У Господнего крыльца

Рассказывают, что в ночь на 1 января 1908 года Иоанну Кронштадтскому приснился необыкновенный сон...

Закончив вечернюю молитву, он присел к столу отдохнуть. Вдруг послышался легкий шум. Кто-то легко коснулся правого плеча, и раздался ласковый голос:

– Встань, раб Божий Иван, пойдем со мною!

Иоанн Кронштадтский оглянулся.

Дивный старец стоял пред ним – бледный, с сединами, в мантии, в левой руке четки. Смотрел он сурово, но глаза были ласковыми, добрыми.

Старец перекрестил отца Иоанна, и ему сразу сделалось легко и радостно. Он тоже перекрестился.

А дивный старец указал на западную стену кельи, и отец Иоанн Кронштадтский увидел на ней даты, начертанные посохом старца: 1914 год... 1917 год... 1922 год...

Потом дивный старец – стены не стало – вывел отца Иоанна Кронштадтского в зеленое поле, покрытое миллионами крестов. Кресты были малые и большие, деревянные, каменные, железные, медные, серебряные и золотые.

– Что это за кресты? – спросил отец Иоанн.

– Это те, – ответил старец, – которые за Христа и за Слово Божие пострадали...

И реки крови увидел отец Иоанн, текущие в море, красное от крови.

– Что это крови так много пролито? – спросил он.

– Это христианская кровь... – ответил старец...

– Как же зовут тебя, чудный старче? – спросил Иоанн Кронштадтский. – Назови свое имя святое, святый Отче!

– Серафим... – тихо и мягко ответил старец. – Запиши и не забудь, ради Христа, все, что видел...

И вот через шесть лет пришел грозный 1914 год, началась первая мировая война, и полилась кровь...

И наступил 1917 год с двумя революциями, которые почему-то называют сейчас русскими, и еще гуще полилась кровь, но и это было только начало.

И была гражданская война, и в каждом городе, в каждом селе, в каждой деревеньке щедро текла кровь, и так день за днем, месяц за месяцем, год за годом. И тогда перестала рожать земля, беспощадное солнце сжигало поля в хлеборобных губерниях, и пришел голод и, как в первохристианские века, воздвигли власти страшные и злые гонения на православную церковь.

И было это в 1922 году от Рождества Христова...

События развивались стремительно и, на первый взгляд, непостижимо и непредсказуемо...

16 февраля 1922 года ВЦИК принял Постановление об изъятии церковных ценностей для помощи голодающим, а уже на следующий день Бюро Петроградского губкома РКП(б) решило провести кампанию по изъятию «с особой осторожностью и тактом».

Если мы перелистаем подшивку «Петроградской правды» – газеты, проводившей линию Г.Е. Зиновьева, то увидим, что в слова «особая осторожность» помощники Григория Евсеевича вкладывали какой-то свой трудноуловимый смысл.

Может показаться, что еще в конце 1921 года товарищ Зиновьев ничего не знал о предстоящей кампании. На торжественном заседании Петросовета под Новый год он говорил о перспективах мировой революции, а о голоде упомянул между делом.

– Общее впечатление такое, что при всей нашей нищете мы все же сделали больше, чем могли... – сказал он.

Интересно, что в «Петроградской правде» рядом с изложением речи товарища Зиновьева крупным шрифтом набрано сообщение: «Президент Северо-Американских Соединенных Штатов пожертвовал 36 миллионов пудов хлеба для голодающих Поволжья».

Если вспомнить, что Помгол¹ на 1 февраля собрал чуть больше трех миллионов пудов продуктовых пожертвований, сообщение выглядело воистину сенсационным. Тридцатью шестью миллионами пудов хлеба, организовав доставку, можно было закрыть проблему поволжского голода.

Однако уже в ближайших номерах тон газеты меняется.

Напечатанная 10 января статья «Мертвецы зашевелились», завершалась таким пассажем: «Если кто и виноват в голоде и разрухе России, то это церковно-монархический блок, который в течение веков “опекался” над трудящимися России, принуждая их к смирению, терпению и молитве, и ничего не делал, чтобы улучшить обработку земли и повышать производительность труда в промышленности».

Автор, скрывшийся за инициалами «И. П-ч», хотя и не совсем хорошо владел русским языком, но дело свое, безусловно, знал. И, безусловно, статья появилась не случайно. Начиналась кампания...

Обратим внимание на некоторые ее черты. С одной стороны, резко увеличилось число материалов об ужасе голода в Поволжье. Причем – это очень важно! – объективной картины авторам уже не доставало. Материалы наполняются истерическим криком, извергаемым с плохо скрываемым одесским акцентом: «Рабочий! Помни о голодающем Поволжье! Слушайте, какие ужасы голода, и спешите на помощь! Как они страдают! Дети грызут ручки...»²

Другая линия – постоянные нападки на Церковь. Мысль публицистов газеты как бы все время бьется в напряженном раздумьи. По отдельным полунамекам уже понятно, что выход есть... Еще немного, еще чуть-чуть и он будет найден...

Предчувствия не обманывают читателя.

«Л.Н.» – автор статьи «Хлеб из золота» делает поразительное открытие. Хлеб можно купить на Западе! Но Запад требует золота! Советская Россия, как скупой рыцарь, трясется над каждой золотой бляшкой!...

– И в то же время мы окружены золотом, бриллиантами, алмазами, рубинами, сапфирами, серебром! – восклицает Л.Н. – Где же эти богатства?

Ну, конечно, в православных храмах...

И как тут не вздохнуть, как не посетовать: «Житейская правда оскорблена. Никола-Угодник, Иоанн Воин, Федор Стратилат купаются в золоте и роскоши, а Николаи, Иваны, Федоры дохнут, как мухи».³

А вот и вершина газетной кампании – огромная, публикуемая с продолжениями, статья Мих. Горева «Голод». Подзаголовок – «Золото для спасения голодающих есть: оно – в православных храмах».

Как известно, за псевдонимом Мих. Горев скрывался бывший священник Галкин, человек из окружения знаменитого Григория Распутина. Статья этого священника-расстриги – венец грязной газетной кампании.

«За несколько веков, – утверждает Горев-Галкин, – церковь скопила немыслимое количество золотых и серебряных ценностей. К примеру, возьмем одну только подмосковную Сергиевскую лавру. В Троицком соборе пятиярусный иконостас обложен серебром. Два других иконостаса в середине собора тоже обложены серебром. В алтаре устроена серебряная “сень”. Серебра в ней, как показывает подпись, более шести с половиной пудов, чистого золота три фунта 49 золотников. На самом престоле тяжелая сереброкованая одежда с рельефными изображениями. За престолом серебряный семисвечник, веса в нем два пуда. Между семисвечником и престолом – дарохранительница в виде “сионской гробницы”. Веса: 9 фунтов золота и 22 фунта серебра. На образе Троицы золотая тяжелая риза со множеством драгоценных камней. На ризе – цепь золотая царя Ивана Васильевича, да 120 золотых на серебряной проволоке. В соборе серебряная рака с сенью на четырех столбах. Весит рака более 25 пудов. Огромное, сплошь серебряное паникадило весит около 5 пудов. Три других паникадила и все лампады в Троицком соборе тоже серебряные. Кованые серебряные, местами золоченые “царские врата” в Никоновской церкви весят более 4-х пудов. Одни только 9 серебряных лампад в Успенском соборе весят более 3-х пудов».

Говорят, что во времена близости с Распутиным, Горев-Галкин частенько бывал бит старцем.

– Какой ты поп? – таская Галкина за волосы, говаривал Григорий Ефимович. – Торгаш из Одессы ты, а не поп.

Насколько верен анекдот, судить трудно. Однако, читая статью Горева-Галкина, почему-то вспоминаешь эту байку как некий исторический факт.

Такое ощущение, что сквозь грязноватый газетный шрифт проступают завистливые, все замечающие, все подсчитывающие глаза бывшего священника. Вроде и нет в статье ни одного грубого слова, а кажется, словно тебя всего в грязи вывозили.

Удивительно черной должна быть душа человека, который за блеском золота и мерцанием серебра сумел не увидеть мощи святого Сергия Радонежского, «Троицу» Андрея Рублева... Даже очень плохому православному немыслимо пересчитать эти святыни в фунтах золота и пудах серебра.

Статья «Голод», безусловно, выдающееся произведение, если рассматривать ее как пример саморазоблачения подобных Гореву-Галкину деятелей.

Вероятно, точно также кружились от подсчета немыслимых сокровищ Русской Православной Церкви головы Троцкого, Бухарина, и самого Владимира Ильича...

С пеною на губах спорили они, по чьему ведомству пустить награбленное. Победил тогда Лев Давидович. Ему непосредственно и было поручено провести изъятие.

Историки почему-то не обращают внимания на тот факт, что именно накануне этой кампании Троцкий отдал приказ о введении единой формы одежды в РККА. Начинать заново переодевать многомиллионную армию в то время, когда в Поволжье, действительно, вымирали целыми деревнями, только Лев Давидович и мог. Ну, а его микроскопический собрат Горев-Галкин, охваченный азартом жадного подсчета, выдал в конце своего труда истинный перл.

«У нас в России 4 лавры! – пишет он. – 700–800 богатейших монастырей и более 60 000 соборных, кладбищенских, приходских и домовых церквей. Подсчитано, что, если собрать все церковные ценности и нагрузить ими поезд, этот поезд протянулся бы на 7 верст!».⁴

Образ, воистину, сатанинский.

И сейчас, встречая на плакатах той поры изображение черного поезда, спешащего якобы к голодающим Поволжья, вспомним, что художники изображали не вагоны с зерном, а вагоны с церковными ценностями.

Газетная кампания велась очень цинично и очень умело.

Не успели завершить публикацию статьи Горева-Галкина, как посыпались отклики: «Не коммунисты, не социалисты, а просто ходоки от голодных крестьян Симбирской губернии Фомичев, Качалов и Денисов в своей жуткой слезнице пишут: в русских церквях и монастырях лежит без движения обильное множество разных драгоценностей, совсем ненужных для обрядов богослужения. Мы просим от имени стонущего в муках голодного народа кликнуть клич ко всем верующим христианам и русскому православному духовенству отдать на борьбу с голодом все то золото, бриллианты и другую церковную утварь, которая не требуется в богослужении, а служит красивой роскошью в церквях».

Итак... Весь январь и февраль 1922 года газеты из номера в номер расписывают ужасы голода в Поволжье и немыслимые богатства православных церквей, которые, чтобы спасти голодающих, необходимо немедленно изъять и продать. Повторяю, что делается это очень умело и очень цинично. И одновременно с этим, периодически в газетах появляются другие, весьма странные сообщения.

«На текущий счет Губкомиссии Помгол на 1 февраля поступило денежных пожертвований 6 082 974 301 рубль. На помощь Татреспублике израсходовано 3 512 742 035 рубля. На помощь Башреспублике – 350 000 000 р. На помощь местным беженцам – 435 000 000 р. На 1 февраля денежных пожертвований осталось 782 518 266 р.»⁵

Не нужно быть великим математиком, чтобы, проведя сложение и вычитание, убедиться: неведомо куда исчезли 1 303 714 000 рублей.

Одну такую заметку можно объяснить недосмотром редактора. Но вот, буквально через несколько дней, другая...

«В президиуме ЦК Помгол ВЦИК. По вопросу об общественной помощи голодающим тов. Винокуров привел следующие цифровые данные. Получено продуктовых пожертвований на 1 февраля сего года 3 328 471 пуд. Отправлено в голодные места – 1 535 650 пудов. Осталось в голодающих местах – 329 721 пуд. Еще не отправлено – 551 000 пудов».⁶

Опять-таки складываем, вычитаем и обнаруживаем: неведомо куда исчез почти миллион пудов пожертвованных продуктов. Загадочная арифметика...

Еще более загадочно, почему она выносится на страницы строго контролируемой партийной газеты. Пока в порядке гипотезы выскажем мысль, что недоверие к распределению пожертвований Помголом сеялось не по недосмотру, а с вполне определенной целью – усилить вражду и подозрительность во всем народе...

Вот так «с особой осторожностью и тактом» и развивалась газетная кампания накануне публикации Постановления ВЦИК об изъятии церковных ценностей для оказания помощи голодающим.

Принято это постановление было 16 февраля, а опубликовано в «Петроградской правде» только 19-го. Задержка с публикацией вроде бы и не заслуживает внимания, но ежели так точно организовывалась вся кампания, то и этому промедлению должно найтись объяснение.

И, действительно, 18 февраля «Петроградская правда» напечатала обращение священника Введенского к верующим, озаглавленное «Церковь и голод».

«С Поволжья приходят кошмарные вести, – писал будущий архипастырь обновленчества. – Жуть охватывает душу: в безумии голода матери убивают детей и пожирают трупики...

Плачет сердце слезами кровавыми...

Плачет сердце над ними, далекими, умирающими, забытыми. Кем забытыми? Христианским миром...

Я, христианский священник, бросаю это обвинение всему христианскому миру!».

Когда говорится о массовых страданиях людей, не принято обращать внимание на стиль. Однако сейчас, семьдесят пять лет спустя, зная, кем оказался автор этой статьи, нарушим правило и вглядимся, как она написана.

Первым делом бросается в глаза удивительная схожесть стилей А.И. Введенского и штатных публицистов «Петроградской правды». Та же истеричность, те же картинные рыдания. Сравните детей, которые «грызут ручки!» в «Петроградской правде» за 9 февраля, и матерей, которые убивают своих детей, чтобы съесть их «трупики».

Да... Случаи людоедства, действительно, были в Поволжье, но авторам «Петроградской правды» уже недостаточно этого ужаса. Им нужны дети – «самоеды», матери – «детоедцы». Нужно не изображение страдания, способное вызвать сочувствие в любом сердце, а нечто совсем противоестественное, ошеломляющее читателей, заставляющее потерять контроль над собой.

И каким диссонансом рядом со строками об озверевших матерях, пожирающих своих детей, звучат пассажи: «Плачет сердце над ними, далекими, умирающими, забытыми». Воистину, как уже сказано было в «Петроградской правде», «жуткая слезница» получается.

Нормальный человек не может не сочувствовать чужому горю. Если даже очерствело сердце, человек сохраняет равнодушие.

Но смаковать чужое горе – это уже не вполне человеческое занятие.

Впрочем, ведь и бросить обвинение сразу «всему христианскому миру» – тоже занятие не человеческое, а сатанинское.

Александр Иванович Введенский – один из главных персонажей нашего повествования, и нам нужно поближе познакомиться с ним.

В прекрасной монографии «Очерки по истории русской церковной смуты», авторы которой А.Левитин-Краснов и В.Шавров весьма сочувственно относятся к Александру Ивановичу, дается такой портрет вождя обновленчества:

«Он родился в городе Витебске 30 августа 1889 года в семье учителя латинского языка, вскоре ставшего директором гимназии. В честь Александра Невского, память которого празднуется в этот день, новорожденный назван был Александром. Будущий вождь обновленческого раскола был обладателем не совсем обычной родословной. Его дед Андрей был псаломщиком Новгородской епархии; по слухам, он был крещеным евреем из кантонистов. Человек порывистый и необузданный, Андрей к концу жизни стал горьким пьяницей и погиб при переходе ранней весной через Волхов...

Его сын Иван Андреевич Введенский получил от своего отца противоречивое наследство: духовную фамилию Введенский и ярко выраженную иудейскую внешность; необузданно пылкий нрав и блестящие способности. Окончив Духовную семинарию, сын сельского псаломщика поступил на филологический факультет Петербургского университета, и затем надел вицмундир гимназического учителя...

Мать будущего обновленческого первоиерарха Зинаида Саввишна была обыкновенной провинциальной дамой среднего буржуазного круга, незлой и неглупой. Быт семьи директора Витебской гимназии мало чем отличался от быта тысячи подобных провинциальных семейств, раскиданных по бесконечным русским просторам, все члены этой семьи были самыми обыкновенными средними интеллигентами, на этом фоне неожиданно, как метеор, сверкнула яркая талантливая личность, в которой самым причудливым образом переплетались самые, казалось бы, несовместимые черты.

С недоумением смотрели на него родные и знакомые; всё поражало их в странном мальчике. Наружность отдаленных еврейских предков неожиданно повторилась в сыне витебского директора в такой яркой форме, что его никак нельзя было отличить от любого из еврейских детишек, которые ютились на витебских окраинах; он был больше похож на еврея не только чем его отец, но и сам его дед. Задумчивый и, вечно погруженный в книги, он как-то странно выходил моментами из своего обычного состояния молчаливой замкнутости, чтобы совершить какой-либо эксцентрический, сумасбродный поступок...»⁷

Разумеется, в отличие от авторов монографии, нас абсолютно не интересует национальный состав крови, текшей в А.И. Введенском. Гораздо более заинтересовала бы нас, так сказать, справка о наличии в Александре Ивановиче сатанинской крови, ибо и внешностью своей, и манерами он удивительно походил на тогдашних вождей Советской России, и если он и не был единокровен с ними, то, по крайней мере, мог им казаться таковым.

И тогда становится понятным, почему «Петроградская правда» задержала публикацию Постановления ВЦИК. Выступление Введенского, обвиняющего весь христианский мир в лицемерии, эффектнее выглядело именно накануне Постановления, оно не должно было затеряться в хоре газетных писак, натравленных на Русскую Православную Церковь. Для общего течения кампании это никакого значения не имело, но протоиерею Введенскому, по-видимому, уже тогда была определена особая роль, и первое выступление его в зиновьевской газете все читатели должны были заметить.

Как сообщается в «Очерках по истории русской церковной смуты», контакты у Григория Евсеевича Зиновьева с Александром Ивановичем Введенским были.

«Эти два человека уселись друг против друга в одном из кабинетов Смольного и в течение часа обсуждали перспективы развития Русской Церкви. Введенский предложил конкордат... Г. Зиновьев дал следующий ответ: “Конкордат в настоящее время вряд ли возможен, но я не исключаю его в будущем... Что касается вашей группы, то мне кажется, что она могла бы быть зачинателем большого движения в международном масштабе. Если вы сумеете организовать нечто в этом плане, то, я думаю, мы вас поддержим”».

Отметим тут, что эту сцену разговора Введенского с Зиновьевым А. Левитин-Краснов снабдил примечанием: «Все сведения об этом периоде жизни А.И. Введенского и о его встрече с Зиновьевым я черпаю из тех очень откровенных бесед, которые я имел с А.И. Введенским во время нашей совместной жизни с ним в Ульяновске (1943 г.)».⁸

То есть о своих контактах с Зиновьевым Введенский рассказывал сам и тогда рассказывал, когда рассказывать об этом было весьма опасно. Вряд ли он стал бы сочинять тогда такое для красного словца...

И вот листаешь пожелтевшую подшивку «Петроградской правды» за 1922 год, и возникает ощущение, что присутствуешь при начале некоего сатанинского действа. И заголовки, памятные еще по школьным учебникам истории: «Накануне конференции в Генуе», «Торжественное заседание рабочих организаций, посвященное памяти Карла Маркса и Розы Люксембург», «Упразднено ВЧК. Функции его переданы ГПУ при НКВД», «Нашими войсками в Северной Карелии занята Ухта» не только не нарушают ритмику страшного действа, но как бы и усиливают ее.

Впрочем, увертюра уже сыграна.

Главный герой выведен на сцену.

Вглядимся еще раз в его лицо глазами другого современника: «Священник был очень худ, высок, слегка сутул... Красивое молодое, нерусское лицо. Армянин что ли, или грек? Острая постриженная бородка чрезвычайной черноты. Горбатый, изогнутый нос, очень тонкий. Смуглые щеки, большие зеленоватые глаза с необыкновенно ярким белком, в котором было что-то женственное и вместе с тем баранье. Черные длинные вьющиеся волосы из-под серой шляпы... Наша цель – конкордат, – сказал священник, – и на конкордат они пойдут».⁹

Что-то жуткое есть в этом портрете Введенского двадцатых годов.

Такое же жуткое, как и в портрете юного Введенского, нарисованном А.Левитиным-Красновым. Но довольно вглядываться в «нерусское» лицо Александра Ивановича. Пора познакомиться и с другими героями предстоящей драмы...

Пути от Костромы всего триста пятьдесят верст, а добирались до Москвы почти двое суток. Голодная земля жалась к железной дороге, забивалась на станции и полустанки, цеплялась за проходящие поезда, растекалась по всей России...

Когда профессор Юрий Петрович Новицкий вышел в тамбур, от мусорного бачка отпрыгнул покрытый лохмотьями мальчишка, испуганно вжался в угол, двумя руками запихивая в рот селедочную голову Слышно было, как захрустели на зубах кости.

Новицкий торопливо отвернулся к окну.

День был бессолнечный, тусклый... Расстилалось за окном покрытое снегом поле. Поезд замедлял ход, и чернеющая вдалеке деревня казалась неподвижной, вымершей. Нигде не видно людей, ни над одной избой не поднималось печного дыма... Медленно вполз поезд на железнодорожный мост, застучали на стыках колеса, за окном потянулись пролеты железнодорожных ферм. Открылась крутизна берега. Внизу, у кромки льда, полузасыпанные снегом лежали трупы...

Потемнело в глазах.

– Спаси, Господи, люди Твоя... – еле слышно, прижимаясь лбом к выстывшему вагонному стеклу, прошептал Юрий Петрович.

Вагон дернуло. Поезд начал медленно набирать скорость.

После Костромы Москва поразила своим шумом и обилием еды.

Выстроившись шеренгами, стояли на вокзале торговки пирожками. То там, то здесь раздавались мальчишечьи крики: «Ира» рассыпная! «Ява»! «Мурсал!».

Бойко шла торговля и на вокзальной площади.

В бесчисленных кондитерских полки были завалены французскими булками и калачами. Выложенные бесконечными рядами, устилали прилавки пирожные. Горы коробок с консервами, семга, черная икра, балыки, апельсины в витринах гастрономов зазывали покупателей.

Огромные вывески извещали, что в продаже имеется двадцать восемь сортов заграничного вина.

Всюду работали и промтоварные магазины. Пока Юрий Петрович добрел до Самотеки, он насчитал больше десяти одних только парфюмерных заведений, где рябило в глазах от причудливого стекла флаконов с лучшими французскими духами, галстуков и кружев, разноцветных коробок с пудрой.

С облегчением вздохнул он, когда на Самотеке, миновав ворота, ступил на засыпанное чистым снегом Троице-Сергиево подворье. Здесь монах указал ему, как идти к покоям Святейшего патриарха Тихона...

Позже, во время процесса, Ю.П. Новицкий скажет:

«В Москве я видел патриарха Тихона. Мы беседовали недолго, я попросил патриарха дать Воззвание, которого у нас не было, а затем инструкции Епархиальным архиереям. Патриарх сказал, что решил пожертвовать не только теми предметами, какие у него указаны в Воззвании, но и священными сосудами.»¹⁰

Нужно сказать, что высокопрофессиональный юрист, Юрий Петрович Новицкий, и на следствии, и перед лицом ревтрибунала ответы давал предельно лаконичные, не уводящие от существа заданного вопроса.

Из показаний других подсудимых и свидетелей, членов Правления общества православных приходов явствует, что помимо документов, предназначенных непосредственно для митрополита Вениамина, Ю.П. Новицкий привез от патриарха Тихона и благословение на деятельность Общества. Так что, по-видимому, и о работе Правления тоже шел разговор во время встречи патриарха с Ю.П. Новицким.

Но этим – увы! – и ограничиваются наши сведения о встрече, состоявшейся на Троице-Сергиевом подворье в конце масляной недели 1922 года.

Однако встреча эта чрезвычайно важна для дальнейшего хода событий, поэтому дополним рассказ хотя бы размышлениями, какой она могла быть.

Во-первых, вспомним, кто были ее участники...

Итак: патриарх Тихон и профессор Юрий Петрович Новицкий.

Одному – 57 лет, другому – 39.

Один – глава Русской Православной Церкви, другой – мирянин.

Патриарх Тихон – потомственный священнослужитель, Новицкий – потомственный дворянин, крупный ученый.

Оба – в расцвете творческих сил. Деятельность Патриарха Тихона в эти трудные для Церкви дни общеизвестна. Профессор Ю.П. Новицкий помимо преподавательской работы в Петроградском университете, занимается устройством юридического факультета в Костроме. Еще он является председателем Правления общества православных приходов в Петрограде. Еще – завершает работу над фундаментальным исследованием «История русского уголовного права».

Если добавить к сказанному, что и патриарх Тихон, и профессор Новицкий прославлены Русской Православной Церковью в лике святых, анкеты наших героев будут заполнены полностью.

О чем же могли говорить русские святые в эти страшные для Православной Церкви дни, в преддверии мученического подвига, который предстояло совершить им?

Они не обманывались, не тешили себя иллюзиями. Юрию Новицкому, еще не вполне пришедшему в себя от контраста опустошенных голодом губерний и заваленной хлебом Москвы, как профессиональному юристу, лучше, чем другим было понятно, что кампания по изъятию церковных ценностей, развернутая Советской властью, одним только изъятием не ограничится.

Согласно Декрету об отделении Церкви от государства, еще в 1918 году Православная Церковь была лишена всякой собственности. И здания храмов, и все, что в них находилось, было объявлено собственностью государства и только на правах временной аренды передано общинам верующих. Юридически власть, согласно своему же декрету, могла произвести какое угодно изъятие, не вступая в переговоры с властями церковными. Более того, попытка церковных властей вступить в переговоры и обсуждение каких-либо условий передачи церковных ценностей была, согласно тому же декрету, деянием преступным...

Возможно, с юридической точки зрения, патриарх Тихон и не осознавал так глубоко, как Новицкий, всего юридического бесправия Церкви, но суть проблемы для него была ясна. Он постиг ее на собственном опыте...

Еще летом 1921 года, когда только начинался голод в Поволжье, патриарх выпустил Воззвание о помощи голодающим.

«К тебе, Православная Русь, первое слово мое! – писал он. – Пастыри стада Христова! Молитвою у престола Божия, у родных святынь, исторгайте прощение Неба согрешившей земле. Зовите народ к покаянию: да омоется покаянными обетами и Святыми Тайнами, да обновится верующая Русь, исходя на святой подвиг и, его совершая, – да возвысится он в подвиг молитвенный, жертвенный подвиг...

К тебе, человек, к вам, народы вселенной, простираю я голос свой: помогите! Помогите стране, помогавшей всегда другим!»

Слово патриарха было услышано. И в самой России, и за пределами ее. На счет Всероссийского Церковного комитета помощи голодающим потекли пожертвования.

Советские власти, однако, сочли работу комитета излишней. Комитет закрыли, а собранные средства пустили на текущие нужды правительства. Теперь Президиум ВЦИК сам образовал правительственную Центральную комиссию помощи голодающим. Правда, одновременно было намечено провести и изъятие. Нет-нет! Ни о каком пожертвовании не могло идти речи. Все ценности изымались, от патриарха требовалось лишь, чтобы он обеспечил соблюдение порядка при изъятии, благословив его. Сделать этого патриарх не мог. Священные сосуды, напрестольные Евангелия, кресты, помимо своей материальной ценности, прежде всего являлись святынями...

Внимательно прочитал Юрий Петрович Новицкий врученный ему экземпляр Воззвания.

«Среди тяжких бедствий и испытаний, обрушившихся на землю нашу за наши беззакония, величайшим и ужаснейшим является голод, захвативший обширное пространство с многомиллионным населением», – так начиналось оно. Далее говорилось, как пыталась Церковь прийти на помощь голодающим в прошлом году...

«Мы допустили, ввиду чрезвычайно тяжких обстоятельств, возможность пожертвования церковных предметов неосвященных и не имеющих богослужебного употребления. Мы призвали верующих чад Церкви и ныне к таковым пожертвованиям...»

Закончив чтение отпечатанного на пишущей машинке Воззвания, Юрий Петрович поднял глаза на патриарха.

Это была их вторая встреча.

Первый раз Юрий Петрович встречался с митрополитом Тихоном еще в 1915 году. Но тогда Тихон был в митрополичьем облачении, в белом клобуке, а сейчас он сидел в простой рясе и совсем не похож был на сановника Церкви. Он казался старше своих лет, глубокие складки сбегали по лицу, прячась в седой бороде.

– По поводу постановления ВЦИК я имел переписку с Калининым... – сказал патриарх. – Сейчас этот вопрос поставлен очень строго.

– У нас, в Петрограде, многие считают, что жертвовать священные сосуды не является нарушением канонов... – проговорил Новицкий.

Патриарх улыбнулся.

– Если у вас думают, что церкви Петрограда жертвуют и что эти пожертвования будут приняты, то я разрешаю жертвовать и то, что не указано в Воззвании... Пусть митрополит Вениамин обратится ко мне, я дам разрешение.

Как свидетельствуют люди, близко знавшие святителя Тихона, он очень мало изменился, став патриархом. Спокойствие и добродушие никогда не покидали его. До конца жизни оставался скромным и простым, обладал ясным умом и добрым сердцем. Еще говорили, что патриарх очень похож на Кутузова, каким его изобразил Л.Н. Толстой в «Войне и мире».

Наверное, таким и увидел патриарха Юрий Петрович Новицкий, сумевший в полной мере оценить юмор в его ответе. Конечно же, можно было изображать, будто изъятие, которое собирается провести советская власть, является добровольной жертвой Церкви... Правда, очень уж горьким был этот юмор...

– Что же теперь будет? – спросил Юрий Петрович.

– Будет то, на что будет воля Господня... – ответил патриарх.

Потом, на процессе, Ю.П. Новицкому зададут прямой вопрос:

– О чем вы беседовали с патриархом?

И Новицкий, еще раз кратко пересказав свои вопросы и ответы патриарха, добавит, что спросил об отношении патриарха к тем новшествам, что появляются в некоторых церквях...

– Этот вопрос нас не интересует! – перебил Новицкого председатель суда.

Это, конечно, очень досадно. То, что не интересовало товарища Яковченко, нам узнать было бы совсем не лишним... Но, с другой стороны, так ли правомерна наша досада?

Да, мы многого не знаем, но что прибавило бы это знание к тому главному, что нам известно. Все упущенные детали не так существенны по сравнению с главным фактом, который доподлинно известен нам.

В Петроград Юрий Петрович Новицкий привез благословение святителя Тихона и митрополиту Вениамину, и самому себе как председателю Общества православных приходов. Благословение на мученический подвиг во славу Божию, во спасение Русской Православной Церкви...

Что еще более важное могли бы узнать мы?

Впрочем, тогда, в конце февраля 1922 года, об истинном значении благословения святителя Тихона Юрий Петрович Новицкий, может быть, и не догадывался.

Протоиерей Сергий Булгаков говорил, что каждый ощущал радость в присутствии патриарха Тихона, так как тот не знал страха, даже когда был окружен постоянно грозящей опасностью. В нем была совершенно особая, царственная свобода с полным отсутствием страха за свою судьбу...

Наверняка и Юрий Петрович Новицкий, покидая Троице-Сергиево подворье, тоже ощущал эту радость, это бесстрашие...

В 1922 году масленица заканчивалась 26 февраля...

Мы знаем, что к Прощеному воскресенью Юрий Петрович Новицкий уже привез митрополиту патриаршее благословение.

Великой силой обладало оно.

Как-то само собою получилось, что как раз накануне Великого поста и выпало митрополиту Вениамину возвысить голос петроградской митрополии Русской Православной Церкви. После литургии, в Прощеное воскресенье, он обратился к своей пастве с речью.

К сожалению, записи ее сделано не было, а сам митрополит, пересказывая на процессе выступление, существенно адаптировал его, применяясь к уровню слушателей и ситуации.

«Речь в Лавре я произнес в воскресенье, числа 25–26 февраля (26 февраля – Н.К.) сего года. Я указал, что для верующих совершается такое печальное явление, как закрытие некоторых церквей. Изъятие церковных ценностей может быть произведено и некомпетентными лицами, следствием чего в церкви может не оказаться необходимых предметов для богослужения. Надо молиться, чтобы таких явлений не случалось».

В этом году владыке должно было исполниться 50 лет...

Родился он 17 апреля 1873 года в Нименском погосте Каргопольского уезда Олонецкой губернии.

Отец его – Павел Иванович Казанский – окончил Олонецкую духовную семинарию и с 27 июля 1863 года служил священником в Нименской Преображенской церкви. Через четверть века беспорочного служения он был назначен благочинным V округа Каргопольского уезда. Мать, Мария Александровна Смирнова, тоже происходила из священнической семьи, была дочерью прежнего священника Нименского прихода Александра Васильевича Смирнова.

Согласно родословной, составленной А.А. Бовкало и А.К. Галкиным, священство в роду будущего митрополита было потомственным: девять священников, один дьякон, два пономаря и два дьячка, а так же несколько преподавателей духовных училищ предваряли по семейной линии церковное служение Вениамина. Путь его был проторен и намолен предшествующими поколениями родственников священнослужителей...

Василию Казанскому было двадцать лет, когда он закончил Олонецкую духовную семинарию и поступил в Санкт-Петербургскую духовную академию.

В двадцать два года, будучи студентом третьего курса Санкт-Петербургской Духовной академии, принял монашеский постриг. Через месяц был рукоположен во иеродиакона, а 19 мая 1896 года – во иеромонаха. Священнослужитель по призванию, он готов был, как утверждали однокурсники, вообще не покидать церковь.

– Его не останови, – говорили они, – он двадцать четыре часа в сутки будет служить.

Однако Господу было угодно направить молодого иеромонаха по другому пути. Будущий священномученик менее всего заботился о своей карьере, но карьера его складывалась самым блестящим образом. В двадцать четыре года иеромонаха Вениамина выпустили из Академии с ученой степенью кандидата богословия. Около года он преподавал Священное Писание в Рижской Духовной семинарии, затем был назначен инспектором Холмской Духовной семинарии.

«Это был молоденький, скромный, кроткий, улыбающийся монах, а дело повел крепкой рукой и достиг добрых результатов, – писал, вспоминая о Вениамине, митрополит Евлогий (Георгиевский), бывший ректором Холмской Духовной семинарии.

– Между нами установились дружественные отношения, с ним мы шли рука об руку. Хороший он был человек».

До Евлогия Холмскую Духовную семинарию возглавлял епископ Люблинский Тихон (Беллавин), и 9 сентября, когда семинария праздновала начало учебного года, он совершал в семинарском храме Божественную литургию. Вот тогда на Литургии и произошла первая встреча людей, на долю которых в 1922 году выпадет нелегкая миссия спасения Русской Православной Церкви. Тогда будущий патриарх и услышал впервые Вениамина, который произнес слово за литургией. Интересно, что меньше чем через месяц, 4 октября 1898 года, в храме Холмской Духовной Семинарии, уезжая на Алеутскую кафедру, отслужит прощальную литургию и сам епископ Тихон.

В тридцать лет, когда Вениамин был уже инспектором семинарии в Санкт-Петербурге, его возвели 18 февраля 1902 года в сан архимандрита и через несколько месяцев назначили ректором Самарской духовной семинарии.

Спустя три года Вениамин стал ректором Санкт- Петербургской семинарии, а 24 января 1910 года был хиротонисан в епископы Гдовские и назначен четвертым викарием Санкт-Петербургской епархии. 22 ноября 1911 года он становится третьим викарием, 30 мая 1913 – вторым, 20 марта 1914 – первым.

И вот что поразительно.

Столь успешное восхождение по лестнице церковной иерархии, высокие должности, епископский сан и многочисленные ордена, которыми отмечается его служение, нисколько не изменили характера владыки Вениамина.

Ректора столичной Духовной семинарии, епископа Вениамина, менее всего можно было назвать сановником Церкви. Не взирая на свое высокое положение, он охотно служил и за городом: в Сусанине и Вырице, где заложил церкви, в Колпино и Луге, и на рабочих окраинах, среди ночлежек и трактиров. Слово Вениамина звучало и здесь, врачуя и исцеляя заблудшие души.

Никогда еще Петербург не видел таких многочисленных крестных ходов. Епископ Вениамин организовывал и детские крестные ходы. Появились даже ходы трезвенников – десятки тысяч человек собирались на общую молитву с епископом Вениамином у Александро- Невской лавры или в Троице-Сергиевской пустыни.

2 марта 1917 года на епископа Вениамина «впредь до особых распоряжений» было возложено временное управление Петроградской епархией. Впрочем, тогда, при Временном правительстве, высшие слои церковного общества полагали, что его пребывание на этой должности, действительно, будет временным. На выборах для замещения петроградской митрополичьей кафедры ими была выдвинута кандидатура епископа Андрея (князя Ухтомского). Избрание это, казалось, было обеспечено. Но за три дня до срока, назначенного для выборов, неожиданно всплыло имя епископа Вениамина. И именно он, а не епископ Андрей, был избран 24 мая свободным голосованием клира и мирян главой столичной епархии.

Народ сам избрал своего пастыря.

25 мая 1917 года Вениамин был утвержден архиепископом Петроградским и Ладожским.

Через три дня, в неделю Всех Святых, зазвонили колокола всех петроградских храмов. Со всех уголков города двинулись к Александро-Невской лавре Крестные ходы с хоругвями и иконами. Отсюда, возглавляемые новым архиереем, все пошли по Невскому проспекту. Вначале – в Казанский собор, а затем – в Исаакиевский, где и состоялось торжественное вступление архиепископа Вениамина на Петроградскую кафедру.

– Я стою за свободу Церкви! – говорил новый архиерей. – Она должна быть чужда политики, ибо в прошлом она много от нее пострадала. И теперь накладывать новые путы на Церковь было бы большой ошибкой со стороны людей, истинно преданных Церкви.

14 августа 1917 года Вениамин был возведен в сан митрополит Петроградского и Гдовского, а 7 декабря избран заместителем члена Священного Синода, с 25 сентября 1918 года он стал его членом.

Когда произошел Октябрьский переворот, митрополит Вениамин жил в Чудовом монастыре.

«Целую неделю под выстрелами я провел в осажденном Кремле, – писал он протоиерею Философу Орнатскому. – Последние двое суток насельники Чудова монастыря спасались в подвале и подземной церкви Святителя Ермогена, куда были перенесены и мощи Святителя Алексия из соборного храма. Стену занимаемого мною помещения пробили два снаряда тяжелой артиллерии, разорвались и произвели большое разрушение. Из своей комнаты я вышел за несколько минут перед этим... Ко всенощной и литургии под выстрелами через двор ходили в подземную церковь. Шла постоянная служба. Братия исповедалась, причащалась Святых Тайн: служащие и неслужащие готовились к смерти».

Об этом же митрополит Вениамин говорил и Поместному Собору:

«Ужасные дни пришлось пережить в Кремле, но Господь судил сохранить святыни. Уцелел и я с монастырской братией. Монашествующие все видят в этом милость Божию по заступлению Пресвятой Богоматери, Святого Архистратига Михаила и Святителей Алексия и Ермогена. Им все время мы приносили усердные молитвы. Только в Чудовом монастыре, среди всех храмов Кремля, совершалось непрерывное моление, которое в среду и четверг совершалось перед мощами Святителя Алексия, перенесенными в подземелье, в церковь Святителя Ермогена... Надо пережить, что мы пережили, чтобы почувствовать, что происходило в Кремле. Когда сыпались снаряды, мы молились, чтобы Господь примирил убивающих друг друга. Когда сражавшиеся падали трупами, мы молились об убиенных во дни и в нощи. Когда после литургии и всенощного бдения мы собирались на молебен, за которым читалось Евангелие со словами: мир вам, то эти слова производили на нас особенно сильное впечатление. Все исповедывались и причащались, как те, которые служили с приготовлением, так и те, которые были без этого приготовления. И Господь сохранил всех нас... Теперь не время для речей. Ведь пережиты ужасы. Мы не знаем истинного положения дел, его исторической стороны: кто больше виноват, а кто меньше, нам не ведомо. Не надо нам вспоминать бывшее, искать виновников происшедших событий. Вспомним лучше сказанные нашим русским Златоустом архиепископом Херсонским Иннокентием слова в Великий Пяток: «Теперь не время слов и речей, а время – молиться и плакать». Прошу поэтому прекратить все речи о минувших событиях: это делу не поможет. Лучше простим всем все и будем молиться, чтобы Господь укрепил силы духовные насельников Чудовой обители, чтобы милость Божия всегда была с ними и чтобы благодать Божия от сей обители разлилась по всей стране и внесла успокоение в мятущиеся сердца».

Молитвы «у чудотворцева гроба» наполнили митрополита Вениамина той святительской силой, которая очень скоро потребовалась ему в епархиальном служении.

20 января 1918 года большевики выпустили декрет «Об отделении Церкви от государства и школы от Церкви». Церковь была лишена прав юридического лица и всего имущества. Тогда, защищая святыни Александро-Невской лавры, митрополит Вениамин организовал грандиозный крестный ход. Почти двести крестных ходов от всех церквей и монастырей города сошлись на площади перед Лаврой. Митрополит с тысячным сонмом петроградского духовенства отслужил молебен о спасении Церкви от надвигавшихся на нее бедствий. Затем во главе объединенного крестного хода направился к Казанскому собору, где также был совершен молебен.

И что же... Лавра устояла тогда.

Разумеется, случайно совпало, что после ночного богослужения 2–3 марта 1918 года в Покровско-Коломенской церкви¹¹ Советское правительство, во главе с В.И. Лениным, под охраной латышских стрелков сбежало на поезде 186 4001 из Петрограда в Москву...

Но что случайно, а что не случайно в Божием мире?

Кто знает это...

* * *

Таким был человек, который обратился к своей пастве в Прощеное воскресенье. Покаянное настроение праздника и определило характер наставления...

– Зовите народ к покаянию! – призывал патриарх Тихон. – Да омоется покаянными обетами и Святыми Тайнами, да обновится верующая Русь!

– Пришли печальные времена... – словно бы отвечая патриарху, говорил из Петрограда митрополит Вениамин. – Велик гнев Божий... Нужно молиться...

Произнесенную в Лавре речь услышали не только верующие, изложение ее попало в рабочие сводки ГПУ, зазвучало в коридорах Смольного...

В научных исследованиях, посвященных анализу петроградских событий начала 1922 года, существует устойчивый стереотип, согласно которому утверждается, что отношение Г.Е. Зиновьева к изъятию церковных ценностей было более сдержанным, чем в Москве.

Утверждается, что петроградский Помгол, якобы первоначально полагал, что речь идет, действительно, лишь о помощи голодающим, и в связи с этим в феврале-марте наблюдалось даже некоторое потепление в отношениях Церкви с петроградскими властями.

К сожалению, вся эта концепция выстраивается на уровне введенных в фактологию заблуждений и гипотез и никакими документами не подтверждается. Не удалось нам обнаружить таких документов и в двадцатисемитомном деле №36314.

Более того, знакомство с материалами «Дела №36314» дает основание утверждать, что до выступления митрополита Вениамина в Лавре все попытки властей вступить в диалог с Церковью носили явно провокационный характер. Предполагалось, по-видимому, использовать результаты этих “переговоров” в набиравшей обороты газетной кампании.

Вел переговоры Семен Иванович Канатчиков, ректор университета имени тов. Зиновьева, поэтому ему и передадим слово.

– Я лично имел полное право вызвать митрополита в Смольный... – с нагловатой развязностью рассказывал он на процессе. – Но опять-таки, не желая вносить в это дело прямолинейность, решил отправиться в Лавру, чтобы объявить о том постановлении, которое состоялось в Смольном...

Допрос Канатчикова на процессе длился целый день, и за это время Семен Иванович, путано повествуя о сорванных, якобы по вине митрополита Вениамина переговорах, успел рассказать немало интересного и о себе самом.

Он поведал, к примеру, о весьма странном устройстве собственной головы... «Я схематической памятью обладаю, у меня память на общие положения, но относительно деталей, так сказать, отдельных фактов, эпизодов, я их, повторяю, никогда не удерживаю в памяти. Существует определенная схема принципов, поэтому я этих фактов обыкновенно не стараюсь удерживать в памяти».¹²

С оруэловскими персонажами Семена Ивановича Канатчикова роднит не только организация его мыслительного процесса, но и моральный облик, который тоже раскрылся во время процесса достаточно ярко. Свои показания ректор университета имени тов. Зиновьева, менял, нисколько не затрудняя себя соображениями порядочности, в полном соответствии «с определенной схемой принципов».

Так вот, этот оруэловский персонаж и явился к митрополиту Вениамину для переговоров.

Первым делом Семен Иванович спросил у владыки, знаком ли тот с декретом ВЦИК. Митрополит ответил, что о Декрете слышал, но текста его не читал (декрет ВЦИК был опубликован только 26 февраля), никаких официальных уведомлений не получал.

– А воззвание патриарха Тихона, гражданин Казанский, вы получали?

– Официально мы не получали и воззвания... – ответил митрополит.

Уклончивость его ответов весьма огорчила Семена Ивановича.

«Затем, когда я предложил ему (митрополиту Вениамину – Н.К.) содействовать нам по проведению декрета, не вызывая никаких конфликтов на этой почве, он на это весьма точно также неопределенно заявил, что так как церковь теперь является демократической и так как я (митрополит Вениамин – Н.К.) – лицо, хотя и стоящее во главе, но не имеющее права самостоятельно действовать, то поэтому я (митрополит Вениамин – Н.К.) обращусь к собранию районов. Для этой цели и попрошу вас (Канатчикова – Н.К.) явиться на это заседание, и тогда мы (духовенство – Н.К.) совместно с вами обсудим эти вопросы».¹³

Судя по манере излагать свои мысли и обстоятельства дела, ректор университета имени тов. Зиновьева избытком культуры и образования не страдал. Трудно заподозрить его и в переизбытке ума. На процессе, хотя и готов был Семен Иванович дать самые невыгодные для митрополита показания, он не умел сделать это, все время путался. Расписывая «коварство» священномученика, он обличал только самого себя...

Нет! Митрополит не хитрил, не крючкотворствовал... У него, действительно, не было официально переданных ему документов, вступать же в обсуждение их, основываясь лишь на газетных пересказах, митрополит не мог себе позволить. Слишком серьезным был вопрос. Разумеется, владыка не стал объяснять этого Канатчикову. Во-первых, не счел необходимым, а, во-вторых, едва ли Семен Иванович сумел бы понять его.

Что могло быть, если бы митрополит не уклонился от навязываемого обсуждения, видно из дальнейшего «диалога».

– Вы, гражданин Казанский, не стремитесь помогать Советской власти... – горестно вздохнул Канатчиков. – А напрасно... Это не в интересах Церкви. Из-за недопонимания и происходят досадные нарушения...

– Да... – спокойно подтвердил митрополит. – С вашей стороны имеется много нарушений.

«Я попросил его указать, какие нарушения именно. На это он мне говорит, что нам (Церкви – Н.К.) запрещают производить кружечный сбор в пользу голодающих, затем нас (Церковь – Н.К.) травят в газетах, запрещают оказывать непосредственную помощь голодающим, кормить их, закрывают домовые церкви, не помню еще какие требования в этом смысле. Я (Канатчиков – Н.К.) на это ответил, что с нашей стороны относительно нарушения Декрета никаких не может быть разговоров, относительно уступок. Я указал, что домовые церкви закрываются на основании Декрета, и местная власть с этим запоздала. Она виновата, что до сих пор эти церкви не закрыты. Если закрывают, следовательно, поступают по праву, именно осуществляют Декрет, который обязаны давным-давно осуществить. Что касается помощи голодающим, я (Канатчиков – Н.К.) не уполномочен решать непосредственно, но я лично думаю, что никому не возбраняется оказывать эту помощь. Кроме того, он (митрополит – Н.К.) заявил: нам запрещают преподавать Закон Божий в церкви, на это я ответил, что вообще декретом не предусмотрено преподавание Закона Божия в церкви. Претензия не основательна».¹⁴

Непроходимая тупость, как мы видим, очень удачно совмещалась в Семене Ивановиче с патологической ненавистью к Православной Церкви... Тем не менее, митрополит слово сдержал. Через несколько дней Канатчиков был приглашен на заседание епархиальной комиссии помощи голодающим.

Любопытно, что на это заседание С.И. Канатчиков пришел вместе с протоиереем А.И. Введенским. «Введенский встретил меня во дворе и повел на – как они называются? – богословские курсы».¹⁵

Однако и с помощью вождя обновленцев раскачать «реакционеров» на обсуждение опубликованных в газетах выдержек из декрета ВЦИК не удалось. Вместо принципиальной дискуссии, которую можно было бы использовать и в пропагандистской кампании, и в обвинениях на будущих процессах, члены комиссии повели скучную беседу о конкретной помощи голодающим, чем, разумеется, очень сильно огорчили Семена Ивановича, и он вместе с Введенским покинул заседание.

Как свидетельствовал Новицкий, Канатчиков пригласил членов комиссии к себе, в Смольный. «Мы пришли в Смольный немного раньше трех часов. Там был Введенский... Мы сидели с трех часов и ждали Канатчикова до пяти часов вечера. Не дождались...»¹⁶

Более никаких переговоров вплоть до выступления митрополита Вениамина в Лавре не велось, так что говорить о каком-то, пусть и временном потеплении в отношениях петроградских властей к церкви, не приходится.

Возможно, и выступление митрополита так же осталось бы незамеченным властями, но резонанс его значительно усилили события, произошедшие 25 февраля, как раз накануне Прощеного воскресенья, в домовой церкви консерватории...

Когда, запечатав церковь, мы уходили в канцелярию, нас остановил священник Толстопятов и от имени Всевышнего Бога поодиночке проклял нас. В толпе начали кричать, что нас надо бить, но кто-то из администрации остановил и сказал, что надо свергнуть эту власть, т.к. это не советская власть, а хулиганская».¹⁷

Как явствует из материалов следствия, отец Анатолий Толстопятов заявил в канцелярии чекистам: «Я знаю, где все вещи находятся, но я вам этого не скажу и показывать не буду». А староста церкви, композитор Сергей Михайлович Ляпунов, которого, по словам обвинителя Драницына, отец Анатолий «заразил таким преступным поведением», категорически отказался сдать церковные ключи.

– 25 февраля церковь была опечатана и вслед за тем была произведена опись имущества ее, – рассказывал Сергей Михайлович на допросе. – Так как в протоколе по составлению описи было сказано, что церковь домовая, я отказался подписать протокол, потому что сам являюсь ктитором¹⁸, выбранным от прихода. Ключи я отказался сдать, потому что они у меня получены от приходского совета, которому я только и могу их сдать.

От тюрьмы шестидесятитрехлетнего профессора консерватории С.М. Ляпунова спасла лишь мировая известность. По приговору Ревтрибунала он был осужден на шесть месяцев условно, и вскоре после суда уехал за границу и умер в Париже...

Напомним также, что большевики усиленно готовились тогда к Генуэзской конференции, связывая с нею определенные надежды. Укреплять свой, уже устоявшийся имидж «хулиганской власти» в планы их не входило. Совокупность всех этих обстоятельств и обусловила то, что переговоры все-таки начались. Правда, и на этот раз вести их было поручено знакомому нам С.И. Канатчикову.

Роль ректора университета имени тов. Зиновьева во всем этом деле не вполне ясна. С одной стороны, очевидно, что Канатчиков обладал немалой властью и пользовался полным доверием Зиновьева, но с другой...

Представители защиты тщетно допытывались на процессе, какой орган представляла та комиссия, где председательствовал Канатчиков? Помгол или исполком?

Ответы Семен Иванович давал уклончивые. Из них следовало, что хотя и участвовали в переговорах секретарь губисполкома Н.П. Комаров и другие ответственные работники, но самой комиссии как бы и не было, и никого она не представляла... Обстоятельство, что и говорить, весьма странное.

Странно и то, что С.И. Канатчиков, как видно из материалов «Дела №36314», единственный персонаж, который поддерживал постоянные контакты и с Зиновьевым, и с работниками исполкома, и с руководством Помгола, и с органами ГПУ, и с группой Введенского- Боярского...

Воистину что-то зловещее есть в этом человеке, словно бы со страниц романа Оруэлла сошедшем в смольнинский коридор.

Этот человек и послал митрополиту Вениамину повестку с требованием прибыть в Смольный в 14.00, в понедельник, 6 марта 1922 года.

Накануне, в воскресенье, митрополит Вениамин совершал богослужение в Исаакиевском соборе. Сослужили ему около двадцати священников. Им, в алтаре Исаакиевского собора, и сообщил митрополит о предстоящем визите в Смольный.

«Сущность заявления от 6 марта я им не сообщал, – рассказывал он на процессе. – Я говорил, что мы сейчас переживаем очень серьезный момент, и от меня, вероятно, будут просить ответа на поставленный вопрос. Какой ответ я дам – об этом я никому не сообщал, но указал, что моему ответу некоторые могут удивиться».

«На богослужении пятого марта... – подтверждая слова владыки, говорил протоиерей Михаил Чельцов, – митрополит просил нас молиться, чтобы Господь поддержал его в деле соглашения с Советской властью и чтобы по этому поводу не было разномыслия среди духовенства».¹⁹

По-видимому, знаменитое письмо митрополита Вениамина, о котором было потом столько разговоров и в церковных кругах, и среди власть предержащих, было уже составлено владыкой.

«Ввиду неоднократных обращений и запросов... по вопросу об отношении церкви к помощи голодающим братьям нашим... считаю необходимым заявить...

В настоящее время правительством вновь предоставляется церкви право начать работу в помощь голодающим. Не медля ни одного дня, я... восстановил деятельность Церковного Комитета помощи голодающим и обратился ко всей своей пастве с усиленным призывом и мольбой об оказании помощи голодающим деньгами, вещами и продовольствием...

Однако недавно опубликованный в “Московских известиях” (от 23 февраля) декрет об изъятии на помощь голодающим церковных ценностей, по-видимому, свидетельствует о том, что приносимые церковью жертвы признаются недостаточными.

Останавливаясь вниманием на таковом предположении, я, как Архипастырь, почитаю священным долгом заявить, что Церковь Православная, следуя заветам Христа Спасителя и примеру великих Святителей, в годину бедствий для спасения от смерти погибающих, всегда являла образ высокой христианской морали, жертвуя все свое церковное достояние вплоть до священных сосудов.

Но, отдавая на спасение голодающим самые священные и дорогие для себя, по их достоинству, а не материальному значению, сокровища, церковь должна иметь уверенность:

1. – что все другие средства и способы помощи голодающим исчерпаны;

2. – что пожертвованные святыни будут употреблены исключительно на помощь голодающим;

3. – что на пожертвование их будет дано благословение и разрешение высшей Церковной власти...

Призывая в настоящее время по благословению Святейшего Патриарха к пожертвованию церквям на голодающих только ценных предметов, не имеющих богослужебного характера, мы в то же время решительно отвергаем принудительное отобрание церковных ценностей, как акт кощунственно-святотатский, за участие в котором – по канонам – мирянин подлежит отлучению от церкви, священнослужитель – извержению из сана.

Митрополит Вениамин

1922 г. 5 марта».²⁰

Такой ответ приготовил для Смольного митрополит Вениамин...

И теперь становится ясным, какой смысл вкладывал он в слова: «Моему ответу некоторые могут удивиться». Формулируя условия, на которых Церковь может пойти на пожертвование своими ценностями, владыка не требует никаких уступок, не пытается выторговать каких-либо послаблений. Он просто говорит о готовности следовать заветам Христа и примеру великих Святителей.

И происходит чудо.

Имя Спасителя, произнесенное с той верой, с какой произносит Его митрополит Вениамин, рассеивает сумерки лжи и недомолвок, разрушает хитроумные западни и ловушки, придуманные служителями лжи из Кремля. Заявление превращает задуманное большевиками ограбление Церкви в совершенно не нужную властям акцию помощи голодающим. Несостоятельными оказываются и попытки противопоставить патриарха и епископа мирянам, все пропагандистские ухищрения, призванные опорочить руководство Церкви.

Потом, в ходе предварительного следствия и во время процесса, к обстоятельствам оглашения письма обращались и обвинение, и защита, и на основании многочисленных показаний представляется возможным нарисовать не только вполне исчерпывающую картину самого заседания в Смольном, но и тех промахов, которые – от неожиданности! – были допущены представителями власти...

Иван Михайлович Ковшаров, бывший присяжный поверенный, юрисконсульт Александро-Невской лавры и член правления объединенного Совета приходов рассказывал потом на процессе:

«Я живу недалеко от Смольного и предложил митрополиту, который ни разу в Смольном не был, проводить его, обещая встретить митрополита по дороге. Это мне не удалось. Прибыв в Смольный, я узнал в комендатуре, что митрополит уже прошел наверх. По указанию одной из встретившихся мне знакомых барышень, я прошел в коридор и сел около комнаты № 95, где находился митрополит. Оттуда вышел неизвестный мне человек и пригласил меня войти. В комнате находился Комаров, Канатчиков и еще трое. Войдя, я сел у дверей на стуле».²¹

Еще позднее появился в комнате № 95 священник Заборовский.

Этим вечером он должен был совместно с протоиереем Введенским выступать с чтением лекции в Филармонии, и хотел согласовать с Владыкой тезисы. В Лавре он и узнал, что митрополит вызван в Смольный. Заборовский «сел в трамвай и доехал до Смольного, чтобы дождаться его (митрополита – Н.К.) выхода».

Тем не менее, и он тоже попал на заседание. Вначале прошел в смольнинский коридор, затем «знакомая барышня» провела его на заседание.

«За столом сидел Канатчиков, напротив митрополит, направо от митрополита Комаров, на диване – Евдокимов и Митрофанов, а в стороне, налево, иподиакон и рядом с ним, на стуле, Ковшаров».

Столь скрупулезное выяснение состава участников заседания, хотя и тормозит повествование, но необходимо, поскольку позволяет вскрыть то, что в дальнейшем всячески затушевывалось.

Так как председательствовал на заседании в комнате № 95 Семен Иванович Канатчиков, с его свидетельств и начнем мы реконструкцию состоявшегося там разговора.

«Я его (митрополита – Н.К.) вызвал, так как неоднократно стал получать сведения, что он ведет погромную агитацию в церквях против изъятия церковных ценностей... – рассказывал на процессе Семен Иванович. – Его (митрополита – Н.К.) сопровождала целая свита. Здесь велись те же переговоры, что и в предшествующие разы. Кроме того я предъявил митрополиту выдержку из его речи в лавре, которую он признал подлинной и верной, указывая, что при полном объеме речи она имеет иной смысл».²²

На это митрополит Вениамин заявил, что хотел бы в присутствии официальных представителей власти разъяснить свою позицию по вопросу изъятия церковных ценностей, так как всякие неправильные мнения и недосказанности только вредят делу помощи голодающим. В связи с этим он попросил разрешения зачитать свое заявление в ПОМГОЛ.

Отказать митрополиту в этой просьбе С.И. Канатчиков не смог. Письмо было зачитано. Впоследствии Канатчиков всячески пытался дезавуировать этот факт, говорил, что «это письмо было зачитано вскользь», что «митрополит был вызван не для обсуждения этого письма, но по поводу произнесенной в Лавре речи»,²³ но это только лишь подтверждает, насколько неожиданным был произведенный чтением письма эффект.

Как показывал И.М. Ковшаров, «кто-то попросил вторично прочитать письмо».²⁴

Митрополит вручил листки председательствующему Канатчикову, а сам произнес небольшую речь.

«В пояснении моего заявления мною было сказано, что я, как православный епископ, признаю возможным и должным на спасение голодающих пожертвовать все церковные ценности до священных сосудов включительно и призвать к этому всю петроградскую паству, но сделать это возможно только тогда, когда все средства на помощь голодающим будут исчерпаны. Кроме того, прежде чем отдавать церковные ценности того или иного храма, должны быть приглашены прихожане пожертвовать вместо церковных драгоценностей стоимость их.

Когда таких пожертвований не окажется или окажется мало, тогда жертвовать и святыни храмов.

Для уверенности верующих в том, что жертвуемые святыни идут на помощь голодающим, сами верующие должны принимать непосредственное участие в помощи голодающим, в закупке хлеба, распределении в голодающие губернии, в устройстве столовых и т.д.».²⁵

Митрополит Вениамин заверил присутствующих, что берет на себя хлопоты о благословении пожертвований высшей церковной властью. А в заключение подчеркнул, что хотел бы придать молитвенный, священный характер передаче ценностей. Это вызовет религиозный подъем в деле помощи голодающим и расположит верующих не только жертвовать церковные ценности, но и помогать голодающим своими самостоятельными пожертвованиями. В деле помощи голодающим нет нужды прибегать к принудительному изъятию.

Протоиерей Заборовский, как мы говорили, появился на заседании, когда митрополит уже завершил свою речь.

«Я пришел, когда Канатчиков держал в своей руке письменный документ, то есть обращение, которое было написано митрополитом в ПОМГОЛ, и читал пункты...»

– У нас имеется декрет, и этот декрет мы должны привести в исполнение! – все повторял он. – Но мы не хотим, чтобы это происходило как-то насильственно! Не хотим, чтобы вызывалось какое-то нарекание на власть. Не хотим, чтобы это носило характер, какой сейчас придают верующие массы. Мы хотим, чтобы это произошло как можно спокойнее и благороднее. И мы приглашаем церковь для того, чтобы здесь об этом договориться!

– Если вы действительно хотите этого, как тогда объяснить ваши действия? – спросил митрополит Вениамин. – Вот последнее изъятие в домовой церкви. Пришли люди. Взяли напрестольное Евангелие, сорвали с него серебряные украшения. Серебра там было всего на пять золотников, а Евангелие испортили. Разве это поможет голодающим?

Канатчиков замешкался с ответом, и дальше, как показывал на процессе протоиерей Заборовский, разговор взял в свои руки секретарь Петроградского губисполкома Николай Павлович Комаров.

Всего год назад Николай Павлович возглавлял Петроградскую ЧК, а через четыре года сменит самого товарища Зиновьева на посту председателя Ленсовета. Большевик был закаленный и проверенный.

– Подобные действия, гражданин митрополит, осуждаются нами... – сказал он и, забрав у Канатчикова заявление владыки, начал читать изложенные там пункты.

– Чем же мы можем доказать вам? – спросил он. – Вы ведь знаете, что все, что можно было сделать, сделано. Сейчас мы бьемся, чтобы выйти как-нибудь из этого положения. Вот нам указывают, что в помещениях, где содержатся голодающие, грязь, нечистоты... Но, посудите сами, как возможно иначе?

Содержание Прудковских бараков, где мы содержим и кормим голодающих, стоит шесть миллиардов в месяц... Вы можете дать нам эти деньги?

– Сейчас мы не располагаем такими суммами... – ответил митрополит. – Подобные денежные сборы требуют большой организационной работы.

– Ну, вот видите... – сказал Комаров. – Все средства исчерпаны. И если мы идем на такую меру, как изъятие церковных ценностей, то значит, что мы вынуждены сделать это.

– Я понимаю, что положение очень острое... – сказал митрополит. – Разумеется, мы должны прийти на помощь. Церковь не может не прийти на помощь в силу той христианской любви, которую она исповедует и проповедует. Но ведь форма помощи может быть разной. Для всех православных было бы предпочтительней, если бы церкви была предоставлена возможность участвовать в этом деле самостоятельно. Например... У нас несколько голодающих губерний. Вы могли бы указать нам определенную губернию, к примеру, Самарскую, где бы мы и помогали. Или же мы могли бы сами покупать хлеб и отправлять туда, где требуется.

– Все это правильно, и по существу возражать не приходится! – чуть поморщился Комаров. – Но ведь помощь голодающим должна рассматриваться не только в том смысле, что надо накормить голодных. Надо еще и обсеменить поля. Только поэтому технически ваше предложение для нас неприемлемо. Но, так или иначе, а ваше участие может быть проявлено.

– Может быть, тогда вы закупите хлеб, а мы просто заплатим по счетам? – предложил владыка.

– Это можно, – кивнул Комаров. – К этому препятствий не имеется. Но вначале поговорим об изъятии...

Митрополит, сославшись на примеры из древней истории, рассказал, что тогда при пожертвовании священных сосудов, они переливались при участии верующих в слитки.

– Это тоже технически невозможно! – ответил Комаров. – Нам пришлось бы отправить тогда драгоценности в какую-нибудь горно-заводскую область, где есть специальные приспособления. Но зато мы можем вам гарантировать деформирование сосудов.

– Я говорю не только о канонах, – сказал митрополит. – Не хотелось бы, чтобы оскорблялись религиозные чувства верующих. Мы хотим, чтобы изъятие носило характер жертвы. Допустим у женщины, которая продала все, осталась только одна икона – родительское благословение. Это ее последнее достояние, и она вынуждена продать и ее, потому что больше ничего нет. Она перед ней в последний раз помолится и сделает свое дело. Так сделаем и мы. Мы все, верующие, соберемся, пойдем в Казанский собор, помолимся все вместе, а потом я своими руками сниму ризу с Божией Матери и отдам. Но пусть это носит характер жертвы.

– Тут мы не протестуем... – сказал Комаров. – Желательно, чтобы к нам было больше доверия верующих.

В дальнейшем сам Н.П. Комаров факта этого разговора (мы привели его в изложении протоиерея Заборовского) не отрицал. Но тем более странными выглядят попытки Канатчикова доказать, что письма вообще не было, а если и было, то не обсуждалось и не имело никакого значения.

На процессе Канатчикову был задан прямой вопрос:

Если бы в ходе переговоров было предложено выпустить воззвание к прихожанам, чтобы отдать все в установленный срок, пожертвовать все, вы бы возражали против этого?

Канатчиков не сразу даже и понял смысл вопроса.

– То есть? – спросил он.

– Если бы в виде пожертвований было предложено отдать все, что положено... – уточнил вопрос защитник Я.С. Гурович.

– Нет! – категорически запротестовал Канатчиков. – Мы бы самым решительным образом протестовали.²⁶

Защитник ограничился констатацией факта и, проявив «тактичность», которой, по мнению Канатчикова, недоставало у его подзащитного, не стал подчеркивать, что власти самым решительным образом возражали против замены изъятия ценностей пожертвованием этих ценностей...

Впрочем, власти в лице Канатчикова и не считали нужным скрывать свою позицию. Снова и снова повторял Семен Иванович, что и речи не может идти, чтобы Церковь сама кормила голодающих. Слабость же, проявленную «твердым» большевиком Н.П. Комаровым, все-таки вступившим в переговоры по этому вопросу, можно объяснить лишь недостаточной посвященностью Николая Павловича в планы «конкордата», выработанного Г.Е. Зиновьевым совместно с протоиереем Введенским. Вспомним, что отношения Комарова с Зиновьевым были тогда весьма напряженными. В начале 1922 года Г.Е. Зиновьевым была подана на Комарова жалоба в Политбюро ЦК РКП (б).

Так или иначе, но беседа состоялась и, как свидетельствует И.М. Ковшаров, «на меня произвела самое благоприятное впечатление».

Уже в конце заседания И.М. Ковшаров обратился к Комарову за разрешением начать благотворительную деятельность Церкви, указывая на беженцев и прося «разрешения открыть столовую».²⁷

На это Николай Павлович Комаров с большевистской прямотой, сдобренной изрядной долей цинизма, ответил, что ежели у Церкви и после изъятия ценностей найдутся силы заниматься благотворительностью, то пускай она кормит голодающих, хотя, на его взгляд, вряд ли это удастся.

Не встретила отказа и просьба протоиерея Заборовского огласить на сегодняшней лекции в Филармонии заявление митрополита. Не замечая испуганных взглядов Семена Ивановича Канатчикова, Комаров дал согласие и на это.

В тот же день, заявление митрополита Вениамина было оглашено сразу в двух местах.

Атмосферу, царившую в тот вечер в Филармонии, отчасти передает заметка, помещенная в «Петроградской правде».

Народу на лекцию протоиереев Введенского и Заборовского «Церковь и голод» собралось не мало. Зал, хоры, эстрады, переходы были переполнены. Публика, как отметил корреспондент, резко отличается от наших собраний. Преобладают женщины.

Протоиерею Введенскому долго не давали говорить.

– Предатель! – кричали ему из зала. – Вы враг Церкви!

Выкрики были вызваны недавней публикацией письма Введенского, в котором он «бросал вызов всему христианскому миру».

– Мое намерение было всколыхнуть совесть прихожан... – оправдывался Введенский. – До сих пор помощь Церкви была ничтожна!

Некоторое успокоение в аудиторию внес протоиерей Заборовский. Он рассказал о встрече в Смольном.

– Почему мало жертвуют? – обращаясь к Введенскому, спросил Заборовский. – Да потому что питают недоверие к организациям, занимающимся помощью голодающим, к власти!

– Верно говоришь, батюшка! – закричали из зала.

Заборовский поднял руку, призывая к тишине, и сказал, что в результате сегодняшних переговоров митрополита в Смольном доверие будет восстановлено. После этого зачитал Воззвание.

Всеобщее воодушевление охватило зал. Тут же начался сбор пожертвований.

Мы уже говорили, что протоиерей Введенский даже и на людей, симпатизировавших ему, производил весьма неприятное впечатление. «Несуразный, развинченный весь, нервно подергивающееся лицо. Едва заметная крохотная остренькая бородка и черные квадратики на месте усов. Волосы кокетливо взбиты сбоку... В нужные моменты он подпускает слезу, порой доходит до истерики... Порой долго-долго молчит, закатывая глаза, прикрывая лоб рукою».

Порою, начиная говорить, Введенский и сам не контролировал того, что говорит. Погружался в транс. Не случайно выступления его даже и сейчас производят сильное и неприятное впечатление. Они все пропитаны болезненностью и жутью. Хотя и говорил Введенский о Христе, о православии, но трудно отделаться от ощущения, что он говорит совершенно о других силах...

Когда было прочитано заявление митрополита Вениамина, с Введенским, как свидетельствуют очевидцы, случилось что-то вроде сомнамбулического припадка. Глаза закатились, переставая различать окружающее, а на нервно подергивающемся лице появилась злобная усмешка.

Говорят, что люди, подобные Введенскому, обладают особой восприимчивостью к будущему... Чему же усмехался сейчас Александр Иванович?

Быть может, он прозревал то, что произойдет в этом зале ровно через три месяца, когда его, Введенского, хлопотами усядутся здесь на скамье подсудимых священномученики митрополит Вениамин и архимандрит Сергий, Юрий Петрович Новицкий и Иван Михайлович Ковшаров? Когда целый месяц будут выпытывать судьи, обвинители, защитники самые малейшие подробности появления оглашенного нынче заявления митрополита, все нюансы его отношения к Александру Ивановичу Введенскому?

Неведомо, что прозревал протоиерей Введенский в тот вечер, но доподлинно известно, что именно здесь, где впервые было оглашено заявление владыки, и будет проходить процесс, осудивший священномученика на расстрел.

Какое странное и зловещее совпадение!

Только совпадение ли это?

Вторая «публикация» заявления митрополита Вениамина состоялась в этот вечер, 6 марта 1922 года, на заседании Правления Общества православных приходов.

Здесь заявление огласил сам митрополит, а потом поделился своими впечатлениями от посещения Смольного и сказал, что «наступила новая полоса в жизни, когда можно будет активно приступить к тому, к чему он стремился».²⁸

«Трудно в простых и ясных словах достаточно сильно передать, что за человек был митрополит Вениамин, – вспоминал анонимный современник владыки. – Простое, кроткое лицо, тихий свет прекрасных голубых глаз, тихий голос, светлая улыбка, все освещавшая, полная таинственного веселия и вместе – постоянной грусти. Весь его облик так действовал на душу, что невозможно было сопротивляться его обаянию... Митрополит обладал выразительной, редкостной, абсолютной аполитичностью. Это не значило, что его не трогало все, совершающееся кругом. Он беззаветно любил Родину, свой народ, но это не колебало его аполитичности. Все слабы, все грешны; большевики, совершающие так много зла, еще более слабы и грешны; их следует особенно пожалеть, – так можно, неполно, выразить основное настроение владыки...»²⁹

Это замечательный и очень глубокий портрет...

Митрополит был святым...

Как святой, он и говорил, и действовал.

Анализируя поступки владыки, некоторые исследователи забывают об этом обстоятельстве, стараются обойти те моменты, которые представляются им сомнительными.

Священномученику Вениамину подобное «вспомоществование» совершенно не нужно. Более того, умалчивая о сложных противоречиях, с которыми он сталкивался, мы обкрадываем священномученика...

Вовсе не слабость, а сила и мудрость митрополита Вениамина в том, что он «жалел большевиков, совершавших так много зла.» В этом и заключается величие святого... И нам ли осуждать владыку за радость, которой наполнилось его сердце, когда, как показалось ему, большевики сделали попытку свернуть с погибельного пути? Нам ли осуждать его за то, что он стремился поделиться этой радостью с другими...

«Наша – правления – точка зрения: все отдать голодающим. Я удостоверяю, что радостное чувство охватило нас, когда мы узнали, что митрополит получил хороший прием в Смольном», – вспоминал протоиерей Николай Александрович Елачич.

Юрий Петрович Новицкий тоже святой.

Но он был не иерархом церкви, а профессиональным юристом. Возглавляя Правление Общества православных приходов, Юрий Петрович много сделал для легализации Православной Церкви в Петрограде после того, как Декретом 1918 года фактически она была поставлена вне закона.

И все же непосредственной ответственности за паству на нем не лежало. Поэтому-то его рассказ о том заседании Правления более сдержан. Не забудем к тому же, что, рассказывая о заседании, состоявшемся 6 марта, Юрий Петрович уже знал, как сложатся события в будущем.

– В тот же день митрополит пришел на очередное заседание Правления и сообщил, что он прочел в Смольном адресованное в Помгол заявление и что в Смольном постановлено, а ему обещано предоставить Петроградской церкви возможность самой жертвовать, как помощь голодающим, церковными вещами при участии власти и под ее контролем. При этом было прочитано само письмо, с каковым я ознакомился впервые.³⁰

На дополнительном допросе, 22 мая, Юрий Петрович повторит эти показания: «Я категорически утверждаю, что обращение митрополита в Петроградский ПОМГОЛ было принесено в одном экземпляре митрополитом и прочтено. На столе во время этого события никаких экземпляров не лежало. Правление их не размножало ни путем перепечатки, ни путем переписки и не распространяло... Митрополит решения и мнения Правления не только не считал обязательными, но он не считал желательным следовать им».³¹

Понятно, что некоторая раздражительность, прорывающаяся в словах Новицкого, была вызвана попытками следователя Нестерова во что бы то ни стало обвинить Правление в распространении заявления митрополита Вениамина. Но и некая досада на владыку тоже присутствует в словах Юрия Петровича.

Видимо, возникла эта досада еще во время самого Правления, 6 марта.

Понять причину раздражения тем более важно, что в самом начале заседания Новицкий был настроен вполне спокойно. “Перед приходом митрополита, он передал собравшимся благословение патриарха Тихона на общее положение относительно Приходского устава”.³²

Опять-таки, мы уже говорили, что Юрий Петрович был человеком весьма сдержанным, и коли он не сумел скрыть досаду, то это значит, что рассказ владыки весьма обеспокоил его.

Новицкий, как известно, даже читал в Костроме курс лекций по советскому праву. Что это такое, он знал лучше других.

В выработанном в Смольном решении содержались существенные противоречия Декрету ВЦИК.

Такого не могло быть!

Но ведь и митрополит Вениамин тоже не мог обманывать...

Значит, произошла по вине смольнинских чиновников чудовищная путаница, и поскольку решение не зафиксировано в документальной форме, служащие Смольного непременно откажутся от своих слов. Или же просто – замышляется провокация...

Юрий Петрович ясно понимал ситуацию и досадовал, что не может объяснить этого владыке.

Тем не менее, он очень грамотно повел собрание.

– Мнение митрополита от 6 марта, – говорил он на допросе, – Правление никому не разъясняло. Ни мне и – я уверен – никому из членов Правления даже в голову не могло прийти о каком-либо противодействии декрету. Он понимался мною и, я думаю, другими так, что приглашенные верующие должны были прибыть по вызову власти в храм, представить книги, указать имущество, и если нужно и возможно, постараться выкупить его.³³

В свое время Юрия Петровича Новицкого чрезвычайно занимали философско-правовые взаимосвязи «подвиг-преступление», «награда-кара»... Так получилось, что в весенние месяцы 1922 года ему суждено было столкнуться с этими проблемами уже не в теоретических изысканиях, а в собственной жизни.

Когда возник вопрос, кто из членов правления будет представлять Церковь на следующем совещании в Помголе, первым митрополит назвал Аксенова. Это был сотрудник пастырского отдела правления православных петроградских приходов, профессор, большой знаток канонов.

От поручения владыки Аксенов не отказался, но попросил назначить в напарники ему еще кого-нибудь. Митрополит остановил свой выбор на Новицком.

С тяжелым сердцем отправился Юрий Петрович Новицкий с Николаем Михайловичем Егоровым, заменившим так некстати заболевшего профессора Аксенова (его свалил возвратный тиф), на встречу с комиссией Буденкова.

Вот что рассказывал об этой встрече Н.М. Егоров:

«Заседание комиссии началось с опоздания, но... протекало в атмосфере абсолютного доверия и имело характер мирного и доброго настроения. Мы сказали, что кладем в основу наших переговоров обсуждение составленной митрополитом декларации. Буденков сказал, что он не знает, как к ней отнеслись в Смольном...

После некоторых тщетных попыток дозвониться, он обратился, по-видимому, к Комарову с вопросом: не встретилось ли в заседании в Смольном какое-нибудь возражение против этой декларации. Он получил, по-видимому, благоприятный ответ, потому что заявил, что положит в основу обсуждения эти пункты.»³⁴

Этих «пунктов» в заявлении митрополита, как мы помним, было три.

Первый – «церковь должна иметь уверенность, что все другие средства и способы помощи голодающим исчерпаны» – был снят по предложению Юрия Петровича Новицкого. Обсуждать этот пункт было бессмысленно. В Поволжье, действительно, умирали от голода люди, и, коли власть не помогла им, значит, и возможности такой не имела. В противном случае, нужно было бы говорить о преступности большевистской власти, а это не входило в полномочия Новицкого.

Третий пункт – благословение высшей Церковной власти – тоже обсуждению не подлежал, поскольку всецело находился в компетенции митрополита Вениамина.

Сосредоточились на обсуждении второго пункта – о гарантиях, что церковные ценности будут употреблены исключительно на помощь голодающим.

– Здесь мы, – рассказывал Н.М. Егоров, – встретили полнейшее сочувствие. Прежде всего, Буденков нам обещал постоянный доступ и ревизию бухгалтерских книг и касс.

И хотя тут же выяснилось, что контроль будет осуществляться лишь на стадии перевозки ценностей в Москву, но речь ведь и идет об изъятии ценностей, а не о том, как организовать самостоятельную помощь Церкви голодающим.

Слово за слово выяснилось, что и Комиссия, в которую приглашены Новицкий и Егоров, называется Комиссией по изъятию церковных ценностей, созданной согласно Декрету.

– Но митрополит говорил нам о целом ряде отступлений, обещанных нам в Смольном... – сказал Егоров.

– Нет! – возразил Буденков. – Декрет издан центром, и никто не имеет права его изменить. Будет сделано только одно отступление – разрешено превращать священные сосуды в слитки и деформировать их. Вы приглашены сюда для обсуждения вопроса о порядке и начале изъятия, согласно Декрету.

– Простите... – сказал Новицкий. – Митрополит командировал нас, чтобы условиться, в какой форме возможно и будет допущено участие церкви в помощи голодающим. Ввиду того, что создалась совершенно другая картина, отличная от той, которую рисовал нам митрополит, мы просим отложить заседание до получения нами дополнительных инструкций.

Судя по его показаниям, Н.М. Егоров так и не понял, почему Новицкий покинул заседание комиссии, которое «протекало в атмосфере абсолютного доверия и имело характер мирного и доброго настроения».

«Вечером мы докладывали митрополиту о результатах совещания. И здесь я понял, что мы сделали не совсем то, что надо было. Благодаря тому, что мы не были в Смольном, мы не оправдали намерений, которые были у владыки...»

Митрополит сразу прервал рассказ Егорова о достигнутой насчет контроля договоренности.

– Мне никакого контроля не нужно! – сказал он. – Я власти доверяю, у нее есть свой контроль.

«И он пояснил ту точку зрения, которая не была ясна до этого. Именно ту точку зрения, что нужно самостоятельное участие Церкви в деле помощи голодающим, но не в качестве гарантии, контроля, а как известный факт для того, чтобы данную задачу облечь в высоко-моральный характер, чтобы заставить верующих пожертвовать не только то, что есть в церкви, но, может быть, снять ризы с собственной иконы».³⁵

Не совсем понятно, почему Николай Михайлович употребляет в своем рассказе местоимение «мы». Как явствует из показаний Новицкого, тот очень хорошо понимал не только то, чего хотел митрополит, но и то, что добиться исполнения желаемого невозможно.

Но не это самое главное.

Не понятна роль Николая Михайловича Егорова в этой истории.

Смущает некоторое несоответствие слов Егорова его поступкам, несоответствие заявленного участия его в происходящих событиях и неучастия его в наказании, постигшем участников событий.

Впрочем, можно найти объяснение и этому.

Николай Михайлович сказал на допросе, что в Правление Общества Православных приходов первого созыва он «был рекомендован персонально (не от прихода) священником Введенским, с которым имел личную связь по выступлениям на религиозных диспутах».³⁶

Николай Михайлович Егоров еще появится рядом с Александром Ивановичем Введенским в нашем повествовании, пока же не будем забегать вперед...

По свидетельству Егорова, «было принято решение, созвать на следующий день 11 марта небольшое совещание, какое только успеем».

Совещание это проходило на квартире больного Аксенова.

Присутствовали митрополит Вениамин, настоятель Казанского собора Н.К. Чуков, настоятель Троице-Измайловского собора М.П. Чельцов, настоятель Исаакиевского собора Л.К. Богоявленский, Ю.П. Новицкий, И.М. Ковшаров, Н.М. Егоров и другие.

«Новицкий и Егоров подробно доложили о произошедшем в Комиссии, после чего митрополит обратился к присутствующим с вопросом: “Что делать?” Решили согласиться с мнением митрополита о не прекращении переговоров со Смольным, о вторичном обращении за выяснением недоразумения».³⁷

«В заявлении от 5 марта 1922 г. за №372, – писал митрополит Вениамин, – мною было указано, что передача церковных ценностей, может состояться только при наличии следующих трех условий:

1. что все другие средства и способы помощи голодающим исчерпаны;

2. что пожертвованные святыни будут употреблены исключительно на помощь голодающим;

3. что на пожертвование их будет дано благословение и разрешение высшей Церковной власти...

В день подачи мною указанного заявления я был вызван в Смольный в заседание Комиссии по изъятию церковных ценностей,... Оглашенный лично мною на означенном заседании текст поданного мною заявления не вызвал никаких возражений по существу...

Однако, к глубокому моему огорчению, появившиеся вскоре в газетах отчеты о заседании в Смольном, неправильно освещавшие ход происходившей там беседы, поколебали мое первоначальное впечатление, а затем сообщение командированных мною на особое заседание Комиссии в Губфинотдел моих представителей решительно меня убедило в полном несоответствии заявлений, сделанных в моем присутствии на заседании в Смольном с вопросами, поставленными на обсуждение в Комиссии в Губфинотделе.

На заседании в Смольном мне было предложено назначить 2-х своих представителей в Комиссию по разработке деталей, предъявленных мною условий. В действительности же мои представители оказались в составе Комиссии по ПРИНУДИТЕЛЬНОМУ изъятию церковных ценностей...

Ввиду создавшегося положения и в предупреждение дальнейших недоразумений и неправильных истолкований моих словесных и письменных обращений, считаю долгом сделать следующее пояснение к моему письменному заявлению от 5 марта с. г. №372.

1. Вновь подтверждаю полную готовность вверенной мне Церкви Петроградской со всем усердием прийти на помощь голодающим, если только ей будет предоставлена возможность проявить свою благотворительную деятельность в качестве самостоятельной организации.

2. Если при развитии своей благотворительной деятельности Церковь исчерпает все имеющиеся в ее распоряжении на голодающих средства, а именно сборы среди верующих денег, церковных ценностей, не имеющих богослужебного характера, продовольствия, вещей, займы и пр., а нужды голодающих и умирающих от голода братьев наших означенными источниками покрыты не будут, тогда я признаю за собой и моральное, и каноническое право обратиться к верующим с призывом пожертвовать на спасение погибающих и остальное церковное достояние, вплоть до священных сосудов и исходатайствовать на такое пожертвование благословение Святейшего Патриарха.

3. Только при указанных в §§ 1 и 2 самостоятельной организации благотворительной деятельности Церкви и возможно каноническое разрешение вопроса об обращении церковных священных ценностей на помощь голодающим. Немедленное же изъятие священных предметов, без предшествующего ему использования Церковью всех других доступных ей средств благотворения, является делом не каноничным и тяжким грехом против Святой Церкви, призвать на который паству – значило бы обречь себя на осуждение Святой Церкви и верующего народа.

4. Настаивая на предоставлении Церкви права самостоятельной организации помощи голодающим, я исходил из предположения, что нужды голодающих столь велики, что Церковь вынуждена будет при развитии своей благотворительной деятельности отдать на голодающих и самые священные предметы свои, использовать которые по канонам и Святоотеческим примерам может только непосредственно сама Церковь.

Если же предоставление Церкви самостоятельности в деле помощи голодающим будет признано почему-то нежелательным, то тогда Церковь, отказываясь, в силу канонической для себя невозможности, от передачи священных предметов, все же примет самое широкое участие в помощи голодающим, но только путем сборов денег, продовольствия, вещей и церковных ценностей, не имеющих богослужебного характера и передаст Гражданской Власти все собранные суммы и предметы для израсходования их на голодающих и без требования даже какого-либо контроля со стороны Церкви.

Там, где свободе Архипастыря и верующего народа не положено предела, мы можем пойти даже дальше, чем это принято в обычных формах общественной жизни, где же она встречается с ясными и твердыми указаниями канонов, там для нее нет выбора в способе исполнения своего долга, и я, и верующий народ, послушные Святой Церкви, должны исполнить этот долг, вопреки всяким требованиям, тем более, что самое дело помощи голодающим от этого нисколько не пострадает, а лишь изменится форма вспомощствования церковными ценностями, которые будут использованы для голодающих, но только не через чужих Церкви лиц, а чрез освященные руки пастырей и Архипастырей Церкви.

5. Если бы указанное в сем предложение мое о предоставлении Церкви права быть самостоятельной организацией, помощи голодающим Гражданскими Властями было принято, то мною немедленно был бы представлен проект Церковной организации помощи голодающим на рассмотрение и утверждение его Гражданской Властью. Если же такого согласия не последует и, равным образом, Церкви не будет предоставлено право благотворения и в ограниченной форме, то тогда мои представители на Комиссии будут мною немедленно отозваны, так как работать они мною уполномочены только в Комиссии Помощи Голодающим, а не в Комиссии по изъятию церковных ценностей, участие в которой равносильно содействию отобрания Церковного достояния, определяемому Церковью, как акт святотатственный.

6. Если бы слово мое о предоставлении Церкви права самостоятельной помощи голодающим на изъясненных в сем основаниях услышано не было, и представители власти в нарушение канонов Святой Церкви преступили бы без согласия ее Архипастыря к изъятию ее ценностей, то я вынужден буду обратиться к верующему народу с указанием, что таковой акт мною осуждается, как кощунственно-святотатственный, за участие в котором миряне, по канонам Церкви, подлежат отлучению от Церкви, а священнослужители – извержению из сана.

Митрополит Петроградский и Гдовский Вениамин».³⁸

Письмо было написано митрополитом Вениамином в воскресенье, а в понедельник, 13 марта, состоялось заседание Правления Общества православных приходов, где владыка зачитал свое послание. У присутствующих это письмо вызвало противоречивые впечатления. Часть членов правления узрела в нем соглашательские настроения.

Г.Ф. Чиркин: «Я считал письмо митрополита соглашательским, мотивируя тем, что в Москве настроение в этом положении весьма твердое и что в Петрограде нужно держаться той же тактики.»³⁹

Другие же члены правления напротив огорчились непримиримости и резкости тона владыки.

«Меня удручало в письме то, что осложнялось положение, исчезал последний контакт церковной и гражданской власти»⁴⁰, – сказал будущий митрополит Григорий (Чуков).

Сама полярность критических высказываний доказывает, что в письме была представлена предельно взвешенная и разумная позиция. Тем не менее, митрополит Вениамин счел неразумным открывать дискуссию: «Владыка пришел, прочел свое письмо и ушел», – говорил Юрий Петрович Новицкий.

«Обсуждения не было, – подтверждает его слова Н.М. Егоров. – Возник вопрос, как отнести это письмо в комиссию Буденкова. Здесь Новицкий заявил, что он не берется быть представителем митрополита и просит его освободить от этого, указывая, что если бы он и взялся, то он может сделать только механическую передачу как курьер. В том же смысле высказался и я, но наше ходатайство не было уважено. Нам было поручено отнести эту записку в комиссию Буденкова, и на следующий день, 14 марта, мы были там. Вручили эту записку».

Об отношении Юрия Петровича Новицкого к переговорам митрополита Вениамина со Смольным мы уже говорили. Очень четко и недвусмысленно сказал об этом и сам Новицкий еще на допросе у следователя:

«Я отказывался, ибо понимал, что между властью и митрополитом происходит какое-то недоразумение, (разрядка здесь и дальше наша – Н.К.): С моей точки зрения, Советская власть могла привести Декрет в исполнение без всякого соглашения с митрополитом, так как эти ценности (и имущество) находились в пользовании по договору и согласно договору были в ее руках. В порядке послушания митрополиту быть на заседании я согласился для того, чтобы отнести письмо».⁴¹

Читая показания Юрия Петровича Новицкого, порою ловишь себя на мысли, что будущий святой обращался не столько к следователю Нестерову, сколько к нам, его потомкам. Его слова и поступки – очень важный урок подлинного православного смирения.

Повторим еще раз, что для Юрия Петровича было ясно – или происходит чудовищнейшее недоразумение, или готовится провокация... Он объяснял это митрополиту Вениамину. Порою в его словах прорывалась досада, даже некоторое раздражение. И все же он смирил себя. Когда митрополит твердо сказал, что письмо нужно отнести, Юрий Петрович уже не спорил. В порядке послушания выполнил то, чего так не хотелось ему...

Из дальнейшего повествования мы увидим, что митрополит Вениамин понимал всё и всё прозревал гораздо глубже, чем представлялось в середине марта Юрию Петровичу Новицкому. Порою кажется, что владыка предвидел даже мученическую кончину и свою, и тех людей, что были наиболее тесно связаны с ним. И посылая со своим письмом Юрия Петровича, будущий священномученик Вениамин ясно представлял себе все последствия этого для Новицкого.

Но послал.

Настоял, чтобы письмо отнес именно Новицкий, хотя мог бы отправить письмо и с простым курьером.

Атеистически воспитанный человек увидит в этом решении митрополита неразумность, даже жестокость. Мы же видим высочайшую заботу и попечительность митрополита. Любимейшему духовному чаду своему дарует волею Господа митрополит Вениамин венец мученика за православную веру...

За несколько дней до расстрела митрополит Вениамин напишет удивительные слова:

«В детстве и отрочестве я зачитывался житиями святых и восхищался их героизмом, их святым воодушевлением, жалел всей душой, что времена не те и не придется переживать, что они переживали. – Времена изменились, открывается возможность терпеть ради Христа от своих и от чужих. Трудно, тяжело страдать, но по мере наших страданий, избыточествует и утешение от Бога. Трудно переступить этот рубеж, границу и всецело предаться воле Божьей. Когда это совершится, тогда человек избыточествует утешением, не чувствует самых тяжких страданий, полный среди страданий внутреннего покоя, он других влечет на страдания, чтобы они переняли то состояние, в котором находится счастливый страдалец. Об этом я ранее говорил другим, но мои страдания не достигали полной меры. Теперь, кажется, пришлось пережить почти все... Страдания достигли своего апогея, но увеличилось и утешение. Я радостен и покоен, как всегда. Христос наша жизнь, свет и покой. С Ним всегда и везде хорошо...»

Бесконечно-мудрые, несущие в себе небесный свет слова...

И так точно ложатся они на судьбу Юрия Петровича Новицкого, словно о нем и написаны.

Только почему же «словно»? Конечно же, и о нем тоже.

У внука святого, Юрия Ивановича Колосова, бережно хранятся сейчас многочисленные документы о жизни деда. Среди них – целый пакет с фотографиями Юрия Петровича Новицкого.

Вот Юрий Петрович еще ребенок, фотография сделана, когда ему было два года. Вот Новицкий в гимназии. Вот – Новицкий студент. Новицкий – в Геттингене. Новицкий – следователь Киевского окружного суда. Новицкий – молодой приват-доцент... Новицкий – профессор Петроградского университета... Новицкий – глава комитета по ликвидации цензуры...

Наконец, Новицкий – в зале суда. Завершение земной жизни святого...

Это удивительные фотографии. Если разложить их по порядку, можно увидеть, как происходит величественнейшая метаморфоза преображения обычного человека в святого.

Ребенок-барчук – мать Юрия Петровича, Пелагея Дмитриевна, была столбовой дворянкой – превращается в отрока. В гимназию Юрий Петрович поступил в Киеве, жил здесь в семье дяди Ореста Михайловича Новицкого, историка Церкви.

Здесь и началось воцерковление его.

«Религиозные вопросы меня начали интересовать со второго или третьего класса гимназии»...

Здесь, в киевской гимназии, Юрий Петрович начал петь и читать на клиросе.

Здесь, в гимназические годы, написал работу «Украинская природа в творчестве Гоголя».

А вот фотографии молодого Новицкого. Красивое лицо, стройная фигура, франтоватые, лихо закрученные усы... Господь щедро наградил Юрия Петровича. И происхождение, и материальная обеспеченность, и красота, и прекрасное образование, и выдающиеся способности, и необыкновенная работоспособность – все было у него.

И хотя Юрий Петрович делал прекрасную карьеру, удачно совмещая научную и педагогическую деятельность с административной работой (перед революцией тридцатичетырехлетний Новицкий был и профессором Петроградского университета, и чиновником по особым поручениям) сказать, что он был баловнем судьбы, никак нельзя.

Семейную жизнь Юрия Петровича Новицкого с Анной Гавриловной Сусловой, дочерью крупного ученого, известного специалиста по теоретической механике, профессора Гавриила Константиновича Суслова, назвать безмятежно-счастливой трудно. Известно, к примеру, что в 1914 году, когда Юрий Петрович начинал читать лекции в Петроградском университете, Анна Гавриловна ушла на войну, стала сестрой милосердия... Поступок несомненно героический, но для семьи и прежде всего для мужа, создающий ряд неразрешимых психологических проблем.

Семейная жизнь Новицких особая тема, затрагивать которую здесь нет нужды, поскольку в 1921 году Анна Гавриловна умерла от возвратного тифа в Одессе, где ее и похоронили родители. Они бежали из Киева в Одессу с намерением перебраться за границу, но дочь задержала их. Так и остались они – Гавриил Константинович был назначен ректором Одесского политехнического института – возле могилы дочери.

Героическая Анна Гавриловна оставила и Юрия Петровича Новицкого вдовцом с двенадцатилетней дочерью-сиротой на руках...

Перебирая фотографии святого, я вспоминал его биографию, изложенную им во время процесса:

«До революции я, будучи профессором, принимал участие в работе приходских советов, но тогда не было такой самостоятельной организации верующих. После февральской революции я продолжал быть приват-доцентом университета. После Октябрьской революции я работал только в университете и педагогическом институте, читал ряд лекций, ездил читать лекции по России по историческим вопросам. После Октябрьской революции я был избран членом Правления. Я часто ходил в церковь, настоятели меня знали, и я был избран. Теоретических работ в области религиозной я не вел. До революции трудов по религиозным вопросам у меня не было, но я читал лекции на религиозно-философские темы: о проблеме добра и преступлений, о преступлении в идее, о Церковном Соборе. Это были лекции чисто философско-исторического содержания. В восемнадцатом году я уклонился более в религиозную сторону...»

Впрочем, если бы и не знать этой «автобиографии», ее можно было бы прочесть по снимкам. Вроде и не прибавилось морщин, но перемена поразительная. Воочию видишь, как все мирское, суетное переплавляется в этом человеке в чистейшую духовность...

Последние шаги на пути своего духовного восхождения Юрий Петрович Новицкий прошел рядом с митрополитом Вениамином...

И когда мы говорим о их разногласиях по поводу адресованных властям писем, следует помнить, что это не имеет ничего общего с обычными житейскими раздорами. Тем более, что уже скоро стало ясно: и пастырский опыт митрополита, и юридические познания Новицкого плохо помогают в разгадывании планов агрессивно-беззаконного сатанизма.

Для того чтобы противостоять этому большевистскому сатанизму, мало было быть иерархом Церкви и высокопрофессиональным юристом. Нужно было стать святыми...

Впоследствии, во время процесса, высказывались самые различные суждения о «линии» митрополита. Одни порицали владыку за нерешительность, другие – за излишнюю твердость. Обновленцы старались подчеркнуть, что недовольство владыкой распространилось среди прихожан, что митрополит был перепуган и растерян.

– Скажите, – спросили на процессе протоиерея Боярского. – Было ли у вас впечатление во всей истории переговоров и предшествующих событий, что митрополит затягивает решение этого дела?

– У меня было такое впечатление, что после первого письма в Помгол, митрополит оказался под большим влиянием и давлением, во-первых, масс, а во-вторых, может быть, других лиц, и замедлил в том деле помощи, – хладнокровно ответил Боярский. – Медлил он, потому что боялся тех упреков, которые на него сыпались.⁴²

Вторил Боярскому и Н.М. Егоров.

«Между митрополитом и Правлением, и верующими массами возникло расхождение. Толпа говорила о том, что владыка митрополит вошел в дружбу с большевиками, что давно был большевиком, что под его благословение не надо подходить... Необходимо было указать на то, что Церковь не идет здесь вслепую, а ставит те условия, которые принимаются властью».⁴³

Подобных свидетельств в «Деле №36314» чрезвычайно много.

И, наверное, в каждом конкретном случае интересно было бы разобраться, чем – субъективностью восприятия или умыслом – порождалось непонимание поступков митрополита, но это задача другой работы. Для нас важно, что ни о какой растерянности, ни о какой запуганности митрополита не могло быть и речи. И это видно не из чьих-то свидетельств, а из документов, которые в те дни подписывал митрополит.

13 марта, когда на Правлении Общества православных приходов обсуждалось второе послание митрополита в Смольный, которое обвинители на Процессе назовут «ультиматумом», владыка подписал еще одно письмо.

«Ввиду участившихся случаев посещения действующих и закрытых храмов разными лицами для проверки храмовых описей и даже изъятия священных предметов, преподаются следующие руководящие указания, как поступать в таких случаях.

1. При этих посещениях обязательно должен присутствовать священник с пятью или, в крайнем случае, тремя представителями прихожан местного храма...

2. Священник, входя в храм, должен предупредить, что храм... для верующих, пока в нем остается святой престол, священный, и всякое несоответствующее его святости поведение, является оскорблением религиозного чувства верующих.

3. Облачившись в епитрахиль и поручи, так как придется ему касаться престола и священных сосудов, священник показывает посетителям священные драгоценные церковные предметы, согласно описи. При этом он должен предупредить посетителей, что вход в святой алтарь мирянам воспрещается, тем более неправославным. Священные же предметы, находящиеся в святом алтаре, он покажет, вынося на клирос, обязательно держа в своих руках и не позволяя касаться к ним рукам не освященным, так как и сам их касается только в священном облачении.

4. Если же посетители на предупреждение священника не обратят внимания, войдут в святой алтарь... то в таком храме и алтаре, прежде чем начать службу после такого посещения, должно быть совершено малое освящение...

5. Святыни храма закрытого, если окажутся, как-то: святые мощи, святой антиминс, святые запасные дары, святое миро – должны быть взяты священником с собой и переданы в ближайший приходской храм.

6. Священные сосуды и освященные предметы священник по церковным канонам и по распоряжению церковной власти, не может отдать посетителям. Если же они будут настойчиво требовать, то должен заявить: «Берите сами»...

8. Если же в храме окажутся предметы, не имеющие богослужебного, священного характера: подвески с икон в виде колец, цепей, ожерелий, канделябры и т.п., лом золотой и серебряный, то таковые предметы, но с согласия общины верующих, если существует при храмах, а где общины нет, то и непосредственно священником, могут быть переданы по акту.

Митрополит Вениамин».⁴⁴

Вот что свидетельствовал епископ Венедикт Кронштадтский, именуемый на процессе подсудимым Плотниковым: «16 марта утром я был с докладом у Владыки-митрополита и он осведомился, буду ли я на собрании Благочинных. Получив утвердительный ответ, он предложит инструкцию, как вести себя мирянам и священнослужителям при изъятии церковных ценностей. Эта инструкция была только что издана им, и он просил на собрании благочинных сообщить ее, если они еще не были с ней знакомы. Когда я пришел на собрание, там разбирался вопрос о повышении цен на свечи, а потом прочитана была эта инструкция, и по поводу ее имелись суждения. Инструкция удовлетворяла всех, потому что там ясно высказывались правила, которыми должны руководствоваться священнослужители и миряне при изъятии ценностей».⁴⁵

Трудно не согласиться с епископом Венедиктом. Составленные по указанию митрополита Вениамина Иваном Михайловичем Ковшаровым правила в каком-то смысле являются памятником православно-правовой мысли двадцатого столетия.

Искусно вписаны здесь в правовое поле абсолютного юридического бесправия Русской Православной Церкви самые строгие канонические правила.

Невозможно было спасти церкви от разграбления... Нужно было хотя бы спасти жизнь священнослужителей и прихожан, а главное – их души. Выход найден с ювелирной точностью и определен в простых и ясных формулировках...

Наверное, ни над кем не издевались на суде обвинителя так злобно, как над Иваном Михайловичем. “Митрополитов курьер”, “митрополит и его присяжный поверенный по бракоразводным делам Ковшаров” – изощрялись в своем остроумии судьи и обвинители.

– Я думаю, – кричал обвинитель Смирнов, – что вы, Ковшаров, старый присяжный поверенный, старый адвокат с высшим образованием, не искренне и не веря, пошли в церковь, не для того, чтобы курьером служить, а для того, чтобы здесь организовать, если вам не удалось в Думу пройти от народных социалистов для того, чтобы здесь нагадить, чтобы здесь совершить преступление против Рабоче-крестьянской власти!

Иван Михайлович на эти и подобные обвинения и оскорбления ответил очень достойно и просто:

– Я был до революции присяжным поверенным, практика у меня была разнообразная: были уголовные, гражданские, политические дела. Ни одного бракоразводного дела я не вел. Я состоял помощником юрисконсульта Александро-Невской лавры, присяжного поверенного Соколова. Я всегда вне партий...

И вот что интересно.

Об инструкции духовенству – главном деянии Ивана Михайловича, за которое и был он удостоен высшей меры награды от Трибунала, на процессе его не спрашивали.

И вместе с тем именно по адресу Ковшарова звучала почти площадная брань, расточалось злобное остроумие, необычное даже для этого судилища.

Загадка?

Или просто потому и не спрашивали обвинители Ивана Михайловича об инструкции, что при всем желании не могли найти в ней противоречий с Инструкцией ВЦИК и, не отыскав их, всю неизрасходованную энергию злобы выплеснули на Ковшарова...

Весьма символичным представляется нам тот факт, что четверку расстрелянных по приговору трибунала мучеников составляли поровну священнослужители и юристы.

На основании изучения двадцати семи томов Дела № 36314 я с полной уверенностью заявляю, что никакого элемента случайности нет в таком составе четверки «смертников». Трибунал и Кассационная комиссия безошибочно определили лиц, благодаря которым и удалось Православной Церкви Петрограда практически без потерь пройти сквозь дьявольскую, устроенную властями ловушку.

Один из защитников на процессе, стремясь подчеркнуть всю незначительность петроградских беспорядков по сравнению с другими городами, сказал, что, по сведениям милиции, за все время изъятия церковных ценностей было выбито всего восемнадцать зубов... Неприятно, конечно, возмутительно, но, что тогда было в других городах?

Обвинитель, знавший, по-видимому, о телеграмме, в которой петроградские руководители требовали разрешения применить военные части для изъятия, злобно парировал:

– А если бы эти зубы выбили у вашего митрополита?

Впрочем, ничего другого, кроме безудержной злобы и грубости, и не могли они предложить в качестве аргументов...

Насколько своевременным было издание митрополитом Вениамином инструкции «Для руководства духовенству», показали события самых ближайших дней...

Как и было договорено, Юрий Петрович Новицкий и Николай Михайлович Егоров отнесли второе заявление митрополита в исполком.

– Мы ограничились только передачей письма Буденкову и никаких переговоров не вели, но я заявил, что я – не представитель приходов, а нахожусь здесь по личному распоряжению митрополита, – рассказывал потом Новицкий.

Буденков тоже не настаивал на обсуждении. Он передал послание Г.Е. Зиновьеву, и переговоры на этом прекратились.

В тот же день Большой президиум губисполкома принял постановление: “Обязать комиссию по изъятию церковных ценностей не позже, чем в недельный срок приступить к изъятию”.

Ответственным был назначен доверенный человек Г.Е. Зиновьева – Иван Петрович Бакаев.

Человека этого петроградцы хорошо знали...

Возглавляя Петроградскую чрезвычайку, И. П. Бакаев зарекомендовал себя исключительной жестокостью. При нем резко возросла “эффективность” террора. Только за 1920 год Бакаев провел через подвалы на Гороховой улице более десяти тысяч жителей города.

Известен такой случай...

Семнадцать генералов и офицеров бывшей царской армии были осуждены на расстрел, когда состоялось Постановление ВЦИК и СНК об отмене смертной казни. Осужденные знали о своем спасении, но радовались они напрасно. Бакаев проявил завидную оперативность, и все семнадцать ни в чем не повинных человек были расстреляны за день до публикации Постановления ВЦИК в газетах...

Г.Е. Зиновьев не ошибся, остановив свой выбор на этом палаче. Бакаев не терял времени.

Тут же полетела в Москву телеграмма:

«Реввоенсовет, тов. Троцкому. На Вашу 159 сообщаю: вопрос изъятия церковных ценностей Петрограда последние дни осложнился. Достигнутое было соглашение духовенством предательски сорвано последний момент заявлением митрополита Вениамина, что он призовет верующих воспрепятствовать изъятию. Время, потраченное на переговоры, духовенство использовало для организации противодействия. Попытки Комиссии приступить учету ценностей Казанском и Троицком соборах встретили организованное сопротивление прихожан, составляющих церкви протоколы несдаче ценностей и недопущении Комиссии работе. Тов. Зиновьев ходом дела знаком и дважды созывал собрание Президиума Губисполкома этому вопросу. Последним заседании Президиума моим участием постановлено изъятие произвести не останавливаясь и перед репрессиями. Всем данным только посредством вооруженной силы удастся произвести изъятие. Прошу немедленно дать директиву – допустимо ли исполнение декрета указанным путем и как поступать дальнейшем...»⁴⁶

Юрий Петрович Новицкий указывал, что второе заявление митрополита было передано им в комиссию Буденкова 15 марта. Этим же числом помечена и процитированная нами телеграмма.

Оперативность изумительная!

В спешке Зиновьев и Бакаев даже не заметили, что в Заявлении митрополита нет угрозы “призвать верующих воспрепятствовать изъятию”. Владыка Вениамин говорил лишь, что будет вынужден обратиться к верующему народу с указанием, что изъятие осуждается им, как кощунственно-святотатственный акт, за участие в котором миряне подлежат отлучению от Церкви. Митрополит грозился призвать народ к неучастию, а отнюдь не к сопротивлению изъятию.

Столь вольную трактовку заявления митрополита можно объяснить спешкой, но вот с упомянутыми в телеграмме инцидентами “организованного сопротивления” у Казанского и Троицкого соборов сложнее. Тут нужно говорить уже о некоем мистическом прозрении авторов телеграммы.

Дело в том, что указанные в телеграмме от 15 марта события произойдут только на следующий день – 16 марта.

“ЗАКЛЮЧЕНИЕ по делу № 410

Помощник Уполномоченного 1 отдела ПГО ГПУ И. Коршунов.

16 марта с.г. в день проверки церковных ценностей у Казанского собора собралась толпа народа, во главе которой находился быв. личный дворянин Калибярский Лев Михайлович и Бессонов Яков Иванович, монтер. Говорили окружающей их массе народа, что, якобы, большевики, а в особенности жиды, хотят отобрать православные святыни, не довольствуясь тем, что отобрали дворцы и т.п. Так же Калибярским было сказано, что якобы большевики, видя, что в России им конец и не имея в своем распоряжении сейчас денег, так как награбленное пропито и прокучено, хотят с награбленными с церкви ценностями удрать за границу. Кроме того он добавил, что в бытность свою в Аничковом дворце он видел там золотой сервиз, и из достоверных источников ему известно, что сервиз сейчас находится у Луначарского, который его присвоил. Бессонов говорил, что драгоценности все равно не попадут голодающим, а попадут большевикам, жидам...”⁴⁷

Нас должно было бы удивить, что бывший дворянин, знаток домашнего хозяйства наркома Луначарского, Лев Михайлович Калибярский, рассказывавший о замысле большевиков удрать с церковными ценностями за границу, не был выведен на Процесс. Это тем более странно, что в группу из девяти десятков подсудимых следователи включали даже случайных прохожих, оказавшихся вблизи храмов во время изъятия из них церковных ценностей...

Но, разумеется, только на основании этого мы не решились бы утверждать, что бывший дворянин Калибярский являлся самым заурядным провокатором, если бы, повторяю, не попал инцидент у Казанского собора в отправленную накануне инцидента телеграмму...

Между тем, шестнадцатого числа, действительно, происходили столкновения. Самое крупное, где помимо милиции были задействованы и курсанты, развернулось на Сенной площади.

«Совершенно секретно. Информационная сводка о ходе операции по изъятию церковных ценностей. 16 марта у церкви “Спаса на Сенной” избит помощник начальника 5-го отделения. Операция по изъятию продолжается».

«Согласно данного поручения о выяснении волнения на Сенной площади у собора Спаса нами задержаны два гражданина: № 1. Филатов А.В. № 2. Айдалов Сергей Георгиевич. Первый был задержан за избиение одного гражданина национальности еврей.

Сотрудники: Шестьдесят первый.

Шестьдесят девятый.

Семьдесят шестой».⁴⁸

«Я, Матюков Евгений, был командирован на Сенную площадь с шестью агентами Угрозыска для изъятия бунтовщиков и подстрекателей. Заметив, что с крыши корпуса Сенного рынка, прилегающего к церкви, на конного милиционера сбрасывается большая глыба льда, хотел его предостеречь, но было поздно. Если со стороны милиции и были пущены нагайки, то применялись только по отношению хулиганов-подстрекателей».⁴⁹

«Изъятие из толпы особо живых защитников церкви происходило чересчур шумно и неумело. На моих глазах был случай, когда одну из женщин схватили за шиворот, повалили на ехавшую мимо подводу, прикрепили к подводе севшим на нее милиционером, и в таком положении повезли в комендатуру... Член РКП (б) № 498 605 Д.Шахнович».⁵⁰

Страшно читать эти донесения... Сотрудники №61, №69, №76 рапортуют об аресте семнадцатилетнего Алексея Филатова, якобы избивавшего одного «гражданина по национальности еврей»...

Член РКП номер 498 605 сетует, что милиционер «чересчур неумело» прикрепил к подводе женщину, усевшись на нее сверху...

Начальник агентов угрозыска, не успевший крикнуть милиционеру, что на него может свалиться глыба льда с крыши, успевает однако рассмотреть в толпе, что нагайками милиционеры избивают исключительно «хулиганов-подстрекателей »...

И нет нужды доказывать здесь, что и нагайки, и жестоко-унизительное прикрепление женщины к саням, и ничем не мотивированные аресты не могли произойти, если бы не были санкционированы. Совершенно очевидно, что все эти действия рядом с самым людным в городе рынком – специально задуманная провокация.

И обилие тайных и явных агентов, и конная милиция, и рота курсантов с заряженными винтовками, находящаяся рядом, подтверждают, что товарищем Бакаевым готовилось достойное «колыбели революции» действо.

Отрываясь от этих страшных документов, невольно задумываешься, что же происходило в те мартовские дни. Известно, что никакой директивы из центра о массовых расстрелах еще не поступало. Но именно в середине марта по всей России произошло более тысячи столкновений безоружной толпы с войсками. Произошло, так сказать, по инициативе местных властей.

И это самое страшное...

Страшная ненависть местных большевиков к русскому православию прорвалась сразу, по всей России, без единой команды. Пройдет еще несколько дней, и сатанинское возбуждение сообщится и московским верхам, заскучавшим без русской крови.

В эти дни напишет В.И. Ленин свое знаменитое письмо:

«Товарищу Молотову для членов Политбюро. Строго секретно.

По поводу происшествия в Шуе, которое уже поставлено на обсуждение Политбюро, мне кажется, необходимо принять сейчас же твердое решение в связи с общим тоном борьбы в данном направлении. Так как я сомневаюсь, чтобы мне удалось лично присутствовать на заседании Политбюро 20 марта, то поэтому я изложу свои соображения письменно.

Происшествие в Шуе должно быть поставлено в связь с тем сообщением... о подготавливающемся черносотенцами в Питере сопротивлении Декрету об изъятии церковных ценностей...

Я думаю, что здесь наш противник делает огромную ошибку, пытаясь втянуть нас в решительную борьбу тогда, когда она для него особенно безнадежна и особенно не выгодна (разрядка наша – Н.К.). Наоборот, для нас именно данный момент представляет из себя не только исключительно благоприятный, но и вообще единственный момент, когда мы можем с 99-ю из 100 шансов на полный успех разбить неприятеля наголову и обеспечить за собой необходимые для нас позиции на много десятилетий. Именно теперь и только теперь, когда в голодных местах едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи, трупов, мы можем (и поэтому должны) провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией, не останавливаясь перед подавлением какого-угодно сопротивления. Именно теперь и только теперь громадное большинство крестьянской массы будет либо за нас, либо, во всяком случае, будет не в состоянии поддержать сколько-нибудь решительно ту горстку черносотенного духовенства и реакционного городского мещанства, которые могут и хотят испытать политику насильственного сопротивления советскому декрету.

Нам во что бы то ни стало необходимо провести изъятие церковных ценностей самым решительным и самым быстрым образом, чем мы можем обеспечить себе фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей (надо вспомнить гигантские сокровища некоторых монастырей и лавр).⁵¹ Без этого никакая государственная работа вообще, никакое хозяйственное строительство в частности и никакое отстаивание своей позиции в Генуи в особенности совершенно немыслимы. Взять в свои руки этот фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей (а может быть и несколько миллиардов) мы должны во что бы то ни стало. А сделать это с успехом можно только теперь. Все соображения указывают на то, что позже сделать это нам не удастся, ибо никакой иной момент, кроме отчаянного голода, не даст нам такого настроения широких крестьянских масс, который бы либо обеспечил нам сочувствие масс, либо, по крайней мере, обеспечил бы нам нейтрализование этих масс в том смысле, что победа в борьбе с изъятием ценностей останется безусловно и полностью на нашей стороне.

Один умный писатель по государственным вопросам справедливо сказал, что если необходимо для осуществления известной политической цели пойти на ряд жестокостей, то надо осуществить их самым энергичным образом и в самый короткий срок, ибо длительного применения жестокостей народные массы не вынесут. Это соображение в особенности еще подкрепляется тем, что по международному положению России для нас, по всей вероятности, после Генуи окажется или может оказаться, что жестокие меры против реакционного духовенства будут политически нерациональны, может быть, даже чересчур опасны. Сейчас победа над реакционным духовенством обеспечена полностью. Кроме того, главной части наших заграничных противников среди русских эмигрантов, т.е. эсерам и милюковцам, борьба против нас будет затруднена, если мы именно в данный момент, именно в связи с голодом проведем с максимальной быстротой и беспощадностью подавление реакционного духовенства.

Поэтому я прихожу к безусловному выводу, что мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий. Самую кампанию проведения этого плана я представляю следующим образом:

Официально выступать с какими бы то ни было мероприятиями должен только тов.Калинин, – никогда и ни в каком случае не должен выступать ни в печати, ни иным образом перед публикой тов.Троцкий.

Посланная уже от имени Политбюро телеграмма о временной приостановке изъятий не должна быть отменяема. Она нам выгодна, ибо посеет у противника представление, будто мы колеблемся, будто ему удалось запугать нас (об этой секретной телеграмме, именно поэтому, что она секретна, противник, конечно, скоро узнает)...

На съезде партии устроить секретное совещание всех или почти всех делегатов по этому вопросу совместно с главными работниками ГПУ, НКЮ и Ревтрибунала. На этом совещании провести секретное решение съезда о том, что изъятие ценностей, в особенности самых богатых лавр, монастырей и церквей, должно быть произведено с беспощадной решительностью, безусловно ни перед чем не останавливаясь и в самый кратчайший срок. Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного Духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше.

...Для наблюдения за быстрейшим и успешнейшим проведением этих мер назначить тут же на съезде, т.е. на секретном его совещании, специальную комиссию при обязательном участии т. Троцкого и т. Калинина, без всякой публикации об этой комиссии с тем, чтобы подчинение ей всей операции было обеспечено и проводилось не от имени комиссии, а в общесоветском и общепартийном порядке. Назначить особо ответственных наилучших работников для проведения этой меры в наиболее богатых лаврах, монастырях и церквах.

Ленин”.

Это письмо тоже памятник.

Только уже большевистской мысли.

Кстати сказать, оно помогает понять, почему Ленин прочно стоял во главе кремлевской нечисти, не прибегая к внутрипартийным интригам. Все, что думали троцкие, бухарины, зиновьевы, думал и чувствовал он, но кроме этого в Ленине была еще сила, позволяющая придать их, зачастую иррациональной, ненависти к России и православию политическую осмысленность.

Причем, как всегда у Ленина, решение рождается в абсолютно-конкретной ситуации, в абсолютно реальном пространстве и времени. Ленин не борется с ситуацией, не поправляет, а оседлывает ее. Он как бы аккумулирует в себе стихийно-местечковые выплески русофобии, преобразует их в мощную энергию сатанизма и возвращает назад, на места...

К сожалению, не удалось найти никаких документов, которые позволяли бы расшифровать, как появляется в письме Ленина название Петрограда. Возможно, информация о “подготавливающемся черносотенцами в Питере сопротивлении Декрету об изъятии церковных ценностей” почерпнута из телеграммы, отправленной 15 марта в Реввоенсовет Троцкому.

Но это не столь и важно.

В дьявольском озарении Ленин как бы мгновенно сумел увидеть и рассмотреть весь паучий клубок Зиновьевых и Комаровых, бакаевых и введенских и, как гоголевский Вий, указал пальцем.

Город был назван.

20 марта в Москве заседало Политбюро.

Был принят весь пакет директив, подготовленных Львом Давидовичем Троцким: «В Москве к изъятию приступить не позже 31 марта. Полагаю, что в Петрограде можно было бы установить тот же приблизительно срок по согласованию с т. Зиновьевым, ни в коем случае не форсируя слишком компанию и не прибегая к применению силы, пока политически и организационно не вся операция обеспечена целиком».

20 марта в Петрограде под председательством Григория Евсеевича Зиновьева снова заседал Петросовет. Была принята резолюция: «Приверженцы митрополита Вениамина пытались мобилизовать против голодающих часть купцов и спекулянтов Сенного рынка».

Не слабо сказано!

Но не слабее выступил на этом заседании и уже знакомый нам тов. Комаров.

– Декрет ВЦИК будет осуществлен и в Петрограде! – сказал Николай Павлович. – Будут приняты все меры, чтобы духовенство само технически выполнило это изъятие!

Такого не может быть.

Это же чудо управленческой оперативности. Еще вчера только набрасывает Ленин свой дьявольский план наступления на Церковь, и уже сегодня Троцкий утверждает на Политбюро пакет директив по этому плану, а Зиновьев конкретизирует эти директивы для Петрограда.

Никакого рационального объяснения этому чуду не найти, и приходится думать о некоей мистической связи, существовавшей в сообществе Ленин-Троцкий – Зиновьев. Это и не сообщество отдельных лиц, а как бы единый организм.

Раввин Адин Штейнзальц в работе «Кто мы: трагические актеры или самобытная нация» писал о властном зове, что непрестанно звучит в душе каждого еврея, благодаря которому они никогда не растворяются до конца в окружающих их народах. Евреи – это народ, «который можно разорвать на куски, но эти куски останутся живыми и вырастут снова».

Сообщество Ленин-Троцкий-Зиновьев вполне может служить пусть и уродливой, но точной иллюстрацией мысли Адина Штейнзальца. Все части чудовищной «лентрозины», даже и разобщенные в пространстве, жили и действовали в едином, точно скоординированном ритме.

...И мгновенно меняется тон агентурных донесений. Никакой торопливости, никакого нахрапа, никакой импровизации. Трудолюбиво и тщательно обшаривают рассыпавшиеся по городу агенты все, что можно обшарить...

«Выписка из рабочей сводки № 66. Троицкая улица, дом 10, квартира 15 проживает Борисов Александр Матвеевич, который по вопросу об изъятии ценностей из церкви выразился, что это воровство, и дал клятву, что он выйдет на улицу, чтобы препятствовать, как он выразился, “грабежу жидов”. Секретарь СОЧ ГПО».⁵²

«Агентурный лист. Подпись № 3. 17 марта я был командирован для наблюдения за совершением богослужения в церковь. 17 марта церковь была закрыта. 18-го была вечерняя служба. 19-го утром была обедня, после которой священник прочел воззвания патриарха Тихона и митрополита Вениамина. Настроение толпы проследить не удалось, так как я неожиданно был встречен в церкви одним из рабочих З.В.В.З., на котором работаю. Пришлось из церкви уйти, не дождавшись выхода всех присутствовавших, так как рабочий довольно громко спросил меня, почему я в православном храме, чем обратил на меня внимание присутствующих. 19 вечером священник сказал речь на тему «Люби Бога и не забывай Его». Призывов к выступлению против власти не было, но чувствовалось, как со стороны духовных, так и верующих глубокое озлобление».⁵³

Подобными агентурными донесениями пестрят тома «Дела №36314». В отличие от донесений с Сенной площади, которые делались ранее, здесь уже чувствуется настоящая агентурная работа. Медленно, но очень добротно плетется паутина, в которую должен быть уловлен православный Петроград...

К счастью, Ленину не суждено было возглавить боевые действия против Русской Православной Церкви. Он совершил немало чудовищных преступлений против России и Православия, но сейчас, как видно, чаша терпения Божия оказалась переполненной.

В марте 1922 года у Ленина начинаются частые припадки, “заключающиеся в потере сознания с онемением правой стороны тела”. Иногда припадок захватывал вождя прямо на ходу, и тогда он падал в кремлевских коридорах, корчась в страшных судорогах.

Между прочим, как свидетельствует «Биографическая хроника», 19 марта, Ленин помимо процитированного нами письма, поручил Скворцову-Степанову, поскольку тот написал «хорошую книгу об электрификации РСФСР», взяться за работу «над книгой по истории религии и против всякой религии».

Запись эта показалась мне симптомом наступающей на Владимира Ильича болезни, которая всего через два месяца превратит его в не умеющего читать идиота.

Действительно...

Хотя письмо в Политбюро и исполнено сатанинской злобы на православную церковь, но в нем во всем блеске является злая мощь ленинской мысли. План уничтожения православной церкви разработан Лениным во всех деталях, с учетом всех возможных обстоятельств и осложнений. Зато в записи поручения Скворцову-Степанову прослеживаются явные признаки идиотизма.

Ну, написал товарищ по партии книгу по электрификации РСФСР. Ну, понравилась эта книга Ленину. Может быть, с большевистской точки зрения все там было правильно.

Но религия-то тут причем? Почему именно автору книги по электрификации нужно давать партийное поручение написать книгу против всякой религии? Неужели в ЦК не было более подходящих, более владеющих атеистической проблематикой авторов?

Хотя, если взглянуть на эту запись глазами самого Ленина, может быть, ничего странного и не обнаружится. Это для нормального человека электрификация и атеизм не имеют ничего общего, а в извращенно-сатанинском сознании Ильича электрификация и борьба с православием воспринимались как тождество.

Кстати сказать, было бы интересно именно с этой точки зрения проанализировать и ленинский план ГОЭЛРО, и возведение гигантских гидроэлектростанций во времена Никиты Сергеевича Хрущева.

Ведь в зону затопления попадали не только городки и села, не только гектары самой плодородной земли, из века в век кормившей русских людей, но и нечто большее. Намоленная нашими святыми, согретая светом их святости земля тоже должна была скрыться в мутноватой воде мелководья, сквозь которую скорее угадываешь сейчас, чем различаешь, минувшую жизнь...

Какая страшная метаморфоза, какое жуткое противостояние!

Озаренные тихим и ясным светом православия монастыри, основанные русскими святыми... Это с одного края истории. А с другого – исполинская, дышащая мертвящей стужей тьма бесчисленных СвирьЛАГов. Самое же трагичное, что и там и тут находились одни и те же православные, русские люди...

Впрочем, это попутное замечание, касающееся, так сказать, характера и источника болезни Ленина.

А припадки его учащались.

В апреле месяце Ленин вынужден обратиться к врачам. «Биографическая хроника» утверждает, что 23 апреля Ленину извлекли пулю, оставшуюся после ранения 1918 года.

В промежутке между приступами в эти дни Ленин проявляет необыкновенную заботу о врачах, которые лечат его. Он хлопочет о медсестрах, добивается, чтобы Розановой разрешили провести отпуск в Риге, и т.д., и т.д. Но и окруженный ленинской заботой медперсонал ничем не может помочь ему...

Преждевременно радовался Ленин, когда писал 13 мая 1922 года Фотиевой: «Лидия Александровна! Можете поздравить меня с выздоровлением. Доказательство: почерк, который начинает становиться человеческим».⁵⁴

25 мая случился острый приступ на почве склероза сосудов мозга, приведший теперь к расстройству речи...

В опубликованном 3 июня бюллетене было сказано, что Владимир Ильич захворал «острым гастроэнтеритом».

В полном соответствии с главным правилом войны, большевики вели войну с Русской Православной Церковью без всяких правил.

Не зная усталости, круглыми сутками работали многочисленные осведомители и провокаторы. Изготовившись, застыли надежные войска. Милиция, ГПУ, трибуналы забыли про выходные.

Газеты наполнились истерическим криком:

«Заскорузлые души попов не слышат стонов детей Поволжья! Их души заткнуты ватой, глаза их привыкли созерцать блеск бриллиантов, их руки любят тяжесть золотых монет. И они думают все это прикрыть своими мантиями. Ошибаются! Пусть знают эти господа Вениамины, что рабочие красного Питера этого не допустят!»

«Церковь в лице своих авторитетнейших представителей проповедует каннибальство и погром. Как же иначе назвать то отношение митрополита Вениамина к вопросу о голоде, какими словами обозначить его поведение, если он не только не употребил своего авторитета, чтобы двинуть духовенство на подвиг любви, а наоборот молчаливо потворствует черносотенным бандам, избивающим людей».

Почти в каждом номере газеты появлялись карикатуры на митрополита. Митрополит Вениамин сидит на сундуке с золотом и смотрит, как умирают от голода дети. А вот митрополит Вениамин и сам разрывает детей на куски...

– Поп? – с наглой развязностью спрашивает со страниц «Петроградской правды» Георгий Устинов. – Чего же ты хочешь, поп?

Во вторник, 21 марта, «Петроградская правда» опубликовала Постановление Петросовета об изъятии церковных ценностей:

«Те самые служители церкви, которые во время грабительской империалистической войны предлагали отдать Николаю Кровавому церковные ценности на войну, теперь не хотят отдать их на кусок хлеба для голодающих миллионов крестьян.

В частности митрополит, Петроградский Вениамин стал на этот путь. Комиссия помощи голодающим обратилась к митрополиту Вениамину с лояльным предложением сотрудничества и готовностью пойти навстречу религиозным чувствам верующих. На это приверженцы митрополита Вениамина ответили тем, что пытались мобилизовать против голодающих часть купцов и спекулянтов Сенного рынка.

Петроградский Совет заявляет:

“Советская власть уважает религиозные чувства верующих, она ни в коем случае не мешает каждому исповедовать какую ему угодно религию. Но она не позволит кучке высших представителей руководства, привыкших служить царям и помещикам, срывать помощь голодающим.

Смерть новых десятков тысяч крестьян, которых можно еще спасти, падет на голову тех, кто не хочет отдать золота и бриллиантов. Даже часть заграничной буржуазии помогает хлебом голодающим нашего Поволжья, а русские служители церкви отказываются от этого, покрывая себя вечным позором.

Петроградский Совет требует выполнения декрета.

Петроградский Совет поручает всем своим членам разъяснить смысл и назначение декрета.

Петроградский Совет предупреждает всех и каждого, что попытки сорвать помощь голодающим будут пресечены суровой рукой».

Не трудно заметить, что в Постановлении использован весьма незамысловатый прием, которым испокон веков пользовались в воровской среде. Грабитель изображает из себя пострадавшего, обиженного. И чем больше блатного надрыва, тем убедительней самая чудовищная ложь...

Рассказывая о том, как умело разворачивал против Православной Церкви Григорий Евсеевич Зиновьев весь вверенный ему репрессивный и пропагандистский аппарат, мы упустили из поля зрения другого зиновьевского сподвижника – протоиерея Александра Ивановича Введенского.

Нет-нет!

О нем не забывали в эти бурные дни.

Рыдая о голодающих в Поволжье, испуская вопли о черном коварстве митрополита, газеты не теряли Александра Ивановича из виду, при любой возможности старались «поддуть» его репутацию подлинного христианина.

14 марта, накануне телеграммы с просьбой санкционировать расстрел верующих, «Петроградская правда» опубликовала статью «Приход протоиерея Введенского голодающим», из которой читатели узнали, что и среди церковников есть люди, которые готовы откликнуться на чужое горе. Таков, например, протоиерей Введенский, что собирает помощь голодающим...

Ну, а теперь, накануне подготовленной ГПУ «операции по служителям культа», Введенскому предстояло явиться во всей красе – ему отводилась в чекистских планах весьма заметная роль.

Еще 21 марта ГПУ подготовило для Политбюро такую записку:

«ГПУ располагает сведениями, что некоторые местные иереи стоят в оппозиции реакционной группе Синода и что они, в силу канонических правил и других причин не могут резко выступать против своих верхов, поэтому они полагают, что с арестом членов Синода им предоставляется возможность устроить церковный собор, на котором они могут избрать на патриарший престол и в Синод лиц, настроенных более лояльно к советской власти».

В этой записке, положенной, как известно, в основу разработанного Л.Д. Троцким плана «октябрьского» переворота в Церкви, о революции говорится пока в предположительном тоне. Органы ГПУ лишь сообщают об инициативе сотрудничающих с ГПУ священников. Никакой оценки их предложений в записке нет.

Оно и понятно. Товарищ Мессинг, возглавлявший Петроградское ГПУ, хотя и знал, что Введенский, так сказать, конкордирует с Зиновьевым, но пока еще не вполне доверял ему. Пока Александр Иванович перед ГПУ себя никак не проявил. Приятно, конечно, что Александр Иванович более похож на еврея, чем его дед, чистокровный еврей, но одной внешности Мессингу было мало.

Испытание, которое Мессинг предложил Введенскому, было нелегким. Введенский со своими единомышленниками должен был, заявив об этом публично, выступить в качестве «пятой колонны».

Нам думается, что Александр Иванович без особого энтузиазма встретил это предложение. Ведь одно дело – впадать в экстаз на лекциях перед либерально относящейся к православию интеллигенцией, одно дело – вдохновенно отдаваться творчеству во время церковной службы, и совсем другое – написать публичный донос. Тут, пожалуй, и либерально относящаяся к православию интеллигенция могла не понять Александра Ивановича.

Известна история, которую любил рассказывать сам Введенский. Однажды университетский профессор сказал будущему протоиерею, что хотя он и любит церковь, но стесняется ходить на церковные службы.

– Это, – смущаясь, сказал профессор, – простите меня, вроде дурного общества... Мне будет совестно показаться коллегам, если они узнают, что я хожу на литургию.

– Может быть, вам ходить на раннюю обедню? – предложил Введенский. – Тогда коллеги не узнают.

– Да-да... – задумчиво проговорил профессор. – Разве что ранняя обедня...

Александр Иванович вспоминал этот разговор, чтобы показать, как тонко понимает он настроения интеллигенции. И с ним трудно не согласиться. Тонко и глубоко понимал он либеральную публику.

И, конечно же, получив приказ Мессинга, Введенский чрезвычайно переживал. Он-то ведь знал, что либеральной интеллигенции не только в церковь ходить неловко. Сотрудничать с ГПУ интеллигенция тоже стеснялась...

О, как переживал Александр Иванович! Я готов допустить, что, услышав приказ, он даже возмутился. С негодованием отверг его, а когда ему пригрозили санкциями, отправился искать защиты к сотоварищу по конкордату Григорию Евсеевичу Зиновьеву.

Кипя негодованием, рассказал он, в какую яму вовлекает его товарищ Мессинг. Но Григорий Евсеевич был не либеральным интеллигентом, а большевиком.

– Ты что это, Саша? – удивленно спросил он. – Западло тебе с нами работать?

– Почему же западло? – начал оправдываться оробевший Александр Иванович. – Я со всем моим уважением... Но, понимаете, Григорий Евсеевич, надо ли так сразу, так открыто... Может быть...

– Надо, Саша, надо... – с большевистской суровостью перебил его Зиновьев. – Надо!

Повторяю, что весь этот разговор чисто гипотетический.

Вполне возможно, что и не ходил Александр Иванович к Григорию Евсеевичу, вполне возможно, что и не испытывал он никаких моральных колебаний, получив приказ Мессинга. Просто вытянулся в струнку перед Станиславом Адамовичем и ответил:

– Есть!

И в общем-то не так уж и важно, испытывал ли обновленец Введенский угрызения совести. Важно, что как раз накануне операции ГПУ «по служителям культа» в газетах появилось написанное им заявление – так называемое, «Письмо двенадцати».

«События последних недель, – говорилось там, – с несомненностью установили наличие двух взглядов среди церковного общества на помощь голодающим. С одной стороны, есть верующие, принципиально (по тем или иным богословским или небогословским соображениям) не хотящие при оказании этой помощи пожертвовать некоторые ценности. С другой стороны, есть множество верующих, готовых, ради спасения умирающих, пойти на всевозможные жертвы, вплоть до превращения в хлеб для голодного Христа и церковных ценностей. (Голодающий – это Христос, Ев. Матф. гл.25:3146). О необходимости всемерно прийти на помощь голодным и церковными ценностями со всей апостольской ревностью высказались авторитетные святители церкви: архиепископ Евдоким, архиепископ Серафим, архиепископ Митрофан и ряд других иерархов, а также многие священники. Молва недобрая и явно провокационная объявляет лиц священного звания, так мыслящих, предателями, подкупленными врагами церкви. Судьей их пусть будет Бог и собственная совесть. Однако, то явно не христианское настроение, что владеет многими и многими церковными людьми, настроение злобы, бессердечия, клеветы, смешения церкви с политикой и т.п. понуждает нас заявить следующее. Ни для кого из лиц знающих не секрет, что в церкви всегда бывала часть принадлежащих к ней не сердцем, духом, а только телом. Вера во Христа не пронизала всего их существа, не понуждала их действовать и жить по этой вере. Думается, что среди именно этой части церковников господствует злоба, которая явно свидетельствует об отсутствии в них Христа. Болит от этого сердце, слезами исходит душа... Братья, сестры о Господе! Ведь умирают люди. Умирают старые, умирают дети. Миллионы обречены на гибель. Неужели еще не дрогнуло сердце ваше? Если с нами Христос, то где же любовь Его ко всем – близким и далеким, друзьям и врагам? Где любовь, которая, по слову Божию, выше закона? Где любовь, что готова прервать все преграды, лишь бы помочь? Ведь именно такой любви научил нас Господь. Неужели это непонятно? Бессердечие, человеческие расчеты, так печально выявившиеся в связи с голодом, принуждают нас определенно сказать: нет, нам, христианам, надо строить жизнь только по заветам Христа. В частности, по вопросу о церковных ценностях мы полагаем, что нравственный, христианский долг наш идти на эту жертву. Ведь в принципе на это благословил нас и патриарх Тихон, и митрополит Вениамин, и другие архиереи. Верующие охотно придут на помощь государству, если не будет насилия. (О чем же и заверяют нас представители власти). Верующие отдадут, если надо, даже самые священные сосуды, если государство разрешит Церкви под самым хотя бы строгим контролем им самим кормить голодных, о возможностях чего говорили представители власти. Так будем же готовы на жертвы! И решительно отойдем от тех, кто, называя себя христианами, в данном вопросе смотрит иначе и, таким образом, зовет на путь равнодушия к умирающим от голода и даже на преступный, Христом запрещенный путь насилия в деле защиты церковных ценностей. Церковные люди! Одно лишь печальное недоразумение разделило нас по этому вопросу. Мы должны со взаимной любовью, с взаимным уважением, с горячей любовью к гибнущим от голода братьям нашим помочь им всем, даже жизнью своей. Этого ждет Христос!

Протоиереи:

Иоанн Альбинский

Александр Боярский,

Александр Введенский,

Владимир Воскресенский,

Евгений Запольский,

Михаил Попов, Павел Раевский.

Священники:

Евгений Белков,

Михаил Гремячевский,

Владимир Красницкий,

Николай Сыренский.

Диакон Тимофей Скобелев».⁵⁵

Появление этой статьи, почти целиком составленной из цитат, взятых из проповедей Введенского, на петроградцев произвело ошеломляющее впечатление. Ведь одно дело, когда, задыхаясь от злобы – Дайте церковные ценности! – кричат газетчики, одно дело, когда в статье «Последнее предупреждение» рассыпает злобные угрозы митрополиту Вениамину какой-нибудь Григорий Устинов, и совсем другое, когда эти же обвинения повторяют священники. У журналистов была хоть формальная отговорка, дескать, они не знали всех нюансов отношений митрополита Вениамина со Смольным. У Введенского и Боярского и такой отговорки не было! Они-то все знали. Они читали обращения владыки в Помгол, не могли не получить «Руководства для духовенства», разосланного митрополитом по всем церквам.

Лжесвидетельство – грех. Но какой же грех лжесвидетельствовать священнику, лжесвидетельствовать с именем Христа на устах?! Какая злобная, черная карикатура само появление этих «двенадцати апостолов» чекистско-большевистской лжи! И когда? В предпасхальные дни...

Станислав Адамович Мессинг мог быть доволен новым сотрудником. Введенский доказал, что он чекист не только по наружности, но и по своей сути.

Такому можно было доверить и самостоятельную операцию...

И такая операция будет доверена Александру Ивановичу. Именно из Петрограда, прямо из-под крылышка Станислава Адамовича отправится в Москву к Патриарху Тихону боевая группа, чтобы произвести «октябрьский переворот в православной церкви». Но об этом дальше, а пока расскажем о священниках и мирянах, арестованных после публикации «Письма двенадцати».

«Доклад осведомителя, псевдоним Новиков. Отец Николай Комарецкий, настоятель Благовещенского собора. Рост средний, рыжеватый, довольно солидный, с длинной бородой. Хороший оратор. На массу действует своими восклицаниями и усердными молитвами».

В докладе осведомителя содержится немало любопытных деталей об отце Николае.

В графе «краткое содержание речей (обязательно подчеркивать дословно места, касающиеся современной жизни, в частности Советской власти и Коммунистической партии, национального шовинизма и еврейского вопроса)»

Новиков отметил:

«Речь о покаянии. Прежде всего взял клятву с молящихся в верности, что среди них нет предателей. Потом сказал, что все должны очиститься и быть, как вода, чистыми и прозрачными, и такой должна быть вся наша жизнь. Громко восклицает он: «Что мы сделали с нашей жизнью?! Понастроили фабрик и заводов и этим омерзили и загрязнили весь наш виноградник! Мы все здесь собравшиеся оборванные и голодные!».

Этими восклицаниями были вызваны слезы женщин.

– В конце отец Николай попросил никому не говорить о ночной беседе, о таинстве причащения. «Только Христос будет знать и те, кто был на молитве!” Дали слово молчать, расцеловались со священником и ушли в четыре часа ночи».

Судьба настоятеля Благовещенского собора Николая Ананьевича Комарецкого прямого отношения к основному сюжету нашего повествования не имеет, но мы останавливаемся на ней, чтобы показать типичного петроградского священника того времени, совершавшего свое тихое церковное служение, пока не попал он в сплетенную ГПУ паутину.

Причиной пристального внимания к Комарецкому, как свидетельствует информационная сводка № 40, стало «открытие», что в Благовещенском соборе «как бы организован настоятелем кружок молящихся, в который входит человек пятнадцать, называемых братья. Сословия больше интеллигентного».

Дальше – больше.

Обнаружилось, что отец Николай «велит молящимся не читать газет, так как там ложь» и, наконец, самое страшное – он говорит, что надеется победить власть своими молитвами, хотя она и держит духовенство в оковах.

Странно было бы оставить в покое такого настоятеля.

И его арестовывали.

В 1919 году, обнаружив бутылку церковного вина, привлекли за употребление спиртных напитков. В 1920 году арестовали за незаконную перевозку денег. Теперь – за агитацию против изъятия церковных ценностей.

ГПУ удалось доподлинно установить, что Комарецкий, ввиду участившихся грабежей, после каждой службы прятал наиболее ценные вещи.

– Под религией, – терпеливо объяснял отец Николай на допросах, – я разумею проявление к людям христианской любви, милосердия, сострадания. Как христианин и священник, я признаю Промысел Божий, признаю Высший Его Разум. Власть, перешедшая в руки рабочих и крестьян – это дело рук Божиих. Мое же назначение – служить Единой Вселенской Церкви, наступлению Царства Божия на земле, когда все осознают, что все люди – братья, все – дети Отца Небесного. Не впутываясь в человеческие интриги, я иду туда, где страдание...

Мы знаем теперь, что Станислав Адамович Мессинг отсрочил «операцию по служителям культа» ровно на месяц. Основные аресты были проведены в ночь с 29 на 30 апреля.

Отцу Николаю и тут не повезло. Весь этот месяц он провел в камере, подвергаемый самой изощренной обработке.

«Начальнику ПГО ГПУ МЕССИНГУ.

28 марта во время производства операции по служителям культов был арестован протоиерей Благовещенской церкви Комарецкий. За Комарецкого хлопочет протоиерей Боярский и Введенский, которые просят его на поруки, уверяя, что он будет следовать по стопам Введенского и напишет заявление, в котором открыто укажет, что по освобождении будет работать рука об руку с советской властью».⁵⁶

Документ чрезвычайно любопытный для воссоздания биографии главы обновленцев.

Из него видно, что уже в конце марта – начале апреля Александр Иванович Введенский сумел окончательно освободиться от либеральных предубеждений против ГПУ и активно включился в чекистскую работу. И работал он теперь не только в храме, не только в обществе, но и в тюремных камерах.

Методика была простая. Заключенному священнику предлагалась альтернатива: или он сотрудничает с обновленческой группой ГПУ, или так и останется в тюрьме.

Ценен этот документ и тем, что мы видим, как по-отечески мягко, в самых лучших чекистских традициях поправлял Станислав Адамович своих молодых сотрудников из духовного сословия.

Что значит освободить на поруки?

Нет...

«Пусть Комарецкий заявит о своем согласии в печати!» – гласит резолюция Мессинга на донесении 2-го отделения ПГО.

И тут мы своими глазами видим, что Александру Ивановичу Введенскому на первых порах приходилось, конечно, не просто. Ведь одно дело – витийствовать о реформах Церкви... И совсем другое – вербовать стукачей для службы в ГПУ.

Но как, должно быть, сказал бы Григорий Евсеевич Зиновьев: «Надо, Саша, надо...» – и Введенский смирился. Сумел понять, что в ГПУ от него требуется конкретная работа, выражающаяся в определенном числе завербованных стукачей, сданных и изобличенных контрреволюционеров-священников.

«Т. Коршунову. При первой поездке в ДПЗ договориться с Комарецким по существу резолюции тов. Мессинга».

Тут, однако, вышла загвоздка.

Оказалось, что хотя при встрече с Введенским отец Николай и кивал его словам о «Христе голодающем», но с работой в ГПУ этих слов не связывал.

В материалах «Дела №36314» нет документов, подтверждающих, что т. Коршунову удалось договориться с Комарецким «по существу резолюции тов. Мессинга». Зато среди многочисленных протоколов допросов, ордеров на обыски и аресты, агентурных разработок, сохранилась бумажка с одной единственной просьбой отца Николая:

«В виду наступающих дней Страстной недели прошу предоставить мне в камере право свободной молитвы (я обязуюсь тишины не нарушать) и разрешить мне выписать из дому: крест, Евангелие и, если можно, одну толстую восковую свечу».

В просьбе Николаю Ананьевичу Комарецкому было, конечно, отказано. Не затеплилась и в Пасхальную ночь в камере ДПЗ свеча православного священника отца Николая...

«А по благословению нашего отца, что нам приказали жити за один, так и я вам приказываю своей братии – жити за один... – писал перед смертью князь Симеон Иванович Гордый. – А лихих бы людей вы не слушали, кто станет вас сваживать. Слушали бы вы отца нашего, владыку Алексея, также и старых бояр, кто хотел добра отцу нашему и нам. А пишу вам это слово для того, чтобы не перестала память родителей наших и наша и свеча бы не угасла...»

Никогда еще, может быть, так сильно и верно, не звучали слова Великого князя, как в Петрограде, в Страстную неделю 1922 года...

В 1918 году, самом коротком в истории России, митрополит Вениамин сделал распоряжение, чтобы во всех церквах его епархии в канун Великого поста было совершено особое моление с всенародным прощением друг друга, по примеру первых христиан. Они, гонимые язычниками, накануне Великого поста прощались друг с другом, не надеясь, что им придётся встретиться на Пасху в земной жизни.

Тогда, накануне Гражданской войны, встретиться довелось, и Петроград стал свидетелем небывалого церковного торжества – ночного крестного хода.

Ровно в полночь из Покровской церкви вышел крестный ход и двинулся по Коломне. Тысячи людей с зажженными свечами следовали по пустынным, спящим улицам.

«По мере прохождения крестного хода, – писали газетные репортеры, – в окнах зажигались огни, а в ночном воздухе звучало в ответ на восклицание “Христос воскресе!” многочисленное: “Воистину воскресе!”. Только под утро верующие возвратились в церковь».

Еще в газетах тогда писали: «Пасха, как праздник всеобщего братства, только терпится... По существу, она контрреволюционна, и если ее не сажают в “Кресты”, то разве только потому, что она подошла под амнистию».

С тех пор прошло четыре года...

И каждый год перед началом поста неведомо было, доведется ли встретиться на Светлое Воскресение, но еще никогда не было так тревожно, как в этом, 1922 году.

В письме-завещании, составленном незадолго до расстрела, митрополит Вениамин скажет:

«Я радостен и покоен, как всегда. Христос наша жизнь, свет и покой. С Ним всегда и везде хорошо. За судьбу Церкви Божией я не боюсь. Веры надо больше, больше ее иметь надо нам, пастырям. Забыть свои самонадеянность, ум, ученость и силы и дать место благодати Божией. Странны рассуждения некоторых, может быть, и выдающихся пастырей, разумею Платонова, – надо хранить живые силы, то есть ради их поступаться всем. Тогда Христос на что? Не Платоновы, Чепурины, Вениамины и тому подобные спасают Церковь, а Христос. Та точка, на которую они пытаются встать, – погибель для Церкви. Надо себя не жалеть для Церкви, а не Церковью жертвовать ради себя. Теперь время суда...»

Мы знаем сейчас, что настоятель Андреевского собора Н.Ф. Платонов отнюдь не сразу переметнулся на сторону обновленцев. Еще 30 ноября 1922 года, на диспуте в Филармонии, в том самом зале, где будут судить митрополита, Платонов яростно обличал Введенского, обвиняя его в карьеризме и интриганстве.

«Говорил, – пишет очевидец, – ярко и смело. Ему долго аплодировали». Однако вскоре после этого диспута Платонов оказался в застенках на Гороховой и вышел оттуда через полтора месяца «обновленный» в буквальном смысле этого слова.

«Превратившись в 1923 году из Павла в Савла, – сказано в книге «Очерки по истории русской церковной смуты», – василеостровский Савонарола примыкает к “Живой церкви” и быстро усваивает ее методы... Николай Платонов на протяжении долгих лет был одним из самых деятельных и беспощадных агентов ГПУ».

Ожидая расстрела в августе 1922 года, митрополит Вениамин, разумеется, не мог знать, кем спустя полгода станет Платонов. Он лишь прозревал его возможную судьбу и – вот она истинная пастырская забота! – ставя его в один ряд с собою, предостерегал...

Все было просто у митрополита Вениамина.

– Пришли печальные времена... – говорил он в Прощеное Воскресенье. – Велик гнев Божий. Нужно молиться...

– Пришло время суда... – говорил он, спустя несколько месяцев, незадолго до расстрела. – Надо не себя жалеть для Церкви, а жертвовать ради Церкви собою. Надо забыть свою самонадеянность, ум, ученость и дать место благодати Божией.

Эти слова сказаны одним человеком, и сказаны об одном – самом главном для всех людей...

Но в предсмертных словах больше конкретики.

Священномученик Вениамин ясно видит главную опасность и, предостерегая церковных пастырей, указывает, что самонадеянность, упование только на свои силы погибельны.

И нет никакого сомнения, что, записывая эти слова, священномученик Вениамин хотя и обращал их к губящим себя Платоновым, но видел в это время уже погубившего свою душу протоиерея Введенского.

Наверное, никого так больно не ранило “Письмо двенадцати”, как митрополита Вениамина...

Введенский был близким ему человеком.

В 1919 году, когда закрыли церковь Николаевского кавалерийского училища, Введенский остался без прихода. Митрополит Вениамин назначил его тогда настоятелем Захариевско-Елизаветинской церкви. Введенский часто сопровождал владыку в поездках по епархии. В 1921 году Введенского возвели в сан протоиерея.

Было бы, однако, ошибкой полагать, что митрополит Вениамин, очарованный ораторскими талантами молодого протоиерея, просмотрел опасность, которую он несет в себе. Может быть, потому и возил с собою митрополит Введенского, потому и привлекал к совместным богослужениям, чтобы присматривать за ним... Митрополит Вениамин надеялся спасти заблудшего иерея, надеялся сообщить ему простую и бесхитростную веру, которой был полон сам...

Нужно сказать, что практически все воспоминания об Александре Ивановиче Введенском содержат какие-нибудь жутковатые подробности его биографии. К таковым можно отнести и историю посвящения Александра Ивановича в иереи. Введенский сам признавался потом, что стремился получить сан, чтобы в дальнейшем взорвать Церковь изнутри. О планах своих Введенский, разумеется, не сообщал, но их угадывали в нем те, к кому он обращался... Не сами планы, разумеется, а ту черноту, которую нес в себе выпускник Петербургского университета.

– Что вам, собственно, от нас нужно, молодой человек? – спросил у Введенского епископ Анастасий, ректор Петербургской академии.

– Знаний!

– Ну, полно вздор нести! Вы же кончили университет.

– Я хочу стать священником... – признался Введенский. – Но меня не берут, вот я и решил приобрести диплом Духовной академии.

Однако, как отмечают биографы Введенского, и академический значок не помог бы ему, если бы не встреча с протопресвитером военно-морского духовенства Г. Шевельским. По просьбе протопресвитера епископ Гродненский Михаил рукоположил Александра Введенского в пресвитерский сан.

Говорят, что уже на следующий день епископ Михаил раскаялся в своей сговорчивости. Во время первой литургии, которая совершилась после рукоположения, новый пресвитер, воздев вверх руки, начал с подвыванием читать Херувимскую песнь. Присутствующих в храме поразило не столько то, что вслух читались слова тайной молитвы, сколько сама манера чтения и болезненная, декадентская экзальтация.

– Не сметь! – закричал епископ Михаил. – Немедленно прекратить. Нельзя так читать Херувимскую!

И, может быть, он и исправил бы свою ошибку, но – увы! – уже началась война, и Александр Иванович, спасая свою драгоценную жизнь, поспешил перебраться из действующей армии (он был назначен священником в полк, стоящий под Гродно) в Петроград, где публика с большим пониманием относилась к его литургийному творчеству.

Завершая этот экскурс в биографию Введенского, отметим странное совпадение. Именно ко времени посвящения Александра Ивановича в иереи относится предсказание блаженной Паши Саровской, указавшей, что до прихода антихриста остается совсем немного лет, и совершится это в 1922 году... Никаким антихристом Александр Иванович, разумеется, не был, но черную силу в нем чувствовали многие.

Чувствовал ее, по-видимому, и митрополит Вениамин и, по свойственной ему доброте, пытался спасти молодого священника. И – тут уже трудно судить – то ли, действительно, лечение шло успешно, то ли сам Александр Иванович так ловко сумел притвориться, но наступил момент, когда митрополиту Вениамину показалось, что больной пошел на поправку... И как всегда бывает у врача, спасшего особо трудного больного, появилась привязанность к нему. Митрополит крестил сына Александра Ивановича, еще более приближая Введенского.

Конечно же, можно считать покровительство, оказываемое митрополитом, ошибкой... Можно толковать и об излишней доверчивости владыки. Особенно легко делать это, познакомившись с воспоминаниями о Введенском... Но тут не надо забывать, что воспоминания писались, когда уже было известно, кем стал Александр Иванович.

Митрополит Вениамин этого не знал. Более того, он делал все, чтобы Введенский не стал тем, кем все-таки стал.

И не надо забывать о характере самого митрополита. Вера его была столь ясной, что митрополиту просто невозможно было представить, чтобы, с именем Спасителя на устах, человек мог служить дьяволу.

Теперь, накануне Страстной недели владыке представилась возможность убедиться в том, что такое возможно...

Мучительно трудными были для митрополита Вениамина последние недели поста. Мучительно трудно и нам перечитывать рассказ священномученика Вениамина об этих днях... «Я вызвал протоиереев Боярского и Введенского и с ними разговаривал. Здесь присутствовал и епископ Венедикт. Я хотел, чтобы при разговоре с Боярским и Введенским присутствовал, как свидетель, еще один священник, который пришел ко мне и находился в приемной, но Введенский отказался говорить в присутствии священника, указав, что откровенно может говорить только в присутствии епископа. Я указал, что нехорошо возводить на духовенство обвинения в контрреволюции, тем более, протоиерею Введенскому, который знает мои аполитические взгляды. Введенский ответил, что среди церковников есть контрреволюционеры».⁵⁷

Епископ Венедикт (Плотников), присутствовавший при беседе, уточняет, что «митрополит ни в чем Введенского не укорял, а упрашивал его, как заблудшего сына».

Нам трудно судить, почему ни митрополит Вениамин, ни епископ Венедикт не упомянули на процессе, что встреча была инициирована самим Введенским.

Возможно, они и сами не знали об этом...

Зато Николай Михайлович Егоров, который организовал встречу, об этом, разумеется, знал.

«Время шло... – рассказывал он на процессе. – Я чувствовал, что разрыв отношений с исполкомом совершенно не соответствовал действительным намерениям церковной власти. Поэтому я и наметил такой план действий. Я отправился к своему личному другу протоиерею Введенскому. Обратился я к нему с таким предложением: если бы владыка предложил вам, как лицу, которое создало себе определенную и твердую в этом отношении репутацию, если бы он предложил вам быть посредником для улаживания отношений между Церковью и властью? Введенский ответил мне, что для блага Церкви согласен на все... После этого, не желая действовать секретно – с одной стороны, а с другой – зная Новицкого, как сторонника сдачи ценностей с самого начала постановки этого вопроса (я знал его работу в комиссии Помгол, помнил его горячие речи в одной из больших комиссий по устройству столовых о том, что нельзя успокоиться на том, что прервано отношение с властью, что это ненормально, когда люди продолжают умирать от голода, что мы должны искать выход, должны открыть столовые). Зная это, я предложил Новицкому свой план и предложил принять в нем участие».⁵⁸

Обратим внимание, что идея устроить встречу с митрополитом возникла в ходе беседы Егорова с Введенским. Усвоив эту идею, как собственную, Егоров энергично принялся хлопотать над ее претворением в жизнь.

Юрия Петровича Новицкого ему удалось убедить сразу.

«В конце пятой недели поста, в пятницу, (31 марта – Н.К.) я был лично у протоиерея Введенского, которого просил, чтобы он принял меры к тому, чтобы состоялось соглашение с властью в деле передаче ценностей и чтобы не было никаких эксцессов в этом деле. Введенский обещал свое содействие...»⁵⁹ – рассказывал Новицкий еще на следствии.

Как свидетельствует внук святого, Юрий Иванович Колосов, мать его, Оксана Георгиевна, рассказывала, что в последние недели Великого поста 1922 года отец часто посылал ее с записками к митрополиту Вениамину, наказывая, чтобы записка была передана лично в руки владыки.

– Обычно выходил монах, – рассказывала Оксана Георгиевна. – Но поскольку папа предупреждал меня, чтобы я передала записку лично митрополиту, я так и говорила: я не могу, мне надо передать лично. Скажите, что от Юрия Петровича. И меня впускали... Митрополит добрый был... Подойдет и благословит. Видно было, что хороший человек.

Что было в записках, четырнадцатилетняя Оксана, конечно, не знала. Но про записки помнила. Всю жизнь потом хранила она свою первую награду – расписанное пасхальное яичко, которое подарил ей священномученик Вениамин.

Сам Юрий Петрович Новицкий уже на втором допросе у следователя тоже подтвердил, что он держал митрополита Вениамина в курсе затеянных с Введенским переговоров.

«Когда я увидел, что на почве изъятия ожидаются волнения, весьма неуместные для Церкви, и едва ли, по-моему мнению, могущие быть одобренными всеми сознательными верующими, я, считая, что необходимо как-нибудь сгладить этот печальный факт, решил обратиться к власти, чтобы устроить какое-нибудь соглашение между нею и митрополитом. Предупредив об этом митрополита, я 30 или 31 марта (31 марта – Н.К.) пришел к протоиерею Введенскому с просьбой поговорить в исполкоме, чтобы тем или иным образом успокоить приходскую жизнь. Введенский обещал свое содействие. О его обещании я тогда же уведомил митрополита».⁶⁰

Александр Иванович Введенский эту предысторию встречи с митрополитом полностью подтвердил, с одним существенным дополнением: «В начале шестой или в конце пятой недели ко мне явился Егоров с ведома митрополита, с просьбой уладить отношения между Советской властью и Церковью по поводу изъятия церковных ценностей».⁶¹

Мы специально выделили несколько слов в показаниях Новицкого и Введенского.

Юрий Петрович Новицкий вел переговоры с Введенским именно как с представителем советской власти (он решил обратиться к власти), и поэтому считал своим долгом держать митрополита в курсе их.

Для Введенского же очень важно было подчеркнуть, что инициатива переговоров – «ко мне явился Егоров с ведома митрополита» – исходила от владыки.

Неточность, как мы видим, существенная. С ведома владыки приходил Новицкий. Егоров же действовал на свой страх и риск, не будучи никем уполномоченным.

Уточним также, что в отличие от Новицкого, допрошенного еще 30 апреля, Введенский давал показания 28 мая, в тот самый день, когда с амвонов петроградских церквей было оглашено “Послание к петроградской православной пастве”, в котором Введенский был объявлен отпавшим от общения со Святой Церковью.

Этим обстоятельством и объясняется, почему в день крушения своих честолюбивых планов Введенский настаивал, что это не он, а митрополит Вениамин начал переговоры, за участие в которых владыку порицали потом и священники, и миряне.

Было две встречи Введенского с митрополитом до появления третьего воззвания, опубликованного во всех газетах. Рассказы митрополита Вениамина и епископа Венедикта о первой встрече мы уже привели.

Послушаем теперь, что рассказывал об этой встрече протоиерей Боярский: «Когда вышло это “Письмо двенадцати”, митрополит вызвал меня. Я явился и Введенский. Митрополит вел беседу с нами в присутствии епископа Венедикта, спрашивал о мотивах. Мы пояснили, что побудило нас выступать сепаратно. Мы говорили, что вот такой острый момент, что нельзя терпеть, что может быть худо, что мы не можем принять ответственность, что ответственность ляжет на вас (митрополита – Н.К.), что необходимо сказать верующим, что они должны жертвовать и больше ничего. Мы только объясняли и убеждали митрополита, так как в это время его переговоры в Смольном были прерваны, представители, посланные в комиссию помощи, были отозваны. И Введенский, и я говорили, что надо как-нибудь завести переговоры со Смольным, сделать это добровольно, не доводить до столкновения. Митрополит нам и поручил: поезжайте и говорите... Мы поехали”.

Очень нелегкая задача, проводить сравнительный анализ между людьми, лишенными совести, на предмет выяснения, кто из них бессовестней...

Все же рискнем и попытаемся совершить невозможное, тем более, что с протоиереем из Колпино, Александром Ивановичем Боярским, нам все равно необходимо познакомиться ближе...

В отличие от Александра Ивановича Введенского, Александр Иванович Боярский не совершал никаких декадентских зигзагов на пути к священническому служению. Он родился в семье священника, закончил духовную семинарию, затем Петербургскую академию, получил приход в Колпино. Прихожанами его были рабочие Ижорского завода, и с ними Александр Иванович ладил. Он знал жизнь и умел говорить о сложных вещах просто и понятно. Прихожане любили его.

Познакомились наши Александры Ивановичи незадолго до революции. И сразу сошлись во взглядах на необходимость церковных реформ. Возникла дружба, хотя трудно было представить двух других более непохожих людей... «Солидная кряжистая фигура высокого, широкоплечего, чернобородого А.И. Боярского представляла собою разительный контраст по сравнению с порывистым, дерганным, худосочным неврастеником А.И. Введенским».

Совершенно по-разному держали они себя и с аудиторией...

«Священник Боярский, – сообщала 28 мая 1922 года “Красная газета”, – говорит просто, задушевно, спокойно, без экзальтации, со своей речью он близко подходит к слушателю. По временам он не только физически, но и духовно спускается с кафедры, оставляет тон оратора и говорит как бы не с массой, а с каждым в отдельности. И это создает моменты особой убедительности его речи. Священник Введенский более нервен, приподнят, экзальтирован. Его речь – не беседа, а настоящая ораторская речь. Он все время перед массой и не в уровень с ней, а сверху, на возвышении. Он не убеждает, а проповедует. Его речь не распадается на отдельные эпизоды, а течет, как одно целое, устремленное к своему финалу. И этот финал – не тихий спуск мысли после ее спокойного развития, а бурный подъем к наиболее эффектному выражению. Речь Введенского на митинге была кончена кричащим голосом и патетическими словами».

Если обобщить приведенные зарисовки, то можно заметить, что Боярский представлял собою тип практического работника, Введенский же был ярко выраженным творцом.

Боярский делал все рассудительно, его интересовал прежде всего практический результат. Введенский все время находился в творческом смятении и горении, и более важным для него был процесс творчества, а не результат.

Боярский хотел видеть Церковь такой, какой она должна быть, согласно его представлениям о Церкви. Введенский, как это показали дальнейшие события, соглашался на любую Церковь, лишь бы самому быть во главе ее.

Отличия между Боярским и Введенским весьма существенные, и даже взаимоисключающие друг друга, но не будем забывать, что оба Александра Ивановича служили в ГПУ, и совместная служба, которой отдавались они с необыкновенным энтузиазмом и бесстыдством, снимала многие противоречия...

Однако не только различием характеров Введенского и Боярского обусловлены разночтения в их рассказах о встрече с митрополитом. При более внимательном чтении документов выясняется, что о второй встрече с митрополитом Боярский не знал.

Дело тут вот в чем...

Составив «Письмо двенадцати», Введенский поставил под ним подпись Боярского, даже не известив об этом колпинского «апостола». Видимо, он полагал, что старая дружба дает ему право на подобную вольность.

Боярский так не считал. Переходить из-под начала митрополита Вениамина в ГПУ он пока еще не собирался.

Возникли осложнения...

По Петрограду поползли слухи о подлоге. Введенский и Мессинг, разумеется, приняли меры. С товарищем Боярским была проведена разъяснительная работа, результатом которой стала заметка «По поводу воззвания группы священников»:

«Священник, близко стоящий к этой группе, сообщил нашему сотруднику следующее: “Существование группы духовенства, стоящей вне политики и желающей следовать заветам Христа не на словах, а на деле, вызвало негодование среди части церковного общества. Негодование, как это часто бывает, взяло себе в союзники клевету. Так утверждают, что Александр Иванович Боярский не давал своей подписи. На самом же деле протоиерей Боярский, конечно, не только подписался под воззванием, но принимал участие в самой выработке его текста”».⁶²

Заметка была напечатана пятого апреля, значит, разъяснительная работа проводилась в первых числах месяца, как раз в те дни, когда и начались переговоры Введенского с митрополитом.

И тогда становится понятным, почему, добившись от Боярского подтверждения подписи под письмом, Введенский не решился настаивать на участии его в следующем этапе работы с митрополитом.

Через день после первой встречи он отправился к митрополиту уже вдвоем с Егоровым и потребовал, чтобы полномочия его на переговорах в Смольном были официально подтверждены.

Введенский утверждал, что «митрополит категорически настаивал, что он отречется, если я скажу, что это он меня послал».

Тогда вступил в разговор Егоров.

Он показал митрополиту текст подготовленного им соглашения.

«Мы с Введенским заранее выработали текст тех условий, которые могли бы быть приемлемы и для церковной стороны и для правительства... – рассказывал Егоров на процессе. – Владыка одобрил их без единого изменения».⁶³

Кроме пункта о том, что Церковь не настаивает на самостоятельной помощи голодающим и готова проводить эту помощь совместно с государством, все остальные пункты условий были взяты из писем митрополита.

– Я согласен с этим... – ответил, по словам Егорова, митрополит. – Я никогда не был таким сторонником самостоятельности, чтобы считать неприемлемыми эти условия. – Запомните эти слова, отец Александр! – взяв Введенского за руку, сказал Егоров. – Видите: владыка никогда не настаивал на самостоятельности...

Почему нужно было подчеркнуть это, Егоров на процессе не объяснил. Введенский же, высвободив руку, снова вернулся к вопросу о полномочиях.

– Если вы согласны с этими условиями, почему вы не хотите дать мне удостоверение, что я являюсь вашим представителем? Условия эти согласованы со Смольным, но они не могут быть подписаны с частным лицом.

«Тогда митрополит в присутствии Егорова выдал мне мандат за № 817. Затем последовали переговоры, приведшие к благополучным результатам».⁶⁴

Достигнутые на заседании в Смольном результаты «благополучными» мог назвать только Введенский. На самом деле он опять обманул владыку самым беззастенчивым образом.

14 апреля в газетах появилось сообщение Петроградской комиссии Помгола:

«6 апреля сего года в Смольном состоялось заседание Петроградской Губернской Комиссии помощи голодающим. Рассматривался протокол особого совещания с полномочными представителями Вениамина, митрополита Петроградского и Гдовского, по вопросу об изъятии церковных ценностей для помощи голодающим.

Городская комиссия Помгола единогласно утвердила упомянутый протокол, состоящий из следующих пунктов:

1. Допускать представителей верующих к участию в изъятии и учете церковных ценностей, упаковки их для отправки в Гохран для ЦК Помгола.

2. Считать необходимым установить гласную отчетность о движении ценностей.

3. Допустить представителя верующих к участию в делегациях, сопровождающих предметы довольствия голодающим.

4. Разъяснить верующим, что они имеют право индивидуально принимать непосредственное участие в деле помощи голодающим, как личным трудом, так и работой на общих основаниях.

5. Комплекты священных сосудов и дарохранительницы, необходимые для совершения таинств, при невозможности заменить их немедленно теми же предметами из малоценных металлов, оставить верующим по количеству престолов в церкви впредь до замены.

6. На тех же условиях оставить по одному большому и одному малому Евангелию и кресту.

7. Хранительницы мощей, не представляющие особой материальной ценности, и всенародно чтимые иконы, а именно:

1) Икона Спасителя (в часовне Спасителя на Петроградской стороне);

2) Икона Скорбящей Божьей Матери (на Стеклянном заводе за Невской заставой);

3) Икона Казанской Божьей Матери (в Казанском соборе);

4) Икона Тихвинской Божьей Матери (Исаакиевский собор);

5) Икона Святителя Николая, Чудотворца (Колпино) – могут быть оставлены верующим в настоящем виде, при условии замены ценности их металлом в соответствующем эквиваленте.

Примечание: замена может быть допущена лишь в срок, не превышающий семи дней с момента начала работы губернской комиссии по изъятию ценностей в каждом отдельном храме и при условии добровольного сбора среди верующих.

8. Местным приходским общинам предоставить право в тот же срок и на тех же условиях, что указаны в п. 7 и примечании к нему, оставлять особо чтимые местные святыни.

9. Результаты настоящего совещания ни в коем случае не приостанавливают начатой работы по изъятию церковных ценностей.

10. Настоящие условия полностью входят в силу с момента обращения митрополита с особым воззванием к верующим о помощи голодающим церковными ценностями во исполнение декрета ВЦИК от 23 февраля 1922 г.

Полномочия представителей митрополита были определены последним следующей резолюцией: “Благословляю отстаивать указанные положения оо. протоиереям Александру Боярскому и Александру Введенскому. Митрополит Вениамин. 4 апреля (22 марта) 1922 г.” (выделено нами – Н.К.)

Председатель Петроградской Губернской комиссии Пахомов».

Нет никакой надобности сравнивать этот документ с письмами митрополита. Отсутствовало главное – добровольность пожертвования. Церковные ценности изымались в самом унизительном для Церкви варианте.

Попутно – теперь становилось ясно, почему Александр Иванович так настойчиво добивался официального мандата от митрополита! – получалось, что митрополит Вениамин как бы присоединился к двенадцати отщепенцам.

Напомним, что все это происходило на фоне операции ГПУ по служителям культа...

Отметим и то, что, как по мановению волшебной палочки, имя Вениамина исчезает из газетных фельетонов. Весь пыл фельетонистов сосредоточивается теперь на фигуре патриарха Тихона.

«Дух патриарха Тихона витает всюду в его любимом стаде этих мастеров подлога и провокации!» – восклицал Г. Устинов.

«Почему бы не посадить патриарха Тихона на одну просвирку? – спрашивал другой автор. – Через пять дней он бы сам принес свою митру!».

Митрополиту Вениамину нелегко было переносить газетную травлю, но сейчас, когда его отделили от подлежащего газетному оплёвыванию духовенства, стало еще тяжелее.

Но вернемся к Александру Ивановичу Введенскому.

Мы видели, как ловко и подло подставил он митрополита. Самому Введенскому казалось, что он одержал полную и решительную победу. Теперь у владыки не оставалось возможности для отступления, ему следовало и дальше идти туда, куда поведет его вождь обновленцев. Пословицу «коготок увяз – всей птичке пропасть» Александр Иванович постиг на собственном опыте и не сомневался, что так будет и с митрополитом. Александр Иванович и раньше посмеивался над простоватостью владыки, которого ему так легко удавалось обманывать...

Но так думал сам Александр Иванович Введенский.

Митрополит Вениамин думал иначе.

Владыка не изощрял свой ум лукавыми рассуждениями. Он просто был святым, и хорошо знал, что «по мере наших страданий избыточествует и утешение от Бога».

Александру Ивановичу – увы! – это было не ведомо... И поэтому так неприятно и поразила его атмосфера собрания настоятелей петроградских храмов.

Не скрывая обиды, жаловался он 28 мая следователю Нестерову:

«На собрании в понедельник на Страстной неделе (10 апреля – Н.К.), собранном для моей реабилитации в глазах духовенства по инициативе Боярского, митрополит заявил, что протоиереи Боярский и Введенский, подобны иуде предателю и что из-за них арестовывают священников... На этом собрании произносились речи явно контрреволюционного характера...»⁶⁵

Обида Александра Ивановича понятна.

Он шел на собрание уверенный в предстоящей реабилитации, поскольку – коготок увяз, всей птичке пропасть! – думал, что ничего иного, кроме сотрудничества с ГПУ, митрополиту Вениамину теперь не остается.

И вот нате!

Вместо реабилитации – еще более суровые обвинения...

Отметим сразу, что Иудой, как это было установлено на Процессе, тогда митрополит Вениамин Введенского не называл. Слово «Иуда» услышал только один Введенский, и обвинители потратили массу времени на Процессе, чтобы установить этот факт. Если кто-то еще и не знал, что Введенский назван Иудой, теперь узнал об этом совершенно определенно.

«Смирнов. Был такой случай, когда в вашем присутствии митрополит предъявил Введенскому обвинение в измене Церкви? Потрудитесь, пожалуйста, установить факт и точно ответить.

Боярский. (Так и хочется тут поставить ремарку: весело – Н.К.) Относительно Иуды что ли? Я сейчас расскажу... В контексте вот как было... Митрополит в Неделю православия – это первая неделя Великого поста – служил в Исаакиевском соборе и говорил в алтаре речь к духовенству после причащения, в котором призывал их – я там не был... – к миру и единению...

Смирнов. Я вас не спрашиваю, где вы не были. Давайте договоримся, где вы были.

Боярский. Но это имеет известное значение... Я с конца тогда начну. Я начну тогда с собрания пастырей, которое было созвано по-моему как бы настоянию в Великий понедельник в квартире митрополита. Открывая собрание, митрополит сказал: “Вот недавно, в начале поста, мы молились в Исаакиевском соборе, и там, после Евхаристии, я призвал всех к единству и миру, чтобы не нашлось среди нас такого человека, как Иуда, который, взявши хлеб от Христа, потом лобызанием предал его... Так вот... В настоящее время мир нарушен. Внесено разделение. Явились два протоиерея, Боярский и Введенский, которые внесли разделение в нашу среду своим воззванием.

Смирнов. Нельзя ли точнее и в двух словах. Относительно Иуды...

Боярский. Конечно, можно было понять, что это про нас.

Смирнов. Значит, вы точно здесь поняли, что Иуда имеется в виду Боярский и Введенский.

Боярский. Я предательством не занимался, поэтому на свой счет не принял...»⁶⁶

Замечательный ответ.

Замечательна и вся эта сценка, поскольку она очень точно характеризует дружбу Александра Ивановича Боярского с Александром Ивановичем Введенским.

По-видимому, Боярский хотя и решил воспользовался услугами ГПУ для осуществления переустройства Церкви, расплачиваться за эти услуги предоставлял Александру Ивановичу Введенскому. Тот и списки подлежащих аресту священников составлял, и текущую агентурную работу вел.

Стыдился Александр Иванович этой работой заниматься, переживал, но работал... А верный соратник, оказывается, его же и презирал за это...

Впрочем, мы уже говорили, что неблагодарное дело – выяснять, кто из двух Иуд является большим Иудой. Поэтому вернемся на собрание настоятелей петроградских храмов, что состоялось в понедельник на Страстной неделе на квартире у митрополита.

Введенский уверял следователя Нестерова, что когда он изобличил ложь митрополита Вениамина, показав мандат № 817, это «произвело на всех впечатление не в пользу митрополита».⁶⁷

Но это опять-таки слова Введенского. Это Александру Ивановичу только показалось, будто он обличил митрополита...

Сам владыка не унизился до объяснений, как получил Введенский мандат. О Введенском и Боярском он все сказал, дав оценку их письму. Оправдываться же митрополит посчитал излишним.

Тем более что нужно было не оправдываться, а искать выход из тупиковой ситуации, в которую по вине Введенского была поставлена Церковь. Отвечал-то за свою епархию митрополит, а не какой-то Введенский...

Как вспоминают очевидцы, Вениамин очень сдержанно говорил на собрании. Еще сдержанней он рассказывал о собрании на процессе.

«В понедельник на Страстной неделе настоятелей петроградских церквей для реабилитации в глазах духовенства протоиереев Боярского и Введенского я не собирал. Я собрал их, по предложению Боярского, чтобы заранее поставить духовенство в известность о предстоящем апрельском воззвании. Я огласил Воззвание и соглашение, которое у меня состоялось в Смольном».⁶⁸

Обратим внимание на местоимение, употребленное митрополитом. Соглашение состоялось у него. Не у Введенского, а у митрополита Вениамина.

Всю ответственность митрополит Вениамин принял на себя.

И хотя не все настоятели понимали митрополита, но уверенность его успокоила почти всех.

Как свидетельствовал протоиерей Семен Иванович Бычков, «ни по поводу Воззвания, ни по поводу позиции, занятой митрополитом, никто на этом собрании не высказывался».

Одобренное Воззвание гласило:

«...если гражданская власть, ввиду огромных размеров народного бедствия, сочтет необходимым приступить к изъятию и прочих церковных ценностей, в том числе и святынь, я и тогда убедительно призываю пастырей и паству отнестись по-христиански... Со стороны верующих совершенно недопустимо проявление насилия в той или иной форме... При изъятии церковных ценностей, как и во всяком церковном деле, не может иметь место проявление каких-либо политических тенденций».

Между прочим, одобренный текст Заявления митрополит поручил отнести в Смольный все тем же протоиереям – Боярскому и Введенскому.

Введенский, поняв, что митрополит опять просит его об одолжении, попытался было снова поторговаться о необходимости «реабилитации», но митрополит решительно и сурово пресек этот разговор. Введенский хотел обидеться, но тут его одернул Боярский.

– Брось! – сказал он. – Не стоит обращать внимания.

«Я смотрел так... – рассказывал потом Боярский, на процессе, – что митрополит отгораживает себя от нас, чтобы духовенство поняло, что он стоит на нейтральной почве, и на этой нейтральной почве предложить это Воззвание, как единственный выход. А для меня нужно было, чтобы это Воззвание было подписано».

Сейчас, семьдесят пять лет спустя, воссоздавая события минувшего времени, то и дело ловишь себя на ощущении, что митрополитом Вениамином была совершена какая-то ошибка. Кажется, что если бы вот тут повел он себя более гибко или, наоборот, менее доверчиво, если бы здесь выступил сдержанней, а тут решительней, вот тогда-то...

И тут же обрываешь свои нелепые и несуразные мысли...

И не только потому, что у истории нет сослагательного наклонения...

Не только потому, что в отличие от нас митрополит Вениамин был святым и видел то, что недоступно нам...

Нет...

Все наши предположения ошибочны потому, что основываются на существовании причинно-следственной связи между событиями. Однако, если приглядеться внимательней, то нетрудно увидеть, что последующие события во всей истории с изъятием церковных ценностей не вытекают из предыдущих, а пристраиваются в полном соответствии с планами задумавших это действо режиссеров.

Голод в Поволжье не являлся причиной изъятия, он служил лишь маскировкой задуманной акции... Неизбежные инциденты, происходившие при изъятии, не были организованы духовенством и не могли служить причиной репрессий...

В напоре злой, сатанинской силы смешивались причины и поводы, следствия и выводы, рвалась причинно-следственная связь и, кажется, деформировалось само время. Оно уже не текло естественно и необратимо, а закручивалось, то меняя свое направление, то останавливаясь совсем.

Как бы ни поступал в этом времени митрополит Вениамин, любой шаг его все равно оказался бы неверным, ибо последующая ситуация все равно бы оказалась пристроена так, чтобы самый правильный и разумный поступок казался абсурдным и нелепым...

Приступая к работе над этой книгой, я добросовестно изучил все двадцать семь томов огромного «Дела № 36 314», подшивки газет за 1922 год, воспоминания очевидцев и множество других документов.

Многое прояснилось, многое нашло вполне разумное объяснение...

Неясным и необъяснимым и по сей день остается главное: как удалось противостоять нашим священно-мученикам злым, сатанинским силам, разбушевавшимся над Россией в 1922 году.

Можно кропотливейшим образом выстроить из многочисленных показаний и воспоминаний ту или иную сцену, можно почти безошибочно установить, почему тот или иной персонаж говорил именно эти слова, а не другие, можно рассчитать, куда он пошел, что сделал. Но все равно за пределами наших реконструкций остаются почти все действия митрополита Вениамина, а главное то, как он это делал.

Увы... Слишком ничтожны наши силы, чтобы подняться на ту духовную высоту, на которой находились наши священномученики, слишком слабо наше духовное зрение, чтобы различить то, что видели они...

Мы вынуждены ограничиваться лишь внешней стороной происходящего, констатацией результата, который был достигнут невидимой и непостижимой для нас работой...

Результат же был поразительным...

Вспомним еще раз указание Владимира Ильича Ленина: «Именно теперь и только теперь... мы можем (и поэтому должны) провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией, не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления... Мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течении нескольких десятилетий... Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удается по этому поводу расстрелять, тем лучше...»

И что же? Разве товарищи Зиновьев, Бакаев и Мессинг саботировали ленинскую директиву?

Нет... Петроградские товарищи, как мы видели, не жалели своей бешеной энергии для такого дела.

И все равно, результат оказался весьма далеким от того, которого жаждал вождь мирового пролетариата. Украденного из церквей золота – до Гохрана дошло всего 26 пудов – не хватило даже на покрытие текущих расходов по содержанию коминтерновской агентуры за рубежом. Не удалось и «разбить неприятеля наголову и обеспечить за собой необходимые позиции на много десятилетий».

Ленинский план, по существу, провалился по всем своим пунктам. Православная Церковь вместо украденных у нее святынь, обрела новых священномучеников...

Это они и приняли на себя первый удар, нанесенный сатанинскими силами, персонофицированными для нас в образе демонической лентрозины.

Это они, наши новые святые, прикрыли собою православный мир.

Удар достиг и Церкви, но «бешеная энергия» уже ушла из него, силы удара не хватило, чтобы совершить задуманное.

«Агентсводка от 30 марта 1922 г.

Выявлено, что у церкви “Знамения” у Николаевского вокзала волнение произошло из удара в набат для сбора прихожан для отстаивания церковных ценностей. Собралась порядочная толпа преимущественно из женщин и детей. За агитацию в толпе против изъятия церковных ценностей, а также против власти арестованы: П.Н. Миронов, П.П. Сенюшкин, В.А. Высокоостровский, А.К. Гурьянов, которые доставлены в комендатуру ПГО ГПУ.

Уполномоченный № 58 Горный».

Из агентсводки от 14 апреля.

«Иоанновский монастырь. Толпа бомбардирует камнями членов комиссии. Часть толпы, вооруженной железными болтами, врывается в кельи, проникает на колокольню, раздается набат, чинятся насилия и расправы над членами комиссии. Вызваны войска.

У церкви Скорбящей Божьей Матери бушует толпа около 500 человек...»

Из агентурной сводки от 21 апреля.

«У собора Князя Владимира на Петроградской стороне толпа чинит насилие над членами Комиссии, всячески их оскорбляет, препятствует работам, растаскивает изъятые ценности».

«Совершенно секретно.

Информационная сводка

о ходе операции по изъятию церковных ценностей.

При изъятии ценностей из церкви Александра Свирского на углу Боровой и Разъезжей улиц 23 апреля сего года собравшейся толпой после окончания изъятия были брошены в присутствующих при операции членов милиции несколько кирпичей, не причинивших кому-либо серьезного вреда за исключением легких ушибов, полученных начальником 9-го отделения, квартальным надзирателем и двумя милиционерами, после данного милицией залпа в воздух толпа рассеялась и порядок был водворен».

«Совершенно секретно.

Информационная сводка

о ходе операции по изъятию церковных ценностей.

25 апреля. При изъятии церковных ценностей из церкви Покрова на Боровой улице Комиссию по изъятию толпа пыталась избить. При содействии милиции, которой было дано несколько выстрелов в воздух, порядок был водворен. Арестовано пять человек».

«Сводка от 26 апреля 1922 г.

Церковь св. Екатерины. Васильевский остров, 1-я линия. Гражданка Адамова Глафира Федоровна ругала члена комиссии и секретаря Василеостровского райисполкома т. Грачева и всю комиссию следующими словами: “Сволочи пришли грабить, а нас не пускают в церковь. Для того и берут с церкви, чтобы погулять на Первое мая да посидеть в кафе”. Посему собрала толпу народа, а еще стала объяснять, что она видела, как уже продают с церквей на рынке отобранное серебро и золото.

Сотрудник номер тысяча семь».

«Агентсводка. 4 мая 1922 г.

Изъятие церковных ценностей из церкви Путиловского завода прошло очень неспокойно. Было кровопролитие, то есть был избит член комиссии по изъятию тов. Левицкий, второму члену разбили камнем глаз, и был ранен в голову камнем курсант-кавалерист. Во время изъятия церковь осаждала тысячная толпа детей, женщин, мужчин. Для разгона толпы были вызваны: 1. Пожарные обливать водой, но рукава перерезали и камнями прогнали пожарных. 2. Милиция, которая не могла ничего поделать. 3. Курсанты-кавалеристы, которые сразу же водворили небольшой порядок. 4. Коммунары Нарвского района. Камни кидали исключительно дети. Курсантами было дано несколько боевых залпов в воздух, ввиду того, что разъяренная толпа стала закидывать их камнями. Одним из сотрудников были осторожно переданы милиции две интеллигентные гражданки, которые подстрекали кидать камнями. Мною было передано несколько человек под слежку, сведения о которых будут даны сразу же по установлению их лояльностей, жительства и т.д. Как изъятие, так и наблюдение велось с 11 часов утра до 7 часов вечера. Активной агитации мною замечено не было, но сразу же можно предположить, что рабочие были сагитированы заранее. Во время волынки при изъятии было арестовано шесть женщин, активное участие принимали две учительницы Закона Божия, распустившие своих учеников заранее для будировки. Личности их также выясняются.

Уполномоченный 2-ой».

«Совершенно секретно.

Информационная сводка

о ходе операций по изъятию церковных ценностей в районах гор. Петрограда.

Второй городской район. Операция по изъятию проходит удовлетворительно, за исключением случая, имевшего быть при изъятии ценностей 16 марта из церкви “Спаса на Сенной” (избит пом. начальника 5-го отделения). Операция по изъятию продолжается.

Смольнинский район. Операция по изъятию протекла и окончена удовлетворительно за исключением следующих эксцессов со стороны верующих, а именно: при увозе ценностей из Рождественской церкви (на 6-й Рождественской) и Марии Магдалины некоторыми гражданами по адресу комиссии по изъятию и милиции были сделаны отдельные выкрики и брошены камни. Затем у собора “Духа” и церкви “Покрова” (на Охте) к приезду комиссии на колокольне ударили в набат, и к церквям стала собираться толпа, преимущественно из женщин и подростков, но поднявшимся на колокольню членом комиссии тов. Авдеевым звон был прекращен.

Володарский район. Операция протекла и закончилась удовлетворительно.

Петроградский район. Операция протекла и закончена 22 апреля удовлетворительно.

Московско-Заставский район. Изъятие проходит удовлетворительно, за исключением имевшего быть случая, а именно: при указанной операции 28 апреля в церкви Николая Чудотворца на углу Мало-Детскосельской и Международного проспекта в момент изъятия собравшаяся толпа за тысячу человек препятствовала производству хода операции. Для противодействия толпе за малочисленностью сил милиции начальником означенного района были затребованы в помощь курсанты, которые прибыли в количестве десяти человек. Дальнейшими предпринятыми мерами толпа была оттеснена от церкви, но при отъезде автомобиля с ценностями из нее было произведено по таковому несколько выстрелов.

Выборгский район. Изъятие церковных ценностей протекало и закончено 10 мая удовлетворительно».

Перечень подобных документов: агентурных сводок, донесений агентов можно было бы значительно расширить, но представленной нами картины они бы ни в коей мере не изменили. Везде одно и то же: толпа, преимущественно состоящая из женщин и детей, достаточно оскорбительные для членов комиссии выкрики, два-три брошенных детьми камня...

Но это с одной стороны. А с другой – тысячи шныряющих в толпе агентов и провокаторов, отмобилизованная милиция, мгновенно поднимаемые по тревоге курсантские части. Вся эта огромная сила и предназначена была, чтобы с самой бешеной и беспощадной ленинской энергией обрушиться на православных петроградцев.

Гигантская, способная снести все на своем пути цунами сатанизма поднималась в морях зиновьевского агитпропа. А результат?

Слабый, не пугающий никого прибой, у берегов церковной тверди…

И это ли не результат невидимой и непостижимой для нас молитвенной работы наших новых святых?

Попробуем открытыми глазами посмотреть на апрельские события 1922 года в Петрограде, и мы увидим, что делалось все не так, как планировали Зиновьев и Мессинг, а так, как говорил владыка Вениамин.

Православные не только не участвовали в изъятии, но и ясно демонстрировали осуждение политики властей.

Не было ни одной церкви в Петрограде, где бы зиновьевские уполномоченные не почувствовали, как относится к ним простой русский православный народ.

Атеистически мыслящий читатель, несомненно, усмехнется тут, подумает, что, дескать, большевики все-таки достигли задуманного: запугав попов, изъяли из церкви все ценности…

И в принципе это замечание верное, с одной только существенной поправкой. Ограбленными оказались не церкви, а вся Россия. Украденным оказалось наше общее национальное достояние, которое в равной степени принадлежало и верующим и неверующим.

И опять же с достаточной степенью определенности можно сказать, что похищенное пошло, конечно же, не на голодающих Поволжья – кремлевские власти категорически запрещали замену церковных ценностей эквивалентным количеством хлеба – и даже не на армию, как планировал Лев Давидович Троцкий.

Подавляющая часть попала, минуя Гохран, прямо в руки взращенной большевиками, не русской в своем подавляющем большинстве, нэпманской буржуазии.

В противостоянию откровенному сатанизму недостаточно собственного ума, как бы велик он ни был, невозможно здесь полагаться и на самую идеальную организацию сопротивления. Тут необходима, прежде всего, Божия помощь.

Проявление этой Помощи осуществляется, может, и не так, как планируют смертные люди, но всегда очевидно и разрушающе для сатанинской силы.

Мы видели, что Ленину, в каком-то диавольском озарении удалось безошибочно найти понятную народу мотивацию задуманного преступления. Церковные ценности изымались, якобы, для спасения голодающих. Учитывая, что все средства массовой информации находились в руках большевиков, противостоять накату лжи не представлялось возможным. Казалось бы, пропагандистская кампания была выиграна большевиками.

Но вот просматриваешь апрельские подшивки той же «Петроградской правды» и буквально своими глазами видишь, как начинает пробуксовывать идеально задуманная и идеально исполненная кампания. И даже не сразу понимаешь, чем вызвано это. Снова перелистываешь газеты, и теперь, более внимательно перечитывая рекламные объявления, замечаешь, что они и сводят на нет все пропагандистские усилия фельетонистов.

«Кафе 12 Пепо», «Ресторан быв. Палкин», «Донон открыт до 2-х часов ночи», «Конфеты, монпасье, пряники, печенье, пастила, мармелад, постный сахар, шоколад, шоколадные конфеты фабрик Жорж Барман и Карл Бездека».

Вот этого-то и в дьявольском озарении не мог предвидеть Ленин. Кричащие, зазывающие с газетных полос вкусно покушать и выпить рекламные объявления не только сводят на нет труд фельетонистов, но и разоблачают саму ложь пропагандистской концепции.

Мощнейшая машина большевистской агитации, противостоять которой не смог бы никто, сработала против себя самой.

О метаморфозах, происходящих в общественном сознании, лучше других написала в 1922 году Анна Андреевна Ахматова:

И выходят из обители,

Ризы древние отдав,

Чудотворцы и святители,

Опираясь на клюки.

Серафим – в леса Саровские

Стадо сельское пасти.

Анна – в Кашин, уж не княжити,

Лен колючий теребить.

Провожает Богородица,

Сына кутает в платок,

Старой нищенкой оброненный

У Господнего крыльца.

Настоящая поэзия всегда сродни пророчеству.

Вот и сейчас, читая эти стихи, только удивляешься, как точно угадан тридцатитрехлетней Анной Ахматовой путь Русского Православия.

В сокровенную глубину народной души прячутся наши святыни, чтобы в дивном сиянии и славе вернутся к нам, когда мы будем готовы к этому. Вернуться вместе с Собором новомучеников Российских, обретенных нашей Церковью в эти годы…

То золото, которого так жадно искали в наших православных храмах ленины, троцкие и зиновьевы никуда не ушло от нас. Переплавленное страданиями, оно сохранилось в подвигах новомучеников – истинном сокровище Православной церкви.

Ночь с 28 на 29 апреля 1922 года для петроградских чекистов выдалась хлопотливая.

21.45. Выписан ордер на арест священника Степана Ивановича Зенкевича.

21.50. Выписан ордер на арест протоиерея Павла Антоновича Кедринского.

22.05. Выписан ордер на арест священника Николая Викторовича Чепурина.

22.50. Выписаны ордера на аресты Леонида Дмитриевича Аксенова и Юрия Петровича Новицкого.

23.00. Выписаны ордера на аресты Сергея Ивановича Бычкова, Константина Михайловича Секетова и протоиерея Василия Александровича Акимова.

23.15. Выписан ордер на арест архимандрита Сергия.

23.20. Выписаны ордера на аресты настоятеля Пантелеимоновской церкви Николая Георгиевича Дроздова и священника Николая Гермогеновича Ладыгина.

23.25. Выписаны ордера на аресты настоятеля Исаакиевского собора Леонида Константиновича Богоявленского, Павла Андреевича Демченко, Геннадия Федоровича Чиркина.

24.00. Выписаны ордера на аресты Ивана Михайловича Ковшарова и Владимира Николаевича Орловского...

Аресты продолжались всю ночь.

Привозившие арестованных оперативники получали новые ордера и ехали по новым адресам.

К утру стало понятно, что берут членов Правления Общества православных приходов.

Почему Станислав Адамович Мессинг выбрал эту организацию для завершения своей «операции по работникам культа» – неясно, но совпадение дат – 26 апреля в Москве начался судебный процесс по делу о сопротивлении изъятию церковных ценностей – наводит на определенные предположения.

Как мы помним, в письме В.И. Ленина указывалось, что нужно провести процессы в Москве и Петрограде... Московское ГПУ такой процесс подготовило, а петроградское, занятое разработкой плана переворота в Православной Церкви, ленинское указание как бы подзабыло.

Григорий Евсеевич Зиновьев, очевидно, обратил внимание товарища Мессинга на это обстоятельство. Он подчеркнул, что негоже колыбели мировой революции пренебрегать указаниями вождя мирового пролетариата.

Станислав Адамович, разумеется, ошибку исправил.

Сразу после замечания Зиновьева он распорядился произвести аресты. Поскольку создавать контрреволюционную организацию – дело хлопотное и ненадежное, решили в качестве таковой использовать общество, существующее на самом деле. Подготовку процесса поручили следователю Губрев-трибунала Ф.П. Нестерову.

В воскресенье, 30 апреля, он приступил к делу.

Первым на допрос был вызван председатель Общества православных приходов Юрий Петрович Новицкий.

Вообще-то Юрия Петровича Новицкого могли и не арестовать 29 апреля 1922 года...

Дело в том, что ордер на арест был выписан по адресу: пр. Володарского⁶⁹, д. 36, кв. 1 , где жила Пелагея Дмитриевна Новицкая, и где Юрия Петровича – он жил с дочерью у Ксении Леонидовны Брянчаниновой на Сергиевской улице – просто не было...

Наверное, чекисты всё равно нашли бы Новицкого, но могли – такие были тогда времена! – и не отыскать. Хотя и закончилась революция и Гражданская война, но время революционной целесообразности продолжалось. Коллега Юрия Петровича Новицкого по университету – Питирим Сорокин, например, именно так и спасался от осуждения и расстрела. Он уходил из дома, когда чувствовал, что за ним должны прийти. Проходило время, нужда в аресте его отпадала, и он спокойно возвращался назад.

Но Пелагея Дмитриевна, возможно, потому, что была столбовой дворянкой, не сочла возможным для себя выкручиваться перед чекистами. Она назвала чекистам адрес сына, и Юрия Петровича арестовали в тот самый день.

Арест застал Юрия Петровича врасплох.

Что, помимо спасения собственной души, самое важное для православного человека?

Работа... Семья...

Когда сотрудники ГПУ уводили Юрия Петровича из дома, они унесли с собой его так и не завершенную «Историю русского уголовного права» – главный научный труд профессора Новицкого.

Оксана Георгиевна, много лет спустя, рассказывала, что в конце апреля она заболела корью.

В ночь на 29 апреля она металась в жару и смутно запомнила, как в комнату зашел проститься отец. За его спиной, в светлом проеме двери, темнела фигура военного...

Что чувствовал сам Юрий Петрович, навсегда прощаясь с дочерью, мы не знаем...

Может быть, ему вспомнился февральский день далекого 1917 года, когда он вот так же зашел к больной дочери?

Но тогда еще жива была мать Ксаны, хотя ее и не было в Петрограде. На санитарном поезде, снаряженном ее отцом профессором Сусловым, колесила она по фронтам.

Но тогда еще не свергнут был Государь...

Оксана температурила, она хныкала, чтобы ее пожалели.

– Что это? – спросил Юрий Петрович, заметив засунутый под подушку альбом, в который Оксана собирала разные стишки.

– Папа... – попросила Оксана. – Напиши мне что- нибудь в альбом...

Юрий Петрович взял протянутый альбом, раскрыл его.

На первой странице были нарисованы две девочки, занимающиеся хозяйством, и кошка. Всё это было обрамлено извилистой ветвью, в листьях которой пряталась надпись: «Дорогому Суслику. От любящей Е. Погорелко. 14.3.1899 года».

Альбом был подарен еще матери Оксаны – Анне Гавриловне Сусловой, но она не заполняла его и так с чистыми страницами и подарила дочери месяц назад – 24 января 1917 года.

Зато Оксана полюбила свой альбом. Страницы его были исписаны стихами и разрисованы цветочками...

Обычные гимназические стихи, которые всегда можно встретить в таких альбомах:

Я на беленьком листочке

Напишу четыре строчки

И в знак памяти святой

Ставлю точку с запятой.

Если точка та сотрется,

Наша дружба разойдется,

Если точка та цела,

Наша дружба весела.

Юрий Петрович перевернул несколько страниц, и глаза выхватили другие строчки:

Иди по жизненной дороге,

Будь счастлива и счастьем не гордись,

А если встретятся невзгоды,

Вот мой совет тебе «молись».

– Папа... – повторила Оксана, и слезы побежали по ее лицу. – Так ты напишешь мне что-нибудь в альбом...

– Напишу-напишу... – сказал Юрий Петрович и, присев к столу, обмакнул перо в чернильницу.

Что обезьянка,

Моя дочь Оксанка!

– вывел он на альбомном листке. Почти не задумываясь, Юрий Петрович записывал полушутливые, но правильные, педагогические слова:

Слез наплакала вокруг,

И беда! – потонем вдруг!

– и вдруг спохватился, понимая, что стихотворение получается не по-детски серьезным:

Но ведь гибнуть нам уж рано...

Ты поправься, дочь Оксана!..

* * *

– Но ведь гибнуть нам уж рано... Ты поправься, дочь Оксана! – повторил Юрий Петрович 29 апреля 1922 года и отступил из дверного проёма назад, в комнату, где ожидали его сотрудники ГПУ.

Он оставлял больную дочь-сироту...

Кроме дочери, Юрию Петровичу нужно было проститься и с хозяйкой квартиры – Ксенией Леонидовной Брянчаниновой, с которой они собирались в ближайшее время обвенчаться...

Кажется, и специально, невозможно было более неудачно для Новицкого подгадать с арестом. Остановленный на последних страницах научный труд... Больная дочь, которую он должен оставить у женщины, так и не ставшей его женой...

Ни дочери, ни невесты Юрию Петровичу уже не суждено будет более увидеть...

12 августа после отчаянных хлопот Ксении Леонидовне удастся получить разрешение на свидание с ним.

«Начальнику ДПЗ. Петрогубревтрибунал настоящим разрешает свидание гражданкам Брянчаниновой Ксении Леонидовне и Новицкой Ксении Георгиевне с осужденным Новицким Юрием Петровичем во вторник, 15 августа».⁷⁰

Но не будет и этого свидания...

Сразу, как только Ксении Леонидовне выдадут разрешение на свидание, в ночь с 12 на 13 августа, Юрия Петровича Новицкого расстреляют. А Ксения Леонидовна и четырнадцатилетняя Оксана Георгиевна еще два дня будут ждать свидания...

Что это? Чудовищная бюрократическая ошибка или заведомая циничная ложь?

Вероятнее, последнее.

После 12 августа перестали принимать передачи и для митрополита, и для архимандрита Сергия, и для Ивана Михайловича Ковшарова. Объясняли, что всех четверых увезли в Москву. На самом деле все четверо уже были зарыты в безымянной могиле где-то невдалеке от станции Пороховые по Ириновской железной дороге.

Итак...

Арест застал Юрия Петровича Новицкого врасплох... Но внутренне, духовно Новицкий оказался готов к страшной неожиданности.

В «Евангелии» сказано: «Бодрствуйте, ибо не знаете ни дня, ни часа, когда приидет Сын Человеческий».

Святой Юрий Новицкий и являет нам пример этого «бодрствования».

Ни растерянности, ни тени смятения не сумел обнаружить в нем следователь Нестеров, проводивший первый допрос по делу петроградских церковников. А от этого допроса многое зависело, и Нестеров старался.

Итак... 30 апреля 1922 года. Первый допрос святого...⁷¹

– Фамилия, имя, отчество...

– Новицкий Юрий Петрович...

– Возраст?

– 39 лет...

– Происхождение?

– Сын чиновника...

– Адрес?

– Сергиевская, дом 60, квартира 30.

– Должность?

– Профессор университета в Петрограде.

– Семейное положение?

– Вдов.

– Имущественное положение?

– Нет.

– Партийность?

– Беспартийный.

– Образование?

– Высшее.

– Специальность?

– Уголовное право.

Нестеров был опытным следователем и свою паутину начал плести осторожно, не давая опомниться подавленному – так казалось Нестерову – Новицкому.

Первый вопрос был о Правлении Общества православных приходов.

– Когда было собрание, на котором обсуждался вопрос о помощи церковными ценностями голодающим? – небрежно, как бы между делом, спросил Нестеров.

– Специального собрания, посвященного исключительно помощи голодающим церковными ценностями, у нас не было... – ответил Новицкий. – Этот вопрос поднимался на одном из заседаний, но решения мы не выносили. Было просто рекомендовано, чтобы все церкви приняли все меры к сбору золота, серебра, денег и продуктов. Правление выразило также пожелание, чтобы владыка переговорил по этому поводу с благочинными.

– А церковная комиссия помощи голодающим, в которой вы председательствуете, какие принимала решения?

– Такие же… Только председателем той комиссии является митрополит, а не я.

– Ну хорошо... – сказал Нестеров. – Расскажите мне о собрании, состоявшемся в день событий на Сенной площади...

– В день событий на Сенной площади у нас не было никакого собрания.

– А накануне, до событий были?!

– До событий, конечно, были... Было, например, собрание правления, где в присутствии товарища Канатчикова обсуждался вопрос о помощи голодающим...

– Когда правление получило сведения о событиях на Сенной площади? – перебил его Нестеров. – В тот же день или позже?

– В этот день правление официально никаких сведений не получало. Сведения были получены через несколько дней и не официально. Я лично узнал о событиях на Сенной площади на улице...

– От кого?

– Сейчас уже не помню... Приблизительно через дней восемь-десять в правлении стало известно, что на Сенной площади никакой комиссии не было, и события там носили явно провокационный характер...

Столь же малоуспешным для Нестерова оказался и второй допрос Новицкого, из которого следователь узнал массу полезных сведений о структуре Общества. Выяснил, что оно состоит из пастырского, богослужебного, хозяйственного, певческого, организационного отделов. Кроме того, Новицкий рассказал Нестерову, что Общество работает над проектами: «1. Общей исповеди; 2. Причащения без исповеди; 3. Отмены поминовения на сугубой ектении на литургии; 4. Упорядочения сборов на нужды храмов; 5. Регистрации прихожан и согласования приходских уставов с действующим законодательством ...» Сведения эти, несомненно, были чрезвычайно интересными и, перечитывая протоколы допросов Новицкого, невольно досадуешь на следователя, что он ограничился сухим перечислением тем, поднятых Новицким. Хотя, с другой стороны, понятно, что сам Нестеров, оформляя протоколы допросов, тоже испытывал сильную досаду. Ответы Юрия Петровича не давали ни малейшей зацепки для связи деятельности Общества с инцидентами, имевшими место при изъятии церковных ценностей.

Впрочем, похоже, что в первые недели мая начальство не особенно-то и давило на следователя. Подготовка процесса пока еще не превратилась в главное направление работы петроградских чекистов.

Хотя, надо отдать товарищу Мессингу должное, вся подготовительная работа петроградскими чекистами была сделана: основной состав Правления Общества православных приходов был уже арестован и рассажен по петроградским тюрьмам, за оставшимися на свободе членами правления шла настоящая охота.

«5 мая.

Поручение.

Ввиду того, что разыскиваемый епископ Венедикт завтра, 6 мая в 7 часов, будет служить в Знаменской церкви, прошу выследить квартиру, где он останавливается после службы.

Видеман».⁷²

«Агентурная сводка от 7 мая 22 г.

Согласно поручению тов. Видемана установить немедленно место нахождения епископа Венедикта Кронштадтского, сообщаем, что указанный Венедикт 7 мая 1922 г. в 7 часов 30 минут вечера совершал богослужение в Знаменской церкви, где кроме него было еще около десяти человек священников и около 30 монахов. Служба окончилась в 11 часов 30 минут ночи. Епископ Венедикт отправился на Лиговку д.39, кв.6, где проживает священник Лебедев. С ним пошли священники и монахи. Закончилось собрание в 1 час ночи. Епископ Венедикт пошел на Знаменскую улицу, свернул на Гусев переулок и вошел в парадную дома № 4, кв.9, где, как оказалось, проживают его родственники и когда-то и сам он проживал».

«Из ГПУ в Губревтрибунал от 17 мая 1922 г.

Петрогуботдел ГПУ при сем препровождает дело № 676 по обвинению гр. Плотникова Виктора Васильевича, он же епископ Венедикт Кронштадтский, в агитации против изъятия церковных ценностей – на ваше распоряжение. Арестованный содержится в комендатуре ПГО ГПУ. Дело на 7 полулистах».

Завершая эту главу, нужно сказать, что отношение к Обществу православных приходов было отнюдь не однозначным и в церковной среде.

«Мало-помалу, – пишет в «Воспоминаниях смертника о пережитом» протоиерей Михаил Чельцов, – в течение апреля и мая 1922 года были арестованы почти все деятели этого Братства (Общества – Н.К.). Я чувствовал себя почти спокойно, ибо к этому Братству не имел никакого отношения, даже находился и лично, и принципиально во враждебном настроении. Я и доселе думаю, что Братство это, если не активно, то пассивно, если само не способствовало, то своим положением какого-то самодавлеющего епархиального правящего органа наряду с митрополитом содействовало закрытию Епархиального Совета, коего я был председателем».⁷³

Возможно, именно поэтому в литературе, посвященной подготовке Петроградского процесса, укрепился миф не то что бы о недостойном поведении Юрия Петровича Новицкого, но о некоем слабодушии его.

Из книги в книгу кочует описание, как плакал Юрий Петрович перед расстрелом, горюя о судьбе своей малолетней дочери-сироты, как просил он передать ей на память свои часы и прядь волос...

Нет нужды доказывать, что все эти подробности последних минут земной жизни святого – чистейшей воды легенда, основанная на неведомо кем распущенных слухах.

К сожалению, невозможно сейчас установить не только то, как происходила казнь, но и где она происходила. Расстрел святых был произведен в обстановке такой глубокой секретности, что во всем двадцатисемитомном деле, определившем их судьбу, мне не удалось найти ни единой бумажки, которая бы документировала последние минуты их жизни. Зато с определенной уверенностью можно утверждать, что свои часы Юрий Петрович никак не мог просить передать дочери.

Часы у Юрия Петровича, как свидетельствует тюремная справка, были изъяты еще 30 апреля и никакому возвращению не подлежали, поскольку осужден был Юрий Петрович на расстрел с конфискацией имущества...

Более того... Все известные нам документальные свидетельства о Юрии Петровиче Новицком после оглашения ему смертного приговора говорят о необыкновенном самообладании, об удивительной силе духа этого человека.

Как мы уже говорили протоиерей Михаил Чельцов к Обществу православных приходов «находился и лично и принципиально во враждебном настроении», поскольку Общество это содействовало закрытию Епархиального Совета, коего Чельцов был председатель. Это неприязненное отношение к Обществу он, похоже, переносил и на его председателя.

И вот теперь Михаил Чельцов оказался в одном фургоне смертников с Юрием Петровичем Новицким.

«...Объявляют, что везут не в 3-й, а в 1-й исправдом, где обычно содержатся все приговоренные к смерти в ожидании её. Это известие прибавляет уныния. Едем при полном молчании. Я помню только одну фразу Новицкого, обращенную ко мне: «Вас вместе с нами к расстрелу?! А знаете ли, Вы наилучший повод к кассации»⁷⁴.

Свидетельство потрясающее.

Юрий Петрович Новицкий, получив смертный приговор, находит в себе силы, чтобы подметить анекдотичность ситуации: вместе с членами правления Общества приговорен к расстрелу человек, находившийся «и лично и принципиально во враждебном настроении» к Обществу.

Но при этом он, разумеется, ни в коей мере не злорадствует над отцом Михаилом, попавшим по воле членов трибунала в компанию приговоренных к высшей мере наказания, а тут же зароняет – недаром только эти слова Новицкого и запомнились потрясенному Михаилу Чельцову! – надежду на избавление: «А знаете ли, Вы наилучший повод к кассации?»

В одной этой фразе – весь характер Юрия Петровича, блестящего юриста-профессионала, умеющего мгновенно выхватить самую суть правовой коллизии, человека, способного к великодушию даже в безысходной ситуации...

Но при этом и отстраненность тоже есть. Новицкий, разумеется, не может знать наверняка, что Чельцов будет помилован, но, называя его «поводом к кассации», он как бы отделяет его от себя.

До обидного мало сохранилось свидетельств и документов о последних неделях земной жизни новомученика Юрия Новицкого. Но и того, что удалось обнаружить, достаточно, чтобы проследить, как совершалось последнее восхождение Святого профессора.

В камере смертников Юрий Петрович сидел вдвоём с протоиереем Николаем Чуковым.

«Вот провели и первую ночь, – читаем в его дневнике. – Беседовали об этом кошмарном деле, о всей искусственности его вздутости, о полной невиновности, о бесполезности всей процедуры суда: ведь в обвинительном приговоре упомянуто всё, что опровергнуто показаниями, сохранены даже все опечатки и ошибки в датах, в наименованиях отдельных лиц (Богоявленский – «благочинный, распространяющий по своему благочинию письма Митрополита»!) Словом, полное невнимание ко всему, выявленному в пользу подсудимых, и, наоборот, внесение в приговор того, что не в их пользу – с точки зрения обвинения, – это членство в Думе Шейна, сенаторство Огнева и тому подобные глупости, которыми, хотя бы для виду, надо было вздуть обвинение в процесс.

Положительно не ожидал подобного пристрастного одностороннего отношения Трибунала. Зачем тогда было создавать процесс, вести его 25 дней? Инсценировать подобное «правосудие»? Как это недостойно, как это унижает власть»⁷⁵...

Еще записал будущий митрополит, что 7 июля «не успели пообедать, как появился отделенный Демин и предложил нам собирать вещи и отправляться»...

– Куда? – спросил Чуков.

– Неизвестно... – ответил Демин.

– На полигон? – спросил Юрий Петрович. – Но ведь днем не возят туда...

– Нет... – сказал Демин.

– Да и 48 часов еще не истекло, – успокаивая Чукова, сказал Новицкий. – И кассация у нас подана...

Здесь тоже, хотя и наполнена запись об этом диалоге рефлексией самого Николая Чукова, свидетельств о малодушии Юрия Петровича мы не обнаруживаем. Напротив, мы видим, как вселяет Юрий Петрович Новицкий в будущего митрополита надежду, что приговор будет смягчен.

И он не ошибся...

«Выписка из протокола № 51

Заседания Президиума ВЦИК от 3 августа 1922 года.

СЛУШАЛИ: Дело петроградских церковников.

ПОСТАНОВИЛИ: в отношении осужденных Казанского, Новицкого, Шейна, Ковшарова приговор Петроградского Революционного Трибунала оставить в силе. В отношении осужденных Плотникова, Огнева, Елачича, Чельцова, Чукова и Богоявленского – заменить высшую меру наказания пятью годами лишения свободы.

Секретарь ВЦИК А. Енукидзе.

8 августа 1922 г.»

Сохранилась записка Юрия Петровича Новицкого, чудом переданная им из камеры смертников.

«Дорогая мама. Прими известие с твердостью. Я знаю давно приговор. Что делать? Целую тебя горячо и крепко. Мужайся. Помни об Оксане. Целую крепко. Юрий.

Дорогой Порфирий Иванович. Обнимаю тебя. Поддерживай маму». Обычно эту записку Юрия Петровича трактуют, как свидетельство его необыкновенного мужества.

И это, несомненно, так и есть.

Но если мы вспомним обстоятельства ареста Юрия Петровича, то мы обнаружим в этой записке-завещании и более важный смысл...

Мы говорили, что ордер на арест Юрия Петровича был выписан на адрес квартиры на проспекте Володарского (Литейном), где жила мать Юрия Петровича – Пелагея Дмитриевна.

Почему Пелагея Дмитриевна дала чекистам адрес сына, мы не знаем.

Может быть, раздражение на сына сказалось, может быть, высокомерие столбовой дворянки, не пожелавшей выкручиваться перед «гепеушным быдлом» взыграло... Но совершенно определенно можно сказать, что судьба давала Юрию Петровичу шанс на спасение. Скорее всего, чекисты устроили бы на квартире Пелагеи Дмитриевны засаду, и неизвестно, когда бы удалось им арестовать Юрия Петровича.

И опять-таки мы не можем утверждать, что Юрий Петрович Новицкий обязательно воспользовался бы этим шансом, но с другой стороны, так же определенно можно утверждать, что кое-какие дела он все-таки успел бы уладить, если бы удалось отсрочить арест.

Но ни гнева, ни раздражения – таких естественных в данной ситуации чувств! – в Юрии Петровиче Новицком не возникает. В своей записке-завещании он не просто прощает мать, по сути сдавшую его в ГПУ, но утешает, снимает с нее вину и даже пытается позаботиться о ее судьбе. Перечитываешь снова эту коротенькую записку, и возникает ощущение, что Юрий Петрович откуда-то из небесной выси – так свободен он даже и от малейших страхов и раздражений! – смотрит на своих близких.

Но так и было.

Совершался подвиг новомученика Юрия, и он восходил на небеса, к Престолу Господнему...

Это же относится и к размышлениям о судьбе дочери.

О судьбе ее Юрий Петрович наверняка думал в последние дни своей жизни, хотя наверняка думал не так, как описывают сейчас некоторые авторы.

– Что же теперь будет? – спросил Юрий Петрович, прощаясь с патриархом Тихоном.

– Будет то, на что будет воля Божия... – ответил святитель Тихон.

Как часто мы, слабые и грешные люди, оправдываем собственную трусость и нерешительность, якобы заботой о своих близких. Дескать, что будет с ними, когда они лишатся нашей заботы?

– Пропадут ведь... – сокрушенно вздыхаем мы.

И, конечно же, в эту минуту, сами не замечая того, проявляем свою гордыню и окаянство. Мы забываем, что помимо нашей заботы, наших близких сохраняет и воля Божия. И что по сравнению с этой волей все наши хлопоты?!

Нелепо даже и предполагать, что святой Юрий Новицкий мог усомниться в силе Божией.

Разумеется, в тюремной камере он думал о судьбе дочери. Но мысли эти состояли не из опустошающей рефлексии по поводу горестной судьбы сироты, а из молитвы, возносимой Богу...

Отметим тут, что Оксана Георгиевна прожила потом большую и достойную жизнь. Ксения Леонидовна Брянчанинова заменила девочке мать, вырастила ее...

«Тебя, о Родина, люблю

Всем сердцем, всей душой

О, как тебе я послужу

Когда я вырасту большой!

– записала в 1917 году в детский альбом «на память милой Оксане» ее подружка Августа Колосова, и эти бесхитростные стихи и стали девизом всей жизни Оксаны Георгиевны.

Хотя и были немалые сложности, но – это ли не свидетельство заступничества отца-новомученика! – Оксана поступила в институт, успешно закончила его, и потом работала педагогом, преподавала химию.

И как преподавала.

В архиве Юрия Ивановича Колосова сохранилась грамота, полученная матерью в блокадном Ленинграде.

«На основании итогов олимпиады детского творчества, проведенной в г. Ленинграде на второй год Великой отечественной войны (март-апрель 1943 г.) за умелое руководство научной работой учащихся в области химии учитель Колосова К.Г. школа 112 награждается грамотой.

Заведующий Ленинградским городским отделом народного образования Никитин.

Секретарь Ленинградского городского комитета ВЛКСМ Кириллов».

Организовать научные исследования школьников по химии в блокадном Ленинграде – это говорит о многом... Не случайно, среди учеников Оксаны Георгиевны – десятки докторов наук, академики...

За свою плодотворную педагогическую деятельность Оксана Георгиевна была награждена орденом Ленина. Награда эта, кстати сказать, дала возможность некоторым журналистам уже во времена перестройки попрекнуть дочь святого, так сказать, в отступлении от идеалов, как бы даже предательстве отца.

Обуянный азартом разоблачений литератор не вспоминал при этом, что награждена была Оксана Георгиевна не за какие-то специальные заслуги перед большевистской властью, а за педагогический труд. За вполне конкретные достижения в педагогике отмечена она высшей наградой страны, на благо которой трудился и ее отец – святой Юрий Новицкий...

В Клину, на платформе, купили утренние московские газеты.

В газетах, еще пахнущих свинцовой краской, – приговор.

Александр Николаевич Заозерский, Александр Федорович Добролюбов, Христофор Александрович Надеждин, Василий Павлович Вишняков, Анатолий Петрович Орлов, Сергей Иванович Фрязинов, Василий Иванович Соколов, Сергей Федорович Тихомиров, Михаил Николаевич Рохманов, Мария Николаевна Телегина и Варвара Ивановна Брусилова – приговорены к расстрелу.

– Что же они делают?! – нервно воскликнул Введенский, пробегая глазами статью о завершении процесса над московскими церковниками.

– Серьезная организация... – спокойно ответил Красницкий, – ГеПеУ, Александр Иванович, шутки не шутит.

– Ах, Владимир Дмитриевич! – досадливо сморщился Введенский. – Нам же такое дело предстоит! Разве можно его так начинать?!

– Начальству виднее, Александр Иванович... – оглаживая бородку, певуче проговорил Красницкий. – А мы что? Мы люди маленькие...

– Ах... – сказал Введенский и выбежал из купе.

Постоял на вагонной площадке, ломая пальцы,

снова вернулся в купе.

Здесь ничего не изменилось. Вжавшись в уголок, дрожал псаломщик Стефан Стаднюк, которого везли, чтобы представить «демократическое низшее духовенство». Он так и не сказал за всю дорогу ни слова, а сейчас, подъезжая к Москве, оробел совсем...

Прихлебывая из стакана чай, священник Евгений Белков доказывал Красницкому, что столь жесткий приговор произведет на публику очень невыгодное впечатление и, конечно же, в результате, это осложнит положение обновленцев, сотрудничающих с ГПУ.

– Вы что же, отец Евгений, в ГеПеУ шли, чтобы народную любовь завоевать? – насмешливо спросил Красницкий.

Введенский только взглянул на его умное, слегка курносое лицо, и сразу почувствовал нестерпимую духоту.

Потеснив Белкова, он полез открывать окно. Но и зашуршавший газетами поездной ветер не разогнал духоты в купе.

– Отец Александр! – укоризненно сказал Красницкий. – Закройте окно. Читать же невозможно!

Введенский ничего не ответил.

Оставив окно открытым, снова выбежал на вагонную площадку.

На бывшем Николаевском вокзале Александра Ивановича Введенского встречала двоюродная сестра. После первых вопросов о здоровье сестра заговорила о своем муже, московском адвокате.

– Ах, Александр! Ты не понимаешь, что ты делаешь! – сказала она, нервно заламывая руки. – Ты разрушаешь Церковь, а Церковь, как говорит Лёва, должна сокрушить большевиков... Понимаешь? Я не верю, Александр, ни в какую церковь, но я должна тебе сказать, что тоже записалась в приход и даже уже причащалась в этом году, хотя для меня это все равно, что выпить чаю. Ответь мне: ты понимаешь, Александр, что ты делаешь?

Введенский начал объяснять, что лучше этот вопрос обсудить дома, а не здесь, на платформах вокзала...

– Нет-нет! – испуганно запротестовала сестра. – К нам сейчас нельзя, Александр. У Левы сейчас такая клиентура... Что они подумают, если увидят тебя у нас...

– Полноте вам! – пришел на помощь Введенскому Владимир Красницкий. – У нас нумера в гостинице заказаны. Устроимся там, а после и обсудите все.

Сестра Введенского, работавшая до революции директором гимназии, облегченно вздохнула.

Облегченно вздохнул и Введенский. Слава Богу, что в ГПУ позаботились о гостинице...

Все приведенные нами диалоги выстроены на воспоминаниях участников «обновленческого десанта» в Москву. Использованы здесь и рассказы самого Александра Ивановича Введенского. Стремясь сохранить для истории все подробности церковного переворота, Введенский не забыл и о разговоре с сестрой. Но вот последующие дни он описывал, так сказать, более конспективно...

«Когда я был в Москве, там только что прошел суд над церковными людьми. Когда я подъезжал к Москве, в Клину я прочитал газеты, в которых рассказывалось об 11-ти приговоренных к расстрелу священниках... Когда мы приехали в Москву, там было непередаваемо нервное настроение. Приговор вынесен. Москва волнуется. Близкие осужденных на смерть... обращаются к нам... пойдите, попросите за приговоренных к расстрелу. Мы пошли. Мы были во всевозможных инстанциях, где можно, и где, может быть, и нельзя, мы подавали всюду бумаги с просьбой простить этих осужденных. Нам заявили: да, лично вас, такого-то, другого, третьего мы знаем... мы вам верим, но все-таки... все-таки засвидетельствуйте на бумаге, что вы осуждаете... всякую гражданскую борьбу с государством. Так как мы стояли и стоим на этой же точке зрения, мы охотно письменно засвидетельствовали это, подали заявление. Переговоры продолжались. Нам представители власти и дальше сказали: церковь, как церковь, будет существовать, церковь, как политическая организация, существовать больше не будет. Если угодно, переговорите об этом с головой вашим, с Патриархом Тихоном. Мы поехали к Патриарху Тихону...»

Вот так, несколько смущаясь и путаясь, повествовал Введенский о событиях трехнедельной давности в своем знаменитом докладе, прочитанном 4 июня во Дворце им. Урицкого.

Отметим сразу, что ни о каком экспромте, конечно, не могло идти и речи. Вся операция по организации переворота в Церкви тщательно готовилась Мессингом в полном соответствии с директивой, сформулированной Л.Д. Троцким еще 30 марта:

«Сегодня же надо повалить контрреволюционную часть церковников, в руках коих фактическое управление церковью. В этой борьбе мы должны опереться на сменовеховское духовенство... Чем более решительный, резкий, бурный и насильственный характер примет разрыв сменовеховского крыла с черносотенным, тем выгоднее будет наша позиция... Мы должны, во-первых, заставить сменовеховских попов целиком и открыто связать свою судьбу с вопросом об изъятии церковных ценностей; во-вторых, заставить довести их эту компанию внутри церкви до полного организационного разрыва с черносотенной иерархией...»

Кандидатуры Введенского, Красницкого и даже псаломщика Стефана Стаднюка тщательно обсуждались и долго согласовывались в ГПУ.

Отметим попутно, что Введенский в докладе явно преувеличивал и свои хлопоты за осужденных. Во ВЦИК просить за осужденных ездил епископ Антонин. Это ведь отчасти благодаря «экспертизе» Антонина на процессе и был вынесен столь суровый приговор...

Но вот насчет того, что питерским обновленцам пришлось в эти дни побывать «во всевозможных инстанциях, где можно и где, может быть, и нельзя», Введенский нисколько не преувеличил...

9 мая, в понедельник, группа Введенского прибыла в Москву. В тот же день с ними беседовал ответственный работник ГПУ Евгений Александрович Тучков.

Хотя группу и готовил опытный чекист Мессинг, но Тучков с этого момента брал руководство операцией на себя и хотел еще раз все проверить. Поэтому не будем удивляться, что Введенскому пришлось письменно «засвидетельствовать свою точку зрения».

В силу особой тонкости натуры, Александр Иванович воспользовался здесь, так сказать, эвфемизмом, и подписку о сотрудничестве с ГПУ стыдливо назвал «своей точкой зрения».

Хотя, может быть, и нет тут никакого эвфемизма. Может, в этом сотрудничестве и состояла точка зрения Введенского.

Когда с необходимыми чекистскими формальностями было покончено, приступили к настоящей работе. Надобно было «географически» несколько расширить обновленческое движение. Кое-какие наработки в ГПУ уже были, но Тучков предложил использовать и обновленческие связи самого Введенского.

С подготовленными ГПУ священниками из Саратова – Николаем Русановым и Сергеем Ледовским проблем не возникло, а вот связи Александра Ивановича Введенского сразу дали сбой. Старый знакомый Введенского, настоятель московской церкви Девяти мучеников, Дмитрий Боголюбов, категорически отказался от встречи с ним.

Трудно, как пишут авторы монографии «Очерки по истории русской церковной смуты», продвигались и переговоры с епископом Антонином Грановским.

По великой широте своей натуры – один рост его чего стоил! – епископ Антонин легко откликался на просьбы ГПУ, но сейчас, когда его так лихо «подставили» на процессе, сделался сварливым.

– Слышал про ваши подвиги да и про вас лично! – перебил он Владимира Красницкого, вознамерившегося поведать о новой идеологии обновленчества. Потом повернулся к Введенскому и начал откровенно изучать большевистко-чекистскую внешность Александра Ивановича.

– Правду говорят, что вы от колена Иесеева? – наконец, спросил он.

– Что вы, владыко... – вымученно улыбаясь, ответил Введенский. – Я русский дворянин.

– Это ты-то – русский дворянин?! – расхохотался ему в лицо Антонин.

– У меня отец был директором гимназии... – пояснил Введенский.

Услужливость и необидчивость обновленческого вождя понравились епископу Антонину.

Прощаясь, он милостиво ущипнул Александра Ивановича за щеку.

Синяк этот Введенский долго носил потом на щеке, но это и была единственная, полученная обновленцами, награда. Никакого соглашения с епископом Антонином заключить не удалось. Он объявил, что «резервирует» свою позицию.

– Как вас следует понимать, владыко? – спросил Красницкий.

– А так и понимай! – с высоты своего роста (Антонин любил рассказывать, что он на два вершка выше Петра I) ответил епископ. – Посмотрю, как дела пойдут...

Так, в безуспешных и весьма унизительных хлопотах, и шли дни этой недели, на конец которой назначено было произвести переворот.

С большим трудом Введенскому удалось уговорить присоединиться к ним лишь настоятеля церкви на Лубянке Сергея Васильевича Калиновского. Взамен Калиновский потребовал, чтобы новое движение было переименовано в честь издаваемого им журнала «Живая церковь»...

Так готовились к исторической пятнице, 12 мая, Александр Иванович Введенский, Владимир Дмитриевич Красницкий, Евгений Белков и присоединившийся к ним в Москве Сергей Васильевич Калиновский.

Святейшего патриарха Тихона тоже старательно готовили к исторической пятнице. Тут уже были задействованы все силы ГПУ…

Последний раз видели патриарха 5 мая, когда он появился в Политехническом музее, чтобы дать свидетельские показания на процессе московских церковников. Корреспондент «Известий ВЦИК» Марк Кривицкий весьма недобрыми глазами разглядывал там Патриарха Тихона.

«– Следующего свидетеля, – роняет приказ председатель тов. Бек.

В дверях слева, откуда красноармейцы пропускают свидетелей, появляется плотная духовная фигура, ничем не отличающаяся от прочих батюшек, фигурирующих на суде... Окладистая, но довольно редкая борода, седой волос на голове. Лицо розово-благодушное, старчески слезящиеся глаза. Поступь мягкая, и сутулые полные плечи...»

Мы приводим этот фельетонный портрет Святейшего Патриарха только потому, что здесь, вопреки авторскому замыслу, в силу плохого знания русского языка, Марку Кривицкому случайно удалось найти очень емкую формулировку: плотная духовная фигура. Во всяком случае, эта формулировка точно подходит к тому ощущению, которое появляется, когда читаешь стенограмму допроса Патриарха...

«Обвинитель. Вы признаете, что церковное имущество не принадлежит церквам в смысле иерархического их построения по советским законам?

Св. Патриарх Тихон. По советским законам – да, но не по церковным.

Обвинитель. Ваше послание касается церковного имущества. Как же понимаете вы, с точки зрения советских законов, законно ваше распоряжение или нет?

Св. Патриарх Тихон. Что это?

Обвинитель. Ваше послание...

Св. Патриарх Тихон. Это вам лучше знать. Вы советская власть...

Председатель. Если вам канон предписывает церковным имуществом управлять, а декрет говорит, что имущество принадлежит народу и им может распоряжаться только народная власть, вы считаете в данном случае необходимым подчиниться канонам и незаконно управлять церковным имуществом или соответствующему законодательству, существующему в государстве?

Св. Патриарх Тихон. Управлять церковным имуществом я не могу по той простой причине, что оно от меня отнято. Как вы изволите знать, папа считал себя государем без государства, когда итальянское правительство отняло у него имущество.

Председатель. Вы считаете, что и вы государь, от которого отнято церковное имущество?

Св. Патриарх Тихон. Конечно.

Председатель. Это формально, а по существу дела вы считаете, что церковное имущество принадлежит духовенству?

Св. Патриарх Тихон. Нет, – Богу, а по канону – Церкви».

Первое впечатление, когда читаешь стенограмму, ощущение неизмеримо более высокого интеллекта патриарха по сравнению с наскакивающими на него обвинителями.

Впечатление это обманчивое.

Там, где недоставало ума, обвинители с избытком компенсировали его хитростью и упорством. Очень трудно представить себе интеллект, способный противостоять этому натиску.

Нет... Даже по приведенным нами крохотным фрагментам стенограммы видно, что Святейший и в самом деле являл собою «плотную» духовность, сокрушить которую, оперируя понятиями нравственности и законности, просто невозможно.

Допрос как бы пробуксовывал, топтался на месте.

«Обвинитель. С точки зрения христианской и не изувера, что лучше: оставить стоять сосуд на том месте, где он находится и дать возможность тринадцати миллионам человек умереть с голода, – или наоборот? Я спрашиваю вас, что с точки зрения христианской морали было бы приемлемей?

Св. Патриарх Тихон. Да я думаю, такого вопроса не может быть.

Председатель. Почему же не может быть?

Св. Патриарх Тихон. Потому что в такой плоскости его не нужно ставить...»

Председатель трибунала товарищ Бек так и не понял, о чем говорит патриарх. С каким-то маниакальным упорством, переделав 13 миллионов умирающих от голода в 30 миллионов, снова повторил вопрос, а потом еще раз, упомянув теперь уже о 12 миллионах умирающих от голода. В оговорках этих было столько равнодушия к судьбе голодающих Поволжья, что все вопросы морали отпадали сами собой.

Исключительно поучительно неторопливое чтение стенограмм допросов наших святых. Ведь это же не художественный текст, это бесстрастная, сделанная с предельной точностью запись того, что было. И все равно, как будто воочию развертывается перед тобой предание о чудотворной иконе. Летящие в нее стрелы разворачиваются назад и поражают тех, кто пускает их. Поэтому не об интеллекте Патриарха Тихона нужно говорить, а об осязаемой, плотной духовности святости, окружающей его!

Допрос патриарха завершился, как и намечено было в ГПУ завершить его. Трибунал вынес частное определение о привлечении к уголовной ответственности свидетеля Белавина, и уже на следующий день около Троицкого подворья появился отряд красноармейцев, отрезая Патриарха от общения с миром.

Всю неделю, пока Введенский и Красницкий метались по Москве в поисках мало-мальски подходящих участников предстоящего штурма патриаршего подворья, патриарх Тихон провел в абсолютной изоляции.

12 мая, поздно вечером, к Троицкому подворью подъехала машина. Из нее вышли Введенский, Красницкий, Белков, Калиновский, Стаднюк. Сопровождаемые работниками ОГПУ, они направились в покои патриарха.

Редактора журнала «Живая церковь», когда вошли в подъезд, вдруг охватил панический страх.

– Нет-нет! – испуганно восклицал Сергей Васильевич. – Я не могу идти туда. Не пойду... Нет!

Пришлось оставить Калиновского внизу, и в покои Патриарха поднялись вчетвером – Введенский, Красницкий, Белков, Стаднюк...

Это и была группа, которую готовил Мессинг для совершения переворота в Русской Православной церкви...

Пока топтались и спорили внизу, чекисты разбудили патриарха.

Эффект неожиданности сработал.

Патриарх удивленно смотрел на входящих в его кабинет петроградских священников.

Впрочем, он тут же овладел собою.

– Что вам угодно? – осведомился он.

Психологически все было рассчитано точно.

Ошеломив патриарха известием об одиннадцати расстрельных приговорах, завершивших московский процесс, Красницкий, как сказано в официальном сообщении, возложил моральную ответственность за эту кровь на Святейшего, распространившего по церквам свое Послание от 28 февраля.

– Вы этим самым подали сигнал к новой вспышке Гражданской войны Церкви против Советской власти! – говорил Красницкий. – Вы с самого начала стремитесь вовлечь Церковь в контрреволюционную политику! 12 февраля 1918 года вы анафемствовали большевиков...

Красницкий говорил резко и озлобленно. Он припомнил патриарху даже просфоры, посланные в Екатеринбург Николаю II.

Патриарх спокойно слушал Владимира Дмитриевича и, когда тот замолчал, исчерпав запас обвинений, которых хватило бы для расстрела не только самого патриарха, но и всего епископата Русской Православной Церкви, не проронил ни слова.

Затянувшееся молчание прервал Введенский...

«После Красницкого стал говорить я, – вспоминал потом Александр Иванович. – Был я тогда молод и горяч, считал, что я даже стену могу убедить. Говорю, говорю, убеждаю, а патриарх на все отвечает одним словом: нет, нет, нет. Наконец, и я замолчал. Сидим мы против него и молчим...»

– А что, собственно говоря, вы вообще хотите? – спросил патриарх.

– Церковь не может остаться без управления! – сказал Введенский. – Нам совершенно точно известно, что вас будут судить. Поймите нас правильно, Святейший... Нас послали сюда, потому что власти тоже не хотят, чтобы Церковь осталась без управления. И хотя это в интересах власти, но и в интересах Церкви тоже. Мы хотим, чтобы вы передали кому-либо управление Церковью, пока не сможете снова осуществлять его. Ведь все дела сейчас стоят без движения, а это самое пагубное!

– Подождите... – сказал патриарх, вставая. Он вышел в соседнюю комнату и через пять минут вернулся назад с небольшим письмом, адресованным Председателю ВЦИК М.И. Калинину.

«Ввиду крайней затруднительности в церковном управлении, возникшей от привлечения меня к гражданскому суду, почитаю полезным для блага Церкви поставить временно, до созыва Собора, во главе церковного управления или Ярославского митрополита Агафангела (Преображенского), или Петроградского Вениамина (Казанского)...» – прочитал Введенский на листке.

– А теперь уходите... – сказал патриарх.

Этим и завершилась первая встреча обновленцев с патриархом...

А патриарха Тихона видели на следующий день на всенощной... «Пошел сегодня на Патриаршее подворье, – записал 13 мая в своем дневнике москвич Никита Окунев. – Прекрасная, “правильная” служба, как в небольшом монастыре незабвенного старого обихода. Служил простой иеромонах с одним иеродиаконом, но на правом клиросе звучное и умелое пение, на левом – знаменитейший чтец, молодой человек с редким по красоте голосом и изумительной дикцией. Когда ему приходилось петь, ему вторил подворский патриарший архидиакон Автоном, не ахти какой басище, но певец складный и умеющий. В общем, очень хорошо, но и очень грустно. В алтаре всю всенощную стоял сам Патриарх, как простой богомолец. Его можно было видеть, став за левым клиросом, в те моменты, когда открывались Царские Врата. Он стоял направо, в стороне от Престола, в простой рясе и без парамана. Так вот он и на суде предстал “высокий и стройный”. Грустно было смотреть на такое, может быть, и любезное его сердцу, но теперь, безусловно, вынужденное смирение главы Русской Православной Церкви. А паства? “Боголюбивая” Москва, где же она? Отчего она не потянулась в эти дни именно сюда, в этот уютный и скромный храм, в этот русский Ватикан? Ведь все знают, все читают, что на Патриарха спущена вся свора спецов по богохульству. Все смутно ждут крайнего утеснения Святейшего отца. Ясно, что ему подготавливают всякие поношения и лишения, вплоть до “высшей меры наказания”. Так чего же не шли взглянуть на Патриарха в такие черные и тяжелые для него дни?»⁷⁶

Рапорт о достигнутых группой Введенского «успехах» совершенно не удовлетворил Евгения Александровича Тучкова. Человек он был умный, в людях разбирался хорошо. И обмануть его, выдав желаемое за действительное, было трудно.

«Характерно, – пишут авторы «Очерков по истории русской церковной смуты», – что впоследствии, уже будучи не у дел, Тучков с большим уважением отзывался о патриархе Тихоне и с величайшим презрением – об обновленцах».

К этому можно добавить, что «будучи не у дел», Тучков успел раскаяться в своих преступлениях против Церкви и умер, ясно осознавая грех, совершенный им.

Но все это произошло много позже, когда труды чекиста Евгения Александровича Тучкова по расколу Русской Православной Церкви уже были отмечены орденом. Пока же, в мае 1922 года, Тучкову еще предстояло этот орден заработать...

– Ну, и что же теперь будем делать? – с раздражением спросил он, прочитав адресованное Калинину послание. – Что нам дает это письмо?!

Возможно, излагая свое мнение об успехах «живцов», он употребил и более крепкие выражения, поскольку было очевидно, что операция провалена.

– Нужно попробовать поговорить с митрополитами... – неуверенно предложил Красницкий. – Может быть, они согласятся работать с нами? Я могу поехать к Агафангелу, а Введенский – к митрополиту Вениамину. Он в дружеских отношениях с владыкой...

– Вот как? – заинтересовался Тучков. – Хорошо. Но вначале нужно устроить московские дела. Декларация готова?

– Так точно! – по-военному четко ответил Красницкий.

– Хорошо... – похвалил его Тучков, быстро пробегая глазами текст воззвания и кое-что поправляя в нем. – Мы отдадим это напечатать в завтрашних газетах.

– Но, Евгений Александрович... – нерешительно запротестовал Введенский. – Не все, кто обозначен тут, знакомы с воззванием... Они могут отказаться подписать.

И он осторожно потрогал рукой заплывшую синяком после щипка епископа Антонина щеку.

– Не откажутся... – ответит Тучков. – Все они уже подписались, где надо.

На следующий день, 14 мая, в «Известиях ВЦИК» изумленные читатели увидели воззвание «Верующим сынам Русской Православной Церкви», подписанное епископом Антонином, а также «представителями прогрессивного духовенства города Москвы»: священниками Сергеем Калиновским, И.Борисовым, Вл. Быковым; «представителями Петрограда»: священником Владимиром Красницким, протоиереем Александром Введенским, священником Е.Белковым, псаломщиком Ст. Стаднюком; «представителями города Саратова»: протоиереями Русановым и Ледовским.

В самом же воззвании говорилось, что Церковь фактически осталась в стороне от борьбы рабоче-крестьянского правительства за «правду и благо человечества», что верхи священноначалия держат сторону врагов народа.

Вполне возможно, что последняя фраза была вписана Евгением Александровичем Тучковым, но зато фраза: «Пролила кровь, чтобы не помочь Христу-голодающему» – без сомнения принадлежала Введенскому. После того, как он поступил в ГПУ, эти слова Александр Иванович повторял теперь особенно часто...

Кончалось же воззвание весьма недвусмысленной угрозой:

«Мы считаем необходимым немедленный созыв Поместного Собора для суда над виновниками церковной разрухи, для решения вопроса об управлении Церковью, и об установлении нормальных отношений между нею и Советской властью. Руководимая высшими иерархами гражданская война Церкви против государства должна быть прекращена».

События закрутились.

Разочаровавшись в организаторских способностях своих нештатных сотрудников, Тучков взялся теперь за дело сам, и за каждым шагом обновленцев чувствуется отныне железная воля всемогущего ГПУ.

14 мая составленная Введенским Декларация была опубликована в «Известиях ВЦИК», а 15 мая обновленцев-живцов принял Михаил Иванович Калинин.

Как пишут авторы «Очерков по истории русской церковной смуты», «ознакомленный, видимо, раньше с текстом письма Патриарха, председатель ВЦИК ответил, что “правительство РСФСР принимает к сведению заявление Патриарха о его временном самоустранении; однако взять на себя передачу патриаршего поручения к его заместителю оно не может, так как советская конституция предусматривает отделение Церкви от государства”»⁷⁷.

Затем Калинин, обменявшись рукопожатиями, простился со священниками. Во время беседы он несколько раз искоса поглядывал на Введенского, видимо, удивленный его странной для православного священника внешностью.

16 мая Тучков устроил второе свидание петроградских живцов с Патриархом Тихоном. На этот раз Введенский передал Патриарху слова М.И. Калинина и попросил письменного обращения к митрополиту Агафангелу.

Патриарх, не подозревая о провокации, письмо написал. Через месяц, 18 июня, митрополит Агафангел опубликует его в своем Послании:

«Святейшему патриарху и Отцу нашему Тихону угодно было от 3/16 мая 1922 года обратиться ко мне со следующей грамотой:

“Вследствие крайней затруднительности в церковном управлении, возникшей от привлечения меня к гражданскому суду, почитаю полезным для блага Церкви поставить Ваше Высокопреосвященство во главе Церковного управления до созыва Собора. На это имеется согласие и гражданской власти, а поэтому благоволите прибыть в Москву без промедления. Патриарх Тихон”. Во имя святого послушания и по долгу архиерейской присяги я предполагал немедленно вступить в отправление возложенного на меня служения Церкви и поспешить в Москву, но вопреки моей воли, по обстоятельствам не зависящим от меня я лишен и доныне (18 июня – Н.К.) возможности отправиться на место служения...»

В чем заключались «обстоятельства, не зависящие от него», нетрудно догадаться, но об этом дальше. Пока же скажем, что как только Введенский получил письмо патриарха к Агафангелу, представители «прогрессивного духовенства» тут же сообщили М.И. Калинину о создании Высшего Церковного Управления «ввиду устранения Патриархом Тихоном себя от власти»⁷⁸(!)

Если мы вспомним интригу, разыгранную Введенским для получения благословения митрополита вести переговоры в Смольном, по одному только почерку без труда установим авторство подлога. Однако поразительная четкость исполнения выдает и другого соавтора – самого Е.А. Тучкова.

Письмо Калинину и предшествующий ему визит к Патриарху произошли 16 мая, а уже 17 мая в «Петроградской правде» появляется статья Г. Устинова «Счел за благо».

«Патриарх Тихон отрекся от патриаршества. Во главе Церкви теперь становится прогрессивная часть духовенства. Отречение патриарха Тихона – естественный и неизбежный результат, знаменующий полный и окончательный провал церковной контрреволюции.

...Если провести некоторую историческую аналогию с отречением в вагоне близ станции «Дно», то не трудно догадаться, что разговор между патриархом Тихоном и делегацией священника Введенского был близок к тому самому разговору, который происходил в конце февраля 17 года между царем и Гучковым».

Тот, кто знает, как делаются газеты, понимает, что даже при самом благожелательном отношении к Введенскому, статью о его подвигах 16 мая никак не возможно было поместить в газете, которая утром 17 мая пришла к подписчикам.

Тем более, что речь в статье идет – «Во главе церкви теперь становится прогрессивная часть духовенства» – не о письме патриарха Агафангелу, а о резолюции, которая будет дана патриархом только 18 мая, то есть на следующий день после появления статьи. Но ГПУ умело устраивать и не такие чудеса, так что не будем удивляться.

«Мы второй раз были у патриарха Тихона и патриарх Тихон написал письмо к митрополиту Агафангелу... – рассказывал сам А.И. Введенский.⁷⁹ – К митрополиту Агафангелу поехал один из священников (В.Д. Красницкий – Н.К.) и еще один из мирян – целая депутация (сотрудников ГПУ – Н.К.) – с патриаршим письмом. В это самое время в Москве продолжался полный застой в делах. Патриарх арестован уже давно, в патриаршее подворье никого не пускают. Высшее Управление не функционирует... И так как митрополит Агафангел все еще не приезжал, мы выхлопотали себе третье свидание у патриарха... Мы подали патриарху подробную бумагу, в которой изложили ему все трудности положения. Просили поэтому благословить нас, вместе с некоторыми епископами, начать работу по управлению церковью до приезда митрополита Агафангела».

Если не обращать внимание на некоторое лукавство в пояснениях, Введенский в целом верно излагает канву событий.

Снарядив В.Д. Красницкого в Ярославль, Евгений Александрович Тучков бросает ударную группу обновленцев на третий штурм патриаршей резиденции.

Миновав расступившуюся охрану, Введенский, Белков и Калиновский вошли в покои Патриарха.

Введенский вручил Патриарху письмо:

«Его Святейшеству, Святейшему Патриарху Тихону!

Ввиду устранения Вашего Святейшества от управления Церковью вплоть до созыва Собора с передачей власти одному из старейших иерархов, фактически сейчас церковь осталась без всякого управления. Это чрезвычайно губительно отражается на течении наличной церковной жизни, московской в частности, порождая этим чрезмерное смущение умов. Мы, нижеподписавшиеся, испросили разрешения государственной власти на открытие и функционирование канцелярии Вашего Святейшества. Настоящим мы сыновне испрашиваем благословения Вашего Святейшества на это, дабы не продолжалась пагубная остановка дел по управлению Церковью. По приезде Вашего заместителя он тотчас вступит в исполнение своих обязанностей. К работе канцелярии мы привлекаем временно, до окончательного сформирования Управления под главенством Вашего заместителя, находящихся на свободе в Москве святителей.

Вашего Святейшества недостойные слуги: протоиерей Ал.Введенский священник Евг.Белков священник С.Калиновский».⁸⁰

Должно быть, немало часов трудились в ГПУ над этим письмом. Составлено оно чрезвычайно хитро. Уже в первых строках мягко и не назойливо констатируется факт устранения патриарха от управления Церковью.

Напомим, что сам патриарх Тихон и в письме к М.И. Калинину, и в послании к митрополиту Агафангелу обошел этот вопрос. Он писал: «Ввиду крайней затруднительности в церковном управлении... почитаю полезным... поставить временно...» Теперь, точки над i были расставлены. Патриарх должен был признать факт своего устранения от управления Церковью...

Письмо не оставляло Патриарху никакой возможности для отказа. Против чего протестовать? Против разрешения властей открыть патриаршую канцелярию? Но об этом безуспешно хлопотал и сам Патриарх...

Конечно, можно было настаивать, чтобы созданием канцелярии занимался непосредственно назначенный патриархом заместитель – митрополит Агафангел...

Но и это возражение было блокировано. «Сыновне» испрашивалось благословение, «дабы не продолжалась пагубная остановка дел по управлению Церковью», и давалось заверение, что «по приезде вашего заместителя он тотчас вступит в исполнение своих обязанностей...»

И, конечно же, патриарх и предположить не мог, что митрополит Агафангел уже несколько дней находится под арестом и лишен возможности исполнить приказ.

Добавим к этому, что едва ли патриарх Тихон и сам читал в эти дни опубликованное 14 мая в «Известиях ВЦИК» воззвание обновленцев... Наверняка ГПУ позаботилось, чтобы к патриарху не попадали свежие газеты.

«Наконец патриарх согласился с необходимостью немедленно, сейчас же, сконструировать Высшее Церковное Управление, о чем и сделал соответствующую резолюцию на нашей бумаге...» – торжествующе сообщил А.И. Введенский своим слушателям во дворце Урицкого 4 июня.

И в этом утверждении тоже содержится изрядная доля лукавства.

Резолюция Патриарха гласила: «Поручается поименованным ниже лицам принять и передать Высокопреосвященному митрополиту Агафангелу, по приезде в Москву, синодские дела при участии секретаря Нумерова, а по Московской епархии – Преосвященному Иннокентию, епископу Клинскому, а до его прибытия Преосвященному Леониду, епископу Верпенскому, при участии столоначальника Невского. Патриарх Тихон».

При всем желании очень трудно распространить разрешение патриарха «принять и передать дела» на создание Высшего Церковного Управления.

Но это, когда речь идет о порядочных людях.

И Введенский и другие работники ГПУ порядочностью себя не утруждали.

На следующий день после встречи с обновленцами патриарх был заключен в Донском монастыре. Вместо прогулок, раз в день, ему разрешалось выходить в полдень на балкон. Придумано это было не без умысла. С одной стороны, сохранялась абсолютная изоляция, а с другой, верующие могли видеть, что патриарх жив и здоров и находится не в тюрьме, а в монастыре...

Но еще накануне сами обновленцы, едва только было получено «благословение» Патриарха, принялись делить портфели в Высшем Церковном Управлении.

С «благословения» ГПУ заместителями председателя ВЦУ стали А.И. Введенский и В.Д. Красницкий, С.В. Калиновский и Е.Х. Белков. Должность председателя ВЦУ оставалась пока вакантной.

Вообще-то еще 18 мая А.И Введенский (от петроградской группы) и С.В. Калиновский (от московской) приветствовали епископа Леонида как главу нового церковного управления.

Но это с одной стороны...

С другой стороны, поприветствовав епископа Леонида, Введенский, Калиновский и Белков обратились с предложением возглавить ВЦУ к епископу Антонину Грановскому. Епископ Антонин теперь уже не колебался.

19 мая, когда Троицкое подворье было, наконец, освобождено от «гражданина Белавина», епископ Антонин встретил в патриарших покоях членов нового церковного управления и объявил, что согласен с их предложением.

Тут же состоялось первое заседание.

Церковный переворот стал фактом истории.

Забегая вперед, скажем, что с самого начала работа ВЦУ строилась, как деятельность отдела ГПУ по борьбе с контрреволюционными настроениями среди церковников... Наиболее быстро осознал назначение ВЦУ Владимир Дмитриевич Красницкий.

Даже внешне в нем мгновенно произошла перемена. Он являлся на собрания духовенства с пухлым портфелем, в котором лежали списки намеченных для ареста и выселения из Москвы священников.

Красницкий вкратце разъяснял политику нового церковного руководства, затем происходил обмен мнениями, в ходе которого вносились последние уточнения в списки, и все. Красницкий переправлял списки в ГПУ, и через день указанных священников арестовывали.

Но это Красницкий...

Другие руководители нового отдела ГПУ привыкали к новой работе сложнее. Сергей Васильевич Калиновский, например, так и не сумел совместить служение Господу и чекистскую деятельность, и поскольку уйти из органов он не мог, то решил уйти от Бога.

В вышедшем в мае 1922 года первом номере журнала «Живая церковь» Калиновский призывал к торжеству и спасению Православной Церкви, а уже в августе подал заявление о выходе из ВЦУ и сложении с себя священнического сана. Отныне он становится профессиональным безбожником и зарабатывал на хлеб насущный антирелигиозными лекциями.

Как ни отвратителен выбор, сделанный Красницким и Калиновским, в чем-то позиция их представляется более честной, нежели дальнейшее поведение Александра Ивановича Введенского, продолжающего прикрывать служение дьяволу служением Богу. При этом нужно отметить, что – такова уж была его натура! – Александр Иванович и теперь оставался искренним.

Как свидетельствует писательница Ольга Форш, после своей речи на одном из диспутов, Введенский внезапно побледнел.

– Какая гибель, какая пустота в душе без Христа! – воскликнул он и покачнулся.

«Минуту казалось – упадет и забьется, – пишет Ольга Форш. – Нет, дошел. Сел и вдруг жалко улыбнулся. Улыбка, беспомощная и замученная, на миг сделала его похожим на одного из безумных апостолов Врубеля».

Насчет апостолов сильно сказано. Но вот о гибели и пустоте в душе – похоже на правду... Видно, порою удавалось Александру Ивановичу заглянуть в самого себя, и каждый раз он ужасался тому, что видел там...

Впрочем, о печальной судьбе протоиерея Введенского разговор впереди, а пока вернемся в майские дни 1922 года.

Сразу после переворота и захвата власти новое церковное управление стало думать о дальнейших шагах. Переговоры с ярославским митрополитом Агафангелом зашли в тупик.

Владыка Агафангел понимал адресованное ему послание Патриарха Тихона именно так, как оно и было написано, и толкование письма живоцерковниками его совершенно не устраивало. Тщетно уговаривал Тучков митрополита Агафангела хотя бы осудить Патриарха. Владыка не соглашался и на это.

Но было ведь, как мы помним, и письмо патриарха М.И. Калинину. Там, помимо Агафангела, называлось имя другого возможного заместителя – петроградского митрополита Вениамина.

Тучков приказал Александру Ивановичу Введенскому отправиться в Петроград. 24 мая ему выписали удостоверение: «Дано сие протоиерею Александру Иоанновичу Введенскому, настоятелю церкви Захарии и Елизаветы в Петрограде в том, что он, согласно резолюции Святейшего Патриарха Тихона, является полномочным членом ВЦУ и командируется по делам церкви в Петроград и другие местности Российской Республики».

Мы не знаем, на что рассчитывал Александр Иванович.

Кажется, уже имел он возможность убедиться, как неподатлив на такие уговоры митрополит Вениамин, как трудно склонить его к компромиссу, даже когда и удается обмануть. И все равно Введенский поехал. И наверняка на что-то он все-таки рассчитывал.

Конечно, как и в остальных обновленцах, была во Введенском поражающая православных людей дерзость. Все они легко – а Введенский, может быть, и легче других – в безумной запальчивости переступали через все нравственные нормы и моральные запреты. Но помимо этой дерзости, безусловно, была в Александре Ивановиче и самоуверенная глупость.

Расположившись в купе поезда «Москва-Петроград», Александр Иванович особенно и не волновался. Как-никак, но ему удалось обмануть Патриарха Тихона. Почему же не обмануть и митрополита Вениамина, которого он уже не раз обманывал?

«Нет... – должно быть, подумал Александр Иванович. – Получится... Должно получиться...»

И с этой мыслью и заснул он под мерное постукивание вагонных колес...

Мы оставили митрополита Вениамина, когда в Петрограде шли аресты членов Правления Общества православных приходов. Забирали самых близких и надежных людей. Стремительно разрасталась пустота вокруг митрополита...

Самого владыку не трогали.

12 мая, в тот самый день, когда обновленцами был предпринят первый штурм патриаршей резиденции, в Петрограде состоялось вскрытие мощей святого Александра Невского.

«Хотя за красным Петроградом установилась прочная репутация самого революционного во всем мире города, – писал газетный репортер, – но есть одна область, в которой он сильно отстал от многих других городов Советской Республики. Как известно, вскрытие мощей уже два года тому назад было произведено по всей России, в Петрограде же к этому приступили только вчера.»

В полдень в соборе Александро-Невской лавры собрались представители Петроисполкома, губкома, агитотдела, печати, общества археологических памятников старины и медицинской экспертизы.

«По данному распоряжению мастера подходят к раке и отвинчивают винты. Несколько человек снимают крышку и относят в сторону. Под крышкой стекло, его тоже снимают.

– Здесь темно, – говорит кто-то. – Надо выдвинуть к свету. – Именно к свету, – повторяет другой с ударением на последнем слове...

Настоятель поднимает крышку гроба.

Что же в нем?

Там пусто. На дне лежит лиловый атласный покров, в изголовье новенькая подушка из оранжевого атласа, а посреди небольшая шкатулка из светлого дерева, как бы накануне от мастера.

Открывают шкатулку, под крышкой оказывается застекленная рамка, затем вынимают оттуда куски какой-то старой материи, затем истлевшие остатки от схимы великого князя, а на самом дне бурые истлевшие кости, да и тех очень немного, с пригоршню, не больше. Эксперты определили, что здесь имеются две неполные берцовые кости, одно ребро, остатки от височных костей и ключиц. Вот и все “мощи”...»

Далее автор газетного отчета об очередном разоблачении церковного обмана приводит смущенные объяснения пастырей, дескать, в 1491 году во Владимире был пожар, рака с мощами была в огне, и удалось спасти только отдельные кости. Опять же и в 1723 году, когда Петр I приказал перенести мощи в Питер, их благополучно довезли до Шлиссельбурга и здесь оставили зимовать, но зимой павильон, где они хранились, сгорел, и мощи снова пострадали...

«Митрополит... – отмечает репортер, – как будто бы немного взволнован».

Собственно говоря, ради этой фразы мы и пересказывали издевательскую по своему тону статью.

Нет нужды доказывать здесь, что все произведенные в первые годы Советской власти вскрытия, ни в коей мере не опровергали святости мощей и способности их к чудотворениям. Церковь считает, что нетленность сохраняется в силу Господней воли ровно столько, сколько необходимо, чтобы засвидетельствовать святость Божиего угодника.

Но с мощами святого князя Александра Невского случай особый.

Роль Александра Невского в истории православной Руси сопоставима только с деяниями святого равноапостольного князя Владимира. Двадцатилетним юношей, одержав блистательные победы над шведскими крестоносцами и над немецкими рыцарями, освободив Псков, он сумел поставить надежный и крепкий щит на пути провозглашенного римским папой Григорием IX крестового похода против Руси.

Для защиты православия совершалась дипломатическая и государственная деятельность молодого князя. «Повенчав Русь со степью», Александр Невский заложил ту основу, из которой произросло единство Руси, неизбежное зло превратил во благо для своего отечества.

– Чада мои милая! – возвещая народ о кончине Благоверного князя, сказал митрополит Кирилл. – Зайде солнце земли русския! Благоверный великий князь преставился!

– Уже погибаем... – услышал он в ответ.

Тогда еще не знали, что теряя своего защитника и строителя на земле, обрела Русь великого молитвенника на небесах. Известно это стало, когда августовской ночью 1380 года в храме Рождества Богородицы во Владимире вдруг вспыхнули сами по себе свечи, раздался гром и из распахнувшихся дверей собора вышел на паперть осиянный дивным светом Александр Невский.

На следующий день мощи святого князя были открыты и поставлены посреди собора. Начались многочисленные чудеса исцелений от них. Главное же чудо, как мы знаем, произошло несколько дней спустя на поле Куликовом.

Наши Святые всегда являлись нам в самые трудные и переломные мгновения истории, когда без Святых и не выстоять было России. И первым всегда являлся Александр Невский...

Великого и таинственного, пусть и непостижимого нами значения исполнена многовековая история святых мощей благоверного князя.

Бесстрашно, сквозь огонь вражеских нашествий и внутренних смут вел свою дружину Александр Невский... В пожарах смут и внутренних нестроений видим мы и его святые мощи.

И, наверное, не будет ошибкой сказать, что 12 мая 1922 года собравшиеся в соборе Александро-Невской лавры увидели не только святые мощи благоверного князя, но и то, что сделало с ними ущемление православия Петром I.

Вспомним, что накануне шлиссельбургского пожара был принят Духовный регламент, согласно которому все управление Церковью, по образцу протестантских государств, сосредотачивалась в Духовном коллегиуме, а 17 мая 1722 года, по настоянию Петра I, Синод отменил тайну исповеди, обязав священников сообщать в Преображенский приказ о злоумышлениях, открытых на исповеди...

Случайно – случайно ли? – в день двухсотлетнего юбилея этого позорнейшего Указа и было произведено публичное вскрытие мощей святого. Но если насчет юбилея петровской реформы могут быть сомнения, то одновременность первого штурма патриаршей резиденции и дня вскрытия мощей в Александро-Невской лавре случайным совпадением не назовешь.

В чьем кабинете, Тучкова или Мессинга, родилась эта идея?

Не важно...

И тот, и другой были лишь исполнителями дьявольской воли...

И еще раз убеждаемся мы, что Бог поругаем не бывает. Воочию видим, как Промысел Божий разрушает бесовские козни, обращая сатанинский замысел в зримое свидетельство своей Силы и Славы...

Можно предполагать, на что рассчитывали Мессинг и Тучков. Чтобы увидеть, что же в результате произошло, достаточно просто открыть свои глаза...

Не митрополит Вениамин задумал произвести вскрытие мощей, но мощи святого князя были вскрыты, когда наступил час страшного испытания для Русской Православной Церкви. И святой князь Александр Невский, как всегда в годину испытаний, явился и тогда, укрепляя священномученика Вениамина перед суровыми испытаниями.

Мягкий и уступчивый митрополит был избран Господом, чтобы первому выступить против захватчиков в рясах, измаранных в кабинетах ГПУ.

Духовный меч Александра Невского лег в мягкую руку митрополита Вениамина.

Что почувствовал в эту минуту владыка?

«Митрополит... – бегло заметил сотрудник «Петроградской правды», торопящийся написать газетный отчет, – как будто бы немного взволнован...»

Поразительные изменения происходят в эти майские дни в митрополите Вениамине...

«1922 года Мая 18 дня. Я, следователь Петрогубрев-трибунала Нестеров Ф.П., допросил митрополита Вениамина, который будучи предупрежден об ответственности за дачу ложных показаний объяснил:

Он, митрополит Петроградский и Гдовский Вениамин, Казанский Василий Павлович, 49 лет, из Олонецкой губернии, Каргапольского уезда, Андреевской волости, деревни Нименской. Образование высшее, холост, несудимый...»

Далее в протоколе допроса⁸¹ в ту же строчку, через запятую, записано: «объявлений, воззваний не выпускалось никаких. Предъявленное мне обращение в петроградский Помгол было передано в комиссию в Смольном... Совет приходов представляет чисто самостоятельное учреждение. Распоряжение его не имеет для приходов обязательного значения... Мои распоряжения являются для верующих обязательными. Свое мнение Совет Советов (Правление Общества Объединенных православных приходов – Н.К.) предъявляет на мое утверждение, после какового они являются уже обязательными для приходов».

Конечно, мягкость и уступчивость митрополита Вениамина, которые поминают почти все, знавшие владыку, не касались принципиальных вопросов.

В православной вере митрополит Вениамин всегда был тверд. Теперь эта твердость проявляется и внешне.

Решительно и твердо пресекает митрополит попытки Нестерова увязать инциденты, произошедшие при изъятии – помянем здесь, что еще 16 мая все дела церковников были объединены в дело «О противодействии и злоупотреблениях при изъятии церковных ценностей»⁸² – с деятельностью Правления Общества православных приходов. Столь же решительно протестует он против попыток следователя снять с его плеч ответственность и переложить ее на предназначенное к закланию Правление общества.

В результате допрос митрополита Вениамина завершился Постановлением о привлечении его в качестве обвиняемого по делу о противодействии и злоупотреблении...

«1922 г. Мая 18 дня, я, следователь Петроградского Губернского Революционного Трибунала Ф.П.Нестеров, опросив митрополита Гдовского и Петроградского Вениамина и усматривая наличность преступного деяния (агитация против изъятия церковных ценностей), постановил: привлечь Казанского Василия Павловича к следствию по обвинению в выпуске и распространении ответа Петроградскому Помголу, как агитационного средства для противодействия изъятию церковных ценностей.

Избрать меру пресечения способов уклонения от суда и следствия – подписку о невыезде из Петрограда.»

Внизу бланка собственноручная расписка священномученика Вениамина: «Настоящее постановление мне объявлено, в чем и подписываюсь. Вениамин, Митрополит Петроградский. Василий Павлович Казанский.»⁸³

Отметим и это совпадение...

Подписка о невыезде взята с митрополита в тот самый день, когда обновленцам удалось выманить у Патриарха Тихона благословение на передачу дел митрополиту Агафангелу.

Но в этом совпадении, в отличие от прочих, никакой загадочности нет.

Все делалось по строго согласованному плану.

И все шестеренки в этом плане крутились, как в хорошо отлаженном часовом механизме...

Ненадежная вещь – налаженные на отсчет сатанинского времени часы. 24 мая, в тот самый день, когда, получив мандат, отправился Александр Иванович Введенский в Петроград, лопнула главная пружина в часах... В этот день, согласно официальному сообщению, захворал “острым гастроэнтеритом” Владимир Ильич Ленин.

Гастроэнтерит – штука опасная.

Особенно в Кремле...

Особенно для членов Политбюро...

У Владимира Ильича эта болезнь выразилась в полном расстройстве речи.

Лечили Владимира Ильича десятки медицинских светил.

Борясь с прогрессирующим параличом, больному привили малярию, приступы которой купировали хинином. Благодаря эффективной медицинской помощи, на этот раз вождя мирового пролетариата удалось вытащить. К июлю он научился узнавать слова в заголовках статей и подписи, к октябрю уже складывал однозначные цифры и собирал расставленные вдоль дорожек парка грибы. Прошло еще немного времени, и он смог вернуться к руководству страной...

– Понимаете... – рассказывал он Льву Давидовичу Троцкому с недоумением. – Ведь ни говорить, ни писать не мог. Пришлось учиться заново...⁸⁴

Лев Давидович тут явно что-то путает.

Ухаживавшая за Владимиром Ильичом медсестра Е.И. Фомина писала, что в ночь на 6 марта 1923 года Ленин излагал свои мысли совершенно иным стилем.

– Помогите! Ах, черт! Йод помог, если это йод!⁸⁵

К годовщине же знаменитого письма о решительном и беспощадном сражении с черносотенным духовенством, словарь Ленина уже ограничивался словами: «Вот, иди, идите, вези, веди, аля-ля, гут морген».

Еще иногда, неожиданно, и всегда не к месту, выскакивали слова: «Ллойд Джордж», «конференция», «невозможность»...

Но так будет через год, а пока, 24 мая 1922 года, «острый гастроэнтерит» свалил Ленина, и назначенное на 26 мая заседание Политбюро ЦК РКП(б) прошло без него. Политбюро приняло предложение Троцкого поддержать раскол Церкви.

Встреча Введенского с митрополитом Вениамином тоже состоялась 26 мая. К сожалению, разговор между ними происходил наедине, и никаких свидетельств, кроме «Открытого письма митрополиту Вениамину протоиерея Введенского», не осталось.

«Вы ждете моего покаяния. В чем? Какова моя вина? – с истерической запальчивостью писал в своем письме Александр Иванович. – Состава преступления у меня нет, с одной стороны, а с другой, если бы и был, ваша указываемая бумага и тогда была бы неправильна с формальной стороны. Почему вы не передали меня церковному суду? Потому что вы хорошо знали и знаете, что меня не в чем обвинить. Вы мне ставите в вину то, что я – член Высшего Церковного Управления Русской Православной Церкви. Да, согласно резолюции святейшего патриарха Тихона от 5 мая (18 мая по новому стилю – Н.К.) мне вместе с некоторыми епископами и священниками поручено временное ведение дел Высшего церковного управления. Об этом вы знали, так как 26 мая я предъявил вам свой мандат № 13 за подписью епископа Леонида и печатью ВЦУ, где говорится об этой патриаршей резолюции. Я вам указал, что подлинная резолюция Святейшего патриарха хранится в Москве в делах ВЦУ (Троицкое патриаршее подворье, 2 Троицкий переулок). И там его (кого? – Н.К.) могут видеть все желающие...»

Как видно из этого документа, в Александре Ивановиче Введенском после того, как он назначил себя заместителем председателя Высшего церковного управления, тоже произошли решительные перемены.

Забывая о прежних обновленческих замашках, Введенский исполнен внешней почтительности к церковной иерархии и обычаям церкви. Он даже не пользуется введенным большевиками новым календарным стилем. Кроме того появляется в нем и столь несвойственное его натуре, переходящее в формализм, законопослушание.

«Открытое письмо», конечно, не лучший источник для воссоздания беседы происходившей 26 мая, но, очевидно, что аргументация самого Введенского сохранена в письме без изменения.

Увы... Совершившиеся в Александре Ивановиче перемены не коснулись его склонности к авантюрам. Все свои доказательства он строил на подлоге. Как мы помним, в резолюции патриарха Тихона обновленцам с многочисленными оговорками поручалось лишь «принять и передать дела», Введенский же говорит о «ведении дел». Разница существенная...

И тут мы снова должны попытаться понять, на что же рассчитывало ГПУ, снаряжая Введенского в Петроград. Да, патриарх был надежно изолирован, и навести у него необходимые для разоблачения справки никто бы не сумел. Судя по тому, что Введенский с запальчивостью изобличенного мошенника твердил, дескать, любой человек может познакомиться с резолюцией патриарха, резолюция эта тоже была упрятана достаточно надежно.

Но ведь митрополиту Вениамину и не надо было наводить справки!

Без всяких справок он знал, что патриарх Тихон просто не мог, пусть даже и временно, передать церковную власть в руки Введенского.

Мы знаем, что Введенский гордился тогда своей способностью «уговорить и стену». Не менее наглой самоуверенностью обладали и другие обновленцы. Так что с ними все ясно...

Но Е.А. Тучков всегда отличался здравомыслием и практичностью. Он-то должен был понимать, что митрополита Вениамина обмануть не удастся...

Думается, что Тучков и не рассчитывал, что митрополит поверит Введенскому. Тучкову было достаточно, если бы митрополит сделал вид, что поверил, или хотя бы вступил в переговоры с ВЦУ на предмет выяснения законности и полномочий этого органа...

Митрополит Вениамин не оправдал надежд ни обновленцев, ни Тучкова. Спокойно выслушал он рассказ Александра Ивановича о том, как несчастный патриарх Тихон, в силу сложившихся обстоятельств, вынужден был передать управление Русской Православной Церковью Введенскому, Красницкому и Белкову, а затем, даже не взглянув на мандат, объявил, что отлучит от Церкви всех троих, если они не опомнятся и не принесут покаяния в самовольном захвате церковной власти.

Это был сокрушительный удар...

Под разящим духовным мечом разлетелись все хитросплетения и интриги, и Введенский униженно начал канючить, что, если владыка не доверяет ему, пусть отдаст его под церковный суд, и суд выяснит все обстоятельства и примет правильное решение.

Церковный суд – дело шло о похищении патриаршей власти – состоялся бы в Москве, и организовывало бы его все то же ВЦУ. Не составляет труда предугадать исход подобного суда.

Но митрополит не поддался и на эту уловку. Аудиенция была закончена.

Вечером Введенский получил из канцелярии митрополита уведомление. Если Введенский не принесет покаяния, 28 мая, в воскресенье, по всем петроградским храмам будет возвещено о его отпадении от Церкви.

Суббота была тогда выходным днем, и Александр Иванович, не смотря на все хлопоты, так и не сумел связаться с нужными начальниками, чтобы они каким-либо образом предотвратили готовящийся удар.

28 мая послание митрополита Вениамина было прочитано в петроградских церквях:

«Да все едины будут, яко же Ты, Отче, во Мне и Аз в Тебе, да и тии в нас едино будут».

(Ин.17:21).

Тревожно бьются сердца православных, волнуются умы их. Сообщение об отречении Святейшего Патриарха Тихона, об образовании нового высшего церковного управления, об устранении от управления епархией Петроградского митрополита и т.п. вызывает великое смущение. Вместе с вами, возлюбленная паства, переживаю сердечную тревогу, со скорбью наблюдаю волнение умов и великое смущение верующих. Чувствую вашу чрезвычайную потребность слышать слово своего архипастыря по поводу всего переживаемого Церковью. Иду навстречу этой потребности. От Святейшего Патриарха никакого сообщения об его отречении и учреждении нового высшего церковного управления до сего времени мною не получено, поэтому во всех храмах епархии по-прежнему должно возноситься его имя. По учению Церкви епархия, почему-либо лишенная возможности получить распоряжение от своего Патриарха, управляется своим епископом, пребывающим в духовном единении с Патриархом. Епархиальный епископ есть глава епархии. Епархия должна быть послушна своему епархиальному епископу и пребывать в единении с ним. “Кто не с епископом, тот не в Церкви”, – говорит муж апостольский Игнатий Богоносец. Епископом Петроградским является митрополит Петроградский. Послушаясь ему, в единении с ним – и вы будете в Церкви. К великому прискорбию, в Петроградской церкви это единение нарушено, Петроградские священники: протоиерей Александр Введенский, священник Владимир Красницкий и священник Евгений Белков, без воли своего митрополита, отправились в Москву, приняв там на себя высшее управление церковью. И один из них, протоиерей А. Введенский, по возвращении из Москвы, объявляет об этом всем, не предъявляя на это надлежащего удостоверения Святейшего Патриарха. Этим самым по церковным правилам (Двукр. собор; прав. Вас. Великого) они ставят себя в положение отпавших от общения со Святой Церковью, доколе не принесут покаяния пред своим епископом. Такому отлучению подлежат и все присоединяющиеся к ним. О сем поставляю в известность протоиерея А. Введенского, свящ. В. Красницкого и свящ. Е. Белкова, чтобы они покаялись, и мою возлюбленную паству, чтобы никто из них не присоединялся к ним и через это не отпал от общения со Святой Церковью и не лишил себя ее благодатных даров.

Слушайтесь Пастыреначальника нашего Господа Иисуса Христа. Да будете все едины с вашим архипастырем. Чтобы никто из вас не погиб, слушайте своего епископа со слов Господа. “Слушающий вас Меня слушает” (Лк.10:16). Блюдите единение веры в союзе мира (Еф.4:3). И Бог любви и мира да будет с вами.

Вениамин, митрополит Петроградский, 15/28 мая 1922 г.»

Воистину грозный блеск разящего меча есть в этом послании. Так получилось, что митрополиту Вениамину выпало первым выступить против выкравших высшую церковную власть обновленцев, и он предстал перед ними, как грозный воин.

«Вчера, в воскресенье, служил в Никольском морском соборе, – записал в тот день в своем дневнике будущий митрополит Григорий, а тогда протоиерей Николай Чуков. – Служили – Владыка Митрополит, Преосв. Алексий, Преосв. Венедикт и были деятели организации двух благочиний под руководством П.П. Мироносицкого. За Литургией, после Евангелия, Владыка Митрополит сказал слово о единении и прочитал послание свое к петроградской пастве об отлучении от общения церковного прот. Введенского и священников Красницкого и Белкова, на основании 13 правила двукратного Собора, как и всех, кто будет продолжать с ними церковное общение, – впредь до раскаяния»...

Страшен был удар, нанесенный этим посланием по петроградским обновленцам.

«Во время Литургии, – пишет в дневнике протоиерей Николай Чуков, – это послание было переслано Митрополитом в Захарьевскую церковь, где, как говорят, батюшки, послушав, разоблачились и ушли (это было во время причастного стиха), а о. Введенский вышел с чашей к народу и, сообщив о полученном от Митрополита отлучении, сказал, что кто смущается этим, пусть не подходит к св. Чаше, а кто не смущается, пусть приобщается. Толпа отхлынула, и причастились только четыре человека. Затем он говорил очень долго слово, в котором оправдывал себя и обвинял Митрополита и, как говорят, вступил вообще на протестантский путь, отрицая важность епископата...»⁸⁶

В.Д. Красницкий скажет потом на процессе:

– Вот письмо на имя председателя ВЦИК товарища Калинина. Патриарх Тихон говорит: нахожу полезным для блага церкви поставить временно до созыва собора или Ярославского митрополита Агафангела, или митрополита Петроградскго Вениамина. Так что здесь, хотя имя митрополита Вениамина было, патриарх Тихон послал нас к Агафангелу – его воля была нас послать и к митрополиту Вениамину. И вот в это время, когда мы наладили управление, когда мы ожидали прибытия Агафангела, то для оповещения послан был в Петроград личный друг митрополита Вениамина, отец Александр Введенский, который как раз взял на себя эту миссию, ввиду особенно дружественных отношений к митрополиту – поставить его в известность об этом событии. И вдруг мы узнаем совершенно невероятную вещь. На основании слухов, дошедших до митрополита, он нас троих отлучил от церкви... Патриарх сказал нам: «Вы знаете, я никогда не искал патриаршества и когда вы меня освободите от патриаршества, я буду вам чрезвычайно благодарен». Это были его последние слова. В это-то время... вдруг получаем документ, собственноручное послание Вениамина, в котором он нас троих отлучает от церкви. Это был, конечно, самый большой удар, который нанесли нашему Церковному управлению предстаг вители монашествующего духовенства...

Красницкий давал эти показания, когда отлучение с обновленцев по настоянию ГПУ было снято епископом Алексием Симанским. Но страх Красницкого не рассеялся и тогда.

Как же чувствовал себя Александр Иванович Введенский, когда послание митрополита только-только было оглашено в храмах?

Судя по всему, Введенского охватила паника.

В тот же день он явился к митрополиту Вениамину в сопровождении И.П. Бакаева, которому в свое время было поручено возглавить кампанию по решительному и беспощадному изъятию церковных ценностей. Вообще-то появляться в обществе такого человека главе обновленцев не полагалось, но Введенский совсем потерял голову. Тут, когда прахом шло все выстраданное в кабинетах ГПУ дело, было уже не до щепетильности. Введенский попросил Бакаева потребовать от митрополита, чтобы тот дезавуировал свое послание.

Иван Петрович Бакаев и потребовал.

По-чекистски прямо предъявил митрополиту ультиматум. Или – или. Или митрополит снимает отлучение с Введенского, или его самого ожидает немедленный арест и расстрел.

Так уже было в земной жизни мученика Вениамина, имя которого принял в монашестве митрополит Вениамин.

...Святой диакон Вениамин жил в царствование Персидского царя Издигерда. Обратив в христианство многих персов-язычников, он был оклеветан и посажен в темницу. Один грек, посланный к Персидскому двору, попросил царя помиловать Вениамина... Царь согласился исполнить эту просьбу, если Вениамин пообещает не обращать персов в христианство. Грек дал это обещание за Вениамина и совершенно напрасно...

– Невозможно мне преложить тот свет, который я воспринял в купели крещения, – сказал сам Вениамин царю. – О, сколь великих мук достоин тот, кто скрыл данный ему талант, или тот, кто умышленно скрывает евангельское учение.

– На все воля Господня... – ответил чекистам митрополит Вениамин. – Ступайте с Богом.

О чем говорили Бакаев и Введенский, покидая митрополита, неизвестно. Но подлинно известно, что уже в этот день Введенский сидел в кабинете следователя Нестерова и торопливо, стараясь никого не забыть, давал показания.

«С сего числа я отлучен митрополитом от церкви за то, что являлся членом Высшего церковного управления. После выхода декрета, на масленой неделе, состоялось собрание благочинных, на которое я допущен не был. По слухам, там вырабатывалась точка зрения на декрет. По окончании недели я был приглашен на собрание, где профессор Новицкий от имени правления произнес мне порицание за мое письмо в “Правду”...»

Нет нужды перечитывать весь протокол допроса Введенского. Ф.П. Нестеров не успевал записывать сыплющийся из Введенского компромат.

Так много хотелось сказать Введенскому, что он напросился прийти на следующее утро и продолжить свои показания. И пришел ведь.

Охваченный доносительским вдохновением, он продолжал закладывать своих бывших друзей.

«На вопрос следователя – была ли профессором Бенешевичем произнесена фраза “приходится верить, что согласно предсказаниям, наступает конец этой большевистской власти. Она теперь напивается церковной крови и потому должна погибнуть”? – ответил: в заседании в Богословском институте, на котором обсуждались тезисы моего доклада “Церковь и голод”, на котором присутствовали Бенешевич, Белков, Быков, Бриллиантов, Карабанов и я – такая фраза, насколько помню, была произнесена. Только не помню: “кровью”, “Церковными силами” или “церковью”... Но в связи с разрушением церкви погибнуть... Я только не ручаюсь за стенографическую точность этой фразы... Она гласила приблизительно так: “Поневоле приходится верить всем этим пророчествам, что советская власть погибнет, гибель подходит, так как теперь власть напивается церковным соком /или кровью/. Такую фразу я сам слышал на заседании, причем она была сказана в речи профессора Бенешевича...»⁸⁷

Венцом же этого воистину вдохновенного стукачества Александра Ивановича Введенского является его заявление, написанное прямо на бланке следчасти Петроградского губернского революционного трибунала:

«В Ревтрибунал.

Прошу предоставить мне возможность выступить на процессе с защитительной речью. Я собираюсь вскрыть и подчеркнуть все язвы церковности, все заигрывания церкви с контрреволюцией, но вместе с тем просить пощады этим личностям, как таковым.

Протоиерей А. Введенский»⁸⁸

Ах, Александр Иванович! Александр Иванович...

Какое надо сердце иметь любвеобильное, как самому надо это сердце свое любить в себе, чтобы, излившись потоком самых подлых доносов, хотя бы в глазах следователя Нестерова попробовать возвыситься над теми, кого ты закладывал.

Как-то особенно ясно понимаешь тут, почему Евгений Александрович Тучков потом «с величайшим презрением» отзывался об Александре Ивановиче Введенском. Судя по характеру записи, с трудом сдерживал свое презрение к Введенскому и следователь Нестеров.

Но презрение презрением, а служба службой.

В этот же день, исполняя указание вышестоящих товарищей, Нестеров пишет Постановление:

«Я, следователь Петроградского Губернского Революционного Трибунала Нестеров, рассмотрев следственный материал по делу о противодействии при изъятии церковных ценностей и принимая во внимание, что оставление при свободе привлеченного в качестве обвиняемого Митрополита Петроградского Вениамина (он же Казанский Василий Павлович) может вредно отразиться на ходе следствия по настоящему делу,

Постановил: меру пресечения уклонения от суда и следствия изменить и подвергнуть Казанского Василия Павловича домашнему аресту».⁸⁹

– Вы знаете, – говорил в эти дни Введенский. – Утверждают, что я предался, что я заключаю в тюрьмы и что я виновник бесчисленных бед. Может быть, если бы я вам сказал, что это не так, вы бы мне не поверили. Конечно, я скажу, что это не так, и все-таки многие мне не поверят, но у меня есть и известное объективное, с чем я могу выступить здесь, я позавчера подал в Революционном Трибунале заявление, просьбу письменную, чтобы мне разрешили выступить на суде защитником митрополита и всех прочих привлеченных к этому делу...⁹⁰

Эти слова, произнесенные А.И. Введенским во Дворце им.Урицкого, мы цитируем по изданной в Смольнинской типографии брошюре.

Лекция была отредактирована Введенским уже после того, когда его сбил с ног камень, брошенный в вождя обновленчества у здания Филармонии, где проходил процесс. Инцидент этот если и не поубавил злобы Александра Ивановича, то научил его не проявлять так открыто своих эмоций... Ранее, судя по воспоминаниям очевидцев, Введенский был более откровенен, чем в своей книге.

«В Духов день делал доклад протоиерей Введенский. Он публично сообщил, что расстрел пяти священников в Москве был ответом на его отлучение от церкви, – говорил протоиерей Павел Антонович Кедринский. – Я эти слова понял, как террор по отношению к духовенству. Я понял, что Введенский клевещет на Советскую власть. Введенский сказал, что исход настоящего процесса зависит от постановления Пастырского собрания...»⁹¹

Введенский защищал себя, не брезгуя никакими средствами. Точно также, защищая протопопа-болшевика, работали ГПУ и агитпроп.

Уже 30 мая «Петроградская правда» вышла с «шапкой» на первой полосе: «Вениамин Петроградский раскладывает костер гражданской войны, самозванно выступая против более близкой к народным низам части духовенства. Карающая рука пролетарского правосудия укажет ему настоящее место!»

«Митрополит Вениамин, бросая вызов лояльной части духовенства, – вещала газета, – мало того, что раздувает костер гражданской войны внутри церкви, он через головы ее бросает вызов и Советской власти. Он идет дальше самого патриарха Тихона, своевременно отошедшего в сторону под давлением низов... Поджигатель в белом клобуке... он брызжет бешеной слюной в своих противников... не может примириться, что его подлая роль сыграна».

В тот же день, 30 мая, на заседании Бюро губкома РКП(б) было решено форсировать подготовку процесса «о попах».

Главным обвиняемым Бюро Обкома назначило митрополита Вениамина...

Вот когда воистину горячие деньки наступили для следователя Ф.П. Нестерова.

Он и раньше трудился, не покладая рук...

Так, например, только 24 мая провел восемь допросов... Но теперь, когда следствию начал помогать Введенский, работы прибавилось еще больше. Срочно отсевались случайные обвиняемые, их места в тюремных камерах занимали влиятельные в православных кругах люди.

Между прочим, арестовали в эти дни и протоиерея Михаила Чельцова, который совсем, было, успокоился, полагая, что арестовывают только членов Правления Общества православных приходов.

«18/31 мая в пять часов утра в квартиру ко мне явился агент с Гороховой и без всякого обыска взял, посадил в автомобиль и увез арестованным на Гороховую. Здесь меня, проведя через какие-то комнаты, без всяких опросов и допросов, препроводили в камеру – опять в прежнюю № 65, только теперь переименованную в № 1, где я был уже два раза.

Никаких внешних перемен в ней не нашел я: не почистилась, ничем не улучшилась. Там я встретился с ранее меня, но в эту же ночь арестованным протопресвитером А. Дерновым, духовником из Александро-Невской лавры архимандритом Сергием и священником Пашулиным. Архимандрит Сергий заметно чувствовал себя, как истинный монах, спокойно ел, пил и спал; я не видел, чтобы он с кем-нибудь разговаривал; на вопросы наши к нему отвечал неохотно, односложно, неопределенно, отзываясь на все незнанием. Отец Дернов, видимо, беспокоился... С о. Пишулиным я впервые встретился, и он мне очень понравился сердечностью, простотой и умом. Он говорил о своей любви к старушке матери, о своих научных занятиях... передавал и о своей былой близости, как товарищу по университету и сослуживцу по храму, к прот. А. Введенскому, как он с ним разошелся, и, естественно, свой арест ставил в самую очевидную и непосредственную зависимость от последнего, ставшего в то время своим и большим человеком у большевиков.

Недолго я пробыл на Гороховой. Часа в два-три дня меня вызвали и повели вниз. Сначала мне показалось, что ведут меня на улицу – на свободу; но скоро пришлось думать иначе. Меня привели в самый нижний этаж, где сидел какой-то старик-чиновник, невдалеке от меня поставили часового... Больше часу я сидел в этой комнате, предоставленный своему тяжелому размышлению- воображению, редко проходил и входил кто-нибудь из служащих; иногда уходил и старик. Жуткая тишина.

Потом пришел какой-то агент, показал старику и часовому какую-то бумажку и приказал мне следовать вместе с ним. Вышли быстро на улицу, сели в поджидающий нас автомобиль и покатили. На улице шел холодный дождь с сильным ветром...»

О судьбе протоиерея Михаила Чельцова, тоже приговоренного на процессе к расстрелу, мы еще поговорим, а сейчас вернемся к митрополиту Вениамину.

1 июня, утром, из Москвы пришла телеграмма.

«Петроград.

Губотдел ГПУ.

Митрополита Вениамина арестовать и привлечь к суду. Подобрать на него обвинительный материал. Арестовать его ближайших помощников – реакционеров и сотрудников канцелярии, произведя в последней тщательный обыск. Вениамин Высшим Церковным Управлением отрешается от сана и должности. О результатах операции немедленно сообщите.

Начсоперупр ГПУ Менжинский».

В этот день в Петрограде шли дожди и дул сильный ветер. Тем не менее, не смотря на непогоду, митрополит не отказался от положенной прогулки. Гулял он здесь же, в Лавре, на Никольском кладбище.

Митрополит стоял у могилы блаженного Митрофана, когда прибежавший келейник сказал, что приехали агенты ГПУ. Перекрестившись, митрополит направился в канцелярию, где уже шел обыск.

С обыском, который в соответствии с указанием Менжинского делался особенно тщательно, чекисты подзадержались. Прибывший занять канцелярию Александр Иванович Введенский явился, когда митрополита еще не успели увезти в тюрьму.

Введенский, однако, не смутился. Со свойственной ему наглостью подошел к владыке и попросил благословения.

– Отец Александр... – отстраняясь от него, сказал митрополит. – Мы же с вами не в Гефсиманском саду.

Ночью митрополита перевезли в дом предварительного заключения, и больше к себе, в Александро-Невскую Лавру, ему уже не суждено было вернуться.

Как и указывал Менжинский, быстренько подобрали обвинительный материал и уже 3 июня состоялось распорядительное заседание Президиума Петрогубревтрибунала.

Председатель т. Озолин, зампредседателя т. Березовский, наблюдавший за следствием т. Кирзнер постановили:

«Заключительное постановление следователя Нестерова утвердить. Дело назначить к слушанию в открытом судебном заседании по Военному отделению на 10 июня. В состав судебного присутствия назначить: председателя Яковченко, членами Семенова и Каузова, зам. членами Смирнова и Иванова. Общественными обвинителями назначить по делу Позерн, Лещенко, Драницина и Крастина. Допустить по делу защиту».⁹²

Земной жизни митрополиту Вениамину оставалось ровно семь недель. Говорят, что все эти семь недель митрополит молился по многу часов в день...

В.Д. Красницкий, выступая на процессе, нисколько не преувеличивал размеров опасности.

Послание митрополита Вениамина, прочитанное в петроградских храмах 28 мая, действительно, было «самым большим ударом», нанесенным по ВЦУ. Спасая свой, с таким трудом созданный отдел, ГПУ провело аресты. В начале июня и упрямый митрополит, и все близкие ему люди уже сидели в тюрьме, а с оставшимися на свободе епископами шла непрерывная и кропотливая работа.

Первый раз Ф.П. Нестеров допрашивал епископа Ямбургского Алексия (Симанского), будущего патриарха Русской Церкви, еще 26 мая. На допросе епископ Алексий держался достойно, как и подобает епископу:

«По вопросу об организации церковного управления Епархии должен сказать, что в нем отсутствует принцип коллегиальности и управление Епархией осуществляется единолично митрополитом, причем викарии владыки являются его помощниками по различным отраслям, и каждый имеет свою область, в которой он действует с благословения и по указанию митрополита. В частности, относительно участия в редакции заявлений и воззваний владыки Митрополита – имею сказать, что ни я владыкою, ни другие викарии, насколько мне известно, не привлекались к этой работе, и мы ознакомились с их содержанием лишь тогда, когда они были уже готовы.

Что касается моего личного взгляда на вопрос об изъятии церковных ценностей, должен сказать, что я смотрю на это дело с юридической точки зрения и признаю, что раз в силу декрета об отделении церкви от государства имущество церковное объявлено народным, иначе говоря государственным достоянием, и передано оно коллективам верующих лишь во временное пользование – государственная власть, когда явится в том надобность, может его взять принудительно, не считаясь с желанием или нежеланием тех, кому оно было передано во временное пользование. Если же церковь приглашалась к пожертвованиям, то она в лице духовенства и мирян имела право по своему усмотрению, руководствуясь канонами, жертвовать те или другие предметы. Надо было таким образом разграничить, когда дело шло о пожертвовании и когда был вопрос с событиями по делу изъятия на нужды государства».⁹³

Как видно из документов «Дела №36314», через несколько дней епископ Алексий снова был у следователя.

Он подал Нестерову такое заявление:

«При осмотре моих вещей в ПГО ГПУ 29/30 апреля сего года у меня была отобрана моя трудовая книжка за № 5963, выданная 21 апреля 1921 г., моя личная карточка и небольшого размера псалтирь. Прошу эти вещи мне вернуть. Еп. Алексий».⁹⁴

На этот раз, однако, беседа не ограничилась, существом заявления.

Уже прозвучало в храмах послание митрополита Вениамина, что протоиерей Александр Введенский, священники Владимир Красницкий и Евгений Белков отпали от Святой Церкви, уже арестовали самого митрополита, и с епископом Алексием говорили не о его трудовой книжке, а о судьбе владыки.

Один из авторов упоминавшейся нами монографии «Очерки по истории русской церковной смуты» Анатолий Левитин-Краснов, ссылаясь на свидетельство Александры Васильевны Волковой, близко знавшей епископа Алексия, утверждает, что во время беседы «в нецерковном учреждении» епископу был предъявлен ультиматум. Трое отлученных митрополитом Вениамином от церкви священников должны быть восстановлены в своих правах. В противном случае митрополит будет расстрелян.

Епископ Алексий попросил дать ему время на размышление и собрал Епархиальный Совет. Мнения там разделились, но Алексий уже принял решение.

На Троицу, 4 июня 1922 года, в соборе Александро-Невской лавры верующим раздали его воззвание:

«Я обращаюсь ко всем верующим с архипастырским призывом к миру! – писал новый управляющий Петроградской епархией. – Мир имейте и любовь христианскую между собой и успокойтесь в сознании, что я, как архипастырь ваш, стою на страже блага церкви и уповаю с Божией помощью это благо охранить и дать мир, к которому так стремится душа христианская.

Одним из поводов к волнениям и смущениям послужило, между прочим, известное послание митрополита Вениамина от 15 мая, где он объявляет отпавшим от церковного общения протоиерея Александра Введенского и всех присоединившихся к нему. Основанием к этому посланию для Владыки была недостаточная наличность доказательств в том, что протоиерей Александр Введенский участвует в Высшем Церковном Управлении, имея на то благословение Патриарха Тихона. Рассмотрев данные, представленные мне прот. А. Введенским, и приняв во внимание новые доказательства, что такое благословение имелось налицо, я нашел возможным как непосредственный и законный преемник Владыки митрополита Вениамина по управлению Петроградской епархией подвергнуть это дело новому рассмотрению. Протоиерей Введенский предоставил мне прошение, в коем он свидетельствует, что он желает быть верным сыном Православной Церкви, пребывает в каноническом общении со своим епископом и что сам он никогда не прерывал этого общения и просит разрешить то тягостное недоразумение, которое произошло в настоящее время в связи с его действиями. Владыка Митрополит сам считал достаточным для восстановления общения с прот. Введенским и теми, кто с ним действовал, предоставления ими исчерпывающих доказательств того, что они имели благословение Святейшего Патриарха.

Ввиду исключительных условий, в какие поставлена Промыслом Божиим церковь петроградская, и, не решаясь подвергнуть в дальнейшем мира церковного каким-либо колебаниям, я, призвав Господа и Его небесную помощь, имея согласие Высшего Церковного Управления, по преемству всю полноту власти замещаемого мною Владыки Митрополита, принимая во внимание все обстоятельства дела, признаю потерявшим силу постановление Митрополита Вениамина о незакономерных действиях прот. Александра Введенского и прочих упомянутых в послании Владыки Митрополита лиц и общение их с церковью признаю восстановленным. В тяжелую минуту церковных смут соединимся в любви друг к другу, будем молиться, чтобы грядущий православный церковный Собор успокоил все мятущиеся и дал новые благодатные силы всем нам служить Господу и миру церковному.

“Тем же убо, – по апостолу, – мир возлюбим и яже к созиданию друг ко другу”. (Рим.14:19)

Управляющий Петроградской епархией Алексий, епископ Ямбургский».⁹⁵

Введенский и его покровители из ГПУ могли торжествовать.

Они и торжествовали...

Митрополит Вениамин был вскоре расстрелян! Когда епископ Алексий узнал об этом, он разрыдался, как ребенок.

Безусловно, епископ Алексий совершил ошибку. Можно сказать, что в какой-то мере он проявил и малодушие, хотя вернее все-таки говорить о растерянности... Однако едва ли мы имеем право осуждать будущего Патриарха за эту слабость.

Митрополит Киевский Владимир, Патриарх Тихон, митрополит Ярославский Агафангел, митрополит Петроградский Вениамин...

Все они были святыми...

Все они принадлежали к времени открытого противостояния агрессии безбожия.

Епископ Алексий принадлежит уже к другой формации архиереев Русской Православной Церкви. На их долю выпало управлять Церковью, когда противостояние государственному атеизму приобрело характер сугубо внутрицерковной работы и делания.

Святых среди этих иерархов было меньше, но это не значит, что их деятельность менее ценна. Забегая вперед, скажем, что когда знакомишься с материалами по истории церкви в двадцатых-тридцатых годов, возникает ощущение, что некоторые наши епископы и митрополиты жертвовали своим мученическим венцом. И делали это не из личного страха, а опять-таки во имя церкви...

Епископ Алексий (Симанский) – первый из вступивших на путь поиска компромиссов.

Путь этот был извилистым и опасным.

Свою ошибку с реабилитацией обновленцев епископ Алексий понял очень быстро. Управляя Петроградской епархией после митрополита Вениамина, он всячески затягивал решение вопроса о подчинении епархии ВЦУ, посылая своих представителей к Патриарху Тихону, чтобы получить благословение. Посланцев к Патриарху, конечно, не допустили и епископу Алексию стало невозможно обманываться дальше насчет обновленцев.

Внутренней силы для борьбы с ними он пока не чувствовал, и поэтому 24 июня подал заявление:

«Ввиду настоящих условий признаю для себя невозможным дальнейшее управление Петроградской епархией, каковые обязанности с сего числа с себя слагаю».

Сумел, как мы видим, остановиться на опасном и гибельном пути.

Дальнейшая деятельность архипастыря Алексия (Симанского) – предмет совершенно другого исследования, и поэтому здесь мы простимся с ним, и вернемся к Александру Ивановичу Введенскому, который в июне 1922 года переживал подлинный триумф.

Утром 4 июня он совершал литургию в своем храме Захария и Анны, а вечером читал лекцию «Церковь и революция» в Таврическом дворце, переименованном тогда во дворец Урицкого.

– Я скажу очень важное и очень затрагивающее сердца всех нас... – поднявшись на трибуну, пообещал он. – Я бы хотел только прежде, чем начать рассказывать вам о том фактическом материале, который имеется в моих руках, просить вас поверить мне, пока что, может быть, на слово, тем, которые не верят мне, что я остался тем же, которым я был...

На наш взгляд, тут Александр Иванович, действительно, был прав. Он остался прежним. Самовлюбленным, упивающимся своим красноречием, беспринципным, бессовестным...

Может быть, только слова «еще более» нужно приставить к этим эпитетам. Введенский на трибуне Таврического дворца предстал еще более бесстыдным, чем ранее...

«Как знаменателен тот день, день Святой Троицы, в который говорю я свое слабое человеческое слово... – витийствовал он. – Сегодня – день основания Церкви. В Пятидесятницу родилась эта церковь...»

Введенский был очень умелым оратором.

4 июня он говорил особенно вдохновенно.

И хотя разговор шел об истории Православной Церкви, но при этом слушателю ясно было, что говорится об обновленцах, о их «живой» церкви:

– Церковь Христова, Церковь Господня выходит перед нами юной прекрасной девушкой, в светозарной одежде, с белыми лилиями в руках... – соловьем заливался Введенский.

– И наганом в другой руке! – закричали из зала, но Александр Иванович не смутился.

– Как ясен ее взор! Сколько огня любви в ее поступках! – возвысил он голос.

Смутьяна наряд милиции увел в участок, и Александр Иванович продолжал свою речь уже без помех.

– Ведь в сущности предприятие апостолов – будем говорить языком человечества – было по своему замыслу безумием: двенадцать рыбаков, закидывавших свои неводы в спокойные галилейские воды, выходят со всемирным неводом и хотят этим неводом поймать все человечество...

Чем дольше разглагольствовал Введенский, чем очевиднее становились проводимые им параллели, тем все более двусмысленной становилась речь. В изложении Введенского в поведении двенадцати рыбаков заводящих свой невод, чтобы переловить все человечество, явственно проступали чекистские ухватки.

– И попала птица Господня в руки человеческие! – восклицал Введенский. – И не могла она больше взлететь огромными крыльями своими, не могла она больше царить над миром и возвещать миру слово правды!

Еще печальнее, по Введенскому, была судьба Русской Церкви. Он напомнил слушателям, что по табели о рангах митрополиту соответствовал чин полного генерала, архиепископу – чин генерал-лейтенанта, епископу – генерал-майора, протоиерею – полковника.

– Это ужас! – заламывая руки, кричал с трибуны Александр Иванович. – Апостольский сан, апостольская огненная благодать, в день Пятидесятницы упавшая на землю и через нас, недостойных, сохранившаяся в мире, государством приравнивается к полковнику и даже к генерал-лейтенанту.

И, конечно же, тут самое время вспомнить об истоках «живой» церкви, о борцах за подлинную, изначальную чистоту Церкви.

– Кто не помнит движения так называемых 32 священников?! Из этого почти ничего реального не вышло, но как морально и религиозно важно знать, что никогда вся Церковь не была согласна с превращением ее в Союз Русского Народа и что если были многие, позволявшие не только носить в крестных ходах знамена этого Союза, но и хранить их в церквях наряду с чудотворными святынями, то были и такие, которые говорили, что Невеста Господня есть Господня Невеста, а ею хотят воспользоваться для служения человеческим страстям!

Три часа, не прерываясь, говорил чекист Введенский. Он все рассказал, все объяснил. Ему казалось, что он всех и убедил. Глаза его горели, голос то гремел, то дрожал...

Триумф был полный. *

Напряженно готовится в эти дни Александр Иванович Введенский и к процессу. Он обещал следователю, «что вскроет все язвы церковности», но кроме этого собирался превратить суд над священномучениками в свой окончательный триумф...

Процесс начался 10 июня в помещении бывшего Дворянского собрания, ставшего теперь Филармонией.

Невский проспект был усеян народом, а от Гостиного двора стояли сплошной толпой. Как утверждает очевидец, стояли с утра, ожидая проезда митрополита. Когда его привезли, упали на колени, запели: «Спаси, Господи, люди твоя».

Начало суда тоже походило на театральное действо.

Раздался приказ «Ввести подсудимых!» – и из двери, возглавляя шествие обреченных, вышел митрополит в белом клобуке. Все, присутствовавшие в зале суда – а вход сюда был по билетам, причем билеты давались не более, чем на одно заседание – встали.

Следом за митрополитом вереницею пошли подсудимые...

Ковшаров Иван Михайлович

Новицкий Юрий Петрович

Елачич Николай Александрович

Бенешевич Владимир Николаевич

Чуков Николай Кириллович

Зенкевич Степан Иванович

Плотников Виктор Васильевич

Чельцов Михаил Павлович

Карабинов Иван Алексеевич

Богоявленский Леонид Константинович

Огнев Дмитрий Фролович

Шейн Сергей Павлович

Сапетов Константин Михайлович

Бычков Сергей Иванович

Петровский Александр Васильевич

Парийский Лев Николаевич

Союзов Михаил Федорович

Кедринский Павел Антонович

Толстопятов Анатолий Михайлович

Ляпунов Сергей Михайлович

Флеров Константин Николаевич

Никиташин Семен Семенович

Семенов Виктор Петрович

Комарецкий Николай Ананьевич

Акимов Василий Александрович

Тихомиров Михаил Владимирович

Виноградов Павел Павлович

Борисов Александр Матвеевич

Перепелкин Михаил Иванович

Закржевская Елизавета Ивановна

Изотов Василий Изотович

Антонов Алексей Георгиевич

Кравченко Михаил Васильевич

Бессалов Яков Иванович

Никольский Николай Васильевич

Козеинов Никифор Петрович

Пешель Василий Васильевич

Филатов Михаил Васильевич

Абдалов Сергей Георгиевич

Емельянов Владимир Федорович

Зальман Владимир Карлович

Янковский Петр Станиславович

Дубровицкий Михаил Степанович

Дымский Михаил Николаевич

Янковская Зинаида Николаевна

Ливенцов Митрофан Павлович

Соколов Сергей Евлампиевич

Козьмодемьянский Павел Патапович

Соколов Александр Алексеевич

Семенов Александр Владимирович

Сенюшкин Павел Петрович

Высокоостровский Виктор Александрович

Гурьян Александр Кузьмич

Миронов Петр Николаевич

Смирнов Яков Иванович

Черняева Анастасия Ивановна

Кудрявцева Евгения Ильинишна

Попов Николай Степанович

Травин Леонид Николаевич

Пестова Мария Александровна

Киселев Василий Федорович

Чельцов Павел Михайлович

Островский Александр Иванович

Касаточкин Николай Иванович

Ивановский Константин Васильевич

Дмитриев Александр Васильевич

Жабров Василий Михайлович

Федоров Николай Николаевич

Корчагина Анастасия Ивановна

Низовцева Елизавета Аникиевна

Маркин Владимир Семенович

Пилкина Надежда Алексеевна

Власова Мария Алексеевна

Позднякова Варвара Фроловна

Дьяконов Леонид Васильевич

Королев Петр Александрович

Орнадский Иван Николаевич

Бобровский Василий Владимирович

Петрова Мария Дмитриевна

Левицкий Павел Петрович

Гусаров Яков Иванович

Пикленок Николай Яковлевич

Соустов Василий Иванович

Ананьев Николай Герасимович

Герасимов Иван Сидорович

Беззаборкин Степан Сидорович

Смирнов Федор Васильевич

Савельева Анна Ивановна

Не спеша, рассаживались они на стулья, расставленные возле колонн... На первом ряду, в самом центре – митрополит Вениамин, справа – епископ Венедикт, слева – протоиерей Николай Чуков, будущий митрополит Ленинградский Григорий...

И когда расселись все, возникло такое ощущение, что своей духовной массой, своей представительностью они как бы задавили суд, и такое ощущение возникало порою, что не их судят, а они...

Ощущение это хорошо передано на фотографии, запечатлевшей подсудимых... Даже красноармейцы, стоящие за ними, возле колонн, не выглядят охранниками, а более похожи на зевак, подошедших, чтобы сфотографироваться с уважаемыми людьми...

В 16 часов председатель Яковченко огласил состав суда. Представителями обвинения были назначены Смирнов, Лещенко, Красиков, Драницын, Крастин.

Митрополиту было предъявлено обвинение, что он:

1) злонамеренно хитрил, ведя переговоры с Советской властью, чтобы в результате вызвать возмущение темных народных масс;

2) распространял с целью агитации свое обращение к «Помголу».

Митрополит решительно взял всю вину, если трибуналу угодно считать это виной, на себя.

Как утверждает очевидец, митрополиту дали понять, что не нужно спешить с подобными заявлениями, от этого зависит его участь.

«Ужасные минуты! Шла страшная игра, где ставкой была жизнь или смерть. Был один момент, когда сердце перестало биться – председательствовавший обратился к владыке со следующими словами: «Призовите на помощь все силы ума, памятуя о последствиях, отвечайте на последний и решительный вопрос – вы ли писали?» Легкий и светлый голос митрополита контрастом прозвучал в напряженной тишине: «Я несколько раз говорил вам, что я написал. Да я никому и не позволил бы вмешиваться в мои распоряжения в такую минуту».

Защиту представляли Бобрищев-Пушкин, Гамбургер, Гартман, Гиринский, Генкен, Гуревич, Жижиленко, Иванов, Масинзон, Ольшанский, Павлов, Равич, Раут, Элькин, Энтин.

Между прочим, все защитники, за исключением Владимира Михайловича Бобрищева-Пушкина, объявили себя атеистами. И только он один нашел мужество заговорить на процессе о главном...

«Я не боюсь прослыть несознательным... – прозвучали в зале филармонии слова этого семидесятилетнего патриарха российской адвакатуры. – Скажу вам: я верю. Не думайте, что я буду вам говорить о Боге. Для меня священна третья заповедь: «Не произноси имени Господа твоего всуе». Я слово «Бог» не произнесу. Но когда мне сегодня пришлось услышать, что все настоящее дело должно быть сведено к признанию лицемерия в этих людях, потому что они не могут не понимать, что они заблуждаются и они в это заблуждение втягивают других, я жалел об этих словах, жалел, что они раздавались здесь... Я знаю слово Христа, который говорит: «Люби ближнего как самого себя». Отдай голодному последнюю рубашку. Они это делали. Все, что могли собрать – собирали. Если бы они этого не делали – о! тогда я воспылал бы гневом Саванароллы и осуждал бы, быть может, этих людей резче, чем осуждал обвинитель. Но против своей веры они не погрешили. А вы хотите уверить нас, уверить весь мир, что духовенство во главе с высшими представителями растоптало Евангелие, растоптало слово Христа. Нет!»

Общим местом в литературе о процессе стали пассажи о некоей исключительно позитивной роли защитника Я.С. Гуровича, которому Комитет Политического Красного Креста поручил защиту митрополита. Яков Самуилович Гурович, якобы, ответил, что он согласен, но просит предварительно принять во внимание, что он еврей: всякое упущение, ошибка, с одной стороны, могут иметь роковые последствия для подсудимого, с другой – могут стать козырем в руках антисемитов.

Утверждается также, что митрополит Вениамин, якобы, обратился из тюрьмы непосредственно к Я.С. Гуровичу с просьбой не отказываться от его защиты, написал, что нужно защищать не его, митрополита Вениамина, а Церковь, что митрополит лично верит Гуровичу и просит его отложить все страхи и опасения. В книгах сообщается также, что Я.С. Гурович блистательно провел защиту митрополита Вениамина на суде.

Разумеется, мы не собираемся вкладывать «козырь в руки антисемитов», но справедливости ради все же отметим: эти сведения приводятся без ссылок на источники.

В многочисленных исследованиях приводится прошение Петроградского Комитета помощи политическим заключенным и ссыльным, поданное на имя Председателя Петроградского Губернского Революционного трибунала тов. Озолина: «Петроградский Комитет помощи политическим заключенным и ссыльным просит Вас допустить к защите лиц, привлеченных к суду по делу «церковников» (противодействие изъятию церковных ценностей) нижеследующих граждан: Жижиленко Александра Александровича, профессора Петроградского университета, Гуровича Якова Самуиловича, профессора, члена Дома Ученых, Гиринского Леонида Ивановича, служащего в Бюро жалоб Рабоче-крестьянской инспекции, Гартмана Владимира Паулиновича, члена Комитета помощи политзаключенным и ссыльным, Павлова Петра Леонтьевича» – но письма митрополита Вениамина, адресованного Якову Самуиловичу Гуровичу нигде нет. Нам тоже, к сожалению, не удалось обнаружить в двадцати семи томах «Дела № 36314» никаких следов этого послания.

Скажем также, что нам представляется весьма сомнительным, чтобы митрополит Вениамин попросил защитника-атеиста защищать Церковь. И укрепляет нас в наших сомнениях тот факт, что, когда год спустя решили усадить на скамью подсудимых патриарха Тихона, он, как свидетельствует телеграмма от 6 апреля 1923 года, попросил допустить защитником на его процесс именно семидесятилетнего Владимира Михайловича Бобрищева-Пушкина, а не кого-то из адвокатов-атеистов.

Вообще же вопрос о защитниках на этом процессе далеко не прост.

Литератор Александр Иосифович Нежный в повести «Плач по Вениамину» пишет: «Гурович и Равич противостояли Красикову и Смирнову. Два русских хотели Вениамина и Новицкого убить, а два еврея стремились их спасти».

Весьма рискованное умозаключение...

И дело не только в том, что саму защиту Якова Самуиловича Гуровича назвать блистательной затруднительно. Вел ее Яков Самуилович вяло и несмело. Некоторая активность появлялась в его действиях только, когда дело касалось «еврейского» вопроса. Так, например, Гурович изобличил В.Д. Красницкого в связах с черносотенцами. Основную же заслугу Русской Церкви Яков Самуилович видел в той позиции, которую заняла она в деле Бейлиса.

– Русское духовенство, – говорил он на Процессе, – плоть от плоти и кость от кости русского народа. Красиков ни единым звуком не обмолвился об огромной заслуге духовенства в области народного образования, что духовенство самоотверженно служило делу образования. В дни процесса Бейлиса именно духовенство было против процесса. Эксперты свящ. А. Глаголев и проф. Духовной академии Троицкий решительно отвергли употребление евреями христианской крови. Я – еврей, счастлив и горд засвидетельствовать, что еврейство всего мира питает уважение к русскому духовенству и всегда будет благодарно последнему за позицию, занятую русским духовенством в деле Бейлиса...

Все это, разумеется, не значит, что будь на месте Гуровича другой защитник, что-то изменилось бы.

Увы... Приговор митрополиту Вениамину был вынесен еще до начала процесса. Сам же процесс был лишь спектаклем, где все роли, и Гуровича в том числе, были расписаны заранее.

И именно с этой точки зрения и должны мы оценивать его призывы, прозвучавшие на процессе.

«Граждане члены Революционного Трибунала! – взывал Яков Самуилович. – Повторяю: я вас ни о чем не прошу. Это бесполезно. Но я говорю, что вашему спокойствию я нахожу противовес в спокойствии вот этого человека в белом клобуке, которого я защищаю. И он спокоен.

Он совершенно спокоен за свою участь. Если вы пошлете его на смерть, он – избранник рабочего народа, пойдет на эту смерть спокойно, скромно, как выходил сюда, благословляя всех без исключения: и своих врагов, и друзей.

Еще одно слово, и я кончу. К этому делу, граждане судьи, возможны два подхода: подход объективный, подход судебный, основанный на доказательствах. Вы подойдете с этой стороны – я спокоен за результат дела. Доказательств нет. Есть другой подход: подход государственной целесообразности. Подходите с этой стороны. Я этого также не боюсь. Свидетель Введенский, тот самый свидетель, который так авторитетен для обвинения, в своем показании, данном на предварительном следствии, говорил: «Церкви предстоит одно из двух: путь мученичества или путь подчинения». Граждане судьи, не ведите Церковь по первому пути. Это большая политическая ошибка. Не творите мучеников!»

После процесса Я.С. Гуровичу разрешили уехать из Советской России, и конец жизни он провел во Франции, где, как едко заметил Н.А. Струве, зарабатывал чтением лекций о деле митрополита Вениамина.

Все это, разумеется, говорится не для того, чтобы, подчеркнув надуманность противопоставления А.И. Нежного, организовать совершенно иное противопоставление. Нам кажется, что сталкивать на этом поле евреев и русских оскорбительно для тех и для других.

Более того, мы считаем, что местечково-большевистская ненависть к Русской Православной Церкви, которая так ярко проявилась в 1922 году, разумеется, не может быть распространена на всех евреев вообще.

И тем не менее, хотя даже и защита (за исключением В.М. Бобрищева-Пушкина) старательно подыгрывала чекистам, сидевшим за судейским столом, «спектакль» развивался не по тому сценарию, который задумывали в ГПУ.

Самой большой неожиданностью для чекистов была потеря Александра Ивановича Введенского. Он активно помогал подобрать обвинительный материал еще в ходе следствия, должен он был выступать и на процессе.

Как рассказывал сам Введенский, он собирался построить «защиту» на психологическом анализе характера митрополита Вениамина.

– Трудно было представить себе более некомпетентного в политике человека... – откровенничал Александр Иванович. – Вот я и хотел изобразить трагедию благочестивого, доброго монаха, которым вертели, как хотели, церковники.

Отметим попутно, что заменивший Александра Ивановича Яков Самуилович Гурович именно так и «защищал» владыку. Все время подчеркивал, что митрополит Вениамин не похож на гордого «князя церкви», что это «немудрый сельский попик, кроткий и смиренный». Более всего опасался Яков Самуилович, что митрополит может быть объявлен верующими мучеником.

– Живой митрополит вам кажется опасным, но мертвый он во сто раз опаснее для вас... – предостерегал он уже из Парижа членов последующих трибуналов. – Не станет ли он стягом, кругом которого объединится вся церковь? Не забывайте, что на крови мучеников растет церковь – не творите же мучеников!

Но, разумеется, Введенский сказал бы все это ярче и убедительней. И не только потому, что он вообще был талантливее Гуровича, но прежде всего потому, что, морально уничтожая митрополита, он возвышался бы сам. А в таких случаях, неведомо откуда, у Введенского всегда прибавлялось сил, хитрости и подлости...

«Является величайшей загадкой, – пишут авторы «Очерков по истории русской церковной смуты», – каким образом А.И. Введенский – добрый, сердечный человек, к тому же – искренне религиозный, мог с такой непостижимой легкостью переступать через людское горе – слезы и кровь. И думается, что разгадка в том опьяняющем действии, которое оказывал на него успех... “А вы знаете, хорошо быть триумфатором, хорошо...” – говорил он одному из авторов как-то с мечтательной улыбкой, видимо, вспоминая свои прошлые “триумфы”. Эта болезненная жажда успеха странно сочеталась в нем с религиозным порывом».

В отличие от авторов «Очерков», я не буду поминать доброту и сердечность Александра Ивановича Введенского.

Другое дело – религиозность...

Разумеется, Введенский был глубоко религиозным человеком в том смысле, что почти всю свою сознательную жизнь посвятил разрушению Православной Церкви.

О совращении человека дьяволом написано множество книг. И все-таки история Александра Ивановича Введенского могла бы достойно украсить эту литературу...

Еще в детстве Александр Иванович увидел приехавшего в Витебск святого отца Иоанна Кронштадтского. Служба, которую совершал он, поразила гимназиста Введенского. Ему захотелось стать таким же, как отец Иоанн Кронштадтский.

Само по себе желание благое, но, конечно, из разряда тех, которыми мостится дорога в ад. Тем более, что Александр Иванович собирался усвоить лишь манеры отца Иоанна Кронштадтского, а не сущность его святости. Ему хотелось вести себя так, как это делал святой, не будучи святым, не утруждая себя никаким внутренним деланием...

Из этого и не могло ничего получиться кроме обновленчества. В помрачении дерзостной гордыни Александр Иванович решил заменить внутреннее личностное делание борьбой за внешнее переустройство Церкви.

Замысел воистину сатанинский.

Не самому расти, чтобы стать верным сыном Православной Церкви, а Церковь переделать так, чтобы удобнее было осуществляться в ней.

Как показывает история дальнейшей жизни Александра Ивановича, в своих сатанинских планах он весьма преуспел. Не принимая монашеского пострига и даже не прерывая семейной жизни, Введенский примет вначале сан архиепископа, затем митрополита и, в конце концов, объявит себя первоиерархом, причислит к лику святых собственную мать, эту «провинциальную даму среднего буржуазного круга, незлую и неглупую», нарожает кучу детей, и, конечно же, лишится Церкви...

Обновленческая церковь, трудолюбиво возведенная ГПУ, рассыплется, как только ГПУ перестанет поддерживать ее...

В 1945 году Введенский вел долгие переговоры о возвращении в настоящую Церковь. Вначале он просил принять его в сане епископа и изъявлял готовность переменить свое семейное положение.

Но епископ Введенский был не нужен Русской Православной Церкви, и Александр Иванович согласился на должность профессора Духовной академии. Однако и профессором Введенского тоже не взяли. Патриарх Алексий не повторил ошибки, совершенной им в 1922 году.

Введенскому было разъяснено, что после принесения покаяния он может быть принят лишь мирянином в Православную Церковь. Что же касается должности, то ничего, кроме места рядового сотрудника в «Журнале Московской Патриархии» Церковь ему предложить не может...

Александр Иванович обиделся и через год, так и не вернувшись в Православную Церковь, умер.

12 сентября 1939 года Введенский записывал в своем дневнике: «Если взять мою внутреннюю жизнь, то она вся полна света, и внешним выражением ее является успех, иногда триумфальный успех».

Запись сделана, когда Введенскому исполнилось пятьдесят лет.

Пятьдесят лет исполнилось бы в 1922 году и митрополиту Вениамину, если бы он не был расстрелян возле станции Пороховые, окруженный ореолом священномученичества.

Все это нельзя назвать простыми совпадениями...

Неведомыми нам путями творится воля Господня. Но результат Ее является таким образом, чтобы любой человек мог различить и узнать буквы, высеченные Господом в поучение нам.

Велик и милостив Господь.

Любому чаду своему дает он возможность раскаяться в совершенных ошибках, исправить их и спастись. И каждый человек сам решает, как воспользоваться предоставленной ему возможностью...

Мы рассказали сейчас о судьбе Александра Ивановича Введенского, потому что настало время проститься с этим героем. Сейчас мы навсегда расстаемся с ним в нашем повествовании...

Намеченный ГПУ «триумф» Введенского не состоялся.

Когда 10 июня он выходил из Ревтрибунала, в голову его ударил камень, брошенный из толпы.

12 июня председатель трибунала Яковченко огласил заявление А.И. Введенского:

«10 июня при выходе из Ревтрибунала я ранен в голову. Вследствие этого я по предписанию врача лежу в постели и поэтому в течение ближайших дней не могу явиться в Ревтрибунал для дачи свидетельских показаний по делу церковников».⁹⁶

Женщину, бросившую камень, арестовали.

На допросах она твердила, что увидела дьявола и поэтому бросила в него камень.

– Вы бросили камень в гражданина Введенского! – говорил следователь.

– Нет! – упрямо отвечала женщина. – Я бросала камень в дьявола...

Двадцать лет назад, 12 мая 1902 года, в Самаре совершалась закладка нового храма здешней семинарии. По этому случаю было совершено архиерейское служение. После причастного стиха, ректор Самарской семинарии, архимандрит Вениамин, произнес речь.

«Братие христиане!

Скромный семинарский храм видит сегодня в своих стенах необычное стечение молящихся... Своды его оглашаются архиерейским богослужением. Архипастыря и посторонних богомольцев привлекло сюда желание участвовать в закладке церкви при новой семинарии. Прежде чем приступить к этому делу, на старом месте молитвы испрашивается благословение Божие. Отсюда оно в святых мощах угодников Божиих, как бы видимым образом, переносится на освящение новому месту прославления имени Господня. Совершается священнодействие важное и торжественное: старый храм посылает благословение новому и между ними устанавливается невидимая таинственная связь...»

Едва ли кто из слушавших тридцатилетнего ректора догадывался, что слушает будущего Святого, священномученика Российского.

Это знаем мы.

И воистину дивной представляется нам невидимая, таинственная связь, соединяющая берег Волги с берегом Невы и через судьбу священномученика митрополита Вениамина Петроградского и Гдовского, и через судьбу митрополита Иоанна Санкт-Петербургского и Ладожского. Оба владыки начинали свое пастырское служение в Самаре...

Разгадать эту мистическую связь невозможно, но невозможно и не заметить ее. И есть, есть какое-то таинственное значение в том, что одна из немногих опубликованных речей священномученика Вениамина – речь при закладке семинарской церкви...

Хотя и говорил тридцатилетний ректор именно о закладке церкви, сейчас кажется, что он говорил тогда о себе самом, говорил, словно бы прозревая и свою судьбу, и предстоящий ему во имя святой Русской Церкви, во славу Божью подвиг...

«Попечение об устроении дома молитвы весьма ценно в очах Божиих и привлекает милость от Господа живым строителям и помилование умершим... – говорил архимандрит Вениамин в весенней Самаре 1902 года. – Такое значение закладка храма имеет для жертвователей на него. Но какое отношение она имеет к другим участникам торжества? Она, братие, побуждает каждого из нас подумать об устроении своего внутреннего храма. Все мы, христиане, не только можем, но и должны быть храмосоздателями: правда, устроителями не вещественных деревянных и каменных храмов, а духовных»...

Прошло два десятилетия...

Мы уже упоминали о фотографии, сделанной во время суда над «церковниками», в июне 1922 года.

Почти сто подсудимых...

В центре – в белом клобуке митрополит Вениамин. Справа – епископ Венедикт, слева – протоиерей Чуков. Во втором ряду Иван Михайлович Ковшаров, Юрий Петрович Новицкий...

За спинами подсудимых – чекисты с наганами. Часть из них в фуражках, часть – в островерхих буденовках.

Снимок сделан в большом зале филармонии, где проходили заседания Революционного трибунала.

Это удивительная фотография. Часами можно вглядываться в спокойные, красивые и одухотворенные лица людей, которые позаботились «об устроении своего внутреннего храма»...

«Закладка совершена... – говорил тридцатилетний Вениамин. – Камень краеугольный, живая вера во Иисуса Христа есть. Но закладка ведь только начало дела. На фундаменте нужно возводить здание. При устройстве вещественных зданий употребляется камень, кирпич, дерево... При создании храма духовного – церкви Бога жива – таковыми материалами являются добрые мысли, желания, дела. Когда ими украшена душа, тогда только Бог может обитать в ней. Много нужно потрудиться, чтобы привести душу в такой вид. Для этого нужно оторвать ее от привязанности ко всему греховному, что требует постоянного бдительного наблюдения не только за делами рук наших, но и за мыслями, желаниями и чувствами, чтобы ничто скверное и нечистое не закралось в душу нашу!»

Сам митрополит Вениамин тоже сумел устроить свой внутренний храм. И в этом храме не могло быть места ничему скверному и нечистому.

– Нет! – ответил он, отвергая ультиматум Введенского.

– Нет! – отвечал он и на процессе на все попытки разделить ответственность с другими подсудимыми.

«Мое отношение к Советской власти было отношением законным, – говорил митрополит. – Все декреты и распоряжения, по силе возможности и понимания, я выполнял... Письмо в Помгол я написал по личному убеждению, перед его написанием ни с кем не говорил... С Правлением Общества приходских советов я письма не обсуждал. В его составлении никто кроме меня участия не принимал... Я не помню, чтобы кто-то из присутствующих на собраниях призывал верующих к организации для защиты Церкви... Мои доклады и решения Правление не обсуждало. Для Правления мои приказы были обязательными, и обсуждать их оно не могло... Письмо за подписью двенадцати священников мне известно. Расхождение мое с ними не за помощь голодающим. Я их порицал за обвинение остальных священнослужителей в контрреволюции, так как таковой среди духовенства нет... С взглядом Введенского, выраженным им на лекции 6 марта, здесь, я был согласен. До 6 марта Введенский действовал с моего благословения. После я ему благословения не давал, как происходит его деятельность – я не знаю... Введенского я отлучил от церкви за то, что три священника, никем не уполномоченные, не взявшие на это благословения, без воли своего митрополита, поехали в Москву и приняли там на себя высшее церковное управление и стали делать распоряжения в моей Епархии. Отлучить священников я могу на основании канонических правил. Я предложил протоиерею Введенскому покаяться... Вместе с Введенским должны были быть отлучены и его прихожане. Пресвитеры, которые не покоряются епископу, составляют собрание самочинных, непокорных. Раз приход присоединился к непокорному, я и его отлучаю... За отлучение от церкви священников Введенского, Красницкого и Белкова я отвечу перед церковным судом...»

Мы уже говорили, что по составленному в ГПУ сценарию, митрополиту Вениамину отводилась роль «немудрого сельского попика», которым вертят в своих контрреволюционных целях настоящие враги советской власти. Представить митрополита таким подсказал своим товарищам по чекисткой работе, Александр Иванович Введенский.

Сделал он это в силу двух обстоятельств. Во-первых, вполне возможно, он таким и представлял себе митрополита. Во-вторых, для собственного триумфа и предстоящего самоутверждения ему очень хотелось, чтобы митрополит был таким.

Разумеется, митрополит Вениамин не исполнил намеченной для него роли. В развернувшейся драме Русской Православной Церкви не сотрудниками ГПУ, а самим Промыслом Божиим ему была отведена другая роль, и роль эту митрополит Вениамин исполнил твердо и без колебаний.

Мы привели только короткие выдержки из ответов митрополита. На самом деле, в отличие от пассивной защиты, обвинение вело себя предельно активно и агрессивно, и сдерживать его напор было очень непросто.

Вот только один отрывок из стенограммы, который в какой-то мере позволяет воссоздать саму атмосферу процесса.

«ДРАНИЦЫН. Скажите, вы какой точки зрения придерживаетесь, Ионы Смоленского или московского митрополита Филарета? Или патриарха Тихона? Или у вас есть собственный взгляд?

КАЗАНСКИЙ. Я смотрю, что на пожертвование на голодающих нужно отдать все.

ДРАНИЦЫН. Если вы сами, как я вижу, не разбираетесь в канонах, кто вас направляет в этом отношении?

КАЗАНСКИЙ. В канонах я разбираюсь при помощи тех пособий, которые существуют.

ДРАНИЦЫН. Каких пособий?

КАЗАНСКИЙ. Толкование, очень подробное, Никодима...

ДРАНИЦЫН. А профессора Бенешевича читали?

КАЗАНСКИЙ. Всех я не могу собрать...

ДРАНИЦЫН. Вы знаете работу Кипарисова о церковной дисциплине? Вы знакомы с законами, с Кормчей книгой? Вы говорите, что твердо ведете церковный корабль вне политики. Скажите, вы эти каноны толковали при содействии каких трудов?

КАЗАНСКИЙ. Главным образом я руководствовался трудом епископа Никодима...

ДРАНИЦЫН. Вы говорите в третьем послании, что вместилища святых мощей нельзя жертвовать в пользу голодающих... А вы знаете из Никоновской летописи, в академическом издании 1789 года, что в 6999 году, то есть приблизительно в 1491 году, в граде Владимире сгорел гроб Александра Невского с его телом, и все же 20 августа праздновались эти мощи Александра Невского. Скажите, согласно канонам, так выбивать у темной массы всевозможные денежные средства и пожертвования, это противоречит канонам или нет?

КАЗАНСКИЙ. На это есть справки ученого исследователя профессора Голубинского, где указано со ссылкой на летопись, что не сгорели, а обгорели мощи.

ДРАНИЦЫН. Обгорели? Прекрасно... А вы знаете, что профессор Голубинский был изъят из духовной академии за толкование мощей так, как это ему казалось правильным? Знаете, что, когда были открыты мощи Серафима Саровского, митрополит Антоний ссылался на эти показания Голубинского?

КАЗАНСКИЙ. На что ссылался митрополит Антоний, я не помню.

ДРАНИЦЫН. Ах, вы не помните это?!...»

Нет нужды комментировать манеру ведения допроса, а тем более суждения обвинителя Драницына по поводу церковных канонов. Собственно говоря, Драницину не так уж и важно было выяснить, с какими трудами по истории церкви знаком митрополит. Нужно было лишь выставить его необразованным, не разбирающимся в церковной проблематике «немудрым сельским попиком».

Сделать это было, разумеется, невозможно, митрополит Вениамин был глубоко образованным человеком, но можно было, пользуясь испытанным арсеналом не вполне чистоплотных приемов, запутать митрополита, показать, что он, как бы и не разбирается, не понимает...

Подобная манера ведения допроса позволяла также отвлекать, рассеивать внимание подсудимого. Пространные и как бы необязательные расспросы чередовались с вопросами предельно конкретными и прямыми.

– Почему вы отлучили от церкви протоиерея Введенского?

– Он не привез никаких доказательств, что патриарх благословил создание нового церковного управления.

– Но ведь в газетах было об этом!

– В газетах печатается очень много, но газета не является для нас официальным распоряжением...

Стенограмма допроса митрополита на процессе занимает несколько десятков машинописных страниц. Имя его постоянно появлялось и в допросах других обвиняемых и свидетелей. Целый месяц, пока шло это судилище в Филармонии, митрополит Вениамин подвергался бесконечному потоку издевательств, укрыться от которых он мог только в своем «внутреннем», как он говорил, храме.

Этого он не мог знать за двадцать лет до своего мученического подвига, но разве не об этом говорил с амвона семинарской церкви в Самаре?

«Для преодоления трудностей самоотречения и постоянной борьбы с греховными наклонностями у человека наперед должен быть большой запас ревности о своем спасении и любви к Богу... Слушатели – христиане! Присутствуя на торжественной закладке церкви, вполне естественно нам справиться: в каком положении находится наш собственный духовный храм? Обитель ли в нашей душе Бога? Храм ли Божий она? Если да, то слава Богу, нужно и впредь хранить душу в таком состоянии. Если же окажется, что в ней есть место для всего, только не для Бога и не для Христа, то беда велика. Это значит, что основание храма нашего поколебалось, сам он обветшал и разваливается. Нужно заняться его обновлением: ослабевшую веру оживить, свое себялюбие сократить. Ум, сердце и волю очистить огнем борьбы с греховными наклонностями. Весьма важным событием нашей жизни было бы, если бы мы нынешнюю закладку храма вещественного решились ознаменовать обновлением наших храмов духовных. Тогда внимая молитвам святительским об успехе в созидании закладываемого храма, мы помолились бы об успехе в созидании и наших собственных храмов, о том, чтобы нам, устроившим церковь Бога жива в своей душе здесь на земле, иметь верный залог общения с Ним в жизни будущей – во царствии небесном во веки веков. Аминь».

Вспоминал ли, сидя на скамье подсудимых, митрополит Вениамин свою речь, произнесенную в Самаре?

Этого мы не знаем.

Но совершенно точно известно, что в полном соответствии со своими взглядами и жил он в те страшные дни июня 1922 года.

Ему подстраивали ловушки на бесконечных допросах, его уговаривали отступиться, ему открыто угрожали. Митрополит не дрогнул. Читая протоколы, поражаешься сейчас, как спокойно и без всяких, кажется, усилий, разрушал своими ответами митрополит Вениамин все хитроумные западни, возводимые обвинителями из ВЦУ и ГПУ.

Впрочем, могло ли быть иначе?

Сила Господня поддерживала священномученика, необоримой была крепость устроенного им в своей душе храма.

«Трудно, тяжело страдать... – напишет митрополит Вениамин за несколько дней до своего расстрела. – Но по мере наших страданий, избыточествует и утешение от Бога. Трудно переступить этот рубикон, границу, и всецело предаться воле Божией. Когда это совершится, тогда человек избыточествует утешением, не чувствует самых тяжких страданий, полный среди страданий внутреннего покоя, он других влечет на страдания, чтобы они переняли то состояние, в каком находится счастливый страдалец. Об этом я ранее говорил другим, но мои страдания не достигали полной меры. Теперь, кажется, пришлось пережить почти все: тюрьму, суд, общественное заплевание; обречение и требование этой смерти; якобы народные аплодисменты; людскую неблагодарность, продажность; непостоянство и тому подобное; беспокойство и ответственность за судьбу других людей и даже за самую Церковь.

Страдания достигли своего апогея, но увеличилось и утешение. Я радостен и покоен, как всегда. Христос наша жизнь, свет и покой. С Ним всегда и везде хорошо. За судьбу Церкви Божией я не боюсь. Веры надо больше, больше ее иметь надо нам, пастырям. Забыть свои самонадеянность, ум, ученость и силы и дать место благодати Божией».

И как тут не подивиться промыслительности всего, совершающегося по воле Божией. То золото, которого так жадно искали в наших православных храмах троцкие, бухарины и зиновьевы, никуда не ушло от нас. Переплавленное страданиями, оно сохранилось драгоценными подвигами наших новомучеников.

Увы... Только сейчас, постепенно, начинаем мы различать немеркнущий свет дарованных нам по Божией милости сокровищ. Не поэтому ли, перечитывая описание закладки семинарского храма в Самаре, ловишь себя на ощущении, будто присутствуешь при закладке храма священномученику Вениамину.

«По окончании литургии, в исходе одиннадцатого, начался крестный ход пением тропаря “Христос Воскресе”... – читаем мы в «Самарских епархиальных ведомостях». – Во главе торжественного шествия следовал Архипастырь с частицею мощей, покрытой воздухом, за ним – о. ректор (священномученик Вениамин – Н.К.) с Евангелием в руках... Шестьдесят пять воспитанников старших классов были одеты в стихари, собранные на этот раз из церквей всего города.

При входе на Александровскую улицу, едва только певчие завершили первую песнь канона, им в ответ грянул четырехсотголосый соединенный хор воспитанников:

– Христос воскресе из мертвых! Очистим чувствия и узрим неприступным светом Воскресение Христа...

– Христос воскресе из мертвых! Небеса убо достойно да веселяться, земля же да радуется, да празднует же мир видимый же весь и невидимый: Христо бо воста!»

Картина, как сообщает сотрудник «Самарских епархиальных ведомостей», не поддавалась описанию. Ибо в промышленном городе, где доселе слышен был только стук экипажей, да свистки пароходов и фабрик, это был, кажется, первый день в череде многих лет, когда полутысячная толпа едиными усты и единым сердцем, исповедовала громогласно на людной улице имя Христово – исповедовала с глубокой верой и юношеским воодушевлением.

И снова, отвлекаясь от чтения, как бы и забываешь, где и когда это было...

В начале века, в Самаре? Или это еще будет? И не в Самаре, а в городе на Неве, когда заложат, наконец-то, храм священномученика Вениамина...⁹⁷

Но будет, обязательно будет. Как и положено на нашей православной земле. Как уже было летом 1922 года, когда вопреки задуманному в ГПУ сценарию, судилище над Русской Православной Церковью превратилось Волею Божией в торжество Церкви.

10 июля, когда начался Процесс, многотысячная толпа окружила здание Филармонии.

Все ожидали появления митрополита.

Его привезли.

«Спаси, Господи, люди Твоя, и благослови достояние Твое...» – воистину «едиными усты и единым сердцем» запели вокруг...

О каждом из четырых новомучеников можно написать особо. И когда-нибудь эти книги будут написаны. Читая стенограммы Процесса, видишь, как мужественно держались наши новомученики.

Мы цитировали допросы митрополита Вениамина, Юрия Петровича Новицкого и Ивана Михайловича Ковшарова. А вот как отвечал перед трибуналом священномученик архимандрит Сергий. Он говорил прямо и резко...

«ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. С какого времени вы стали священником?

ШЕИН. С тридцатого августа по старому стилю. Со дня Александра Невского двадцатого года.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. До этого времени чем занимались?

ШЕИН. Что называется «до этого времени»?

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. До того времени, как стали священником.

ШЕИН. Был на службе.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Где?

ШЕИН. Я служил в правлении «ГЛАВКРАХМАЛА».

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. В качестве кого?

ШЕИН. В качестве управляющего делами.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. До революции чем занимались?

ШЕИН. До революции был на государственной службе в Правительствующем Сенате.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. В Правительствующем Сенате какую должность занимали?

ШЕИН. Это было в начале моей карьеры. Я был помощником обер-секретаря.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Сколько времени там пробыли?

ШЕИН. Лет пять-шесть.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Из сената куда перешли?

ШЕИН. Из сената перешел в министерство юстиции, затем в госканцелярию, где был помощником статс-секретаря Государственного совета.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Ваш чин?

ШЕИН. Действительный статский советник.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Революция в какой должности вас застала?

ШЕИН. Члена Государственной думы.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Какой фракции принадлежали?

ШЕИН. Националистов.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Религиозные вопросы вас давно интересовали?

ШЕИН. Я не помню дня моей жизни, когда я ими не интересовался.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Постоянно?

ШЕИН. Постоянно».

Нужно отметить, что в противостоянии обвинителей и судей своим подсудимым первые всегда проигрывали. И, конечно, не потому, что подбирались недостаточно умные и опытные юристы.

Нет... Слишком велики были противостоящие им люди.

Рядом с митрополитом Вениамином и архимандритом Сергием, Юрием Петровичем Новицким и Иваном Михайловичем Ковшаровым все эти яковченко, семеновы, каузовы, смирновы, красиковы, крастины, драницыны, гуревичи и гиринские и не могли выглядеть иначе.

Порою дело доходило до анекдотов.

Один из членов трибунала, к примеру, оказался студентом, получившим двойку на экзамене у профессора Новицкого. В связи с этим или просто по необходимости, но судьи то и дело как бы забывали, что они судят Новицкого, просили его дать ту или иную необходимую им юридическую справку.

Но это то, что касается внешней стороны процесса. Толпы людей у здания Филармонии, величественные, почти монументальные фигуры обвиняемых, рядом с которыми жалкими и ничтожными выглядели исполнители написанных в ГПУ ролей. Была, однако, и внутренняя наполненность процесса.

Мы говорили, что дело о сопротивлении изъятию церковных ценностей было, так сказать, притянуто за уши. Митрополита Вениамина судили за другое. Судили за отлучение им от Церкви Александра Ивановича Введенского. Судили за открытое сопротивление разработанному Тучковым плану превращения Церкви в отдел ГПУ.

Поэтому ни о какой страдательности и невиновности митрополита Вениамина не может быть и речи. Он страдал за вполне конкретную вину перед советской властью в целом, ГПУ и Введенским, в частности.

И, разумеется, если бы митрополит Вениамин раскаялся, если бы покорился обновленческому ВЦУ, возможно, он был бы прощен.

Митрополит Вениамин не раскаялся.

Он сделал то, что обязан был сделать. Исполнил свой архиерейский и сыновний долг перед Русской Православной Церковью. Спас ее от страшной беды...

Да, мы знаем, что чекистам удалось обмануть епископа Алексия Симанского, удалось заставить будущего патриарха снять наложенное митрополитом Вениамином на Введенского запрещение.

Мы рассказывали, как торжествовал в те дни Александр Иванович Введенский.

Он думал, что победил...

Но это было не так.

Поторопился Александр Иванович. Триумфа не получилось. Более того, не смотря на ошибку, допущенную епископом Алексием Симанским, ничего непоправимого не произошло. 18 июня, когда на петроградском процессе завершился, наконец, допрос основных обвиняемых, вся Россия услышала голос запертого в Ярославле митрополита Агафангела.

«Благодать вам и мир от Бога и Отца нашего и Господа Иисуса Христа! – писал назначенный Патриархом Тихоном своим заместителем Ярославский митрополит... – Я лишен и доныне возможности отправиться на место служения... Между тем, как мне официально известно, явились в Москве иные люди и встали у кормила правления Русской церкви. От кого и какие на то полномочия получили они, мне совершенно не известно. А поэтому я считаю принятую ими на себя власть и деяния их незаконными... Возлюбленные о Господе Преосвященные Архипастыри! Лишенные на время высокого руководства вы управляйте теперь своими епархиями самостоятельно, сообразуясь с Писанием и священными канонами впредь до восстановления Высшей церковной власти окончательно. Решайте дела, по которым прежде спрашивали решения Священного Синода, а в сомнительных случаях обращайтесь к нашему смирению. Честные пресвитеры и все о Христе служители Алтаря и Церкви! Вы близко стоите к народной жизни. Вам должно быть дорого его просвещение в духе православной веры. Умножайте свою священную активность. Когда верующие увидят в вас благодатное горение духа, они никуда не уйдут от своих святых алтарей. Братья и сестры о Господе, наши пасомые! Храните единство святой веры в образе братского мира, не поддавайтесь смущению, которое новые люди стремятся внести в ваши сердца. Не склоняйтесь к соблазнам, которыми они хотят обольстить вас».

В.Д. Красницкий говорил на процессе о самом большом ударе, который нанесло ВЦУ отлучение Введенского, Красницкого и Белкова митрополитом Вениамином.

Послание митрополита Агафангела тоже удар.

И удар сокрушительный для ВЦУ.

Говорят, что когда Тучков прочитал это послание, его самого едва не хватил удар...

И все-таки Красницкий отдавал приоритет удару, нанесенному митрополитом Вениамином... Только ли потому, что Владимир Дмитриевич давал показания против митрополита Вениамина?

Нам кажется, что Красницкий тут проявил известную долю объективности. Вполне ведь возможно, что не предприми своих решительных действий митрополит Вениамин, не решился бы опубликовать свое послание и митрополит Агафангел. Может быть, чекистам и удалось бы уговорить его отмолчаться...

Мы говорим все это не для того, чтобы принизить роль митрополита Агафангела в борьбе с обновленцами. И, конечно, не для того, чтобы приподнять митрополита Вениамина.

В этом нет нужды.

Исполненная подлинного величия картина открывается перед нами. Падает сраженный бесчисленными врагами Воин Христов, но – рано торжествовать нечисти! – на замену поднимается другой богатырь. Подвигами Петроградского и Ярославского митрополитов, по сути дела, открывается страница деятельной борьбы православной церкви с перерожденческой ересью.

Трагическим и пронзительным светом этой борьбы озарены и последние годы земной жизни святителя Тихона.

На долгие-долгие годы затянется борьба.

Именами десятков новомучеников российских пополнится Собор русских святых. И все они, проходя сквозь ад тюрем, пересылок и лагерей, бесстрашно уходя на расстрел, без сомнения, вспоминали о подвиге митрополита Вениамина, снова и снова, в который уже раз повторяя его.

И нет, нет ничего случайного в Божьем мире. И не напрасны принесенные Русской Православной Церковью жертвы. Великое очищение приняла она, пройдя через горнило неимоверных испытаний...

4 июля подсудимым было предоставлено последнее слово.

– Каков бы ни был ваш приговор, – сказал митрополит Вениамин, – я буду знать, что он вынесен не вами, а идет от Господа Бога, и что бы со мной ни случилось, я скажу: Слава Богу!

Митрополит осенил себя крестным знамением и

сел.

Это последние слова митрополита Вениамина, произнесенные им публично.

Надо сказать, что в «Деле №36314», с которым работал я в Архиве Петербургского ФСК, последние слова подсудимых сохранены только в нерасшифрованной стенограмме. Ну, а очевидцы процесса приводят свои записи последних слов святых мучеников по-разному.

Один вариант мы уже привели, а вот другой...

«День был солнечный, яркий. Вся фигура митрополита была освещена. Говорил просто, как всегда. Он сказал, что к самому обвинению он относится спокойно, но не может отнестись спокойно к тому, что его здесь назвали «врагом народа».

«Народ я люблю и отдал за него все, – говорил митрополит, – и народ любит меня».

Потом, забыв о себе, перешел к установлению алиби отдельных обвиняемых. Называя каждого по имени, он говорил: «Распоряжения ему были даны мною. Он должен был подчиниться», «такой-то был в командировке и, следовательно, он не мог принимать участия в том, что ему вменяется...» И все так. Ни звука о себе. «Я, – закончил он, – говорю бездоказательно, но ведь я говорю в последний раз в жизни, а такому человеку обыкновенно верят».

Председатель новым голосом, которого нельзя было узнать, – в нем слышалось большое человеческое волнение, – сказал владыке: «Вы подсудимый. Вам дано последнее слово для того, чтобы вы сказали что-либо о себе. Это важно для революционного трибунала».

Митрополит встал и в милом – иного слова не придумаешь, несмотря на весь трагизм положения в недоумении сказал: «Что же могу о себе сказать? Я не знаю, что вы скажете мне в своем приговоре: жизнь или смерть? Но что бы вы ни сказали, я осеню себя крестом и скажу – слава Богу за все».

Новицкий в своем последнем слове сказал, что никаких контрреволюционных выступлений не было. Если же власти нужны жертвы, то пусть будет такой жертвой он один.

Ковшаров заявил, что процесс – маскировка действительных намерений власти.

Архимандрит Сергий (Шейн): «Инок вне мира, он живет в общении с Богом. Делайте свое дело. Я буду жалеть вас и о вас молиться».

Слова достойные...

И что из того, что они не сходятся с другими свидетельствами. Может быть, так и должно быть...

И митрополит Вениамин, и архимандрит Сергий, и Юрий Петрович Новицкий, и Иван Михайлович Ковшаров – все они говорили, уже перешагнув ту грань, которая отделяет простого человека от святого, и каждый из них получил возможность говорить так, что слова его не нуждались ни в каком анализе, а сразу начинали звучать в душе человека, пробуждая в ней отклик... И потому-то так трудно и так по-разному и выплывают они сейчас из памяти разных людей...

Зато последнее появление митрополита «на публике» на следующий день, когда был оглашен приговор, описано с необыкновенной точностью и достоверностью. Портрет сделан протоиереем Михаилом Чельцовым.

«Я старался внимательно всматриваться в настроение, в лицо митрополита Вениамина. Ему-то, думалось мне, больше всех других должен быть известен исход нашего процесса; ему приговор суда должен быть более грозным и тяжелым. Но как я ни старался распознать что-либо в митрополите Вениамине, мне это не удавалось. Он оставался как будто прежним, каким-то окаменевшим в своем равнодушии ко всему и до бесчувственности спокойным. Мне только чудилось, что в этот день он был более спокоен и задумчиво-молчалив. Прежде он больше сидел и говорил с окружающими его – теперь он больше ходил».

Тут обязательно нужно сказать про «Воспоминания “смертника” о пережитом».

Это поразительная книга.

Михаил Чельцов был приговорен к расстрелу и несколько недель провел в ожидании исполнения приговора. Потом было помилование, но память о пережитом осталась. Воспоминания об этих днях и составили основу книги. Михаил Чельцов успел записать их, и только потом, уже по другому делу, его расстреляли...

Мы много говорили в этой книге о промыслительности всего, что совершается в Божием мире. В высшей степени промыслительной видится нам и эта задержка с получением венца протоиереем Михаилом Чельцовым.

Его воспоминания о лете 1922 года, когда он только лишь ощутил переживания смертника, в каком-то смысле являются частью подвига, который назначено было совершить ему. Беспощадно по отношению к своей собственной слабости написаны они. И эта беспощадная откровенность и позволяет нам заглянуть в души наших святых мучеников в самые главные минуты их земной жизни.

Наши светочи, адаманты веры...

Они были сделаны из такого же человеческого материала, как и мы все. И, как мы все, они иногда оказывались слабыми в час испытаний, переживали, беспокоились, подобно протоиерею Чельцову, думали не так, как хотелось бы нам, чтобы думали наши святые. Только, в отличие от нас, у них всегда в нужный момент находилась сила, чтобы преодолеть свои беспокойства, свою слабость.

И силу эту давала им вера!

Нарисованный Михаилом Чельцовым портрет митрополита Вениамина удивительно точен. Собственно говоря, дается тут даже не сам портрет, а описание барьера, который разделял 5 июля митрополита Вениамина и Михаила Чельцова.

Равнодушие ко всему и бесчувственное спокойствие митрополита – это то, что видит Михаил Чельцов. Сам он, внутренне, еще не готов к смерти, и вид человека, уже приготовившегося перешагнуть рубеж земной жизни и жизни вечной, полностью отрешившегося от всех мирских забот и страхов, действительно, производит впечатление окаменевшего равнодушия и бесчувственного спокойствия.

Митрополит Вениамин уже не способен был беспокоиться о том, что беспокоило Чельцова, бояться того, чего тот боялся...

С митрополитом Вениамином произошло, по сути, то же, что и с мучеником Вениамином, святое имя которого носил митрополит. Как известно из Жития, царь Издигерд приказал пытать святого мученика, но тот, «вменяя себе сии страдания как бы в некую радость», мужественно перенес все нестерпимые мучения.

И как душеполезно, какой это великий урок для нас, что, не прибегая к фантазиям, можем увидеть мы святого мученика нашего времени таким, каким он был на самом деле...

Из последнего предсмертного письма митрополита Вениамина мы знаем, что все его «бесчувствие и окаменелость» коснулись лишь обмирщвленной оболочки. До последних своих минут священномученик Вениамин оставался митрополитом и продолжал свое архиерейское служение. И предсмертное письмо его – великое слово архиерея к своей пастве...

«Трудно, тяжело страдать... – поучает нас Владыка. – Но по мере наших страданий, избыточествует и утешение от Бога. Трудно переступить этот рубикон, границу, и всецело предаться Воле Божьей. Когда это совершится, тогда человек избыточествует утешением, не чувствует самых тяжких страданий, полный среди страданий внутреннего покоя...»

* * *

Перечитывая заново тома со стенограммами процесса, я все время пытался представить себе, что думал, что чувствовал, что ощущал тогда владыка Вениамин.

Градом сыпались бесчисленные обвинения, грязные оскорбления... Глубоко оскорбительной по своей сути была для митрополита и вся «защитительная» речь Я.С. Гуровича...

Но ведь было и другое.

И толпы людей у входа в Филармонию пели «Спаси, Господи, люди Твоя», и на самом процессе, среди душной черноты и лжи иногда вдруг словно бы распахивалось окно, и чистый Божий свет струился тогда в зал, заполненный чекистами и студентами Зиновьевского университета...

Так было, например, 22 июня, когда допрашивали студента Богословских курсов Василия Киселева...

26 апреля Василий Федорович зашел во Владимирскую церковь и был арестован там, потому что заплакал, увидев ободранную икону.

«ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Почему же вы плакали перед иконой?

КИСЕЛЕВ. Перед иконой? Потому что риза была снята, икона стояла на полу, икона была ободрана – лик самый... А это моя любимая икона.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Где вы были арестованы?

КИСЕЛЕВ. Где? По выходе из церкви... Я вышел из церкви, ничего не говорил, подходит какой-то милиционер или старший их, с револьвером, конечно, и говорит: “Молодой человек! Подойдите ко мне.” – “Зачем?” – “Вы мне очень нужны. Я вас знаю.” – “А я вас не знаю... Скажите, кто вы такой?” Вид у него был суровый, страшно смотреть. Я испугался. Из толпы говорят: “Молодой человек, не ходите. Они одного молодого человека так же подозвали и арестовали ни за что.” – “Боже мой! За что же меня арестовывать?”... Конечно, я испугался. А милиционер тогда обратился к толпе и говорит: “Вы его не знаете, кто он такой, а я знаю!”. И всю толпу разогнал, а меня арестовал, не знаю, за что».

– Почему же вы все-таки плакали перед иконой? – спросил обвинитель Красиков.

– Я обиделся... – ответил Василий Киселев. – Великая икона стоит на полу, ободрана.

– Как ободрана?

– Вероятно, когда снимали ризу, содрали краску.

– Может быть, когда снимали ризу, тогда и обнаружились недостатки? Ведь раньше рисовали так.

– Нет... – ответил Киселев. – Лик должен быть на виду. Царапины были бы видны и под окладом...

– Вас утешала мысль, что серебро пошло на голодающих? – задал коварный вопрос обвинитель.

– Нисколько... – спокойно ответил Киселев. – Об этом я не задумывался. Господь знает, куда идет серебро.

– Как Господь?! Почему вы говорите, что Господь?!

– Что Господь ни делает, он все знает... – ответил Киселев.

Киселев проходил на процессе как второстепенный персонаж, но в допросе его приняли участие почти все обвинители.

– Вы не боитесь преподавать детям Закон Божий? – допытывался у Киселева Крастин.

– Отчего бояться?

– Вы не боитесь, что, может быть, вы научите людей неправильно мыслить?

– Я не задаюсь такими вещами... – ответил Киселев. – Я худому не обучаю... Чего же бояться?

– Что значит худое? – почти как прокуратор Пилат, спросил Крастин.

– Я обучаю молитвам... Обучаю в церковь ходить...

– А вы сами любите церковь?

– Очень люблю... – ответил Киселев. – Очень предан...

Когда, перелистывая бесчисленные страницы стенограмм процесса, я добрался до этого допроса, показалось, что и в душном помещении архива тоже пахнуло свежим и чистым воздухом.

Наверное, такое же ощущение испытал, слушая ответы Василия Федоровича Кисилева, и митрополит Вениамин.

В молоденьком, таком чистом и искреннем студенте богословских курсов он вдруг увидел себя в молодости. И, конечно же, эта «встреча» тоже была не случайной. Ведь «по мере наших страданий избыточествует и утешение от Бога».

И я бы никогда не решился написать, что в эти дни митрополит Вениамин был счастлив, если бы этих слов не написал сам владыка в своем предсмертном письме: «Я радостен и покоен, как всегда. Христос наша жизнь, свет и покой. С Ним всегда и везде хорошо...»

Великие слова...

Две тысячи лет назад сказаны они, но каждый раз они потрясают нас, как будто эта великая истина открывается нам впервые...

«Радостно и спокойно» ощущали себя в эти дни и архимандрит Сергий, и Юрий Петрович Новицкий и Иван Михайлович Ковшаров.

Вместе с архимандритом Сергием в одной камере находился протоиерей Михаил Чельцов.

«Скоро принесли койку и матрац. Отец Сергий, не допуская меня, стал ее устроять. Плохое спанье на ней предвиделось безошибочно. Я попытался, было, взять ее для себя, но он не допустил, сказав, что он монах и ему не подобает нежиться... Не были мы с ним знакомы прежде, и здесь беседа у нас с ним не клеилась. Я положительно не припоминаю, о чем мы с ним говорили. Каждый думал свою невеселую думу. Только слышались вздохи – больше о. Сергия, – призывания Господа, и рука тянулась к крестному знамению. Вздохи его обратили на себя мое внимание, и я, как бы в утешение сам себе, стал говорить, что расстрелов не будет, нас помилуют и т.п., а поэтому что же сокрушаться и вздыхать? Он на это мне заметил, что его вздохи не столько от душевной тяготы, сколько чисто физиологического происхождения, частые у него и на свободе».

Здесь мы прервем рассказ протоиерея Михаила Чельцова, чтобы осмыслить состоявшийся в камере смертников диалог.

Мы уже говорили, что книга Михаила Чельцова – удивительное произведение, и удивительность ее обусловлена не столько писательским талантом автора, сколько целомудренной правдивостью описаний. Вот и в этой сцене Михаил Чельцов нисколько не приукрашивает, не пытается подредактировать свои ощущения.

Сам он терзается. Прочитанный в трибунале смертный приговор пугает его, душа тоскует. Тут бы и излить тяжесть в беседе, поговорить, как, должно быть, всегда говорят в таких камерах, о помиловании, вспомнить, сколько уже раз в самую последнюю минуту отменялись такие приговоры, поговорить, утешиться этой, пусть и иллюзорной, мечтой... Успокоить себя самообманом...

Но это утешение для слабого духом человека. Оно – для человека, внутренне еще не готового переступить смертный рубеж.

Архимандрит Сергий в таком утешении не нуждался. Он ясно прозревал свою кончину, и в молитвенном сосредоточении спокойно ожидал ее.

Сосредоточенность его так велика, что он не замечает терзаний, обуревающих соседа по камере. И только когда тот решил утешить его, признается, что сам он душевной тяготы не испытывает и вздыхания его “чисто физиологического происхождения, частые у него и на свободе”.

Подчеркнем тут, что Михаил Чельцов находился в камере с архимандритом Сергием не для того, чтобы зафиксировать последние дни священномученика, он сам в те дни также, как и архимандрит Сергий, ожидал расстрела. Собственные переживания многое заслоняли от него, мешали взглянуть на происходившее в камере смертников беспристрастно, со стороны...

Между тем, то, что происходит вслед за этим разговором, показывает священномученика Сергия во всем величии его чрезвычайно высокой духовности.

Обнаружив, что сосед по камере, в отличие от него, смятен, архимандрит Сергий находит возможность оказать ему духовное воспомощствование. И для этого ему нет нужды успокаивать его пустыми разговорами, ложными иллюзиями. Как и священномученик Вениамин, архимандрит Сергий знает, что по мере страданий избыточествует и утешение от Господа...

“Отец Сергий, – пишет Чельцов, – оказался большим любителем церковного пения, он все про себя что-нибудь напевал. Я пытался иногда подпеть ему, но это не удавалось: мы могли с ним петь только каждый по одиночке. Тогда мы решили прочитать акафист Иисусу Сладчайшему. Потом я попросил о. Сергия помочь мне отслужить панихиду. 6 июля – день именин моей покойной матери. Акафист вычитал о. Сергий, я подпевал; панихиду я служил за священника, а он за псаломщика. Конечно, ни облачения, ни кадила у нас не было. Служил панихиду я особенным настроением. В голове теснилась мысль: еще несколько дней, и я буду вместе с моей матерью – но только там ли, где она?...

Между одиннадцатью-двенадцатью часами дня вдруг неожиданно принесли передачу – сначала о. Сергию, а потом мне. В каком бы положении человек не находился, а телесное в нем преимуществует. Передача сильно порадовала нас... Особенно обрадован был припиской от жены при передаче: “Я спокойна, будь спокоен и ты...” Разумеется, ее спокойствию я не доверял, но все-таки приписка эта осведомляла, что, как будто, нет дома тоски отчаяния, что там, как будто бы есть луч какой-то, хотя бы самой маленькой, надежды...

При передаче из дома оказались присланными книги Иоанна Златоуста, 6-й том нов. изд., и книга Мамина-Сибиряка, 2-й том. Я взял сначала Златоуста, посмотрел оглавление и не нашел ничего для себя занимательного. Взялся перелистывать ее, и тут внимание ни на чем не остановилось. Положил книгу... Камера наша столь была узка, что между нашими двумя койками нельзя было свободно двигаться. Нужно было или сидеть, или лежать. Отец Сергий, пообедавши из принесенного, лег и скоро заснул. Я помялся, походил, еще раз перелистывал Златоуста, лег с отрывками бессвязных мыслей в голове и заснул.

Проснулся, как будто, повеселевшим. Взял Мамина-Сибиряка, надеясь легким чтением развлечься, и эта книга вывалилась у меня из рук, я и пяти строк не мог прочитать. Отец Сергий был более меня счастлив. Он взял у меня Златоуста и сразу напал на слова святителя, поучающего о скорбях и несчастиях, посылаемых от Господа человеку. Златоуст приблизительно так говорил: тебя постигло несчастье, ты просишь Господа избавиться от него, но Господь не внемлет, и у тебя за несчастьем следует новое горе. Знай, что Господь все это делает для тебя и ты, в конце концов, от Господа не только получишь избавление от всех горестей, но и сторицей вознаграждение.

Впоследствии, уже в ДПЗ, сколько раз я ни пытался найти это место у Златоуста, так и не мог. Как будто оно куда-то из книги исчезло, или мы в те неповторяющиеся тяжелые минуты читали что-то, чего в книге не было. Тогда эти суждения Златоуста, видимо, ободрили о.Сергия, он их прочитал мне, и мы с ним на эту тему радостно побеседовали.

После этого он запел что-то из песнопений Страстной недели. Я грустно заметил: “Услышим ли мы это когда-нибудь??!” Но он бодро ответил: “Ты, отче (он сразу стал со мною на “ты”), не отчаивайся. Господь может так устроить, что мы с тобой все это услышим, и услышим в храмах наших!»

Хочу еще раз повторить, «Воспоминания “смертника” о пережитом» написаны Михаилом Чельцовым прежде всего о самом себе и именно этим и ценны.

Портрет священномученика Сергия Михаил Чельцов рисует через свое внутреннее состояние, не пытаясь различить и осмыслить той духовной помощи, которую архимандрит Сергий оказывал ему. Но поскольку написаны воспоминания Михаила Чельцова целомудренно честно, мы, читая их, все видим сами.

На наш взгляд, страницы, посвященные описанию отношений Чельцова и архимандрита Сергия – выдающееся произведение духовной литературы.

Предельно точно и зримо показана и проявлена тут духовная помощь, которую один православный может оказать другому. Как бы не замечая этого и не акцентируя на этом внимания читателя, Михаил Чельцов любое высказывание архимандрита Сергия завершает его ссылкой на Волю Божью.

И, видимо, так и было.

В свои последние недели земной жизни священномученик Сергий не мог мыслить иначе.

Осознавал ли сам Чельцов поддержку, которую оказывал ему архимандрит. Разумеется! Другое дело, что поддержка эта оказывалась так неприметно, так ненаружно, что Чельцов и не осознавал, от кого она исходит.

Впрочем, об этом тоже очень точно написал сам Чельцов.

Однажды в их камеру передали записку от Дмитрия Федоровича Огнева, в которой тот сетовал, что они с Н.А. Елачичем, двое светских, оказались в одной камере, а архимандрит Сергий и отец Михаил Чельцов, двое духовных, в другой. Это несправедливо. Теперь, в эти тяжкие дни, быть может, последние в жизни, хочется иметь пастырское утешение. Хорошо бы разделиться так, чтобы Огневу быть с архимандритом Сергием, а Елачичу с Чельцовым.

«Мне это письмо было неприятно... – пишет Михаил Чельцов. – Мне так нравился о. Сергий, и так духовно отрадно с ним было проводить время, что мой эгоизм был сильнее доброжелательства к Огневу... Заметно было, что и о. Сергию не хотелось разъединяться со мной. Когда я прочел и разорвал письмо, он спросил меня: “Ну как, отче, ты думаешь? Тебе не тяжело со мной?” Я ответил, что мне очень не хотелось бы с ним расставаться, но что, быть может, духовная нужда Огнева и наша к нему братская любовь должны побудить нас разойтись. Отец Сергий заметил: “Предоставим воле Божией. Он нас Сам устроит. Во всяком случае, мы с тобой сами ничего не будем предпринимать. Пусть Огнев действует, если ему это нужно”.»

Мы уже говорили, что священномученик Вениамин до последних минут своих оставался митрополитом и продолжал нести архиерейское служение.

Так же было и с архимандритом Сергием.

Как мы видим из воспоминаний Чельцова, до конца дней своих продолжал архимандрит совершать свое пастырское служение, помогая и укрепляя своего соседа по камере смертников...

«Выписка из протокола № 51

Заседания Президиума ВЦИК от 3 августа 1922 года.

СЛУШАЛИ: Дело петроградских церковников.

ПОСТАНОВИЛИ: в отношении осужденных Казанского, Новицкого, Шейна, Ковшарова приговор Петроградского Революционного Трибунала оставить в силе. В отношении осужденных Плотникова, Огнева, Елачича, Чельцова, Чукова и Богоявленского – заменить высшую меру наказания пятью годами лишения свободы.

Секретарь ВЦИК А. Енукидзе.

8 августа 1922 г.»

В ночь на воскресенье, 13 августа, четверо новомучеников Российских были расстреляны возле станции Пороховые по Ириновской железной дороге. Говорят, что перед смертью их обрили и одели в лохмотья.

Казнь была совершена тайно...

Делалось все, чтобы скрыть дату ее.

В понедельник, 14 августа, в первый день Успенского поста, духовным чадам митрополита Вениамина, принесшим для него передачу, сказали, что «гражданин Казанский, гражданин Шейн, профессора Ковшаров и Новицкий потребованы и отправлены в Москву...»

«Отправить в Москву», «дать десять лет без права переписки» – эти, почти тотемические обозначения исполненных смертных приговоров, изобретались работниками советского «правопорядка», потому что страх смерти в них самих был сильнее революционного сознания...

После расстрела начали делить вещи расстрелянных новомучеников...

«Распявшие Его, делили одежды Его, бросая жребий, кому что взять»⁹⁸...

Эти Евангельские слова почти буквально повторились в Петрограде, в 1922 году.

«1922 г. Ноября 3 дня. Я, комендант Петрогубревтрибунала Кандаков, в присутствии помощника коменданта и представителя Александро-Невской Лавры на основании предписания помощника губернского прокурора от 2 ноября за № 261 произвел изъятие из комнат бывшего митрополита Вениамина... Из упомянутых комнат взято следующее:

1 комната. Семь стульев столовых, один стол обеденный, одна кушетка, один полубуфет, один зеркальный шкаф, один шкаф с этажеркой и две этажерки.

2 комната. Одно зеркало, один письменный стол, две этажерки, один ночной столик, одни настольные часы, четыре стула, два кожаных кресла, один кожаный диван, настольная лампа, одна металлическая кровать с двумя матрасами, три ковра».⁹⁹

«1922 г. Августа 21 дня. Я, комендант Петрогубревтрибунала Кандаков, в присутствии сотрудника того же трибунала и управдома на основании предписания члена президиума Степанова, прибыв на квартиру осужденного Шейна, изъяли: одну картину в золоченой раме – Иисус и Марфа и Мария. Одну икону. Одни столовые часы и две вышитые ручной работы Богомазовой картины в золоченых рамах, а также из ящиков письменного стола бумаги, бланки, конверты и тетради. Всего около трех стоп».¹⁰⁰

«Опись вещей, произведенная у гражданина Ковшарова Ивана.

Комната №1. Одна этажерка с книгами, один письменный стол с канцелярскими принадлежностями, открытый библиотечный шкаф с книгами, два кожаных стула, одно кресло деревянное, настольная лампа, одна люстра.

Комната № 2. Три портрета, одна икона, одна люстра, один термометр, один ламберный столик. Два кожаных стула, два кресла кожаных, один диван кожаный, один стол столовый, три стула столовых, один полубуфет с посудой, одна керосиновая печка, один столик.

Комната № 3. Один иконостас с семью иконами, пять портретов, одна полочка с тремя статуэтками, один комод с бельем, две кровати металлических, один стол, одно кресло мягкое, одни весы, один портрет с фотографией патриарха. Коридор. Один шкаф платяной, одно рваное дамское пальто, одно мужское, поношенное, одни брюки, две шторы, одно трюмо».¹⁰¹

Вещи осужденных делили между своими людьми.

Архимандрита Сергия вместе с митрополитом Вениамином, Новицким и Ковшаровым расстреляли в воскресенье, а уже в четверг, 17 мая, прибежал в Трибунал член Петросовета И.З. Преображенский и принес заявление:

«В настоящее время проживающий по Троицкой улице, д. № 3 и не имеющий никакой квартирной обстановки. Прошу председателя Ревтрибунала предоставить мне, как нуждающемуся, мебели из распечатанной квартиры гражданина Шейна, так как он ликвидирован из Петрограда, а мебель находится в вашем распоряжении».¹⁰²

Сосед члена Петросовета И.З. Преображенского, военмор Иван Климович был скромнее:

«Заявление. Прошу не отказать в выдаче для моего пользования один платяной шкаф за минимальную плату из квартиры Шейна. 18 августа 1922».¹⁰³

Просили вещи архимандрита Сергия для проведения лотерей Наробраза, для личных надобностей членов трибунала...

Однако наиболее отвратительно делили вещи Юрия Петровича Новицкого.

«1922 года июля 14 дня Протокол. В квартире № 30 по Биржевой улице. Причем выяснилось – квартира № 30 состоит из пяти комнат. Занята и числится за гражданкой Брянчаниновой. Из упомянутого числа комнат осужденный Новицкий с дочерью занимали одну комнату в качестве жильцов. Описано следующее: диван красного дерева, к нему два кресла и три стула, пять золоченых стульев, два мягких стула, четыре маленьких столика, зеркало, восемь картин в золоченых рамках, одна настольная лампа, один книжный шкаф с книгами, опечатанный печатью ревтрибунала, кроме того описаны, находящиеся в пользовании Новицкого (свидетельство управдома и дочери Новицкого) и принадлежащие гр. Брянчаниновой письменный стол и кожаный диван. По заявлению управдома и по сведениям дочери Новицкого, гр-ка Брянчанинова выехала в Москву».¹⁰⁴

Ксения Леонидовна Брянчанинова, действительно, 14 июля ездила в Москву хлопотать за Юрия Петровича Новицкого. Вернувшись, она узнала, что описана принадлежащая лично ей гостиная.

Ксения Леонидовна пыталась протестовать, но это, как и ее хлопоты за Юрия Петровича, успеха не имело. Юрия Петровича Новицкого расстреляли, а вещи, принадлежавшие Ксении Леонидовне, разделили между собой сами члены ревтрибунала.

Вещи, действительно, были ценные, и никаких военморов к дележке их не допускали.

«19 сентября 1922 года.

Акт.

Мы, нижеподписавшиеся, комиссия в составе: председателя – члена Коллегии Петрогубревтрибунала т. Еремеева; членов: члена коллегии Смирнова и коменданта Кандакова, на основании резолюции председателя трибунала на рапорте коменданта от 14 июля с.г. произвели оценку имущества осужденного Новицкого, подлежащего конфискации согласно нижеприведенной ведомости:

Диван, к нему кресел 2, стульев мягких 3 – 1200 р. (Смирнов)

Стульев золоченых 5 – 150 р. (Лебедев)

Стульев мягких 2 – 50 р. (Смирнов)

Маленькие столики 4 – 100 р. 3 (Лебедев), 1 (Смирнов)

Экран 1 – 25 р. (Михайлов)

Картин в рамках 8 – 400 р. 1 (Нейдар), 1 (Смирнов Н.), 1 (Лебедев), 3 (Смирнов А.), 2 (Михайлов).

Настольная лампа 1 – 50 р. (Лебедев)

Шкафчик 1 – 75 р. (Кандаков)

Кровать железная 1 – 200 р. (Еремеев)

Письменный стол 1 – 200 р. (Лебедев)

Итого: 2450 р.

Все перечисленные вещи, бывшие в долгом употреблении, и частью сильно потрепаны».¹⁰⁵

Акт этот не нуждается в комментировании.

Мы уже видели, как вершилось трибуналом «правосудие». Теперь мы видим, как оплачивалось совершение такого «правосудия».

За две с половиной тысячи рублей в Петрограде в 1922 году трудно было приобрести и поношенные штаны. Тут же приобреталась целая коллекция антикварной мебели с дорогими картинами.

Правда, как стыдливо заметили работники правосудия, «вещи, бывшие в долгом употреблении, и частью сильно потрепаны».

Что еще можно добавить, завершая наш рассказ о четырех новомучениках петроградских?

На Никольском кладбище Александро-Невской лавры, почти на том самом месте, где стоял 1 июня 1922 года митрополит Вениамин, когда келейник известил его о прибытии чекистов, стоит теперь крест, на котором написано «Вениамин, митрополит Петроградский и Гдовский».

Но это не могила.

Это просто памятник митрополиту Вениамину.

Где находится настоящая могила четырех новомучеников, никто не знает...

Нет на воле в нашем городе и доступного для всех храма священномученика Вениамина. Только часовенка, спрятавшаяся в жилом доме невдалеке от Дома Евангелия, расположившегося в храме, который и должен был стать храмом в память новомучеников петроградских.

Почему-то всегда, когда я бывал, там дули ледяные ветры, клубилась пыль, свиваясь в столбы у расположенных вокруг центров дианетики и прочих, подобных им учреждений.

Зато на Никольском кладбище у креста-памятника почему-то всегда тепло. В разное время года, при разных ветрах и погодах бывал я здесь, но тепло было всегда...

Сюда, в это духовное тепло, и идут православные люди, чтобы, осенив себя крестным знамением, произнести:

«Святый, священномучиниче Вениамине, митрополит Петроградский, моли Бога о нас!»

«Святый священномучениче Сергие, моли Бога о нас!»

«Святые мученики Георгий и Иоанн, молите Бога о нас!»