александром I Селиванова в 1805 году, своеобразно понятый скопцами, даже убедил последних в явном покровительстве их обществу и в особенности их искупителю со стороны правительства.

Нужно предполагать, что слух о святости и прозорливости „старца“ или скопческого лжеискупителя дошел до государя Александра I-го. Испытывая то тяжелое и мучительное чувство, которое подавляет обыкновенно человека в виду грозящей опасности, император Александр, отправляясь на войну с Наполеоном, осчастливил своим посещением и прославленного старца, с тем, чтобы получить от него такое или иное предвещание. В действительности этого посещения государем скопческого лжеискупителя, кроме рассказа об этом самих скопцов, удостоверяет и современник Александра I Лубяновский; при том, возможность этого факта нисколько не противоречит внутреннему настроению и характеру Александра I. По рассказу скопцов, „явный царь“, т. е. Александр I, пришел „к небесному в алтарь“, т. е. к скопческому лжеискупителю и лжецарю в дом. Предметом разговора были „царския дела“ и именно о том – начинать ли войну с Бонапартом или же нет? и если начинать, то можно-ли надеяться на победу? Ответ на эти вопросы со стороны „небесного царя“ последовал отрицательный:

„Не даю благословенья

Тебе, явному царю:

He ходи ты на войну;

Без тебя врага уйму“.

При этом, продолжает легенда, небесный царь, подавая луч надежды на благоприятный исход борьбы с Наполеоном, говорил в заключение „явному царю“:

„Как познаешь дело божье

И уверуешь в меня,

Награжу тебя, отец,

Соблюду я твой венец“³⁸⁶.

Рассказ Лубяновского в сущности повторяет то, что рассказывают и скопцы. По его словам, он вместе с Гинѐ, в один из праздничных дней, ради любопытства, заехал по пути из Казанского собора к Селиванову. Последний, едва только они вошли в комнату, приподнялся с постели и благословил меня, рассказывает Лубяновский, говоря при этом: „се, еще одна овца заблудшая возвращается в стадо“! Потом, продолжает Лубяновский, взяв меня за руку, спросил: „что Алексаша уехал“? Такой вопрос, конечно, поставил в недоумение Лубяновского и он ничего не мог ответить на него. Между тем, Селиванов, заметив, очевидно, что его не понимают, продолжал: „ну, государь-то уехал?“... „Что будешь делать?... А я вот еще третьего дня вот здесь, на этом самом месте, умолял его не ездить и войны с проклятым Французом не начинать. Не пришла еще пора твоя; побьет тебя и твое войско, придется бежать куда ни попало“... Сообщая эти слова Селиванова, Лубяновский замечает, что „ни одного слова здесь нет моего. Нельзя было не подивиться предсказанию, но еще более посещению и непонятной терпимости“³⁸⁷.

Скопцы, как только миновала опасность, грозившая им от неудавшегося плана поставить скопческое общество во главе русского государства, предались снова еще с большим ожесточением и надменностью своему религиозному безумству. Обещание более не оскоплять никого, данное Селивановым Голицыну и Толстому, при первом же удобном случае было нарушено. Оскопляли не только взрослых, но и малолетних и при том массами, как свидетельствует фельдфебель Иванов³⁸⁸. Радения в доме Ненастьевых совершались постоянно и при том с небывалою до сего времени торжественностию. Комната, где совершались радения, устлана была дорогим ковром с изображением на нем ангелов и архангелов³⁸⁹. Для лжеискупителя устроено было несколько кроватей, на которых он обыкновенно проводил время, когда его детушки предавались безумным оргиям³⁹⁰. He принимая лично участия в радениях, лжеискупитель только наблюдал за радеющими и давал всему собранию тон и одушевление. Очевидец этих шумных скопческих оргий, фельдфебель Иванов, сообщает следующие весьма интересные подробности. В момент пения песни: „царство, ты царство, духовное царство“ отворялись двери и „бог“, одетый в короткое зеленое шелковое полукафтанье, в сопровождении „Иоанна предтечи и Петра апостола“, одетых в темные рясы, подпоясанные ремнями, входил в комнату; все присутствовавшие моментально падали на колена: „бог“, между тем, махая белым батистовым платком, говорил: „покров мой святой над вами!“ и отправлялся далее на женскую половину. Окно, соединявшее женскую половину с мужскою и обыкновенно закрывавшееся, тотчас было открываемо; „бог“ садился на окне и радения продолжались³⁹¹.– Посещения петербургской знати, интересовавшейся таинственною личностью. Селиванова, совершались беспрепятственно и деньги, которые обыкновенно приносились посетителями, текли в дом Ненастьевых рекой. Многие, поэтому, из „искупителевых слуг“ нажили значительные капиталы; больше всех обогатился Солодовников, бывший чем-то в роде казначея в обители Ненастьевых³⁹². Сношения с скопцами других и при том весьма отдаленных губерний производились постоянно; одни из скопцов приезжали в Петербург с тем, чтобы получить благословение от лжеискупителя; другие же – чтобы получить утверждение в учительском и пророческом звании³⁹³. С некоторыми из скопцов лжеискупитель вел переписку; так, известно, что священнику села Забельни, калужской губернии, в период времени от 1803 по 1808 год он написал до девяти писем, называя себя в них без всякого стеснения „богом“ и „искупителем“ и увещевая его быть верным и послушным сыном скопческого общества³⁹⁴. Ко времени же пребывания Селиванова в доме Ненастьевых можно отнести и написание им своих „страд“ и „послания“.

В 1811 году Селиванов из дома Ненастьевых переместился в дом купца-скопца Ивана Кострова, находившийся в третьем квартале литейной части. В доме Кострова Селиванов жил до 1817 года; в этом же году, „за что-то прогневавшись“ на Кострова, как передает Андреянов³⁹⁵, он переместился в только что отстроенный дом купца Михаила Назарова Солодовникова, находившийся около дома Кострова³⁹⁶.

Дом Солодовникова по своей обширности вполне соответствовал все более и более возраставшему числу скопцов; по свидетельству самих скопцов, в моленной Солодовникова могли беспрепятственно радеть от двух до трех сот человек одновременно³⁹⁷. Дом этот не иначе назывался, как „домом божиим“, „горним Сионом“ и проч. ³⁹⁸. Для того, чтобы отвлечь внимание начальства от всего того, что совершалось преступного и безнравственного в моленной, Солодовников намеренно приглашал важнейших государственных лиц в многолюдные собрания скопцов, показывая им, конечно, только то, что не могло быть преследуемо как преступление³⁹⁹. Он даже сделал более; при помощи могущественных покровителей он достиг того, что вход полиции в его дом был воспрещен по высочайшему повелению⁴⁰⁰. Таким образом, общество скопцов, их собрания и моления, получили даже некоторого рода, правительственную гарантию. Главными сподвижниками Селиванова в это время были: Кобелев и Громов.

Семен Иванович Кобелев, когда ему было лет двадцать, отправлял должность придворного лакея при великом князе Петре Феодоровиче. Сделавшись скопцом, он поступил в общество Селиванова и здесь имел сильное влияние на умонастроение прочих скопцов, уверяя их, что Селиванов есть действительно Петр III, при дворе которого он жил и служил. При этом, чтобы еще более подействовать на умы скопцов, он с такою же самоуверенностью утверждал, что государь Александр Павлович знает про существование своего деда Петра Феодоровича в обществе скопцов; об этом, прибавлял Кобелев, Александр Павлович нередко в придворной ливрее сообщал ему. Понятно, такой человек, как Кобелев, дорог был Селиванову и последний, поэтому, относился к нему с большим уважением и любовию, считая его своим „наперсником“ и даже своим „преемником“ по смерти. Однако, дерзость и нахальство Кобелева, как увидим, погубили его и он принужден был разочароваться в своих надеждах играть главную роль в среде петербургских скопцов⁴⁰¹.

Другой сподвижник Селиванова Алексей Иванович Громов был уроженец галицкого уезда, костромской губернии. В молодости он был отдан в военную службу, но оставался в ней недолго. Неизвестно, бежал ли он из военной службы или, быть может, был уволен, но только в 1818 году он был уже скопцом и занимал весьма видное место при лжеискупителе⁴⁰² Основываясь на последующей деятельности Громова, которую он обнаружил после удаления его из Петербурга преимущественно в пределах костромских, принимая далее во внимание его жизнь, полную приключений⁴⁰³, можно предполагать, что Громов по своему уму, крайне хитрому и изворотливому, по своей энергической деятельности, не останавливающейся ни пред какими препятствиями, по своему религиозному фанатизму и страсти к пропаганде, едва-ли уступал самому Селиванову. Кроме того, Громов весьма основательно был знаком со всем скопческим учением, усвоил себе последнее и умел передать его другим. Так думаем на основании донесения крестьянина Андреянова, который долгое время находился под непосредственным руководством Громова и, поэтому, в своем донесении всегда ссылается на последнего. Лжеискупитель вследствие этого дорожил Громовым, приблизил его к себе и наименовал его „своим первым апостолом“⁴⁰⁴. Впоследствии, именно в тридцатых годах XIX ст., когда Громов успел уже приобрести огромную популярность между провинциальными и преимущественно между костромскими скопцами, он к званию „апостола“ присоединил еще титул „царственного имени“ и стал именоваться „цесаревичем Константином Павловичем“. О своем царском достоинстве Громов так выражался: „дедушка мой, отец искупитель, Петр Феодорович, полгода на царстве был, а я и полдня не восхотел царствовать, всю земную справу отдал братцу Николюшке (т. е. Николаю Павловичу), всеми тронами и дворцами благословил“⁴⁰⁵. К Громову скопцы относятся с большим уважением и почитают его „за верного пророка, искупительского апостола и великого страдателя, назидающего стада израильских овец, государя их, батюшки, Петра Феодоровича III“⁴⁰⁶.

Из других лиц, составлявших штат „искупителевых слуг“, более или менее замечательны, кроме известных содержателей скопческих домов – Ненастьевых – Сидора и Ивана, Кострова, Васильева, Солодовникова, еще: Илья Ильин и Кирилл Григорьев – мещане; о них упоминает Андреянов в своем донесении⁴⁰⁷; далее, Кононов – известнейший фанатик⁴⁰⁸ и Кузнецов.

Спокойная и безмятежная жизнь Селиванова в Петербурге приближалась уже к концу. В 1818 году начался ряд нестроений в его обществе. Алчность к деньгам, жажда чести и славы, особенно обнаружившиеся в это время между приближенными лжеискупителя, произвели сильное неудовольствие между ними, ссоры и зложелание друг другу. С другой стороны, страстное, необузданное и ничем неудержимое стремление скопцов к пропаганде своего физического и нравственного уродства стало настолько открыто и совершалось с такою наглостью, что правительство, истощив все меры кротости и снисходительности, вынуждено было, наконец, обратить более серьезное внимание и изыскать более решительные средства для пресечения разливавшегося зла. Прежде всех подпал под судебное следствие первый апостол скопческого лжеискупителя Алексей Громов. Неизвестно, в чем он обвинялся, но известно то, что судебное следствие над ним начато по проискам других приближенных к лжеискупителю и главным образом по проискам Ильина и Григорьева. Последние, опасаясь, что Громов, быстро возвышавшийся в мнении Селиванова, может со временем приобрести над последним исключительное влияние, решили запутать его в каком-либо важном деле, быть может, в пропаганде скопчества, и таким образом удалить его из своего общества. Желание врагов Громова осуществилось: он был заключен, по распоряжению высшей власти, в Николаевскую крепость – в том же 1818 году, хотя ему скоро удалось отсюда бежать⁴⁰⁹. В июне того же 1818 года митавский мещанин Рассказов, принадлежавший к скопческому обществу, подал петербургскому митрополиту Михаилу письменное раскаяние в заблуждении и объяснил при этом, что Селиванов называется у скопцов „христом, богом и императором Петром III“⁴¹⁰. Заявление Рассказова о чествовании Селиванова было они новостью для духовного и гражданского начальства и потому оно осталось без последствий. В следующем 1819 году возникло новое дело о петербургских скопцах характера уголовного.– Началось это дело по инициативе петербургского генерал-губернатора, графа Милорадовича. Последний узнал, что двое из его двоюродных племянников, полковник Димитрий Григорьевич и подпоручик Алексей Григорьевич Милорадовичи, принадлежавшие до этого времени к союзу Татариновой, придворным лакеем Кобелевым были завлечены на собрание в дом Солодовникова и при этом Алексей Григорьевич соглашался даже на оскопление. Вместе с этим граф Милорадович узнал, что в корабле Селиванова оскоплено несколько нижних чинов из гвардейских полков и матросов, особенно из ластовых экипажей. Обстоятельство это возмутило графа Милорадовича до глубины души и он немедленно же написал министру духовных дел князю A. Н. Голицыну, что „к известному старику, начальнику скопцов, собирается много людей всякого звания, в том числе и нижние военные чины, привлекаются даже молодые люди из высшего сословия, что секта увеличивается и часто происходят оскопления, что городская полиция не может следить за действиями старика, ибо ей нет входа в его дом“; при этом он просил Голицына донести о таком важном обстоятельстве государю императору⁴¹¹. Началось судебное следствие, которое выяснило, что главными пропагандистами скопческого учения, кроме Кобелева, были: Ильин и Григорьев, вследствие чего все трое были сосланы в Соловецкий монастырь Сознавая, что удаление Кобелева, Ильина и Григорьева в Соловки не может служить достаточным средством к уничтожению скопческое язвы, правительство и в этом случае прибегло к увещательным мерам: всем скопцам, находившимся в Петербурге, была объявлена высочайшая воля, чтобы впредь никто из них не осмеливался оскоплять кого бы то ни было⁴¹². Затем, 29 окт. 1819 года, по высочайшему повелению, прибыли в дом Солодовникова директор департамента народного просвещения Попов и с ним другой чиновник, неизвестный по фамилии,– вероятно Пилецкий. Целию прибытия их было увещание Селиванова, чтобы он более не позволял производить оскоплений; но как производилось это увещание и какие последствия его были– неизвестно⁴¹³. В том же 1819 году появилась в свете книга: „О скопцах“ Пилецкого, который написал ее по поручению государя⁴¹⁴. Книга эта, имевшая своею целию, очевидно, опровержение скопческого учения, в самом деле не только не опровергала его, но даже оправдывала в некоторых пунктах; так, например, в учении о радениях. Поэтому неудивительно, что некоторые из более знающих христианское учение, как, напр., митрополит Филарет, бывший в то время архиепископом ярославским, замечали, что книга имеет много нехристианского⁴¹⁵.

В виду столь нерешительных правительственных мер, скопцы нисколько не унывали: они по прежнему продолжали завлекать в свое общество новых лиц и, рассчитывая на безнаказанность, оскопляли их. В ноябре того же 1819 года граф Милорадович и обер-полицеймейстер Горголи чрез своих чиновников узнали, что в Петербурге многие дома наполнены скопцами, что в доме Васильева (содержателя скопческого корабля) живет „девица редкой красоты“, называющаяся и богородицею и супругой цесаревича Константина Павловича, великой княгиней Анной Феодоровной, и цесаревной Еленой Павловной⁴¹⁶. Неизвестно, происходило ли по этому случаю следствие, но только в начале следующего 1820 года действия правительства в отношении к скопцам принимают характер большей строгости и решительности. 17-го февраля этого года учрежден был особый секретный комитет из митрополита Михаила, архиепископа Филарета, кн. Голицына, гр. Милорадовича и кн. Кочубея. Результатом продолжительных совещаний комитета было удаление из Петербурга 7-го июня того же года Селиванова и заточение его в суздальский Спасо-Евфимиев монастырь⁴¹⁷. Взятие лжеискупителя из дома Солодовникова и отправление его из Петербурга совершилось с соблюдением необыкновенной предосторожности и с выражением замечательного внимания к дряхлому старику – искупителю скопцов. По словам скопцов, подтверждаемым отчасти и официальными известиями, пред отправлением лжеискупителя из Петербурга к нему прибыл вечером обер-полицеймейстер Горголи и объявил, что к нему будут гости от государя. Действительно, дня через два или три к нему прибыли часу в 11-м утра два лица: Попов и еще кто-то. Поговорив с лжеискупителем, они пожали плечами и один из них (Попов), всплеснувши руками, сказал: „Господи! если бы не скопчество, то за таким человеком пошли бы полки полками“⁴¹⁸. По показанию Агеева-скопца, брали лжеискупителя из дома Солодовникова граф Милорадович и обер-полицеймейстер Горголи с командою⁴¹⁹. Достоверно, однако, известно только то, что, действительно, лжеискупитель взят был из дома Солодовникова Горголи в то время, когда все скопцы спали. Привезен был он в съезжий дом, где уже готова была дорожная коляска и отсюда⁴²⁰ его отправили в два часа ночи по московскому тракту, в сопровождении следственного пристава Путвинского⁴²¹. При этом внушено было последнему, чтобы он оказывал лжеискупителю во время пути „все выгоды, какие нужны могут ему, по престарелым летам и из уважения к человечеству, сколь впрочем ни суть преступны правила ереси, какие он столь долго рассеивал“⁴²². Архимандриту суздальского Спасо-Евфимиева монастыря Парфению заранее дано было предписание о том, чтобы „принять начальника секты скопцов в монастырь с человеколюбивою ласковостью, с христианским расположением сердца из сострадания к старости его и из сожаления о заблуждении его, и поместить его в келье, которая бы служила, по уединению своему, к спокойствию его и ко благоразмышлению“⁴²³...

Весть о взятии Селиванова из дома Солодовникова, сделавшаяся известною скопцам уже по-утру, очевидно, должна была сильно поразить их. Многие тотчас же бросились в погоню за отъезжавшим Селивановым. Так как неизвестно было, куда именно отправляли лжеискупителя и по какому тракту повезли его, то скопцы, разделившись на партии, направились в разные стороны с тем, конечно, чтобы на том или другом пути нагнать его. Два скопца– Солодовников и Кузнецов, полагая, что Селиванова снова повезли в Сибирь, направили свой путь по московской дороге. В Тосне им удалось, действительно, нагнать отъезжавшего Селиванова и здесь произошло весьма трогательное прощание их с „батюшкою“. Возвратившись в Петербург, Солодовников и Кузнецов известили прочих скопцов о своей встрече. Между тем, скопцы твердо были убеждены, что удаление Селиванова из Петербурга совершилось помимо воли императора, что это есть следствие козней и происков некоторых, чем либо недовольных их искупителем⁴²⁴ и это свое убеждение они выразили целым рядом демонстраций, направленных против, правительства. В июле того же 1820 года, спустя несколько дней после отправления Селиванова, все петербургские скопцы собраны были вместе в доме Солодовникова: здесь им прочитана была высочайше рассмотренная и одобренная бумага. В этой бумаге говорилось, что скопцы совершенно несправедливо почитают скопчество основанием своего спасения, что они, далее, грубо заблуждаются, почитая начальника своей секты искупителем, и усвояя ему божественные свойства, принадлежавшие только одному Иисусу Христу, что, далее, их мнимый искупитель сослан в монастырь именно за распространение скопчества и с тем, чтобы он там „мог употребить последние дни жизни своей на раскаяние“ и что, наконец, все те, которые и после этого будут соблазнять других к вступлению в скопчество, „подвергнутся строгому взысканию от гражданского правительства, как вредные в обществе люди“⁴²⁵. Едва было окончено чтение бумаги, как из многочисленной толпы скопцов выступил Алексей Петров, отставкой придворный метрдотель, который с горячностью стал защищать и оправдывать удаленного лжеискупителя и, пав на колена пред чиновниками, громко вопил о его возвращении⁴²⁶. Спустя месяц после этого события⁴²⁷ другой скопец Семен Кононов подал прошение на имя государя императора, в котором просил об освобождении и возвращении назад в Петербург „отца-искупителя“; его выдержали за это десять недель в полиции. Выпущенный на волю, он снова, уже чрез почту, из Царского села, отправил новое прошение; на него не последовало никакого ответа. Обождав несколько времени, Кононов подал третье прошение в руки государя; государь велел его выдержать еще три недели под арестом. Но и это не образумило фанатика. Подговорив другого скопца унтер-офицера Иванова, он вместе с ним составил четвертое прошение от имени „всего скопческого общества“, прося при этом уже не об освобождении и возвращении лжеискупителя, а о дозволении, по крайней мере, видеться с ним его последователям и поклонникам, и подал его опять государю. Видя, что арест и увещания не действуют на Кононова, государь повелел отправить его в Соловецкий монастырь.– Уверенность скопцов, что государь согласится возвратить Селиванова, жива и сильна была и в 1823 году. В это время подавал прошение на высочайшее имя купец Солодовников, также убедительно просивший императора возвратить „доброго пастыря, полагающего и самую жизнь за избранных своих“; неизвестно, впрочем, какое решение последовало на это прошение.

Спокойная жизнь, которою пользовались петербургские скопцы в течение почти восемнадцати лет, не могла не влиять на распространение скопчества в других губерниях. Между петербургским обществом скопцов н скопцами других губерний существовали тесные связи, как письменные, так и устные⁴²⁸. Щадя и терпя представителей скопческой ереси, правительство тем самым давало возможность увеличению скопческой заразы путем постепенной пропаганды. Впрочем, говоря о влиянии петербургского общества скопцов на распространение скопчества в рассматриваемое время, мы не думаем видеть в этом влиянии единственную и главнейшую причину быстрого увеличения скопчества. При изложении истории распространения скопчества в период времени от 1775 по 1802 гг. мы достаточно убедились, что распространение скопчества совершается, так сказать, изнутри, само собой. Следовательно, причины увеличения скопческой заразы лежат гораздо глубже и распространение скопчества мало зависит от внешних условий. He придавая, поэтому, безусловного значения одной какой-либо причине, обусловливавшей распространение скопческой секты, но принимая во внимание все возможные обстоятельства, так или иначе благоприятствовавшие этому распространению, мы можем отчасти понять следующие факты, представляемые историей скопческой секты в период ее существования от 1802 по 1820 год.

Скопцы существовали в данное время во всех тех губерниях, где они были до этого времени. Так, в 1807 году скопцы открыты были в малоархангельском уезде, орловской губернии; в 1812 году последовало новое открытие скопцов в той же орловской губернии⁴²⁹. О тамбовской губернии известно, что в ней открыты были скопцы около 1819 года⁴³⁰. В тульской губернии, по показанию скопца фельдфебеля Иванова, существовало множество скопцов как в деревнях, так и в городе Белеве⁴³¹. В Риге вместо одного дегтеревского корабля, существовавшего во время пребывания там Александра Шилова, образовалось четыре корабля. Главнейший между ними находился в доме скопца чиновника XIV класса Михаила Антоновича Пищулина⁴³². Относительно калужской губернии известно, что здесь, как обнаружило следствие 1803 года, к скопческой секте принадлежало множество лиц не только крестьянского сословия, но и духовного. Главным распространителем и вместе оскопителем в этой губернии был дьячок села Красного, тарусского уезда, Афанасий Григорьев. Первою жертвою его фанатического изуверства сделался его сын Павел Афанасьев, впоследствии послушник московского Симонова монастыря, которого он собственноручно оскопил. Таким же образом Афанасий Григорьев поступил с своим сослуживцем, пономарем того же села, Константином Ивановым и женой последнего. Впоследствии Григорьев вовлек в скопческую секту другого пономаря села Титова, лихвинского уезда, Николая Николаева и его жену. Успешно распространяя скопчество в своем сословии, Афанасий Григорьев еще более успешно действовал между крестьянами, из которых до 50-ти человек сделались жертвою его фанатизма⁴³³. Но особенно сильно распространилось скопчество в рассматриваемое время в Москве и в московской губернии. По показанию скопца крестьянина Сакулина, около 1820 года в Москве число скопцов простиралось до тысячи человек⁴³⁴. Все они распределялись по отдельным домам, составляя особенные корабли. Из них более других известны: дом Масонова или Колесникова, находившийся в мещанской части, в приходе Троицы. Начало

происхождения дома Колесникова, как известно, восходит к более раннему времени; теперь же он сделался одним из главнейших притонов всех скопцов. В этом доме происходили нередко оскопления, для чего устроена была особая печь, где раскаляли нож, употребляемый для оскопления, и где обыкновенно сожигали трупы тех, которые не выносили мучительной операции оскопления⁴³⁵.– Кроме дома Колесникова в данное время имели большое значение и другие скопческие дома в Москве. Таковы были: дом московского купца Онуфрия Порохового близ Пресненских прудов, дом унтер-офицера Семена Ларионова – в Серпуховской части и дом Ивана Богдашова⁴³⁶. Последний дом имел весьма важное значение в среде скопцов; в нем находилась ленточная мастерская, привлекавшая множество женщин и девушек. Работая в мастерской, они увлекались скопческим учением, которое ревностно проповедывала им сестра Богдашова Авдотья Иванова. Стремясь к увеличению числа последовательниц скопческого учения, Авдотья Иванова выкупала многих девиц из крепостного состояния. Последние естественно предавались всецело своей благодетельнице, становясь, таким образом, ревностными последовательницами скопческого учения. Продолжая свое существование в губерниях, куда скопчество проникло ранее, последнее проникло и прочно утвердилось в новых губерниях, бывших до этого времени свободными от этой заразы. Так, скопцы появились в губерниях: новгородской⁴³⁷, рязанской⁴³⁸, владимирской⁴³⁹, костромской⁴⁴⁰, саратовской⁴⁴¹, симбирской⁴⁴², смоленской⁴⁴³ и херсонской⁴⁴⁴. По отсутствию официальных данных трудно определить, каким путем проникло скопчество во все эти губернии. Впрочем, относительно владимирской и костромской губерний известно, что здесь скопчество распространилось благодаря деятельности сосланного в Суздаль камергера Елянского и солдата Алексея Громова. Елянский в бытность в Спасо-Евфимиевом монастыре познакомился с монахиней Покровского девичьего монастыря Паисией. Знакомство это повело к тому, что Паисия увлеклась скопческим учением и постаралась сообщить последнее другим. Таким образом, в 1812 году в Покровском монастыре образовался целый скопческий корабль; к нему принадлежали – монахиня Назарета, суздальские мещанки – Матрена и Ирина Биркины, Лев Биркин, отец последних и мн. др. Скопчество в монастыре до того усилилось, что в 1812 году владимирский епископ возбудил против Паисии преследование и она была заключена в переяславльский женский монастырь. Здесь она оставалась до 1820 года. В этом же году, вероятно, по ходатайству петербургских скопцов, она снова переведена была в Покровский монастырь⁴⁴⁵. Находясь в этом монастыре, она возобновила скопческие собрания, проникла к Селиванову, который, как увидим, находился в Спасском монастыре, сделалась посредствующим лицом между Селивановым и приезжавшими в Суздаль скопцами и завела, наконец, переписку со скопцами симбирской губернии, иркутской⁴⁴⁶ и московской⁴⁴⁷. Значение Паисии для скопческого общества было велико; это видно из того наименования, какое дали Паисии скопцы; ее называли „мироносицей-женой“ и с таким именем она вошла в один скопческий роспевец⁴⁴⁸. Распространяясь в Суздале, скопчество проникло и в другие местности владимирской губернии. Так, уже до 1820 года отец Паисии Иван Коробов и крестьянин Иван Федосеев судились во владимирской уголовной палате за распространение скопческой секты⁴⁴⁹.– В костромской губернии, как сказано, распространял скопчество солдат Алексей Громов⁴⁵⁰. Громов, после несчастия, постигшего его в 1818 году в доме Солодовникова, был заключен в Николаевскую крепость. Здесь, впрочем, оставался он весьма не долго; в том же 1818 году он, благодаря заботливости скопцов, находившихся в Николаеве, успел бежать и с этого времени началась его деятельность на пользу скопчества. Первая местность, в которой Громов начал свою преступную деятельность, была нынешняя костромская губерния и именно нерехтский уезд. Здесь под управлением Громова находилось до пятисот человек скопцов, проживавших в селениях: Панине, Ганине, Борисове, Скитине и др. Под управлением же Громова находился и „корабль галицкий“, состоявший из ста человек женщин и нескольких мужчин. Разъезжая по скопческим селениям, Громов нередко посещал Суздаль, где находился Селиванов. В Суздале он естественно познакомился с Биркиными и другими скопцами, проживавшими здесь в значительном количестве. Из Суздаля он заезжал в Шую, где также находились скопческие дома. Кроме этих местностей Громов часто ездил в Москву и Петербург. Так продолжалось до 1823 года. В этом году, вследствие возникшей неприятности между ним и Максимом Козьминым⁴⁵¹, Громов подпал под судебное следствие, как распространитель скопчества. По приговору суда, он отправлен был в г. Томск. Однако, из Томска ему скоро удалось бежать и он снова появился в той же костромской губернии. С этого времени он еще деятельнее начал пропаганду скопчества, стремясь в то же время „собрать всех детушек под единый кров“. Вместе с постоянными своими спутниками: скопцом Николаем Никифоровым, дворянкой девицей Анной Горталовой и девицей Татьяной Громов разъезжал по России; посещал Томск и намеревался посетить „детушек“ за Кавказом. В 1837 году Громов снова был пойман и отправлен в Тобольскую губернию; но и отсюда ему скоро удалось бежать. В 1843 году Громов находился уже в Петербурге и жил за московской заставой у скопца Алексея Степановича Николаева. В 1844 году он возвратился в Кострому, где опять приступил к пропаганде скопчества в союзе с Николаем Никифоровым и девицей Анной Горталовой. В 1848 году Громова еще отыскивали для привлечения к суду, но неизвестно, чем окончился этот розыск⁴⁵². Таким образом, Громов блистательно оправдал те надежды, которые возлагал на него Селиванов, назвав его „первым апостолом“. Благодаря Громову скопчество прочно утвердилось в костромской губернии и благодаря же ему между скопцами установились тесные отношения, что, очевидно, не мало содействовало внешнему и внутреннему благосостоянию скопческого общества.

По прибытии в Суздаль, Селиванов, согласно известному предписанию, был помещен в отдельной келье и над ним учрежден был бдительный надзор. Необходимость последнего была совершенно уместна. Еще и месяца не прошло со времени заключения лжеискупителя в Спасо-Евфимиев монастырь, как уже скопцы в лице своих представителей стали искать случая повидаться с своим „батюшкою“ и даже освободить последнего, если бы представилась к тому возможность. Известный петербургский купец Мих. Солодовников, возвращаясь с нижегородской ярмарки, по пути заехал и в Суздаль 15-го августа, намереваясь, конечно, увидеть Селиванова; однако, намерение это не осуществилось: архимандрит, узнав о приезде в монастырь Солодовникова и о цели этого приезда, распорядился немедленно же дать знать о нем местному городничему и Солодовников тотчас был выслан из монастыря. Точно также была неудачна попытка увидеть Селиванова и со стороны другого скопца, мещанина Михайлова, который приезжал в Суздаль 20 августа под видом богомоления вместе с другим каким-то крестьянином⁴⁵³. В 1822 г. петербургский купец Степан Кузнецов, по словам архимандрита Парфения, прибыв в Суздаль под предлогом закупки товаров, приходил и в монастырь с целию узнать о местопребывании начальника своей секты и о том, не нуждается ли он в деньгах; Кузнецов, по распоряжению архимандрита, был также выслан из монастыря⁴⁵⁴. Уничтожая попытки скопцов достигнуть личного свидания с лжеискупителем, архимандрит Парфений, согласно данной ему инструкции, старался об обращении заблуждающегося „старика“ на путь истины. Хотя архимандриту и удалось убедить „старика“ исповедаться и приобщиться св. таин 8-го августа 1820 года, чего последний не делал в продолжении 18-ти лет, но совершенного раскаяния в заблуждениях архимандрит не достиг⁴⁵⁵. Этими немногими официальными данными и ограничиваются положительные сведения о жизни Селиванова в Спасо-Евфимиевом монастыре. Но кроме несомненных официальных указаний, встречается несколько отрывочных и неполных сведений, передаваемых скопцами. Эти последние указания, не смотря на их малочисленность и неполноту, дают, однако, право заключать, что жизнь начальника секты скопцов в монастыре далеко была не уединенною и изолированною от общества скопцов; напротив, лжеискупитель и в монастырском уединении оказывал влияние на скопцов, находил время и способы давать приличные советы, наставления и поощрения скопцам и даже имел возможность дарить приходящих к нему разными амулетами: пряниками, пирожками, образочками и проч. Так, крестьянин Андреянов в своем донесении сообщает следующий эпизод из своей жизни, весьма важный в данном случае. У Андреянова явилось желание отправиться в Суздаль и посмотреть на место заключения скопческого искупителя. Громов, которому Андреянов высказал свое желание, с удовольствием согласился исполнить это благое желание и 5 августа, вероятно 1824 года, оба они были уже в Суздале. Здесь, рассказывает Андреянов, мы нашли до десяти человек женщин скопчих, пришедших сюда из разных сторон ранее нас; от них мы узнали, что „искупитель изволит терпеливо страдать“. На другой день по прибытии в Суздаль, продолжает Андреянов, мы были в монастыре Преображения Господня и я видел место, где сидел искупитель скопцов. Вечером того же дня мы вышли за город, но суздальская девица нагнала нас и сказала, что „искупитель приказал сказать нам, что напрасно мы торопимся уходить, что все тихо, и что отец гневается на тех, которые скоро нас выслали, присовокупляя, что не одним им досталось царство“. При этом, продолжала девица, искупитель приказал передать, что „он, отец, весел, только телом в неволе, а духом всегда на воле, с детушками, и чтобы детушки не печалились⁴⁵⁶. По показанию скопца Архипова, данному им в 1845 году, „многие скопцы ходили к искупителю в Суздаль на поклонение и получали от него волосы его и просфоры“⁴⁵⁷. О просфорах и волосах искупителя с присоединением еще черного и белого хлеба, остающегося от стола его, а также об обрезках от одежды его упоминает в своем донесении и Андреянов, как о предметах священных подарков, которыми наделял Селиванов приходивших к нему скопцов. Сам Андреянов, по его словам, прибыв в Петербург, привез с собою несколько волос с головы скопческого искупителя и обрезков от одежды его и эти вещи отдал петербургским скопцам⁴⁵⁸. В 1823 году при производстве следствия над скопцами деревни Опаликах, нижегородской губернии, один из крестьян утверждал, что скопцы принимали учение от Селиванова, ездили к нему в монастырь, получали от него финифтяные образа, пирожки, пряники и проч.⁴⁵⁹. Таким образом, из этих показаний очевидно, что Селиванов имел сношения с своими последователями, но были-ли эти сношения непосредственными – трудно что либо определенное сказать. Во всяком случае то несомненно, что Селиванов поддерживал свои сношения с обществом скопцов чрез посредство других лиц, имевших к нему постоянный доступ. Такими лицами были Матрена и Ирина Биркины– суздальские мещанки. О них, как о посредниках между Селивановым и приходившими в Суздаль скопцами, упоминает Андреянов под именем „двух девиц“⁴⁶⁰, и Будылин⁴⁶¹. К Биркиным нужно присоединить еще и монахиню Покровского монастыря Паисию, скопческую „мироносицу“.

Основатель скопческой секты умер в 1832 г. 20-го февраля. Между монастырскою братиею остался слух, что он пред смертию „оказал раскаяние в своих заблуждениях и грехах и, по долгу христианина православной Церкви, исповедан и сподоблен причастия Св. Таин“⁴⁶². Скопцы, однако, твердо убеждены, что искупитель их не умер, но еще до сих пор жив и находится, но мнению одних, в Суздале⁴⁶³, по мнению других– „в одном из городов российской империи, куда он вывезен секретно из Суздаля“⁴⁶⁴, по мнению третьих– „в землях иркутских“⁴⁶⁵.

О внутреннем и внешнем состоянии скопческой секты, в рассматриваемое нами время ее существования, весьма красноречиво свидетельствуют похождения скопца дезертира Василия Будылина. Будылин происходил из крестьян нижегородской губернии, арзамасского уезда, села Выездной Слободы. В 1816 году он сдан был в рекруты и поступил в отдельный корпус. Перешедши затем в г. Георгиевск (кавказской области, ныне терской), Будылин сошелся с рядовым скопцом Никитою Калмыковым. Последний соблазнил Будылина на оскопление и сам совершил над ним эту операцию. Узнав о преступлении, совершенном Будылиным, начальство отправило последнего в Тобольск. Дошедши до Тамбова, Будылин дальше не отправился. В Тамбове он остановился в доме скопца Онисима Николаева. Благодаря стараниям последнего и особенно другого скопца крестьянина Фомы Гаврилова, Будылин скрылся от конвойных солдат и с этого времени начались его замечательные похождения, продолжавшиеся три года, от 1825 по 1828 год. Первые две недели после совершенного побега Будылин провел в селе Атмановом Угле, моршанского уезда, в доме Фомы Гаврилова. Здесь он познакомился с двумя скопцами и двумя скопчихами, принадлежавшими к семейству Гаврилова. Из Атманова Угла Будылин отправился „для достижения тайны скопческой секты“ в село Ламки, тоже моршанского уезда. В Ламках в это время находился целый скопческий корабль, имевший главою однодворца Ивана Добрышева. Проведши в доме Добрышева два дня, Будылин отправился по направлению к Моршанску; по пути посетил село Корели, где нашел гостеприимство в доме скопца – мельника. Из Моршанска, куда Будылин прибыл из села Корели, он отправился на родину в село Выездную Слободу, нижегородской губернии. Отсюда он направил свой путь к Суздалю. Здесь Будылин встретил дружеский прием в доме Биркиных; от них, между прочим, получил разного рода подарки от лжеискупителя, содержавшегося в Спасском монастыре, состоявшие из сухариков пшеничных, баранок и др. Согласно с повелением, данным Будылину Биркиными, он, выехав из Суздаля, снова возвратился в Моршанск с тем, чтобы передать всем скопцам, проживавшим в Моршанске, данные ему подарки и сообщить им некоторые известия. Прибыв в Моршанск, Будылин остановился в доме скопца мещанина Василия Попова, от него он перешел к Тимофею Попову и т. д., пока не обошел все скопческие дома, которых находилось в Моршанске до восьми. Везде, куда ни приходил Будылин, он находил дружеский прием и доставлял необыкновенную радость всем скопцам. Из Моршанска Будылин отправился в село Русское, моршанского уезда, отсюда снова прибыл в Атманов Угол; посетил Сосновку и Ламки. Покинув моршанский уезд, Будылин переправился в козловский, где посетил скопцов села Стежок и г. Козлов. Из козловского уезда Будылин отправился в усманский уезд; здесь был в самом городе Усмани и в селе Байгоре-Чулкове⁴⁶⁶. Такие похождения Будылина продолжались до 1827 года; в этом году Будылин был задержан в козловском уезде и представлен в Козлов⁴⁶⁷. Однако, Будылину скоро удалось бежать и в 1828 году он уже находился в г. Раненбурге, рязанской губернии. Здесь, как передает сам Будылин, он старался освободить скопческую богородицу, которая находилась в раненбургском остроге⁴⁶⁸. В Раненбурге, впрочем, Будылин снова был схвачен и представлен в Моршанск для допроса. В своих показаниях, данных им 8–11 февр. 1829 года, он подробно и чистосердечно рассказал историю своих преступных похождений и указал главнейшие центры скопчества в его время. В 1831 году Будылин находился уже в Москве, где он фигурировал в качестве обвинителя московских скопцов, о которых производилось следствие еще в 1827 г. по доносу крестьянина Ильи Логинова, но почему-то было прекращено⁴⁶⁹. К несчастию, смерть, постигшая Будылина во время производства судебного следствия над скопцами, не дала ему возможности открыть все, что он знал о московских скопцах.

Странны и в высшей степени загадочны похождения Будылина – этого скопческого авантюриста! До прибытия в Тамбов вовсе неизвестный никому, Будылин вдруг становится самым близким человеком всем скопцам тамбовской, нижегородской владимирской и рязанской губерний, везде его принимают и везде ему доверяют тайны своей секты. Свидетельствуя о необыкновенной солидарности, существовавшей в данное время между скопцами, похождения Будылина не менее свидетельствуют и о том, что скопчество, раз проникнув в известную местность, уже не оставляет ее, но более и более увеличивается в объеме, заражая одно селение за другим. Действительно, живучесть скопчества поразительна. В этом факте убеждает множество судебных процессов, бывших над скопцами в данное время. Так известно, что в Москве, старинном гнезде скопчества, в период времени от 1820 по 1832 год над скопцами производилось десять судебных процессов и некоторые из них отличались баснословным количеством привлеченных к суду. Таков, напр., процесс, бывший в 1820–1829 годах, когда к следствию было привлечено семьдесят два человека. Этот процесс возбужден был по доносу крестьянина сельца Владычни, московского уезда, Ивана Матусова. Между обвиненными 72-мя лицами особенно обращали на себя внимание унтер-офицер Семен Ларионов– „пророк и учитель“ скопцов, в доме которого совершались богомоления, Ларион Подкатов и Настасья Антонова– „пророчица и учительница“ скопцов, проживавшая в доме Семена Ларионова⁴⁷⁰. Спустя два года после процесса 1820–1829 г. о московских скопцах возникло новое следствие, к которому привлечено было семьдесят пять человек. Из семидесяти пяти человек только двенадцать были известны правительству, остальные шестьдесят три человека были открыты вновь. Обвинителями московских скопцов в этот раз были крестьяне Илья Логинов и Вас. Будылин: по их оговору, особенное внимание должны были бы обратить на себя тот же Ларион Подкатов– „злоучитель и главный наставник по скопческой секте“, Иван Богдашов– такой же „злоучнтель и наставник“, в домах которых происходили богомоления скопцов и совершалась операция оскопления, далее Калмыков, Копылов и Евфимов, считавшиеся главными „мастерами“ в Москве. Впрочем, московская уголовная палата почему-то признала эти обвинения означенных лиц „не доказанными“⁴⁷¹. Прочие восемь процессов о московских скопцах менее замечательны по количеству привлеченных к следствию скопцов⁴⁷². От Москвы мало отличалась и тамбовская губерния– этот древнейший центр скопчества. Многие уезды ее, как мы уже видели, были наполнены скопцами; особенно это должно сказать относительно Моршанска. В последнем, по свидетельству Будылина, существовала даже более или менее правильно организованная фабрика скопцов, в которой производились и ассигнации и паспорты, и золотые и серебряные деньги. Управителем этой фабрики состоял Егор Плотицын, у которого был собственный дом с разными тайниками. Здесь же в Моршанске проживали главнейшие распространители скопчества: Тимофей и Ульян Поповы, Трофим Загородников, Константин Неверов, Катерина Холина и др. ⁴⁷³.

Относительно других губерний, в которые скопчество проникло также гораздо раньше рассматриваемого времени, должно заметить, что в большинстве их скопцы продолжали свое существование и по временам делались известными правительству. Так, в тульской губернии были открыты скопцы в 1823 году (числом 5) и в 1827 году (числом 2) ⁴⁷⁴; в тамбовской губернии скопчество обнаружено было в 1825 году⁴⁷⁵; в калужской– в 1828 году, когда сделались известными правительству четыре скопца, из которых один был дьячок, а трое– крестьяне⁴⁷⁶; в смоленской– в 1827 году⁴⁷⁷; в херсонской– в 1829 году⁴⁷⁸ и т. д. He исчезая в прежних местах своего существования, скопчество, в период времени от 1820 по 1832 год, проникло в новые, еще не зараженные этим ядом, губернии. Так, о таврической губернии известно, что здесь в 1829 году, как доносил исправляющий должность таврического губернатора министру внутренних дел, открыты были два скопца⁴⁷⁹. В пермской губернии, которая защищена была от скопческой заразы даже своим географическим положением, обнаружено было существование скопцов в 1825 году⁴⁸⁰. В тверской губернии, которая до этого времени, как можно судить на основании официальных данных, была свободна от скопцов, в 1832 г. обнаружилось 68 скопцов, из которых 43 человека принадлежали бежецкому уезду, остальные же 25–частию новоторжскому, частию вышневолоцкому⁴⁸¹. В псковской губернии и именно в опочекском уезде принадлежали к скопческой секте даже прапорщик и помещик, как об этом засвидетельствовало производившееся над ними в 1829 году судебное следствие⁴⁸². Наконец, относительно бессарабской области и следующих пяти губерний: слободско-украинской, екатеринославской, оренбургской, ярославской и вятской должно заметить, что здесь существование скопчества официально сделалось известным в 1826 году⁴⁸³. Итак, можно безошибочно утверждать, что к 1832 году, кажется, не существовало ни одной губернии, которая была бы совершенно свободна от скопцов; в большем или меньшем количестве они существовали везде, во всех губерниях.

К великому удивлению, даже места заключения не могли сдерживать фанатизма скопцов и их страсти к пропаганде своего физического и нравственного уродства. Так было, напр., в рассматриваемое нами время, в Соловецком монастыре.– Как уже известно нам из предыдущей истории скопчества, в 1819 году три „мнимых зачинщика“ скопчества: Кобелев, Ильин и Григорьев были отправлены из Петербурга в Соловецкий монастырь. Сюда же чрез несколько времени были присланы и другие фанатики-скопцы: мещанин Кононов, придворный лакей Семен Кобелев, штабс-капитан Борис Созонович, с которым прибыло еще двадцать человек, монах Феофан и некоторые другие. Таким образом, в Соловецком монастыре к 1824 году скопцов оказалось уже достаточное количество, которые к тому же помещены были все вместе. Конечно, правительство, отсылая скопцов в Соловецкий монастырь, равно как и в другие места, имело в ввиду нравственное исправление их; не то, однако, оказалось на самом деле, по крайней мере, на первых порах. Скопцы, пользуясь свободою в сношениях между собою, не замедлили образовать из себя „корабль“ и начать свою обычную деятельность. Во главе этого корабля стали Кононов и Созонович, особенно первый, который был душою всего скопческого общества в Соловецком монастыре. По словам Созоновича – это был человек „коварный и верный служитель диавола“; он „своими лестьми и пронырствами успел затмить умы всех скопцов богопротивнейшими заблуждениями“⁴⁸⁴. Эти „богопротивнейшие заблуждения“ суть не что иное, как учение о Селиванове, как об искупителе и о царе Петре III. Как оказывается, еще никто из скопцов, живших в Соловецком монастыре, не знал о тайнах скопчества. Кононов первый возвестил им эти истины и, конечно, нашел между слушателями полную веру своим словам. Как можно видеть из показаний скопцов, данных ими архимандриту Досифею, все они твердо были убеждены, что Селиванов был истинный искупитель мира и царь Петр Феодорович и это воззрение на Селиванова получило между ними полное и даже крайнее развитие⁴⁸⁵. Параллельно с развитием теоретического учения шло также развитие и культа. Соловецкие скопцы, не будучи стесняемы никем и ничем в своих действиях, беспрепятственно совершали свои радения и при том во всех известных их формах: и крестное, и корабельное и др.⁴⁸⁶. На этих радениях они воспевали своего батюшку искупителя и воодушевляли себя разными надеждами относительно грядущего его пришествия. В 1823 году над тринадцатью скопцами⁴⁸⁷, имевшими только „малую печать“, была произведена новая операция, состоявшая в отрезании всех половых частей или в наложении, так называемой, „царской печати“. По единогласному показанию всех соловецких скопцов, главным виновником этого нового изуверства был Семен Кононов, который и убедил их в необходимости принять последний, самый высший вид оскопления. Исполнителем же этого желания Кононова был штабс-капитан Созонович⁴⁸⁸. Тот же Созонович, по его словам, совершил оскопление и над Варфоломеем Павловым, не принадлежавшим к скопчеству и жившим в том же Соловецком монастыре в качестве столяра⁴⁸⁹. В 1824 году Созонович оскопил Овчинникова, наложив ему „царскую печать“⁴⁹⁰. Понятно, такого рода поступки скоро должны были дойти до слуха монастырского начальства, а затем и до высшего, как гражданского, так и духовного. Этому, вероятно, содействовало и дерзкое стремление скопцов распространять свое учение и уродство между монастырскими служителями и даже между монахами. Поэтому, для восстановления порядка, в 1824 году, послан был в Соловецкий монастырь новый настоятель, архимандрит Досифей Немчинов⁴⁹¹. Досифей, действительно, не только успел водворить нарушенный скопцами порядок, но весьма многих из них обратил на путь истинного раскаяния. Следствием последнего, между прочим, было множество письменных показаний скопцов, данных Досифею в разное время в 1826 и 1827 годах, на основании которых он составил небольшой экстракт об учении и обрядах скопцов, который, очевидно, тем важнее, что он был первым по этому предмету, если исключить тенденциозное и ничего не сообщающее относительно скопчества сочинение Пилецкого „О скопцах“. Так как большинство скопцов не умело писать, то за них писал и составлял показания учитель новоржевского уездного училища Василий Воскресенский, находившийся в Соловках за открытое богохульство. Более подробные и обстоятельные показания принадлежат Кудимову и Созоновичу. Обративши к православию в 1826 году Овчинникова и Кудимова, архимандрит Досифей не знал, однако, каким образом принимать их в православную Церковь. За решением этого вопроса он обратился в Св. Синод, вероятно, еще в начале 1827 года, а, быть может, и в конце 1826 года. Только в 1828 году 14 марта последовал указ Св. Синода, которым предписывалось при принятии скопцов в православную Церковь „сохранять чин тот же, который употребляется при присоединении раскольников вообще, только вместо вопроса, после первой молитвы предлагаемого, предложить три следующие: 1) веруеши ли, яко Господь наш Иисус Христос, по слову апостола Петра: „телом своим единою о гресех наших пострада“, и яко к тому не имеет нужды во иной матери и во ином рождении, и яко сей самый Иисус, вознесыйся от нас на небо, a не иной кто, паки приидет со славою судити живым и мертвым“? – „Верую“. 2) „Веруеши ли, яко не телесным отсечением удов плоти достигается царствие небесное, но верою во Христа Иисуса и духовным умерщвлением тех удов, яже суть по апостолу: блуд, нечистота, страсть, похоть злая, лихоимание“? – „Верую“. 3) „Проклинаеши ли убо ересь скопческую и вся ереси и отступства, яко истине Божией и святей православной Церкви противные“?– „Проклинаю“⁴⁹². Какая была дальнейшая история соловецких скопцов– неизвестно; только относительно Созоновича существуют некоторые отрывочные сведения. Так известно, что он был принят в православную Церковь 10 июня 1831 г., получил прощение от государя и поступил на службу в гарнизонный баталион в Архангельск прапорщиком. Терпя крайнюю бедность и не имея родственников, которые помогли бы ему, он того же 1831 года 17 июня отправил письмо к известному благотворителю того времени Василию Максимовичу Киселеву, которого убедительно просил оказать ему материальную помощь. Получил он эту помощь или нет – неизвестно⁴⁹³.

Распространяясь и увеличиваясь в числе, скопцы в данное время обнаруживали иногда крайнюю подлость, коварство и мстительность в отношении к доносителям на них. Так было поступлено, между прочим, с известным уже нам крестьянином Матусовым, сделавшим в 1820 году донос на московских скопцов. Еще не окончилось судебное следствие над оговоренными Матусовым скопцами, последний „приносит жалобу московскому генерал-губернатору Голицыну на побои от скопцов за донос его и на притеснения подкупленных скопцами чиновников московской полиции“. Сущность этой жалобы Матусова состоит в следующем. Крестьянин Семен Баранов, по наущению своего дяди Онуфрия Порохового, зазывает Ивана Матусова в дом Порохового, будто-бы для свидания с отцем его, Матусова, который приехал в этот дом. He предполагая коварных замыслов со стороны приглашающего, Матусов, действительно отправился в означенный дом и, пришедши туда, спросил: „где мой отец“? Пороховой на этот вопрос ответил: „что тебе до отца дело?... Ты от нашей секты удаляешься, а призвали тебя до того единственно: не согласишься ли дать подписку, чтобы ни на кого не доносить; а лучше бы согласился так, как у него, Федора Иванова, отрезать ствол, за что мы тебя наградим деньгами“. Озадаченный таким вопросом, Матусов в ответ на предложение сказал, что теперь поздно об этом думать, так как „дело уже производится формою суда“. В то время, как Матусов рассуждал с Пороховым, сестра последнего, Степанида Якимова, вынесла что-то „в бальзанном кувшине“ и, приговаривая: „надобно его поподчивать“, предложила напиток Матусову. Последний, догадавшись, что в этом напитке есть, вероятно, что-то недоброе, отказался от предложения и уже хотел уйти из дома. Было, однако, поздно; Матусова схватили четыре человека и начали бить. Удовлетворивши свой зверский инстинкт, скопцы пригласили квартального надзирателя Вас. Долгова, заранее ими подкупленного, который и взял с собою Матусова, с целию отвести в частный дом, пригласив при этом и Порохового. He доезжая до частного дома, квартальный надзиратель привязал покрепче арестованного Матусова и, обратившись к Пороховому, сказал: „теперь нечего тебе бояться: воля наша“. По приезде в частный дом, Матусова, по его словам, „били неоднократно“, принуждая его сказать в палате, что будто-бы он, Матусов, требовал от Порохового пятьсот рублей для подарка присутствующим 1-го департамента уездного суда⁴⁹⁴ и что, будто-бы, действительно, Пороховой, в исполнение этого требования, приносил на четвертый день в часть сто рублей ассигн. и шесть серебряных ложек. Матусов, конечно, не согласился на такое ложное показание на себя и требовал, чтобы квартальный надзиратель сообща с ним отправился в дом Порохового и взял оттуда кувшин для освидетельствования содержимой в нем жидкости. Долгов не исполнил этого законного требования и только уже на четвертый день были снаряжены для исследования всего дела два чиновника, которые, однако, по словам Матусова, „пробыли в доме Порохового самое малое время, исследования же никакого не чинили“; вместо же последнего они „Матусова посадили в холодную комнату“, донесли о нем обер-полицеймейстеру, который, не спрашивая Матусова в чем дело, „велел только остричь ему половину головы“⁴⁹⁵.

Жалоба Матусова сама по себе так проста и естественна, что не требует особых дополнительных замечаний,– и то, что описано в ней о действиях скопцов также не может, кажется, подлежать сомнению, ибо подобного рода расправа скопцов с изменниками их обществу входит как необходимый догмат в их практическую жизнь. К сожалению, нам неизвестен результат этой жалобы.

По смерти Селиванова скопцы лишилось главного своего руководителя, но они не лишились того духа, который влил в них основатель скопческой секты и который возбуждал и поддерживал их религиозный фанатизм. Твердо веруя, что Селиванов не умер, но еще жив, что он скоро должен явиться в Москву и произвести религиозно-нравственный и политический переворот, скопцы во имя этой идеи всегда распространяли и продолжают распространять физическое и нравственное уродство. Центр, где по преимуществу сосредоточивалась деятельность скопцов в данное время, нельзя с точностию определить. Основываясь на официальных данных, можно думать, что в это время как будто происходило соперничество в этом отношении между Москвой и таврическою губерниею. Относительно первой известно, что в ней, в период времени от 1832 по 1869 год, возникло пять судебных процессов о скопцах⁴⁹⁶. Так, в 1835 году московская уголовная палата разбирала дело о скопце Николае Федорове и об открытых, по его доносу, восемнадцати московских скопцах⁴⁹⁷; в 1837 году открыто было сборище скопцов в доме московского мещанина Ивана Крупчатникова⁴⁹⁸; в 1838 году судилось целое семейство скопцов, состоявшее из пяти человек, проживавшее в Сретенской части Москвы⁴⁹⁹; в 1840 году возникло дело о двадцати четырех скопцах крестьянах волоколамского уезда, села Середы⁵⁰⁰; наконец, в 1869 году снова поднят был судебный процесс о скопцах Кудриных, о которых производилось неоднократно следствие еще ранее⁵⁰¹. С другой стороны, в таврической губернии, начиная с 1861 г., скопцы постоянно открывались правительством и при том в весьма значительном количестве. Так, в 1861 году скопцы под именем „Мариамнинской секты монашествующих“ обнаружены были в Далматове, днепровского уезда. Основательницей этой секты была солдатка Мариамна Тимофеева, которая в свою очередь была совращена в скопчество Сухониным, проживавшим в Николаеве. Далее, в 1864 году существование секты скопцов обнаружено было в бердянском уезде, где главою ее состоял некто Бабанин, и в мелитопольском уезде. В последнем уезде распространение скопчества под именем „секты шалопутов“ приняло весьма широкие и опасные для всего уезда размеры. По судебному расследованию, произведенному в 1865 году, оказалось, что скопчеством заражены были следующие села: Михайловка, где существовал даже особый конец „Тимский“, исключительно населенный скопцами; Матвеевка, где открыты были 11 скопцов; Веселое, Новоивановка, Федоровка, Спасское и Новопетровка. Главными распространителями скопчества в мелитопольском уезде были: Баздырев, Яркин, Шахов, Работягов и Булгаков; фамилии некоторых из этих вожаков скопческой секты встретятся нам еще в так называемом, новоскопческом движении. Скопцы в означенных селах действовали так нагло и ожесточению, что несколько крестьянских семейств в том же 1866 году вынуждены были формально просить местное начальство, чтобы оно защитило их от скопцов, открыто вносивших свое варварство во многие семейства. Вследствие этого местное начальство прибегло к мерам чрезвычайным: оно предоставило каждому православному право наблюдать за подозрительными лицами и установило еженедельный осмотр шалопутов-скопцов⁵⁰². Меры эти, впрочем, мало имели успеха. Как увидим далее, в 70-х годах многие селения мелитопольского уезда, были наполнены скопцами не менее, как и в 60-х годах.

Кроме Москвы и таврической губернии – этих главнейших центров скопчества в рассматриваемое нами время –скопцы обнаруживали свое существование и в других губерниях. Замечательное открытие скопцов было сделано в 1834 году в Саратове. Здесь около 30-х годов организовался значительный по количеству членов скопческий корабль, имевший огромное влияние на другие корабли той же губернии. Главою этого корабля был купец Василий Иванович Панов. По своему образованию Панов был очень не далек: кроме книжного чтения – ничего не знал. Нередко случалось поэтому, что на вопросы своих единомышленников о предметах, недоступных его пониманию, он мешался, говорил темно и даже без смысла, Будучи не далеким по своему уму, однако, имел какое-то магическое влияние на своих подчиненных: все его слушались и беспрекословно исполняли его веления. Бывали примеры, что подчиненные его по целым дням и даже неделям не вкушали пищи, свято исполняя повеление своего учителя, и вследствие его такого продолжительного поста некоторые умирали даже с голоду. Питая „уважение и благоговение к Панову, саратовские скопцы возвели его даже на пьедестал божества: они называли его не иначе, как „богом“, „Иисусом Христом и Святым Духом“; этими именами, впрочем, он и сам называл себя. Кроме Панова в саратовском корабле были и другие скопцы также с значением и весом: таковы: Ларион Бекетов, дом которого, расположенный на краю города, в глубине прилегающего сада, служил „собором“ для саратовских скопцов; Ожерельев – пропагандист скопческого учения и др. На богослужебных собраниях саратовских скопцов присутствовали не только скопцы города Саратова, но и из других сел и даже губерний; так известно, что в дом Бекетова приезжали скопцы из села Дальнего Переезда, аткарского уезда, из Москвы, напр., купец Байбаков, из Самары и из Тулы.

При бездеятельности тогдашней полиции, которая даже, как свидетельствует судебное следствие над скопцами 1834 года, была в полном своем составе подкуплена скопцами, скопчество в Саратове процветало и принимало широкие размеры: оно более и более увеличивалось в своем числе. Уже в 1832 году стараниями Ожерельева был приобретен новый член общества, саратовский мещанин Курилкин. Так продолжалось до времени саратовского епископа Иакова (1832–1847 г.), который первый принял деятельные меры к скопческой секты, свившей свое гнездо в самом городе. Нужно заметить, что в Саратове еще до прибытия еписк. Иакова было образовано в 1829 году миссионерское общество, целию которого было обращение на путь истины раскольников разных толков. Главными сотрудниками этого братства были: портной Пономарев, мещанин Чеконев и купец Залетнов. Впоследствии, к этому братству присоединился и еписк. Иаков. Обращаясь с последователями разных раскольнических толков, Пономарев, между прочим, познакомился и с Василием Ивановичем Пановым, который еще до этого времени обратил свое внимание на такого набожного и благочестивого человека, каким был Пономарев. Из разговоров о разных предметах и преимущественно религиозного содержания Пономарев заметил, что его собеседник не чужд скопческих заблуждений. Так как эта догадка Пономарева все более и более подтверждалась, то он не замедлил объявить об этом еписк. Иакову. Последний обратился к тогдашнему саратовскому губернатору Переверзеву с просьбою принять надлежащие меры, к обнаружению и пресечению секты скопцов, появившейся в Саратове. Переверзев в своем отношении к преосвященному писал, что „во всей саратовской губернии скопцов нет“.

Вследствие этого еписк. Иаков обратился за советом к жандармскому полковнику Быкову, который и посоветовал ему позволить одному из членов братства вступить, конечно притворно, в общество скопцов, с целию узнать его тайны. Выбор преосвященного пал на купца Алексея Ивановича Залетнова, который после долгих колебаний и просьб преосвященного, действительно, вступил в общество скопцов, прошедши предварительно все ступени мистических испытаний обряда принятия в секту, которым подвергают скопцы всякого новичка.

Опасения Залетнова быть насильственно оскопленным со стороны скопцов побудили преосвященного и полковника Быкова присоединить к нему еще двух членов братства– купца Чекенева и мещанина Любимова, чтобы, таким образом, в случае насилия со стороны скопцов, они могли дать им отпор. Чекенев и Любимов были приняты Пановым; при этом, рассказывает Чекенев, произошло нечто чудесное и страшное. „Когда, говорит Чекенев, я стал на колена пред Пановым, прося его о приеме в их общество, я внутренне молился Богу, чтобы помог мне безвредно выйти из испытания: Панов вдруг пришел в исступление, начал часто и тяжело дышать и едва было совсем не задохнулся. Шатаясь, он упал на руки бывших возле него. Все запели хором „Христос воскресе“ и подхватили своего пророка на руки. Придя чрез несколько времени в себя, Панов сказал скопцам: „из этого человека либо выйдет великий пророк, либо от него всем нам беда будет“.

Нельзя сказать, чтобы Залетнов, Чекенев и Любимов много узнали из учения скопцов. Ни об искупителе скопцов, ни об Акулине Ивановне, ни о Шилове они не услышали ни слова. Очевидно, что Панов и другие не так скоро посвящали в тайны своего общества новых членов: требовалось много времени и нравственного искуса, чтобы поведать то, на чем собственно зиждется все скопчество. Впрочем, относительно обрядовой стороны и отчасти нравственной Залетнов, Чекенев и Любимов получили достаточные сведения, чтобы убедиться, что Панов и все его единомышленники– действительно скопцы и что религиозно-нравственные убеждения их во всяком случае далеко не православные. Таким образом, необходимо было приступить к осуществлению намеченной цели, но тут была допущена оплошность, которая едва не испортила всего дела.

Быков, узнав о существовании секты скопцов в Саратове, счел своею обязанностью донести об этом высшему начальству, испрашивая при этом разрешения захватить сектантов в одно из их собраний. Ответ на это прошение Быкова последовал не скоро; между тем, петербургские скопцы успели уже узнать о донесении Быкова и уведомить своих братьев но вере– саратовских скопцов, чтобы они „были осторожны, так как собрания их не безызвестны уже правительству“. Следствием этого было то, что иногородные члены общества немедленно разъехались по своим домам, так что саратовский губернатор Переверзев, принявший деятельные полицейские меры к разысканию скопцов вследствие последовавшего от высшего начальства предписания, ничего не мог найти. Поэтому, в ответ на предписание, Переверзев писал, что „хотя в Саратове и есть много раскольнических сект, но скопческой решительно нет, за верность чего он твердо ручается“.

Ручательство Переверзева далеко было не твердо и он скоро должен был жестоко разочароваться в своем первоначальном убеждении. Полгода, действительно, прошло, когда скопческих собраний не было; но вот, когда боязливые толки мало-по-малу стихли, скопцы приободрились. Уже к концу 1833 года, именно в начале святок, назначено было торжественное собрание в доме Бекетова, в которое должен был вступить новый член общества Родион Пономарев. Этот Пономарев, также как и три его товарища, вступил в секту но настоятельному убеждению преосвященного Иакова и полковника Быкова и по взаимному уговору последних в ночь его приема в секту должно было совершиться открытое нападение на собравшихся в доме Бекетова скопцов с целию заарестования их. То, что предполагали епископ Иаков и полковник Быков, удалось как нельзя лучше.

Ночь, избранная скопцами для их торжественного собрания, весьма благоприятствовала им: она была темная, к тому же поднялась сильная вьюга. За час до собрания Пономарев отправился к преосвященному Иакову, который, преподав ему благословение, послал его к Быкову, у которого уже все было готово. Быков, нарядив Пономарева в платье жандарма, оставил его при себе, а команду свою разделил на две части: одни – пешие, переодетые в крестьянское платье, пошли вперед, другие– конные, в своей форме, при саблях, следовали за ними поодаль. Подойдя к сборному пункту, Быков велел идти пешим вперед с переодетым Пономаревым и занять, по его указанию, все входы и выходы в дом, а конных оставил при себе, готовых явиться туда же по первому востребованию. Первый отряд тихо приблизился к дому Бекетова, покровительствуемый темнотой и непогодою. Несколько человек мгновенно перелезли чрез забор, захватили расставленных скопцами часовых, отбили ворота и заняли все выходы; другие, между тем, окружили дом. Дали знать об этом Быкову, который не замедлил прибыть сюда же с конными жандармами. По странной оплошности скопцов, двери в сени были не заперты, а занятые своим радением и песнями скопцы не слышали, что происходило вокруг дома. Поэтому, Быков и Пономарев беспрепятственно вошли в сени, а отсюда проникли и в прихожую, куда дверь тоже не была заперта и, наконец, вступили в залу. Радение было в самом разгаре; зала была ярко освещена. Само собою понятно, испуганные появлением жандармского полковника, скопцы и скопчихи бросились в разные стороны с целию скрыться. Залетнов, Чекенев и Любимов, также участвовавшие в радениях, как бы ничего не зная, в свою очередь приняли вид испуганных и, удерживая руками пророков, кричали: „помогите, родименькие, спасите нас: вот погибаем мы“! Таким образом, благодаря отчасти предусмотрительности Быкова и Пономарева, отчасти же стараниям трех означенных мнимых последователей скопческой секты, все скопцы были арестованы и отправлены в дом Быкова; их оказалось тридцать человек.

На другой день Быков донес губернатору об арестовании „каких-то странных людей“. Губернатор, узнав, что это скопцы, повелел отправить их в тюремный замок, где и было снято с них первое дознание. Хотя арестованные скопцы на допросе и признались, кто они и зачем собирались, но это признание их не имело дальнейшего хода, так как Быков снимал с них допрос без депутатов от городского общества, что, однако, требовалось как необходимое условие всякого законного дознания. Поэтому и скопцы, воспользовавшись этим промахом Быкова, чрез несколько времени отказались от своих первоначальных показаний на том основании, что будто-бы эти показания даны были ими вследствие насилий и угроз Быкова. Вследствие этого дело, само по себе ясное и очевидное, затянулось и только уже спустя четыре года окончательно было решено. По этому решению пророки, пророчицы и другие члены корабля, более других виновные, отправлены были в Сибирь. Коварство и разного рода происки скопцов– с одной стороны, недобросовестность и продажность судей– с другой, весьма вредно отозвались на главных виновниках открытия этого скопческого корабля. Чекенев и Залетнов, вследствие предписания не удаляться из Саратова, были лишены возможности бывать на ярмарках,– а это, конечно, вредно отзывалось на их торговле. Пономарев долго должен был защищаться в том, что он никогда не принадлежал к скопческой секте, а тем более не мог быть главою ее. Кроме того, он принужден был долго терпеть разного рода колкости и насмешки со стороны тех же скопцов, которые прямо говорили ему: „что голубчик? ты пришел к нам секты открывать! погоди же, мы тебя упечем“! и проч. в этом роде⁵⁰³.

Поступление многих скопцов в военную службу, по определению судебной власти⁵⁰⁴, было причиною усиления скопчества в среде военных чинов, сделавшегося особенно заметным и опасным в рассматриваемое нами время. Так, в 1839 году обер-священник армии и флотов доносил Св. Синоду, что „до него дошло тайным образом сведение о существовании в Кронштадте секты или общества, которое, по всей вероятности, есть общество скопцов и состоит из двадцати человек разного звания, но более военного, под начальством, так называемого, главного пророка, третьего ластового экипажа подпоручика Феодора Царенка“. Вследствие этого донесения немедленно была назначена особая комиссия для производства дознания о лицах, прикосновенных к обществу скопцов. Следствие вполне подтвердило слухи, дошедшие до обер-священника. 14-го апреля того же 1839 года главный командир, доносил начальнику Морского штаба, что, действительно, в Кронштадте существует „особое общество скопцов из служащих и не служащих офицеров и нижних чинов“, что „первенствующим лицом этого общества, или первым пророком, по сказанию многих, состоит третьего ластового экипажа подпоручик Царенко“. Число обнаруженных скопцов простиралось до двадцати человек. Замечательно, что большинство скопцов, хотя и указывало своих оскопителей, но почти ни один из них не старался утверждать, как обыкновенно делается скопцами в подобных случаях, что они оскоплены насильственно; большая часть из них признавалась, что оскоплены они по собственной воле и по желанию спасти свои души. Двое из обвинявшихся скопцов обнаружили редкое и замечательное убеждение в истинности и спасительности скопческого учения. Эго были музыканты Леонтьев и Котов. По единогласному признанию их, они „не намерены отстать от секты скопцов, моленье коих почитают за самое священное, и вполне уверены, что покойный император Петр III явится как Иисус Христос для спасения их. В противности чего никакие убеждения, ни самые жестокие наказания, не заставят их быть уверенными, что они заблуждаются, и когда приготовятся молитвою и постом, и будет на то воля Божия, то оскопятся, не взирая ни на какое запрещение“. Поэтому, они всегда готовы выполнять с усердием приказания начальства, никогда ни в чем не ослушаться, служить императору со всею готовностью и „до последней капли крови“, но от секты скопцов никогда не намерены отстать, „дав к тому клятвенное обещание“. По приговору военного суда, Царенко назначен был к смертной казни чрез сожжение; Данилов же, Андреев, Леонтьев и Котов– к лишению военных отличий. Прочие участники общества подверглись обыкновенному гражданскому суду⁵⁰⁵.

Еще замечательнее и опаснее было движение скопцов кавказской подвижной инвалидной роты в 1842 и 1843 годах. История образования этой роты следующая. В 1816 году велено было „всех принимаемых в рекруты отправлять, между прочим, и в Ставрополь к зачислению в войска кавказского корпуса“. Согласно с этим предписанием, всех скопцов, присланных в Ставрополь, распределили на службу в разные полки. Так было до 1822 года. К этому времени вред, происходивший от скопцов, стал весьма заметно обнаруживаться; между солдатами разных полков стали появляться примеры оскоплений, чему, очевидно, главною причиною было присутствие в этих полках скопцов. Поэтому, в 1822 году последовало особое распоряжение „об обращении главных зачинщиков скопческой секты в крепостные работы“. Местом работ для скопцов были избраны, с одной стороны, крепости Редут-Кале и Сухум-Кале, куда отправлялись скопцы из Тифлиса, а с другой – крепость Усть-Лабинская, куда посылали скопцов из Ставрополя. Впрочем, крепость Усть-Лабинская оказалась неудобною для отосланных туда скопцов; к тому же, между тамошними казачьими семействами стали появляться оскопления: поэтому еще в 1830 году скопцов из этой крепости отправили в Анапу.

Скопцы, находившиеся в крепостях Редут-Кале и Сухум-Кале употреблялись частию для работ в укреплениях по Имеретии, частию же для сплава провианта по реке Риону. Те же скопцы, которые отправлены были в Анапу, занимались устройством домов для поселян, бурением артезианского колодца и проч. В 1836 году как анапские скопцы, так и находившиеся в крепостях Сухум-Кале и Редут-Кале, были переведены в черноморский баталион. В 1838 году, по особому распоряжению императора, из всех скопцов, находившихся в этом черноморском баталионе, была сформирована особая военно-рабочая рота под № 95-м,– расположена она была в Маране, где скопцы жили в отдельных домиках по два и по три человека. Чтобы по возможности способствовать ослаблению их фанатизма и даже раскаянию в своем заблуждении, всю роту разделили на два взвода, по степени приверженности скопцов к своей секте. Те, которые оставили уже свои заблуждения, и те, которые хотя вовсе и не оставили их, но уже близки были к этому, были причислены к первому взводу; упрямые же скопцы, которые обнаруживали необыкновенное стремление пропагандировать свое учение, причислены ко второму.

До 1842 года скопцы вновь образовавшейся „подвижной инвалидной № 95-й роты“ не обнаруживали ничего особенно предосудительного; по-видимому даже фанатизм их мало-по-малу начал утихать. В этом же году из среды скопцов второго взвода выдвинулись два фанатика: Басюков Флор и Кокорев Иван, которые начали возбуждать умы прочих скопцов скорым пришествием „царя израильского Петра III“, имеющим придти, по их словам, в 1845 году. Мысль, поданная Басюковым и Кокоревым, мгновенно пронеслась по всему второму взводу и была принята скопцами с необыкновенною радостью и восторгом, при которых они готовы были даже умереть за своего грядущего царя. Управлявший скопцами полковник Брусилов опасался вредных последствий от такой проповеди для всей роты, и для предотвращения опасности полагал удалить Басюкова в дом сумасшедших, а Кокорева – в Сибирь на поселение. Опасения отчасти уже начали оправдываться. Вероятно, около этого времени, последовало от сорока трех скопцов второго взвода первое письмо к майору Пышкину. В нем скопцы излагают весьма подробно главнейший догмат своего сумасбродного учения об искупителе Петре III и его скором пришествии. „Об вере нашей и секте, так начинается это письмо, известно царю Николаю Павловичу, и кого мы признаем царем израильским, что он нас будет судить и всю вселенную и всех царей и королей, и будет он нас верных своих детушек и неверных скопцов пред всеми царями и королями в Москве, и которого мы признаем своим отцем и царем израильским, он есть Петр Третий, что царствовал в 1762 г., в том же году и скрылся от престола, пошел страдать по России“... Далее излагается известная история о том, как мнимый Петр III предлагал императору Павлу I „свое дело“, как он был принят императором Александром I, как его сослали в Суздаль, как потом Николай Павлович рассылал в Петербурге „афишки“, извещавшие о кончине в 1832 году их искупителя, хотя эта кончина на самом деле была выдумкою и ложью, так как искупитель их жив еще и теперь, чему они, скопцы, верят всею душою. Изложив, таким образом, то, что составляет, так сказать, душу их секты, скопцы заключают свое письмо: „что касается, мы брили себе лбы, и для того, как скопища нам миновать нельзя было, так и нельзя было оставить, чтобы не брить лбы, по нашему закону⁵⁰⁶. А на счет царской службы мы никогда не отказывали, готовы служить по долгу службы. А за веру и секту свою, ради любви Божией, друг за друга желаем всегда и головы положить, а ложно не жить, и в чем мы обещались Богу поруку дать, чтобы до скончания жизни не солгать“... С другой стороны, дерзость Басюкова, переходившая пределы всякого благоразумия, требовала возможно скорого удаления его из роты и вообще из той местности, чтобы, таким образом, предотвратить неминуемую опасность возгоревшегося фанатизма скопцов. 16-го августа того же 1842 года Басюков, при рапорте, подал полковнику Брусилову письмо, адресованное на имя императрицы, и при нем черный шелковый платок, и просил передать эти вещи по адресу. Письмо это читается так: „Милостивой государыне императрице Александре Николаевне супруге, от Фрола Басюкова. Нижайше кланяюсь и вручаю вам корабль трехмачтовый, и в корабле голуби, называемы Дух Св., посылаем мы Тебе в корабле Св. Дух, а писал от двух, от Ивана Кокорева и Фрола Басюкова, Саратовской губернии сын Павлов, города Хвалыни, деревни Демкино, экономический крестьянин, Иван Кокорев, тверской губернии, города Весьегонского, деревни Лобнево, господина Черткова крестьянин; при сем посылаем черной платок шелковой“. Очевидно, что приведенное письмо ничего более не доказывало, как только то, что Басюков, диктовавший это письмо, и Кокорев, писавший под диктовку, в своих заблуждениях дошли, действительно, до сумасшествия. По особому предписанию начальника штаба, генерал-майора Коцебу, их обоих велено было доставить в Тифлис, что вероятно было исполнено весьма скоро.

Между тем, письмо скопцов к майору Пышкину и их волнения и беспорядки, произведенные в это время, вызвали судебное следствие. Стороны, с которых предполагалось рассмотреть возникшее дело, намечены были первоначально в особой резолюции, неизвестно, впрочем, кому принадлежащей и потом повторены в предписании того же генерал-майора Коцебу и касались следующих пунктов: 1) „не скрывается ли между скопцами какого злоумышления? 2) не имеют ли они сношений с подобными им скопцами и не открыли ли они кому замыслов своих? 3) не имеют ли намерения и твердой воли привести в действие замыслы свои и не сделали ли к этому каких приготовлений? 4) откуда взялась у них мысль или верование, что явится блаженной памяти Петр III, и что означает имение в каждом почти доме его портрета? наконец, 5) что означает именной список скопцов, испещренный знаками луны и несколькими печатями; вообще, какой истинный смысл различных мистических бумаг, у них отобранных“? – Неизвестно, производилось ли дознание по этим пунктам и какие результаты получены были от этого дознания, если последнее производилось. Скоро, однако, стало очевидным, что удаление из роты двух главных виновников настоящих смут не прекратило зла; вместо них выдвинулись новые глашатаи скорого пришествия „царя израильского“, которые не менее своих предшественников волновали умы прочих скопцов. Это были: Степан Крюков, Федор Аксенов и Пантелей Харьковский. Вследствие этого, найдено было необходимым удалить и этих лиц из роты и отправить на поселение в Сибирь, прочих же скопцов, внимавших учению сумасбродных глашатаев, велено было наказать плетьми в присутствии баталионного командира. Впрочем, волнение и после этого не утихло. Скопцы, убежденные в правоте своего дела, вторично подали прошение полковнику Бреверну об освобождении своего „искупителя и царя“. По произведенному вновь дознанию обнаружилось, что многие из скопцов ведут уже переписку с сосланными в Сибирь: Кокоревым, Крюковым, Аксеновым и Харьковским, получают от них наставления, которые и передают прочим скопцам. Как подобное могло совершиться в столь непродолжительный период времени – в четыре месяца⁵⁰⁷,– вопрос этот трудно решить, но факт этот неотразимо свидетельствует о необыкновенной пронырливости скопцов и их удивительной изобретательности способов обделывать самые, по-видимому, трудные и сложные дела. Убедившись, таким образом, что удаление лиц, считающихся главными, не помогает делу, полковник Бреверн решился применить для потушения волнения другой способ: он предписал командиру роты по возможности переводить скопцов из второго взвода в первый, чтобы таким образом, как выражался Бреверн, „расстроить это общество скопцов”. К каким результатам привела эта новая мера, как и вообще, что стало с этою ротою скопцов – неизвестно⁵⁰⁸.

Повторявшиеся время от времени движения в среде скопцов и почти постоянно возникавшие о скопцах следственные дела вызвали стремление правительства к изучению секты скопцов. Так, в 1843 году Даль и Надеждин составили четыре записки о скопцах, которые были представлены министром внутренних дел Перовским в государственный совет и комитет министров⁵⁰⁹. Последовавшее в 1844 году замечательное открытие скопческой моленной в доме Глазунова в Петербурге дало ближайший повод к учреждению при министерстве внутр. дел особой комиссии о скопцах с целию исследования скопческой секты в религиозном, нравственном, общественном и политическом отношениях. Председателем этой комиссии был И. П. Липранди⁵¹⁰. О результатах действий учрежденной комиссии легко можно судить по сочинению Н. И. Надеждина „О скопческой ереси”, которое было плодом деятельности этой комиссии. Очевидно, что комиссия действовала энергично и с полною любовию и преданностью к своему делу. Общие выводы, сделанные комиссией на основании следственных дел о скопцах, должны были глубоко разочаровать тогдашнее правительство, которое не прочь даже было видеть в скопцах нечто православное⁵¹¹. На самом деле, как положительно доказала следственная комиссия, скопцы не только не православные, но даже и не христиане вообще и что в общественном организме они составляют язву, которую необходимо истребить с корнем.

С другой стороны, постоянно повторявшиеся следственные дела о скопцах, имевшие своим результатом сравнительно жестокие наказания виновных, побуждали последних заблаговременно и добровольно оставлять Россию и искать себе местожительства за границею. Начало таких переселений скопцов относится еще к первым годам текущего (XIX-го) столетия⁵¹² и, кажется, первая местность, где бежавшие из России скопцы нашли себе оседлость, была Румыния, именно Яссы. В Яссах скопцы существовали еще до 1830 года и пользовались совершенным спокойствием. В 1830 году над ними разразилась первая буря, имевшая своею причиною обнаружение скопцами своего фанатизма, жертвою которого сделались два румынские мальчика и один русский⁵¹³. По приговору дивана (государственного совета), скопцы присуждены были к смертной казни чрез расстреляние. Испуганные таким приговором, они разбежались в разные стороны: одни– в Валахию, другие– в Турцию, некоторые же в Россию. Незначительная часть скопцов, впрочем, осталась в Яссах. Здесь они своими ложными обещаниями быть верными сынами православной Церкви скоро примирились с правительством, обещая в то же время не производить более оскоплений ни над кем⁵¹⁴.

Понятно, обещание, данное скопцами, в самом непродолжительном времени было нарушено и уже в 1835 году ο скопцах возникло новое следствие. Результатом этого следствия было изгнание ересиархов из Ясс. Впрочем, и в этом случае часть скопцов– шестьдесят человек– благодаря могущественному покровительству русского консульства и в силу обещания точного выполнения всех условий, продиктованных румынским правительством, осталась жить по прежнему в Яссах под личиною православия. Живя в Яссах, скопцы не оставляли своего фанатизма; число их постепенно увеличивалось, с одной стороны переселенцами из России, с другой же – новыми прозелитами, вербуемыми из румын. К семидесятым годам настоящего (XIX-го) столетия число скопцов – мужчин простиралось уже до ста человек; женщин же скопчих, по предположению г. Сырку, было не менее ста пятидесяти⁵¹⁵. Те скопцы, которые подверглись изгнанию из Ясс в 1835 году, рассеялись по разным уголкам Румынии. Так, часть скопцов поселилась в Измаиле; здесь во главе скопцов стоял Григорий Яковлев, самый ревностный распространитель скопчества, бежавший из России⁵¹⁶. По случаю строгого судебного преследования, постигшего измаильских скопцов в 1859 году, несколько скопцов во главе с Григорием Яковлевым переселилось в село Николаевку, недалеко от Черного моря⁵¹⁷. Это новое поселение скопцов сделалось важным пунктом для всех скопцов как русских, так и заграничных, по тому географическому положению, которое занимала Николаевка. Будучи расположена на границах русских владений и румынских, она доставляла скопцам полную возможность вести сношения как с заграничными, так и русскими скопцами. Значение этого поселения еще более увеличивалось вследствие того, что по договору, заключенному в 1856 году между Молдавией и Россией, пограничным жителям позволено было по паспортам, взятым из волостного правления на недельный срок, переходить границу и заниматься полевыми работами. Такие билеты, между прочим, выдавались и из Николаевского волостного правления, в котором старшинами, не без происков со стороны скопцов, всегда оказывались самые фанатичные приверженцы скопчества, каким был, напр., Волошинов⁵¹⁸. Понятно, Николаевка в этом случае представляла один из выгоднейших пунктов для всех скопцов. Кроме Измаила и Николаевки, скопцы, после следствия над ними в 1835 году, появились в Бухаресте, в Галаце, Новотроицке и т. д. Везде, где они ни появлялись, число их постепенно возрастало, так что в семидесятых годах настоящего (XIX-го) столетия в Галаце, напр., оказалось до 205 скопцов, в Бухаресте – до 135-ти⁵¹⁹. Увеличение числа скопцов, по свидетельству преосвященного Мельхиседека, производилось частию на счет России, частию же на счет Румынии и смежных с нею княжеств⁵²⁰.

Таким образом, язва скопчества, проникшая первоначально в Яссы, охватила значительную часть придунайских княжеств и развитие ее грозило не меньшею опасностью для этих княжеств, чем и для России. Осмеливаясь далее пропагандировать физическое уродство между иностранцами и не прекращая совершать его над русскими подданными, скопцы, очевидно, еще более пользовались спокойствием внутри своего общества: они беспрепятственно совершали свои моления и также свободно занимались обсуждением разных пунктов теоретического учения своей секты. Плодом свободного и открытого рассуждения о разных предметах своего общества было замечательное движение скопцов, начавшееся в 1871 г. Театром этого замечательного движения был Галац, откуда оно (движение) постепенно перешло в другие местности придунайских княжеств и коснулось даже России, где окончилось громадным судебным процессом в Мелитополе.

Движение, о котором мы говорим, вызвано было, по сознанию самих скопцов, неудовлетворительным религиозно-нравственным состоянием скопцов. У последних, по замечанию Волошинова, чем ни далее, тем „все горше изменяется план истинного служения Богу, как в понятиях, так и в делах, и вместо надлежащей воздержной жизни во всем, они также, как и все языки (т. е. не скопцы), а в особенности городские скопцы любят мирскую суету“⁵²¹. Многие скопцы в надежде получить спасение чрез одно физическое оскопление мало и даже вовсе не заботились о своем внутреннем усовершенствовании. „Считая оскопление, говорит другой реформатор Евфим Куприянов, самою верною гарантиею для душевного спасения“, скопцы не заботятся об обрезании „сердечной злобы, гордости, непомерной зависти“ и т. д. ⁵²².

Таким образом, по выражению третьего реформатора, Федора Безутова, секта скопцов „разбрелась“; многие из скопцов входили в тесное общение с миром, усваивали себе мирские обычаи и стали жить уже вовсе не по-скопчески⁵²³. Естественно, такой порядок не мог нравиться фанатическим приверженцам скопческого учения. Решившись строго следовать правилам своей секты, последние плотно соединились между собою, составили из себя „святое избрание“, которое девизом своей деятельности поставило „создание веры“⁵²⁴ и проведения ее в сознание прочих скопцов, опутанных мирскою суетою.

Число членов „святого избрания“ было не велико,– всего около сорока человек. Одним из влиятельнейших членов этого „святого избрания“ был скопец Семен Куприянов – человек весьма богатый, у которого было множество скопческих роспевцов и посланий. Ему принадлежала первая мысль об установлении „святого избрания“; в его же доме происходили и совещания членов „избрания“. Правою рукою Куприянова был скопец Кузьма Федосеев Лисин, уроженец московской губернии, деревни Кнутовой. Переходя из селения в селение по обязанности портного, Лисин первоначально увлекся духоборчеством, потом молоканством и, наконец, сошедшись с скопцами Федором Мартыновым и Волошиновым, он принял от них „царскую печать“⁵²⁵. С этого времени Лисин душою и телом предался скопчеству. Поступив в число членов „избрания“, Лисин снискал себе особенное благорасположение со стороны Куприянова. Последний возлагал на Лисина большие надежды и предсказывал ему блестящую будущность. „Ты будешь древом от земли до неба, говорил Куприянов Лисину, и на этом древе многие птицы будут гнезда вить“⁵²⁶. По внешнему виду Лисин, по замечанию г. Сахарова, „решительно не производил никакого впечатления. Это – заурядная фигура крестьянина, мещанина. В нем нет ничего, что могло бы подчинить ему других“⁵²⁷. Не смотря, однако, на свою заурядную фигуру, Лисин всегда мог отстоять свои убеждения; он был, по замечанию знавшего его, „великий спорщик“; во время спора он „кричал больше всех и стучал при этом скрюченными своими пальцами, отчего был прозван „беспалым“⁵²⁸. Вследствие этого страстного стремления к спору, Лисин естественно выдвигался из среды своих товарищей, которые относились к нему с большим уважением, предполагая, конечно, в нем значительную долю ума и знаний.– Кроме Куприянова и Лисина в числе членов „святого избрания“ находились Федор Мартынов, Иван Ковалев, Василий Иванов, Картомышев и др.

Действия членов „святого избрания“ начались в конце 1871 года и продолжались до 1-го июня 1872 года. Предметом совещаний было усвоение и более полное развитие теоретического учения скопчества, но более всего рассуждали о неудовлетворительном религиозно-нравственном состоянии современной жизни скопцов. Вследствие последнего обстоятельства члены „избрания“ естественно должны были войти в соприкосновение с обществом скопцов. Бичуя пороки последнего, нападая на лицемерия и ханжество некоторых из современных скопцов, восставая против охватившей всех скопцов страсти к наживе и обогащению, члены „избрания“ указывали на себя, как на посланников самого искупителя, которые призваны исправить современную жизнь скопческого общества, и привести последнее на истинный путь спасения, от которого оно отшатнулось. „Святое избрание“, говорил Волошинов, есть дверь во спасение (для всех скопцов), как источник истинного познания и ведения, под знамением силы божией искупителя II“. „Учение святого избрания“, продолжает Волошинов, „истекает от искупителя, из сокровищницы, изъясненной в его прежнем послании к скопцам“⁵²⁹... Скопцы, однако, оставались глухи к призыву начать новую жизнь. Многие из них, не перенося порицаний со стороны членов „избрания“, с своей стороны старались отплачивать порицателям такими же и даже большими порицаниями недостатков их собственной жизни; некоторые же более раздражительные и нетерпеливые „бросались, по свидетельству Волошинова, бить избранников, чтобы уничтожить их“⁵³⁰. Таким образом, цель „избрания“ не была достигнута; нужно было изыскать другое средство, более сильное и более способное произвести религиозно-нравственный переворот в среде загрубевших скопцов. Такое средство было отыскано.

Уже в первой половине 1872 года на беседах „избранных“ в их пророчествах выходило, что „объявится искупитель-батюшка и будет у царя на виду и сядет на престоле“. Это неопределенное и смутное предчувствие некоторых скоро сбылось. 1-го июня 1872 года на кургане, близ Галаца, объявился в лице Лисина „второй искупитель и царь Петр III Феодорович“⁵³¹. По словам самого Лисина, он по своему „божеству“ выше первого Иисуса Христа, так как первый Иисус Христос только страдал, а он пришел прославиться; по человечеству же– он выше царствующего государя, так как последний приходится ему по духу сын⁵³². Первыми исповедниками этого второго скопческого лжеискупителя и лжецаря были – Ковалев и Иванов, которые лично были свидетелями религиозного и политического самозванства Лисина, из которых Ковалев тут же посвящен был Лисиным в достоинство Иоанна Богослова⁵³³, а Иванов в достоинство Василия Великого. К двум названным лицам впоследствии присоединились Картомышев, изображавший собою Григория Богослова и Илию пророка, Куприянов и некоторые другие члены „святого избрания“. Мало-по-малу, весть о появлении „второго искупителя и царя“ стала распространяться и между рядовыми скопцами, не принадлежавшими к малочисленному кружку „святого избрания“.

Прежде всех, как и следовало ожидать, последователями нового самозванца были переселенцы-скопцы. Из последних не только галацкие, но и бессарабские скопцы, уверовав во вновь открывшегося искупителя, не замедлили доказать эту свою веру в него целым рядом действий: благоговея пред ним, некоторые брали грязное его белье и обходились с ним, как со святыней; другие же, в порыве религиозного фанатизма, рвали на себе волосы, ходили по колючкам, утверждая, что они идут по стопам Спасителя. Религиозному торжеству не было конца; ежедневно совершались молитвы и радения. Но тогда как одни из названных скопцов искренно торжествовали, другие, скептически отнесшиеся к новому самозванцу, не замедлили поднять целую бурю протестов против приверженцев Лисина, стараясь по возможности очернить последнего и наложить на него клеймо самозванца и человека сумасшедшего. Раздор между приверженцами Лисина и его противниками до того усилился, что потребовалось даже вмешательство галацкой полиции; последняя арестовала некоторых из приверженцев Лисина, но скоро отпустила.– К торжествующим переселенцам-скопцам весьма скоро присоединились и русские скопцы, которые уведомлены были первоначально о появлении нового искупителя чрез особых „посланников“, разосланных самим Лисиным. Эти „посланники“, по приказанию Лисина, должны были везде, во время радений, читать прокламации, извещавшие о разных обстоятельствах нового объявления искупителя и царя. Вслед за „посланниками“ не замедлил явиться в Россию и сам Лисин. Первая его поездка в Россию была совершена немедленно по объявлении себя искупителем и имела своею целию разведать о настроении русских скопцов относительно появления искупителя. Вторая и третья– были совершены несколько позднее и сопровождались полным торжеством Лисина. Первая местность, где Лисин был признан „искупителем-батюшкой“, был город Николаев.

Здесь, в доме скопца Давидова, Лисин торжественно, во время радения, назвал Ковалева, своего спутника, „Иоанном Богословом“, а себя– „искупителем“; Давидову велел принять „чистоту“ и докончить строящуюся землянку, в которой предполагалось устроить скопческий „собор“. Николаевские скопцы, впрочем, обнаружили некоторое сомнение относительно достоинства Лисина и поэтому решились отправить в Галац пророчицу Феклу Фокину с целию навести справку относительно Лисина. Справки дали самые благоприятные для Лисина результаты; в Галаце Фокиной объявили, что, действительно, недавно, на горе „Сионе“, объявился искупитель в лице Лисина и что он уехал к „явному царю“. Таким образом, николаевские скопцы должны были успокоиться относительно Лисина.– Несколько труднее, но зато важнее по последствиям было признание Лисина за „искупителя“ в селении Матвеевке, где в это время существовали два самостоятельных корабля, враждебно относившихся один к другому. В Первом из них всеми делами заправляла Евфросинья Яркина; в этом корабле оскопление считалось делом не обязательным. Во втором – главное управление принадлежало Баздыревой; здесь, напротив, оскопление считалось обязательным. Прибыв в Матвеевку, Лисин остановился в доме Работягова, принадлежавшего к кораблю Яркиной. Хотя в этом доме, равно как и в доме Яркиной, уже давно, благодаря „посланникам“ Лисина, проповедывалось во время радений, что „искупитель явился“ и идет „перебирать пророков и возобновить скопчество“ и хотя, далее, указывали даже и признаки, откуда должно ожидать пришествия „искупителя“, и именно– „с западной стороны“, однако Лисин не вдруг решился объявить себя „искупителем“, опасаясь, конечно, потерпеть неудачу. Он решился сначала войти в роль миротворца между двумя враждовавшими кораблями. В своем предприятии Лисин достиг блестящего успеха, хотя и не вдруг. Упрочив свое положение, он приступил теперь к осуществлению главной цели своей поездки сюда. Первоначально он высказывался о себе двусмысленно и неопределенно; говорил, напр., „что настало уже время, что ни с чем нельзя скрыться“, называл кого-то „пастырем“ и прибавлял к этому, что „за границей объявился искупитель при двух лицах“ и проч. He ограничиваясь словами, Лисин решился обнаружить свою власть и на самом деле. Проживая в доме Латышевых, Лисин в знак своего благорасположения к одной из дочерей Латышева возвел последнюю во время своего пророчества в звание пророчицы. Такое самовольство Лисина возбудило против него сильное недовольство со стороны Яркиной, которая даже готова была совершенно разойтись с ним. Впрочем, Яркина ограничилась только тем, что во время богомоления в доме Рослякова мимоходом упрекнула Лисина, что он вмешивается не в свое дело. Но Лисин чувствовал себя в этот раз настолько сильным и независимым, что на упрек Яркиной ответил таким же упреком, говоря, что ей самой давно бы следовало позаботиться об утверждении в звании пророчицы дочери Латышева, так как „людям не с кем молиться“. Мало того, Лисин даже высказал Яркиной, что роль ее оканчивается, что теперь наступило иное время, когда не учители будут распоряжаться божеством, а само божество будет распоряжаться учителями, что теперь начинается „избрание“, в которое и она должна войти, если не желает быть отверженной от общества скопцов. Еще не успела Яркина переварить такого неожиданного сюрприза от Лисина, она сделалась свидетельницей нового загадочного и в то же время неожиданного обстоятельства. В дом Рослякова прибыли гости: Варвара Баздырева, Прасковья Бураковская, Иван Петров и др. Лишь только они вошли в дом Рослякова и увидели Лисина, тотчас бросились на колена пред последним и, полные восторга, воскликнули: „здравствуй, государь-батюшка! Благодарим Бога, что привелось увидеться“. Неожиданность этой сцены и в особенности наименование Лисина „государем-батюшкой“ должны были произвести сильное впечатление на присутствующих, не исключая, конечно, и самой Яркиной. Последняя, убежденная в том, что Лисин– не простой человек, что он „искупитель-батюшка“, который должен соединить во едино всех детушек, поспешила признать Лисина „вторым искупителем“. За Яркиною последовали Баздырева, Латышевы, Росляковы и некоторые из соседнего селения Федоровки. Таким образом, в Матвеевке Лисин, после продолжительного выжидания, признан был, наконец, „искупителем“. Вслед за скопцами этого села стали признавать Лисина в достоинстве „искупителя“ скопцы и других местностей; так было, напр., в селах: Федоровке, Тимашовке, Михайловке, Большом Токмаке и в городах: Мелитополе и Бердянске⁵³⁴.

Успех, очевидно, был полный. Вообразив, что время торжества скопчества наступило, что теперь следует произвести страшный суд, Лисин решился отправиться к „явному царю“. Взяв с собою Ивана Ковалева, Григория Картомышева и двух женщин, Лисин из Бердянска направил свой путь по направлению к Москве с тем, чтобы отсюда ехать в Петербург и представиться лично императору. Веря искренно в возможность осуществления задуманного намерения, Лисин говорил детушкам: „провожайте меня с радостью а не с унынием⁵³⁵. Лисин был уже в воронежской губернии, но тут случилось то, чего он никак не ожидал: его вместе с товарищами арестовали и отправили в бирючинский острог. Началось судебное следствие о Лисине; к этому следствию было привлечено сто тридцать шесть человек. При допросах скопцы оказали замечательную преданность Лисину и его учению. Они, не смотря на увещания и разоблачения сумасбродства учения, исповедуемого ими, твердо и непоколебимо стояли за истину своего учения и даже не стеснялись высказывать эту свою веру публично пред судьями. Таков был, напр., Картомышев. Он, выслушав резолюцию суда, стал на колена пред Лисиным, перекрестился обеими руками, поклонился пред ним до земли и произнес: „прости мя, господи! Согрешил я, окаянный! Помяни мя, егда приидеши во царствии твоем“⁵³⁶! Судебное следствие продолжалось до 1876 года. Суд приговорил Лисина к каторжным работам на шесть лет; прочие хотя были назначены к такой же работе, но суд решил ходатайствовать о замене этого наказания ссылкою в Сибирь на поселение⁵³⁷.

Говоря о последнем движении в современном скопчестве, представителем которого (движения) был Лисин, г. Забелин, между прочим, выражается: „скопчество в последнее время стряхнуло с себя свою отвратительную внешность (разумеется физическое оскопление) и поэтому, естественно, может сделаться весьма заманчивым для простых людей с настроением к подвижнической жизни и к сверхъестественным видениям и вдохновениям⁵³⁸. Ту же мысль об уничтожении или, по крайней мере, об ограничении обязательности физического оскопления, введенного будто-бы новоскопчеством, выражает еписк. Гурий в своей брошюре „О скопческом учении по последним о нем известиям“ (5 стр.) и неизвестный автор заметки, помещенной в журнале „Истина“⁵³⁹. Нам кажется, что такое мнение несправедливо по отношению к новоскопчеству и в частности к Лисину. Волошинов, один из представителей новоскопчества, в своем показании говорит об оскоплении следующее: „в число воздержанной и самоотверженной жизни должно входить и оскопление, как внесенное Иисусом Христом в Священное Писание, в XIX главу евангелия от Матфея. И Сам Иисус Христос и апостолы подверглись оскоплению, и все люди– долго-ли, коротко-ли– будут получать спасение душ или прямой переход в этот неприступный свет или рай чрез вышеозначенное самоотвержение или оскопление“⁵⁴⁰. Ту же мысль, хотя, впрочем, с ограничением, проводит Волошинов и в своем „объяснении“⁵⁴¹. О Лисине известно, что он дважды побуждал Давидова принять „чистоту“ и при том с укором за медленность исполнения этой важной обязанности⁵⁴². Таким образом, новоскопчество в лице своих представителей отнюдь не исключает обязательности физического оскопления. Один из самых крайних отрицателей современного порядка в скопческом обществе Евфим Куприянов, нападая на физическое оскопление, не отрицает, однако, его, но требует, чтобы оно совершалось благоразумно, и сопровождалось „духовным оскоплением“⁵⁴³. Итак, по нашему мнению, новоскопчество нельзя еще считать признаком новой жизни скопцов, отличной от прежней; оскопление и в новоскопчестве считается таким же догматом, каким оно считалось и считается у всех вообще скопцов. Не считая новоскопчество поворотною точкою в этом направлении, мы считаем его поворотом к хлыстовщине в развитии некоторых пунктов догматического учения. Об этом повороте современного скопчества к хлыстовщине мы скажем при изложении догматического учения скопцов.

Почти одновременно с движением русских скопцов, происходившим в Румынии и весьма сильно отразившимся на таврических скопцах, в разных губерниях России скопцы продолжали свою преступную деятельность и по временам делались известными правительству. В 1868 году были преданы суду два скопца– отец с сыном – крестьяне калужской губернии, лихвинского уезда⁵⁴⁴. Но особенно несчастлив был для скопцов 1869-й год. В этом году, кроме упомянутого нами дела о московских купцах Кудриных, происходил замечательный процесс о моршанских скопцах, наделавший в свое время много шума как в обществе, так и в литературе. Главным лицом в этом процессе, обратившим на себя общее внимание, был моршанский купец Максим Кузьмин Плотицын. В его доме арестованы были девять женщин, изуверски изуродованных; тут же найдено было много разных портретов обожаемых скопцами лиц и проч. В доме же Плотицына, в особой потаенной кладовой, отысканы были груды золота и серебра, преимущественно екатерининского чекана; здесь же найдено было около 10 мил. руб. серебр. билетами коммерческого банка. Ходил слух, хотя и не доказанный вполне, что вся эта огромная сумма денег составляла „общественный капитал“ скопцов, которым они всегда связывали и связывают руки правительству⁵⁴⁵. Суд над Плотицыным и прочими, привлеченными по этому делу, окончился в том же 1869 году. Далее, в Белгороде, курской губернии, привлечено было к следствию сто скопцов; из них только 33 человека подверглись наказанию, остальные же, по неимению признаков оскопления, отпущены на свободу⁵⁴⁶. В тульской губернии, в дер. Воронцах, белевского уезда, привлечены были к суду и подверглись законному наказанию пять скопцов⁵⁴⁷. Наконец, в петербургском военно-окружном суде разбиралось дело о самооскоплении рядового иркутского пехотного полка Юганова⁵⁴⁸.– В 1870 году, по словам „Судебного Вестника“, стало замечаться особенно быстрое распространение скопчества между лютеранами, проживавшими в разных уездах петербургской губернии⁵⁴⁹.– В 1871 г. были заарестованы и преданы суду сто скопцов в мещовском уезде, калужской губернии. В этом же году судебное следствие обнаружило существование скопцов в значительном количестве в козельском уезде той же губернии. При этом дознано было, что козельские скопцы находились в сношении со скопцами следующих 17-ти губерний: пермской, вологодской, тульской, орловской, смоленской, тверской, рязанской, московской, нижегородской, воронежской, с.-петербургской, херсонской, екатеринославской, курской, тобольской, томской и якутской⁵⁵⁰. Факт этот в высшей степени замечательный; он неотразимо свидетельствует о необыкновенной живучести скопчества и значительной его распространенности в данное время.– В 1873 г. судились 17-ть скопцов в московском окружном суде; из них особенно замечательны: Меньшутин, Сигитов, Соболев и др.⁵⁵¹.– В 1874 г. подверглись судебному преследованию скопцы уфимской губернии, где в одном златоустовском уезде их привлечено было к суду до 90 человек, да в стерлитамакском уезде их существовало не малое количество⁵⁵². Далее, в этом же году производилось в казанском окружном суде замечательное следствие над 14 скопцами, из которых особенное внимание на себя обратили: отставной штабс-капитан Неверов, казанский скопец Семен Алексеев, скопцы саратовские Бекетовы, пензенские– Плошкины, Дмитриевы и Сидорина⁵⁵³. Наконец, в том же 1874 г. разбиралось дело о трех скопцах в кронштадтском окружном суде⁵⁵⁴.– В 1876 г. возникло новое судебное следствие над скопцами деревни Ахлебиновки, пензенской губернии и уезда, о которых производилось следствие еще в 1867 г., когда 11-ть скопцов сосланы были в Сибирь; теперь же к следствию привлечено было три скопца и одна скопчиха, которые и подверглись законному наказанию⁵⁵⁵.

Скопцы не перестают обращать на себя внимание общества и правительства даже в самое ближайшее к нам время. По известию газеты „Неделя“, в 1879 году самарский окружной суд рассматривал обвинение 13-ти скопцов, возрастом от 50-ти до 16-ти лет⁵⁵⁶. По сообщению газеты „Голос“, в июне того же 1879 г. в лавровской волости, орловской губернии и уезда, были задержаны 23 скопца. Все они, как оказалось по следствию, имели намерение переселиться в Яссы, к чему они сделали уже некоторые приготовления⁵⁵⁷. Таким образом, не уничтожаясь в пределах русского государства, скопчество продолжает заносить свою заразу и за границу. Наконец, по словам „Саратовского Дневника“, в Саратове дом Бекетова служит и в настоящее время местом богослужебных собраний скопцов. Во главе последних стоят четыре сестры Бекетовых: Авдотья, Пелагея, Прасковья и Дарья. Эти „девственные сестрички“ успешно распространяют скопчество как в Саратове, так и в его окрестностях. В конце 1880 года они успели оскопить обер-офицерскую дочь Анну Дмитриеву Бахтиарову, прибегнув к насилию. По описанию корреспондента, оскопление Бахтиаровой произошло таким образом. Бахтиарова, будучи знакома с Бекетовыми, часто ходила к ним в дом. Бекетовы уже давно убеждали ее оскопиться, предлагая даже денег, но Бахтиарова не соглашалась. Наконец, в одно из таких посещений Бекетовы предложили, между прочим, Бахтиаровой понюхать из пузырька. Лишь только Бахтиарова понюхала– она была уже без памяти. В это-то время ее и оскопили, вырезав, как говорила сама Бахтиарова, „железку“ из-под груди. Вещество, находившееся в пузырьке, оказалось „морфием“⁵⁵⁸.