Часть третья. Русская святость петровскую эпоху и позже

О XVII веке существует два противоположных мнения: одни, как Соловьев, Костомаров, Забелин, считают его периодом упадка; другие – славянофилы – видят в нем славную и плодотворную эпоху, во время которой русская жизнь достигла самой высшей степени своего выражения. Нам не приходится высказываться за ту или Другую из этих точек Зрения: разбор этого вопроса увел бы нас слишком далеко от нашей темы. Одно несомненно: в XVII веке в России действовали и сталкивались два идейных течения: традиционное, основанное на национальном обособлении и приводившее к закостенению, не без аналогии с современным «железным занавесом», а у своих крайних представителей выливавшееся в грубую невежественность; и противоположное течение, содержавшее в себе смутное стремление двигаться вперед, в поисках нового идеала.

С особой силой оба эти течения проявлялись в русской религиозной жизни. Первое из них в свою очередь раздвоилось часть его представителей, в том числе самые лучшие с моральной точки зрения, порвали с официальной Церковью из-за реформ патриарха Никона и создали Раскол;. другие, которых можно было бы назвать «старо-московской партией», подчинились патриарху, но, приняв внешне его новшества, тем не менее остались верными той окаменевшей обрядности, которая главный упор ставила на внешний распорядок религиозной и гражданской жизни, – то самое, чем так гордилась старое Московское царство. Эту партию представляли патриарх Иоаким († 1691), отправлявший на православные костры раскольников, как протопопа Аввакума, и несчастных экзальтированных безумцев, явившихся с Запада, как Кульмана, далее монах Евфимий, являвший собою подлинный тип инквизитора, архимандрит Викентий, и другие. Второе течение проявилось не внезапно. Среди массы духовенства и верующих постепенно стали выделяться отдельные личности, носившие в своих сердцах искру Божию и искавшие Царства Божия на земле. Таковы были: митрополит Павел Сарский († 1675), «отец книжников»  и великий благодетель своей братии; известный государственный деятель, боярин Феодор Ртищев¹³⁷; князь Вас. Вас. Голицын (1643–1734); именно к этой группе примыкал и Св. Димитрий, митрополит Ростовский, жизнь которого нам теперь предстоит изучить. В нем передовые настроения счастливо сочетались с личной святостью, с проповедническим рвением, с писательским талантом и с неутомимой энергией. Он представляется нам, как одна из самых привлекательных личностей в истории русской духовности.

«Я, грешный, иеромонах Димитрий, родихся от родителей христианских Савы и Марии, законним браком сочетанных, во граде Макарове, седьмь миль от Киева. Дано мне имя Даниил, крещением святим просвещен месяца декаврия».

Так гласит заметка сделанная самим Святителем в его дневнике. Его отец, по фамилии – Туптало, был украинским казаком и впоследствии стал офицером. Детские и юношеские годы самого Даниила совпали с тяжелым для Украины периодом. Это были годы ее беспрерывной борьбы с поляками, турками и татарами за свою политическую и религиозную независимость, до того момента, когда Богдан Хмельницкий решился просить помощи и покровительства Москвы. В 1654 г. Украина соединилась с Московским государством, но это событие не принесло желанного мира, ибо Польша не желала отказаться от Украины. Война вспыхнула снова и в 1660 г. почти вся Украина опять оказалась оккупированной поляками. В этих условиях жизнь в местечке Макарове стала невозможной из-за буйства ратных людей. Семья Туптало переселилась в Киев.

О первоначальном воспитании Даниила мы не знаем ничего, или почти ничего. Из того, что три его сестры ушли в монастырь, можно заключить, что в его семье царил дух глубокой религиозности и что эти благочестивые христианские настроения должны были сказываться и на воспитании маленького Даниила. Сам он рассказывает только, что начал учиться писать в 1662 г., т. е. в возрасте 10 лет. По всей вероятности, вскоре после этого, его родители отдали его в знаменитую Академическую коллегию, основанную митрополитом Петром Могилой. С его поступлением в это учебное заведение совпало установление в церкви коллегии так называемого Братского образа Божией Матери. Эта икона незадолго перед тем прославилась чудом: один татарин, утопая в Днепре, спасся от смерти, уцепившись за икону, которая плыла по реке. Несомненно, это событие и последовавшее за ним торжественное установление иконы в новом храме содействовали дальнейшему развитию и углублению у мальчика религиозных настроений. В коллегии, система образования со времени Петра Могилы была схоластической и не без западных – т. е. латинско-католических – влияний. Несмотря на политическую обстановку в стране, на войну и на связанные с нею тяготы, Даниил, по-видимому, пробыл в коллегии достаточно долго, чтобы пройти ее полный курс. В своих произведениях, даже самых ранних, он проявляет себя человеком вполне и по-настоящему образованным. В коллегии он научился также стихосложению и красноречию, отсюда и вынес убеждение в силе человеческого слова, которым он впоследствии умел пользоваться с таким успехом.

Созерцательная жизнь привлекала его, по-видимому, уже с ранней молодости. Действительно, ему было всего только семнадцать лет, когда он, с разрешения родителей, 9 июля 1668 года, постригся в киевском монастыре Св. Кирилла и получил имя Димитрия. В следующем 1669 году, 25-го марта, он был рукоположен в дьякона. Шесть лет юный монах оставался в этом сане и, по словам одной его старинной биографии, целиком отдавался молитве, аскетическим упражнениям и расширению своего образования. Без сомнения, он выделялся среди других уже в свои первые монашеские годы и должен был привлекать внимание духовного начальства. В 1675 г. он был признан лучшим из кандидатов, предложенных на место проповедника при викарии Киевского митрополита, а 23 мая того же года, на Троицу, он был возведен в сан иеромонаха. Вероятно, тогда он и начал становиться известным как выдающийся проповедник. К тому же времени относится и его первый писательский труд: «Руно орошенное» – книга, посвященная чудесам Божией Матери (1675–77). В 1677 г. начинается в жизни Дмитрия новый период. Он оставляет Украину и отправляется в Литву, в то время находившуюся под польскою властью. В своей «Летописи» он объясняет это путешествие желанием поклониться одной из находившихся там святынь Божией Матери. Но в Литве уже несомненно знали о нем как, об ученом монахе и замечательном проповеднике.

Вскоре он расположил к себе местное духовенство и мирян и его попросили остаться на долгое время. Получив от своего киевского духовного начальства разрешение «сеять слово Божие в сердцах», Дмитрий сначала в течение двух месяцев проповедовал в Вильне, а затем поселился в Луцке, в качестве проповедника Преображенского Братства. Эта его деятельность кончилась в январе 1679 г. Он был отозван своим начальством, не желавшим его терять, вернулся на Украину и поселился в монастыре Св. Николая в Батурине. По словам его биографа, он здесь посвящал свое время трудам, наложенным на него послушанием, чтению душеполезных книг, а в особенности проповеди слова Божия.

Сразу же после его возвращения, на Украину, несколько монастырей стали просить Димитрия стать игуменом. Он сопротивлялся, как мог. Наконец, в августе 1681 г., согласился стать игуменом в Максаковском монастыре на Черниговщине. 5-го сентября он получил на это благословение от епископа, который, как отмечает Димитрий, подарил ему красивый посох и отпустил его «с добротой». Но в Максакове он пробыл всего несколько месяцев. В 1682 г. место игумена освободилось в Батурине и он был назначен туда. Но и здесь он остался недолго и в 1683 г., по собственной воле, без явных причин, отказался от должности. Может быть он уже знал о предстоявшей ему задаче и хотел к ней подготовиться на полной свободе. Как бы то ни было, 23-го апреля 1684 года он покинул Батурин, перебрался в Киев и поселился в Печерской Лавре. Через несколько дней, 5 мая 1684 г., игумен Лавры вызвал его к себе и предложил ему, как послушание, заняться составлением того труда, которому суждено было стать главным в его жизни писателя: сборника житий святых – Четий Миней.

«Вручено мне послушание писати жити святых», – кратко отметил он в своем дневнике («диарии»).

С этого момента, затворившись в келии, окружив себя рукописями и книгами, Димитрий отдает этому труду все свои силы, все свое внимание и всю свою любовь. Он справедливо считал это «Делом святого послушания», повеленным ему Церковью и призванным послужить благу всего русского народа. В этой работе он находил и радость вдохновения, и те радости, которые даются сознанием полезного и святого творчества. Действительно, жития святых, составленные Дмитрием, стали, немедленно после их выхода в свет, любимой книгой благочестивых людей по всей России. Сколько поколений воспиталось на них, черпая отсюда свои духовные и нравственные принципы и даже свои богословские убеждения!

В труде и молитве время проходило быстро. Проводя дни и ночи за работой, Димитрий уделял лишь самое малое время еде. Случалось, по его собственным словам, что он, не раздеваясь, ложился на постель всего за час до утрени, которой он старался никогда не пропускать. А тем временем, во внешнем мире происходили исторические события исключительной важности: подчинение Киевской митрополии Московскому патриарху, избрание нового митрополита, наконец, окончательное присоединение Киева к Московскому государству. Погрузившись в свой труд, Димитрий даже не замечал; страшной борьбы бушевавших вокруг него человеческих страстей и лишь изредка на страницах рукописей, над которыми он тогда работал, попадаются его заметки, выражающие его впечатления от протекавших событий и его отношение к ним.

В бодром труде, составление книги продвигалось быстро. Через полтора года после того, как он принял порученную ему работу, Димитрий закончил святых трех первых месяцев церковного календаря (сентябрь, октябрь, ноябрь). Эта плодотворная работа, протекавшая в тиши монастыря, прекратилась в феврале 1686 г. Новоизбранный митрополит Гедеон, в миру – князь Святополк-Четвертинский, убедил Димитрия вернуться на место игумена в Батуринский монастырь.

Оставаясь шесть лет в этой должности, Димитрий продолжал работать над житиями святых. В марте 1688 года он довел этот труд до конца февраля месяца и надеялся вскоре приступить к печатанию. И действительно, в 1689 г. первая четверть всего труда (сентябрьские, октябрьские и ноябрьские святые) вышла в свет из книгопечатни Печерской лавры и была представлена патриарху Иоакиму. Но патриарх встретил труд Димитрия без всякого восторга, и обвинил его в распространении некоторых «неправославных» взглядов, заимствованных у латинян. Речь шла о зачатии Пресв. Богородицы, которую Димитрий признавал зачатой и рожденной без первородного греха, а также о житии Св. Иеронима: Московский патриарх заявлял, что православная Церковь не считает Иеронима святым и не принимает его учений. Это обвинение потрясло Димитрия. Сначала он собрался было даже ответить и начал собирать нужные материалы в доказательство правильности своих взглядов. Но инцидент окончился без вмешательства автора, неожиданным образом. Сам Димитрий рассказывает в своем «Летописце», как это произошло. 21 июня 1689 г. новый гетман Мазепа уехал в, Москву, чтобы представиться при дворе. Среди сопровождавших его был и Димитрий. Прием им в Москве оказали самый милостивый и встретили их великолепно. Этим воспользовались, чтобы поднести молодым государям, Иоанну и Петру, один экземпляр житий святых (25 августа 1689 г.); подарок был принят благосклонно и вызвал ответный дар, в виде двух роскошных лисьих мехов. Более, чем вероятно, что в Москве Димитрию пришлось объясняться с патриархом насчет его книги. Что при этом говорилось, мы не знаем. Но дело кончилось благословением, которое Димитрий получил на продолжение своего труда. 17 марта следующего года Иоаким умер и был заменен Адрианом (последним патриархом до 1917 года). История с «проникновением латинства» в Четьи Минеи оказалась окончательно урегулированной: за это взялись церковные власти Москвы и затем Петербурга. Действительно, произведения Св. Димитрия, в том виде, в каком они до нас дошли, подверглись со стороны Синода многочисленным исправлениям, настолько, что иногда бывает даже трудно уловить его собственные мысли во всей их полноте. Сразу же после того, как был поставлен новый патриарх, отношения патриархии с украинским духовенством улучшились, а благодаря этому и Димитрий получил патриаршее благословение за первый том своего труда и ободрение его продолжать.

Работа быстро продвигалась. В феврале 1692 года Димитрий решил отказаться от должности игумена, чтобы «спокойнее» отдаться составлению своего труда. Первое время, он ограничился пребыванием в скиту Батуринского монастыря, но потом вернулся в Киев, где работать ему было удобнее. Уже 10-го июля 1693 г., печерская книгопечатня приступила к изданию новой серии житий святых – декабрьских, январских и февральских. Книга вышла в январе 1695 г. и была послана патриарху в Москву, где на этот раз была встречена благосклонно. Патриарх горячо благодарил Дмитрия и послал ему в награду десять рублей. Проявления интереса к его труду, доходившие до него со всех сторон, поддерживали дух святого автора. Он продолжал, как и прежде, упорно работать над своей книгой, в то же время исполняя (с июня 1694 г.) обязанности игумена маленького Глуховского монастыря. В 1697 г. умер игумен киевского Кириллова монастыря и Димитрий стал настоятелем этой обители, в которой некогда протекли первые годы его иноческой жизни. В июне того, же года его возвели в сан архимандрита и назначили игуменом в Чернигов в Елецкий монастырь, а затем, в 1699 г., – в Новгород-Северский. Все это время он не переставал работать над своим агиографическим трудом. С годами, благодаря навыку, работа пошла легче, так что многочисленные переезды составителя ему не мешали. Эти переезды были к тому же вызваны похвальным желанием церковных властей использовать на благо различных монастырей хотя бы только временное руководство выдающегося монаха, в котором высокие, качества, ученость и духовная сила уже позволяли предугадывать святого.

Третья часть Четий-Миней появилась в 1700 г. Один украинский хронограф так сообщает об этом: «Року 1700 в месяцу генварю третяя книга житий святых трудами богодухновенного мужа Дмитрия Савича Тупталенка составленная, на свет вышла и любопытствующих человеков книжных духовною радостью сердца наполнила». Россия тем временем переживала глубочайшие изменения в связи с петровскими реформами. Наталкиваясь на глухое сопротивление у патриарха Адриана, царь решил опереться на украинское духовенство, которое он, не без основания, считал более культурным, а, следовательно, и более способным восприять его планы. Таким образом, Стефан Яворский был назначен на епископскую кафедру в Рязань, в ожидании своего назначения «местоблюстителем» патриаршего престола; Феофан Прокопович стал архиепископом Новгородским и Псковским, а Димитрий был возведен в сан митрополита и направлен в Сибирь, чтобы «с помощью Божией китайских и сибирских людей, во тьме пребывающих, помалу приводить к поклонению и служению Богу истинному». Для Святителя Димитрия это был тяжелый удар. Сибирский климат был невыносим для его хрупкого здоровья, а в особенности у него сердце болело оттого, что недостаток рабочих пособий в тех далеких краях грозна помещать завершению его любимого труда. Но как было ослушаться царя Петра? С болью в сердце Димитрий распрощался со своей любимой Украиной и отправился в Москву. Царь принял его очень благосклонно и утвердил его назначение. Поставление митрополитом состоялось в Москве 23 марта 1701 г. Ехать сразу в Сибирь было невозможно из-за распутицы и новый митрополит на несколько месяцев задержался в Москве, в ожидании, пока дороги просохнут. За это время он завязал много полезных знакомств и даже подружился с разными лицами. В большинстве случаев это были люди просвещенные и восприимчивые к новым идеям. Впоследствии Димитрий поддерживал эти отношения постоянною перепиской и они облегчали ему его писательский труд. Однако, волнения, пережитые им за последние месяцы, так отозвались на здоровье Димитрия, что он серьезно заболел. По этому поводу Петр лично его навестил. Святитель этим воспользовался, заговорил с царем о своих опасениях относительно Сибири и Петр отменил свое решение, из личной благосклонности, а может быть под влиянием Стефана Яворского, друга Димитрия, в то же время являвшегося одним из ближайших сотрудников царя. 4-го января 1702 года Димитрий был назначен митрополитом Ростовским.

1-го марта того же года новый митрополит прибыл в Ростов и вступил на митрополию. Прежде всего он направился здесь в Спасо-Яковлевский монастырь, в церковь зачатия Святой Анны (не хотел ли он этим подтвердить свою веру в Непорочное Зачатие, за которую он подвергался обвинениям?); там он указал место в юго-западном углу храма и сказал сопровождавшим его: «Се место моего упокоения, здесь пребуду до дня судного». Из монастыря Святитель направился в собор, в первый раз отслужил здесь обедню архиерейским служением и сказал проповедь, которая была переписана в тысячах экземпляров и распространена по всему городу и по всей епархии.

«Аз же приидох, да не послужите ми, но да послужу вам, по словеси Господню, – говорил он. – Должен есмь не себе угождати, ибо и Христос не себе угоди; должен есмь вразумляти бесчинные, утешати малодушные, заступати немощные, долготерпелив быти ко всем: должен есмь добрые любити, злые же с милованием наказывати, о всех пользе пещися, всем спасения тщательно искати, о всех молитися.»

Действительно, служение нового архиерея было далеко не безмятежным. Его паства, в том числе и епархиальное духовенство, находились на почти неправдоподобно низком уровне духовной культуру. Это положение было в особенности мучительно для такого святого и вместе с тем просвещенного, ученого человека, каким был Дмитрий. С присущей ему силой и образностью выражений он говорит об этом в одной из своих проповедей: «Оле окаянному времени нашему! Весьма оставися слово Божие, и не вем, кого первее окаевати требе: сеятелей или землю, – иереев ли, или сердца человеческие, или обое то купно? Сеятель не сеет, а земля не приемлет; иереи небрегут, а людие заблуждают; иереи не учат, а люди невежествуют; иереи слова Божия не проповедуют, а людие не слушают, ниже слушати хотят. От обою страну худо: иереи глупы, а люди неразумны». Многие жены и дети священников никогда не причащаются. Сыновья священников приходят к митрополиту и просят назначения на приходы своих отцов. А когда он их спрашивает, давно ли они причащались, отвечают, что не помнят, когда. Как же такие нечестивые иереи, не заботящиеся о собственном доме, как могут они – спрашивает Святитель – заботиться о Церкви Божией, когда они даже не знают, причащаются ли члены их семьи?

Такое положение требовало административных мер и, еще более, религиозного воспитания. Св. Дмитрий мужественно и ревностно взялся за дело духовного возрождения своей паствы, считая это своим главнейшим долгом. Как он писал, дело архипастыря – не возвеличивать себя самого, но являть образ смирения Христова. Очень большое значение он приписывал силе убедительного и искреннего слова: «Злое слово и добрых злыми творит, доброе же слово и злых содевает добрыми». Он и проповедовал без устали и, действительно, сила его слова была такова, что уже при его жизни его стали называть «российским Златоустом». Чтобы вернее внедрять свои слова в сердца и в умы духовенства, Святитель велел переписывать для него свои поучения: священники обязаны были сами читать их дома, а затем прочитывать их всем в церкви. Кроме того он обращался к ним с особыми посланиями. Три таких послания, особо посвященных почитанию Святой Евхаристии и соблюдению тайны исповеди, дошли до нас. В первом из них он пишет: «Случися бо нам мимошедшего 1702-го года во град Ярославль грядущим, внити в единой веси в церковь, идеже аз смиренный, хотя обычную почесть и поклонение воздати Пречистым Христовым Тайнам, егда вопросих тамошнего попа, где суть Животворящие Христовы Тайны? поп же тот не уразуме словесе моего, и яко не домышляяй стояше, молча. Паки рех: где Тело Христово? Тот же ни сего словеси познати можаше. Егда же един от со мною бывших искусных иереев рече к нему: где запас? – тогда он изъем от угла сосудец, зело гнусный, показа в нем хранимую оную в небрежении толь велию Святыню, на нюже Ангели смотрят со страхом. И возболезновах о том сердцем попремногу, яко в таковом непочитании хранится Тело Христово, ово же, яко ни нарицания честного Пречистым Тайнам подобающего иереи ведят».

Таинству покаяния Святой Димитрий посвятил кроме того еще одно «Послание ко иереем», особо настаивая на недопустимости разглашения тайны исповеди. Он пишет: «Доносится слуху нашему о некоторых между вами попах неискусных и злонравных, иже детей своих духовных исповеданные грехи изъявляют, и в беседах, егда бывают пьяни, хвастают... Божие милосердие есть аки море, грехи же наши аки камение тяжко нас отягощающее; и яко же вверженный в море камень пребывает во глубине, никому же ведомый, – сице и грехи наши в море милосердия Божиего исповеданием вверженные, никому же имут быти ведомы». За «изъявление» (разглашение) тайны исповеди Священнику предстоит «вечною от Бога смертию казнену быти». Святитель не ограничивался увещанием и научением духовенства. Справедливо считая, что начинать надо было со священников, он, однако, не забывал и о простых верующих. Для них он проповедовал, когда служил по церквам, часто объезжая свою епархию, читал и кроме того поучения в посещаемых им населенных пунктах. Он распорядился, чтобы по всем воскресным и праздничным  дням священники обязательно говорили проповеди и чтобы они учили неграмотных основным молитвам: во всяком случае молитве Иисусовой, Отче Наш и Богородице Дево, а в крайнюю меру возможного кроме того и великому славословию, Трисвятому и Символу Веры¹³⁸. Священники были обязаны заниматься этим в церкви после богослужения. В облегчение учащимся, священник должен был сначала громко читать молитвы, а присутствующие должны были за ним повторять; Наконец, стремясь как можно дальше распространить. свое влияние, Святитель составлял краткие поучения, которые он распространял среди народа в рукописном или печатном виде. Это он тоже считал своим пастырским долгом. Одному из своих друзей он писал, что обязан проповедывать слово Божие не словом только, но и писанием: таково его призвание и к этому же его обязывает его сан.

И как администратор, и как наставник, Св. Дмитрий сделал для своей паствы, действительно, все, что можно было сделать силою горячей и просвещенной пастырской любви. Его письменные произведения столь же разнообразны, сколь и многочисленны. По их характеру их можно разделить на учительные (поучения, жития святых), апологетические («Розыск» т. е. анкета о старообрядцах), исторические («Летописец») богословские (отдельные трактаты), драматические (Рождество, Эсфирь), наконец, поэтические (псалмы и духовные песнопения). При всем своем разнообразии, все они преследуют одну и ту же цель: учить и показывать верный путь. Все они проникнуты одной мыслью и одним желанием: чтобы люди стали нравственно лучше.

Личность настоящего проповедника слова Божия невозможно отделять от его учения. Святой Дмитрий и своею жизнью учил свою паству тому самому, что он провозглашал в Своих проповедях и писаниях. Относительно русских святых вообще уже отмечалось, не без основания, что у них смягчается суровость византийских и восточных аскетов и становится более человечной. В общих чертах, подобное же наблюдение можно сделать, сравнивая святых различных частей русской земли: святых средней и Северной России, с одной стороны, и южно-русских святых, с другой. Разумеется, у них у всех встречаются некоторые основные качества, составляющие как бы достояние русской духовности: смирение, кротость, милосердие, нестяжательность; но в южной Руси те же качества переживаются и осуществляются в более светлой и, следовательно, более радостной атмосфере. Это ярко проявляется у Святого Дмитрия. Его добродетели сияют перёд глазами у всех, и тогда, когда он в своей монашеской келий, и тогда, когда он на своей ростовской митрополичьей кафедре. Его исповедание веры то же, что у Иосифа Волоцкого, его идеал тот же, что у святых нашей Северной-Фиваиды, и все же, свет, исходящий от его личности, окрашен по-другому, он ближе к людям, в нем больше мягкости и больше теплоты. Молитва, пост, смирение были его спутниками всю его жизнь. Хоть постная пища и неприятна на вкус, она очень полезна для души, говорил он. А одному из своих друзей он писал, что он сам не таков, каким он кажется любящим его. Он добавляет, что у него дурной нрав, что он полон дурных привычек, умом остается далеко позади людей действительно умных, к тому же необуздан и груб, и свет его – всего только тьма и прах...

Ростовским митрополитом, среди окружавших Петра высших церковных, иерархов, он строго соблюдал обет монашеской бедности. После смерти он не оставил ничего, только несколько книг, несколько необходимых предметов личного обихода, да шесть рублей деньгами. Все свои доходы он использовал на помощь бедным и на церковные нужды. Сиротам и бедным он был подлинно отцом. Часто он устраивал для них обеды, раздавал им одежду и оказывал иную помощь, лишая самого себя даже самого необходимого.

Достаточно даже бегло ознакомиться с писаниями Святителя, чтобы глубоко почувствовать его любовь к Богу и к ближнему. Всю свою жизнь он понуждал себя мужественно нести иго Христово. С юных лет решившись следовать за Христом, он никогда не отклонялся от этого пути, никогда не оглядывался назад и шел вое прямо, за Господом. Сначала еще подростком, затем послушником, он приучал себя побеждать свои природные склонности и достиг замечательной власти над своими страстями. Он владел не только греховными стремлениями своего тела, но и другими, как например потребностью есть и пить. Каждый день был для него постным днем. В первую и в последнюю недели Великого поста он только по четвергам принимал немного пищи, а в остальные дни питался одной молитвой. Он по три часа оставался распластанным на земле, с крестообразно распростертыми руками, в память трехчасового висения Христа на голгофском кресте. Летом, у себя на даче, он охотно предоставлял свое тело укусам комаров, помня, вероятно, о своем земляке, Преп. Феодосии. При этом он был добрым, приветливым, внимательным ко всем, и к. своим слугам, и к посторонним, в том числе и к иностранцам. «Муж превосходнейший, муж (что редко) подлинно искренний», говорил о нем один иезуит, по-видимому, встречавшийся с ним в в Москве ¹³⁹. Маленького роста, белокурый с проседью, худощавый, сутулый, с удлинявшей подбородок остроконечной бородкой, в очках, одетый обычно в темно-зеленую рясу (это был его любимый цвет), Св. Дмитрий внешне не производил впечатления силы. Но этим столь хрупким телом владел исключительно бодрый дух, что и позволяло ему выносить немалое трудовое напряжение, в особенности духовное. Этот труд его поддерживал и укреплял, настолько, что еще у гробового входа Св. Димитрий поражал окружающих ясностью и твердостью своего ума.

– Не могу писать быстро, – говорил он о себе самом. И добавлял, что это не только оттого, что работа трудна (речь шла о составлении «Летописца»), но и от его собственной слабости: часто нет больше сил и Бог весть, удастся ли завершить начатое, от многих недомоганий перо падает из рук и пишущему остается лечь на постель: для него это – гроб, побуждающий думать о смерти. К тому же и глаза плохо видят, очки мало помогают, рука дрожит когда пишет и вся телесная хижина близка к разрушению.

В 1705 г. Св. Димитрий закончил наконец свой двадцатилетний труд: «Четьи Минеи». В первые три года своего архиерейства он все свое свободное время отдавал этой работе. 9-го февраля 1705 года, кончая последний том, посвященный июньским, июльским и августовским святым, он мог написать с полной правдивостью: «Сегодня день восьмой после праздника принесения Христа во храм, где Симеон, приняв Иисуса на руки свои, сказал: Ныне отпущаеши раба Своего, – сегодня день шестой недели, день когда Господь, вися на кресте, сказал: «Свершилось»  ¹⁴⁰. Его радость была вполне оправданной. Действительно, трудно найти, после Евангелия, Другую книгу, которая оказала бы такое влияние на русское благочестие. Труд Св. Дмитрия оказался для России неисчерпаемым духовным сокровищем, живою и убедительною школою, указывающей, чего надо искать в жизни больше всего и как надо жить на земле.

Св. Димитрий прекрасно сознавал, что лучшим средством превратить подчиненное ему духовенство в подлинное орудие славы Божией было бы духовное училище. Как только явилась возможность осуществить этот план, он и основал в Ростове коллегию для подготовки кандидатов в священники, – первое учреждение такого рода в Великороссии. По-видимому, это была точная копия Киевской Коллегии, где учился сам Св. Димитрий. Кроме грамоты и пения, в ней преподавались греческий и латинский языки, а внутренний уклад напоминал иезуитские школы. Быт был вполне семейный, благодаря доброте и заботливости Святителя. Действительно, он особенно любил свою коллегию и занимался ею лично. Часто он появлялся в-ней неожиданно и принимал участие в занятиях и в развлечениях воспитанников. Лучшим из них он сам объяснял зимою – Ветхий Завет, а летом, у себя на даче, – Новый. Когда заболевал кто-либо из преподавателей, он нередко сам его заменял. Великим постом он лично исповедовал детей и причащал их, ободрял их к учению, говорил, что будет молиться за них, и помогал им материально в случае надобности. Ученики пели на архиерейских службах, а иногда и сопровождали митрополита, когда он объезжал епархию. Преподавание было бесплатным и прием открыт для всех детей епархии, даже для нищих, ибо для Дмитрия все дети были равны, если только они обещали серьезно работать и стать хорошими священниками. Дело казалось чрезвычайно многообещающим, но оно было прервано из-за отсутствия денежных средств.

Политика Петра Великого по отношению к Церкви не может не вызывать недоумения. Требуя, с одной стороны, распространять образование, он в то же самое время лишал духовенство всякой материальной возможности этого достигать. Дело Св. Димитрия, казалось бы, заслуживало поддержки и поощрения. Но случилось обратное. Его школа была закрыта без его ведома, в его отсутствие, по распоряжению московского «монастырского приказа», причем это мотивировалось недостатком денежных средств. Для Святителя это был тяжелый удар. Вот как он говорит об этом событии в одном из сохранившихся писем: «Аз грешный волею Господнею на престол Ростовския паствы пришел, начал был прилагати тщание о учениях и завел был училище греческое и латинское, и поучилися были ученики лета два и вяще и уже начали были грамматику разумети не зле, но попущением Божиим сотворшаяся дому архиерейскому скудость сотвори препятие, и оставишася учения, понеже вознегодоваша питающий нас (т. е. царь), акибы многая исходит на учители и ученики издержка, и уже вся та, чем дому архиерейскому питатися, от нас отнята суть».

Так кончилось столь удачно начатое дело, гибель которого, без сомнения, ложится позорным пятном на всю ту эпоху. Странная то была эпоха, полная противоречий. И все же наш святой не целиком был ей враждебен и не полностью ее отвергал. Это видно из следующего характерного эпизода, происшедшего с ним в Ярославле. Однажды, при выходе из церкви, митрополита остановили два бородатых мужчины и задали ему вопрос, как им быть насчет царского указа, запрещавшего ношение бороды: «Велят нам по указу государеву брады брити, а мы готовы главы наши за брады наши положити... Владыко святый, как ты велишь?» По-видимому, это были старообрядцы, считавшие бороду признаком подобия Божия и потому особенно противившиеся царскому указу. «Аз же – рассказывает Святитель – вопросих их, глаголя: что отрастет, глава ли отсеченная или брада обриенная? Они же, мало помолчавшие, реша: брада отрастет, а глава ни. Аз же рех им: уне убо вам есть не пощадити брады, яже и: десятерицею отрастет, неже потеряти главу, яже не отрастет никогда». Но он не ограничился этим шутливым ответом; узнав, что многие люди в его епархии, покорившись указу, испытывали страх за свое вечное спасение, он для их успокоения составил и распространил особый трактат «Об образе Божием и подобии Его в человеке». В реформах Петра Св. Димитрий умел различать то, что в них было положительного и необходимого, и он открыто высказывался за это, – что ничуть не заставляло его склоняться там, где правда и служение Богу требовали обратного. Как подлинный Святитель в духе русского благочестия, он умел возвышать голос и осуждать то, что заслуживало осуждения.

Когда вышел указ, отменявший в полках посты, Димитрий возмутился и произнес в своем кафедральном соборе резкую проповедь на тему о двух пирах: Христовом и Иродовом. Он не постеснялся в этой проповеди бичевать прелюбодеев и пьяниц, подражающих последователю Бахуса Лютеру, который побудил отменить посты в полках. Намек был совершенно прозрачен: все было сказано достаточно ясно и, конечно, эти слова Ростовского митрополита были доведены до сведения царя; но Петр был достаточно умен, чтобы пропустить их без последствий. Другой раз, в одной из своих лучших проповедей, Димитрий возвысил свой голос против тех, кто предается припадкам необузданного гнева. И тут совершенно ясно имелся в виду Петр. Еще в другой проповеди, Святитель обращается к царю со следующими словами: Помни, царь, что ты смертен, а не во веки живешь, – «днесь вси тебе предстоят, а утро сам един останешься в недрах земных. Днесь всем страшен, а утро мертва тя кто убоится? Днесь неприступен еси, а утро лежащ во гробе,  ногами всех попираем будеши».

Последние годы Св. Димитрия отмечены еще более усиленной работой. К его каждодневным заботам о благе верующих прибавились борьба с распространением раскола, а также физические немощи и страдания, вызванные местным климатом и его собственными аскетическими упражнениями. Он считал миссионерство неотъемлемой частью своих архиерейских обязанностей, особенно в такой епархии как Ростовская, где много было раскольников-старообрядцев и в частности тех из них (беспоповцев), которые отрицали церковную иерархию и считали, что в мире нет больше Церкви, причем их влияние на народ было весьма значительным. Действительно, пропаганда старообрядцев, враждебных церковным и гражданским реформам, развивалась в народе с немалым успехом, потому-что многие правительственные меры казались, или даже были © действительности, тягостными для населения, а народные массы к тому же всегда проявляли некоторую склонность к обрядовому благочестию старины, поощрявшемуся и низшим духовенством. Человек из простонародья мало интересовался догматическими подробностями и оттенками. Его религия состояла главным образом из выполнения предписанных Церковью обрядов. Таким образом, внешняя сторона религии, уже одним тем, что она – старая, приобрела известный ореол святости (мы это видели и на примере Иосифа Волоцкого и его школы). В борьбе Св. Димитрия со старообрядческой пропагандой ясно различимы два периода. В первом (1705–1708) он ограничивается обследованием и оценкой отдельных частных случаев; во втором (1708–1709) он переходит к прямому действию раскрывая перед своей паствой слабые стороны учения и морали противника. Он начинает с проповеди, произнося устные наставления и составляя краткие трактаты против раскольников. Затем он пишет большой труд, озаглавленный: «Розыск о брянской вере». Общий тон этих произведений, отличается своим спокойствием, по сравнению с большинством других православных полемических выступлений. Слово Св. Димитрия полно любви к тем, кого он считает заблуждающимися. Это тем более замечательно, что в то время он был уже тяжко больным.

Здесь сказывается природный характер нашего святого, любвеобильный ко всем. Кроме того, в молодости, живя на Украине, далеко от Москвы, он не пропитался теми страстями, которые двигали полемистами обоих враждующих лагерей. Составление этой новой книги продвигалось быстро и автор надеялся ее закончить в том же (1709-м году). Это ему действительно удалось вскоре после Троицы. Произведение это было предназначено для народных масс и поэтому оно написано очень живым и доходчивым языком. Но само понятие «Раскола» в нем, определено недостаточно ясно и недостаточно приняты во внимание исторические и социальные условия, породившие Раскол и его поддерживавшие. В «Розыске» раскол просто противопоставляется евангельской истине. Вследствие этого, связанные с ним явления изображены лишь как отклонения от православной веры, противные здравому пониманию Евангелия, и как проявления упорства в невежестве, что совершенно неверно. Дело в том, что Димитрий при составлении своей книги основывался единственно на показаниях лиц, утверждавших, что они знают «Раскол» и «раскольников». Местами он даже обрушивается на взгляды, которых старообрядцы никогда не придерживались, например, относительно непочитания икон и мощей. Если и верно, что иконоборческие тенденции проявлялись в то время в России, то источники их были совсем иными. Вообще же в эпоху Дмитрия под понятие «Раскола» подводили любые заблуждения и ереси.

Несмотря на все свои слабые стороны, «Розыск» явился событием в церковной полемике против старообрядцев. Раньше этих последних просто предавали анафеме. В книге нашего Святителя ничего подобного нет. В его глазах, обряд не имеет существенного значения в вопросах спасения. Важна не форма, а выражаемая ею идеи. Наше спасение зависит не от древности иконы и не от количества просфор, а от подлинной веры и от добрых дел, совершаемых с чистым сердцем. Поэтому и в Расколе Димитрий осуждает не тот или иной обряд, а упорную нетерпимость, с которой раскольники цепляются за свою обрядность. Святитель не понимает, как такие пустяки могли дать повод для раскола между людьми, составлявшими ранее одну единую Церковь. Он полон сострадания к «раскольникам», упорствующим в своей непримиримости и тем самым лишающим себя помощи Церкви, которую они отрицают. У таких несчастных, посты, молитвы, поклоны и т. д., не будучи освященными силою божественной благодати, остаются «без пользы для спасения», ибо нет спасения вне Христа (гл. 5, 21).

Метод, которым пользуется Святитель для убеждения своих противников, может быть назван «научно-сравнительным Он решительно отказывается от споров о словах и о букве, стараясь дойти до скрытого в них смысла и его раскрыть. Так он поступает, обсуждая, например, начертание имени Иисус, которое старообрядцы писали «Исус» вместо принятого патриархом Никоном для православной Церкви «Иисус». Оставляя в стороне вопрос о том, как это имя писалось в древних церковно-славянских книгах, Димитрий объясняет, как оно произносилось по-еврейски, как оно звучало в устах архангела Гавриила. На этом основании он заключает, что святое Имя лучше писать так, как его пишут по-гречески, т. е. «Ии». Св. Димитрий не издевался над противником, а научно изучал предмет спора.

Вся эта напряженная работа его изнуряла. Однако, он продолжал писать, находя поддержку в примере тех, чьи жития он составил, а также и следуя своему естественному влечению к писательскому труду. Днем он работал у маленького окошка, ночью – при свете сальной свечи. Случалось, что гусиное перо, которым он пользовался, падало из усталых рук. Ему не было еще шестидесяти лет, но он уже чувствовал, что его силы уходят. «Помышления за морем, а смерть за плечами», писал он своему другу Стефану Яворскому. И удивляться этому не приходится. На страницах его дневника сохранилась запись, сделанная другой рукой и сообщающая о его занятиях за несколько дней: в пятницу 18 ноября 1708 года митрополит встал в два часа ночи, до утрени, и отправился пешком из Ростова в Ярославль (за 49 верст). Идя быстро, он пришел в Ярославль через 24 часа, к двум часам ночи, до утрени. Пошел к утрени, которой никогда не пропускал, потом отслужил обедню в соборе и проповедывал народу. 24-го ноября вернулся в Ростов, тоже пешком.

Его затаенные настроения того времени проявляются в его переписке с друзьями. Он называет себя великим грешником и пишет одному из друзей, чтоб тот, лелея Христа в· тайнике своего сердца, просил бы Господа посетить и его, ибо он чувствует, что слабеет. Другому он пишет: душа хотела бы в рай, да грехи не пускают; хотелось бы писать («Летописца»), да здоровье плохо.

Эта книга, которую он озаглавил «Летописец», – последний писательский труд Святителя. Он поставил себе задачей дать русскому духовенству и народу краткое, сжатое, общедоступное и правдивое изложение библейской и всемирной истории. Он помнил, как трудно, было на Украине доставать славянскую Библию и как много было среди духовенства людей, не имевших понятия о хронологии событий священной истории. Был даже в одном монастыре игумен, который его спросил: «когда Илия пророк был, по Рождестве ли Христовом или пред Рождеством? И паки: Маккавеи жили после апостолов?»... «И иные слышал смеху годни дискурси», например: меч, которым Петр отсек ухо Малху, тот же ли это самый, которым пророк Илия перебил жрецов Ваала? «О Галаты несмысленные!» – восклицает Димитрий. Чтобы помочь делу, он и решил написать для всех этих «галатов» «книжку не зело великую и умеренную, дабы мог всяк не дорого купити». Для этой работы ему требовалось много книг, он и старался доставать их отовсюду, даже из заграницы, и, получая их, радовался чрезвычайно. Письма, которые он писал в это время своим ученым друзьям, полны связанных с этим вопросов. «Где бы сыскать летописца Ростовского старшего? Листов, иже в алтаре соборнем, жду и молю, да пропишутся»... «Благодарю за таблицу: писцу рубль... что за страна варяги и где город Тмуторокань?» И так далее. Не доверяя себе, он давал свой труд на отзыв лицам, которых считал ученее себя самого. Так, 11 декабря 1707 года он послал первые листы «Летописца»  своему другу Стефану Яворскому с просьбой прочесть их и дать прочесть другим. При этом он предупреждает, что его «мешанина», вероятно, не понравится, «понеже в нем как в сбитне русском: и история, и будто толкованьице некое из Корнелия и других книг, изредка и нравоученийце»... И он продолжает, наполовину по-латыни, наполовину по-польски: Знаю, что обычно в книгах бывает или история, или нравоучение; однако я грешный все то смещал, как горох с капустой... Несмотря «а все свои усилия, Димитрий уже не смог довести этот труд до конца. Скоро Святитель услышал голос Того, Кому он служил из последних сил, призывавший его войти в вечную радость.

26-го октября 1709 г. был день его рождения. Несмотря на мучавший его кашель он служил в соборе, но не был в состоянии сам, как обычно, произнести проповедь и велел ее прочесть одному из певчих. На следующий день у него еще хватило сил и терпения посетить одну монахиню, желавшую его видеть. Сначала он отказал-было, чувствуя себя слишком слабым, но монахиня, вполне по-женски, сама пришла к нему «настаивать», чтоб он ее посетил у нее, и Святитель уступил. Но потом вернуться домой у него уже не оказалось сил. Пришлось его отводить, держа его под руки. В этот же день, новым усилием воли, Димитрий еще написал письмо одному своему другу, монаху московского Чудова монастыря. Это было, его последнее письмо. «Аз же изнемогаю – писал он. – Вопрошаеши мя, возлюбленне, о моем здравии; поистине возвещаю ти, яко немоществую: прежде бывало мог здравие пополам: полуздрав и полунедужен. А ныне недугование превозмогает, и едва третия доля здравия остается, обаче будто мужаюся и движуся о Господе моем, в Его же руку живот мой; дела ныне никакого не делаю: до чего не примусь, все из рук падет; дни мне стали темны, очи мало видят, в нощи свет свещный мало способствует, паче же вредит, егда долго в письмо смотрюся, а недугование заставляет лежать да стонать. В таковом моем нездравом здравии не вем, что чаяти, живот или смерть – в том воля Господня да будет; На смерть не готов, обаче по воле и по велению Господню должен готов быти. Силен же есть Владыка мой еще укрепити мою немощь. Осень сия на меня тяжела; воздух ростовский зело худ, а воды весьма нездоровы. Прости возлюбленне, не могу иного писать, тем челом бью. Грешный Димитрий».

Вечером Димитрий вызвал к себе соборных певчих; пока он грелся у печки; они по его желанию пели ему им самим составленные духовные «канты»; «Иисусе мой прелюбезный», «Надежду мою в Бозе полагаю», «Ты мой Бог Иисусе, Ты моя радосте». Через, некоторое время он их поблагодарил и отпустил, оставив только одного, своего самого любимого, который был и его главнейшим помощником при переписке рукописей. Оставшись вдвоем с этим совсем молоденьким певчим, он стал ему рассказывать свои воспоминания о детстве и молодости, как он тогда жил и как он всегда много молился. Свой рассказ он кончил словами: «И вы, дети, такожде молитеся». Потом, помолчав минутку, сказал: «Время и тебе, чадо, отыти в дом свой». Юный певчий подошел к нему под благословение. Благословив его, митрополит проводил его до двери, потом вдруг поклонился ему почти в землю и поблагодарил за помощь в работе. Юноша вздрогнул и смущенно посмотрел на Святителя. Димитрий повторил: «Благодарю». Тогда певчий расплакался, но митрополит уже закрыл за собою дверь. Утром следующего дня, когда вошли к нему в комнату, его нашли уже холодным, стоящим на коленях на полу. Как видно, он скончался ночью во время молитвы.

25-го ноября Димитрия похоронили, согласно его желанию, в церкви Св. Анны, в Иаковлевом монастыре. Как он указал в своем завещании, в гроб вместо подушки положили черновики его произведений. Через сорок три года, при работах, вызванных ремонтом фундамента церкви, его тело нашли почти совершенно нетронутым тлением. У его гробницы совершались многочисленные чудеса, народное почитание его все росло и Синод решил поэтому произвести расследование. Оно завершилось в 1757 г. причислением Димитрия к лику святых, а в 1763 г. за этим последовал торжественный вынос его мощей. Память его совершается в Русской Церкви 21 сентября по старому стилю.

Прославление Св. Димитрия имеет чрезвычайное значение в истории русской духовности. Он стал одним из наиболее любимых народом русских святых, как истинный отец и учитель, настоящий духовный пастырь, такой, какими были для своего времени Св. Афанасий Великий, Св. Василий Великий, Св. Григорий Богослов или Св. Иоанн Златоуст. Как они, он гармонически сочетал в себе высокую личную святость с любовью к подлинной культуре, добавляя к этому героически самоотверженное служение душам в исполнении своего пастырского долга. Тропарь и кондак на его день (21 сентября) справедливо восхваляют духовные качества Св. Димитрия, называя его «цевницей духовной» (духовной свирелью), и «звездою российскою от Киева воссиявшею»: «в Ростов достигшую, всю же страну сию учен-ми озарившую». И далее он воспевается как «учитель златословесный», «той бо всем вся написа, яже к наставлению, да всех приобрящет, якоже Павел, Христу». h3 Учение святителя Димитрия Ростовского

Как мы видели, Святитель Димитрий написал много. Его труды можно рассматривать, как богослова, как моралиста, как духовного наставника и учителя и, наконец, просто как писателя. Здесь мы остановимся только на его религиозном учении. Для настоящего очерка по истории русской религиозной мысли это – самое важное. Мы разберем в последовательном порядке учение св. Димитрия о добродетельном совершенстве вообще, о жизни трудолюбивой и жизни созерцательной, о главных христианских добродетелях, а затем о почитании, которое было смыслом всей жизни и духовных наставлений Святителя: почитании Страстей Господних.

Св. Димитрий был человеком широко образованным, одаренным эклектическим умом. Его учение ни абстрактно, ни систематично, но, по примеру св. Иоанна Златоуста, Василия Великого, Федора Студита, Дорофея, он призывает нас к добродетели, прививая нам любовь к Богу и к ближнему, самоотречение, смирение, благодушие и проч. Иначе говоря, это – традиционное русское религиозное учение, которым питался русский народ, главным образом благодаря трудам нашего святого. «Христианский человек, – учит св. Дмитрий, – должен по силе своей заботиться, чтобы с Божьей помощью день ото дня и час от часа приходить к совершенству в добрых делах». (Поучение в четверг 20-й недели по Св. Духе). Совершенство достигается главным образом любовью. Через эту добродетель мы можем соединиться с Богом. «Как же? А вот как: любить нужно то, что Бог любит, и никогда не любить того, чего Бог не любит; делать то, что Богу угодно и старательно избегать того, что не угодно Богу». (Поучение в 6-ю неделю по Пасхе).

Св. Димитрий допускает разные ступени добродетельного совершенства. В зависимости от побудительных причин, он различает добродетель заинтересованную рабскую и сыновнюю.» Работающий Богу ради царствия небесного состоит как бы в чине наемника, работает как бы за плату, чтобы в награду получить царство небесное; работающий Богу из страха мучений – состоит в чине раба, который творит доброе, страшась, что будет наказан; работающий же Богу ради самой любви Божией – состоит в чине сына, который ни воздаяния не ищет, ни мук не боится, ибо совершенная любовь изгоняет страх вон, любит же Отца ради самой любви к Отцу и ни в чем не преступает Его воли»...., Та есть истинная от всего сердца любовь, которая любит коголибо не для себя, то есть не для своей какой-либо выгоды или прибыли, но ради самой любви; ради любимого она «не ищет своих си» (I Кор. XIII. 5). Иногда любят кого либо потому только, что получают от него благодеяния, и если бы не получали то и не любили бы. Иногда кто-либо делает вид, что любит господина своего и исполняет волю его, но сие только потому, что боится, чтобы тот, рассердившись, не наказал его чем либо. Истинная же любовь ни «своих си не ищет», и не боится ничего: она одно только то имеет, что любит любимого». (Поучение в нед. 15-ю по Св. Духе.) Св. Димитрий, однако, не отвергает любви, любящей Бога за ожидаемое воздаяние вечных благ, но не может признать ее совершенной. Итак не всякая любовь совершенна и существуют разные ступени совершенства, но каждый может и должен стремиться к совершенству.

Призывая к служению апостолов, Христос в лице их призвал весь мир. Христианская жизнь не есть преимущество избранных или монахов: «Каждый человек христианский, рожденный водою и духом, должен быть духовным», даже мирянин, живущий в мире. (Поучение на день святого Архистратига Михаила).

«Что есть совершенство?» Св. Димитрий никогда не занимался этим вопросом с научной или философской точки зрения, но, перечитывая его поучения и «Летопись», мы порой находим некоторые ответы на этот вопрос в связи с толкованием текстов из Книги Бытия. «Что есть совершенство? Совершенство есть то, о чем нельзя сказать, что ему недостает чего либо. Не может дом быть назван совершенным, если в нем не достает покрова или если в нем будет недостроено что-либо иное... Не может человек назваться совершенным, если ему недостает руки или ноги, или какого-либо иного члена тела». Так точно и в жизни духовной, говорит он в «Руне орошенном»: тот, кто следует лишь одному завету Божьему и пренебрегает другими, – не совершенен. Заветы Божьи, как струны лиры: если в лире одна струна не хорошо настроена, мелодия не гармонична. Так и заветы Господни: если один не исполнен, все другие пропадают даром.

Совершенство – не во внешних проявлениях набожности или самобичевания, но в истинной любви к. Богу и к ближнему. Праведные праотцы Авраам, Исаак и Иаков «так угодили Богу, что сделались даже друзьями Ему, безгрешному»... хотя «ни девства своего они не соблюдали, ни мир не отвергли, ни мук за Христа не терпели», у них «не было иного закона, кроме естественного: «Якоже хощете, да творят вам человецы, и вы творите им такожде» (Лук. VI. 31), иначе: что неприятно тебе, не делай другим». Праведные праотцы угодили Богу тем, «что при своей вере в Бога, какую имели, они не соделали, ни сказали, ни помыслили неправды».

В своем Слове на день памяти святого праведного Симеона Богоприимца св. Дмитрий говорит, что «Симеон был праведен и благочестив».

Итак «недостаточно праведнику быть только праведником, но подобает ему иметь и благочестие, ибо правда проявляется в отношении к ближним, а благочестие обнаруживается в отношении к Богу. Правда повелевает никого не обижать, благочестие же поучает усердно работать для Бога. Однако и то и другое столь же потребно человеку, как два глаза, две руки, две ноги или для птицы два крыла». В другом месте Святитель учит, что одно лишь соблюдение всех заповедей недостаточно и что к этому надо прибавить «сохранение евангельских велений и советов». Приводя слова невесты из «Песни Песней»: «Вся плоды новые до ветхих соблюдох тих»  (VII. 13), св. Дмитрий добавляет, что «ветхие и новые плоды мы можем понимать и так еще: ветхие плоды суть те добрые дела, которые повелены нам законом Божьим и которые мы всячески должны исполнять; новые же плоды суть те добрые дела, которые мы совершаем по нашему произволению сверх того, что повелено, как например: закон повелевает не желать никакой вещи своего ближнего, не отнимать и не похищать, а истинный христианин не жалеет для ближнего и своего собственного, проявляет щедрость и все дает; закон повелевает вести чистую жизнь, а истинный христианин не позволит даже и мысли нечистой быть в своем уме».

Это последнее рассуждение может быть неправильно растолковано, что якобы Св. Дмитрий лишь не советует согрешать помыслом. Но это не верно. В одном из поучений (4-я нед. по Св. Духе) он ясно объясняет: «Будут изгнаны из Царства Небесного те, кто... при телесной своей чистоте не приобрели чистоты душевной, – за то, что хотя тело и соблюли чистым, но душу свою осквернили грязными помыслами, в которых они с охотою услаждались, и которых они не считали даже за грех», а затем добавляет, что «бес входит в душу того, кто осквернил ее нечистыми помыслами». Поскольку Христос отдал всего Себя за нас и щедро искупил наши грехи, мы в свою очередь тоже должны не только исполнять Его заповеди, но делать и более того. Это необходимо для каждого стремящегося к совершенству. «Ведь одно соблюдение заповедей не есть совершенство достойное похвалы от Бога, но только рабский долг, как говорит Христос: «Егда сотворите вся поведенная вам, глаголите, «яко раби непотребни есмы, яко еже должни бехом сотворити, сотворихом» (Лук. XII. 10). Такие свободны от долга, но не славны заслугами: они избежали мук, но не получили венцов». (Поуч. в четверг по 20-й неделе).

Из всего вышесказанного мы видим, что св. Дмитрий рассматривает христианское совершенство с разных сторон. Тем не менее, оно всегда представляется ему в соблюдении добродетелей и творении добрых дел.

Если Божественное совершенство является примером и причиной для совершенства человеческого, то можно без преувеличения сказать, что это последнее и есть подобие Божие. Имея в виду староверов, Святитель настаивает, говоря, что образ и подобие Божие существуют не в теле, но в душе. Душа, будучи единой, обладает тройным свойством, по образу Святой Троицы – Божественного Естества в Трех Лицах: память – Бог Отец; разум – Бог Сын; проявление воли – Бог Дух Святой. Св. Дмитрий различает подобие и образ. Первое заключается в подражании Божественому совершенству, подобие «крепостию, благостию, незлобием и т. п.». «Подобие Божие в· ней (душе) созидается в крещении». Образ же Божий» есть и в душе неверного человека, но подобие имеется только в добродетельном христианине. И когда христианин совершает смертный грех, он лишается только подобия Божия, а не образа...» («Летопись»). Святитель особенно настаивает на подражании Богу в делах милосердия, любви и сострадания. Это подобие имеет степени, как и само совершенство человеческое. Итак благочестивый мирянин «подобен» Богу, инок «богоугодный» «нарицается преподобный» (Поуч. на память св. Гурия, арх. Казанского), а Матерь Божия из всех людей Преподобнейшая.

В своей «Летописи», говоря о Лии и Рахили, двух женах Иакова, св. Дмитрий рассуждает об уставе «трудолюбивого жития» и об «уставе умного зрения или богомыслия». Мы уже видели насколько остро стоял этот вопрос в России со времени разногласия между Иосифом Волоколамским и Заволжскими старцами. Св. Димитрий очень ясен в своих рассуждениях. «Трудолюбивого жития устав заключается в том, чтобы трудиться ради ближних, промышлять о потребном для нищих и убогих в их скудости, от пота лица своего питать алчущих, одевать нагих, упокоевать странников, посещать узников и больных, погребать мертвых и делать все прочие дела милосердия, а также ради Бога носить усердно и труды налагаемого послушания. Умного же зрения или богомыслия устав заключается в том, чтобы от всякой молвы, от всех житейских попечений удалиться и прилепиться единому Богу, работать Ему в духе, углубляя в Него весь свой ум и все свои помышления.

«Для того, кто ищет спасения, оба сии устава столь же благопотребны, как каждому человеку необходимы два глаза и две руки. Можно· и одним оком видеть, но двумя глазами лучше все видится; можно и одной рукой, если нет другой, делать что-либо, однако двумя руками лучше все делается. Подобным образом нужно разуметь и относительно обоих уставов, о которых идет речь, то есть о трудолюбивом и о богомысленном умозрении. Может, конечно, кто-либо искать спасения, положив в основу и один какой-либо устав, но лучше держаться обоих». Для св. Дмитрия жизнь трудолюбивая не подчинена жизни созерцательной, но одна дополняет другую, как один глаз дополняет другой, Как было сказано выше, этот взгляд был принят св. Корнилием Комельеким при составлении им монастырского устава.

Если сопоставить жизнь трудолюбивую и жизнь созерцательную, оценив каждую по ее заслугам, вторая окажется предпочтительной первой. Иаков любил Рахиль больше Лии. Св. Дмитрий объясняет это, пользуясь классическим примером, взятым из Евангелия о Марфе и Марии («Летопись»). «Марфа трудится, а Мария, сидя у ног Иисусовых, внемлет Его· словесам. Та соблюдала устав деяния, а эта (Мария) осуществляла устав умного созерцания; та была трудолюбива, а сия богомысленна. Поэтому той Господь сказал: «Марфо, Марфо, печешися и молвиши о мнозе» (Лук. X. 41), а сию похвалил, говоря: «Мария же благую часть избра, яже не отнимется от нея». Не уничижил и не отринул Господь и Марфы; не были для Него труды ее неприятными, так как она трудилась не ради кого-либо другого, но ради Него, чтобы угостить своего Господа знатною трапезою; однако Он Марию возвеличил более, нежели Марфу. Почему? Потому, что Мария, отвергнув всякое попечение о внешнем, весь ум свой углубила в Бога, слушая словеса Божии; Марфа же, пренебрегши словом Божиим, служила одним только своим трудом. Посему и обличена была она Господом в излишнем попечении о житейском, ибо излишним является, хотя и в добром деле, тот труд, ради которого оставляется слово Божие, молитва и богомышление». Рассматриваемая отдельно, жизнь созерцательная превосходит жизнь трудолюбивую. Тем не менее, совершенный образ жизни это тот, который соединяет в себе обе, иначе выражаясь: «единое добродетельное житие».

Каковы теперь добродетели, которые Святитель старается привить нам прежде всего и которые, по его мнению, являются наилучшим украшением души человека, ищущего своего спасения? Это – искренность и слияние слова с делом. Он строго порицает неискренность и притворство. Во имя своей любви к чистосердечию он часто в своих проповедях призывает ко вниманию во время молитвы и церковных богослужений¹⁴¹. «Молитва без внимания есть как бы кадильница без огня и фимиама, светильник без елея, тело без души... Тот, кто желает чтобы его молитва была угодна Богу, тот прежде всего должен сам в себе поучиться, как начать моление. Сирах советует: «Прежде молитвы уготови себе»  (Сир. XVIII. 23) Уготовать же себя значит прежде всего отложить всякие житейские попечения и отсечь все суетные помышления, а затем весь ум свой обратить к Богу, вперить в Него, предстать перед Ним со страхом благоговейно и честно, как тот, кто стоит перед земным царем... Ибо какая польза в той молитве, которая творится без внимания и разумения? В устах молитва, а в уме небогоугодные помышления; язык молится, а сердце прогневляет Того, к Кому молится». («Летопись»).

Св. Дмитрий особенно настаивает на почитании и внимании к Таинству Евхаристии¹⁴². Это почитание и поклонение обосновано на непоколебимой вере в присутствие и участие Духа Святого. Святитель требует от нас внешнего проявления этой веры нашим поведением, поучая нас держать себя, как если бы воочию мы предстояли перед Небесным Царем.

Хотя, Святитель призывает нас к соблюдению всех добродетелей, он при всяком удобном случае напоминает о тех, которые можно назвать «добродетелями Агнца», а именно: незлобие, смирение и терпение. Они характерны для русского благочестия. Их ошибочно называют «пассивными добродетелями», не отдавая себе отчета в том, сколько требуют они внутренней работы наш, собой. Трудно, очень трудно человеку принимать с кротостью оскорбления, переносить терпеливо обиды, клевету и унижения. «Поистине горька эта чаша терпения, зато целебна... Чаша бедствий и скорбей, которую Божьим попущением наполняют нам недруги наши и велят ее пить – горька; но если мы ее выпьем ради любви к Богу, терпеливо и любя врагов наших, то она превратится для нас в вечную сладость и принесет душам нашим вечное здравие». (Поучение 2-е в; неделю 19-ю). Мы можем победить врагов наших незлобием и терпением уже потому, что незлобие торжествует над злобой, а главным образом потому, что Бог помогает смиренному и кроткому. Кроткий человек это агнец из видения апостола Иоанна (Апок. V. 1–10): «Это агнец обладающий силой льва».

Из всего вышесказанного нам ясно видно какое огромное значение придавал св. Дмитрий этим добродетелям, столь милым сердцу всех русских святых. О нем самом мы узнаем из его учения, что он ставил во главу жизни совершенной соблюдение добродетелей, самоотречение и смирение. В этом он только следует таким великим учителям Церкви, как Василий Великий, Иоанн Златоуст, Федор Студит и святые, жизнь которых он сам описывал. Впрочем, именно в этом – духовный завет большинства русских святых.

О. Сергий Булгаков, в своей книге «Православие» (франц. изд. Париж, 1932, стр. 210–211), пишет: «Образ Христа сияет над душой христианской и указует ей жизненный путь... Но не образ Христа распятого вошел в душу русского народа и овладел ею...». Стоит ли подчеркивать, что здесь мы снова слышим одно из тех утверждений, которыми некоторые современные православные богословы стараются воздействовать на доверие западных читателей, мало осведомленных или вовсе не знакомых с подлинным русским религиозным мышлением. Не говоря уже о молитвах литургии, а тем более о песнопениях Страстной Седмицы, заметим ту особенность, что русская агиография выделяет целый ряд своих святых под именем Страстотерпцев, чей подвиг, был в том, что они своей страдальческой смертью уподобились Христу; место, которое занимают среди русских святых «Христа ради юродивые», в чьем сердце вечно живет образ распятого Бога; всего этого вполне достаточно, чтобы опровергнуть утверждение о. Булгакова. Жизнь святого Дмитрий Ростовского и его учение еще больше освещают традиции русского благочестия. Нельзя забывать, что Святитель Дмитрий – один из самых любимых святых русского народа. То, что его поучения читались с большим интересом и духовенством и мирянами, доказывает, что и те и другие находили в них отклик своим чувствам.

Каково же было отношение св. Дмитрия к Страстям Христовым? Страсти не были для него, среди всего прочего, предметом обычного поклонения. Вся его духовная жизнь протекала, росла и укреплялась под сенью Креста. Он говорил, что надо избегать грехов, ибо они возобновляют страдания Христа, пригвождая Его заново ко кресту, но что необходимо осуществлять добродетели, пример которых дает нам распятый Христос. Св. Дмитрий любил, особенно по пятницам, размышлять о страданиях и смерти Спасителя. И если случалось что-либо в пятницу, он рассматривал случившееся в соотношении со Страстями. Так записал он в своем дневнике 29 марта 1689 г.: «Марта 29 дня, в святой и великий пяток спасительных Страстей, мать моя Мария Михайловна преставилась в. девятом часу дня, в тот самый час, когда Спаситель наш, на кресте страждущий, за спасение наше, дух Свой Богу Отцу «в руце» предал... А и то за добрый знак спасения ее полагаю, что в тот же день и час, когда Христос разбойнику во время вольной Своей смерти рай отверз, тогда же и ее душе разлучиться от тела повелел». Также и в проповедях, произносимых по пятницам, Святитель всегда говорил о Кресте. Как мы уже знаем из его жития, любил он лежать крестообразно простертым на земле в течение трех часов, вспоминая часы, проведенные Спасителем на кресте.

В своем первом сочинении «Руно орошенное» он рассказывает, как Богородица, стоя у креста, приняла апостола Иоанна, как сына, и добавляет, что лишь тот достоин назваться сыном Божьей Матери, кто чист, кто Христов ученик и кто сам стоит у креста. Что значит стоять у креста? спрашивает он, и отвечает, что это значит всегда иметь перед духовными очами образ распятого Господа, сораспинаться Ему состраданием и «повседневным умерщвлением греховных страстей своих». «Всякий христианский благочестивый человек, – говорит он в своей прекрасной проповеди о женах мироносицах, – есть церковь Христа Бога нашего. В этой церкви есть и крест. Им является всегдашнее памятование о страданиях Христовых».

Святитель оставил много других коротеньких сочинений, посвященных Страстям Господним, в которых его нежная любовь к Страждущему Спасителю напоминает подобные сочинения западных духовных писателей. Не следует этому удивляться, зная, что св. Дмитрий воспитывался в Киевской Духовной Академии, где было сильно польско-латинское влияние.

Свои размышления о Страстях Христовых Святитель начинает или с Гефсимании или с Тайной Вечери, следуя повсюду за Господом и призывая верных следовать этому примеру. Он дает образ Христа – странника, изгнанного людьми. Кто не будет растроган, глядя на несчастного странника, возвращающегося в свой дом? Он был нашим Гостем. Сперва мы дали Ему приют в хлеву, потом прогнали Его в Египет к язычникам. У нас Ему негде было преклонить голову. К своим пришел, а те Его не приняли... Святитель не ограничивается только историческим описанием Страстей; он говорит образами и символами. Заметим, что он приводит почти те же примеры, что и св. Бернард и св. Бонавентура. Христос представлен, как духовный виноград и древо жизни. Своим Страданием Христос ранит сердце^: человека, как стрелой любви.

В слове на день памяти св. Дмитрия Солунского Святитель сравнивает Христа с луком, посылающим стрелы, ранящие сердца людей.»...Три духовные стрелы, производящие три язвы в сердцах наших, и каждая из них действует в· нас особой силой». Во-первых мученичеством, как поступали апостолы и мученики. Во-вторых добровольным умерщвлением плоти, как это делают оставляющие мирскую жизнь для покаяния и смирения плоти перед духом. В-третьих запечатлением в сердце ран Христовых. Последний способ и есть причина двух первых.

«Носить язвы Господа Иисуса в сердце значит иметь сердце, уязвленное любовью к Господу, уязвленному за нас гвоздьми и копием на кресте». Святитель вспоминает невесту из Песни Песней, сидящую в саду под яблоней и говорящую: «Уязвлена есмь любовию аз». И Святитель вопрошает, почему она так говорит? и добавляет: «Разве божественная любовь имеет свой некий лук и свои стрелы, коими стреляет и уязвляет сердце невесты своей?» На этот вопрос Святитель отвечает словами св. Григория Нисского:              Бог уязвляет сердца людей Сыном Своим Единородным, как стрелою, и эта же стрела язвит и самого Стрельца.

Святитель приводит эти слова, сравнивая распятого на кресте Христа с тетивой, натянутой на луке, язвящего сердца людей стрелами Своей крови.,, Смотрю опять на град Иерусалим и вижу... Христа, Спасителя нашего, исходящего из Иерусалима в поле Голгофское, несущего, как бы лук, крест на раменах Своих и кровавые капли на теле Своем, как бы стрелы в колчане, коими, хочет устрелить и уязвить многих... По малом времени показался крест на Голгофе, а на нем составы Господа нашего Иисуса Христа, жилы и вся плоть, напряженная, как тетива на луке. Лук этот Бога Отца; Он его напряг, Он отдал вместо нас Сына Своего на смерть крестную. Потом пришел воин с копием и ударил им в ребра Христовы. Это раскрылся колчан стрельный. И «абие изыде кровь и вода» –  это стрелы посыпались из колчана, ибо сколько пролилось капель дражайшей крови Христовой и пречистой воды из ребер Его, коими Он устреляет, пронзает и уязвляет сердца человеческие...»

И наконец Святитель видит Христа, распятого на кресте и как бы поющего последний свой гимн. «Христос, распростертый на кресте, как струна на арфе, о сколь приятное издает сладкопение! Вот Он молится за убивающих Его: «Отче, отпусти им, не ведят бо что творят!», вот разбойника спасенным делает: «Аминь, глаголю тебе, днесь будеши со мною в рай»; вот Матерь Свою Иоанну поручает и к Богу Отцу вопиет... Но уже конец игранию, когда обрываются струны, когда разлучается душа с телом». (Слово на Страсти Господа нашего Иисуса Христа).

Так Святитель Дмитрий благоговеет перед Страстями Господними. Посмотрим теперь над чем именно предпочитал, он размышлять. Мы видим его особое, им самим объясненное, почитание пяти ран на теле Иисусовом, из которых он любовно выделял рану на боку, рану сердца. Это вовсе не значит, что эти раны, взятые отдельно, являлись сами по себе предметом специального почитания, как это встречается на Западе, но Святитель указывал на раны Господа, как на источник размышления для благочестивой души и как на широкое поле духовных поучений для проповедников. Святитель называет их «гроздья таинственной лозы». «Поучимся, – говорит он, – у пяти ран Господних любить праведных и миловать грешных. Станем на праведный путь и оставим пути злые... Наконец у раны сердца поучимся любить не только друзей, но и врагов... Но не оставим и прочих всех, хотя и меньших, гроздей той лозы, не пренебрежем и всеми прочими ранами, бывшими на теле Господнем, ибо все они имеют силу избавить и спасти нас от грехов наших». (Поуч. 2-е в нед. 13).

В своем сочинении «Поклонение Господу нашему Иисусу Христу» Святитель вновь говорит о пяти ранах. В Поучении в неделю Фомину он говорит, «чтобы мы вместе со святым Фомою осязали язвы Его...» «однако же мы должны их осязать иным способом. Он осязал их вещественно, мы же должны осязать их не вещественно, но духовно... внедривши ум в язвы Христовы». «О премилостивые и прещедрые руки Господа нашего Иисуса Христа! – восклицает Святитель, – О пресладкие язвы ручные! Поклоняемся вам благодарственным поклонением, облобызаем вас сердечными устами и простираем к вам руки наши, дабы ущедрили нас». От ран на руках Святитель переходит к ранам на ногах. «Господь наш претерпел ногами Своими... чтобы искупить преступление Адама... Не мы ли виновны в уязвлении ног Христовых? не мы ли, ходящие всегда путем беззакония и неправды, спешащие на зло, как на пир, путей же Господних не знающие и пренебрегающие ими?.. О пречистые ноги Господни! Поклоняемся вам, лобызаем вас и ваши язвы гвоздиные, лобызаем же сердцем и устами, благодаря сие вольное за нас страдание».

Если св. Дмитрий благоговеет перед всеми ранами Спасителя и поклоняется особо язвам на руках и ногах Его, то не удивительно, что рана в боку окружается им наибольшей любовью. Рана в боку и рана в сердце – одно и то же для Спасителя, ибо острое длинное копье пронзило ребра до сердца. Христос на кресте «преклоняет главу, указывая на сердце, что и оно будет измучено после Его смерти... сим наклонением, как бы благодарит Бога Отца за чашу страстей... как бы говоря иудеям: уже нет Того, над Кем вы могли надругаться и посмеяться, ибо в руки Отца Моего Я предал Дух Мой; и вот Я завещаю вам для тиранства, для забавы сердце Мое...» (Слово на Страсти). В «Плаче на погребение Христово» Святитель дает другое, необычное, объяснение тому, что Господь позволил людям ранить Свое сердце. «Сильно разжено было сердце Христово, разжено же любовию, безмерно горящей к человеку, а чтобы прохладиться немного от того жара, изволил принять внутрь сердца Своего холодное железо... ребра открыл, как дверь, сердце же, прияв рану, стало как открытое оконце... Вот открыта уже эта дверь: всякий желающий пусть войдет в нее и «пажить обрящет»... Пронзены ребра острым, железным, долгим копием, которое, пройдя своею длиною внутренности, достигло самого сердца, –ранило сердце, которое было источником и началом всей любви, ранило сердце, которое «возлюби Своя сущие в мире до конца возлюби я»; ранило сердце сердобольное, милосердное, сострадательное к бедствующим, мир ранил сердце Христово за то, что Христос всем сердцем возлюбил мир. Теперь мы знаем, как Христос возлюбил неблагодарный мир». Как нам видно из этих писаний, св. Дмитрий рассматривал сердце не только, как орган тела, человеческое сердце, пронзенное копьем, но как источник источающий любовь, которою Христос возлюбил нас. Верные им призываются, не удовлетворяясь одним лишь размышлением над внешним, телесным страданием Спасителя, поклоняться скрытой муке Его сердца.

Сердце Христово – источник богатств неизреченных. На кресте же Христос «создает из ребра Своего возлюбленную невесту, нам же любезную матерь, церковь Свою святую... Господь наш источил из ребер Своих два источника: крови и воды; вода для омовения нашего, а кровь для исцеления нашего».

Слова эти указывают какое заключение выводит Святитель и как применяет в жизни поклонение Страстям. Страсти Христовы для него не простой исторический случай, имевший место много веков тому назад, но событие, возобновляющееся непрестанно в поступках грешников. Согрешающий распинает Христа заново. Мы распинаем Его нашими злыми, нечистыми и беззаконными действиями. Мы поклоняемся пречистому лику, но попираем ногами Его драгоценную кровь, отчего жертва Его становится бесплодной. Поклоняемся Христу и в то же время ударяем Его, когда вводим в гнев ближнего. Молимся Христу и в то же время плюем на Него, если осуждаем или оскорбляем ближнего. Согрешающий участвует в темном деле врагов Христа. Если какой-либо человек действительно серьезно задумается над страданием Спасителя, он никогда больше не согрешит. «Когда случится с нами какая-либо греховная борьба, мы тотчас обратим наши телесные очи к иконе распятия Христова, а умные – к Самому Христу, седящему на небесах... и скажем так: вот Господь наш за этот грех, за это беззаконие, за эту дерзость был пригвожден ко кресту; как же я дерзну совершить это злое дело и вторично распять Сына Божия?.. Кроме того, если будет приближаться к нам грехопадение, то, возведши поскорее ум наш ко кресту и посмотрев на Его простертые язвенные руки, простертые как бы уже над нами, подумаем: зачем Господь наш простер руки? А для того простер, чтобы меня спасти от потопления греховного. Вот Он говорит таинственным воззванием к сердцу: »...разве ты не видишь язв Моих, которые Я, будучи Богом, выстрадал за тебя? Неужели ты хочешь и еще уязвлять Меня?»  (Поуч. в неделю Фомину).

Итак для Святителя Дмитрия страдания Христовы суть средство против греха и в то же время способ для спасения. Далеко не все делают такой вывод. Размышляя о Страстях Господних, грешник слышит голос своей совести, тайно говорящий ему: «Если Господь твой умер за тебя, почему ты живешь в грехе? Почему не умертвишь своих греховных вожделений?» А другой, взирая на распятого Иисуса, помыслит: «Ради меня Господь мой уязвлен, окровавлен, чтобы оживить, очистить меня уязвленного грехами...» И голос совести! скажет ему: «Если ради тебя подъял на Себя все сие Господь твой, то почему же ты лежишь в лености и нерадении, как мертвый, недейственный и· спящий во гробе?» Наконец, «когда кто-либо из истинных богословов взирает на Господа своего, распятого на кресте, не помыслит ли о любви Его столь великой, что, любя нас, Он положил за нас Свою душу». Подобное размышление поддержит его во время гонений и озлобления. «Не скажет ли он в себе: если Господь столь возлюбил меня грешного, недостойного и непотребного, что положил за меня Свою душу, не должен ли и я претерпеть сие малое ради любви Его?». Таким образом «богомысленное созерцание»  обращает грешника, дает ревность нерадивому, а ревностному – великодушие.

Святитель Дмитрий ясно утверждает, что, как и вся жизнь Христа, Его страдания служат нам примером. Мы, Его дети, ученики и рабы должны поступать, как поступал наш Отец, наш Учитель и Господь. «Восприяв страдание, Он оставил нам образ, чтобы следовать по стопам Его». Наш крест это – «случающиеся с нами по попущению Божию скорби, беды, печали, болезни и всякие другие страдания, коими Господь наш искушает нас, как злато в горниле... Все это наши кресты, и когда человек ради любви Божией терпеливо несет их, то он приобщается к страданию Господню» (Поуч. 2-е на Воздвиж. Креста).

Святитель особо настаивает на благодарении. И в сей жизни и в будущей мы вечно должны благодарить Спасителя за Его страдания. «Каждый из нас должен воздавать такое благодарение пострадавшему Господу, как если бы Он страдал за него одного. Я, грешный Дмитрий, говорю: благодарю Тебя, Спасителю мой, свете мой, животе и воскресение мое, за то, что Ты возлюбил меня и предал Себя за меня. Ты, Петр, Иаков, или Иоанн, также говоришь: благодарю Тебя, Владыко мой, за то, что Ты возлюбил меня и предал Себя за меня. Благодарность это – постоянное воспоминание о страданиях Господа. Воспоминание и любовь, но любовь искренняя. Это – главное и порой единственное, чего требует от нас Господь. «Что же Он за это (за Свою любовь к нам) требует от нас? Он требует от нас одной только любви, говоря: Я возлюбил тебя, возлюби ты Меня. Я за тебя был избит, оплеван, по ланите ударен, ты же только возлюби Меня за это. Я за тебя был увенчан тернием, бит тростию по главе и осужден на смерть, ты же за это возлюби Меня. Я за тебя был на кресте пригвожден, пронзен копьем, ты же за это возлюби Меня. За пролитие крови Моей за тебя Я от тебя не требую ничего, кроме твоего любящего сердца. Сын Мой, дай Мне сердце твое, возлюби Меня сердцем твоим». (Поуч. 1-е в нед. 13).

Все эти выдержки ясно показывают, насколько мягко и красноречиво призывал Святитель мирян к поклонению Страстям Господним. Для него самого в этом был корень жизни духовной и, как истинный пастырь, он умел делать подходящие выводы, приспособляемые к жизни, поучая свою паству. Кроме, быть может, св. Тихона Задонского, трудно найти другого автора духовных писаний, который бы столь часто и так живо говорил о Страданиях Христа. Особенно, если мы вспомним все вышесказанное о пяти язвах Иисуса и о Сердце Иисусовом.

Остается сказать лишь несколько слов о щекотливом вопросе: какие духовные писатели имели влияние на св. Дмитрия в данной области? В настоящий момент этот вопрос не может быть окончательно разрешен из-за того, что у нас в руках имеются исключительно произведения Святителя, изданные в России до революции, бывшие во многих местах «исправлены» Святейшим Синодом. Не исключена, значит, возможность позднее разобраться во всем толково, изучив еще не изданные рукописи св. Дмитрия. В «Благодарственном воспоминании страданий Христовых на все пятки»  (пятницы), написанном в 1702 году, Святитель сам указывает источники: «Св. Афанасий Великий, св. Евсевий Самосатский, св. Иоанн Златоуст, св. Киприан, св. Епифаний Кипрский, св. Амвросий Медиоланский, св. Феодорит, св. Иероним, св. Иоанн Дамаскин, св. Лев, папа Римский, св. Иоанн Лествичник, св. Исидор Пелусиот и прочие свитые». Здесь св. Дмитрий не перечисляет всех авторов, чьими трудами он пользовался, но в проповедях он называет и других, как например, св. Василия Великого, св. Григория Нисского, св. Ефрема Сирина.

В произведениях последнего (или в приписываемых ему) мы находим много отрывков, где говорится о Страстях, а также и о пяти язвах, напоминающих слова св. Дмитрия. Мы знаем тоже, что библиотека Святителя была богата трудами св. Бонавентура, св. Фомы Кемпийского, св. Петра Канизийского, Корнелия Лапидского и пр., у которых можно встретить те же взгляды. Из этого можно заключить, что Святитель пользовался также трудами латинских авторов. В этом нет ничего удивительного, если вспомнить, что св. Дмитрий воспитывался в Киевской Духовной Академии, которая всегда легко воспринимала влияние латинского богословия. Латинское влияние могло отразиться на нем двояким образом: непосредственно, благодаря изучению латинских книг, и косвенно, благодаря влиянию самой Академии. Подобное влияние весьма вероятно в вопросе, очень редко затронутом в России, – поклонения Сердцу Иисусову¹⁴³. Тем не менее, было бы легкомысленно утверждать, что св. Дмитрию было знакомо почитание Священного Сердца в том виде, в каком оно упрочилось в Западном благочестии после откровений Парэ, имевших место в 16731675 годах. Хотя Святитель находился в переписке с иезуитами в Москве¹⁴⁴, последние не могли еще проповедовать новое поклонение, особенно в России, да еще православному митрополиту, поскольку книга отца Иоанна Круазэ была только-что запрещена [1704]. Более правдоподобно будет думать, что Святитель, усердным чтением и благочестивым размышлением над прочитанными трудами попадавшихся ему латинских авторов, присоединился к тому взгляду на Страдания Спасителя, который был распространен среди польского и литовского духовенства, с которым общался Святитель. Записывая свои мысли, св. Дмитрий говорил с глубоким убеждением, употребляя язык западных писателей. Рассмотрев все обстоятельно, можно было бы сказать, что если форма, в которую св. Дмитрий облекает свое поклонение Страстям Господним, взята от латинских учителей, то примеры и свидетельства западных писателей, на которые он опирается, доказывают, что это почитание не западное, не восточное, а просто христианское. И то, что поучения св. Дмитрия не оскорбили ничьего слуха, но напротив, были горячо любимы православным духовенством, доказывает, что они сообразны русскому благочестию и чувствам, испытываемым русским народом к распятому Спасителю.

ХVIII-й век в России – век противоречий и парадоксов! На первый взгляд это блестящий век Екатерины Великой, век русского барства и вольтерианства; век крепостничества, переходящего понемногу в рабство, век распутства, несдержанных страстей, грубого и жестокого тиранства. Но это тоже век возрождения монашества и расцвета духовной жизни. Движение это, начавшись с попытки Петра Великого реформировать Церковь, кончается восстановлением таких древних святынь, как заброшенные монастыри Валаама, Коневца и др. На общем фоне XVIII века резко выделяется фигура св. Тихона. Его образ являет неожиданные черты.

О нем было сказано, что «Святитель Тихон Задонский являет собой удивительное сочетание двух величайших образов древности, двух святых Иоаннов – св. Иоанна Златоуста и св. Иоанна Лествичника. Два подвига совершаются в· его житии – подвиг архипастырского наставления в громоподобных проповедях и подвиг в тиши келейной родившегося богомудрого поучения, которое душу заблудшую возводит по лествице духовного совершенствования и приносит на трапезу Господа».

Святитель Тихон родился в 1724 году в бедной семье дьячка села Короцка, Валдайского уезда, Новгородской губернии, Савелия Кириллова, и получил при крещении имя Тимофея. Потеряв отца еще во младенческом возрасте, он был воспитан матерью и старшим братом, унаследовавшим отцовскую должность. Семья терпела большую нужду. «Как-де я начал себе помнить, – рассказывал Святитель, – в доме при матери нашей (отца своего я не помню) было нас четыре брата и две сестры: большой брат дьячкову должность отправлял, средний же брат взят был в военную службу, а мы все еще малы были и в великой жили бедности, так что нуждную дневную имели пищу, и потому мать наша в великом прискорбии была о воспитании нашем». Когда Тимофей подрос настолько, что смог работать, он нанялся к соседу: «...а как в доме было есть нечего, то я у богатого мужика во весь день, бывало, бороню пашню, чтобы только богатый мужик хлебом накормил. Вот в какой нужде воспитывался я», рассказывал он. Мальчик был кроткого и ласкового нрава. Он полюбился богатому бездетному ямщику, из того же села, который предложил матери взять Тиму на воспитание, усыновить его и сделать своим наследником. Скрепя сердце, мать согласилась. Уже вела она мальчика к ямщику, когда встретила на дороге старшего сына. Тот, узнав в чем дело, бросился матери в ноги, умоляя ее не отдавать Тиму в чужие люди, а оставить его дома. «Ведь ямщику отдадите, то ямщиком он и будет; я лучше с сумою по миру пойду, а брата не отдам ямщику, – постараемся обучить его грамоте, то он сможет в какой церкви в дьячки или пономари определиться». Мать сдалась на уговоры и Тимофей остался в семье, живя до четырнадцатилетнего возраста в трудах и в нищете. Нищета, в которой рос будущий святитель, была не только материальной нуждой. Она отзывалась и на духовной стороне жизни, кладя свою печать на отрока. Беспросветная нужда, как тяжкое бремя, угнетала впечатлительную и нежную душу. Не здесь ли нужно искать причины грусти, сосредоточенности и строгости, которые впоследствии были присущи св. Тихону, а равно его болезненного состояния, которое к концу жизни подкосило его крепкий и сильный организм нервным припадком, заставив его в сорок четыре года удалиться на покой до самой смерти, последовавшей пятнадцать лет спустя.

Если в развитии характера Святителя нищета была отрицательным явлением, то и в явлениях положительных не было недостатка. Человек не может существовать лишь отрицательной стороной жизни. Ему необходимо нечто другое для душевного покоя и духовного мира. Эту поддержку Тима находил в семейной обстановке. В его воспоминаниях о детстве, несмотря на крайнюю бедность, рисуются крепкие, святые устои жизни русского крестьянина. Все там есть: нужда, босые ноги дома, рубаха из сурового холста, лапти, чтобы ходить по воскресеньям в церковь. Жизнь обычная и простая, постоянный труд, удовлетворяющий скромные желания в границах необходимого для существования, «хлеба насущного» из Господней молитвы. Все это являлось нравственной силой и духовным богатством русского народа. Тима вполне удовлетворен, если он может, отработав «во весь день», получить вечером кусок хлеба; старший брат, хотя и кормилец семьи, земно кланяется матери; Тимофей послушно протягивает матери руку, давая увести себя к ямщику, а затем, когда мать отказалась от своего замысла, так же покорно идет за братом. Это нам показывает, что все члены семьи предпочитали суровое, трудное существование и обязательства бедного церковного служки, нежели обеспеченную жизнь приемыша в семье ямщика; что материальные блага не рассматривались ими, как самое важное в жизни. В материнском взгляде, в самоотверженности брата, в отношениях между членами семьи будущий моралист уже тогда поучался христианскому милосердию, которое впоследствии стало основой его жизни и его нравоучения.

В семье же он познакомился с христианскими добродетелями: кротостью, смирением, покорностью воле Божьей – неизменными спутниками: в бедности для каждой истинно-христианской семьи. Положительные элементы в жизни семьи, с присущей им прямотой и искренностью, были таким мощным двигателем в воспитании личности юного святого, что и отрицательные стороны имели на Тихона только положительное влияние. В его словах, когда он говорит о своем детстве, нет ни горечи, ни озлобления. Наоборот, в них слышится отзвук того, что позднее Святитель выскажет в своем завещании, готовясь покинуть этот мир: «Слава Богу о всем! Слава Богу, яко о мне недостойном промышлял! Слава Богу, яко помогал мне в многоразличных искушениях, бедах и напастях! Слава Богу, яко мене печалующегося утешал! Слава Богу, яко мене отечески наказывал! Слава Богу и о прочих Его благах, которые мне к содержанию и утешению моему подавал! Столько я от Него получил благодеяний, сколько дыхал! Слава Богу о всем...». Знание жизни народа и бедняков, по собственному, опыту, сострадание к ним и искреннее желание всегда им помогать – вот то ценное наследство, которое будущий святой учитель унес из родительского дома. Говоря словами самого Святителя, семья посеяла добрые семена в его душе, а от них произросло «деревцо малое, к какой стороне наклонено будет, так и будет рости...»

В начале 1735 года, императрицею Анной Иоанновной изданы были два указа, коими «предписывалось сделать церковно-служительским детям разбор и лишних, особливо же не учащихся, отдавать в военную, службу». Пришлось подчиниться и мать Тимофея повезла сына в Новгород, где было тогда две школы: Духовное Училище, для детей духовенства, и Военная Арифметическая Школа. Количество кандидатов в Духовное Училище было так велико, что сын бедного причетника не мог и мечтать о ней. Поэтому мать, «для облегчения собственного пропитания», представила его на усмотрение гражданского начальства, – а оно назначило было его к исключению из духовного звания и к определению в военную школу. Этот поступок в корне изменил бы его судьбу, если бы не вмешательство другого брата, бывшего причетником в Новгороде и взявшегося помочь меньшому брату, беря на себя расходы по учению. 11 декабря 1738 года, Тимофей был принят в Духовное Училище на собственный счет. Бедность преследовала его; при новых обстоятельствах нужда все увеличивалась и жизнь становилась труднее, чем прежде. Тиме было четырнадцать лет. По взглядам того времени, в этом возрасте юноша из бедной духовной семьи мог жить независимо и исполнять должность дьячка. Но, начав учение, юноша хотел продолжать его, хотя, по его собственным словам, терпел великую нужду». Вечерами, после занятий в школе, он под надзором брата изучал дома книги, необходимые для его будущей должности. В свободные же часы копал гряды на огородах, чтоб немного заработать на пропитание. Уже в таком раннем возрасте он вынужден был разрешить сложный вопрос о возможности сопоставления двух различных занятий с тем, чтобы одно не вредило другому. От чтения он переходил к полевым работам, а от копанья грядок к изучению грамматики. В 1740 году, благодаря вмешательству архиерея, в Новгороде открылась Семинария, где преподавали выписанные из Киева учителя. Двести учеников из Духовного Училища, «наиболее способных к наукам», были избраны для обучения в Семинарии латыни, греческому языку, философии, богословию и риторике. Тимофей был среди них и был зачислен в Семинарию, на сей раз уже на казенный счет. Теперь ему не приходилось думать ни об еде, ни об одежде, ни об обуви. Это было большим облегчением. Все же нужда продолжалась и крест Тимы был тяжел. «Я начал продолжать учение на казенном коште и терпел великую нужду, – рассказывал Святитель в бытность свою в Задонске, – и так бывало: когда получу казенный хлеб, то из одного половину оставлю для продовольствия себе, а другую половину продам: куплю свечу, с нею сяду на печку и читаю книжку». В 1751 году, будучи еще учеником, он начал преподавать греческий язык. К довершению всех бед, он потерял мать, без памяти любившую младшего сына. Скончалась она в год его поступления в Семинарию.

С той поры у ребенка, одаренного природной чувствительностью, не было ни дома родительского, ни матери, что «жалела» Тиму, ни братьев, отдававших ему последние гроши, не слыхал он ни от кого доброго слова, не видал участия и поддержки. Жил он в среде семинаристов, в те времена грубой и невежественной, где дети состоятельных родителей, для которых бедность его была причиной постоянных насмешек и издевательств, не щадили самолюбия мальчика. «Матушка моя скончалась, – рассказывал св. Тихон, – а богатых отцов дети, соученики мои, играют или найдут отопки, то есть, осметки лаптей и начнут смеяться надо мною и оными махать на мене, говоря: «Величаем тя». Надо читать между строк, чтобы понять все, что несчастный ребенок переживал в подобные минуты.

15 июня 1754 г. Тимофей окончил Семинарию. Он провел там четырнадцать лет, в течение которых развивал в душе своей добродетели, привычные ему с детства, и ставшие с тех пор его основными добродетелями: трудолюбие и терпение. Пребыванию в Новгородской Семинарии Святитель обязан превосходным знанием греческого языка, Священного Писания и святоотеческой литературы. Истинная любовь к труду помогла ему «извлечь драгоценное из ничтожного»  (Иерем. XV. 19), обрести содержимое, заслоненное формализмом, процветавшим тогда в семинариях, и воспринять жизнь сквозь сухую схоластику. По природе своей Тимофей был человеком живого характера, практического склада, у которого мысль и действие были нераздельны. Он не удовлетворялся одними лишь рассуждениями, как случалось это с большинством людей его эпохи, но пылко стремился превратить мысль в дело. Система преподавания в Семинарии, носившая тогда печать отвлеченности, без всякого общения с интересами народа, ничуть не изменила его врожденных качеств. Вот почему его богословские сочинения так живы, конкретны и так близки русской душе. Из всех бедствий, перенесенных Тимофеем в годы его пребывания в Семинарии, смерть матери была, несомненно, наибольшим горем. Эта потеря заставила его остро осознать свое одиночество. Одиночество всегда тяжело человеческому сердцу, особенно сердцу ребенка или подростка. Тем не менее, для Святителя одиночество, которое он испытывал среди своих товарищей, было противоядием. Оно спасло его от дурных примеров, встречавшихся в этой среде, довольно грубой и мало нравственной, и сохранило нетронутыми в его душе семена, некогда посеянные семьей. Оно помогло ему взрастить и взлелеять их. Одиночество, которое Тимофей испытывал в школе, было одной из причин (и не малой) того, что личность его оказалась явлением единичным и исключительным того времени, личность соединившая в себе наивысший христианский дух с достойнейшим примером жизни своего века. Все дурное, все зло условий воспитания и жизни, забыто или побеждено добром. «Слава Богу о всем!», – последние слова умирающего Тихона звучат заключительным аккордом земным страданиям и всем переживаниям святой души. Все покрылось, глубиною духа и потонуло в благодарственном гимне Богу и Его Промыслу.

Одиночество – состояние не нормальное для человека. По происхождению своему он находится в зависимости от Бога и себе подобных. Поэтому, когда одиночество охватывает сердце человека, он старается освободиться от него, как от навязанной неприятности. В некоторых исключительных случаях стремление к освобождению может найти ненормальный выход, особенно если человек не имеет христианской веры. Тогда он сам себя уничтожает: это – самоубийство в какой бы то ни было форме. Нормальный выход – совсем иной, особенно, когда это случается в условиях христианской обстановки, основанной на вере, надежде и любви. Тогда человек отдает всего себя Богу. Жизнь человеческая растворяется во Христе. Так случилось и с Тимофеем. Одиночество, которое он испытывал в отроческие годы, оказалось благодатной почвой для укрепления его внутренней жизни, и с той поры вся жизнь его была непрерывным предстоянием Богу. «Слава Богу, – читаем мы в его завещании, – яко мне подал слово Свое святое, яко светильник, сияющий в темном месте и тем мене на путь истинный наставлял! Столько я от Него получил благодеяний!..»

Верующей душе Тимофея Бог стал единственным прибежищем, единственной поддержкой. Мир идеальный, мир веры, надежды и любви был для него единственным упокоением в житейских трудностях и тяжелой действительности. Только там его одинокое сердце находило покой и он чувствовал себя недосягаемым для скверных выходок его товарищей. В написанной позднее «Инструкции семинаристам» Святитель призывает их, еще в ученические годы, держать взор направленным ко Господу, молиться чистым сердцем Богу Отцу, Который соблюдает нас Своим Промыслом, нас охраняет и питает нас.

Св. Тихон, действительно, «от юности возлюбил Христа», как поется в тропаре на день его памяти. В школе и в семинарии он изучил «азбуку»  жизни христианской. Там он личным опытом познал добродетель смирения, «духовной нищеты», там же впервые понял, что появление в душе «страха Божьего  и есть «начало мудрости» христианской.

В сентябре 1754 года, Тимофей получил официально должность учителя, греческого языка при семинарии, в ноябре же к прежнему предмету его преподавания прибавлен был новый – риторика. Настал, наконец, день, корда будущее его казалось обеспеченным и он мог помогать своим родным. Прежде всего он вызвал к себе, в Новгород, свою старшую сестру, вдову, «чтобы избавить ее от тех тяжелых и унизительных работ, которыми она доставала себе пропитание: она мыла полы у богатых людей и скудною платою за то жила...»  Но напрасно родственники «упрашивали его выйти на какое-нибудь священническое место», он отказался, как отказался и жениться. Мы прекрасно знаем каково было состояние его души, благодаря воспоминаниям двух его келейников, служивших ему в Задонске, Василия Чеботарева и Ивана Ефимова. Оба эти ценных документа находятся в приложении к пятому тому Полного собрания сочинений св. Тихона, в Синодальном издании. Они содержат подробное описание жизни Святителя в Задонске, а также несколько его собственных рассказов о детских и юношеских годах.

Судя по этим свидетельствам, одной из характерных черт юного Тимофея, в годы учительства, было сознание непрерывного предстояния Богу, откуда и отдание всего себя целиком Воле Провидения. Не раз почувствовал он на себе проявление Воли Божьей; о двух случаях Святитель часто любил вспоминать.

Однажды, взойдя на церковную колокольню, он случайно схватился рукой за перила. В ту же минуту они обвалились, а Тимофей был отброшен к колоколам, где и упал, полумертвый от страха. В другой раз, тоже в бытность свою преподавателем, он ехал верхом на лошади. «Вдруг лошадь стала так его бить, что седло свернулось и он упал на землю, при чем одна нога его запуталась в стремени. Опасность была очевидная, но Господь и здесь видимо сохранил его: взбесившаяся лошадь вдруг остановилась, как будто усмиренная кем, – и Тимофей Савельич остался невредимым».

Другая черта, характерная для Тимофея, это – его любовь к уединению и стремление к богомыслию и созерцательной жизни. Мы видели, как еще в семинарии, душа его, отрываясь от жестокой действительности, любила молитвенно уходить ввысь. Мы видим, что тогда уже он «любил ночное время без она провождать, а занимался либо чтением душеполезных книг,  либо душеспасительными размышлениями». Летней ночью любил он, выйдя из комнаты, «стоячи размышлять о вечном блаженстве» Будучи ректором семинарии в Твери, Тихон мечтал «построить в монастырской вотчине келию и удалиться в нее для подвигов безмолвия, молитвы и душеспасительных размышлекий». Такая любовь к «богомысленному созерцанию»  дала возможность духовным очам его узреть видение. Однажды ночью, когда, по привычке, он бодрствовал, размышляя на крыльце, вдруг увидел, что «небеса разверзлись и там такое сияние и светлость, что бренным языком сказать и умом понять никак невозможно; то только сияние было кратко (почти одноминутно), и паки небеса натурально в своем виде стали, и я от чудного видения более горячее возымел желание к уединенной жизни, и долго, после оного чудного видения, чувствовал и восхищался умом, да и ныне, когда вспомню то, ощущаю в сердце моем некое веселие». Подобное состояние духа не могло найти себе выхода иного кроме монастыря. Это и избрал Тимофей Савельич. 10 апреля 1758 года он был пострижен в монахи и наречен Тихоном. В Фомино Воскресенье Тихона рукоположили во иеродиакона, а летом, в вакацию, во иеромонаха.

Осенью того же года он был назначен преподавателем философии, а в январе месяце префектом семинарии. Год спустя, по просьбе архиепископа Тверского, пожелавшего назначить его ректором Свято-Троицкой семинарии и настоятелем Отроча монастыря, Тихон был уволен из Новгорода и отдан в распоряжение преосвященного Афанасия, архиепископа Тверского, который немедленно и назначил его на новую должность.

Здесь, на новом месте, как и раньше в семинарии, Тихон продолжал развивать, привычные с детства, добродетели: смирение и кротость. Однажды, в бытность свою архимандритом и ректором Тверской семинарии, получил он через сторожа приказ немедленно сесть в поданную коляску и ехать в архиерейский дом. Не прекословя, он смиренно исполнил приказание «и не дослушав вечерни, поехал в архиерейский дом; но, дорогою едучи, чувствовал в сердце своем и печаль и радость; ибо некоторые из архиерейского дома были недоброжелательны мне, и думал: нет ли от них каких-либо клевет на мене архиерею». Так искушалось его терпение и Тихон смиренно покорялся.

Прошло три года, после чего архиепископ Новгородский пожелал вновь вернуть к себе Тихона и сделать его своим викарием. Тихон, по его собственным словам, «никогда не мыслил о сем важном сане... но Всевышнего судьбе так угодно, что есмь недостойный – епископ». Он не перечил этому назначению, хотя у него «мысли были непременно куда-нибудь удалиться в пустынный монастырь и проводить уединенную жизнь». Обливаясь слезами, простился Тихон с Тверскою братнею и выехал в Петербург, где, 11 мая 1761 года, был назначен епископом Кексгольмским и Ладожским и викарием архиепископа Новгородского. Два дня спустя, 13 мая, была его хиротония в Петропавловском соборе.

Будучи назначен Новгородским викарием, Тихон возвратился на жительство в город, где провел свою юность. По обычаю, новый архипастырь был торжественно встречен Новгородским духовенством, «при колокольном звоне весь город ликовал, что один из его сынов удостоился высокого звания епископа. Среди встречающих Тихона было много, его старых товарищей по школе, «в то время иные из них священниками и диаконами были, оные ж и пришли ко мне, по обыкновению для принятия благословения, но я им сказал: вы, братцы, смеялись надо мною, когда были малолетними детьми, и отопками на мене махали, теперь же и кадилами будете кадить. А они сказали мне: – Прости, владыка святый! – Я же сказал им: я шутя вам говорю, братцы». В Новгороде же Тихон встретился со своей сестрой, плакавшей от радости. Он принял ее, как любящий брат: «Сестрица, – сказал он, – теперь есть тебе на чем приезжать ко мне: у меня есть услуга, лошади и коляска для тебя... родная, я никогда не соскучу твоим посещением и сердечно люблю тебя и почитаю».

Бедная сестра вскоре умерла и сам Святитель отпевал ее. «Едучи дорогою к погребению, также всю литургию и погребален едва мог отслужить от горчайших слез...»

3 февраля 1763 года, Екатерина Великая сама избрала его, хотя имя его не значилось в списке кандидатов, и назначила его на должность епископа городов Ельца и Воронежа, который еще в эпоху Петра Великого был прославлен Святителем Митрофаном.

14 мая 1763 года Тихон прибыл в Воронеж и вступил в свои права. Его епархия была в то время одной из самых обширных в России и весьма трудной для управления. За последние 80 лет население ее стало смешанным: казаки, украинцы, бывшие крепостные люди, бежавшие от господских наказаний, великороссы, перемещенные из Центральной России для защиты от татарских набегов, бродяги. Весь этот люд жил на берегах Дона, в атмосфере беспорядков и распущенных нравов, с которыми Тихону пришлось бороться в течение всего срока его епископства. Один из местных историков называет Воронежскую епархию времен св. Тихона «краем полуязыческим, полу-варварским». Внешнее управление епархией если и было кое-как налажено, то оставалось проделать всю работу нравственного и религиозного просвещения. Административная и юридическая деятельность должна была уступить место деятельности наставнической, прямому влиянию пастыря на пасомых. Такова была роль да. Тихона. С первых же шагов на архиерейском поприще, он сразу выделился из всех, современных ему, епископов. В эпоху Екатерины Великой большинство из них держалось и жило вельможами, не особенно заботясь о духовных запросах своего стада. Тихон же горел христианской любовью к людям и хранил в сердце завет старо-русских святителей: служить Богу и людям.

Тихон пробыл на Воронежской кафедре только четыре года и семь месяцев, но его деятельность, как администратора, как педагога и как духовного наставника была необычайной. Прежде всего он взялся за преобразование и воспитание духовенства, которое было в высшей степени невежественным и нерадивым. Его первая проповедь, на семнадцатый день по приезде, была на тему об отборе ставленников (кандидатов в священники). Он просил прихожан выбирать людей доброго поведения и подходящего возраста. В самом расцвете XVIII века он проповедовал, как пастырь озабоченный духовной жизнью своего стада. «Пастыри» и «стадо» – два направления, которым отдавал он всю энергию, всю благодатную силу, полученную благодаря его сану, во все время его пребывания в Воронежской епархии. Действуя на пастырей он через них соприкасался со стадом; входя в личные сношения со стадом, он сам становился в ряды пастырей и тем самым нравственно влиял на них.

На поле деятельности, где встречались архипастырь, духовенстве и пасомые, шла борьба «плоти и духа». Тихон понимал свою собственную задачу, как роль вождя, указывающего другим «Истинное христианство», помогающего пастырям и овцам ему порученным найти «Сокровище духа», Царство Божие, живущее внутри каждого человека. Пастырское нравоучение Тихона зиждется на евангельской точке зрения на пастырский долг: пастыри – «соль земли» и «свет миру». Их положение, указанное им Богом, в жизни христианской то же, что и пастуха по отношению к овцам, или головы, по отношению к другим членам тела. Пастырь – это факел, горящий в ночи и освещающий дорогу, это – ангел, возвещающий волю Отца небесного. Не одним лишь нравоучением указывают пастыри путь спасения своему стаду, но любовно охраняя его, идя впереди него и во всем подавая ему добрый пример. Пастырь не должен походить на верстовой столб, который не двигается с места, он – вождь, идущий впереди всех и указывающий дорогу.

Воронежские пастыри и пасомые были очень далеки от того, чем они должны были быть. В наше время трудно себе представить, что священники не только не знали богослужений, но не умели бегло читать и писать и не имели Евангелия. Святитель распорядился, чтобы, после проверки, незнающих службы и чтения присылали к нему. Многим священникам он должен был объяснить сущность таинств и молитв. Всем священникам он приказал иметь на руках Новый Завет и читать его с благоговением и прилежанием. Он написал наставления о покаянии, о браке, о таинствах; составил образцы наставлений: «како увещевати и преклоняти подсудимых к раскаянию и признанию» и «Как поступать при исповеди и приобщении ев. Таин болящего». Нравственный, уровень духовенства также заставлял желать лучшего. Нерадение, в мыслях, словах и делах, о спасении душ, им порученных; обычай напиваться допьяна по праздникам; небрежное приготовление себя к совершению Таинств; незнание песнопений и богослужений – обо всем этом Святитель написал множество наставлений. Порою он старался предупредить это, порою искоренить, угрожая Страшным Судом. Если Тихон был строг и требователен, то лишь потому, что чувствовал свою ответственность за вверенные ему Богом души. Тем не менее, он относился к духовенству, как старший брат, и даже когда ему приходилось отдавать строгие приказания, обращался с подчинёнными доброжелательно, проявляя глубокое милосердие к провинившемуся собрату. Рассказывают, что однажды, отлучив временно какого-то священника от должности, Тихон взял на себя содержание его и его семьи.

Духовенство, зачастую, не имело никакого авторитета среди населения. Чтобы поднять его престиж, Тихон не удовлетворялся одними только «инструкциями» и духовными наставлениями. Сразу же по приезде в Воронеж, он постановил открыть во всех городах епархии школы для детей духовенства. Эта попытка, однако, не увенчалась успехом из-за денежных затруднений и равнодушия самого духовенства. Все же ему удалось открыть две таких школы и восстановить семинарию в Воронеже. В «Инструкции, что семинаристам должно соблюдать», он внушает им, чтобы они «смотрели на будущее служение не как на средство к жизни, но как на подвиг ради Бога и ближних». Тихон выписал бывших учеников из Киева и Харькова, поручив им обучение семинаристов наукам и доброй жизни в страхе Божьем. «Обучать не только грамоте, но и честного жития, страху Божия, понеже грамота без страху Божия есть не что иное, как безумному меч». По субботам учителя должны были собирать воспитанников для чтения и пояснения «Катехизиса православного исповедания» и толкования молитв, которые должны быть читаны спокойно и благочестиво. Большое внимание уделялось тому, что Тихон называл «обучение честному житию», то есть соблюдению благочестия, благоговения перед Именем Божьим, братской любви, почитания старших.

Поднимая таким образом культурный и нравственный уровень духовенства, Святитель старался одновременно оберегать его от нередких грубых выходок со стороны населения и от телесных наказаний со стороны гражданских властей. Он был одним из первых епископов, запретивших «применять телесные наказания к священникам и грубо обращаться с ними», а также «не раз штрафовал он членов консистории и секретаря за неправедные решения»¹⁴⁵.

Если свет померкнет, что будет освещать живущих в доме? Если волк похитит пастыря, кто будет стеречь? Если начальник сойдет с правильной дороги и заблудится, смогут ли идущие за ним не сбиться с прямого пути? Эти мысли», взятые из различных наставлений Тихона, произнесенных им по разным случаям, дают нам картину нравственности овец Воронежского стада того времени. В России, во все эпохи, монастыри показывали степень духовного уровня населения. В бытность св. Тихона архиереем, В Воронежской епархии было 13 монастырей, но их нравственный уровень был далеко не на высоте. Привычки казачьей вольницы еще жили в них. Нравы монашествующих были крайней грубости: драки, розги, пьянство, непристойное поведение и т. д. Все это встречалось и среди мирского населения, но еще в больших размерах. Среди него тоже царила непристойность, грубость и суеверие. Сам Преосвященный был однажды жертвой народной грубости, когда объезжая как-то раз епархию, остановился в селе Хлевном переменить лошадей. «Крестьяне в грубой форме отказались дать лошадей: – Ты нам не губернатор, чтоб тебе лошадей давать. Ты пастырь над попами, да над дьячками. – «Побойтесь Бога, не мучьте меня!», кротко сказал Святитель и кротость подействовала лучше всяких криков  и угроз. Лошадей дали, а позже, когда Святитель был уже на покое, однажды явились эти самые грубившие крестьяне и просили Святителя, чтобы он простил их и снял с них проклятие. – У нас все лошади падают. – Святитель ответил, что никогда он их не проклинал, а что Сам Господь наказывает их за оскорбление пастыря. Он же их кающихся с любовью прощает и разрешает».

«Вольтерианский дух» века Екатерины был тяжелым наследством, оставшимся после нее. Если при дворе процветал дух «свободной мысли» под видом улыбающегося скептика, то вдали от столицы блеск его стирался и вовсе исчезал в низших слоях общества. К нему прибавлялись остатки язычества, продолжавшие жить в народе, и все превращалось в несдержанную грубость; среди интеллигенции, широко распространенное вольтерианство принимало форму дерзкого нигилизма. И то и другое привело в конце концов, к неверию, к большевистскому безбожничеству. В лице св. Тихона дух этот с самого начала встретил непримиримого врага. Святитель беспощадно обличал в своих проповедях тех, кто считает, что Евангелие – человеческая выдумка, Царство Небесное – басня, грех – пустяки; кто говорит душе:            ешь, пей и веселись». Истый представитель древне-русского благочестия, он сам на себе испытал ненависть. Однажды, когда Святитель находился в доме соседнего помещика, хозяйский сын, хвалившийся своими противохристианскими убеждениями, вступил с ним в спор. Несмотря на кротость, с которою Тихон говорил, ответы его были так метки, что юноша, потеряв голову, дерзнул ударить по лицу своего архиерея. Святитель упал в ноги обидчику, прося у него прощения за то, что ввел его в гнев. Предание гласит, что такой пример смирения настолько поразил юного вольтерианца, что вскоре он сделался ревностным христианином.

В 1764 году, Тихон написал предписание, запрещающее «раскольническим суеверам подходить к св. Тайнам в течение семи лет». Подобная строгость объясняется невероятными злоупотреблениями, имевшими место в епархии. В самом Воронеже, кроме празднования Масляницы, сопровождаемого пьянством и бесчинствами, на глазах у благосклонного духовенства праздновался языческий праздник «Ярило праздник бога плодородия. Одним из обрядов этого праздника были неистовые пляски толпы, под предводительством «юноши в бумажном колпаке, украшенном бубенцами, лентами и цветами, с набеленным и нарумяненным лицом, изображавшего собою Ярило». Тихон решил раз и навсегда покончить с этим бесчинством. 30 мая 1765 года, – «в самый разгар безобразия неожиданно появился на площади Святитель и, грозно обличая «смердящий» праздник, угрожал отлучением от Церкви. Он говорил с такою пророческою силой о пламенной убедительностью, что в один миг, тут же, на глазах Святителя, толпа разнесла в щепки балаганы и лавченки и чинно разошлась по домам». Ряженый юноша в испуге бежал и с тех пор праздник Ярило больше не повторялся в Воронеже.

Класс так называемой интеллигенции, был не лучше народа: пьянство, бесчинства, азартная карточная игра, где ставились на ставку крепостные люди, бывшие на положении рабов, жестокость к ним, двоеженство, браки с малолетними, женоубийства, блуд и прочие бесстыдства заполняют страницы консисторских книг; там же рукою Тихона вписаны его приговоры. Понятно, что эта картина общественной нравственности была в глазах Святителя «пожаром, опустошающим душу огнем беззаконий». Святитель молился за свое стадо Богу милосердному, Спасителю и Искупителю, прося Его; «Возврати, Господи, пленение дате, яко потоки югом». (Лк. 125.4). Вспомяни, Господи, что есть Ты для нас... Виждь нашу беду... Наша жизнь испорченная, аки дщерь Вавилонская, рождает детей беззакония... Горе нам грешным!.. Воззови нас к Себе, Господи, и мы придем, и обновятся дни наши, и станут, как прежде...»

Верный своим привычкам Тихон не удовлетворялся и здесь одними лишь порицаниями. В целях нравственного и духовного просвещения народа, он велел священникам каждый праздник обязательно говорить проповеди; написал несколько наставлений «Как подобает в святые храмы ходить на славословие», «Всякому христианину от младенчества до смерти в памяти всегда содержать обеты крещения», «Объяснение христианских обязанностей» и другие. Наставление об обетах крещения было прибито на стенах храмов. Накануне революции 1917 года его еще можно было видеть в церквах Воронежской епархии.

Тихон не довольствовался одними наставлениями. Он писал сочинения, проповедовал сам в церквах о духовной истине, которая в его глазах тесно связана с учением Христа, нашего «Вождя». «Что глава и тело между собою, тое Христос и Христиане: что глава замышляет и хощет, тое уды телесные и делают; когда глава страждет, то и все телесные уды ей состраждут. Тако со Христом дострадавшим должно и христианам в мире зде пострадать, должно с посмеянным Христом посмеянными быть. Уды телесные суть орудия главы... тако христиане суть орудия Христа – Главы, Который через них добрые дела делает. Что уду какому телесному делается, то состраждет и глава: тако когда христиане страждут, состраждет им Христос. Что уду телесному делается, то вменяет себе и глава; тако что христианам делается, то вменяет Себе и Христос. Обида-ли убо или зло какое делается христианину? тое все Самому Христу делается. Сколь тяжкий грех делают христиане, которые христиан обижают! Понеже тая обида Самого Христа касается, что и говорить страшно, но в самом деле истина есть». Святитель говорил еще, что» когда стригут овец, они молчат и когда их бьют, они молчат; тако и христиане суть кротки и терпеливы. В овцах не примечается зависти, ибо когда едят, не дерутся меж собою... и пастухам своим послушливы. Тако христиане Пастырю и Господу своему Иисусу Христу доказуют послушание»... Благодать сходит на смиренных. Отсутствие смирения порождает тяжкие нарушения заповедей Божьих. Вот перечень тяжких грехов, от которых Святитель остерегает своих «овец»: совершение поступков, вредящих целомудрию; сквернословие; неправедное обвинение других; ссоры; клевета; нанесение увечий языком, как мечом; хитрость, обман; лесть; пользование чародейстеами; пение скверных и непристойных песен; участие в разгульных празднествах, бесстыдные пляски, участие в драках и кулачных боях; кражи, продажа товаров за преувеличенную цену, да еще призывая Бога в свидетели; взяточничество, употребление хульных и кощунственных слов... Рассказывая о Страшном Суде, Святитель любил повторять следующее: «Господину беззаконному представятся вси его наглости, насилия, озлобления, которые он рабам и крестьянам своим показывал, и их или бесчеловечно мучил, или несносными работами и оброками обременял...» «...Представятся и вам, миролюбцы и прихотливцы, представятся вам банкеты ваши, балы ваши, оперы ваши, маскарады ваши, танцы ваши, картежные игры ваши, собачья охота ваша, и прочие ваши забавы...» Говорил он также, что господа, бьющие беспощадно своих крепостных, не пробовали этого на себе и не знают, что это за ранения и как от них болит тело... Перед Богом мы все товарищи.¹⁴⁶ Обладатели богатств забывают, что их крепостные такие же люди, как и они. К чему строить и украшать церкви, если на это идут деньги, добытые эксплуатацией работников. В этом нет заслуги... грех поступать так... крестьянам и крепостным твоим будь отцом...

Святитель исходил из принципа, что богатство – Божья собственность. Надо давать бедным, не требуя от них благодарности, ни даже молитв. Милостыня,  поданная от чистого сердца, – сама по себе молитва, и молится она лучше людей... За товары надо давать их настоящую цену, как и за выполненную работу.

Из поучений и наставлений Святителя можно было бы приводить выдержки целыми страницами. Но нам достаточно показать их смысл и цель. Св. Тихон очень высоко ставил апостольское служение. Он навещал своих прихожан, как только узнавал, что кто-либо из них нуждается в утешении и ободрении. Ничто не могло удержать его от посещения страждущей души. Он входил во всякую дверь: лачуги, тюрьмы или гостиной. Одетый в черную рясу, как простой монах, Святитель приносил с собой слова участия, горячее сердце и раскрытый кошелек. Строгий к себе, он был сострадателен к слабостям других, без тени суровости и формализма по отношению к проявившему хоть каплю усердия. Его кротость и смирение не имели границ, и когда ему казалось, что он обидел кого, то немедленно просил у него прощения, земно кланяясь.

Мелкий люд видел в нем отца и ходатая перед сильными мира сего. Никогда Тихон не забывал, что родился и вырос среди бедных, как и он, крестьян. Он любил расспрашивать их об их нуждах, с которыми был знаком по личному опыту, и никто не уходил от него без доброго слова, совета или, при надобности, денежной помощи, – на что он тратил все свои доходы.

Мы видели в каком состоянии находились монастыри Воронежской епархии. Владычная рука и здесь дала себя почувствовать. Не говоря уже о смещениях настоятелей за нерадение и небрежность, в 1763 году Святитель разослал по монастырям наставление: «Зерцало иноческого жития», дабы монахи «во всегдашней памяти содержали, что обещались, чем обязались и тако бы обеты свои исполнять тщались...» Год спустя, он повелел «по всем монастырям послать указы, чтобы чин пострижения читаем был в трапезе братии в един день недели – понедельник». В 1767 году, Тихон предписал «монахов не отпускать из монастырей без крайней надобности, – самим настоятелям не отлучаться, не получив предварительного разрешения от архиерея». В том же году появился его указ против пьянства, с суровыми взысканиями с провинившихся.

Стоит ли удивляться, что Святитель имел злейших врагов? Его ревность к Богу и к ближнему далеко не всем нравилась и тот факт, что на него бывали доносы, доказывает его плодотворную деятельность.

Можно, не преувеличивая сказать, что Тихон сделал все, что было в его силах, для прославления Бога в своей епархии.

«Видя себе поставлена на степени архиерейства, Святителю отче Тихоне, – воспевает акафист Святителю, – не дал еси сна очам твоим, ниже веждом дремания...»

Духовные плоды от трудов его и нравственное влияние на прихожан почувствовались еще во время его епископства. Граждане Воронежа, увещевая кого-нибудь из своей среды к повиновению Тихону, обыкновенно говаривали, что », он Богу пожалуется». Даже пьяная и раздраженная толпа случалась его, как это было на празднике Ярило. И то, что, это буйное празднество больше никогда не повторялось и после ухода Тихона, свидетельствует о достигнутых им результатах.

В своем великом милосердии и усердии к Богу и ближнему Святитель совсем не заботился о состоянии своего здоровья. Три месяца спустя по его приезде в Воронеж, он почувствовал уже «слабость здоровья и тяжесть архиерейского омофора». 7 августа 1763 года, он послал прошение в Св. Синод, прося об отставке. «Как из Москвы выехал я болен, так и ныне нахожусь в той же болезни, еще и паче, – которую, как внутри себя, так и в голове чувствую, почему (сегодня) и литургии служить и прочих дел по должности отправлять не в состоянии, – ибо почасту, как кроме служения, так и в служении, обморок находит, о чем как служащие со мною, так и прочие засвидетельствовать могут». Поэтому Тихон и просил уволить его от должности и «определить в келию в Троице-Сергиеву лавру»... В ответ на эту просьбу, Св. Синод советовал только Святителю обратиться к помощи врачей, в надежде, что его молодые годы помогут ему освободиться от болезни. Святитель покорился. Мы знаем с каким рвением продолжал он свое служение. Добавим, что он никогда не забывал, что он не только епископ, но еще и монах, обязанный соблюдать строгий аскетизм. Во время всего своего пребывания в Воронеже он, как и его предшественники периода расцвета монашества, соединял жизнь аскетическую с общественной деятельностью. Огорчения, испытания, работа и нравственные страдания окончательно расстроили его слабое здоровье. Весной 1766 года он возобновил свое прошение. Не получив ответа, он послал прошение об увольнении прямо на имя императрицы Екатерины, прося вместе с тем назначения ему небольшого пособия на содержание и дозволения жить в каком-нибудь монастыре Воронежской епархии.

Святитель был болен и это не подлежало сомнению. Но это не было единственной причиной, заставившей его отказаться от должности. Кроме состояния его здоровья, была причина личного характера. Мы видели, как еще юношей задолго до архиерейства, он таил желание жить уединенной отшельнической жизнью. Благодаря этому желанию он ушел в монашество. Ни возраст, ни архиерейские почести не изменили его. Душа его видимо страдала от жизни в мире и соприкосновений с ним. В своем прошении он писал, что «уже в крайнюю пришел слабость, так что по своей должности и отправлять дел, которых по здешней епархии много, и трудные, и мне, по немощи моей несносны, и служить не могу». 17 октября 1767 года, императрица изъявила согласие на увольнение преосвященного Тихона, определив ему на содержание 500 рублей в год и дозволив жить в том монастыре Воронежской епархии, в каком пожелает он сам. 3 января 1768 года св. Тихон получил указ из Синода, увольняющий его от должности, а 8 числа он уже сдал все дела и вещи, принадлежащие архиерейскому дому.

Едва освободившись от своих обязанностей, Тихон поспешил провести в жизнь свою давнишнюю мечту о монастырском житии. Он избрал для жительства Толшевский монастырь, в 40 верстах от Воронежа, окруженный непроходимыми лесами и болотами. Местность была сырая и нездоровая, монахи были все из невежественных крестьян, настоятель оказался закоренелым раскольником, грубым и властным. Издавна монастырь этот служил местом ссылки для духовенства и монахов, провинившихся нарушением дисциплины и нравственности. Все же Тихону там нравилось. «Вот здесь на монастырь походит, – говаривал он, – здесь самая монастырская уединенная жизнь». Он надеялся окончить свои дни в этой обители, но к осени его слабое здоровье расстроилось еще более. В 1769 году он покинул Толшевекий монастырь и поселился в Задонском. «Эх! если бы не вода здесь гнилая, не подумал бы я никогда в иной монастырь идти жить», рассказывал он.

Позднее, в 1771 и 1776 годах, Святитель дважды приезжал на несколько дней в Толшевский монастырь. По словам его келейника, Василия Чеботарева, он ездил туда «для глубочайшего, безмолвного, богомысленного упражнения». Интересно было бы знать: знаком ли был Тихон с «упражнениями св. Игнатия»? Это вполне возможно. Во всяком случае Чеботарев употребляет слова «богомысленное упражнение» – выражение не употребляемое по-русски в применении к молитве и благочестию.

Задонский монастырь расположен на полугоре, близ реки Дона, в 90 верстах от Воронежа. Местоположение в окружности красивое, воздух здоровый. Монастырь в память Владимирской Божьей Матери был невелик. Обитель насчитывала не более 18 монахов.

По приезде в Задонский монастырь, архиерей – отшельник устроился в маленьком домике из трех комнаток и кухни, примыкающей к колокольне, так сказать, «на рубеже обители и мира». Благодаря двум документам, доставшимся нам из первых рук, запискам его келейников, Василия Чеботарева и Ивана Ефимова, нам представляется, во всех ее мелочах, картина жизни Святителя в Задонском монастыре. Хотя эти записки содержат главным образом описание мелочей, относящихся к его внешнему образу жизни, (все святые вообще, а русские в особенности, отличаются большой сдержанностью), они дают нам возможность увидеть, как душа его поднималась к. Богу под действием Его благодати. На душу Своего избранника Господь действовал так же, как и на души других святых, посредством смирения, самоотречения и борьбы с самолюбием, во всех его видах и во всех уголках души. С этой стороны жизнь св. Тихона в Задонском монастыре являет особый интерес, ибо дает нам возможность увидеть на живом примере то, что Таулер называет «охотой Бога за человеком», который соглашается быть «дичью» убитой, как олень, чтобы быть затем «съеденным на царском пире».

Взглянем же на внешние детали жизни св. Тихона в Задонске. В них есть своя прелесть чистоты и кротости, отражающих душевную чистоту и кротость, которой веяло от образа самого Святителя. Рассказывая об условиях, в₎ которых Тихон жил в Задонском монастыре, Василий Чеботарев говорит, что обстановка его кельи была самая простая: несколько икон, постель, над нею на стене изображение страждущего Христа, маленький стол с книгами и все. «Постеля у него была – коверчик постлан, да две подушки, одеяла не имел, но шубу овчинную, китайкою покрытую». В келье, по крестьянской привычке, носил лапти и суконную «гарусную» рясу, опоясывался ременным поясом. «Не было у него ни сундука, ни влагалища, но только кожаная киса, и то ветхая, и куда ехать ему, он брал ее с собою и клал в нее книги да гребень». В этом была его роскошь. Сохранившийся до нашего времени его портрет последних лет жизни, изображает его настоящим отшельником: старец с седыми волосами, пристальным и грустным взглядом, держащий в одной руке четки, а в другой посох. Архиерей одет в черную рясу и монашеский клобук. На груди панагия, полуприкрытая отворотом рясы. Распорядок дня у него был следующий: заря заставала его уже на колейной молитве, после чего он шел в церковь и присутствовал на ранней литургии. По воскресеньям и праздникам стоял в алтаре, в будние же дни присоединялся к певчим или сам читал на клиросе. Присутствовавшие с ним на богослужениях часто видели, как у него из глаз текли слезы. Иногда, не обращая ни на кого внимания, он рыдал. На службах в церкви св. Тихон, по рассказам очевидца, держал себя всегда с большим достоинством и сознанием своего сана. «Во время пения «Тебе поем», – если замечал, что предстоящие худо молятся, или рассеянно стоят в храме, побуждал всех к должной молитве, какой требует важность совершаемого в это время в алтаре священнодействия». «Ревнуя о проповедании слова Божия, он наблюдал, чтобы по праздникам не упустительно произносимы были, так называемые, синодские поучения и своими замечаниями принуждал к тому настоятеля; порою же давал для произнесения в церкви свои проповеди». «Иногда, при всем собрании, остановя до заамвонной молитве пение, побуждал с выговором» к чтению проповеди. Во время пребывания своего в Задонском монастыре, Святитель почти никогда не служил литургии. В ризнице не было даже полного архиерейского облачения. У преосвященного была только мантия, омофор и орлец, на который он обыкновенно становился, приступая к причастию, одетый в мантию и омофор.

Трудно сказать почему св. Тихон не служил литургии. Русские биографы объясняют это разными причинами. Одни думают, что из-за его болезни, заставившей его уйти на покой, оттого что, по его словам, «в служении на меня обморок находил...» Другие видят в этом его глубочайшее смирение. Третьи обвиняют его преемника в неприязни к Святителю. И действительно, Тихон II запросил Св. Синод: дозволять-ли уволенному епископу, если он пожелает, священнодействовать или служить литургию? Возможно, что св. Тихон не служил по двум причинам: из-за своих недугов и из-за недоброжелательного отношения к нему Тихона II. Как будет видно дальше, поведение настоятеля монастыря не способствовало изменению создавшейся обстановки.

После литургии, все дообеденное время Святитель посвящал писанию сочинений. Стол его был очень скудным. Во время еды он имел привычку слушать чтение Ветхого Завета. Иногда, наслушавшись или задумавшись над слышанным, забывал еду и начинал плакать. Особенно любил он слушать пророчества Исайи, которые часто просил перечесть еще раз. «После обеденного стола, – рассказывает Чеботарев,,– имел он краткое отдохновение, час, иногда и более; вставши читал жития святых отец и прочие книги. В летнее же время прохаживался в монастырском саду и: за монастырем; на случай же крайней надобности к нему, он приказывал: «когда тебе необходимая надобность ко мне, не доходя покашляй, чтобы я оглянулся». Так и делал я, но однажды случилось, когда он был в саду, я, не подходя к нему, много кашлял, но он в таком глубокомыслии был, что ничего· не чувствовал, сам же на коленях стоял лицом на восток, руки поднявши к небесам. Я подошел и сказал: «Ваше Преосвященство!» Он так испугался, что даже пот пошел из него, почему и сказал мне: «Вот сердце у мене, как голубь дрожит; ведь я тебе давно говорил, чтобы, не доходя до мене покашлял»....Никуда и никогда не ходил он и не езжал без псалтири, но всегда при себе имел оную за пазухою, ибо оная была маленькая, а наконец он ее всю и наизусть читал. Дорогою, куда отъезжал, он всегда читал псалтирь, а иногда и гласно пел, и мне показывал, либо какой текст объяснит... В полунощное время один вокруг церкви обхаживал, и пред всеми дверьми с коленопреклонением молился и горячие слезы проливал, чего и я зрителем бывал. Прислушаешься бывало, он читает: Слава в вышних Богу» и проч. также и псалмы святые. Пред западными же дверьми с полчаса и более маливался и паки скорыми шагами в келию возвращался. Тамо он и в вящших трудах находился, ибо временем сам дрова рубил; прикажет мне: «Наточи топор хорошенько и рукавицы свои принеси мне, я дров· нарублю себе на печку, авось-либо поразобью кровь себе и, может быть, и поздоровее буду». Однажды прохаживался он за монастырем, и, пришед в келию, сказал мне: «Я нашел в лесу лежащую· колоду, из которой дров воза два или более будет; возьми топор, пойдем и раздробим ее, а то мы, братец, дрова-то покупаем». Мы пошли в лес и начали колоть; он же разделся и колол в одной рубашке... Так он собою подавал мне пример к трудолюбию. Он ничем так не оскорблялся, как когда, пришед к нам, бывало, заставал нас в праздности. Он часто говаривал им: «Кто в праздности живет, тот непрестанно грешит». Сам же он никогда в праздности не бывал.»

«Три лета имел он лощадь и одноколку, данные от господ Бехтеевых; после обеда и отдохновения, проезжался в поле; с ним всегда езжал я один. «Пойди, – скажет, – заложи одноколку, проедемся; возьми с собою чашку и косу; накосим травы старику (ибо лошадь весьма старая была), также и воды напьемся там». Дорогою все говорил, либо с травы материю возьмет, или из Священного Писания какие тексты объясняет мне, и все наклонял к вечности... Иногда и в лес езжали, где на полянах и траву сам косил, а мне прикажет подгребать, скажет: Клади в одноколку, старику годится на ночь». Иногда приезжал и к источнику, который был расстоянием от Задонска около десяти верст, на берегу реки Дона; бывало там и воды напьемся; он любил сей источник, ибо вода в нем весьма чистая была»...

Вечерами и ночью Святитель слушал чтение Нового Завета или диктовал свои сочинения келейнику. По словам Ефимова, «слово его было скоротечно... когда что-либо я писывал у него, я не успевал писать. А когда не столь Дух Святой в нем действовал, отсылал он меня в мою келию, а сам, став на колена, а иногда крестообразно распростерт, маливался со слезами Богу о ниспосланий В содействующего. Призвав же паки меня, начнет говорить так пространно, что я не успевал иногда рукою водить пера».

Кроме Нового Завета и святоотеческих писаний, Тихон любил читать и западных духовных писателей. Так читал он охотно Арндта¹⁴⁷, и не случайно, кажется, одно из его больших сочинений «Об истинном христианстве» носит то же название, что и произведение Арндта. Другое его сочинение, «Сокровище духовное от мира собираемое», имеет некоторое сходство с произведением англиканского епископа Холла, что ничуть не мешает ни своебразию, ни духу Святителя, строго придерживавшегося православных традиций. Не сходя со своих богословских позиций, он только пользовался тем хорошим, что встречал у писателей западных школ. В этом он лишь следовал примеру великих Восточных и Западных учителей Церкви, умевших извлечь отовсюду, даже из современной мысли, будь она даже языческой, все могущее послужить на пользу христианского учения. Во все эпохи, обмен взглядов увеличивал жизнеспособность христианства: Святые Отцы это понимали, понял это и св. Тихон.

С наступлением ночи, Тихон отсылал келейника и запирался в своей келье. Он любил проводить это время в уединении и напряженной молитве. Насельники монастыри, его соседи по келье, рассказывали, что оттуда слышались вопли, рыдания, шум падающего на колени тела, пение псалмов и вперемежку с ними отрывочные фразы молитв: «Господи, помилуй мя! Господи, пощади! Кормилец, помилуй!», а также нечленораздельные восклицания. Святитель беседовал с Богом.

Как-то раз ночью, в 1770 году, в самом начале его пребывания в Задонске, – вспоминает Ефимов, – «в то время, когда он упражнялся в сочинении «Об истинном христианстве», видение ему было такое: размышлял он о страдании Христа Сына Божия (поскольку он великой был Страстей Спасителевых любитель)... увидел, аки с горы Голгофы, с самого креста идуща к нему Христа, всего ураненного, всего уязвленного, умученного, окровавлена»... «Святитель в трепете великой скорби и неизглаголанной радости упал к Его ногам, чтобы облобызать их: «Не ты ли, Спасителю мой, ко мне идеши?»... «Радуйся, яко телесными очима видети Христа сподобивыйея, радуйся, яко пречистым стопам Его поклонился еси, радуйся, яко спасительные язвы облобызал еси...» – воспевает это событие акафист Святителю.

Подвижничество ев. Тихона в Задонске, главное о котором мы только что сказали, проходило в условиях, по человечеству, мало благоприятных. Ни настоятель монастыря, ни его насельники, в большинстве своем, не понимали на какой духовной высоте находился живущий среди них и какой огромный и редкий подвиг он совершал в той нравственной обстановке, которая царила в после-Петровской России. Но невидимо перст Божий управлял событиями и вел их к Своему прославлению и прославлению Своего избранника, чья жизнь была соткана из противоречий и душевных страданий. От юных лет и до кончины, его преследовали и высмеивали все, с кем он встречался на жизненном пути. Так было и в семинарии, когда товарищи кадили на него старыми лаптями; так было и в Воронеже, когда его грубо высмеивали крестьяне и где повеса дал ему пощечину. Так было и в Задонске: начать с того, что преемник Святителя на Воронежской кафедре назначил настоятелем монастыря человека из числа тех, кого св. Тихон запрещал в служении за нерадение в исполнении долга. Когда Св. Синод, на вопрос Тихона II: «дозволять ли уволенному епископу священнодействовать?», найдя «даже излишним такой вопрос, приказал не только не препятствовать в священнодействии Тихону, но даже снабдить его необходимою для служения ризницей», то последнее распоряжение исполнено не было. «В ризнице не было полного архиерейского облачения, некому было и облачить Святителя, когда приступая к принятию св. Тайн, он одевал просто священническую ризу». Другой настоятель, бывший ректор Воронежской семинарии, выпив лишнего, нередко говаривал на стороне, высмеивая Тихона, что «он живет у меня хуже всякого монаха». Однажды тот же настоятель, «нетерпеливый монах, самолюбивый и вспыльчивый», призвал к себе послушника, бывшего на службе у св. Тихона.

Послушник, занятый спешной перепиской сочинений Святителя, опоздал на несколько минут на зов настоятеля. Предвидя недовольство игумена и желая объяснить причину опоздания, Тихон пошел вслед за ним. Но не успел он и рта раскрыть для извинения, как ослепленный гневом настоятель, теряя свое достоинство, дал пощечину Святителю. Тихон упал перед ним на колени, прося прощения за то, что был причиной его гнева. Кротость Тихона усмирила настоятеля, который понял все безобразие своего поступка. Что оставалось ему сделать, как не упасть в свою очередь в ноги преосвященному, моля о прощении?

По примеру их настоятеля, насельники монастыря также относились с презрением к Святителю. Келейник Ефимов говорит, что «хоть и был он епископом, никто не поспешал исполнять его просьб». Это, мельком сделанное замечание, раскрывает многое. Даже монастырские служители смеялись над ним и в глаза бранили его. Следующий случай показывает до какой степени унижения его епископского достоинства доходили эти оскорбления: «Шел он раз, прохаживаясь по монастырю, мимо братской трапезы, где служители рубили дрова. Едва прошел он их, как, подняв поленья, стали они шибать вслед за ним, произнося поносные слова: «Вон наш ханжа ходит по монастырю, все ханжит! «В другой раз, услыхав, что один из соседних помещиков дурно обращается с крестьянами, Тихон счел долгом служителя Божьего вмешаться в это дело. Он отправился к помещику, который пришел в ярость от обличений Святителя. Тихон отвечал ему кротко, но с твердостью. Распаляясь все больше и больше, помещик в конце концов набросился на него и дал ему оплеуху. Архиерей молча удалился, но по дороге пришла ему в голову мысль смириться и, возвратившись к обидчику, попросить у него прощения за то, что ввел его во искушение. Так он и поступил. По преданию, помещик, как настоятель монастыря, был изумлен такой кротостью и смирением, и, зарыдав, упал в ноги Святителя, моля о прощении и· обещая изменить свое отношение к крепостным.

К этим искушениям внешнего характера прибавились искушения духовные, знакомые всем отшельникам и часто связанные с нервным расстройством, причиной которых является душевное горение. Природные качества Тихона не облегчали его состояния. Он был чувствительного характера, властный, склонный к гордости, и был далек от непосредственно-равнодушного восприятия дурного отношения к себе. Прежде чем простить обидчиков, как он это делал, ему приходилось бороться с чувством самолюбия и обуревающим его желанием отомстить. Искушение было тем более велико, что он имел власть и в руках его были средства для приведения в исполнение желаемого. Однако, кротость и смирение брали верх. Ефимов, повествуя о случае с помещиком, подчеркивает, что Тихон решил вернуться и просить прощения после сильной внутренней борьбы. Так же после происшествия со служителями. Этот случай настолько смутил его душевный покой, что он должен был прибегнуть к другу своему и духовнику схимонаху Митрофану. «Отец Митрофан, – со скорбью сказал владыка, – скажу я тебе новую историю про мое убожество...» и кончив рассказ, воскликнул: «Каково же от этаких людей терпеть озлобление!» «Схимонах же Митрофан ответствовал преосвященному:– Это, владыка, вам хорошо, что делают вам озлобление: аще кого человецы укоряют и поносят, того Бог превозносит и прославит на небеси и на земли. – Святитель сказал: Благодарю тебе, о. Митрофан, что ты скорбь мою отогнал; знать Господь тебе вразумил...»

Внутренняя борьба изнуряла и без того слабое здоровье Тихона и была тяжесть на его душе. К довершению испытаний, Бог попустил, чтобы Его слуга был искушаем плотимо. «Один раз во время литургии, вдруг напали на него нечистые помыслы. Чтобы победить их, Тихон, скрывая себя от предстоящих, стал очищать руками горящую свечу и при этом жег свои пальцы: от жгучей мучительной силы огня внешнего угасал внутренний огонь естества».

После нескольких лет пребывания в Задонске здоровье Святителя улучшилось и он окреп. Но наряду с этим появились беспокойства иного характера. Он начал сомневаться в пользе своего уединения. Был ли он прав, оставив епископскую кафедру и возложенное на него Богом служение? Не было ли это малодушием и не погубил ли он душ, вверенных ему Богом? Все беспокойства и мерзости, терзавшие его в Задонске, не были ли знаком того, что он идет по ложному пути? Сомнение в подвиге было настолько невыносимо, что в смущении Тихон не знал на что ему решиться: оставаться ли покорным Промыслу Божию, приведшему его в Задонск, или же вернуться в мир и взять на себя вновь епископские обязанности, как предлагал ему уже не раз друг его, преосвященный Гавриил, митрополит С.-Петербургский. В один прекрасный день он решился на последнее и, написав прошение, стал собираться к отъезду. В это время к нему вошел один весьма уважаемый Тихоном старец. Узнав о решении Святителя, тот строго сказал: «Что ты беснуешься? Матерь Божия не велит тебе выезжать». «Ну, так я и не поеду отсюда», и, взяв приготовленную просьбу, разорвал ее. Однако же тяжелое состояние его продолжалось и сомнения по-прежнему терзали его. Тихон «был скучен и беспокоен, – говорит его келейник, – по целым дням сидел, запершись в своей келии, ничего не принимал и не вкушал пищи». Жившие при нем слышали только быстрые шаги его по комнате и голос его молитв. «По прошествии же года, однажды, лежа на диване, обдумывал он свою жизнь и скучное пребывание, до бесконечности беспокоен, борясь с влекущими его паки на епархию мыслями, что чрезмерным весь потом облит, встал вдруг и возопил громким голосом тако: «Господи, хоть умру, но не пойду!» От того часа не столь уже стали беспокоить его таковые мысли; в спокойствии духа стал он проводить житие свое, духовною радостию всякий день напояемый».

В часы искушения любил Тихон изливать свои чувства словами 118 псалма: «благо ми, яко смирил мя еси...» Он пел этот псалом, свидетельствует Чеботарев, когда «был в мрачных мыслях он отдавал себе отчет «в своей натуральной горячности», – добавляет Ефимов, – «но так преуспел в кротости и негневливости, что за правильный выговор последнему келейнику из простых мужиков, если замечал его оскорбившимся, – кланялся в об руку (касаясь рукой земли), испрашивая у него прощения». Больше того, «осознавая чрезмерную свою горячность», он начал усердно просить Бога, «дабы посетил его какою-либо болезнию», чтобы научить его «смиренномудрию и кротости», и был искренно рад, будучи услышан, ибо паралич временно разбил левую сторону его тела. Когда Святителю передавали бранные слова, сказанные на его счет настоятелем, рассказывает Чеботарев, «он бывало только и скажет мне: возьми сахару голову или виноградного вина бочонок или иного чего и отнеси начальнику. У него, может быть, нет его». Случалось, что к человеческим гадким поступкам прибавлялись явления чисто демонические: порой, когда Тихон писал или предавался богомыслию, среди ночи над потолком его кельи вдруг слышалась беготня, яростное топанье и прыжки. Преосвященный посылал келейника на крышу, посмотреть что там происходит, но обычно не оказывалось никого. Иной раз, днем, таинственная сила разбрасывала его черновики, все перерывая и перемешивая. Тогда тоже не могли найти причин случившегося беспорядка. При этих явлениях дьявольской силы, Тихона охватывал ужас. Он прекращал работу и ему требовался продолжительный срок времени, чтобы прийти в равновесие и собраться с мыслями. Все эти искушения угнетали глубоко христианский дух Святителя. Порою находило на него мрачное уныние, наполняя душу его «отвращением ко всем и ко всему». Все окружающее казалось ему пустым, угрюмым и погруженным в мрак. В такие минуты он, обычно добрый и ласковый к людям, с ужасом ощущал в себе неприязнь ко всем. «В искушениях, – говаривал св. Тихон, – Бог показывает нам каковы мы суть сами по себе и к чему склонна природа наша... что сокрыто в сердце нашем». На своем собственном опыте он проверил истину этих слов. Придя в спокойное состояние духа, он делал выводы: «Богу так угодно, что и служители смеются надо мною, – говаривал он, – да я же и достоин сего за грехи мои. Но еще и мало сего».

Кроткая и смиренная любовь, характеризующая его, не сразу пришла к Святителю. Она была ниспослана ему благодатью Божьей, после долгой внутренней борьбы, и в этом ее ценность.

Трудно найти в русской агиографии другой образ святого, о котором можно без ошибки сказать, что он познал «темную ночь», «ноче оскура», о которой говорят св. Иоанн Креста и Таулер. Она была горнилом, где расплавилась, очищаясь, душа Тихона; благодаря ей вернулись душе его первобытное сияние и природная чистота. И чем выше поднималась душа, тем становилась она менее уязвимой, наполнялась миром, «как птица, улетающая в небо, недостижима для врага». И замечательно з святости Тихона то, что испытания были не только ступенями для личного восхождения, подвига самого по себе, но как Господь, возлюбленный им, он мог сказать: «Освяти их истиною Твоею, слово Твое есть истина». Горя любовью к Богу, он не разделял подвига собственного спасения от служения и любви к ближним. В этом св. Тихон Задонский находится на одной духовной ступени со святым Феодосием или святым Сергием. Покинув мир для монастыря, а епископскую кафедру для кельи в Задонске, он остался пастырем и душевным врачом. Своим состраданием к тяготам мира, тонкой проницательностью его нужд, он продолжал пребывать в мире. Он писал для мира, свидетельствовал о Господе миру, упорно ищущему к гибели и пренебрегающему своим спасением. Он был христианским и апостольским откликом на безумие века и вольнодумство. В русском благочестии это первая встреча цельного христианского духа с безбожничеством.

Озаряемый Божественным светом, Тихон и сам стал светочем для других. В этом-то и заключается тайный смысл его подвига и вообще подвиги старчества. Со дня приезда своего в Задонск, Святитель стал притягательной силой для всех, ищущих правды, утешения и света. К великому негодованию настоятеля, домик, занимаемый Тихоном, «был полон мирских особ, неизвестных ему, настоятелю, не ведающему даже есть-ли у них паспорта... Должно опасаться не случится ли от этого каких неприятностей монастырю». Тон этого донесения показателен и освещает создавшиеся отношения между настоятелем и Святителем. Действительно, люди всех сословий и возрастов, пришедшие без зова из дальних концов России, толпились у дверей его кельи. Как в древности отцы-пустынники, он был миротворцем соседних помещиков, защитником крестьян от их жестоких и несправедливых господ, заступником за невинно осужденных Задонским и Елецким судом, благотворителем нищих и заключенных. Несмотря на собственные недуги, искушения, душевный мрак, у него для каждого была улыбка, доброе слово, которое подбодряло и несло свет, и, как во время архиерейства в Воронеже, рука его поднималась не только для благословения, но и для материальной поддержки.

«С первых же лет своего пребывания в Задонске, – пишет Ефимов, – преосвященный все, что привез с собою, как-то: шелковое платье, теплые и холодные подрясники и рясы на теплом меху и прочее, приличное архиерейскому сану одеяние, перину с подушками, одеяла хорошие, карманные серебряные часы и подобное, продал и вырученные деньги раздал бедным... Так же и рясу шелковую, дарованную ему преосвященным Астраханским – и деньги раздал бедным вдовам и сиротам...». «Он был милосерден к нищете и убожеству, – повествует Чеботарев, – словом, он все раздавал, как-то: деньги, кои из казны получали, что привозили к нему старшины донских казаков; также из городов Воронежа и Острогожска благородные и купцы богатые присылали немалое количество денег, но он не только деньги, но и самое белье раздавал, а оставалось лишь то, что на себе имел, и хлеб, который присылали благодетельные господа помещики, но и того еще не доставало: он покупал еще и раздавал. И одежду, и обувь получали от него неимущие, для чего· покупал он шубы, кафтаны, холст, а иным хижины покупал, иным скотину; как то: лошадей, коров и оными снабдевал их. Мало сего даже и деньги занимал. Когда все раздаст, скажет мне: «Пойди, пожалуй, в Елец и займи денег у такого-то купца; я отдам ему когда из казни получу, а теперь у меня нет ничего; вот приходит бедная собратия ко мне, и отходит без утешения, жалко мне и смотреть на них». Иногда и то бывало, что приходящему бедному и откажет, но только расспросит, откуда и какой: на другой день приходил в сожаление, призовет меня и скажет: «Вчера я отказал такому-то бедному, возьми деньги, пожалуй, отнеси ему: так, может быть, и утешим его». И всем бедным приходящим к нему весьма удобный был доступ. Смиренномудрие в нем было удивительное: из приходивших поселян стариков сажал при себе и с ними ласково много разговаривал о их сельской жизни, и, снабдя их нужным, отпускал их радостными. Так же близ монастыря живущих экономических бедных крестьян, а паче вдов и сирот, он на своем коште содержал, и за них подушные и прочие казенные подати платил, хлебом кормил и одеждами одевал их; словом, во всех нуждах помогал им. Замечательно было: в который день приходящих бедных более бывало у него и когда больше раздаст денег и прочего, в тот вечер он веселее и радостнее был; а в который день мало или никого не было, в тот день он прискорбен был. Смело скажу: он был, по Иову, око слепым и нога хромым, у него двери всегда были отворены всем приходившим бедным, нищим и странным, пищу и питие и спокойствие готовое они находили у него».

Ту же заботливость проявлял св. Тихон и к своим недоброжелателям. Мы видели, как он относился к настоятелю. А вот как он вел себя по отношению к монахам, бывшим зачастую грубыми и непочтительными к нему: когда им случалось хворать, Святитель посещал их по несколько раз в день, утешал, подбодрял их своими беседами, делясь с ними духовным опытом, снабжал приятной для них пищей и питьем. «Господь учит любить врагов». Также помогал он, бранившим его и насмехавшимся над ним, монастырским служителям, посылая им хлеба и денег.

Заметив, что никто не занимается религиозным воспитанием крестьянских детей, Тихон взялся за их обучение. «Он их приручал к обедне ходить, и чем же? Когда он из церкви пойдет, то они за ним все идут; войдет в· переднюю келию, и они за ним войдут, по три земных поклона положат, единогласно и громко скажут: «Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!» А он скажет им: «Дети, где Бог наш?» они так же единогласно и громко скажут: «Бог наш на небеси и не земли!» – «Вот хорошо, дета!», и погладит рукою всех по голове, даст по копейке и белого хлеба по куску, а в летнее время по яблоку оделит их. Когда же, по слабости здоровья, не бывал у обедни, то дети придут в церковь, посмотрят – нет его преосвященства в церкви, они и уйдут вон; когда же я приду к нему от обедни, то он спросит: были-ли дети у обедни? Скажешь, что входили в церкви, посмотрели, что нет вашего преосвященства в^; церкви, и ушли по домам. Он улыбнется и скажет: «Это не беда: они, бедные ходят к обедне для хлеба и копеек. Что ты их не привел ко мне? Я весьма радуюсь, что они ходят к обедне».

Когда в 1768 году, в соседнем городе, Ливнах, был большой пожар, Святитель помог пострадавшим. Год спустя, такое же несчастье постигло Елец. Преосвященный сам отправился в Воронеж для сбора пожертвований на постройку новых домов погорельцам. Любил он посещать тюрьмы и когда в Задонске был учрежден острог, «преосвященный любил ходить туда в ночные часы, как для посещения больных колодников, так и ради подаяния милостыни; а на Пасху первого дня, приходя в тюрьму, со всеми христосовался. Равно, как и в городе Ельце, бывая там по просьбе граждан, тюрьму и богадельни благоизволил посещать, скрыв сан свой простым одеянием».

Если Святителя не понимало монастырское окружение, то были все же люди, понимавшие всю высоту и· значение его подвига. Эти лица, искренно верующие и чающие собственного спасения, оказывали ему глубокое почтение и дружеское расположение. Никто из них, как и сам Святитель, не делал разницы между личным спасением и спасением ближнего. Святитель никогда не настаивал на том, чтобы друзья его отрешались от мира и шли в. монастырь, наоборот, некоторых из них он отговаривал. Многие из его друзей не жили в Задонске, как например, Козьма Игнатьевич Студенков, умерший в 1802 году, проживавший в Ельце и ведший безбрачную жизнь. Святитель очень любил его и имел к нему полное доверие. Он поручал ему деньги для раздачи милостыни и возлагал на него иные поручения, требующие большой тонкости, если сам не мог ими заняться. Иногда, в часы чрезмерного уныния, Святитель вызывал к себе Студенкова, чтоб излить ему душу. В один из таких приездов, Козьма Игнатьевич заночевал в монастыре и был приглашен ужинать к другу и духовнику Святителя, отцу Митрофану. Это было на шестой неделе Великого Поста; о. Митрофан получил, в подарок к Вербному Воскресенью, от кого-то из соседских крестьян рыбу. Несмотря на то, что среди недели не полагалось есть рыбы, он приготовил ее, чтобы угостить гостя. Когда оба они ели уху и заливное, к ним неожиданно вошел преосвященный. Оба вскочили в смущении: Тихон, «зная строгую их жизнь, сказал: «садитесь, я знаю вас: любовь выше поста». Севши около них, он велел положить и себе ухи и несмотря на то, что весь великий пост, даже не вкушал масла в понедельник, среду и пяток, съел ложки две ухи и потчевал Козьму». Эта трогательная сцена, в духе Франциска Сальского, живо рисует отношение Тихона к его друзьям: любовь, любовь чудесная, всеобъемлющая и всепонимающая. Она относилась, впрочем, не только к друзьям или же к нищим и убогим, как это можно было бы заключить из всего вышесказанного. Святитель Тихон не походил на нынешних любителей дел милосердия, благочестивых или неверующих, которые думают, что одни лишь труженики да нищие имеют духовную и Телесную нужду. У нас имеется прекрасный отрывок из его сочинений, напоминающий «Анима Кристи».

В нем Святитель обращается к Любви чистой, искренней и совершенной, называя ее Светом существенным. Он просит: дай мне Твой свет, да познаю Твой свет. Дай мне Твой свет, да увижу Твою Любовь. Дай мне Твой свет, да увижу сердце Твое отеческое. Дай мне сердце, чтобы любить Тебя; дай мне очи, чтобы видеть Тебя; дай мне уши, чтобы слышать Твой глас; дай мне уста, чтобы проповедовать о Тебе; вкус, чтобы почувствовать Тебя. Дай мне обоняние, чтобы слышать запах Твой; дай мне руки, чтобы осязать Тебя; ноги, чтобы следовать за Тобою. На земли и на небеси я ищу только Тебя, Господи. Ты – мое желание, мое утешение, конец страданий и уныния. Я ищу лишь Тебя, в Тебе одном – моя радость и мое блаженство ныне и, как я того желаю, во веки.

Такая любовь к Богу была бы пустым воображением, если бы сердце Святителя, благодаря ей, не открылось для всего мира. И действительно, его любовь охватывала все классы и слои общества, все возрасты и народы. Она любила человека, любя его во Христе. Она молилась за врагов, благословляла преследовавших, делала добро желавшим ей зла. С любовью молил он Божью Матерь, во время чудесного видения ему, «о продолжении Божьей милости ко всему миру». Любовь руководила им, когда, по словам его, он порою мысленно обнимал весь мир, лобызая всех людей... желая пришествия Царства Божия и вечного спасения не только, еретикам, являющимся заблудшими овцами стада Христова, но и туркам, и прочим неверным, и даже хулителям Имени Божьего. Любовь, наконец, толкнула его на проповедничество через писание духовных трудов. Если не было у него больше овец, которых надо было пасти, то надо было спасать «ближнего своего», «брата во Христе, единого со мною создания Божьего, созданного по Его образу и подобию, христианина, искупленного пречистой кровью Сына Божьего». Св. Тихон понимал и знал, что в стране, столь бедной собственной духовной литературой, как была Россия его времени, подобное^/проповедничество было необходимо. Вот почему он много писал. Картинность его изложения, простота, ясность, общедоступность его речи, богатство воображения, ставят его в ряды лучших русских писателей. Все его труды преследуют одну цель: дать душам истинное, крепкое духовное христианское воспитание и привести их путем спасения к единению с Богом.

Святитель говорил, что его труды касаются каждого христианина, ибо того требует христианская любовь. «Возлюбленный христианине! брат твой и ближний твой, едино с тобою создание Божие.. идет в ров погибели, как слепой, когда беззаконует... Ах, идет, как слепый, и имеет впасти, и не изыдет оттуду! Закричи убо в след его, возлюбленне, когда видишь его идуща, закричи: «Брате! не туды идешь: тамо ров пред тобою ископан, в который имеешь власти и никогда оттуду не изыти». Удержи, возлюбленне, удержи его пока еще не впал». К этому грешнику, ко христианину, к «брату» обращался Тихон с «доброй вестью» всякий раз, когда представлялся случай частные беседы, письма, богословские и духовные общедоступные сочинения, нравоучения – всем пользовался он для своего проповедничества. Св. Тихон был первым русским епископом, у которого зародилась мысль дать народу Евангелие в русском переводе. Он хотел было сам взяться за перевод с греческого языка, но здоровье не позволило ему. В Задонске были написаны его лучшие сочинения: «Об истинном христианстве», «Сокровище духовное от мира собираемое», «Письма келейные», «Христианские наставления», «О истине евангельского учения», не считая множества духовных поучений в письмах к некоторым лицам по разным случаям.

Впервые полное собрание сочинений Святителя было издано его другом митрополитом Евгением Болховитиновым, в 1825 году, в Киеве. Оно было переиздано несколько раз (6-е издание в 1899 году). Митрополит Евгений написал и издал в 1799 году жизнеописание св. Тихона. Это жизнеописание ценно тем, что было написано по личным воспоминаниям митрополита и близких Святителю людей, еще живых в то время.

Мы не станем разбирать трудов св. Тихона; заметим лишь, что он всегда старался представить догматы веры в соотношении с нравственно-религиозными вопросами, подчеркивая живую связь, соединяющую догматы и действительность повседневной жизни. Таким образом его сочинения доступны читателям, не имеющим богословского образования. Природа, простые житейские явления, все служит ему материалом для иллюстрации и обоснования его религиозных выводов, объяснения сущности догмата и его скрытого смысла. Как сказал один из его биографов, «Тихон был наиболее популярным из христианских руководителей». Поскольку нам известно, он, единственный,  облекал богословское учение © своеобразную форму, подходящую для русского мышления. Во всех своих писаниях, как и в устной проповеди, св. Тихон, будучи сам Его учеником, настаивает на подражании Христу. Подражать Христу в Его земной жизни, в Его повседневных добродетелях, трудах, самопожертвовании, милосердии ко всем, послушании, – вот высшее правило, определяющее наш нравственный долг. «Пусть сыны века сего друг другу подражают: мы положим пред собою Христа и святое житие Его и подражаем Тому, якоже Сам нам Себе во образ и подражание представляет: «Образ дах вам, да якоже Аз сотворих вам, и вы творите». (Иоан. 13,15). Угодно сие есть Христу, когда Ему подражаем: ибо Он хощет сего от нас, не так ради Себе, как (ради нас... Поручим себе в предводительство Спасителю нашему...» (Сокровище духовное, стр. 72). Или еще: «Христианине! когда хощем тамо Христу сообразны быти и подобны быти в славе, то должны и зде в житии и терпении подобны и сообразны Ему быть... Вси хотят со Христом прославленным и превознесенным быть; но Христу последовать и со Христом крест носить, и поругание, уничижение, посмеяние и скорбь терпеть мало кто хощет». (То же, § 157, 6: также Письма келейные, 53).

Св. Тихон употребил редкое выражение: «Христоподражательное житие». Писал ли он, беседовал ли, сидя на краю колодца или в келье, повсюду сеял он щедрой рукой семена евангельского учения, подтверждаемого личным примером. Об этом свидетельствует вся его жизнь. Что может быть прекраснее его духовного облика, изображенного в Икосе 8 Акафиста Святителю: «Весь исполнь любве Христовы..., душу твою, полагал.еси за други твоя, и аки ангел хранитель присущ был еси ближним и дальним, озлобленные укрощая, враждующие примиряя и опасение всем устрояя.»

Мог ли Господь, чьи щедроты не превзойдены никем, оставаться равнодушным и немым перед таким щедрым милосердием? Если Он особо очищает души возлюбленных чад, то Он и осыпает их редкими милостями, дающими им предвкушение блаженства, которое их ждет. Житие св. Тихона лишний раз подтверждает эту истину. Как сурова была с ним судьба! Что касается до милостей Божьих, то теперь, когда все свершилось, и мы видим оконченную картину, можно сказать, что среди чад Божьих он был «баловень». Даже в годы земных испытаний он получал знаки исключительной любви. Вспомним видение бывшее ему в Новгороде, которое хоть и «было на короткое время», но наполнило его радостью; он всю жизнь хранил о нем память. Вспомним также другое, скорбное, видение страдающего Христа. Впоследствии, общения с невидимым миром стали еще ближе и ярче. Нам известны некоторые из них. Так в 1778 году «в тонком сне было ему видение... видел Богоматерь, сидящую на облацех, и около Нея стоящих апостолов свв. Петра и Павла; а он, стоя перед Нею на коленях, просил о продолжении Божьей милости всему миру». Проснувшись, Святитель увидел себя, по словам келейника, «трепетна и в слезах». Год спустя, также «в тонком сновидении, видел он Богоматерь, сидящую на воздухе, и около Нея стоящие некие лица. Он упал на колена, и видел – вокруг него также упали на колена 4 человека, облеченные в белое одеяние». Имен их Святитель не указал. В другой раз, незадолго до смерти, он, по привычке своей, гулял ночью вокруг церкви и молился: «Господи, скажи мне уготованное любящим Тя...?» Вдруг, «все небо отворилось и монастырь весь во свете стал, и глас был: «Виждь уготованное любящим Бога», и видел он неизреченная благая, и от страха пал на землю, и едва мог до келии доползть». И было ему еще одно, похожее видение: «Привели его к хрустальным и красоты предивной палатам, и видел в оных столы убранные, и пирующих, и пение, и лики, хотя и нё разумел стихов. «Хороши ли?» – вопросили его. И отвещал: «Зело хороши». – Пойди и заслуживай, – было ему ответом». Ефимов, келейник Тихона, сохранивший это воспоминание, наивно подчеркивает «палаты хрустальные, и пение, и лики... однако за всеми этими благочестивыми украшениями мы улавливаем действительность, показывающую нам, что в этот период его жизни, небо и его обитатели были привычным явлением для Святителя. Подчиняя плоть духу, борясь с недугами и злом, он достиг состояния, в котором подвижник непосредственно соприкасается с небесным миром. И следствием этого был дар прозорливости, то есть проницание будущего и тайников человеческих сердец, дарованный св. Тихону. Если некогда, в Новгороде, он видел небо «приоткрытое», то теперь он созерцал «все небо отворенное», и сам был озарен его светом. Отныне «небесное» спустилось к «земному». Душа Святителя достигла высшей степени совершенства, доступной человеку на земле, той черты, где человек становится ангелом. «Радуйся Ангеле земный и человече небесный», воспевает Акафист (Икос 7). Борьба была доведена до «доброго конца», плоть подчинилась духу, зло было побеждено добром. Вместе с апостолом Тихон мог сказать: «для меня жизнь – Христос, и смерть – приобретение». (Фил. 1.21).

25 декабря 1779 года, Святитель, вопреки своему обычаю не покидать храма во время богослужений, после чтения Евангелия, вышел из церкви и около четверти часа молился на северной паперти. Возвратись, он достоял литургию и благословил народ. Это был последний раз, что он присутствовал на богослужении. Придя к себе, он сказал келейнику: «Запри двери; ежели кто придет, то скажи, что преосвященный ослаб здоровьем». С этого дня Святитель начал новый подвиг, подвиг затворничества и полного уединения, которому посвятил остаток жизни, проведенной на земле. В письме от 23 марта 1780 года он объясняет с какой целью он это сделал: «Редко бывает, что человек тойжде в келию возвращается, который из келии в народ вышел. Пустыня и уединение собирает добро, но соблазны мира расточают. Нигде человек не кается, как на уединении. Тут все житие прошедшее собирает человек на ум, и на то смотря, ко Христу воздыхает и просит милости от Него. Ничем так человек не грешит, как языком, а во уединении убегает от греха сего. Глаза и уши наша суть как двери, которыми соблазны до сердца доходят и ударяют в оное, уединение того убегает, но соблазна не приимет» ¹⁴⁸.

За четыре или пять лет до смерти, Святитель заказал себе гроб и приготовил все необходимое для погребения, одежду и ветхое архиерейское облачение. Он поставил гроб у себя в келье и по несколько раз в день подолгу стаивал перед ним.

Оставаясь один в келье, Святитель целиком предавался молитве. Порой оттуда слышались возгласы и рыдания, а когда туда входил для прислуживания келейник, то часто заставал преосвященного, сидящего, опершись лбом на правую руку, и настолько погруженного в мысли, что он казалось не слышал и не видел никого. Он почти не разговаривал и только изредка по крайней необходимости, обращался к кому-нибудь с. несколькими словами. Чтобы подышать воздухом, выходил один на несколько минут на крыльцо. Тем не менее, даже в затворе, св. Тихон оставался верным себе до конца, не разделяя своего подвига апостольской проповеди и спасения своей души. «Некоторый святый слышал глас, – пишет он, – «Бежи от человек, да спасешися». Да звенит сей глас и нам. Однако ж, убегая от человеков, не ради человеков, но ради греха убегать должны мы. Грех должно нам ненавидеть, а не человеков, а их любить должно». Хотя оба келейника одинаково свидетельствуют о строгости его затвора, – «к себе никого не пускал... и был в глубоком молчании», – они также говорят, что «за три дня до кончины благоволил он, чтобы все ближайшие к нему, равно и благотворители его были у него в тот день для принятия благословения от него», что и было исполнено. Мы также видели, что Святитель нарушал затвор по большим праздникам для посещения заключенных в тюрьме. «Любовь выше поста», сказал он однажды; в его глазах любовь выше и затвора. «Все, что делается ближнему – молитва», говорил на другом конце света, в Риме, другой святой, Игнатий Лойола.

За год и три месяца до кончины, св. Тихон видел сон: он увидел себя в монастырской церкви. Священник вышел из алтаря, неся на руках младенца; Святитель поцеловал младенца в правую щеку и почувствовал, что тот ударил его в левую. Проснувшись, он увидел, что вся левая сторона его тела парализована. Он с радостью принял эту болезнь, как знак Божий. С этого дня он не покидал постели; силы его понемногу угасали, голос так ослабел, что его трудно было расслышать. Он чувствовал приближение смерти. По просьбе друзей, созванных к нему келейником и собравшихся вокруг его постели, он, «подняв свою десницу и указуя на картину распятого Христа, сказал: «Господу Богу вручаю вас». Это были его последние слова, 10 августа 1783 года. Два последующих дня Святитель был настолько слаб, что не мог произнести ни слова. Уже два раза на этой неделе он приобщался Святых Тайн; около полуночи, с 12 на 13 августа (23–24, по новому стилю), чувствуя близость конца, он попросил начать пораньше литургию, чтобы причаститься еще раз. В три часа утра, он вызвал чередного иеромонаха, прося его принести Дары, но, по небрежению, эта просьба не была выполнена. Тогда один из келейников пошел за игуменом, но не смог добудиться его (!). Монастырская же братия пришла навестить умирающего, а затем ушла в церковь слушать утреню. Святитель снова спросил, служат ли литургию, но опять это было напрасно. Его мучила нестерпимая жажда. С помощью келейника он приподнялся и выпил глоток горячей воды и в последний раз справился о литургии. Но было уже поздно. В шесть часов сорок пять минут, Святитель открыл на секунду глаза, а затем закрыв их испустил последнее дыхание. Он тихо почил в Бозе на 59 году от рождения. Видно Бог рассудил, что Причащение Св. Тайнам на земле не было Необходимо тому, для кого Он открыл врата небесные, кого ждал Жених «для приобщения за Трапезой Своей в невечернем дне Царствия Своего».

Слава Святителя Тихона распространилась в первые же дни после его кончины. Теперь уже не тесный круг, а вся страна, на которую распространял он свою благодатную силу, почитала его, как любимого святого. Сколько душ поддержал он и спас! Сколько, по его заступничеству, было ниспослано Божьих милостей! Наконец, 25 августа 1861 года, синодальным указом преосвященный Тихон был причислен к лику святых и празднование памяти его назначено на 13–24 августа, день его кончины. В присутствии многочисленной толпы (больше 300.000 человек) его мощи были торжественно открыты и положены в гробницу для поклонения в церкви Задонского монастыря. Светильник был поставлен на подсвечник и светил верным всей России.

Духовное учение св. Тихона может быть кратко изложено, как завет всеобъемлющей радости. Присутствие Божие в мире –  основная мысль преобладавшая над жизнью и проповедью Святителя. Несмотря на то, что он никогда не излагал ее с научной точки зрения в богословских трудах, она была неиссякаемым источником его вдохновения, двигателем его внутренней жизни, главным принципом его священнослужения. Ее подземное течение чувствуется во всех проявлениях его повседневной жизни. Вспомним рассказ его келейника Чеботарева о том, как приручал он деревенских детей к церкви: «Когда он из церкви пойдет, то они за ним все идут; войдет в переднюю келию, а они за ним войдут... А он скажет им: – дети, где Бог наш? – они же единогласно и громко скажут: «Бог наш на небеси и на земли!» – Вот хорошо, дети, – и погладит рукою всех по голове...».

В лучшей из известных нам биографий св. Тихона, Т. Попов замечает, что мысли об Искуплении и о восстановлении образа Божия в душе грешника через Искупление, – больше всего притягивали внимание Святого. Человек создан «по образу Божию и в сем его достоинство, ни с чем несравнимое... Он, как живое отражение своего Творца... Грех, аки яд смертельный, влился в наше естество, и от того часа все наши силы духовные и телесные стали зараженными... Из зеркала, к небу повернутого, душа человеческая стала зеркалом, повернутым к земле». Уже не благодать наполняет душу, «но смерть и грех... грех разлучает Бога с человеком». Это состояние, однако, противно человеческой природе. «Образ тянется к прообразу... человек – к Богу... упавший – к восстанию». Если правда, что образ есть дар; если плод Прообраза и отражение, которое носит образ, суть действие благодати Прообраза, то возвращение падшего человека в его нормальное состояние потребует нового проявления любви и благодати Божией. Творец придет и склонится, как врач, над повергнутым в прах человеком. Врач этот – Христос. Он будет для человека то же, что и вода для бесплодной земли, свет для тьмы, пастырь для заблудшей овцы... Он – Спаситель и Восстановитель Жизни в человеке... Благодаря Ему, образ вновь получил возможность отражать совершенства Прообраза и Царство Божие восстановилось на земле... Благодаря Ему, Бог вновь стал Отцом человеку и человек – сыном Богу... Благодаря Ему, возможным стало на земле участие в жизни небесной.

В этом учении о Боге и о человеке св. Тихон прекрасно выразил понятие, которое впоследствии нашло себе Отклик у Владимира Соловьева в его учении о Богочеловечестве. Как Соловьев, он живо ощущает онтологическое подобие, существующее между Богом и миром. Как и Соловьев, он верит в возрастание этого подобия до полного расцвета и блеска, ибо его зародыши, в большом количестве, были заложены во вселенную, еще в зачаточный период ее существования. Здесь мы далеки от Иосифа Волоколамского или Антония Печерского, но очень близки к религиозным чувствам русского народа. Любимыми образами Тихона для иллюстрации его мыслей были притчи о «Сеятеле» и о «горчичном зерне». Он любил к ним возвращаться в всегда находил новые темы для их применения. В частности, выбор притчи о Сеятеле выражает глубокое и живое познание мира и. доказывает, что начальный и конечный периоды вселенной подчинены идее прогрессивного возрастания и просветления, что и является подобием Божиим. «Всякое зерно дает плод себе подобный», говорит св. Тихон, подразумевая здесь не только слово Божие, то есть Евангелие, но и создание Божие. Он провозглашает закон природы вполне согласным «положительному закону Божию». Вера в то, что образ Божий существует в человеке и был заложен в него при создании (Быт. 1.26), проявляется у Тихона восхищением, с которым он представляет себе человека до грехопадения. «Вот до чего довел себя человек: будучи сотворен от Бога непорочным и бессмертным, как скот зарывается в землю!»

Эта вера проявляется также в глубоком убеждении, что искупительная жертва Спасителя является окончательной победой над всеми последствиями грехопадения. Вот почему, в своей духовности, придавал он первостепенное значение личности Господа Бога нашего Иисуса Христа – Бога, ставшего человеком. Духовность Тихона можно назвать «христостремительной». Он ощущает существование тесных уз, соединяющих нравственность с учением Христа Вождя, и говорит об этом везде и всегда, давая, по привычке, живые и конкретные образы. Христос «Сам нам Себе во образ и подражание представляет... Христос являет собою величайший пример смирения... Размышляйте, возлюбленные, по всякому случаю о смирении Христа. Господь имел обыкновение входить в домы, куда зван бывал, и сидел с ними... И принимавшие Христа в домах своих думали, что Он пророк или мудрый учитель... Не знали они, что был Он Пророк из пророков... Ах! если бы знали они, что гость, которого принимают они – Истинный Бог, сошедший на землю во образе человеческом! Гость велик и прекрасен и исполнен любви; Он дает радость окружающим Его, как Бог. От нас Он не требует ни пищи, ни пития, но Сам уготовал для нас Трапезу...»

Понятие о Богочеловечестве у Тихона неразрывно связано с мыслью об Искуплении. По его словам, этому действию благодати Божией соответствует в человеке врожденная одаренность, делающая его способным к участию в славе Божией. Святитель говорит, что действие Бога – Искупление; Он его совершил на земле и поднялся от нас на небо... Насколько важно должно быть дело, если Бог проявил к нему столько заботы, что и не вместить нашему разумению; насколько ценно, если было оно достигнуто такою ценой – кровью Сына Божия! Явно человек дорог Богу, если для него Он пришел в мир... Человек – чудесное создание Божие, полное благородства. В той же мере, в какой он был обесчещен грехом, он вновь обрел теперь прежнее сияние Искуплением Сына Божия...

Св. Тихон считает, что пришествие Иисуса Христа осуществило ту встречу Божественного о человеческим, к которой мир был направлен и стремился от своего начала. Он приобщается к мысли бл. Августина: «Сердце человеческое не может найти удовлетворения ни в чем, кроме Бога»¹⁴⁹. Исходя от Бога, душа не может найти удовлетворения вне Бога. Святитель, не переставая, напоминает нам, что «Образ должен уподобиться Прообразу»; он представляет нам его то, как созревание семени, брошенного в сложное строение мира; то, как исполнение Божественного обещания; то, как пример Христа; наконец, как долг каждого христианина.

Христиане должны сражаться с врагами: с грешной плотью ветхого человека, с прелестями мира и с диаволом, их заклятым врагом. Жизнь христианина напоминает состояние человека, сидящего на богатом троне, держащего в руках, все блага мира, и видящего у себя под ногами пропасть, открытую, чтобы принять его; над головой меч, готовый упасть ему на шею... справа и слева он окружен хитрыми врагами... Жизнь наша – брань, в которой то одна, то другая сторона бывает победительницей или терпит поражение. Борьба эта прежде всего подразумевает помощь благодати Божией, а также и труд и личные усилия человека. Благодать Божия для жизни христианской:– то же, что сок лозы для побегов, что ветер й парус для корабля, плывущего против течения. С благодатью Божьей, живущей в нем человек может  все, без нее – ничего. Усилие и труд будут вознаграждены радостью. Тихон настаивает на понятии о радости, которая в конце времен охватит весь мир. Если он и говорит о брани с грешной плотью, то всегда старается поддержать надежду в воскресение и одухотворение плоти. Короче говоря, понятие о подобии Божием нераздельно связано с понятиями эсхатологическими, исполненными радости. В своих писаниях Тихон все время возвращается к догмату о грядущем воскресении. Этот догмат находит в нем необычайно живой отклик. Итак, стараясь убедить своих современников в их неверии, он упрекает их в том, что они забыли именно этот догмат. Его радость и надежда ничуть не смущаются мыслью о Странном Суде и наказании за грехи. Над этими мыслями преобладает мысль о грядущей славе, в которой человек, как сын Божий, будет принимать участие. Другими словами, Тихон рассматривает христианство не только отрицательно, как борьбу с грехом, но и положительно во всей его полноте, как облечение во Христа. Положительная сторона, не исключая отрицательной, охватывает ее и совершенствует. Она ближе сердцу и, следовательно, более действенна.

Так например, говоря об Евхаристии, св. Тихон представляет себе Господа, Который, как «хозяин, возглаголет гостям, послушавшим звания Его и пришедшим на небесную Его вечерю: «Обещал Я вам воскресение из мертвых ваших телес: вот видите тое! – воскреснуете из мертвых. Обещал Я вам тело духовное, нетленное и бессмертное: вот имеете тое. Обещал Я вам тело прославленное, чистое, светлое и сияющее: вот сияете, яко солнце и яко звезды небесные...» «Христос преобразит тело смирения нашего... В так великую и чудную славу облекутся избранник Божии, что как солнце будут сиять... Аще христиане суть чада Божии, то в какую славу облекутся, когда откроются чада Божии».... Однако это «будущее объявление» уже существует на земле, как понятие о возрастании Царства Божия в притче о Сеятеле. Уже здесь, в нашем мире, таком, каков он есть, в мире плоти и праха, мы живем жизнью прославленной. Уже теперь, во времени преходящем, небесный Иерусалим незаметно начал существовать. Новое Небо и новая земля возрастают, жатва зреет. Об эсхатологических испытаниях, о сиянии славы Божьей и об освященной плоти мира грядущего св. Тихон рассуждает с необыкновенной «пластичностью». Слышатся отклики его собственного духовного опыта, «небо отверстое, свет незаходимый, пресладкое пение». Порой его описания изобилуют такими красочными примерами, заимствованными у природы, что как у св. Франциска Сальского, природа сама кажется пронизанной небесным светом и славой. Так он описывает воскресение из мертвых, пользуясь картиной весны, развивая эту тему при помощи образных сравнений, оригинальных и разительных.

«Что во время весны делается, тое будет и в воскресение мертвых. Во время весны вся поднебесная тварь обновляется: тако во время воскресения все обновится. Во время весны всякая трава и зелие исходит из недр земли... тако в последний день умерший человеки изыдут из гробов своих. В зиме древеса и травы показуются аки иссохшие; но во время весны живность их покажется: тако умерший неведущим воскресения мертвых показуются как бы погибшии... Суровые древеса и травы во время весны одеваются листвием и различными цветами: тако в воскресение мертвых... телеса преобразятся в новый, светлый, благоприятный и прекрасный вид...»

Основной труд, и можно сказать характерный для св. Тихона, «Сокровище духовное от мира собираемое», изобилует подобными образами. Название его очень показательно: оно открывает нам в Святителе «естествоиспытателя» и отправную точку, служащую основой его убеждениям. Благодаря, этому возможен переход от «созерцания вещей видимых к размышлению о невидимых» и «освещение вещей небесных примерами, взятыми у вещей осязаемых». В отличие от его предшественников на пути спасения, для Тихона мир походит на ларец, содержащий «сокровище духовное». «Всякое творение исповедует любовь Божию...» утверждал он постоянно. Его благочестие чаще всего проявлялось в любовном созерцании природы. Летом, любил он подолгу гулять в лесу или на берегу Дона. Во время этих прогулок он собирал свое «Сокровище».

Св. Тихон – не Жан-Жак Руссо: между ними целая пропасть. Тихон не отрицает существования зла в мире; он знает, что вся земная жизнь христианина должна быть подвигом, работой «во спасение»; что жизнь на земле не есть только «Царство Божие», но и узкий каменистый путь, ведущий к нему. Он также знает, что искупление не пустое слово. Ему знакомы страдания и крест, он знает, что они ведут к райской радости. Несмотря на меланхолический характер, нервную раздражительность и застенчивость, радость жила в глубине его сердца. Движимый ею, он обнимал весь мир, в порыве любви желая всем испытать ее, предав себя Богу, как это сделал он. Его бедный человеческий ум был одарен особым духовным разумом, дававшим ему способность распознавать сверхъестественное, скрывающееся в мире природы. Он «узнавал возлюбленную по пряди волос» (Песнь Песн. 4.9). Беспредельная радость охватывала Тихона, когда бывало ему дано созерцать вселенную не в отдельных явлениях, но в ее целом, в проявлении ее совершенства, данного ей от начала и восстановленного искупительной жертвой Спасителя.

Этим объясняется его преклонение и любовь к тайне Преображения. «Прославлением святого тела Своего на горе Фаворстей, – говорил он, – исполнил Он нас веселием и надеждою на то, что избранник Божии прославятся в. жизни вечной...» Он советовал в сомнениях и в унынии (состоянии хорошо ему знакомом) обращать мысли туда, где лик Христов сияет «яко солнце, и праведницы сияют, яко светила». Действительно, что открылось нам в тайне Преображения? Есть ли что новое, неизвестное, на Фаворе? Что увидели эта гора, эта земля, апостолы Христовы? Действенное откровение Святого Духа сошедшего на Христа, и в Нем преображающего все творение. Это было проявлением Красоты – Святой Дух не есть ли Красота? Это было предвосхищенное видение «Нового Неба» и «новой земли», мира преображенного и блистающего красотой. Как в день Богоявления, это было откровение всех лиц Святой Троицы: Отца, пославшего Духа на возлюбленного Сына, а через Него на все творение, с которым Сын соединился Своим воплощением. Это было явление того состояния мира, пришествие которого связано с общим воскресением. Это было пророчество, действием и образом, грядущего Царства Божия. Св. Тихон верил во все это и жил этой верой. И описывая все это своим, оригинальным, образом, он ничего не вносил нового и ничуть не отступал от русских духовных традиций. Это обычный предмет чаяний всеобщего счастья, чаяний Староверов, не без причины просивших Тихона стать их епископом¹⁵⁰. Мысль, классическое изображение, которой дано нам на древней иконе, и которая является утверждением Небесного Иерусалима, иного плана бытия, где не будет места насилию и где будет царствовать одна лишь правда. ¹⁵¹

Тема, которую Тихон ищет и находит в плане сверхъестественном, другие ищут в плане естественном. Все бунты против установленного порядка, все злоупотребления, которым изобилует русская история, до большевизма включительно, являются только ее вариациями и различными применениями. Эта тема – русская в высшей степени. Она придает характерный оттенок духовности, из нее истекающей и присоединяющей к общественному достоянию вклад личного благочестия. Надо ли сказать еще, что это вовсе не слабое христианство? «Радость Фаворская», как и «Пасхальная радость», – радость не скудная; вся жизнь Тихона свидетельствует об этом. Если, он исполнен пасхальной радости, «духа пасхального», то, как мы видели, он – ревнитель почитания Креста. Одно неотделимо от другого: оттого что человек, страдая, несет крест, двери рая открываются перед ним. Страданию и кресту следует радость воскресения. Вот почему эта радость не случайная, не мимолетная, обусловленная тысячью мелких условностей, но радость поистине существенная: радость навеки обретенного рая.

Св. Тихон был одним из редких избранников, которому было дано уже здесь вкусить этой радости. Ею подтверждались и укреплялись его духовные испытания. Благодаря этим  испытаниям, он мог сказать, что весь мир не погружен во зло, ибо ему дано Божественное обещание стать когда-нибудь подобным Богу. Становится понятным, что закаленная душа св. Тихона возбудила интерес у такого психолога, как Достоевский. Он задался целью противопоставить его и его духовность нигилистическим и социалистическим доктринам своего времени, в которых он правильно предчувствовал зачатки нынешнего большевизма; Несмотря на свою гениальность, Достоевский не смог справиться с задачей и восстановить в точности образ Задонского Святителя. Его старец Зосима из «Братьев Карамазовых» – только слабое отражение, изрядно «обмирщенное», и, по словам истинных старцев из Оптиной Пустыни, ни своим духовным обликом, ни личностью, он отнюдь не походил на настоящего монаха, а тем менее на русского старца. В отличие от Зосимы Достоевского, св. Тихон непрестанно говорил, что всеобщее счастье, плод любви и милосердия, – в «небесном житии». Оно начнется уже здесь, но лишь тогда, когда все народы, существовавшие от начала мира и до его конца, будут собраны вместе, то есть после Страшного Суда, когда исполнятся слова Господни: «Се творю все новое». (Откр. 21.5).

Библиография:

И. Шляпкин «Св. Дмитрий Ростовский и его время», СПБ 1891. – Св. Димитрий Ростовский «Сочинения»  изд. Сойкина, СПБ (2 тома). – «Житие и творения Св. Димитрия Ростовского»  изд. Сытина, Москва 1893. – А. Горский (Нечаев) «Жизнь Св. Димитрия», 1849. – М. Попов «Святитель Димитрий Ростовский», СПБ 1910 – Е. Поселянин «Русская Церковь и русские подвижники XV111 века», СПБ 1905. – Ф. Титов «Св. Димитрий Ростовский»  («Труды Киевской Дух. Академии»  1909, Ш). – A. Heisch «De Theologia Demetri Metrop. Rostovensis», Romae 1936.

A. Гиппиус. «Св. Тихон Задонский», Париж. – A. Лебедев. «Св. Тихон Задонский, его жизнь и писания», С. Петербург, 1865 (несколько изданий без изменений).– Т. Попов. «Святитель Тихон Задонский и его нравоучение», Москва, 1916. – Св. Тихон «Сочинения», 5 томов, Москва, 1899. Том 5 содержит записки (воспоминания) Василия Чеботарева и Ивана Ефимова, келейников Святителя.  

XIX век и начало XX, в России отмечены духовным обновлением. Это обновление происходит и процветает под знаком «Старчества». Старчество – это стариннейшее монастырское установление, заимствованное Россией у Востока.

«Старец»  – это монах (священник или нет), исполненshy;ный Духа Святого и ставший для других наставником, водителем на пути к духовному совершенству. Возможность стать старцем зависит не от взятого на себя определенного послушания, ни даже от ревностного стремления к Божьему делу (кроме случаев харизматических), но исключительно от духовного облика человека, преображенного Благодатью. В монастыре, старец (в точном смысле – старик, уважаемый муж) не касается ни управления, ни власти. Он не избран, не поставлен кем-либо, кроме самих обстоятельств. Его духовный навык, молитвенный образ жизни и самоотречение делают его старцем. Старец невольно притягивает к себе всякую душу, ищущую Бога, так как в нем самом ощущается присутствие Божие. Несмотря на то, что вначале это установление было сугубо-монастырское, рожденное монастырскими требованиями, позднее оно распространяется далеко за монастырские стены и приобретает более широкое значение. В таких случаях, как было это и с Оптиной Пустынью, толпы народа стекаются к старцу. Исполненный милости Божьей, он выслушивает их покаянные признания, призывает к христианскому совершенству и направляет на путь Божий. Это старцы приучили русский народ «смотреть в небо поверх куполов и дивных соборов», то есть, отрываясь от обрядности и формализма, жить внутренней жизнью, стремиться к Богу не только во внешнем поклонении Ему. Старцы старались научить смирению, прощению и управлению своей волей. Это были поистине учителя русского народа, а кельи их были своего рода университетскими кафедрами, где он получал свое духовное образование. Влияние этих людей, живущих как бы в стороне от обычного духовенства, было и остается огромным. Оно значительно больше влияния простых монахов и священников.

Русские старцы никогда не были отделены плотной стеной от мира, его нужд и страданий. Их кельи были всегда открыты для всех страждущих и ищущих помощи, что, однако не мешало старцам быть «не от мира» и выше мира сего. Так например, Оптинский старец Амвросий, отслужив в воскресенье раннюю обедню для богомольцев, после общего Причастия возвращался в свою келью, где жил сосредоточенной монашеской жизнью, отдавая себя безраздельно Богу. И этим вырабатывалось в его душе ясное, радостное, спокойное настроение, именуемое «душевный мир».

Влияние старцев распространялось в России не только на определенные слои общества: крестьян, мещан. Напротив, старчество являлось центром духовной жизни, народным источником, где каждый черпал живую воду благодати.

Старчество, как явление духовное, существовало в русских монастырях гораздо раньше. XIX века, что доказано преп. Сергием, св. Кириллом, великим старцем Нилом Сорским, святителем Тихоном Задонским и другими. Но как школа, «имеющая твердое обоснование в святоотеческой подвижнической литературе, имеющая свои правила, установленные на приемах и преданиях старчества», – такое русское старчество было введено старцем Паисием Величковским (1722–1794). По примеру св. Нила, много веков спустя, «он напомнил монашеству цель духовной жизни, состоящую не во внешних подвигах, а во внутреннем приближении к Богу, в «духовном делании», в постоянном «внимании себе», в борьбе со своими греховными влечениями, в освящении и просвещении сердца «умною молитвою». Эта цель не может быть достигнута без отречения от своей греховной воли, без подчинения себя руководству опытного наставника, или, за отсутствием его, руководству Слова Божия и писаний св. Отцов. Замечая недостаток в его время опытных в духовной жизни наставников, старец Паисий принял на себя огромный труд перевода с греческого языка многих святоотеческих подвижнических книг и исправления прежних ошибочных переводов. На строго монашеских основаниях он собрал в Молдавии многолюдное монашеское братство, послужившее образцом для русских обителей. Обладая особым даром организации и объединения, он создал в своем монастыре некоторый духовно-просветительный центр, как бы опытную Академию духовной жизни, где воспиталось немало будущих русских старцев, распространивших учение и заветы старца Паисия по русским монастырям».

Паисий Величковский родился 21 декабря 1722 года на Украине, в Полтаве, в семье священника и при крещении был назван Петром. Отец его, Иоанн Величковский, был настоятелем Успенского собора; «на пятом году жизни ребенок потерял отца, а на седьмом году был отдан матерью в соборную школу, где изучал букварь, часослов и псалтирь. Выучившись читать, Петр предался «ненасытному» чтению книг. По его словам, он в детстве прочитал все Священное Писание Ветхого и Нового Завета, жития святых, поучения св. Иоанна Златоуста и св. Ефрема Сирина. С раннего, детства он увлекался подвигами святых, особенно пустынножителей и мечтал проводить, подобно им, жизнь в пустыне, в уединении, в трудах и молитве, подражая нищете и простоте Христовой. Уже в это время в нем обнаружились все главные свойства его души: глубокая преданность Богу, кротость, ясность, скромность, доходившая до робости, и вместе с тем настойчивость и непреклонность в достижении поставленной себе цели, постоянное самоуглубление, молитвенная собранность и умиленность духа».

Когда ему исполнилось 12 лет, умер его старший брат, бывший настоятелем собора по смерти отца. Мать выпросила у архиепископа, чтобы за мальчиком, по окончании его образования, было зачислено священническое место отца и брата; было решено отправить ребенка в Киев· и отдать его в Киевское Братское Училище, то есть в младшее отделение Киевской Академии. «Поступив в Академию, Петр первые годы учился очень прилежно, но потом жажда монашества стала превозмогать усердие к науке». Последование Христу и строгое исполнение Евангельских заповедей – сделались его заветной целью. Имея всего 14 лет от роду, он поставил себе за правило: 1. ближнего своего не осуждать, хотя бы собственными глазами видел его согрешающим; 2. ни к кому не питать ненависти, и 3. от всего сердца прощать обиды. В Академии он подружился с единомышленными товарищами: собираясь где-нибудь в тихом и уединенном уголке Братского монастыря, они целые ночи проводили в задушевных беседах о монашестве и пустынножительстве и давали друг другу обещания и клятвы не постригаться и не жить в богатых монастырях, где невозможно «подражать нищете Христовой» и спасать свои души «во всяком злострадании и тесноте». «Лучше уж, – говорили они, – оставаться в миру, нежели, отрекшись на словах от мирских благ, проводить в монастыре жизнь беззаботную и широкую, на соблазны мирянам, на поругание монашеского образа, на вечное осуждение душ своих в день суда Божия». По праздникам и в свободные дни Петр посещал Киевские святыни; он нередко оставался ночевать среди странников и богомольцев в Печерской Лавре. С ними же ходил на службы и посещал святые пещеры. «В Братском монастыре Петр нашел своего первого духовного руководителя, иеросхимонаха Пахомия, много лет прожившего в пустыне и в странствовании. Пахомий снабжал Петра святоотеческими книгами и своими рассказами еще больше возбуждал в нем жажду монашеского подвига. Охладевая все более и более к учению, Петр вскоре совсем перестал упиться». Вызванный к разгневанному префекту Академии, он изложил три причины, по которым перестал учиться: желание возможно скорее принять пострижение в монашество; отвращение к языческой мудрости, преподаваемой в школе, за исключением иных наук; возмущение плодами этого учения при виде «лиц монашеского чина, пребывающих в великой чести и славе и во всяком телесном покое... не в осуждение говорю, да не будет!... боюсь и трепещу, как бы и самому, ставши монахом, не впасть не в такие только, но и в худшие немощи». В ответ префект «пригрозил Петру беспощадным телесным наказанием». Тогда Петр решил бежать. Дождавшись лета, он приехал в Полтаву, чтобы в последний раз повидаться с матерью. Услыхав· о намерении сына, бедная женщина пришла в отчаяние: она рассчитывала на его помощь в старости.

Все же она почувствовала, что решение сына непоколебимо. По окончании каникул Петр покинул родительский дом, делая вид, что возвращается в Киев. Мать проводила его немного по дороге, обливаясь слезами и умоляя его не бросать ученья в Академии. Плакал и Петр, и, упав на колени перед матерью, целовал ей. руки, прося ее материнского благословения. Мать благословила его и они расстались. Как ни больно было Петру покинуть мать, в душе своей он испытывал глубокий мир и радость, сознавая, что преодолел самые сильные узы мира и свободен, теперь, всецело предаться Единому Богу.

Божьим Промыслом, он был сперва приведен в Любечский монастырь, расположенный на берегу Днепра, на польской границе. Мудрый и опытный игумен Никифор «ласково принял Петра и сразу же дал ему «коварное послушание», поручил ему заведовать монастырскою кладовою. В Любечском монастыре Петр прожил около пяти месяцев и испытал здесь и свои первые монашеские радости и свои первые искушения. Для духовного руководства игумен дал Петру книгу прей. Иоанна Лествичника. Книга эта так пришлась по душе Петру, что он решил списать ее для себя, пользуясь свободным от послушания ночным временем...

Но пришло искушение и потерял он душевный мир. «Монахи, заметив его молодость и доброту, стали пользоваться его слабостью, выпрашивая для себя то одно, то другое, без дозволения игумена. Видя как они перед ним смиряются, Петр от стыда не мог им в лицо взглянуть, но не решался отказывать им. Заглушая свою совесть, он давал им просимое, но в глубине души мучился. Неизвестно чем бы это кончилось, если бы игумен не был переведен в другой монастырь, а на его место назначен другой, властный, резкий, который стал управлять обителью «властительски».

Братия, в большинстве своем, стала разбегаться. Однажды, за небольшую оплошность, Петр, «был так собственноручно избит игуменом и так напуган, что решил последовать общему примеру и скрыться из обители».

Вместе с другим послушником, он ночью перешел по льду Днепр и направился к Югу. Он добрался до Медведовского монастыря Святителя Николая Чудотворца, стоявшего на реке Тясмин, в Молдавии, и здесь радушно был принят игуменом. Месяц спустя он был пострижен в первую степень монашества – рясофор – и ему дано было новое имя – Платон. Игумен указал Платону и старца для духовного руководства. Но когда Платон попросил старца дать ему келейное правило, старец ответил: «Ты, брат; ученый, поэтому, как Бог тебя вразумит, так и содержи правило в келии своей». В Медведовском монастыре Платон прожил недолго, так как монастырь был закрыт и церковь запечатана. Не зная куда идти, юный инок отправился обратно в Киев и постучался у дверей Киево-Печерской Лавры. Вместо бедного, пустынного пребывания, которого с детства жаждала его душа, он оказался в самом богатом и шумном монастыре России.

В Лавре также Плат он был принят ласково и ему дали послушание гравера и резчика в граверной мастерской. Все же прежняя мечта о пустынной и бедной жизни не покидала его. Встретив однажды старого товарища по школе, с которым они когда-то разделяли одни и те же взгляды, Платон решил вновь отправиться в поиски одиночества и опытного духовного руководителя. Юные иноки оказались опять на дороге, ведущей к польской границе. Великим постом 1743 года они пришли в Митронинский монастырь. Там в то время проживал старец русский уроженец, иеросхимонах Михаил, полюбивший своего соотечественника. Он часто с ним беседовал, давал ему книги для чтения и наконец, весной, отправил его вместе с двумя другими своими учениками в Молдовлахию (теперь Румыния). Платон пошел с радостью и тайным желанием добраться когданибудь до Афона, предела его мечтаний. Первое пребывание Платона в, Молдовлахии продолжалось около трех лет. Он считал, что эти годы были самым лучшим, счастливым временем его послушничества. Там нашел он и желанное ему пустынное безмолвие, и опытных наставников в духовной жизни.

Вследствие неприятных в то время для монашества условий в России, молдовлахийские монастыри были переполнены русскими иноками высокой жизни. Платон прожил некоторое время в Свято-Николаевском Трейстевском скиту, в общежитии для 12 братьев, вблизи 15 других монахов, живших уединенно вокруг скита, каждый в особой келье. Здесь впервые услышал он церковные службы, совершаемые строго по Афонскому чину «с великим благоговением и страхом Божьим». Здесь же научился он варить пищу и печь хлебы. Однажды, к удивлению и радости Платона, в скит пришел друг его, иеросхимонах Михаил из Митронинского монастыря. С его прибытием жизнь в скиту стала оживленнее. Старец имел обыкновение по воскресеньям и праздникам после обеда собирать братию около церкви на траве под деревьями и вести беседу. Каждый мог обращаться к нему со своими вопросами и. он отвечал им. Особенно любил он увещевать братию не поддаваться духу времени, не вести жизнь «бесстрашную», но свято хранить закон Христов и заветы древних отцов Церкви. Эти беседы имели большое влияние на Платона. Они одушевляли его, возбуждали и укрепляли в нем решимость всецелого служения Богу. Но он понимал, что христианская жизнь не исчерпывается разговорами, хотя бы и самыми высокими, и самыми искренними, и что Христос требует от нас, чтобы наши пожелания и решения непременно закреплялись живым, хотя и не большим делом. «Верный в малом и во многом верен будет, а неверный в малом и во многом будет неверным». Поэтому Платон старался все слышанное им от старца сейчас же, по мере сил, осуществлять в своей жизни, и таким опытным и жизненным путем достигать все большего и большего духовного возрастания, приобретать все больший и больший духовный опыт.

Однажды, мирная жизни Платона была нарушена одним неожиданным искушением. Не услышав звона к заутрене, Платон поздно проснулся и пришел в церковь после Евангелия. От стыда, он не решился войти, а убежал в лес, где его нашли лежащим на траве и плачущим. Приведенный в обитель, он упал на колени перед братиею, обливаясь слезами. Старец и братия подняли его, стали утешать и успокаивать, и заставили его разделить со всеми трапезу. Когда Платон ушел к себе в келью, старец воспользовался случаем привести братии в пример его ревность к богослужениям. «Посмотрите, братие, какую ревность и огненную печаль имеет этот юный брат наш! Невольно пришлось ему пропустить молитву, и как он опечалился душою, как горько скорбит и плачет. Молитесь и вы Христу Богу, да даст и вам всем такую же ревность и печаль огненную по Боге!» С этого дня Платон положил себе за правило во все время своего пребывания в скиту не ложиться для сна в постель, но спать сидя.

С разрешения старца, Платон и еще несколько братий отправились в скит «Керкул»  или «Кярнул», чтобы повидать другого Божьего слугу, старца Онуфрия. Келья старца стояла уединенно на краю горы, откуда открывался чудный вид. Старец проводил время в молитве, чтении, псалмопении и рукоделии, выделывая отличные деревянные ложки, чашки и тарелки. Платон и его спутники приходили ежедневно к старцу и слушали его рассказы о его жизни в уединении. Старец рассказывал им «о страстях душевных и телесных, о страшной и неотходной мысленной брани с бесами...» Он говорил, что «человеколюбец Христос» единственная от них защита, что «кто припадает ко Христу Богу с верою и любовью, со смирением и слезами, тому скоро подаются неизреченные утешения, мир и радость о Господе и любовь к Богу горячая». Слушая речи старца Онуфрия, Платон все больше и больше разгорался любовью к Богу и желанием пустынножительства. Под влиянием возраставшего в нем чувства, он уходил в глубину леса, падал на землю, бил себя в грудь и со слезами просил у Христа Бога помощи, произнося свои обеты, и, как св. Андрей Авеллинский, которого он не мог знать, «ежедневно полагал начало своему исправлению и духовному восхождению».

Казалось, что жизнь Платона сложилась наконец так, как он желал. Но... «пути Божии – не пути человеческие и мысли Божии – не мысли человеческие». Юному подвижнику предстояло пережить еще один подготовительный период своей жизни, быть на время предоставленным только самому себе, и в этом одиночестве и, казалось, полной духовной беспомощности окончательно созреть для своей будущей духовной деятельности и из застенчивого, робкого, слабого юноши превратиться в самостоятельного и мудрого руководителя жизни и совести ищущих его духовной помощи.

«До Платона стали доходить тревожные слухи о том, что старцы, несмотря на его молодость, поговаривают о возведении его в сан священства». Он решительно отказался, не желая нарушать ни одного церковного правила, и объявил, что «он положил в сердце своем и по достижении установленного возраста не принимать на себя столь страшного и ответственного сана». «Платон сознавал, что служение священства является для него непосильным подвигом и потому, продолжая по внешности вести прежний образ жизни, решил покинуть Молдовлахийские скиты и удалиться на Святую Афонскую Гору».

«Величковскому было 24 года, когда летом 1746 года он добрался наконец до Афонской горы. Отдохнув несколько дней в лавре преподобного Афанасия, Платон отправился к монастырю Пантократор, около которого проживали, как ему было известно, иноки славянского племени. Там он обходил окрестных монахов и пустынников, желая найти себе духовного наставника по душе. Но такого наставника он не мог найти и ему пришлось жить в одиночестве. Тогда началось самое трудное время в жизни Платона». Это были годы одиноких трудов, тяжелой внутренней борьбы с помыслами и страстями. Так прошло четыре года. Юный инок много молился со слезами. Он проводил ночи в чтении Священного Писания и творений святых Отцов, за которыми он ходил в окрестные сербские и болгарские монастыри. Он вел очень строгий образ жизни: ел только раз в два дня, да и то лишь сухой хлеб и воду. У. него не было даже рубашки и он довольствовался старым подрясником и заплатанной рясой. Нищета наполняла его радостью, как если бы это было огромное богатство. На четвертый год его уединенной жизни, прибыл на Афон Молдавский старец Василий, один из желавших видеть его священником. Он встретился с Платоном и, по его просьбе, постриг его в мантию с наречением ему имени Паисий. Он также объяснил ему опасность уединения для новоначального подвижника, советуя избрать путь более спокойный и менее опасный, т. е. общежитие с двумя или тремя братьями. Паисий и сам подумывал об этом, но до сих пор ему еще не представился случай привести эту мысль в исполнение. Но теперь, казалось, Промыслом Божьим все устраивалось к лучшему. Однажды пришел к Паисию из Молдовлахии юный монах по имени Виссарион, который, как и он, не мог найти себе духовного руководителя по душе. Он стал со слезами молить Паисия указать ему наставника. «Брат, – отвечал Паисий, – ты вынуждаешь меня говорить о печальных вещах. Я сам, как и ты, с великим усердием искал себе наставника и не нашел... Как можно вести кого-нибудь по пути, по которому сам не ходил. Нужно самому до крови бороться против всех страстей душевных и телесных, победить при помощи Христа похоть и гнев, исцелить смиренномудрием и молитвой разумное начало души от безумия и гордости, покорить сластолюбие, славолюбие и сребролюбие и все прочие злые страсти, имея в этой борьбе вождем и начальником Господа нашего Иисуса Христа... И тот, кто во всем этом со смирением и любовью последует своему Г осп оду, и примет от Него служение врачевать и другие души и наставлять их на заповеди Божии, тот в состоянии будет и своему ученику показать на деле без обмана все заповеди Христовы и все добродетели. Но где найти нам такого наставника? Мало таких, особенно в наше время. Итак, брат мой, из всего вышесказанного видно, что мы имеем крайнюю нужду со многою печалью и со многими слезами день и ночь поучаться в божественных отеческих писаниях, и, советуясь с единомысленными ревнителями и старейшими отцами, учиться выполнять заповеди Божии и подражать примеру святых отцов наших и только таким путем милостью Божией и собственными трудами мы можем достигнуть спасения»,

Выслушав эти слова, Виссарион упал к ногам Паисия и стал со слезами молить принять его к себе в ученики. Паисий решительно отклонил его просьбу; он сам искал опытного руководителя и не помышлял о наставлении других. Он согласился, однако, принять Виссариона, как друга и брата, чтобы жить вместе, исповедовать друг другу все помыслы, изучать Священное Писание и помогать друг другу на пути взаимного спасения. Оба монаха прожили совместно четыре года в большом согласии и взаимном повиновении. Затем к ним стали присоединяться новые братья. Они принимали их с большой осторожностью, после длительного испытания. Вскоре келья Паисия стала слишком мала, чтобы вместить всех. Тогда они купили вторую и с нею часовню.» Первые ученики Паисия были из Молдовлахии и лишь, позднее стали приходить славяне. Собралось наконец двенадцать человек: семь волохов и пять славян. Тогда стали читать и петь правило в церкви на двух языках: по-волошски и по-славянски. С течением времени! явилась крайняя нужда в священнике и в духовнике. Согласившись между собою, братья стали умолять своего старца быть для них и священником и духовником, но он и слышать об этом не хотел. «Из-за этого я покинул Молдовлахию», говорил он. Братья указали ему, что исповедуясь у других духовников, они могут получить от них советы, несогласные с советами старца, и это смутит их душевный покой, ибо они не будут знать кого слушать. К просьбам братии присоединились настоятели соседних монастырей, уговаривая Паисия согласиться. «Как сможешь ты научить братию послушанию, если сам не следуешь ему?», говорили они. Паисий покорился общему желанию, сказав: «Да будет воля Божия». В 1758 году, 36 лет от роду, и после 12-тилетнего пребывания на Афоне, Паисий был рукоположен в иеромонахи. Теперь, когда он стал священником и духовником своей маленькой обители, еще более тесные узы связали его с братиею.

Так как количество насельников все увеличивалось, Паисий выпросил у игумена монастыря Пантократора ветхую церковь и пустую келью святого пророка Божия Илии, расположенную в пустынной и живописной местности над монастырем, и приступил к устроению скита. Слух о доброй жизни Паи си я распространился по всей Святой Горе и многие приходили посмотреть красоту и благолепие богослужений, а также трудолюбивую жизнь скитских насельников, исполненную любви и послушания к настоятелю обители Святого Илии. Многие выражали желание присоединиться к ним. Вскоре стало так тесно, что братья селились по два и по три в одной келье. Кроме иноков, множество народа стекалось к Паисию со всех сторон, чтобы послушать его советов и получить от него наставление. Порою бывало столько пришельцев, что Старец не успевал беседовать со своими братьями, что их очень огорчало.

«Так росло и крепло около старца Паисия иноческое братство и распространялось его доброе влияние и добрая слава по Святой Горе Афонской.»

Чтобы проникнуть глубже во внутреннее устройство обители отца Паисия, следует познакомиться с его взглядами на монашество. Он сам изложил их в письме к своему другу иерею Дмитрию. Паисий различает «три чина монашеского жительства: отшельническое уединенное пребывание, сожительство с двумя или тремя единомысленными братьями и общежитие». Это последнее требует от братьев полного послушания старцу, под чьим руководством они проводят свою жизнь. «Общежитие начинается от совместного сожительства не менее, по примеру Спасителя и Его Апостолов., двенадцати братьев, и может возрастать до многочисленного собрания, состоящего из людей даже различного племени, и заключается в том, чтобы вся собравшаяся во имя Христово братия имела одну душу, одну мысль, одно желание работать вместе Христу через исполнение Его божественных заповедей, и друг друга тяготы носить, повинуясь друг другу в страхе Божием, имея во главе своего общежития отца и наставника, настоятеля обители». «Общежительное житие» требует большого терпения, ибо «в общежитии нужно повиноваться не только отцу своему, но и всей братии до последнего человека и терпеть от них досады, укоризны, поругания и разного рода искушения, быть прахом и пеплом под ногами всех, и, подобно рабу купленному, всем служить со смиренномудрием и страхом Божиим, без ропота терпеть крайнюю нужду, свойственную общежитию, и скудость в пище и в одежде».

В общежитии инок учится «святому послушанию, являющемуся корнем истинной монашеской жизни», путем ведущим к искреннему смирению и освобождению от страстей. «Общее жительство и святое в нем послушание установил на земле для людей Сам Христос Спаситель... Сын Божий, по крайнему Своему человеколюбию и милосердию, в Себе Самом возобновил и восстановил эту добродетель, будучи послушен Своему Небесному Отцу даже до смерти, смерти же крестныя. (Фил. 2.8)... Своим послушанием Он исцелил наше непослушание... Никакой другой образ жизни помимо общежития с блаженным послушанием не приносит человеку такого преуспеяния, не избавляет его так скоро от всех душевных и телесных страстей благодаря смирению, которое рождается от блаженного послушания и приводит человека в его первобытное чистое состояние... Общежительное пребывание соединяет их столь великою взаимною любовью, что все они становятся единым телом и членами друг друга, имея одну общую главу Христа... Во имя этой святой, истинной и единомысленной любви они повинуются во всем своему духовному отцу, исповедуя ему все тайны своего сердца, принимая его слова и заповеди как бы из уст Самого Бога, свою волю и свое рассуждение, противные разуму отца своего, как нечистую одежду презирая... Послушание есть самая короткая лестница к небу, имеющая только одну ступень – отсечение своей воли... А кто отпадает от послушания, отпадает от Бога и от небес»...

Вышесказанные мысли не были пустыми словами: отец Паисий провел их в жизнь и на них обосновал свою деятельность. В этом то и заключалась притягательная сила его подвига. Старец не удовлетворялся одними лишь рассуждениями о монашеской жизни, он устроил около себя деятельное монашеское общежитие, воодушевленное и проникнутое одним стремлением и одним общим трудом.

Отец Паисий, как никто другой, сознавал важность своего дела и огромную ответственность перед Богом за вверившиеся ему души. Он возлагал свои упования исключительно на Господа Бога, на Матерь Божию и на молитвы братии.

Однако, непрерывное расширение обители и различные неприятности внешнего порядка принудили о. Паисия подумать об уходе со Святой Горы. После долгих размышлений и молитв, он решил переселить свою общину © Молдовлахию. В 1763 году, после семнадцатилетнего пребывания на Святой Горе, о. Паисий с братией в количестве 64 монахов, покинул Афон и нашел пристанище в Буковине, близ Драгомирны, в монастыре Святого Духа, предоставленном в его распоряжение митрополитом Молдавским. На новом месте жизнь была быстро налажена, как общежитие по правилу свв. Василия Великого и Феодора Студита. Основанием духовной жизни являлись богослужения, совершаемые строго по чину Святой Горы. Пели на два клироса: на правом по-славянски, на левом по-молдавски. Все послушания назначались с благословения отца настоятеля, который и сам разделял общие труды. Когда братия во время полевых работ проводила по несколько дней вдали от монастыря, их сопровождал священник, имеющий при себе Святые Дары, и врач. Нередко и старец приезжал к ним во время уборки хлеба и проводил с ними два или три дня в поле. С особым вниманием следил о. Паисий за келейной жизнью братьев. «Каждый вечер они должны были исповедоваться перед своим духовником, рассказывая все помыслы; если между братьями случалось недоразумение, то непременно в тот же день должно было последовать и примирение по слову Писания: «солнце да не зайдет в гневе вашем». (Ефес. 4.26). А если бы кто-нибудь из братии до такой степени ожесточился, что не захотел бы и мириться, такого старец отлучал, запрещая ему даже и на порог церковный становиться и молитву «Отче наш» читать, пока не смирится». В келье надо было предаваться умеренному чтению Святого Писания, пению псалмов и умной молитве. Особенно советовал старец творить умную молитву. С первых же дней пребывания в Буковине, о. Паисий ввел обычай, имевший большое и благодатное действие. «Когда наступало зимнее время и все братья собирались от внешних послушаний в монастырь, тогда старец начинал вести с братией беседы и это продолжалось от начала рождественского поста до Лазаревой субботы. Каждый день, за исключением воскресных и праздничных дней, братья собиралась вечером в трапезу, зажигались свечи, приходил старец и начинал читать какой-нибудь труд святых отцов». Затем объяснялось прочитанное и все оканчивалось кратким поучением. «Один вечер чтение и поучение велось на славянском языке, другой на молдавском. Когда чтение шло на славянском языке, молдаване в этот вечер читали, повечерие и наоборот».

Еще на Афоне, изучая святоотеческие писания, о. Паисий заметил, что славянские переводы часто ошибочны и малопонятны. Он стал тогда собирать старинные славянские рукописи и по ним исправлять более новые. Но работа эта не была удовлетворительной. Незадолго до отъезда в Молдовлахию, ему удалось достать интересующие его книги на древнегреческом языке, а устроившись в Драгомирне, он начал проверять и исправлять по ним славянские переводы. Все свое свободное время употреблял он на это занятие. В этот же период написал он свой главный труд об «умной молитве», молитве «умом в сердце совершаемой» для сохранения в нем постоянной памяти о Господе нашем Иисусе Христе. Память эта очищает и освящает мысли и чувства молящегося и: направляет все его действия к исполнению заповедей Божьих. Краткой молитве «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного!», сказанной из глубины сердца, о. Паисий придавал очень большое значение в деле спасения души. Еще на Афоне советовал он своим ученикам непрестанно творить ее в сердце и пребывать внутренне в единении с Христом. Главные свои мысли отец Паисий Величковский высказал в длинном послании «к врагам и хулителям молитвы Иисусовой». Он говорил: «Да будет известно, что это божественное делание (творение умной молитвы) было постоянным занятием древних богоносных отцов наших и просияло, как солнце, во многих местах пустынных и в общежительных монастырях: Синайской горе, в Египетском ските, в Нитрийской горе, в Иерусалиме и окружающих его монастырях – словом, на всем востоке, и в Царьграде, и на святой Афонской горе, и на островах морских, в последние же времена и в Великой России»¹⁵².

Итак, о. Паисий не был новатором, но старался лишь возобновить весьма почитаемую традицию древней Церкви. Для этого-то, главным образом, он и трудился, переводя на церковно-славянский язык знаменитую «Филокалию», – сборник писаний древних отцов Церкви – под названием «Добротолюбие». Большая часть его посвящена наставлениям об очищении души от страстей, средствах и способах к этому, и в особенности о молитве Иисусовой. «Добротолюбие», в первой половине XIX века, вместе с Ветхим и Новым Заветами и «Четьи-Минеями» святителя Дмитрия Ростовского, были любимым духовным чтением русских монахов и благочестивых мирян.

Мы кратко определили умную молитву, как горячее обращение к Имени Христову, умом в сердце совершаемое. Уточним теперь смысл этого определения: «Оно прежде всего утверждает, что главная основа молитвы – Имя Иисуса Христа». Старец Паисий объясняет это так: «всегдашнее делание этой молитвы, чтобы ею всегда сберегать в душе и в сердце Всесладчайшего Иисуса и непрестанно поминать в себе Его вседражайшее Имя, неизреченно воспламеняясь ею любить Его»¹⁵³. Это определение, как мы видим, устанавливает тесную связь между Именем и Личностью Иисуса Христа. Призывать Его Имя – это значит носить Его в себе. Сила Имени – сила Самого Христа. Огонь Его благодати, открываясь в Имени Спасителя, зажигает сердце неизреченной Божественной любовью. Здесь нет и тени номинализма: Имя Иисусово – не пустой звук: это – символ, орудие истинного общения с называемым предметом. Оно открывает Господа и содержит Его, как содержится Он в освященной иконе «ли в другом священном предмете.

Вот почему творение молитвы Иисусовой является не только средством, но и конечной целью духовной жизни. Средством, потому что слова помогают остановить внимание в одном месте и на одном предмете; конечной целью, ибо Всевышнее присутствие Божие, открываясь и передаваясь через Имя Иисуса Христа, достигает своей цели и настолько захватывает все наше существо, главным образом сердце, что даже биение его становится молитвой и прославлением Господа. Пока молитва повторяется механически и под контролем разума, цель эта не может быть достигнута. Необходимо, чтобы ум как бы углубился в молитву, и чтобы молитва овладела им, дабы небесный свет проник до самой глубины человеческого существа и осветил его. Таков смысл слов старца, когда он учил своих учеников «сходить от разума в сердце». Речь идет не только об умственном усилии для восприятия смысла слов молитвы, сопровождающемся некоторой взволнованностью чувств. Имя Иисусово, поминаемое в молитве, действительно приносит с собою присутствие Божие. От молящегося требуется усилие для того, чтобы открыть себя к восприятию этого «действительного присутствия», чтобы проникло оно до самой глубины разума и озарило его ¹⁵⁴.

О. Паисий различает две ступени умной молитвы. В первой преобладает ощущение личного болезненного усилия: это – «для новоначальных, молитва, соответствующая деланию молитва «деятельная» ведет молящегося сквозь пустыню, где вера, как звезда путеводная, освещает один лишь образ, на который возлагает упование разум: Сладчайшее Имя Иисусово.

Вторая ступень – «молитва благодатная», преображающая, действующая непроизвольно, под особым влиянием благодати и граничащая с «видением», «Благодать Божия, взявши очищенный ею ум, как младенца, за руку возводит его», на духовные вершины. Это – «зрительная или чистая молитва». Никто не может достигнуть этого состояния без помощи Божией. Каждый, кто хоть немного знаком с восточной духовностью, без труда найдет в этом определении исихастическое влияние; вопрос в том, является ли оно преобладающим, был ли о. Паисий прямым последователем отшельников XIV века или же, своим выступлением на защиту молитвы Иисусовой, он может быть сопоставлен Григорию Паламе в его споре с калабрийским монахом¹⁵⁵.

Нет сомнения в том, что существует связь между взглядами исихастов и Паисия Величковского. Но, как и у Нила Сорского, в них надо внимательно вдуматься, чтобы не сделать поспешных и ошибочных выводов. Прежде всего, о. Паисий сторонник «общежительного жития», в то время, как отшельники XIV века отклоняли его, как и «ручной труд». Кроме того манера его объяснений и даваемые им советы по поводу творения «умной молитвы», в сравнении с известным исихастическим толкованием «О молитве и духовном внимании»¹⁵⁶ отличаются необычайной сдержанностью. Наконец, указывая своим ученикам путь внутреннего подвига единения с Богом, который можно назвать путем духовно-аскетическим, старец все время настаивает на другом пути,, привычном для русского благочестия, пути деятельного милосердия к ближним. Итак, когда в 1768 году началась война России с Турцией, о. Паисий широко раскрыл двери своего монастыря для нуждающихся и беженцев. Обитель была настолько переполнена, что монахи ютились по четыре-пять человек в одной келье. Трапеза была предоставлена женщинам и детям, а келарь, повар и пекарь получили приказ от старца давать пищу «всем приходящим и требующим». День и ночь, в течение двух недель, не тушились печи кухни и пекарни.

Рассматривая эти события, можно заключить, что духовность Паисия Величковского близка к исихастам в вопросах молитвы, находясь особенно под непосредственным влиянием Нила Сорского. Тот же дух, то же своеобразие в применении духовных опытов востока к русскому исконному благочестию. Отцу Паисию был знаком Устав св. Нила Сорского, находившийся среди книг его библиотеки. Он распространял его среди своих учеников. Имеются рукописи с пометкой, что они. были переписаны под руководством старца. Наконец в своем очерке об умной молитве о. Паисий, в подтверждений своим словам, приводит выдержки из тех же Духовных писателей, что и св. Нил во второй главе Устава, обсуждая тот же предмет. Оба опираются на свв. Иоанна Лествичника, Симеона Нового Богослова, Григория Синаита и проч. Больше того: Величковский приводит те же выдержки, что встречаем мы у св. Нила. И когда говорит он о трудности, в его время, найти хороших руководителей для обучения молитве и о необходимости прибегать в этом к святоотеческим трудам, то приводит подлинные слова великого русского старца. Если он не принял для монастырей «среднего образа» жизни, жития в скиту, советуемого св. Нилом, то лишь потому, что на опыте это оказалось невозможным в широком распространении в России, и потому, что внешние условия, в которых жил о. Величковский, не позволяли этого.

О. Паисий любил подчеркивать свое русское происхождение: «Родимец Полтавский» говаривал он и так подписывался на письмах. Современный восстановитель монашеской и духовной жизни в России был более русским, чем его считали. Корни его укреплены не столько на Афонских скалах, сколько в русском черноземе, и исходят от традиции XV века, столь богатого святостью¹⁵⁷. Уничтоженная ссорами между,, Осифлянами» и князем-монахом Вассианом Патрикеевым, она возродилась на окраине Молдавии, став основой для возобновления русской духовной жизни.

Последствием Русско-Турецкой войны для о. Паисия было вынужденное переселение его монастыря из Драгомирны в Секуль, по другую сторону новой австрийской границы. Жизнь в обители ничуть не изменилась. Однако, из-за тесноты и большого количества монахов (триста человек), в Секуле было больше шума и оживления. Там пришла о. Паисию мысль устроить школу для обучения молодых иноков греческому языку и. подготовления хороших переводчиков святоотеческой литературы. Но провести это в жизнь не удалось, ибо, по приказу митрополита, о. Паисий должен был переехать в соседний большой монастырь – Нямецкий, оставаясь одновременно настоятелем и Секуяя. Здесь^–начинается последний период жизни старца, самый трудный, но и самый плодотворный. Период этот длился пятнадцать лет, до смерти старца в 1794 году. За это время численность братий в его обителях непрестанно увеличивалась: в одном Нямецком монастыре насчитывалось 700 монахов, а в Секуле 300. Книжные занятия были поставлены в широком масштабе, так как отовсюду, особенно из России приходили запросы на святоотеческую литературу. Целая школа переводчиков, переписчиков и справщиков неустанно трудилась над исправлением и переводами трудов греческих и латинских отцов Церкви. Так мало-помалу Нямецкий монастырь сделался «центром и светочем православного монашества и школою аскетической жизни и духовного просвещения». Старец и сам предавался этому труду, не щадя своих сил. Больной настолько, что его правый бок был весь покрыт ранами, он работал, сидя, согнувшись на кровати, обложив себя книгами и рукописями. Забывая свои раны, старец писал иногда всю ночь, не давая да-же ответа спрашивающим его, чтобы не отвлекаться от любимого занятия.

Слух об отце Паисии и его Лавре распространился далеко среди монастырей и русского общества. Со всех сторон съезжались в Нямец богомольцы. Милосердие старца не имело границ: казалось, что его притягивали людские нужды, так поспешал он к ним на помощь. В самом монастыре он устроил лечебницу для болящих и приют для нищих. Он принимал всех: престарелых, слепых, увечных, всех имевших нужду в заботах и в отдыхе. Даже турки уважали старца и всячески старались отблагодарить его.

Переписка отца Паисия росла вместе с его известностью. Он обменивался письмами со многими русскими монастырями, с митрополитом новгородским и ладожским Гавриилом, реформатором русских монастырей и другом Святого Тихона Задонского. Митрополит Гавриил содействовал переводу и изданию «Добротолюбия». Не раз старец Паисий должен был разбирать тонкие вопросы, касающиеся староверов. Его ученики сделались впоследствии старцами и настоятелями во многих русских монастырях, насадителями православного монашества по уставу Паисиева братства. В течение почти целого века, до самой революции 1917 года, в русских монастырях ощущалось влияние огромного духовного вклада, принесенного трудами отца Величковского.

Так проходили годы в трудах, в молитве и в милосердии. Подошел 1794 год, последний в жизни старца. Несмотря на возраст и болезни, он продолжал свою работу. Он перестал лично заниматься переводами и просмотром рукописей лишь незадолго до своей предсмертной болезни. Пятого ноября, почувствовав особенную слабость, он должен был слечь в· постель и пролежать четыре дня. Затем он встал и, так как это было воскресенье, захотел пойти в церковь выслушать литургию и причаститься. После богослужения он должен был возвратиться к келью и снова лечь в постель, ибо силы покинули его. Прошло еще три дня. На четвертый день старец еще раз причастился и призвал к себе двух, старших духовников, славянского и молдавского. Через них он преподал мир и благословение всему братству, но своего преемника не указал, «предоставляя это воле Божией, избранию Богоматери и желанию самого Братства. После этого он тихо скончался, как бы уснул, 15 ноября 1794 года, на 72 году своей жизни».

Биография:

М. Боровкова-Майкова «Нил Сорский и Паисий Величковский» (Сборник посвященный Платонову), СПБ. 1911. – «Житие старца Молдавского Паисия Величковского», изд. Оптиной Пустыни с приложением его трудов, предисловие старца Макария (без указания года). – Прот. С Четвериков «Молдавский старец Паисий (Величковский)», Печоры 1938. – Его же «Из истории русского старчества»  в журнале «Путь»  1925, 1926, 1937, № 1, 3, 7. – Монах Восточной Церкви «La Prière de Jésus» dans «Irénikon» t. XX, 1947. – E. Behr-Sigel «La Prière de Jésus» dans «Dieu Vivant» № 8, Parie 1947.

Оптина Пустынь, расположенная в Калужской губернии, близ города Козельска, в течение XIX века и первой четверти XX, до самой революции, была центром духовного возрождения, основоположником которого был старец Паисий Величковский. Этот старинный монастырь, получивший известность еще в XVI веке, в XVIII пришел в полное запустение. В конце столетия в нем оставалось только три монаха, из которых один был слепой. Однажды, объезжая свою епархию, Московский митрополит Платон пленился прекрасным местоположением Оптиной Пустыни и решил восстановить старинную обитель. Он обратился к ученику старца Паисия, архимандриту Макарию, настоятелю Пешношской обители, прося его указать ему монаха, способного выполнить эту задачу. Макарий назвал монаха Пешношской обители, по имени Авраамия, которому митрополит Платон и поручил восстановление Оптиной Пустыни. Прежде всего Авраамий устроил там общежитие и начал проводить в жизнь заветы старца Величковского, унаследованные им от его наставника, архимандрита Макария.

Еще раньше, в 1800 году, один из учеников старца Паисия, по имени Феофан, жил в Оптине. Бывший военный, он был послушником у отца Величковского, после смерти которого вернулся в Россию. Молитвенник и аскет, в Оптине он был живым примером жития по заветам старца Паисия. В 1821 году, во главе Калужской епархии стоял Филарет Амфитеатров,, будущий митрополит Киевский. Преосвященный славился строгостью монашеского жития и привязанностью ко всем последователям старца Паисия Величковского. Он задумал основать при Оптинской обители скит, «где иноки, ищущие более уединенной, строгой и молитвенной жизни, находили бы удовлетворение этой своей потребности». Для устройства скита, он обратился к двум братьям Путиловым, Моисею и Антонию, подвизавшимся уже около 10 лет т пустынных Рославльских скитах, Смоленской губернии. Они жили под руководством учеников старца Паисия, а следовательно были опытны в молчании, в рассуждениях, в борьбе со страстями и в творении молитвы Иисусовой, что давало им высоту духа. Приведя с собой несколько Рославльских иноков, братья Путиловы принялись за работу и вскоре Оптинский скит, в память Усекновения Главы св. Предтечи и Крестителя Иоанна, был открыт. Довольно точное описание его дано Достоевским в романе «Братья Карамазовы». К тому времени, в 1829 году, с северного края, из Валаама, прибыл на жительство в Оптину иеромонах Леонид (в схиме Лев) Наголкин, ученик и друг старца Паисия Величковского. Его приезд положил начало Оптинскому старчеству.

Мы видим, как в этом уголке Калужской губернии «мало по малу сосредоточивались предания и заветы старца Паисия Величковского, приносимые туда со всех сторон разными лицами»; соединению их многообразных духовных влияний, обязано Оптинское старчество своим необычайным расцветом.

С самого приезда в Оптину Пустынь, старец Леонид (Лев) стал пользоваться большой известностью и его влияние очень скоро стало огромным не только среди обительской братии, но и среди окрестного населения и бесчисленных богомольцев, посещавших монастырь. «Своею святою жизнью, мудростью, прозорливостью, милосердием к страждущим, прямотой и смелыми обличениями людей порочных, старец Леонид приобрел общую любовь и глубокое почитание...» «Самый, наружный вид его был поразителен. Он был высокого роста, довольно полный, но легкий и быстрый, с небольшими проницательными и живыми глазами, с длинными, густыми и волнистыми волосами, напоминающими львиную гриву, е живою, резкою, прямою простонародною речью. В нем не было ничего напускного, заученного, формального. Народ любил его и теснился к нему. Келия его всегда была переполнена посетителями. Старец, в белом балахоне, сидел на своей кровати и плел пояски (это было его обычное занятие), беседуя с окружающими»¹⁵⁸.

Однажды, приехал в Оптину один известный богослов, ректор одной из семинарий. Когда настоятель предложил ему навестить старца, он ответил: «О чем могу я разговаривать с мужиком?» На другой день, однако, он отправился к старцу. Каково же было его изумление, когда тот приветствовал его словами: «Ну, что ты скажешь мне, мужику?» Сгорая от стыда, богослов стал просить у него прощения и затем долго беседовал с ним. Вернувшись к настоятелю, он не раз повторял: «Что наши науки?! Его наука это – мудрость, плод благодати».

В другой раз, Козельский уездный протоиерей, увидев старца, окруженного толпой крестьян, сказал: «И охота вам, батюшка, так утруждать себя и возиться целые дни! с народом?» Старец ответил: «Конечно, по настоящему, это – дело ваше, мирских иереев, но так как у вас для этого мало времени, то, поневоле, приходится возиться с народом нам – инокам».

Следует заметить следующий знаменательный факт: переустройство монастырей по заветам Паисия Величковского, особенно, установление старчества, было принято недоброжелательно большинством мирского духовенства и епархиальных властей. «Пастырь остался без паствы, с прибытием старцев нарушился обычный порядок и мир обители». Такие обвинения можно было слышать в начале XIX века в монастырях и в высших духовных кругах. Такие епископы, как преосвященный Новгородский и Ладожский Гавриил, оба Филарета, Московский и Киевский, Платон Московский, то есть те, кому) было дорого совершенство монашеского жития в монастырях и спасение душ, были немногочисленны. Добавим к этому некоторую зависть приходского духовенства, недоброжелательно посматривавшего на развитие, вне их участия, все возраставшего влияния старцев. Неприязнь между старчеством и архиерейскими властями продолжалась до самого конца, то есть до революции. Таким образом Оптинские старцы, начиная с Леонида, затем Макария и знаменитого старца Амвросия, друга митрополита Киевского Иоанникия, несмотря на все творимое ими добро, всегда имели затруднения в отношениях с местными архиереями.

Кипучая деятельность старца Леонида была не по душе Калужскому епископу, который считал, что «инок, принявший на себя обеты схимничества, должен был проводить свою жизнь в совершенном уединении и молитве, а никак не в беседах с народом... Поэтому старцу Леониду было предложено прекратить прием посетителей. Старец исполнил распоряжение духовной власти. Но народ продолжал идти к нему. Собравшись у дверей его келии, или у ворот скита, люди часами и днями ожидали его выхода, окружали его, просили его благословения и молитвы, спрашивали советов, просили помочь больным. Тогда было предписано перевести старца в монастырь, но по прежнему не допускать к нему посетителей. Устраивали разного рода заграждения из досок, запирали ворота, чтобы народ не мог проникать к о. Леониду, но все оказывалось напрасным. Однажды, настоятель монастыря пришел посмотреть, что делается у старца, и увидел, что его келья полна народа. Старец читал над больными молитвы и помазывал их святым елеем из лампадки, висевшей перед его келейной Владимирской иконой Божьей Матери. Настоятель ужаснулся и сказал: «Батюшка! Что же это вы делаете? Ведь вам же запрещено принимать народ! Вас могут под начал упрятать, сослать в Соловки!» Старец ответил: «Что хотите, то и делайте со мною! Хоть в Сибирь меня пошлите, я останусь тем же Леонидом! Посмотрите на этих больных – могу ли я отказать им в молитве, на которую они только и надеются, которой ждут, и которая по их вере и усердию к Божией Матери подает им исцеление?». Настоятель махнул рукою и ушел из кельи старца, промолвив: «Делайте, как знаете!»¹⁵⁹.

В довершение всего, архиерей запретил старцу носить схимническое одеяние, объясняя это тем, что «он был пострижен в схиму келейно, без консисторского указа». О. Леонид опять покорился, несмотря на явную несправедливость и причиненную ему боль. «Гонение, постигшее о. Леонида со стороны противников старчества, распространилось и на его учеников. Их называли «фармазонами», и подвергали всяческим стеснениям и запрещениям. Гонение на старца Леонида улеглось, когда приехал, проездом, в Оптину Пустынь высокопреосвященный Филарет, митрополит Киевский, бывший Калужский. В Оптиной Пустыни он был встречен Калужским преосвященным и всем монастырским братством. Он хорошо знал о. Леонида. Заметив,, что старец был без схимнического одеяния, митрополит спросил, почему он не в схиме. Старец молчал. Митрополит понял причину молчания и сказал ему во всеуслышание: «Ты – схимник и должен носить -схиму». С этого дня старца и его учеников оставили в покое.

Советы старца имели огромный вес, ибо других он учил лишь тому, что сам исполнял всю жизнь. Все, что говорил он, было всегда обосновано на Евангелии или на церковных заветах, сам он был очень высокой духовной жизни, но прятал ее перед посторонними, прикрываясь простыми, бесхитростными словами. Особенно он старался приводить к исправлению приходивших к нему открывая им их помыслы и напоминая им грехи. Советуя всегда держаться назначенных Церковью постов, он однако не одобрял чрезмерного воздержания, которое некоторые брали на себя своей волей.

Прежде исцеления других душ, отец Леонид должен был начать, со спасения своей. За весь период его старчества в Оптине, «его не видели ни разу нетерпеливым, ропщущим, раздраженным, унылым. Внутренний мир, успокоение сердечное и радость ощущались в· присутствии старца; помыслы исчезали, горе утихало при виде его»  ¹⁶⁰.

«Старец Лев скончался 1841 году, 11 октября, 72-х лет от рождения. До самой своей кончины он сохранил ясное сознание, много раз причащался во время болезни св. Христовых Тайн, был особорован, и до последнего вздоха призывал Имя Божие, часто осеняя себя крестным знамением. Благословив в последний раз братию, он тихо предал дух свой в руки Божии». Последние слова его были: «Слава Богу, слава Богу, слава Тебе, Господи!» Перед кончиною посетил его известный в той местности своею святою жизнью юродивый Брагузин, и старец просил его помолиться о нем, чтобы Бог помиловал его. Юродивый ответил: «Авось помилует!»  ¹⁶¹.

Если старец Леонид имел влияние главным образом на монашествующих, крестьян и мелкий люд, Макарий, второй великий Оптинский старец, привлекал к себе культурнейших людей русского общества. Он был дворянского происхождения и прибыл в Оптину за семь лет до смерти своего предшественника, с которым был связан узами тесной дружбы. Нередко они даже писали общие письма своим духовным детям. Дополняя друг друга, они, между тем, были совершенно не похожи. «О. Леонид, из купцов, крупный и представительный, был прям, грубоват и резок и отличался не столько начитанностью в; духовных писаниях, сколько духовно-практическою мудростью. О. Макарий, из дворян, был слабого сложения, некрасив, с неправильностью в устройстве глаз и в речи, обладал мягким и кротким характером, эстетическими наклонностями, знал и любил церковное пение, любил цветы, был очень начитан в церковной литературе, имел склонность к ученым, кабинетным занятиям. В молодости, Михаил Иванов, так звали его в миру, думал жениться, но, побывав однажды в Площанской Пустыни, Орловской епархии, он так пленился красотою монашества, что уже не захотел вернуться домой из этой обители. Там нашел он себе руководителя в лице ученика старца Паисия Величковского, схимонаха Афанасия»¹⁶². После кончины старца Афанасия, в 1823 году, «началось его сближение и переписка со старцем Леонидом, результатом которых было переселение о. Макария в скит Оптиной Пустыни». По смерти своего друга, о. Макарий принял на себя его обязанности, которые исполнял до самой своей смерти, 7 сентября 1860 года.

Как и его предшественник, о. Макарий употреблял все свое, свободное от иноческих й начальнических обязанностей, время на прием посетителей и переписку. «Мужчин старец принимал у себя, в келье во всякое время, от раннего утра до закрытия ворот; женщин – за вратами, или во внешней келье, у ворот. Не только души врачевал старец. Помазуя елеем из лампады, старец приносил великую пользу больным телом, и случаи таких исцелений немалочисленны»¹⁶³.

Однажды привели к нему одного очень образованного человека, одержимого духом беснования. «Долго родные, не хотевшие признать сущность болезни, лечили его за границей и на водах: пользы не было. Один верующий товарищ, не говоря ему ни слова, привез его в Оптину и из гостиницы послал потихоньку просить старца. Больной, не слыхавший о нем никогда, стал беспокоиться и заговорил: «Макарий идет, Макарий идет!», –  и, едва вошел старец, бросился на него с неистовым криком и заушил его. В ответ старец быстро подставил ему другую ланиту. Опаленный смирением бес вышел из страждущего, который в оцепенении лежал долго у ног старца, а потом,  не помня о своем поступке, встал исцеленным»  ¹⁶⁴.

Характерною добродетелью старца Макария было смирение. Оно выражалось в каждом слове его, во всяком движении. Это же глубокое смирение давало ему и мирность духа. «Слава Богу, –  говорил он, узнавая что кто-нибудь злословит его, – он один только и уразумел обо мне правильно: вы прельщаетесь считая меня нечто быти. А его мне слова – духовные щетки, стирающие мою душевную нечистоту». Некоторыми чертами своего характера он напоминает святого Тихона Задонского: та же простота, то же отсутствие духовной гордости. Старец всегда предупреждал от неуместного рвения, уверяя, что в· нем кроется много гордыни и самолюбования. Одной девице, решившей уйти в монастырь и желавшей дома вести нищенский образ жизни, он написал: «Ты просишь у матери твоей обставить жизнь твою дома возможно проще. Но, по мнению святых Отцов, мы должны стать губителями не наших телес, но наших страстей. Вновь предостерегаю тебя от этой опасности: не вбивай себе в голову, что вдруг сразу сделаешься святой. Берегись! Ты спрашиваешь меня о молитве. Во время молитвы надо иметь большое смирение, а оно рождается от уничтожения собственной воли и преувеличенного мнения о себе самом. Береги себя от исключительно умной молитвы: ты на нее еще не способна и впадешь в мечтание. Молись просто. Дающий дар молитвы тому, кто молится, даст и тебе молитву чистую, умную, если только ты смиришься искренно и сознаешься в грехе: только так душа будет сокрушенной и сердце смиренным...» Й вновь к той же Ты берешься за вещи, которые тебе не по плечу. О том, что нужно смирять свои помыслы, тебе и в голову не приходит... Если во всем, что ты предпринимаешь, ты не находишь никакой духовной пользы, значит ясно, что в тебе нет смирения. Ты занимаешься лишь внешними вещами и не помышляешь об искоренении страстей. Вот почему тебе необходимо посоветоваться с ближайшим духовником и смирить собственную волю и твою гордость...» Или еще: «Ты продолжаешь стремиться к наивысшим достижениям духовной жизни и к ее правилам, до которых ты еще не доросла. Ты должна лишь следовать по смиренному пути, как и все другие, и жить без внутреннего смущения. Не давай себе впасть в душевное смятение, когда совершишь оплошность или ошибку, но сойди до самой глубины смирения и вновь-поднимись через раскаяние...

Бот что мы читаем в биографии старца Макария, написанной одним из его учеников, архимандритом Леонидом: «В Великий Четверг сам певал посреди церкви песнь «Чертог Твой вижду, Спасе мой, украшенный...» и как певал! Казалось, что слово «вижду»  имело в устах его прямое значение, и что пение выражало лишь то, что в самом деле видели его душевные очи. Старческий голос дрожал от волнения чувств, слезы катились по бледным ланитам, и сердца слушающих проникались умилением... Лице его было бело и светло, как лице. Ангела Божия. Взор тих, слово смиренно и чуждо дерзновения. Ум же его, как делателя умной молитвы, всегда был соединен с Богом, от какового делания лицо его цвело духовною радостью и сияло любовью к ближнему. Причащаясь Св. Христовых Таин каждый месяц в алтаре, он всегда принимал их с глубоким и трогательным умилением... Одежда его была самая скромная и простая...

До самой кончины старец сохранил врожденную живость, делавшую его крайне подвижным и на всякое благое дело скоро уготованным... Память у него была изумительная и очевидно промыслительно дарованная для вспоможения в деле служения ближним. Если раз кто бывал у него на исповеди или откровении, он помнил все главные обстоятельства до него касающиеся. Можно себе представить радость какой-нибудь бедной старухи, которая придя всего другой раз в жизни к старцу, бывала встречаема от него приветствием в роде следующего: «а, здравствуй, Дарья! Что детки, здоровы ли? Как Иринушка твоя поживает, ведь она, кажется, у тебя уж три года будет, как отдана замуж?»... И вот, изумленная таким неожиданным вниманием и памятованием о ней святого старца, старушка уже и забыла вполовину то горе, которое привело ее в обитель, а вместе исчезала робость, с которой она шла к старцу, и она легко и свободно высказывает ему свою душу, черпая утешение в словах богоглаголивых уст его... Во всех телесных добродетелях и. деланиях старец держался среднего нападательного, так называемого святыми отцами, царского пути, удаляясь всемерно крайностей... Прикрывая воздержание смирением, старец касался всего предложенного на трапезе, но не съедал и трети обыкновенной порции...

Он любил животных и проявлял к ним сострадание. Зимою заботился о птицах. Ежедневно насыпал конопляных зерен на особую за окном полочку. Множество синичек, коноплянок и маленьких серых дятлов пользовалось его добротой. Он следил, чтобы более крупные птицы; как сойки, не обижали маленьких. А так как сойки поедали всю порцию других птичек, он стал ссыпать зерна в стеклянную банку, куда синички могли легко за ними влетать...

Старец ежедневно вставал на утреннее правило п:о звону монастырского колокола, то есть в два часа, а если с вечера дольше обыкновенного просидит за письмами, или чувствует себя нездоровым, то не позже трех часов, и сам, выходя в коридор, будил на правило своих келейников. Утреннее правило его состояло из чтения утренних молитв, 12 псалмов, первого часа, дневного Богородичного канона и акафиста Божией Матери, причем ирмосы пел сам; затем келейники уходили, и старец оставался один с Богом. В б часов старец призывал опять келейников для чтения «часов и изобразительных». После сего выпивал чашку или две чая и принимался за письмо или книгу. С этого времени келья его была открыта для всех имевших до него какую-либо вещественную или духовную нужду... После трапезы запирается на полчаса, много на час... затем снова начинается прием посетителей толпами идущих к нему...

По временам, старец приходил в состояние духовного восторга, особенно при размышлении и беседе о неизреченных судьбах Промысла Божия, Его великой и присносущной силе и Божестве; тогда запевал одну из своих любимых церковных песней, как например: «Приидите,  людие, Триипостасному Божеству поклонимся...», или один из догматиков, в коих воспевается неизреченное и недоуменное таинство воплощения и послужившая оному чистая Матерь Еммануилова... А иногда, выйдя, из делим с костылем в руках, прохаживался по скитским дорожкам и, переходя от цветка к цветку, молча погружался в созерцание премудрости Творца от творений познаваемого»¹⁶⁵.

Как и в жизни святого Тихона, в жизни старца Макария была подлинная духовная собранность. Если в жизни святого Тихона мы слышим отголоски внутренней борьбы с духом уныния, здесь нам с необычайной силой представляются мир и тишина начавшегося преображения, в своем роде отражение, отблеск «вечной жизни», упавший на землю.

Через старца Макария началось сближение с Оптиной Пустынью представителей русской науки и литературы, случай единственный в истории после-Петровской России. Произошло это благодаря издательству рукописей отца Паисия Величковского я других духовных трудов, предпринятому старцем Макарием при сотрудничестве некоторых учеников и духовных детей, среди которых надо отменить прежде всего философа и основоположника славянофильства Ивана Васильевича Киреевского и его жену. Живя в имении недалеко от Оптиной Пустыни, супруги Киреевские часто навещали старца и стали его духовными детьми. Оба также почитали старца Паисия, вели о нем беседы со старцем Макарием, сожалея, что эти драгоценные рукописи остаются в большинстве своем «под спудом». Так зародилась у них мысль об их издании. Задумав это большое дело, они решили прежде всего известить об этом Московского митрополита Филарета и спросить у него совета и благословения. Митрополит отнесся очень сочувственно, дал свое благословение и обещал помощь и поддержку. Было решено начать с издательства жизнеописания отца Величковского, составленного его учениками, а также его писем.

В тот же день, когда состоялось это решение, старец Макарий написал первые страницы предисловия к изданию. Так было положено начало делу издательства духовных трудов, в котором, кроме Киреевских, принимали близкое участие профессора Шевырев и прот. Голубинский (исполнявший одновременно и должность цензора издания), ректор Духовной Академии Горский, и другие. Печатание первого тома началось в 1846 году, а в январе 1847 книга уже вышла из печати. Последовали другие издания. Так были напечатаны: «Устав»  Нила Сорского, писания прей. Варсануфия и Иоанна, преп. Исаака Сирина, Двенадцать Слов Симеона Нового Богослова, «Оглашения» св. Феодора Студита, Толкование на молитву «Отче наш» преп. Максима Исповедника и проч.

Работа старца Макария заключалась в подготовлении к печати славянских переводов, или снабжая их пояснительными примечаниями, или лее переводя их на русский язык. Перегруженный и без-того, он принялся за эту деятельность с изумительным рвением. Он жертвовал для нее своим кратким отдыхом и, не отказываясь от обычных трудов своих, руководил группой сотрудников, которые кроме греческого языка и латыни, были сведущи в богословии и получили университетское образование. Мы здесь встречаем имена Амвросия Гренкова (будущего знаменитого старца), о. Леонида Кавелина, (впоследствии наместника Троице-Сергиевой Лавры), о. Ювеналия Половцева (впоследствии Архиепископа Литовского) и других.

Эта новая деятельность, кроме непосредственной цели – распространения среди русского народа святоотеческих духовных ценностей – имела последствием то, что ученый русский мир обратил внимание на Оптину Пустынь. Литературные и ученые занятия помогли воспитать у монахов вкус, мышление и речь, что позволило людям с высшим образованием войти в сношения с монахами, без боязни быть непонятыми или непринятыми. Они находили в Оптине знакомую культурную почву, познавая жизнь и нравы монашества, которые будучи в течение восьми веков единственным образцом духовной деятельности, просвещали русский народ и были его идеалом и светочем. Действительно, для Киевской, как и для Московской. Руси, монастырь являлся академией и парламентом. Там и только там обсуждались национальные и гражданские вопросы, там вершился суд каждому царствованию; там зарождались надежды будущего и хранилась память прошлого; наконец, там получали образование, зачастую устное, но также, более редко, письменное.

Все это, позабытое с XVIII века, возобновилось в иной форме, в общении с Оптинскими монахами. Кроме братьев Киреевских, мы встречаем там Николая Гоголя, и, позднее, в середине XIX века, Владимира Соловьева, Константина Леонтьева, Достоевского, поэта К. Р. (вел. князя Константина), юр. Алексея и Льва Толстых. Лев Толстой был там три раза, в последний раз за несколько дней до смерти, в очень тяжелый период его жизни, когда, покинув семью, он метался, как раненый лев, ища логовища, где бы спрятаться и мирно умереть.

Это случай, единственный в своем роде, в анналах истории русской культуры, совершенно «обмирщенной» со времен Петра Великого, и нигде в России, кроме Оптины, не бывало ничего подобного. Стоит ли подчеркивать, что эта связь была благотворной и спасительной? Впрочем, духовные власти далеко не радовались, а наоборот огорчались этим.

Так, было донесение на старца Макария о том, что он слишком часто посещает семью Киреевских; было даже послано письмо митрополиту Филарету Московскому о том, что старец покинул скит для продолжительного пребывания у своих друзей. Киреевские без труда убедили преосвященного, что все это клевета. Тогда была сделана попытка опорочить старца посредством анонимного письма к Наталье Петровне Киреевской с упреками за ее участие в издательстве жития о. Паисия Величковского и его сочинений о молитве Иисусовой. «Подобные вещи, – говорилось там, – должны храниться в глубине монастырских келий и не выноситься на улицу к соблазну непосвященных...» Письмо это не имело никаких последствий, но старцу Макарию была причинена боль и скорбь: в этом то и заключалась цель письма. Наконец, неизвестно по чьему ходатайству, митрополит Филарет возбудил в то же время в Синоде вопрос о назначении о. Макария настоятелем Волховского монастыря Орловской епархии. Это известие вызвало крайнюю тревогу среди братии Оптиной Пусты» и среди светских почитателей старца Макария. Им пришлось употребить немало усилий, чтобы уговорить преосвященного изменить свое решение и убедить его в том, что ни возраст о. Макария, ни его здоровье, ни положение его в Оптиной Пустыни, не позволяют этого назначения.

«В мире скорбни будете, но мужайтесь, Аз победих мир». (Иоан. 16.33). Эти слова Спасителя не были пустым звуком в жизни старца Макария, как и в жизни многих.

«С начала пятидесятых годов здоровье старца, всегда слабое, особенно пошатнулось; тщетно преданные лица убеждали его съездить в Москву в врачам». Потребовалось вмешательство митрополита Филарета, предложившего ему гостеприимство, чтобы убедить его. Пребывание там и вынужденный отдых принесли ему пользу. Затем началась Крымская кампания... взятие Севастополя... Услышав эту весть, старец Макарий зарыдал и, упав на колени, долго молился перед иконой Богоматери. Старец проявлял большой интерес ко всем общественным вопросам и понимал их, постоянно соприкасаясь с людьми всех слоев общества и всех положений. Он очень сочувствовал вопросам об улучшении народного быта, – это было накануне освобождения крестьян, – распространения образования и воспитания народа.

За два года до кончины, старец постригся в схиму [1858], Последняя его болезнь началась 26 августа 1860 года, в день празднования Владимирской иконы Божьей Матери, особенно чтимой им. 30-го он был особорован и не переставая благословлял всех подходивших к его постели. 6 сентября его страдания ожесточились. Сидя на постели, со слезами взирая на образ Спасителя в терновом венце и на Владимирскую икону, он взывал: «Слава Тебе, Царю мой и Боже мой, Маш Божия, помози мне!» – и, простирая руки, молил о скорейшем разрешении. Наконец, 7 сентября в семь часов утра, – через час по приобщении, по окончании чтения канона на разлучение души с телом, – отец Макарий, окруженный учениками, предал дух в руки Божии.

Он был погребен возле своего наставника, отца Леонида. Философ Иван Киреевский, умерший в 1856 году, покоится в его ногах. Вдове его, Наталье Петровне, обязаны мы издательством писем старца Макария. Письма к монашествующим разделены на четыре тома, письма к мирянам собраны в один том. Письма эти содержат ценные наставления для жизни христианской, обоснованные на писаниях св. Отцов, древних подвижников и на собственном опыте старца. Чуткость и простота изложения, как и личности их автора, удивительно напоминают нам Святителя Тихона Задонского.

После смерти старца Макария и с исчезновением первого, старшего, поколения Оптинских старцев, их дело не прекратилось. Хранителем и исполнителем их заветов был ученик старца Макария и его помощник в деле издательства духовной литературы – отец Амвросий. Старец Амвросий – из Оптинских старцев, без сомнения, самый известный, стяжавший наибольшую славу. Слава его жива еще и теперь, более полувека после его смерти, хотя при жизни он говаривал: «Я всю жизнь свою крыл чужие крыши, а своя осталась непокрытою».

«Александр Гренков, будущий отец Амвросий, родился 21 или 23 ноября 1812 года, в духовной семье села Большие Липовицы Тамбовской Епархии. Окончив Духовное Училище, он затем прошел успешно курс в Духовной Семинарии. Однако не пошел ни в Духовную Академию, ни в священники. Он как будто чувствовал в душе своей особое призвание, и не спешил пристроить себя к определенному положению, как бы ожидая зова Божия. Некоторое время он был домашним учителем в одной помещичьей семье, а затем преподавателем Липецкого Духовного Училища. Обладая живым и веселым характером, добротою и остроумием, Александр Михайлович был очень любим своими товарищами и сослуживцами. В последнем классе Семинарии ему пришлось перенести опасную болезнь, и он дал обет постричься в монахи, если выздоровеет.

По выздоровлении он не забыл своего обета, но несколько лет откладывал его исполнение, «жался», по его выражению. Однако, совесть не давала ему покоя. И чем больше проходило времени, Тем мучительнее становились укоры совести. Периоды беззаботного веселья и беспечности сменялись периодами, острой тоски и грусти, усиленной молитвы и слез. Однажды, будучи уже в Липецке, гуляя в соседнем лесу, он, стоя на берегу ручья, явственно расслышал в его журчанье слова: «Хвалите Бога, любите Бога...».

Дома, уединяясь от любопытных взоров, он пламенно молился Божией Матери просветить его ум и направить его волю. Вообще, он не обладал настойчивою волею, и уже в старости говорил своим духовным детям: «Вы должны слушаться меня с первого слова. Я – человек уступчивый. Если будете спорить со мною, я могу уступить вам, но это не будет вам на пользу». Изнемогая от своей нерешимости, Александр Михайлович отправился за советом к проживавшему в той местности известному подвижнику Илариону. «Иди в Оптину, – сказал ему старец, – и будешь опытен»¹⁶⁶. Гренков послушался. Осенью 1839 года он прибыл в Оптину Пустынь, где был ласково принят старцем Львом.

Вскоре он принял постриг и был наречен Амвросием, в память святителя Медиоланского, затем был рукоположен в иеродьякона и, позднее, во иеромонаха. Когда отец Макарий начал свое дело издательства, о. Амвросий, окончивший семинарию и знакомый с древними и новыми языками (он знал пять языков), был одним из его ближайших помощников. Занятие по подготовке к печати аскетических писаний послужило ему самому хорошей подготовкой к его будущему старчеству. Все обещало юному иноку большого успеха на ученом поприще, но Бог судил иначе. Скоро после своего рукоположения он заболел. Болезнь была настолько тяжела и продолжительна, что навсегда подорвала здоровье отца Амвросия и почти приковала его к постели. Вследствие своего болезненного состояния он до самой своей кончины не мог совершать литургии и участвовать в длинных монастырских богослужениях.

Постигшая о. Амвросия тяжелая болезнь имела для него несомненно провиденциальное значение. Она умерила его живой характер, предохранила его, быть может, от развития в: нем самомнения, и заставила его глубже войти в себя, лучше понять и себя самого, и человеческую природу. Недаром же впоследствии о. Амвросий говорил: «Монаху полезно болеть. И в болезни не надо лечиться, а только подлечиваться!». Помогая старцу Макарию в издательской деятельности, о. Амвросий и после его кончины продолжал заниматься этою деятельностью. Под его руководством были изданы: «Лестница» преп. Иоанна Лествичника, письма и жизнеописание о. Макария и другие книги. Но не издательская деятельность была средоточием старческих трудов о. Амвросия. У него не было особой склонности к книжным и кабинетным занятиям. Его душа искала живого, личного общения с людьми, и он скоро стал приобретать славу опытного наставника и руководителя в делах не только духовной, но и практической жизни. Он обладал необыкновенно живым, острым, наблюдательным и проницательным умом, просветленным и углубленным постоянною сосредоточенною молитвою, вниманием к себе и знанием подвижнической литературы. По благодати Божией его проницательность переходила в прозорливость. Он глубоко проникал в душу своего собеседника и читал в ней, как в раскрытой книге, не нуждаясь в его признаниях. Легким, никому незаметным намеком, он указывал людям их слабости и заставлял их серьезно подумать о них. Своею прозорливостью старец удивлял многих и располагал их сразу всецело отдаваться его руководству, в уверенности, что «батюшка» лучше их знает, в чем они нуждаются, и что им полезно, или вредно. Острота ума и прозорливость совмещались в старце Амвросии с удивительною, чисто материнскою нежностью сердца, благодаря которой он умел облегчить самое тяжелое горе и утешить самую скорбную душу. Его внешний облик был приятен. Лицо его, крестьянина-великоросса, с выдающимися скулами и с седой бородой, светилось умными и живыми глазами. Со всеми качествами своей богато одаренной души, о. Амвросий, несмотря на свою постоянную болезнь и хилость, соединял неиссякаемую жизнерадостность, и умел давать свои наставления в такой простой и шутливой форме, и вместе с тем наглядной, что они легко и навсегда запоминались каждым слушающим. Богатые и бедные, образованные и неграмотные, аристократы и простолюдины, здоровые и больные приходили к нему за советом, за наставлением, искали у него облегчения в беде, просили благословения, а то и просто приходили взглянуть на него. Однако, было бы ошибочно думать, что духовность отца Амвросия походила на слащавую «святость» старца Зосимы у Достоевского. Когда это было необходимо, он умел быть взыскательным, строгим и требовательным, применяя «наставление», палкой или же накладывая на наказуемого епитимью. Старец не делал никакого различия между людьми. Каждый имел к нему доступ и мог говорить с ним: Петербургский сенатор и старая крестьянка, профессор университета и столичная модница, Соловьев и Достоевский, Леонтьев и Толстой; «все в его глазах были равно нуждающимися духовными пациентами, требующими внимания, ласки, духовной помощи. И для каждого у старца находилось соответствующее полезное слово, указывавшее ему наилучший выход из того или другого трудного положения. Слова старца не были просто прописною, общеизвестною моралью; они всегда носили индивидуальный характер, всегда сообразовались с особенностями данного лица. С чем только не приходили к нему! С какими только просьбами, жалобами, с какими только своими горестями и нуждами не приходили к старцу люди! Приходит к нему молодой священник, год тому назад назначенный, по собственному желанию, на самый последний приход в епархии. Не выдержал он скудости своего приходского существования и пришел к старцу просить благословения на перемену места. Увидев его издали, старец закричал: «Иди назад, отец! Он один, а вас двое!» Священник, недоумевая,  опросил старца что значат его слова. Старец ответил: «Да ведь дьявол, который тебя искушает, один, а у тебя помощник – Бог! Иди назад и не бойся ничего; грешно уходить с прихода! Служи каждый день литургию и все будет хорошо!» Обрадованный священник воспрянул духом и, вернувшись на свой приход, терпеливо повел там свою пастырскую работу и через много лет прославился, как второй старец Амвросий.

Одна крестьянка со слезами просила научить ее чем кормить порученных ей господских индюшек, чтобы они не дохли, и старец, расспросив, как она их кормит, дал ей соответствующее наставление. Когда ему указывали что он напрасно теряет с ней время, он отвечал: «Да ведь в этих индюшках вся ее жизнь, от них зависит ее душевный покой, а душа ее так же драгоценна, как и душа человека с более высокими запросами». О. Сергий Четвериков вспоминает, как пришлось ему «идти из Козельска в Оптину Пустынь с одной старухой, городской мещанкой. И она рассказала: У меня был сын, служил на телеграфе, разносил телеграммы. Батюшка знал и его и меня. Сын часто носил ему телеграммы, а я ходила за благословением. Но вот сын мой заболел чахоткой и умер. Пришла я к батюшке – мы все шли к нему со своим горем. Он погладил меня по голове и говорите «Оборвалась твоя телеграмма!»  «Оборвалась, говорю, батюшка!» и заплакала. И так мне легко на душе стало от его ласки, как будто камень свалился».

Эта замечательная нежность, сердце открытое для всякого людского горя, истинное желание каждому подать помощь и утешение, сделали о. Амвросия старцем и всеобщим· духовным руководителем. В нем поражал исключительный дар понимания людей, состояния души собеседника и умение подать нужную помощь. На Достоевского это произвело неизгладимое впечатление: «...до того много принял в душу свою откровений, сокрушений; сознаний, что^: под конец приобрел прозорливость уже столь тонкую, что с первого взгляда на лицо незнакомого, приходившего к нему, мог угадывать с чем тот пришел... Почти все, входившие в первый раз к старцу, входили в страхе и беспокойстве, а выходили от него· почти всегда светлыми и радостными...» (Братья Карамазовы).

Толстой, после беседы с о. Амвросием, радостно сказал «Этот о, Амвросий совсем святой человек. Поговорил с ним и как-то легко и отрадно стало у меня ша душе. Вот когда с таким человеком говоришь, то чувствуешь близость Бога».

Другой писатель, Евгений Погожев (Поселянин) говорил:

«Меня поразила его святость, которую я чувствовал не разбирая, в чем она; – и та непостижимая бездна любви, которая, как следствие его святыни, была в нем. И я, смотря на него, стал понимать, что значение старцев благословлять и одобрять жизнь и посылаемые Богом радости, учить людей, жить счастливо и помогать им нести выпадающие на их долю тягости, в чем бы они не состояли» (подчеркнуто автором этого очерка).

«Все это очень характерно», говорит В. Розанов. О. Амвросий, очевидно принадлежал к тому разряду людей, которых мы назвали бы «озаренными» благодатью, которые, подобно вершинам гор освещенных солнцем среди еще затуманенных долин, высятся над средним уровнем людей, являясь для них истинными благотворителями, Василий Розанов, на своем образном языке, называет таких людей «Святой тип – как бы разлитый в человечестве «Лурд», откуда исходят здоровье, веселье, облегчение жизненных тягот... Благодеяние от него льется духовное, да, наконец, и физическое. Все поднимаются духом, только взирая на него... Самые принципиальные люди посещали его (о. Амвросия) и никто не сказал ничего отрицательного. Золото прошло через огонь скептицизма и не потускнело».¹⁶⁷                                         

В старце в очень сильной степени была одна русская черта: он любил что-нибудь устроить, что-нибудь создать. Созидающая деятельность была у него, в; Крови. Он часто· научал других предпринять какое-нибудь дело, и когда· к нему приходили сами за благословением на подобную вещь частные люди, он с горячностью принимался обсуждать и давал не только благословение, но и добрый совет. Когда перед ним в отчаянии ломали руки, умоляя научить, что делать, он не говорил: «не знаю что сказать вам, не умею», а показывал-как и что делать. Остается совершенно, непостижимым, откуда брал отец Амвросий те глубочайшие сведения по всем отраслям человеческого труда, которые в нем были. Во всех случаях и обо всем он умел что-нибудь сказать.

Внешняя жизнь старца в Оптинском скиту довольно точно описана Достоевским в «Братьях Карамазовых», хотя портрет старца Зосимы –не образ отца Амвросия, но этого, впрочем, и в мыслях не было у писателя. «День его начинался часа в четыре-пять утра. В это время он звал к себе келейников, и читалось утреннее правило. Оно продолжалось более двух часов, после чего келейники уходили, а старец, оставшись один, предавался молитве и готовился к своему великому дневному служению. С девяти часов начинался прием: сперва монашествующих, затем мирян. Прием длился до обеда. Часа в два ему приносили скудную еду, после которой он час-полтора оставался один. Затем читалась вечерня, и до ночи возобновлялся прием. Часов в 11 совершалось длинное вечернее правило, и не раньше полуночи старец оставался, наконец, один. Отец Амвросий не любил молиться на виду. Келейник, читавший правило, должен был стоять в другой комнате»¹⁶⁸. Однажды, один монах нарушил запрещение и вошел в келью старца: он увидел его сидящим на постели с глазами устремленными в небо и лицом осиянным радостью.

Между часами, отданными посетителям, нужно было найти, время для разборки и писанья многочисленных писем. Со всех концов России приходили письма, которые надо было прочесть и дать на все ответ. Ежедневно их приходило от 30 до 40. Часть этой переписки сохранилась и была напечатана, в журнале, «Душеполезное чтение» в 1891–1897 годах. Но большая часть, не изданная, вероятно теперь погибла.

Так, в течение более тридцати лет, изо дня в день старец Амвросий совершал свой подвиг. В последние десять лет своей жизни он взял на себя еще одну Заботу: основание и устройство женской обители в Шамордине, в 12 верстах от Оптины, где кроме 1000 монахинь имелись еще приют и школа для девочек, богадельня для старух и больница. Эта новая деятельность была для старца не только лишней материальной заботой, но и крестом, возложенным на него Провидением и закончившим его подвижническую жизнь. Монастырские нужды Шамординской обители требовали частого присутствия там старца, а следовательно длительных отлучек его из Оптины. Оптинская братия огорчалась и роптала  на невозможность постоянно общаться с ним и поверять ему ежедневно свои духовные нужды. Не нравились эта отлучки и Епархиальной власти, рассуждавшей, что монаху-схимнику не подобает оставлять свой скит и проживать в женской обители. С отцом Амвросием повторялась та же история, которая уже бывала со старцами Львом и Макарием. О. Амвросий принял этот крест со смирением, говоря: «Немало я принял незаслуженной славы на своем веку. А кто пользовался славой на земле, тот должен пострадать за это, или в здешней временной жизни, или в будущей вечной. Лучше уж пострадать временно в здешней жизни, нежели вечно в будущей».

1891 год был последним в земной жизни старца. Все лето этого года он провел в Шамординской обители, как бы спеша закончить и устроить там все незаконченное. Видно из всех его слов, из всех его распоряжений, что он ясно сознавал приближение своей кончины. Приехав в Шамордино в начале лета, он задержался там по важным обстоятельствам. Шли спешные работы, которые надо было возможно скорее кончить; новая настоятельница нуждалась в руководстве и указаниях. Старец, повинуясь распоряжениям консистории, неоднократно назначал дни своего отъезда, но ухудшение здоровья, наступавшая слабость – следствие его хронической болезни – заставляли его откладывать свой отъезд. Так протянулось дело до осени. Вдруг пришло известие, что сам преосвященный, недовольный медлительностью старца, собирается приехать в Шамордино и увезти его. Весть эта сильно обидела сестер. О. Амвросий, наоборот, отнесся к ней спокойно. Осенняя погода неблагоприятно отразилась на здоровье старца. Он должен был слечь в постель. Это была его последняя болезнь. Наконец, в Шамордине было получено известие, что владыка выехал из Калуги. Тем временем старец Амвросий слабел с каждым днем. «И вот – едва преосвященный успел проехать половину пути до Шамордина и остановился ночевать в Перемыщльском монастыре, и сидел вечером за чаем с настоятелем монастыря, как ему подали телеграмму, извещающую его о кончине старца. Преосвященный изменился в лице и, подавая телеграмму настоятелю, смущенно сказал: «что же это значит?» Был вечер 10 (22-го) октября. Преосвященному советовали на другой день вернуться в Калугу, но он ответил: «Нет, вероятно, такова уж воля Божия! Простых иеромонахов архиереи не отпевают, но это особенный иеромонах – я хочу сам совершить отпевание старца»¹⁶⁹.

Шамординские сестры очень хотели, чтобы тело старца Амвросия осталось в их обители, но в этом им было отказано. Было решено перевезти его в Оптину Пустынь, где провел он свою жизнь и где покоились, его духовные руководители – старцы Лев и Макарий. Там он и погребен. На мраморном надгробии выгравированы слова Апостола Павла: «Бых немощным, яко немощен, да немощныя приобрящу. Всем бых вся, да всяко некия спасу». (1Кор. 9.22). Слова эти точно выражают смысл жизненного подвига старца.

Библиография:

И. Смолич «Leben und Lehre der Starzen», Wien 1936. – Прот. C. Четвериков «Оптина Пустынь», Париж 1926. – Е. Поселянин (Погожей) «Русские подвижники XIX века», Спб. 1910 (жизни старцев Льва, Макария и Амвросия). – Архим. Леонид Кавелин «Сказание о жизни иеросхимонаха Макария Москва 1861. – Письма старца Макария «Христиане, живущие в миру» (письма к г-же Киреевской) изд. Свято-Троицкой Лавры.

– Письма старца Макария «К монашествующим», Москва 1862. – Архим. Г. Борисоглебский «Оказание о жизни о. Амвросия», Москва 1893.

– «Жизнеописание старца Амвросия», Москва 1900. – В. Розанов «Оптина Пустынь» (старец  Амвросий) в «Около церковных стен», Спб. 1906, т. II. – Письма старца Амвросия в «Душеполезном чтении», 1891–1897.  

Преподобный Серафим – одна из самых значительных личностей в истории русской духовности, наряду со святыми Феодосием Печерским, Сергием Радонежским и Тихоном Задонским. На заре обращения Руси в христианство и появления у нее монашества, мы видели в Преп. Феодосии идеальный образ инока, каким он представляется русскому благочестию. Преп. Сергий явился, как законченный образец доброты и, тем самым, как идеал русской общественной и национальной жизни. Святой Тихон явил образ истинного пастыря и святителя. Наконец, Преп. Серафим встает перед нами, как неиссякаемый источник сердечного благоволения в личных отношениях между людьми. Словно в световом центре, в нем сгущается характерная идея русской духовности:   преображение всякой твари силою добровольной жертвы любви и сострадания. Он – как бы живой образ будущего восстановления всего сотворенного, сроки которого от нас скрыты, но залог которого нам дан через воскресение и в воскресении Иисуса Христа. Уже в нынешней земной жизни, нам доступно предвкушение «воскресения мертвых» и «жизни будущего века». А по прекрасному выражению Симеона Нового Богослова, «воскресение мертвых» и есть «Святой Дух», поэтому мы можем сказать, что Преп. Серафим – как пишет проф. В. Н. Ильин – «принес видимое откровение о Господе Святом Духе».

Несмотря на значительную популярность, которой пользовался и до сих пор пользуется Преп. Серафим, у нас еще нет его полного и по-настоящему критически составленного жизнеописания. Причина этого в том, что материалы, находящиеся в различных архивах, во многих случаях еще не опубликованы. Основные источники, которыми мы располагаем, происходят из двух раздельных архивных хранилищ. С одной стороны, архивы и устное предание Саровского монастыря составили источник повествования иеромонаха Сергия, опубликованного в 1839 г., вскоре после кончины Преподобного. С другой стороны, архивы или летописи Дивеевского монастыря были опубликованы в 1903 г. архимандритом, впоследствии – митрополитом, Серафимом. Саровские источники – более сухие, тогда как дивеевские порою отдают благочестивой романтикой.

Преп. Серафим родился 19 июля 1759 г. в Курске и происходил из купеческой семьи Мошниных. Ему дали имя Прохор в честь одного из семи диаконов первоначальной Церкви. Его отец Исидор Мощнин был владельцем строительного предприятия и начал строительство собора в Курске. Он умер, когда Прохор – его второй сын – был еще совсем маленьким и его вдова еще в течение двенадцати лет продолжала руководить начатым строительством. Однажды, при посещении вместе с нею производившихся работ, маленький Прохор упал с карниза и остался невредим. Когда ему исполнилось десять лет, началось его начальное образование. Прохор был способным ребенком и учился без труда. Быстро научившись свободно читать и писать, он стал отдаваться чтению Библии, Псалмов и других духовных книг, к которым у него с детства проявлялось особое влечение.

Его духовное призвание сказалось очень рано; «находясь еще в миру, Прохор, тем не менее, ни в каком смысле не был мирским, – пишет проф. В. Н. Ильин. Торговое дело, которым занимался его старший брат Алексей, совершенно не привлекало его и занимался он им исключительно повинуясь старшим. Все существо его было поглощено чтением святых книг, стремлением постоянно посещать храм; уже в это время наблюдалась у него склонность к уединенному богомыслию». В восемнадцать лет он объявил своей матери о Своем твердом решении уйти в монастырь. Его мать, женщина умная и благочестивая, не имела против этого никаких возражений. В противоположность матери Преп. Феодосия, которая некогда, в том же Курске, всеми силами пыталась удержать своего сына при себе, мать Прохора благословила его и дала ему медное распятие, которое он с тех пор всегда носил на груди. Для начала юноша, с пятью товарищами, из которых четверо по его примеру оставили мир, отправился в Киев, помолиться о помощи и покровительстве великому основоположнику русского монашества, Преп. Феодосию. Прибыв в Киев, Прохор пошел к одному очень известному старцу, Досифею, который посоветовал ему постричься в· Саровском монастыре. Монастырь этот стоял на речке Сарове, притоке Оки, в Тамбовской губернии, на месте, где еще возвышались развалины прежнего татарского города. Он был основан в XVII веке как чисто общежительный, но в 1764 г. стал «пустынью», т. е. в нем наряду с общежитием было допущено отшельничество в окружавшем монастырь дремучем лесу.

20 ноября 1779 г. в канун Введения во храм Пресвятой Богородицы, Прохор попросился в Саровскую обитель. Ему было девятнадцать лет. Будучи послушником, он прошел здесь все послушания, предписываемые восточным монашеством, трудился сначала в хлебопекарне, потом в столярне. «Общая одаренность его природы – пишет В. Н. Ильин – сказалась и здесь; он обнаружил настолько большое мастерство и сноровку в этом ремесле, что его даже наименовали Прохором-столяром. Во всех должностях он обнаружил необычайное усердие и добросовестность; но особенно выделялся он своим молитвенным рвением – усердием как к церковной так и в келейной молитве. В свободное от молитвы и послушания время он занимался чтением Священного Писания, святоотеческой, аскетической и житийной литературы».

Прохор не ограничивался простым чтением всего этого. Он старался воспринимать и усваивать. «Исключительное воздержание в пище и сне составляло уже в этот период отличительную особенность его жизни. Он ел один раз в день, да и то мало. По средам и пятницам ничего не ел. Тогда же, испросив благословение от своего старца, он стал удаляться в лес для того, чтобы в полной сосредоточенности совершать молитвенное правило Св. Пахомия Великого. В этот же период для него наступило испытание, давшее ему возможность проявить силу и красоту столь рано созревшего духа.

1780 г. ознаменовался для молодого подвижника началом тяжкого недуга, мучившего его около трех лет. Большую часть этого Времени ему пришлось пролежать. Он отклонил предложение старцев призвать врача, но попросил молить о себе. Были отслужены всенощная и литургия о здравии больного. Последовало быстрое выздоровление. Лишь незадолго до своей кончины подвижник рассказал о тайне своего исцеления, оно было чудом, явленным на нем Божией Матерью. Пресвятая Дева явилась ему со словами »этот – нашего рода«  (слова, обращенные к ап. Иоанну Богослову, который сопровождал Ее вместе с ап. Петром в чудесном посещении больного). Коснувшись рукою головы его, а жезлом, бывшим у Нее в руке – бока, – Она исцелила его» (В. Н. Ильин).

После этого Прохор стал собирать на церковь, строившуюся при монастырской больнице. Для этого он ходил пешком по окрестным городам и монастырям и своими руками соорудил для алтаря этой церкви престол из кипарисового дерева. 13-го августа 1786 г. он был пострижен и назван при этом Серафимом. Ему было тогда 27 лет. «По общему свидетельству, он был необычайно мужественного телосложения, несмотря на воздержание и перенесенную болезнь. Лицо его отличалось особым благообразием. Осенью того же года он был рукоположен в сан иеродиакона.

«Имя свое – Серафим – вновь рукоположенный оправдал полностью – продолжает В. Н. Ильин. Теперь наступили для него дни непрерывного молитвенного горения и совершенно исключительного прилежания и ревности о храме Божием, из которого он уходил только для краткого ночного отдыха. Среди таких молитвенных и богослужебных трудов, преподобный удостоился новых видений. Он видел ангелов, сослужащих и поющих в церкви и, наконец¹⁷⁰, глаза его раскрылись для лицезрения самого Господа Иисуса Христа, который явился ему в образе Сына Человеческого, шествующего в храм с небесными силами и благословляющего молящихся и служащих. Ослепленный таким страшным и сладостным видением, Преподобный долго не мог говорить¹⁷¹. Придя в себя, он рассказал об этом своим старцам, умолчав перед другими. Опасность гордости была устранена их советами – и Преподобный с этого дня еще более преуспевал в монашеском житии в самоуничижении и смиренномудрии. И действительно, это видение было еще не увенчанием его подвига, а укреплением на дальнейшем трудном пути монашеского крестоношения».

2-го сентября 1793 г. он был рукоположен в иеромонахи Тамбовским епископом. В течение нескольких месяцев, которые ему оставалось еще провести в монастыре, он каждый день служил обедню (что было редким явлением в России, особенно в XVIII веке) и проявлял такое благочестивое рвение, что это вызывало восхищение всего монастыря. Через год после своего рукоположения, в 1794 г., он получил от своего наставника разрешение оставить монастырское общежитие и начать подвиг отшельнической жизни, который ему было суждено продолжать до 1825 г.

Взяв с собой Священное Писание и Правило Св. Пахомия, которое он имел обыкновение читать ежедневно, Серафим удалился в лес, в маленькую хижину без окон, в пяти верстах от монастыря. Питался он одним черствым хлебом, доставлявшимся ему в определенные сроки, да овощами, которые он сам выращивал и приготовлял. Впоследствии он и овощи перестал есть и питался одной горькой травой – «сниткой». По несколько дней в неделю, в особенности по средам и пятницам, он не ел вообще ничего. Несмотря на такое слабое питание, он днем занимался тяжелым трудом дровосека или чтением, а ночи посвящал молитве и размышлению, без освещения и без огня, даже в самые суровые зимы; спать позволял себе лишь самое короткое время, прямо на голом полу. Тем не менее, его лицо «было радостно и светло, как у ангела», говорят летописи, и, как в земном раю, отблеск этой внутренней радости покорял лесных зверей, лисиц, волков, медведей, приходивших к era келии и окружавших его в, ожидании еды, которую они получали из его рук. Одежда Серафима была самой простой: шерстяная камилавка на голове, один и тот же белый холщевый балахон зимой, как и летом, и на нем медный крест – благословение матери. На плечах Серафим носил в суме Евангелие, с которым не расставался никогда, чтобы во всякое время иметь возможность его читать и никогда не забывать о бремени, взятом на себя Христом. Летом, в самую сильную жару, он отправлялся собирать на соседних болотах мох, служивший ему удобрением для его огорода. На него набрасывалась всевозможная мошкара и безжалостно жалила, к его великой радости, ибо он говорил: страсти упраздняются страданием и скорбями добровольными или посланными Промыслом Божиим.

Одним из благочестивых обычаев Серафима было – давать разным местам в лесу названия, заимствованные из священной истории. Так, одно место он называл Иерусалимом, другое – Назаретом, третье – фавором и т. д. Молясь в этих местах, он любил вспоминать соответствующие события из истории нашего опасения. И Святая Земля, находившаяся в тысячах верст от него, стала ему духовно близкой, она освящала своим, если можно так выразиться, сверх пространственным присутствием дебри русского леса.

Следуя правилу Св. Пахомия, Серафим каждый час, днем и ночью, читал псалом и молитву, перед тем как есть, единственный раз, в день обычно под вечер, читал шесть псалмов и шесть молитв, не говоря о тысячах молитвенных возгласов и сотнях земных поклонов, которыми он поддерживал постоянную молитву сердцем. Каждую субботу и в канун праздников он неизменно приходил служить всенощную вместе со своей братией, но сам служить литургию он отказывался, из особого преклонения перед святой тайной и из смирения. Он ограничивался тем, что, надев епитрахиль, причащался рано утром и после этого поспешно уходил назад в свою хижину. Ношению власяницы он предпочитал безропотное перенесение оскорблений и презрения.

Об искушениях, которым он подвергался в своем уединении, мы не знаем ничего. Приходилось ли ему, как Св. Антонию, переносить нападения демонов? Это нам тоже неизвестно; но впоследствии, однажды, когда его спрашивали о бесах, у него вырвались слова: «Они гнусны!» Великие искушения одиночества, чувство покинутости, ужас, упадок духа и иные нравственные терзания, без сомнения, его не миновали. Приходилось бороться и он боролся, в особенности с богохульными мыслями, которые одно время нападали на него со страшной силой. День и ночь он взывал тогда ко Христу и к Божией Матери, моля Их о помощи. Наделенный крепким здоровьем, Серафим не щадил своих сил. Помимо молитвы, он с удвоенным рвением занимался своим постоянным и очень тяжелым трудом: в любое время года и в любую погоду рубил лес на дрова или строил в осушенных местах. Однажды – это было 12-го сентября 1804 г., – когда он так работая в лесу, на него напали два разбойника, желавшие отнять у него деньги. С топором, который был у него в руках, ему ничего не стоило бы защититься, но он предпочел терпеть и получил такие сильные удары обухом своего же топора, который он добровольно выпустил из рук, что остался лежать полумертвым, и лишь через несколько дней с трудом добрался до монастыря для лечения после недели жесточайших страданий, понесенных им от повреждений признанных врачами смертельными, опять, как и в дни его послушничества, удостоился он видения Божией Матери, пришедшей к нему в сопровождении ап. Петра и Иоанна с теми же словами: этот – нашего рода. Быстрое выздоровление, при отсутствии медицинской помощи (святой отказался принять ее), снова обличило истинную, подлинную реальность этого посещения»  (В. Н. Ильин).

Но только через пять месяцев он оказался в состоянии вернуться в свое уединение к своему обычному образу жизни. «Знаком жестокой борьбы со злом, из которой он вышел полным победителем – продолжает В. Н. Ильин, – стала его согбенность от понесенных повреждений: получив их, он уже навсегда стал ходить согнувшись и постоянно опираясь на палку и свой рабочий топор, либо мотыгу. Страдальческая согбенность «убогого Серафима» как бы видимо символизировала его смирение. Последнее сказалось не только в мужественном и кротком перенесении «злостраданий» от насильников, но и в прощении их. Он горячо заступился за злодеев, после того как спустя некоторое время они были случайно обнаружены. Здесь Преподобный не остановился даже перед угрозою: он решительно заявил, что уйдет вовсе из обители и вообще покинет край, если что-нибудь с ними сделают». «Этою «жизнью во Христе», этим «облечением во Христа», кажется, была достигнута высшая мыслимая для человека ступень совершенства во всех смыслах: целомудрие, бдение (т. е. непрерывная память о Боге), пост, непрестанная молитва, кротость, смирение, послушание, совершенное незлобие, – наконец и видимое, наружное возложение и ношение «язв Господа Иисуса Христа на теле» по слову апостола. Но для совершенства нет пределов и. изощренный в опыте духовности взор подвижника видел ступени, по которым еще надлежало ему восходить».

С 1804 г. по 1807 г. Серафим прервал свои обычные работы и, найдя в лесу большой камень, начал новый этап своей духовной жизни. Он стал столпником. Три года (тысячу ночей, говорит предание), когда мир потрясали войны и триумфы Наполеона и Александра, Серафим провел на коленях на камне, с воздетыми к небу руками, беспрестанно повторяя молитву мытаря: «Боже, милостив буди мне грешному!» Днем он молился на другом камне, ближе к своей хижине, и немного отдыхал. Этот подвиг столпничества, осуществленный в XIX веке, – единственный в своем роде. Это была мировая умилостивительная жертва, приносившаяся в эти годы, в этом лесу, Святым русским иноком. Вся земля через него приносила себя Богу и молилась его устами.

В 1807 г. Серафим кончил свой подвиг столпничества чтобы начать подвиг молчальника; он не обменивался больше ни единым словом с теми, кого он встречал, и падал перед ними на землю в знак своего решения не вступать в разговор. Тем временем умер Саровский игумен, и его преемник, едва вступив в должность, стал проявлять определенную враждебность к святому отшельнику. Он завидовал его святости, а позже и его известности. Еще более печально то, что и многие из монастырской братии, поощряемые на это игуменом, начали по-настоящему преследовать Серафима. Они досаждали и вредили ему, как могли, дошли даже до того, что разрушили маленькую печь в его хижине. Словом, в Сарове повторилась история Св. Тихона Задонского. «Поистине, как говорит св. апостол Павел: «беды во лжебратии» (II Кор. 11, 26)», – отмечает В. Н. Ильин. В 1810 г. игумен потребовал, чтобы Серафим вернулся в монастырь. Преподобный покорился беспрекословно. 8-го мая он вернулся в монастырь, выбрал себе маленькую келию, площадью в три кв. метра, и затворился в. ней, не допуская к себе никого кроме больничного служки и священника, приносившего ему причастие.

«Образ жизни – пишет В. Н. Ильин – был также до крайности суров. Огонь горел только в лампадке – перед единственной иконой, находившейся в его келии, – иконой Божией Матери «Умиление»  (святой называл ее – «Радость всех радостей»). Келия не отапливалась никогда. Постели в келии не было и спал он на мешках с камнем. Приближаясь же к минуте своего отшествия – свидетельствует «Летопись», он начал опочивать таким образом: становился на колени и спал ниц к полу, поддерживая руками голову. Молитвенный подвиг состоял в следующем. Ежедневно совершалось огромное правило Св. Пахомия Великого. Затем в понедельник прочитывалось целиком Евангелие от Марка, в-среду – от Луки, в четверг – от Иоанна. В пятницу Преподобный совершал службу Кресту Господню, а в субботу – службу всем святым. К этому присоединял ежедневно по 1000 поклонов. В число аскетических упражнений затворника в это время¹⁷² входило и ношение на плечах тяжелого железного креста». В сентябре 1815 г. его преображение в· Боге продвинулось уже так далеко, что продолжать затвор и отшельничество стало для него бесполезным. Тогда он стал постепенно· ослаблять суровость затвора. Так, он дал свое благословение некоторым лицам и отворил дверь своей келии.

«В это время – продолжает В. Н. Ильин – посещать и видеть его могли все желающие. Но молчальничество все еще продолжалось, Вскоре однако он стал вступать в душеполезные и наставительные беседы с приходившими к нему за советами и наставлениями членами братии. Все более и более увеличивалось число иноков и мирян жаждавших его благословения и поучений. Слишком уж явным и ярким светом сияла его святость, чтобы она могла укрыться от взоров даже непосвященных и грешных людей». Наконец, 25 ноября 1825 г. ему вновь явилась Божия Матерь и прямо повелела ему выйти из затвора, чтобы нести утешение и помощь ближним; следуя этому повелению, Серафим совершенно прекратил затвор, продолжавшийся 15 лет, и широко открыл двери тысячам и тысячам страждущих людей, приняв на себя новый крест – быть их духовным отцом и руководителем. Так начался четвертый и последний этап его жизни – период действенного служения ближним, период старчества – он стал «Старцем Серафимом». «Ни один еще святой Русской земли – писал В. В. Розанов – так не повторил, но без преднамерения, неумышленно, великих фигур, на которых, собственно; как мост на своих сваях, утверждалось христианство»¹⁷³, Действительно, мы знаем святых столпников, затворников, исповедников, молчальников, старцев. Серафим был всем этим вместе. Он свел воедино все пути, которыми душа поднимается к Богу. Этот пример – быть может единственный в истории христианской святости.

Став «всяческим для всех», Преп. Серафим не вполне отказался от своего любимого уединения; время от времени он удалялся в новую «пустыньку», построенную ближе к монастырю, чем прежняя, около источника, вода которого, по его молитве, совершала чудесные исцеления. Слава о святом старце быстро распространилась по всей России. Целыми днями он утешал несчастных, наставлял толпы людей, приходивших к нему за советом, без устали выслушивал всевозможные жалобы. На все вопросы, даже самые неожиданно-странные, он отвечал с одинаковой простотой, с добродушной улыбкой, часто не без юмора. Посетителей бывало иногда по тысяче в день, а он к концу дня не проявлял никаких признаков утомления, так же приветливо встречал последних, как первых, говорил им сначала все те же слова: «Христос воскресе, моя радость», потом показывал им икону Божией Матери «Умиление», которая всегда была с ним, и добавлял: «Вот радость всех радостей». Достигнув своей молитвенной и подвижнической жизнью необычайного единения с Богом, Серафим тем самым стал по-новому необычайно близок людям. Вместе с властью в духовном мире он получил власть над миром материальным. Отсюда – множество чудес, добавившихся к расточавшимся им утешениям и к преподававшимся им советам и наставлениям. Первым человеком, которого он исцелил, был М. В. Мансуров, «еще за два года до полного открытия затвора. Болезнь была настолько сложная и безнадежная, что врачи отказались от него. Знаменуя болящего елеем, святой сказал «По данной мне от Господа благодати, я первого тебя врачую». Тут же выздоровев, Мансуров с восторгом бросился к ногам подвижника. Святой его поднял и сказал ему строго: «Разве Серафимово дело мертвить и живить, низводить во ад и возводить? Это – дело единого Господа, Который творит волю, боящихся Его и молитву их слушает. Господу Всемогущему да Его Пречистой Матери даждь благодарение». (В. Н. Ильин).

Все приближавшиеся к «батюшке Серафиму»  находили в нем не святого с иконы, разговаривающего «общими местами и благочестивыми прописями, а особое к нему только обращенное и для него только существующее живое лицо» (В. Н. Ильин). Его «прозорливость», позволявшая ему читать в глубинах человеческих душ, была изумительной. После его кончины были найдены пачки писем, обращенных к нему и оставшихся нераспечатанными: на всех их он в свое время дал устные ответы.

Дар прозорливости у святых, вообще составляет некоторую проблему. Где искать ее решения, указывают нам слова Преп. Серафима, сказанные им однажды на эту тему: «Как железо ковачу, так и я предал себя и свою волю Господу Богу. Как Ему угодно, так и действую; своей воли не имею, а что Богу угодно, то и передаю»... Другой раз посетитель пораженный его изумительным знанием чужих сердец, сказал ему: «Ум ваш так чист, что от него ничего не сокрыто (в сердце ближнего»; в ответ на это Серафим положил свою правую руку ему на уста и сказал: «Не так ты говоришь, радость моя. Сердце человеческое открыто одному Господу и один Бог сердцеведец... А я, грешный Серафим, первое помышление, являющееся в душе моей, считаю указанием Божиим, и говорю, не зная, что у моего собеседника на душе, а только верую, что так мне указывает воля Божия для его пользы. А бывают случаи, когда мне выскажут какое-либо обстоятельство, и я, не поверив его воле Божией, подчиню своему разуму, не прибегая к Богу, – в таких случаях всегда делаются ошибки». Иными словами, по учению Преп. Серафима, человек полной отдачей самого себя Богу, смирением и «самоуничижением» по примеру Христа приобретает в той или иной степени участие во всеведении и всемогуществе Божием.

Особого внимания заслуживает также другой случай чудесного исцеления, так как он касался лица, ставшего впоследствии свидетелем и собеседником Преи. Серафима при изложении им его учения о смысле жизни и о Святом Духе. Вот как это рассказано самим заинтересованным лицом, Н. А. Мотовиловым:

«Великий старец Серафим исцелил меня от тяжких и неимоверных, великих ревматических и других болезней, с расслаблением всего тела и отнятием ног, с язвами пролежней на спине и боках, коими страдал неисцелимо более трех лет. 5-го сентября 1831 г. я был привезен в Саровскую пустынь; 7-го сентября и 8-го на день Рождества Божией Матери удостоился я иметь две беседы с батюшкой о. Серафимом. Когда на другой день, 9-го сентября, четверо человек, носившие меня на своих руках, а пятый поддерживавший мне голову, принесли меня к нему, находящемуся в беседе с народом тогда возле большой и очень толстой сосны на его сенокосной пожнинке меня посадили. На просьбу мою помочь мне и исцелить меня он сказал: «да ведь я не доктор, к докторам надобно относиться, когда хотят лечиться от болезней каких-нибудь». Я подробно рассказал ему бедствия мои и что я все главные способы лечения испытал, но ни от одного способа не получил исцеления болезней моих и затем ни в чем уже не полагаю себе спасения и не имею другой надежды получить исцеление от недугов, кроме как только лишь благодатью Божией. Но будучи грешен и неимеючи дерзновения сам ко Господу Богу, прошу его святых молитв, чтобы Господь исцелил меня. И он сделал мне вопрос: «а веруете ли вы и Господа Иисуса Христа, что Он есть Богочеловек, и в Пречистую Его Божию Матерь, что она есть Приснодева?» Я отвечал: «верую». – «А веруете ли, продолжал он меня спрашивать, что Господь как прежде исцелял мгновенно и одним словом Своим или прикосновением Своим все недуги, бывшие в людях, так и ныне также легко и мгновенно может по-прежнему исцелять требующих помощи одним же словом Своим, и что ходатайство к Нему Божией Матери за нас всемогуще и что по сему Ее ходатайству Господь Иисус Христос и ныне так же мгновенно и одним словом может исцелить вас?» Я отвечал, что истинно всему! этому верую, и если бы не веровал, то не велел бы везти себя к вам. «А если веруете, – заключил он, – то вы здоровы уже!» – «Как здоров, – спросил я, – когда люди мои и вы держите меня на руках». – «Нет! – сказал он мне, – вы совершенно всем телом вашим теперь здоровы в конец!» И он приказал державшим меня на руках своих людям моим отойти от меня, а сам, взявши меня за плечи, приподнял от земли и, поставив на ноги мои, сказал мне: «крепче стойте, тверже утверждайтесь ими на земле вот так; не робейте, вы совершенно здоровы теперь». И потом прибавил, радостно смотря на меня: «вот видите ли, как вы хорошо теперь стоите». Я отвечал: «поневоле хорошо стою, потому что вы хорошо и крепко держите меня». И он, отняв руки свои от меня, сказал: «ну, вот уже и я теперь не держу вас, а вы и без меня все крепко же стоите; идите же смело, батюшка мой. Господь исцелил вас, идите же и трогайтесь с места». Взяв меня за руку рукою своею, а другою в плечи немного подталкивая, повел меня по траве и по неровной земле, около большой сосны, говоря: «вот, ваше боголюбие, как вы хорошо пошли!» Я отвечал: «да, потому что вы хорошо меня вести изволите!» – «Нет, – сказал он мне, отняв от меня руку свою, – Сам Господь совершенно исцелить вас изволил, и Сама Божия Матерь о том Его упросила, вы и без меня теперь пойдете и всегда хорошо ходить будете; идите же», и; стал толкать меня, чтобы я шел. «Да я эдак упаду и ушибусь...» – сказал я. «Нет, – противоречил он мне, – не ушибетесь, а твердо пойдете»... И когда я почувствовал в себе какую-то свыше осенившую тут Меня силу, приободрился немного и твердо пошел, то он вдруг остановил меня и сказал: «довольно уже»,, и спросил: «что, теперь удостоверились ли вы, что Господь вас действительно исцелил во всем и во всем совершенно? Отъял Господь беззакония ваши и грехи ваши очистил есть Господь... Веруйте же всегда несомненно в Него, Христа Спасителя нашего, и крепко надейтесь «а благоутробие Его к вам... и благодарите Царицу Небесную за Ее к вам великие милости. Но так как трехлетнее страдание ваше тяжко изнурило вас, то вы теперь не вдруг по многу ходите, а постепенно: мало по малу приучайтесь к хождению и берегите здоровье ваше, как драгоценный дар Божий»... И довольно потом еще побеседовав со мною, отпустил меня на гостиницу совершенно здоровым. Люди мои пошли одни из леса, а я сам один сел, твердо без поддержки людской, сидя в экипаже возвратился в гостиницу Саровской пустыни

«Веселость не грех, – говорил он одной монахине, – она отгоняет усталость, а от усталости, ведь, уныние бывает, и хуже его – нет. Оно все приводит с собою. Вот и я, как поступил в монастырь-то, матушка, на клиросе тоже бывал, и такой веселый то был, радость моя. Бывало как ни приду на клирос-то, братья устанут ну и уныние нападет на них... А я и веселю их, они и усталости не чувствуют; ведь дурное что говорить ли, делать ли – нехорошо, и в храме Божием не подобает, а сказать слово ласковое, приветливое да веселое, чтобы у всех перед лицом Господа дух всегда весел, а не уныл был – вовсе не грешно, матушка»... «Нет нам дороги унывать, – говорил он еще, – потому – что Христос все победил, Адама воскресил, Еву освободил, смерть умертвил».

Таким образом, радость Преп. Серафима, так же как и Св. Тихона, есть радость пасхальная, она порождена Голгофой, т. е. победой, одержанной Крестом. Говоря о радости старца Серафима, нельзя забывать о тысяче ночей уединенной молитвы на камне в, лесу, о пятнадцати годах затвора и молчания и обо всем этом страдном пути, который был пройден сначала и один только к ней приводил.

Что касается духа мира, мы знаем следующие слова Преподобного, поистине заслуживающие того, чтобы остаться бессмертными: «Радость моя! стяжи себе мирный дух, и тысячи вокруг тебя спасутся».

Однако, все это не значит, что Преп. Серафим не умел требовать жертв от других и их добиваться. Он был в высокой степени наделен даром различения духов и отлично знал, что от кого можно требовать и насколько. -Порою его требования могли быть страшными. Так случилось с тем же Мантуровым, богатым помещиком, которого он исцелил: когда тот спросил, как ему благодарить Бога за свое исцеление, Серафим потребовал от него добровольного принятия бедности. Испросив благословение старца, Мантуров повиновался беспрекословно. Другой раз Серафим призвал к. себе сестру того же Мантурава, Елену, и открыл ей, что ее брат болен и должен умереть; но так как он еще не завершил всего дела, которое было ему предначертано на земле, то вместо него из «послушания» умереть следует ей. Девушка приняла от «батюшки Серафима» благословение на эту жертву и умерла святою смертью через несколько дней.

Молитва – великое средство соединиться с Богом, сильнее поста и всех прочих аскетических упражнений. Преп. Серафим ставил ее превыше всего. Он составил молитвенное правило для мирян. Будучи сам мистиком, т. е. наделенным в очень высокой степени даром внутренней молитвы, он утверждал, что молитвою все имеют возможность приобретать дар Святого Духа, ибо «велика сила молитвы, она более всего приносит Духа Божьего... Она как бы всегда в руках наших, как орудие для стяжения благодати Духа». Молитва есть путь ведущий к Господу... Если имя Божие всегда у нас на устах, – мы будем спасены... Молитва есть победа непобедимая.

Одному из друзей и учеников Преп. Серафима, Иоанну Тихонову, дано было присутствовать при одном из случаев преображения святого силою молитвы. «Вот я тебе скажу об убогом Серафиме, – сказал старец: некогда, читая в Евангелии от Иоанна слова Спасителя, что в дому Отца Моего Его обители многи суть, я убогий возжелал видеть сии небесные жилища. И Господь действительно по великой Своей милости не лишил меня утешения по вере моей, и показал мне сии вечные кровы, в которых я, бедный странник земной, минутно туда восхищенный (в теле или бестелесно, не знаю), видел неисповедимую красоту, небесную». Отец Серафим замолчал. В это время он склонился несколько вперед, голова его с закрытыми очами поникла долу, и простертою дланью правой руки он одинаково тихо водил против сердца. Лицо его постепенно изменялось и издавало чудный свет, и наконец до того просветилось, что невозможно было смотреть на него; на устах же и во Всем выражении его была такая радость и восторг небесный, что по истине можно было назвать его в это время земным ангелом и небесным человеком. Во все время таинственного своего молчания, он как будто что-то созерцал с умиленьем и слушал что-то с изумлением... После довольно продолжительного молчания, снова заговорил о. Серафим. Вздохнувши из глубины души, с чувством неизъяснимой радости он сказал мне: «ах, если бы ты знал, какая радость, какая сладость ожидает душу праведного на небеси, то ты решился бы во временной жизни переносить всякие скорби, гонения и клевету с благодарением. Если бы сама эта келия наша была полна червей, и если бы черви эти ели плоть нашу во всю временную жизнь, то со всяким Желанием надобно бы на это согласиться, чтобы не лишиться той небесной радости, какую уготовал Бог любящим Его... Но если той небесной славы и радости не мог изъяснить и сам батюшка-апостол Павел, то какой же другой язык человеческий может изъяснить красоту горнего селения, в котором водворяются праведные души!»¹⁷⁴ Мы здесь начинаем различать цель мистической молитвы: это – преображение всего человека, в его единстве души и тела, преображение Божией благодатью и сиянием славы Пресвятой Троицы, обитающей в душе праведника.

Участником такого же чудесного преображения Пред. Серафим сделал однажды своего друга Мотовилова, исцеление которого было описано выше. Мотовилов записал эти факты. Его записки пролежали 60 лет в архивах соседнего с Саровым Дивеевского монастыря, где после его смерти постриглась его вдова. Только в 1902 г. они были найдены и еще спустя год опубликованы. Вот что рассказывает Мотовилов:

«Это было в четверг. День был пасмурный. Снегу было на четверть на земле, а сверху порошила довольно густая, снежная крупа, когда батюшка отец Серафим начал беседу со мной на ближней пожнинке своей, возле той же его ближней пустыньки, против речки Саровки, у горы, подходящей близко к берегам ее. Поместил он меня на пне только что срубленного им дерева, а сам стал против меня на корточках. «Господь открыл мне, – сказал великий старец, – что в ребячестве вашем вы усердно желали знать, в чем состоит-цель жизни нашей, христианской, и у многих великих духовных особ вы о том неоднократно спрашивали...» Я должен сказать тут, что с 12-летнего возраста меня эта мысль неотступно тревожила и я, действительно, ко многим из духовных лиц обращался с этим вопросом, но ответы их меня не удовлетворяли. Старцу это было неизвестно. «Но никто, – продолжал отец Серафим, – не сказал вам о том определительно. Говорили вам: ходи в церковь, молись Богу, твори заповеди Божии, твори добро – вот тебе и цель жизни христианской... Но они не так говорили. Вот я, убогий Серафим, растолкую вам теперь, в чем действительно эта цель состоит.

«Молитва, пост, бдение и всякие другие дела христианские, сколько ни хороши они сами по себе, однако, не в делании только их состоит цель нашей христианской жизни, хотя они и служат необходимыми средствами для достижения ее. Истинная же цель нашей христианской жизни состоит в стяжании Духа Святого Божиего... Добро ради Христа делаемое, не только в жизни будущего века венец правды ходатайствует, но и в здешней жизни преисполняет человека благодати Духа Святого...»– «Как же стяжание? – спросил я батюшку Серафима: я что-то не понимаю». – «Стяжание все равно, что приобретение – отвечал мне он. – Ведь вы разумеете, что значит стяжание денег. Так вот все равно и Стяжание Духа Божиего. Ведь вы, ваше боголюбие, понимаете, что такое в мирском смысле стяжание? Цель жизни мирской обыкновенных людей есть стяжание денег, получение почестей, отличий и других наград. Стяжание Духа Божия есть тоже капитал, но только благодатный и вечный, и он, как денежный, чиновный и временный, приобретается почти одними и теми путями, очень сходственными друг с другом. Бог Слово, Господь наш Богочеловек Иисус Христос уподобляет жизнь нашу торжищу и дело жизни нашей на земле именует куплею. Земные товары – это добродетели, делаемые Христа ради, доставляющие нам благодать Всесвятого Духа, без которого и спасения никому нет и быть не может. Сам Дух Святый вселяется в души наши и это самое вселение в души наши Его, Вседержителя, и сопребывание с духом нашим Его Троического Единства и даруется нам Лишь через всемерное с нашей стороны, стяжание Духа Святого, которое и предуготовляет в душе и· плоти нашей престол Божиему Всетворческому с духом нашим сопребыванию, по непреложному Слову Божиему: «вселюся в них и похожду и буду им в Бога и тии будут людие Мои». Конечно, всякая добродетель, творимая ради Христа, дает благодать Духа Святого, но более всего дает молитва, потому что она как-бы всегда в руках наших, как орудие для стяжания благодати Духа... Молитвою мы с Всеблагим и Животворящим Богом и Спасом нашим беседовать удостаиваемся...»  – «Батюшка, – сказал я, – вот вы все изволите говорить о стяжании благодати Духа Святого, как о цели христианской жизни, но как же и где я могу ее видеть? Добрые дела видны, а разве Дух Святый может быть виден? как же я буду знать, со мной Он или нет?» – «Благодать Духа Святого – отвечал старец – есть свет, просвещающий человека: Господь неоднократно проявлял для многих свидетелей действие благодати Духа Святого в тех людях, которых он освящал и просвещал великими наитиями Его. Вспомните Моисея. Вспомните преображение Господа на горе Фаворе». – «Каким же образом – спросил я батюшку отца Серафима – узнать мне, что я нахожусь в благодати Духа Святого?»  «Это, ваше боголюбие, очень просто!» – отвечал он мне... взял меня весьма крепко за плечи и сказал: «Мы оба теперь, батюшка, в Духе Божием с тобою!.. Что же ты не Смотришь на меня?» Я отвечал: Я не могу, батюшка, смотреть, потому что из глаз ваших молнии сыпятся. Лицо ваше сделалось светлее солнца и у меня глаза ломит от боли!» О. Серафим сказал: «Не устрашайтесь, ваше боголюбие, и вы теперь сами так же светлы стали как и я сам. Вы сами теперь в полноте Духа Божиего, иначе вам нельзя было бы и меня таким видеть». И, преклонив ко мне свою голову, он тихонько на ухо сказал мне: «Благодарите же Господа за неизреченную к вам милость Его. Вы видели, что я не прекрестился даже, а только в сердце моем мысленно помолился Господу Богу и внутри себя сказал: Господи, удостой его ясно и телесными глазами; видеть то сошествие Духа Твоего, которым Ты удостаиваешь рабов Твоих, когда благоволишь являться в свете великолепной славы Твоей. И вот, батюшка, Господь и исполнил мгновенно; смиренную просьбу убогого Серафима... Как же не благодарить Его за неизреченный дар нам обоим! Этак, батюшка, не всегда и великим пустынникам являет Господь Бог милость Свою. Это благодать Божия благоволила утешить сокрушенное сердце; ваше,. как мать чадолюбивая по предстательству самой Матери Божией... Смотрите просто и не убойтесь – Господь с нами!»... «Что же чувствуете вы теперь?» – спросил меня о. Серафим. «Необыкновенно хорошо!» сказал я. – «Да как же хорошо? Что именно?» Я отвечал «Чувствую я такую тишину и мир в душе моей, что никакими словами выразить не могу!» – «Это, ваше боголюбие, – сказал батюшка о. Серафим,– тот мир про который Господь сказал ученикам Своим: «Мир Мой даю вам, не яко же мир дает, Аз даю вам. Аще бы от мира бысте были, мир убо свое любил бы, но Аз избрах вас от мира, сего ради ненавидит вас мир. Но дерзайте, яко Аз победих мир». Вот этим то людям, избранным от Господа, и дает Господь тот мир, который вы в себе теперь чувствуете. «Мир» по слову, апостольскому «всякий ум преимущий» (Фил. 4.7). Что же еще чувствуете вы?»  – «Необыкновенную сладость!» – отвечал я... – «Что же еще вы чувствуете?» – «Необыкновенную радость во всем моем сердце!», Батюшка о. Серафим продолжал: «Это та самая радость, про которую Господь говорит в Евангелии Своем: «Жена, егда рождает, скорбь имать... егда же родит отроча ктому не помнит скорби за радость»... Но как бы ни была утешительна радость эта, которую вы теперь чувствуете всердце своем, она ничтожна в сравнении стою, про которую Сам Господь устами Своего апостола сказал, что радости той «ни око не виде, ни ухо не слыша, ни на сердце! человеку не взыдоша яже уготова Бог любящим Его»  (I Кор. 2,9). Предзадатки этой радости даются нам теперь, и если от них так сладко, хорошо и весело на душах наших, то что сказать о той радости, которая уготована на небесах плачущим здесь на земле?.. Что же вы еще чувствуете, ваше боголюбие?»  Я отвечал: «Теплоту необыкновенную!» – «Как, батюшка, теплоту? Да ведь мы в лесу сидим. Теперь зима на дворе, и под ногами снег и на нас более вершка снегу, и сверку крупа падает... Какая же может быть тут теплота?» Я отвечал:, «А такая, какая бывает в бане, когда поддадут на каменку...»  – «И запах, – опросил он Меня, такой же, как из бани?» – «Нет, – отвечал я, – на земле нет ничего подобного этому благоуханию...»  Батюшка о. Серафим, приятно улыбнувшись, сказал: «И сам я, батюшка, знаю это точно так же как и вы, да нарочно спрашиваю у вас – так ли вы это чувствуете?.. Ведь ни на вас, ни на мне снег не тает и над нами тоже, стало-быть, теплота эта не в воздухе, а в нас самих. Она-то и есть та самая теплота, про которую Дух Святый словами молитвы заставляет нас вопиять ко Господу: «Теплотою Духа Святого согрей мя!» Так ведь и должно быть на самом деле, потому что благодать Божия должна обитать внутри нас, в сердце нашем, ибо Господь сказал: «Царство Божие внутрь вас есть»... Ну, уж теперь нечего более, кажется, спрашивать, ваше боголюбие, каким образом бывают люди в благодати Духа Святого! Будете ли вы помнить теперешнее явление неизреченной милости Божией, посетившей нас?» – «Не знаю, батюшка! – сказал я, удостоит ли меня Господь навсегда помнить так живо и явственно, как теперь я чувствую, эту милость Божию». – «А я мню, – отвечал мне отец Серафим, – что Господь поможет вам навсегда удержать это в памяти вашей, ибо иначе благость Его не преклонилась бы так мгновенно к смиренному молению моему, тем более, что и не для вас одних дано вам разуметь это, а через вас для целого мира, чтобы вы сами утверждались в деле Божием и другим могли бы быть полезными».

Многие русские и Иностранные авторы рассматривают этот рассказ как связное изложение учения. Нам же кажется, что это скорее – отчет о разговоре, который велся как Бог на душу положит, к тому же отчет, составленный не самим Серафимом, а его светским собеседником, и может быть местами слегка переделанный третьим лицом. В таком случае, от него трудно ожидать точности терминов и мысли. Тем не менее это – сокровище, в котором мы находим основной образ мыслей Преподобного и достаточно ясное выражение руководящих идей его духовного мира. Общий итог этих идей подведен словами, сказанными старцем под конец его беседы с Мотовиловым: «Господь ищет сердце преисполненное любовью к Богу и ближнему – вот престол на котором Он любит восседать. Сыне, даждь ми сердце твое, – говорит он, – а все прочее Я сам приложу тебе». По существу, это – отзвук евангельского слова: «Ищите во первых Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам «Царство Божие и есть Святой Дух.

Так и Св. Григорий Нисский учит, что Второе прошение молитвы Господней – «Да приведет Царствие Твое»  – есть прошение о ниспослании Святого Духа. Следовательно, от человека требуется только одно: искать Царствия Божия, то есть Святого Духа. Это искание должно выражаться «свободным обращением к Богу... Дай Мне сердце твое» – это значит: жертвенно дай Мне его. Но само сердце есть Божий дар, поэтому человек, когда он следует божественной воле и отдает Богу свое сердце, всего только «отдает Божие Богу». Взамен этой отдачи он получает Саму Любовь – Любовь, Которая есть Личность, – Святого Духа со всеми Его дарами. На нашу убогую человеческую любовь Он отвечает всем тем, что «приложится», и дает «единое на потребу»  – Свое Царство. Нужно только проявление этой отдачи нашего сердца Богу. В этом состоит наше действие и наша жертва: в обращении к Богу нашего духа. Но это и есть молитва. Бог благословляет ее, без меры и на всю вечность давая нам Себя. Стяжание Святого Духа означает таким образом пребывание в любви Божией, которая «никогда не перестает» (I Кор. 13,8). Вот о чем свидетельствует Преп. Серафим, давая возможность своим собеседникам ощутить райское блаженство.

Бог Духом Святым освящает людей. Опыт святости, опыт блаженства, опыт любви – одно и то же. Именно это единство наш святой и дал понять и испытать своим друзьям. Мы это видели в его беседе с Мотовиловым и в свидетельстве Иоанна Тихонова. В заключение – вот другое подтверждение того же самого, выразившееся в грандиозном явлении Неба, нисходящего на землю в лице самой Божией Матери. Произошло это 25-го марта 1832 г. и это записано монахиней Дивеевского монастыря. Евпраксией (умершей в 1856 г.), которую старец сам призвал в свидетельницы этого события.

В жизни Преп. Серафима, Божия Матерь вообще занимала совершенно особое место. Мы уже видели, что он был трижды ею исцелен. Он несколько раз удостаивался ее явлений. По ее повелению он открыл свой затвор и взял на себя бремя утешать страждущих. Он сам говорил, чем была для него Божия Матерь: «Радость всех радостей». Чтобы понять смысл таких отношений, необходимо яснее увидать и усвоить, что есть Божия Матерь. Она – вместе со своим Сыном со-начальница обновления всего творения. Благодатью Святого Духа и своим личным подвигом, она стала «неопалимой купиной», Богородицей «благословенной в женах», исполненной Духа Святого, той, которая до Страшного Суда уже достигла высшей степени прославления, какая только доступна чистому сотворенному существу. Поэтому она представляет тварную природу в ее первичной нерастленности, она символизирует человечество в его целостной полноте, т.е. обновленное творение, исполненное Духа Святого, – творение, в котором Бог есть все во всех.

Иными словами, она – живой символ вечного блаженства. Вот почему человек, если он отворачивается от Марии, отворачивается от дара Святого Духа. Лишаясь Ее, он лишается Того, кто «радует юность мою», он сам отрезает крылья своей души.

После этого понятий, что став в особом смысле учеником Важней Матери, человеком «ее рода», Серафим, больше, чем кто либо другой, мог углубиться в тайну, открытую ему этой Силой, исходящей от Отца и особым образом обитающей в Пре-· святой Деве; а вместе с этим ему было дано не только испытать самому уже на земле «вечное блаженство», «райскую сладость», но и другим позволить в этом участвовать, хотя бы на несколько мгновений.

За два дня до события старец вызвал Евпраксию к себе и когда она пришла он сказал ей: «Нам будет видение Божией Матери». Потом, «наклонив ее ниц», он прикрыл ее своей мантией и стал читать над ней по книге. Потом поднял ее и сказал: «ну, теперь держись за меня и не убойся». «В это время – продолжается ее рассказ – сделался шум, подобный шуму леса от большого ветра. Когда он утих, послышалось пение, подобное церковному. Потом дверь в келию сама собою отворилась, сделалось светло – белее дня, и благоухание наполнило келию. Батюшка стоял на коленях, воздев руки к небу. Я испугалась. Батюшка встал и сказал: «не убойся, чадо: это не беда, а ниспосылается как от Бога милость. Вот Преславная, пречистая Владычица наша, Пресвятая Богородица, грядет к нам». Впереди шли два ангела, держа в руке по ветви, усаженной только что расцветшими цветами. За ними шел Св. Иоанн Предтеча и Св. Иоанн Богослов. За ними шла Богоматерь, а за нею двенадцать дев. (...) На голове Ее была возвышенная корона, сиявшая таким светом, что нельзя было смотреть глазами. Келья сделалась просторная и верх весь наполнился огней, как бы горящих свеч. Я испугалась и упала, Царица Небесная подошла ко мне и, коснувшись правою рукою, изволила сказать: «встань, девица, и не убойся Нас. Такие же девы, как ты, пришли сюда со Мною». О. Серафим стоял уже не на коленях, а на ногах пред Пресвятою Богородицею и Она говорила с ним столь милостиво, как бы с родным человеком... Я думала, что я уже не живая».

Пречистая повелела дрожащей инокине обратиться к сопровождавшим ее святым девам и спросить их, кто они. Те в ответ назвали свои имена. Все были мученицами, через страдание приобретшими небесную славу. Видение кончилось словами Пречистой, обращенными к о. Серафиму: «скоро, любимче мой, будешь с нами». После этого все святые попрощались со старцем; оба святых Иоанна благословили его, а девы целовались с ним. По словам Евпраксии, все продолжалось больше часа. «Это событие нельзя назвать видением в том смысле, какой обыкновенно соединяют с понятием «видение». То, что произошло в Саровской пустыни 25 марта 1832 г. может быть названо принявшим пространственно-материальные и временные формы приходом Царствия Божьего на землю» (В. Н. Ильин). Это было опытным познанием вечного во временном, «ощутительным» доказательством того, что за жертву временным приобретается вечность.

После всего вышесказанного становится понятным, почему Преп. Серафим каждого посетителя обычно называл «радость моя», «сокровище мое», почему он всех приветствовал пасхальным возгласом «Христос воскресе», кланялся посетителям в землю и порою целовал им руки. Достигнув этого этапа своей жизни, он уже ясно видел образ Божий в каждом человеке и это наполняло его радостью-подлинной и глубокой. Знаками уважения и любви, которые он оказывал людям, он выражал свои чувства по отношению к гражданам Царства Божия, которое начинается уже в земной жизни и никогда не кончится в вечности.

Жизнь «батюшки Серафима» приходила к концу. Божия Матерь ждала его. Давно уже он сам изготовил себе гроб, выдолбленный в дубовом стволе. Теперь он начинал чувствовать, что силы уходят... «Жизнь моя сокращается – говорил он, – духом я как бы сейчас родился, а телом по всему мертв». И добавлял: «Когда меня не станет – вы ко мне на гробик ходите! И чем чаще, тем лучше. Все что есть у вас на душе, что бы ни случилось с вами, придите ко мне, да все горе с собой-то и принесите на мой гробик! Как живому, все и расскажите! Как вы с живым всегда говорили, так и тут! Для вас я живой есть и буду во веки!»

Настало 1-ое января (13-ое по н. ст.) 1833 г. Утром о. Серафим был на ранней обедне и причастился, как всегда. Затем он затворился в своей келии для обычного молитвенного подвига. Братия обратила внимание на то, с каким глубочайшим почитанием он положил земные поклоны перед образом распятого Христа и перед иконою Божией Матери, с какой любовью к ним приложился; потом из келии днем было слышно пасхальное пение. На следующий день, 2-го (14-го) января, монах Павел и послушник Аникита, проходя мимо келии старца, почувствовали запах дыма, выходивший из щелей в двери. Встревожившись, они постучались, но не получили ответа. Тогда они взломали дверь и поспешно потушили снегом огонь, начинавший тлеть на одежде старца от свечи, выпавшей у него из руки.

Сам он стоял на коленях перед иконой Божией Матери «Умиление», которую он так любил, руки были крестообразно сложены на груди. Глаза его были закрыты, а все лицо было полно выражения мира и молитвенной сосредоточенности. По-видимому, кончина произошла совсем недавно.

Сразу после смерти, Серафим был буквально канонизирован гласом народным, задолго до торжественной канонизации, которая состоялась через семьдесят лет, 19-го июля 1903 г., в присутствии царской семьи и огромного множества народа, собравшегося со всех концов России.

Интересно отметить, что это событие Серафим предвидел при жизни. «У нас (в Сарове) какая будет радость! Среди лета запоют Пасху! А народу-то, народу-то со всех сторон, со всех сторон!» А немного помолчав, он добавил: «Но эта радость будет на самое короткое время; что далее будет... такая скорбь, чего от начала мира не было!.... Ангелы не будут поспевать принимать души». При этих словах слезы текли у него из глаз.

Как мы уже говорили, Преп. Серафим без сомнения олицетворяет идею святости, какою она представляется русскому религиозному сознанию: идеал «Святой Руси».

Вечное блаженство достигается узким путем, «путем наибольшего сопротивления». Таков был путь Саровского святого. Он довел до конца смерть себя самого, во Христе, и вот почему он исполнился «пасхального духа». Ведь основы христианской Пасхи это – смертная тоска в Гефсимании, надругательства на суде, Голгофа и кажущаяся оставленность Богом. Вот чем, претворенным в Пасху, «ад упразднился» в сиянии славы Божией. Действительно, христианский идеал, в противоположность буддийскому, состоит не в уничтожении мирового бытия, а в его умножении, приводящем к преображенному состоянию через упразднение всякой ненависти, всякого разделения и через возникновение в нас совершенной любви к Богу и ко всем существам, получившим жизнь от Него. Это мы и видели в истории русской духовности с самого ее начала. Преп. Серафим подводит итог всему этому учению, вернее, он не только подводит итог, но, по выражению Блаж. Августина, он его «проявляет».¹⁷⁵ Личность его сияет таким чистым, таким привлекательным светом, что если только не быть слепым к тому, «что не от мира сего, но свыше», невольно чувствуешь, приближаясь к нему, внутреннюю перемену, становишься лучше, точно образ Божий внезапно в нас обновляется.

Можно сказать, что в предреволюционный период в лице Преп. Серафима получило свое высшее выражение все то, что, проф. И. А. Ильин называл «святынями, коими держалась и крепла Россия». Действительно, «все трудности нашей природы, все испытания нашей истории, мы снесли и пронесли благодаря тому, что ставили свою душу в трепетную близость к Богу, получая от этой молитвенной близости: живую совесть, мудрое терпение, уменье прощать и повиноваться. И еще глубже: душу, открытую для каждого веяния Божьего духа; душу, по детски доверчивую, искреннюю, добрую и смиренно покаянную; дар – веровать сердцем и освящать лучами этой веры весь свой уклад, и быт, и труд, и природу, и самую смерть»  ¹⁷⁶.

Преп. Серафим был и остается для каждого русского человека словно пробным камнем верности этому идеалу, измена которому неизбежно должна была повлечь за собой моральное порабощение силами зла. Тому, кто этого не понимает, русская духовность и идея «Святой Руси» останутся навсегда мертвою буквою. От него останется скрытой «русская тайна» – ибо своя тайна есть у каждого народа.

Библиография:

В. Н. Ильин «Преподобный Серафим Саровский», Париж 1930. – Н. О. Лосский в журнале «Путь» № 2, 1926, Париж. – Н. Левицкий «Житие и подвиги и чудеса Преп. Серафима», Москва 1905. – Е. Поселянин «Русские подвижники XIX века», СПБ. 1910. – Арх. (впоследствии митрополит) Серафим Чичагов «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря», главы III – XX, СПБ. 1903. – I. Smolitsch «Leben und Lehre der Starzen» (der hl. Seraphim von Sarov), Wien 1936. – Dom Pierre Belpaire, O.S.B, «Seraphim de Sarov» dans «Irenikon» t. X, 1933.

Наши «Очерки по истории Святости в России» мы закончили изучением личности Преп. Серафима Саровского. Мы сознательно ограничились – за исключением только явления старцев – изложением духовности канонизированных святых, т.е. тех, которые признаны таковыми русскою Церковью и верующим народом. Выход из этих рамок завел бы нас слишком далеко, не прибавляя ничего существенного. Мы видели в нашем обзоре не только светлую сторону (русской святости, но и тени, всегда сопровождающие всякий свет: земную сторону этой духовности. Картина таким образом кажется полной.

Изучая русских святых, мы видели: во-первых многообразие типов святости и преобладание того или иного из этих типов в отдельные периоды· русской истории. Одного этого факта достаточно, чтобы разбить известные ошибочные представления, начиная с того, которое отрицает у русской Церкви наличие собственной внутренней жизненности и видит в ней всего лишь слабую копию византийской Церкви, которая уже в XI веке при-, ходила в упадок и не могла, по этой причине, передать Руси ничего кроме старческого закостенения. Тип «святых князей-воинов» свидетельствует о здоровой молодости религиозного духа, которым проникался в то время «варварский» мир. Тип святых отшельников (Преп. Антоний и его подражатели), появившись на Руси сразу после ее крещения, является быть-может единственным, сохранившим одинаковый ореол почитания на всех этапах русской истории, тогда как тип общежительной монашеской святости (Преп. Феодосий, Преп. Сергий), несмотря на суровую созерцательность устава, развивался нередко в сторону культурной и социальной активности, весьма далекой от распространенного представления о русском монахе, как о созерцателе чистой воды. Однако, именно этот тип активного строителя града Божия чаще всего прославлялся русскою Церковью, которая, канонизируя святых игуменов, чутьем распознавала его в этих иноках, как будто и обреченных единственным существовавшим уставом на полную отрешенность от всех земных забот. Из этого же типа святого игумена выделился в дальнейшем тип святого епископа, «святителя», первое время, по обстоятельствам исторической обстановки, весьма мало понимавшийся и ценившийся на Руси.

Как мы видели, все эти типы оформлялись под влиянием хода русской историй; тем не менее – и это нужно подчеркнуть – они не стали такими типами святости, которые выражали бы некую христианскую идеологию совершенно иную, чем на Западе. Такое представление, выдвигавшееся некоторыми современными и не очень укорененными в традиции русскими богословами, нашло отклик и в западной литературе, посвященной России, но оно совершенно ошибочно. Под внешними формами всегда нужно уметь различать сущность явлений. А в данном случае, эта сущность, по самой своей природе, может; быть только единой.

Русские свитые были людьми своего времени и своей среды, так же, как все святые всех стран: Св. Бернард Клервосский – не то же самое, что Св. Григорий Назианзский, Св. Лидвина Шидамская – не то же самое, что Св. Мария Горетти. Но важно то, что, оплетая свой венец святости, русская Церковь выделила, порою одним чутьем, те же самые вечные и неизменные ценности, которые вселенская Церковь признает, как свои. В этом – глубинная причина того сходства, которое так сближает типы русской святости с западными: Св. Бруно или Св. Келестин без труда признали бы свой дух у стольких основателей русских монастырей; Св. Франциск Ксаверий чувствовал бы себя близким Преп. Стефану Пермскому, так же, как близость со своими западными собратьями могли мы ощутить великие русские архиереи, которым тоже приходилось энергично бороться за утверждение первенства духовного начала в организации жизни.

Каковы же эти вечные ценности, проявляющиеся в русской духовности? Проф. Н С. Арсеньев нашел очень удачное выражение для определения общего впечатления, производящегося русскими святыми. Он это называет «молчанием духа»  ¹⁷⁷. Простота, спокойствие, сердечная чистота и умеренность порождаемая внутренней уравновешенностью, светлая духовная трезвость, кротость, приветливое и глубокое смирение. К этому добавляется искренняя любовь к бедности, принципиальной и фактической, отрешенность от всех земных благ, отвращение от всего излишнего. Дух покаяния также выражен очень сильно: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного». Вот молитвенный возглас, характеризующий это настроение. Наконец – идея искупления. У русских святых она находит свое осуществление неизмеримо более часто, чем идея проповеди страданием. Мы видим их поклоняющимися Христу, смиряющимися перед Ним, любящими Его. Зато мало выдвигается соединение с Ним для участия в Его спасительном деле: тем самым, тайна органического единства верных с их Главою остается мало понятой. Неисчерпаемое милосердие при всех отношениях с ближними, в особенности же с врагами, составляет наисущественнейшую черту в образе русских святых. Как общее правило, они очаровательны своим любвеобилием, даже к ворам и разбойникам, которые бьют их и отнимают у них последний кусок хлеба. Они всегда прощают, и почти всегда с кротостью.

В противоположность той духовности, более поздней, которая, например, у Хомякова, у Достоевского, у славянофилов и у их последователей приняла определенно националистический характер, духовность подлинных русских святых – всемирная и сверх национальная, вселенская. Слепое послушание не только допускается, но и ставится высоко. Оно распространяется на всю душевную деятельность. На каждом шагу мы встречаем это требование: «Нужно совершенно отсечь свою волю». В этом отношении, никаких исключений нет: кроткий Нил Сорский говорит об этом не менее определенно, чем Иосиф Волоколамский.

Святой есть, по определению, существо, особым образом причастное к святости Того, Кто Един Свят, – Бога. А единение с Богом осуществляется молитвой высказанной или невысказанной. В силу этого, молитва оказывается и главным столпом, и основным фоном жизни наших святых. Это молитва ревностная, неустанная, являющаяся и исходной точкой, питающим источником, и конечной целью, к которой ведут все усилия, – целью, в которой молитва и единение с Богом совпадают. И, вопреки утверждениям всевозможных дилетантов, речь тут идет не специально о литургической молитве¹⁷⁸. Подлинная русская духовность ничуть не оправдывает такие утверждения. Вовсе не умаляя значения литургии, она, однако, отнюдь не носит обрядового характера и не исчерпывается красивыми церемониями. Та молитва, за которой настаивает русская духовность, это в особенности – молитва внутренняя, или же устная молитва рождающаяся из простоты сердечной, молитва, заключающаяся в постоянном призывании Сына Божия, Который милостив к грешникам. Следовательно, и вопреки некоторой видимости, эта молитва по преимуществу христоцентрична. В свою очередь, молитва составляет центр всей внутренней жизни. Она основное средство той мужественной борьбы, которая ведет к единению с Богом, т.е. к цели и завершению всего.

В итоге, чувство тайны, врожденное у человека, а тем самым и чувство своей собственной слабости, сострадание, жалость к горю и к греху, сердечная простота, прямое и почти буквальное подражание евангельским истинам, – вот основные черты русской духовности. Но разве эти черты не составляют общего наследия всякой христианской духовности, будь она русской, немецкой, итальянской, французской или фламандской? Ясно, что да. Однако, не смотря на одинаковое догматическое содержание, несмотря на общность существенных черт, имеются и несомненные различия. Они относятся к настроениям и оттенкам. И они неизбежны, в виду естественных различий, существующих между народами, между нациями, между историческими и географическими условиями, в которых они развиваются и живут. Какова глубокая метафизическая, или, если угодно, мистическая основа этих различий? H.A. Бердяев попытался дать им объяснение, утверждая, что» конечном итоге различие между духовностью русской и западной основывается на различных религиозных Опытах ¹⁷⁹.

Западный опыт динамичен, любовно обращен во-вне, ко Христу как предмету его стремления. Он жаждет Бога, он полон желания Бога. Бердяев: называет его «антропологическим». На Западе, ему обязана своим существованием вся религиозная культура и деятельность. Разительное выражение этого – западный средневековый собор: в нем «холод и томление, есть в нем много человеческого и есть уход всего человеческого вверх, к Богу». Русский духовный опыт – иной. Здесь «человек не вытягивается к Богу, а распластывается перед Богом. На Востоке Бог – субъект, внутри человека... В восточном христианстве нет романтического томления, рожденного мистическим голодом, в нем мистическая сытость. Активность направлена внутрь, на просветление и обожение человеческой природы, а не вовне, не на творчество культуры, не на выявление в истории...  Восточно-православная мистика есть не влюбленность, а брак, брачное единение человека и Божества. Природа человеческая изнутри пронизывается Божеством.. Восток хранит мистическую тайну слиянности с Богом, т. е. начало преображения мира»¹⁸⁰, Быть-может русский мыслитель не совсем неправ. Мы думаем, однако, что предложенный им ответ не следует возводить в общее правило. Действительно, разве Св. Франциск Ксаверий не  ближе к Преп. Стефану Пермскому чем к Св. Бруно, и Св. Игнатий Лойола разве не ближе к Преп. Серафиму Саровскому и к Преп. Сергию чем к Ассизскому Бедняку Франциску? Вот почему всем этим теориям, как бы ни были они завлекательны своей неожиданностью, мы предпочитаем непредвзятую народную мудрость, отлично выраженную итальянской пословицей:

«Se teologie е tradizioni ci dividono,

II vangelo e la Croce ci uniscono».

«Если богословские учения и предания разделяют, то Евангелие и Крест соединяют».

Авраамий Ростовский стр., 60, 115. Авраамий Смоленский 54–59, 88. Авраамий Чуломский, 119.

Агапит, 47.

Александр Куштский, 131.

Александр Невский Св. бл. кн., 70, 72. Александр Свирский, 232–233. Александр Ошевский, 132.

Алексий (Московский м-т, 79–82, 95, 103, 108.

Амвросий. Мелиоланский св., 300. Амвросий Оптинский 348, 376–383. Алимпий (Алиппий), 52, 53.

Андрей Боголюбский,  25.         

Андрей Заозерский (в иноч. Иосиф),  67, 132.

Андрей юродивый,  241, 244.

Анна Кашинская св. блаж. кн., 253–254.

Антоний Великий св., 33.

Антоний Конс-ский патр., 154–155. Антоний Печерский преп, 31–34, 36, 43, 48, 50–51, 190 181, 228, 409.

Антоний Путилов, прп., 365.

Антоний Сийский, 233.

Антоний Римлянин, 60.

Арсений Комельский прп., 127. Афанасий Великий св., 34, 76, 219, 286, 300.

Афанасий Русин, 109.

Афанасий Затворник, 48.

Борис и Глеб страстотерпцы Свв., 14, 21, 80–81, 85–109, 119, 121, 136, 139, 150.

Бернард Клервосский св., 410. Бонавентура св., 295.

Бригитта св., 89.

Бруно св., 413.

«Васенька» юрод. 248.

Василий блаж. юродивый, 243, 245–246, 250.

Василий Великий св., 14, 55, 82, 186, 191,219, 286,300, 358.

Варвара Великомученица, 22.

Варлааам Хутынский, 60, 190, 214 Варсонофий Тверской, 78, 198.

Василий Мангозенский, 26.

Василий, муч. св., 52.

Василько кн. муч. св., 69.

Вассиан Патрикеев, 189, 195, 206–207, 362.

Владимир Мономах, 67–69.

Владимир равнап. св., 14, 23, 30, 64, 67, 139.

Вячеслав муч. св., 22, 25..

Гавриил Слуцкий, 27.

Гедеон Киевский м-т, 271.

Геннадий св., 232.

Георгий Венгр, слуга св. Бориса, 22. Геннадий Новгородский архиеп., 78, 160, 162, 176, 227.

Герасим св., 115, 223, 225.

Герентий Мсков. м-т., 169.

Герман Каз-ский, 78.

Гликерия, 251.

Григорий богосл., 14, 182, 145. 219 286. 

Григорий Синаит, 191, 362.

Григорий муч, св., 52.

Григорий Нисский, 295, 300.

Григорий Палама, 152, 171, 361. Григорий Лелшемский прп., 135.

Григорий Чудотворец, 47.

Гурий Казанский, 78, 79, 290.

Даниил митр., 207.

Даниил Переяславский, св., 223. Димитрий Прилуцкий св., 135. Димитрий Ростовский, 54, 267, 302, Димитрий Солунский св., 14, 295. Димитрий Угличский, 26.

Дионисий Глушицюий, 131, 133, 226. Дионисий Игумен, 131, 135.

Дионисий Суздальский святит., 78.

Евсевий Самосатский св., 300.

Евстатий пленник, 52.

Евдоким Праведн., 64.

Евфалий св. 33, 76.

Евфросиния Муромская, 255. Евфросиния Сузд-ская (Полоцкая), св., 251, 252, 255.

Екатерина Сиенская св., 254.

Елена равноапост. царица, 14, 64. Елисавета Венгерская, 254.

Енифаний Кипрский св., 300.

Епифаний Премудрый, 15, 86, 98, 110–113.

Ефрем, 54, 55, 56.

Ефрем Переяславск. святит., 75.

Ефрем Сирин св., 58, 300, 349.

Ефросин open., 134.

Зосима св., 132–133.

Зосима Московский Митр,, 162, 176.

Иаков, 64.

Иаков Железноборовский, 119.

Иаков монах 22.

Игнатий св., 57.

Игнатий Лойола св., 26, 43, 320, 337, 413.

Иероним блаж., 271, 300.

Иларион инок, 34.

Иннокентий Иркутский святит, 79, 115.

Иннокентий Комельский св., 225.

Иоанн Большой Колпак юрод., 245, 248

Иоанн Властный юрод, 245.

Иоанн Дамаскин св., 14, 219, 300.

Иоанн Коломбини блаж., 249.

Иоанн Златоуст св., 14, 33, 55, 76, 82, 145, 191, 211, 300, 303, 349.

Иоанн Затворник, 48.

Иоанн Лествичник св., 38, 191, 227, 300, 303, 350 362.

Иоанн Многотерпеливый, 50.

Иоанн Тобольский, 79, 115.

Иоанн Угличский, 27.

Иона Московский митрп. св., 79, 81, 82, 127, 147.

Иосиф Волоколамский, 16, 158, 159–

168, 189, 194–222, 228, 229, 234, 261, 227, 281, 290, 411.

Исаакий, 48, 49, 99, 242.

Исаак Сирин, 191.

Исаия Ростовский свят., 78, 115.

Исидор Пелусиот св., 300.,

Исидор Московский митрп., 81.

Исидор блаж. юрод., 244.

Иулиания Вяземская св., 255.

Иулиания Лазаревская св. прав., 254, 257, 258–264.

Кассиан игумен, 132, 225.

Киприан св., 300.

Киприан Московск. митр. 167.

Кирилл Александрийск., 217.

Кирилл Белозерский, 16, 120–127, 135,

169,  189, 190, 199, 209, 214, 228229, 234, 348.

Кирилл Новгородский, 232.

Кирилл Туровский, 78.

Кирилл Скифопольский, 55.

Константин царь. св. равноап., 64.

Константин Ярославович Муромский с сыновьями Михаилом и Феодором, 166.

Корнилий Комельский преп., 127, 266–232.

Ксения блаж. юрод., 247–248, 250, 255.

Кукша св., 52, 115.

Лаврентий игумен, 231.

Лев папа св., 300.

Леонтий Ростовский святит., 78, 115. Леонид Оптинский, 365–369.

Лука Новгородский, 78..

Макарий Египтск., 37.

Макарий Колязинский, 133.       

Макарий Московск. митр., 15, 79, 152, 156, 161, 209, 212.

Макарий Оптинский старец, 369–376. Макарий Уншенский, 133.

Максим Грек, 195, 207.

Мария Горетти св., 26, 410.

Марк пещерник, 52.

Мартиниан преп., 135.

Мефодий Песношский, 119.

Михаил Ярославович Тверской кн. муч., 70, 253.

Митрофан Воронежский св., 311. Моисей Новгородский святит., 77. Моисей Путилов преп., 365.

Моисей Угрин, 51, 52.

Нафанаил, 226.

Никита, 49, 197.

Нестор Летописец (в иноч. Стефан),  23, 25, 31–35, 37–41, 44, 65, 113.

Нестор (не летописец), 22.

Никандр Псковский, 233.

Никита муч., 22.

Никита Новгородский святит, 75. Никита Переяславский святит, 60, 78. Никифор игумен, 350.

Никифор митрополит, 44.

Никита святоша, 46, 67.

Николай Чудотворец св., 14, 146, 262 Николай Японский еп., 115.

Никон мастер, 34.

Никон игумен, 49.

Никон скупой, 52.

Никон патриарх, 150.

Нил Сорский преп., 132, 136, 137, 1622,

167–193, 194, 200–202, 205209, 215–216,

228–229, 224, 263, 348, 361, 362, 411.

Нил Столбенский, 232.

Ольга кн. равноапост., 14, 64, 251, 254.

Павел Обнорский, 119, 127, 130, 132,

136, 192.

Павел Сорский святит., 268.

Павел Тобольский, 79.

Паисий Величковский преп., 347–364.

Паисий Ярослав., 131, 169.

Парфений еп., 110.,

Пахомий Великий св., 387.

Пахомий Логофет, 15, 76, 99.

Пахомий Сербии, 82, 120.

Пафнутий Боровский св., 81, 197–199, 205, 224, 230.

Петр Московский митр, св., 79, 82, 152.

Пимен св., 36.

Пимен Многоболезненный, 51.

Питирим св., 115.

Поликарп Печерский монах, 45, 47,4 50.

Прокопий Устюжский юрод., 241, 243–244.

Прохор лебедник, 46.

Прохор Ростовский, 79.

Ростислав Всеволодович, 48.

Савва св., 33, 56, 98.

Савва Вишерский св., 133.

Савва Черный, 198.

Савватий св., 132–133.

Серафим Саровский св., 15, 18, 32, 150, 235, 255, 385–409, 413.

Серапион Новгородский архиеп., 208.

Сергий Нуромский, 108, 127, 131.

Сергий Радонежский св., 15–18, 32, 80, 81, 85–109, 119, 121, 136, 139, 150, 189, 192, 194, 206, 209, 214, 234, 344, 348, 409, 413.

Сильвестр Обнорский, 119.

Симеон Новый богослов, 191, 192, 362, 385.

Симеон столпник св., 36 223.

Симеон юрод., 241, 244, 245.

Симон Владимирский еп., 45, 50.

Симон Московский митр., 227.

Спиридон просфирник 47.

Стефан Влад-Волынский свят., 75.

Стефан Пермский свят., 78, 98, 110–116, 410, 413.

Татьяна св., 146.

Тихон Задонский св., 18, 32, 75, 132, 235, 300, 303–346, 348, 363, 385, 411.

Тереза Авильская св., 254.

Трифон св., 133.

Трифон Печенгский преп., 115.

Ульфа св., 249.

Фёогност Московский митр., 80.

Феодор муч., 52.

Феодор освящ. св., 36.

Феодор Студит св., 33, 358.

Феодор Эдесский св., 33.

Феодорит св., 300.

Феодосий Печерский св., 29, 31–48, 54, 88, 85, 96, 107, 177, 190, 212, 242, 344, 385, 409.

Феодосий, 45, 50.

Феодора бл., 58.

Феофан Оптинский, 365.

Ферапонт прп., 120.

Филипп Московский митр, св., 18, 82, 83, 113.

Филипп Нери св., 249.

Филофей Когастский патр., 95, 217.

Фома Кемпийский св., 300.

Фотий Московский митр., 154, 157, 168.

Франциск Ассизкий св., 135, 249, 413.

Франциск Ксаверий св., 110, 175, 410, 413.

Франциск Сальский св., 342.

Харитида «св. (Харитина Новгородская), 251, 252–254.