Саул

Саул был уже в зрелых летах, когда утвердился на царстве, имел сыновей и дочерей⁵³. Сыновья его были: Ионафан, Иессуи и Мелхисуа. Из них, по крайней мере, Ионафан, при начале царствования, был уже настолько взрослым, что совершал отважные военные подвиги. Это был герой – в истинном смысле слова: бесстрашный, прямодушный, благородный, симпатичный. Он составлял украшение Саулова семейства и славу всего царства. Из других, ближайших к Саулу лиц, обращает на себя внимание его двоюродный брат Авенир, человек несомненно способный, но честолюбивый. Он сделался военачальником у Саула. Любопытное зрелище представлял первый еврейский царь в первые дни своего царствования. Он положительно ничем не отличался от обыкновенных граждан: жил в своем частном доме, пахал землю, не было у него ни двора, ни телохранителей, ни войска, никаких внешних признаков власти. Своеобразность, исключительность еврейской истории вообще выступает, в частности здесь, с поразительной ясностью. Тогда как при обыкновенных, скажем, естественных условиях происхождения царского правления личность, имеющая быть царем, заранее приобретает все существенные принадлежности царственной особы: власть, богатство, военную силу, и ей остается только принять титул и отличить себя от прочих смертных какими-нибудь внешними знаками, у евреев вышло наоборот: один из обыкновенных граждан, и едва ли всем известный, делается царем, прежде всего, только по имени. Все же, что делает, так сказать, царя царем, он пpиобрёл уже впоследствии. И, однако, большинство народа признало этого обыкновенного гражданина царем, очень хорошо понимая, на какую высоту оно возносит над собою личность, которой оно и не боялось, и даже не привыкло уважать за что-либо. Это необычайное обстоятельство объясняется теократическим строем еврейской общественной жизни. Еврей живо верил, что Бог управляет его жизнью во всех ее проявлениях, в том числе, и государственной. Он верил также, что пророки – суть посредники между Богом и народом. Поэтому, достаточно было, чтобы пророк от имени Бога назвал кого-либо царем, и авторитет этого лица упрочен, и еврей был убежден, что Бог, в этом случае, даст избранному лицу все, что должен царь иметь, каково бы это лицо само по себе ни было: и мужество, и ум, и военные способности, и проч.

Печально было положение евреев около времени избрания царя. С запада их неотразимо теснили филистимляне. Они успели уже захватить в свои руки на некоторой части еврейской территории укрепленные места (холмы), снабдили их гарнизонами (охранные отряды)⁵⁴, которые зорко наблюдали за евреями и в состоянии были подавить всякую враждебную им попытку в самом начале. Железное ярмо филистимского господства готово было наглухо замкнуться на шее Израиля. Чтобы отнять у евреев всякую возможность защищаться, филистимляне обезоружили их, уничтожив в их земле всех кузнецов, так что даже для починки земледельческих орудий евреи должны были ходить к своим врагам, филистимлянам. Вероятно, по причине слабого развития промышленности, у евреев того времени кузнечным делом в их земле занимались филистимляне, которые и ушли от евреев по требованию своего правительства. Убежищем независимости евреев оставались пока восточные области их земли, прилегавшие к Иордану и расположенные за Иорданом, куда господство филистимлян еще не простиралось. Но вот явился опасный враг и на востоке – Наас (Нахаш), царь аммонитский. Без сомнения, он хотел воспользоваться бедственным положением западных евреев, чтобы без труда покорить восточных. Таким образом, евреи были совершенно между двух огней, и первоизбранному царю предстояло много дел. Но первый царь евреев был богатырь. В древности (как и ныне еще в простом, непосредственном быту) физическая сила имела громадное значение для человека. Человек, обладавший ею в значительной степени, невольно проникался сознанием своего превосходства над окружающими, и в нем развивался дух отваги, воинственное настроение, героизм. Окружающие его более слабые личности тоже невольно проникались чувством уважения к нему и стремились сгруппироваться около него, как около надежного оплота, опираясь на который они и сами проникались героизмом и становились способными на отважные дела. Библия, обрисовывая новоизбранного царя знаменательно останавливается только на внешних качествах Саула (не так было дело, как увидим, при избрании Давида). «И был ростом, говорится, больше всего народа, от плеч и выше». Народ пришел в восторг при виде его. Это значило, что при тогдашних обстоятельствах, когда нужно было воевать и воевать против многочисленных и сильных врагов, нужен был, прежде всего и более всего, храбрый предводитель, царь-воин. А таковым и мог быть Саул, этот исполин из колена Вениаминова.

Какие же враги прежде всех испытали на себе руку Саула? Хотя порядок событий, следовавших за избранием Саула и указанный Библией, в непредубежденном читателе не возбуждает никакого недоумения, однако, некоторые писатели, очевидно имеющие не очень высокое мнение об историческом достоинстве библейских повествований, считают нужным представить дело по-своему. Один из таковых⁵⁵ старается убедить, что первая война Саула была не с аммонитянами, как рассказывает Библия, а с филистимлянами, война с которыми, по указанию Библии, была уже второй при Сауле. Он считает невероятным то обстоятельство, что в первой войне, т. е. в войне с аммонитянами, евреи выставили 300000 войска, тогда как в войне с филистимлянами всего 600. Не признавая эти числовые данные вполне верными, он, тем не менее, полагает, что полупорабощенные евреи в первой войне должны были выставить меньше войска, а во второй – больше. Это соображение он считает доказательством того, что война с филистимлянами предшествовала войне с аммонитянами. Потом он говорит, что по поводу войны с филистимлянами сказано, что у евреев не было «никакого оружия» (keine Waffen), а этого, – говорит он, – не могло бы быть, если бы евреи выдержали уже одну большую войну с аммонитянами. Наконец, он указывает на то обстоятельство, что Самуил, после тайного помазания Саула на царство, велел ему идти в Галгал и ждать его там семь дней, следовательно, – полагает он, – война с филистимлянами непосредственно следовала за избранием, потому что именно перед этой войной Саул ждал Самуила в Галгале 7 дней. Чтобы объяснить, почему в Библии указан другой порядок событий, помянутый писатель делает произвольнейшее предположение, будто библейский повествователь намеренно исказил факты: ему-де показалось неловким тотчас же за радостным событием избрания Саула представить отвержение его, случившееся перед войной с филистимлянами, и вот, чтобы поддержать в читателях иллюзию несколько более продолжительного благополучия Саулова, он и вставил между избранием и отвержением войну с аммонитянами. Настолько ли, однако, вески его вышеизложенные аргументы, чтобы прибегнуть к такой бесцеремонной и слабоумной гипотезе? Ужели, во-первых, в самом деле вещь совсем невероятная, что у евреев в первой войне (с аммонитянами) могло быть несравненно больше войска, чем во второй (с филистимлянами)? Нам кажется, напротив, это обстоятельство в высшей степени вероятным. Количество войска у евреев в то время вовсе не зависело от предначертаний вождя или от какой-нибудь определенной системы сосредоточения боевых сил, а от народного воодушевления. Воодушевлялся народ – и брался за оружие почти поголовно, равнодушно относился к предприятию или трусил страшного врага – и никто не мог вытащить его из его кущей. А филистимлян евреи, несомненно, боялись. «Израильтяне, – сказано, – видя, что они в опасности, укрывались в пещерах и в ущельях, и между скалами, и в башнях, и во рвах. А некоторые из евреев переправились за Иордан, в страну Гадову и Галаадскую»⁵⁶· А потом сказано: «так как Самуил не приходил (в Галгал), то народ стал расходиться от него (от Саула)». Разве все это не достаточно объясняет, каким образом у евреев в войне с филистимлянами оказалось только 600 воинов? Еще хуже второй аргумент упомянутого писателя, именно, что в войне с филистимлянами у евреев не было «никакого оружия». Это уже один из тех аргументов, которые позволяют себе только, так называемые, рационалисты, когда им нужно бывает бороться против библейской истины. В Библии говорится только, что у евреев не было железного оружия, именно мечей и копий⁵⁷, потому что у них не было своих кузнецов. Отсюда, конечно, вовсе не следует, что у евреев не было никакого оружия и что поэтому они не могли предпринять войны с аммонитянами, не победивши филистимлян. Масса евреев, вооруженная пращами и луками смело могла вступить в борьбу с аммонитянами, так как евреи были отличные пращники, особенно, вениаминяне, между которыми были такие, что «бросая из пращи камень в волос, не бросали мимо»⁵⁸. Стрельба из лука тоже, очевидно, процветала. Ионафан, сын Саулов ходил в поле стрелять для развлечения⁵⁹. Железное оружие было необходимо в войне с филистимлянами, у которых промышленность и военные приспособления были развиты несравненно более, чем у восточных соседей евреев. Потому то писатель книги Царств и упомянул об отсутствии у евреев мечей и копий именно перед войной с филистимлянами, чтобы показать, в какую неравную борьбу вступали евреи. Никаких других выводов, кроме этого, нельзя делать из его замечания. Относительно последнего аргумента разбираемой гипотезы, именно, что Саул получил от Самуила заповедь ждать его в Галгале 7 дней, и Саул действительно ждал его в Галгале 7 дней перед войной с филистимлянами, следует сказать, что этот аргумент основан на неправильном понимании 8 ст. 10 гл. 1Цар. Как понимают его другие ученые и как следует понимать, увидим в своем месте, здесь же заметим, что понимание автора гипотезы совершенно не сообразно с контекстом данного места. Если Самуил велел Саулу, непосредственно после тайного помазания, идти в Галгал и там ждать его, то что заставило Самуила сделать народное собрание в Массифе для утверждения Саула на царстве? Событие это и сам автор гипотезы ставит между повелением идти в Галгал и пребыванием Саула в Галгале перед войной с филистимлянами. Избегая несуществующих противоречий в тексте, он сам впадает в действительное и резкое противоречие: рассказавши о том, что произошло между Самуилом и Саулом в Галгале перед войной с филистимлянами, он, тем не менее, говорит о торжественном помазании Саула после войны с аммонитянами, бывшей, по его мнению, после войны с филистимлянами. Каким образом и зачем Самуил, навсегда отвергнутого им царя чествовал и утверждал на царстве?.. Без сомнения, чувствуя это противоречие, он намеренно изображает фальшиво столкновение Самуила с Саулом в Галгале, глухо говоря только о сильном неудовольствии Самуила, тогда как текст прямо говорит об отвержении Саула и решении пророка дать евреям другого царя. Что война с аммонитянами ожидалась при самом избрании Саула и что она, по всем признакам, должна была произойти раньше столкновения с филистимлянами, это выше всякого сомнения. Самуил в речи, обращенной к народу в Галгале, напомнив евреям, что их неоднократно Бог спасал от врагов через судей, продолжал: «но увидев, что Наас, царь аммонитский идет против вас, вы сказали мне: нет, царь пусть царствует над нами». Ясно, что ближайшим, наиболее принудительным и острым побуждением к избранию царя было враждебное движение аммонитян. Хотя филистимляне и теснили евреев с запада, но теснили медленно, осторожно, вероятно рассчитывая нанести решительный удар при каком-нибудь особенно благоприятном случае. И, пока евреи считали себя безопасными с востока, захваты филистимлян не могли привести их в отчаяние, потому что восточная часть еврейской земли никогда не была доступна филистимлянам. Евреи, обыкновенно, при нашествиях с запада укрывались сюда, здесь собирались с силами и отбрасывали назад своих западных врагов. Неудивительно поэтому, что при первых враждебных попытках аммонитян, грозивших отнять у евреев последнее убежище независимости, евреи пришли в ужас, и их ничем нельзя было отклонить от мысли об избрании царя. Аммонитяне, со своей стороны, зная стесненное положение евреев на западе, не могли медлить, решились воспользоваться благоприятными обстоятельствами и, таким образом, произошла первая война евреев в царствование Саула – война с аммонитянами.

Обстоятельства этой войны как нельзя более благоприятствовали Саулу выдвинуться из среды своих сограждан, в которой он казался до сих пор как бы затерянным, обратить взоры всех на себя и стать на ту высоту, на которой подобает быть главе народа. Наас, царь аммонитский сделал решительный натиск на заиорданских евреев и осадил крепость, Иавис Галаадский. Местные евреи оказались бессильными против него, и осажденным неизбежно было рано или поздно сдаться. Но когда они дали знать Наасу, что они согласны ему покориться, то Наас, в упоении своего могущества, предъявил им варварское условие: выколоть правый глаз у всех побежденных. И. Флавий, не желая, по-видимому, предполагать в этом совершенно бесцельную жестокость, думает, что лишая евреев правого глаза, Наас хотел сделать их неспособными к войне, так как, при употреблении щита (который был необходимой принадлежностью древних воинов) только правым глазом можно было удобно смотреть вперед, а левый, обыкновенно, загораживался щитом⁶⁰. Но в Библии говорится определенно, что Наас желал «положить этим бесчестие на всего Израиля». Унижение побеждённых, более или менее чувствительное, было всегда в обычае, и если мы впоследствии видим примеры, что побежденное войско заставляли производить некоторые действия, унижавшие его нравственно, но не причинявшие людям никакой физической боли, не уродовавшие их, то это означало только смягчение старых грубых нравов. В древнейшие же времена, к которым относится наша история, люди, хотя и понимали нравственное унижение, но они не могли им, как и всем отвлеченным, удовольствоваться, оно казалось им мало осязательным, и они непременно сопровождали его физическим страданием, телесным изуродованием. Таким образом, что для новейших победителей было преклонение знамен побежденного войска перед знаменами победившего и другие подобные действия, то для Нааса – возмутительная операция, изувечение массы побежденных людей. Тем не менее, условие Нааса показалось слишком жестоким даже для тогдашних людей. Когда посланные из Иависа пришли с просьбой о помощи к своим соотечественникам по эту сторону Иордана и объяснили свое положение, то, сказано, «весь народ поднял вопль и заплакал». Царь же евреев в это время еще пахал землю, и посланные из Иависа не застали дома оригинального царя. Саул спокойно шел с поля позади своих волов, и вдруг слышит народный вопль. Он спрашивает в недоумении: что сделалось с народом? Тут уже ему и объяснили, в чем дело. Тогда, сказано, сошел Дух Божий на Саула... и сильно воспламенился гнев его. И взял пару волов, и рассек их на части и послал во все пределы Израильские и велел сказать: так будет поступлено с волами того, кто не пойдет вслед Саула и Самуила. И напал страх Господень на народ, и выступили все, как один человек... С одной стороны, Саул прибегнул к весьма энергическому способу обнародования своей воли, потому что, как мы заметили сейчас, древнему человеку для у разумения всякой мысли, для полного усвоения ее необходим был более или менее яркий образ: еврей, еще не испытавший, что такое царская власть, только тогда мог вполне постигнуть ее значение, когда ему сказали, что за неповиновение царю он лишится вола, самого дорогого предмета в хозяйстве, и, при этом, показали для наглядности кусок разрубленного вола. С другой стороны, и сам народ был в сильном возбуждении и страхе, вследствие полученного известия о варварстве Нааса, не было места ни сомнению, ни зависти, у всех было одно желание – идти против ненавистного врага. Таким образом и вышло, что земледелец Саул, бывший царем пока только по имени, без труда сделался царем и на самом деле: потому что волны народные устремились теперь к нему, как к естественному и законному средоточию, он стал во главе народного движения, и в его руках очутились невидимые, но крепкие бразды правления. Благодаря необычайному одушевлению народа, собралось громадное ополчение, и война окончилась скоро и счастливо. Устроив войско в сборном пункте, в Везеке⁶¹, Саул двинулся в поход. Все сделалось так быстро, что аммонитяне не успели получить никакого известия об опасности, жители же Иависа, извещенные, что в такой-то день они будут спасены, усыпили бдительность врагов, объявив им, что они, не получив ожидаемой помощи, завтра же сдадутся. Но в утро этого вожделенного для аммонитян дня, еще прежде полного рассвета, войско Саула с трех сторон кинулось на лагерь аммонитян. Сам Саул со средним отрядом врезался в середину стана. Пораженные внезапностью и страхом, аммонитяне не могли оказать значительного сопротивления и быстро рассеялись, так что, говорится, не осталось из них и двоих вместе. Жители Иависа навсегда сохранили благодарность к Саулу, как это увидим ниже. Важнее же всего было то, что все евреи избавились от опасности с востока, которая грозила конечной гибелью в соединении с гнетом с запада от могущественных филистимлян. Народ был в восторге и потребовал казни тех, которые обнаружили презрение к Саулу при наречении его царем. Но Саул сам был в таком восторге, что забыл оскорбление и объявил, что в такой радостный день никого не должно казнить.

Пользуясь таким благоприятным настроением народа, Самуил решился приступить к тому, что еще оставалось сделать для окончательного утверждения Саула на царстве. На первом собрании в Массифе он, хотя и поставил Саула царем, но, видимо, не устранился от дел, не сложил с себя торжественно прав судии, которые, по существу дела, должны были перейти к царю. Побуждением к этому могло послужить то важное обстоятельство, что, по-видимому, поспешно созванное собрание в Массифе (а не в Галгале, считавшемся тогда наиболее священным местом, в котором, обыкновенно, решались самые важные государственные дела) не было полным, всенародным собранием, заиорданские, напр., евреи, по всей вероятности, совсем не приходили сюда, вследствие угрожающего положения, принятого аммонитянами. Еще важнее было то, что Саул встретил противодействие. Этим объясняется и самая форма приглашения на собрание: «пойдем, – сказал Самуил народу, – в Галгал и обновим там царство». Здесь, очевидно, имелось в виду уничтожить действие оппозиции, которая роняла авторитет Саула и делала царство непрочным. Таким образом, в Галгале⁶² составилось настоящее всенародное собрание, на котором присутствовали многочисленные представители от всех колен Израиля. «И поставили, – сказано, – там Саула царем перед Господом и совершили там благодарственные жертвы перед Господом». По тексту 70-ти Саул здесь был вторично помазан священным елеем (в первый раз был помазан Самуилом тайно). Это подтверждает и И. Флавий ⁶³. Народ, так сказать, принес новую присягу, и затем все предались праздничному веселью. Самуил, подвергнув себя всенародному суду, сдал свою судейскую власть, которая всецело перешла к царю. «Вот я, говорил Самуил, послушался голоса вашего во всем, что вы говорили мне, и поставил над вами царя. И вот царь ходит перед вами. А я состарился и поседел; и сыновья мои с вами. Я же ходил пред вами от юности моей и до сего дня. Вот я; свидетельствуйте на меня пред Господом и пред помазанником его, у кого взял я вола, у кого взял осла, кого обидел и кого притеснил, у кого взял дар и закрыл в деле его глаза мои, – и я возвращу вам». Он как бы так говорил: я некогда имел над вами внешнюю власть, но добровольно уступил ее другому лицу по вашему желанию. Припомните же, какова была эта власть, злоупотреблял ли я ею? Вот сыновья мои пред вами, которым я вручил было власть, но которые оскорбили вас несправедливостью. Теперь они лишены всякого значения и безвредны для вас. Что же касается меня, то можете ли упрекнуть меня в том же, в чем имели право упрекнуть их? «Нет, отвечал народ, ты не обижал нас и не притеснял и ничего ни у кого не взял»... Этот суд был поучителен для новой власти, возникшей над народом и имевшей пред собою дурные образцы у других народов. Но переставши быть судиею, Самуил не перестал быть пророком Божиим, который имеет нравственную власть над народом и над самим царем. 0рудием этой власти служит не физическая сила, не меч, а сильное слово, подкрепляемое, когда нужно, знамениями и чудесами. Самуил счел теперь приличным внушительно обнаружить пред народом свой пророческий авторитет, чтобы он не забылся, не заслонился блеском царской власти. Когда царское правление стало уже совершившимся фактом, Самуил еще раз решился выяснить для народного сознания значение этого факта, чтобы народ понял вполне, что такое, собственно, он сделал, какие последствия возможны из того, что сделано безвозвратно, и чем можно предотвратить неблагоприятные из них. Несмотря на первый блестящий результат царского правления, послуживший поводом к настоящему торжеству, Самуил строго обличает и предостерегает евреев, он держит речь к народу, сущность которой может быть выражена следующим образом: вы сделали великое зло пред очами Господа, испросив себе царя. Вы прежде жили без царя, и спасались неоднократно от врагов своих по милости Бога, именно, когда не забывали Его, а потом вдруг потребовали царя для защиты от врагов. Как будто царь, сам по себе, может спасти вас! Вы обнаружили маловерие, упование больше на внешнюю силу, на копье и меч, а не на силу правды и добра. Знайте же, что как без царя вы спасались от врагов только потому и только тогда, когда не уклонялись от Господа и служили ему от всего сердца вашего, так точно и при царе будет. Царская власть бессильна спасти вас, как скоро в вас самих не будет внутренней нравственной силы. Если вы и царь ваш будете ходить в след Господа Бога вашего, то вас не постигнет зло, если же станете противиться повелениям Господа, то, будьте уверены, погибнете вы и царь ваш. Что все, сказанное мною, справедливо, Господь подтвердит знамением. Смотрите, теперь время бездождия, но, по моей молитве, Бог даст гром и дождь... И в самом деле, в совершенно необычное время⁶⁴ поднялась гроза, народ пришел в ужас и просил Самуила: «помолись о нас Богу, чтобы мы не погибли, мы видим, что действительно сделали зло». Самуил успокоил народ, сказав, что средство спастись у них одно и то же, как прежде, так и теперь – не уклоняться от Иеговы, служить Ему всем сердцем и не впадать в идолопоклонство. Что же касается меня, – говорил он, – то я отнюдь не сделаю греха сего, чтобы перестать молиться о вас и указывать вам добрый и прямой путь... Так расстался с народом еврейским его последний и величайший судья. И, надо сознаться, что как ни плохи были внешние обстоятельства евреев под старость Самуила, однако, они, помня его прежние великие дела, не должны бы были приходить в отчаяние и хвататься за обоюдоострое оружие. Но, малодушие народа было так велико, а Самуилу оставалось жить так мало, что уступка народному желанию явилась необходимой. Она требовалась еще педагогическими целями Провидения, из которых первой могла быть: вознести народ на высшую степень внешнего, политического могущества (а этого народ всего легче мог достигнуть при царском управлении) и затем, в неизбежном падении, показать, что истинное, не гибнущее величие и могущество обусловливается только нравственным совершенством.

Победа над аммонитянами дала евреям, на некоторое время, относительное спокойствие. Но Саул готовился к новой борьбе, потому что притеснения от филистимлян становились невыносимы. Во второй год царствования он имел уже три тысячи постоянного войска⁶⁵ из которого две тысячи держал при себе в Михмасе и на возвышенности Вефильской – укрепленных пунктах, защищавших северо-западную часть земли, не подпавшую ещё под власть филистимлян, и одну тысячу поручил сыну своему Ионафану для защиты своей резиденции, Гивы Вениаминовой, которая лежала уже в области филистимских захватов, и в ней (или вблизи ее, как можно думать во избежание противоречия между 2 и 3 ст. гл. 13)⁶⁶ находился наблюдательный филистимский отряд.

Этот передовой пост филистимского господства, под самыми стенами царской резиденции, не мог не возбуждать озлобления в евреях. Неизвестно, в котором году царствования Саула, может быть, в том же втором, Ионафан, улучив благоприятный момент, бросился на филистимлян и побил их. Это послужило поводом к формальной и опасной войне с филистимлянами. Саул велел трубить тревогу по всей земле, а сам немедленно отправился в священный Галгал, куда должен был стекаться народ по обычаю и где следовало совершить некоторые религиозные обряды перед выступлением в поход.

Филистимляне озлобились, собрали громадное ополчение, вооруженное по-тогдашнему наилучшим образом, так как большую часть войска составляли колесничники и всадники, и заняли оставленную Саулом позицию в Михмасе. Что же касается евреев, то они были далеко не в таком счастливом настроении, как перед войной с аммонитянами. Потому ли, что война была начата не по единодушному взрыву народного чувства, а по личным соображениям царя, или потому, что гром железного оружия филистимлян наводил панический страх на евреев, вышло так, что евреи упали духом: только часть их последовала за Саулом в Галгал, а наибольшая масса спряталась в пещеры, в терновые кустарники, в ущелья гор, в башни и в ямы, многие бросились за Иордан, в землю Гадову и Галаад. Между тем, лично с Саулом произошло нечто еще худшее: произошел открытый разрыв между представителем новой власти и стражем религиозной и общественной (на строго-теократических началах) жизни, между Саулом и Самуилом. Этот разрыв был гибелен для Саула, потому что доброе согласие с Самуилом было в такой же мере необходимо для благополучия его царствования, в какой необходимо было участие Самуила, при его воцарении. Как и по какому поводу произошло это печальное событие? Саул должен был ожидать Самуила в Галгале 7 дней, по истечении которых Самуил имел прийти туда, принести обычные жертвы и благословить царя и войско на войну. Но мы видели, в каком страхе били все евреи перед филистимлянами: даже и те, наиболее храбрые, которые последовали за Саулом в Галгал, начали разбегаться. Положение становилось, по-видимому, опасным. Но Саул, тем не менее, продолжал ждать. Наступил 7־й день – Самуила нет. Тогда Саул решил не ждать более ни часу и, так как без молитвы всё-таки не хотел выступить в поход, то начал самолично приносить жертву⁶⁷. Но вдруг является Самуил, упрекает его в неповиновении и изрекает суд: «теперь не устоять царствованию твоему: Господь найдет себе мужа по сердцу своему и повелит ему Господь быть вождем народа Своего, так как ты не исполнил того, что было повелено тебе Господом»... Библейский рассказ краток, передает одни голые факты и может привести в недоумение. Как? – такой страшный суд: лишение потомственного престолонаследия! И за что же? За то, что не исполнена какая-то формальность, ввиду бесспорно тесных, угрожающих обстоятельств. По первому впечатлению не представляется ли Самуил слишком придирчивым, а Саул – почти или совсем невиновным?

Действительно, на поверхностный взгляд представляется так, и рационалисты пользуются этим рассказом по-своему, чтобы подкрепить свой, как им кажется, оригинальный взгляд на историю евреев. Один популяризатор рационалистических взглядов, Альм, имея в виду это событие, говорит, что Саул, этот, по его мнению, благородный и сильный характер, намного лучший, чем излюбленный Давид, был настолько смел, что имел собственные мнения перед лицом Самуила, этой самостоятельностью с самого начала навлек на себя ненависть пророка⁶⁸. Бросать грязью в возвышенные библейские личности и идеализировать людей, но прямому смыслу библейских сказаний далеко не безупречных, у Альма составляет задачу, которую он преследует с усердием, достойным лучшего дела. Оставим его восхищаться Саулом и унижать Самуила, и рассмотрим обстоятельно факт первого печального столкновения Саула с Самуилом.

Прежде чем открыть военные действия, Саул должен был ждать Самуила 7 дней. Что это за условие? Какое его происхождение и смысл⁶⁹? Филарет, обращая внимание на происхождение рассматриваемого условия, замечает: «некоторые думают, что такое наставление дано было Саулу однажды на все важные случаи (имеется в виду повеление, данное Саулу после тайного помазания), иные – что на сей случай он имел особое повеление»⁷⁰. Было ли на этот случай особое повеление – это, конечно, чистое предположение, но что было повеление в этом смысле на все важные случаи – это более чем простое предположение. Мы имеем перед собой 8 ст. 10 гл. 1Цар., который в том виде, как он, обыкновенно, читается в переводах, представляется странным, не имеющим связи ни с предыдущим, ни с последующим, и который, при надлежащем понимании его, заключает в себе искомое повеление. Нет никакого основания не принять объяснение этого стиха, данное лучшим из инославных толкователей свящ. текста, Кейлем. Стих этот читается так: «и ты пойди прежде меня в Галгал, куда и я приду к тебе.... Семь дней жди, доколе я не приду к тебе, и тогда скажу, что тебе делать». По этому чтению представляется, что Самуил велел Саулу тотчас после тайного помазания идти в Галгал и там ждать его. Но такой частный характер повеления решительно не вяжется ни с предыдущим, ни с последующим, как думает Кейль и как это для всякого ясно. В ст. 7-м сказано: «когда эти знамения сбудутся, тогда делай, что может рука твоя, ибо с тобою Бог». Этими словами Самуил предоставлял Саулу полную свободу действий, и если бы в ст. 8-м следовало повеление сейчас же идти в Галгал, то этим уничтожался бы смысл 7-го стиха. С другой стороны, нужно бы было ожидать, что Саул пойдет в Галгал и Самуил придет туда для какого-то важного дела, между тем ничего подобного не случилось, Самуил созвал народное собрание в Массифе (ст. 17), затем последовала война с аммонитянами. Если бы кто-нибудь с точки зрения рационалистов на свящ. текст сказал, что сделаны пропуски и перед 8-м стихом и после него, то он должен бы был в тоже время допустить, что свящ. повествователь (или собиратель записей, как выражаются рационалисты) лишен был способностей самого посредственного рассказчика, даже более – не обладал простым здравым смыслом, если он так механически записывал, совершенно не думая о содержании того, что записывает. Но кто же с этим согласится? Гораздо лучше устраняется затруднение тем пониманием 8-го стиха, какое устанавливает Кейль, он видит в нем условный смысл: когда Саул пойдет в Галгал, то он должен там ждать Самуила⁷¹.

При таком понимании 8-й ст. не противоречит 7-му и не нуждается в связи с тем, что изложено в последующих стихах. Кейль думает, что выраженное в ст. 8-м требование имело частный характер, относилось к тому, что должен был делать Саул именно перед войной с филистимлянами. Он предполагает, что во время уединенных бесед Самуила с Саулом (9:25) была речь о неизбежной войне с филистимлянами и при расставании Самуил напомнил Саулу об этом, указал на Галгал, как на место собрания и взял с Саула обязательство ждать его там до 7 дней. Но кажется лучше думать, что требование, выраженное в 8-м ст., имело общий характер, относилось ко всем случаям общегосударственной важности, когда требовалось народное собрание и торжественное приготовление к предприятию⁷².

При таком понимании, пришлось бы допустить только самое легкое изменение в чтении 8-го стиха: и ты ходи (вместо: иди) в Галгал, куда и я буду приходить (вместо: прийду).... и тогда буду указывать (вместо: укажу), что тебе делать. Трудно допустить, чтобы Самуил стал делать определенные указания относительно войны с филистимлянами, когда Саул еще не был представлен народу и принят им, как царь. Гораздо естественнее предположить, что Самуил делал общие указания, как Саул, после того как утвердится на престоле, должен будет поступать в наиболее важных обстоятельствах. Как бы то ни было, но мы видим, что требование Самуила ждать его в Галгале 7 дней, существовало. Очевидно, оно имело глубокий смысл и для Саула, и для Самуила, как представителей двух начал общественной жизни. Саул стал царем в государстве, основы которого были чисто теократические, т. е. все жизненные отправления этого государства определялись неизменным божественным законом, обычаем, воспитанным или освященным этим законом, и авторитетом пророческого слова, которое указывало правильное применение закона к жизни и в случае нужды давало новые указания, недостающие в законе. Никаким образом Саул не мог мыслить себя абсолютным монархом. Он не захватил власть силой, не завоевал ее мечем, и потому не мог пользоваться ею по произволу, он должен был иметь ее столько, сколько было дано. Его положение было аналогично с положением конституционного монарха. Как последний не может мыслить себя выше конституции, так и Саул не мог не сообразовать свое поведение с основами теократии, которые должны были остаться неприкосновенными и при царском правлении. Кроме известных нам изречений закона, которыми определялся, так сказать, тип еврейского царя на случай, если бы он оказался у евреев, Саул имел пред собой еще хартию, без сомнения, более подробно определявшую его права и обязанности. Мы разумеем, те «права царства», которые Самуил изложил перед народом и царем в Массифе, написал в книгу и положил перед Господом. Если этот документ не сохранился для потомства, то это потому, что он легко мог быть уничтожен царями, большинству которых он не мог нравиться, сам же Саул мог уничтожить его после полного разрыва с Самуилом в один из припадков бешенства. Хотя содержание этого документа нам неизвестно, но, имея в виду то, что царская власть в древности заключала в себе опасность вообще, что Самуил старался поставить на вид народу, когда усиливался отклонить его от мысли об царе, мы можем смело заключить, что в этом документе весьма видное место было отведено постановлениям, клонившимся к ограничению возможного произвола царской власти, обеспечивавшим права священства и некоторые льготы всех вообще подданных, вытекавшие из божественного закона и освященные обычаем. Может быть, сюда же было включено и условие: во всех случаях общегосударственной важности обращаться к Богу через пророка Божия, которого следовало ожидать 7 дней. А если так, то Саул, не дождавшись Самуила в Галгале для жертвоприношения, нарушил не пустую формальность, а посягнул на неприкосновенность одного из органических законов, предназначенных поддерживать равновесие между теократией и монархией. Самуил, стоявший на страже теократии, боявшийся более всего, чтобы царь еврейский не сделался таким же деспотом, какими были многие языческие цари, не мог оставить без энергического протеста поступок Саула, явно обнаруживший уже в первом царе опасное поползновение к самовластию.

Если бы, напр., североамериканцы по какому-нибудь случаю принуждены были преобразить своего президента в конституционного монарха, то мы легко можем вообразить, какую бы бурю они подняли, если бы их новый монарх как-нибудь соблазнился посягнуть на один из параграфов конституции. Не сказали ли бы они ему, подобно Самуилу: долой с престола! Мы найдем себе человека по сердцу своему, который будет управлять нами и защищать нашу безопасность, а не угрожать ей... Строгость Самуилова суда еще более будет для нас понятной, когда мы обратим внимание на частности Саулова поступка. То обстоятельство, что Саул ждал 7 дней и не захотел ждать нескольких часов, не только не уменьшает его вину, но и увеличивает. Если бы он перестал ждать двумя или тремя днями ранее и выступил в поход, то это можно бы было еще объяснить его убеждением, что дольше ждать нельзя ввиду затруднительных обстоятельств, но после семидневного ожидания нежелание подождать еще несколько часов показывало, что Саул действовал под влиянием раздражения, что он хотел как бы наказать пророка за его медлительность и неаккуратность. Кроме того, Саул осмелился самолично приносить жертву, на что он не имел ни малейшего права. Этот произвол, ничем не оправдываемый. Уронивши авторитет пророка, Саул шагнул далее – нарушил божественный закон, предоставивший священнодействие лицам, особо на то поставленным. Мог ли поэтому Самуил не прийти в ужас от тех последствий, какие неизбежно имели произойти из поведения новоизбранного царя на самых первых порах его царствования? По всей справедливости он должен был принять все меры к устранению зла, и первой из них была пока угроза лишить потомство Саула прав на престол, так как он имел оставить своему потомству пример дурного царствования, враждебного теократическому строю народной жизни. Угроза эта подтвердилась впоследствии самым делом – помазанием нового царя, когда Саул не только не исправил свое поведение, но и с большей силой обнаружил строптивые наклонности. Теперь же обстоятельства заставляли оставить Саула в покое, предоставив ему делать то, что предписывали ему долг и совесть. Самуил удалился, не желая оставаться с Саулом, а Саул поспешил против филистимлян.

Когда Саул пришел в Гиву, ближайшей к неприятельскому войску укpеплeнный пункт, то у него оказалось только около 600 воинов, вооруженных первобытным способом. Мечи были только у самого Саула и у его сына Ионафана. Между тем филистимляне, стоявшиe в Михмасе, не ожидая нападения горсти евреев и сами не предпринимая атаки на них, решились, по тогдашнему обычаю войны, разгромить и опустошить области, лишенные защиты. Из общего стана выделились три отряда и по разным направлениям двинулись через колено Вениаминово, опустошая его, так как на него были особенно озлоблены филистимляне за то, что оно именно со своим царем противостало им. Вследствие этого, однако, сила филистимлян в Михмасе была значительно ослаблена. Для наблюдения за неприятелем их сторожевой отряд придвинулся к долине, отделявшей михмасскую позицию от Гивы. Нужно сказать, что эта долина делала почти невозможным нападение ни с которой стороны и всего менее со стороны филистимлян, главную силу которых составляла конница. Долина ограничивалась с обеих сторон почти отвесно стоящими скалами, неприступными не только для конницы, но и для пехоты, и в одном месте сходившимися так близко, что между ними оставалось очень узкое ущелье. Последнее обстоятельство породило в голове отважного Ионафана смелую мысль. Филистимляне были вполне уверены в своей безопасности, Саул, при ничтожности своих сил, не предпринимал ничего со своей стороны. Но его положение сделалось бы в высшей степени опасным, если бы филистимские отряды, отделившиеся для грабежа, возвратились и, обойдя долину, ударили на него соединенными силами. Ионафан, без ведома отца, отважился на предприятие, результаты которого превзошли все ожидания. В сопровождении одного своего верного храброго оруженосца он решился сделать неожиданное нападение на филистимлян и посмотреть, что из этого выйдет. Трудность перехода не страшила его, напротив, она содействовала неожиданности его появления перед неприятелем. Для большего обеспечения успеха он решился предварительно выведать настроение духа в филистимском отряде. Он сказал оруженосцу: «перейдем к ним и покажемся им. Если они скажут нам так: пождите, пока мы подойдем к вам – то останемся на своем месте и не пойдем к ним, если же так скажут: идите к нам – то пойдем, потому что Господь предал их в наши руки. Это будет для нас знамением».

Это, как можно догадываться, означало вот что: если филистимляне, увидавшие двоих евреев, скажут: пождите, мы подойдем к вам, то этим они обнаружат свою тревогу, свою бдительность, желание посмотреть – одни они, или же за ними скрывается целый отряд. Тогда Ионафану ничего не оставалось бы делать, как удалиться. Если же филистимляне скажут: идите к нам – то это будет означать беспечно-веселое настроение неприятеля, воображающего себя в совершенной безопасности, настроение, всего легче переходящее в панику при неожиданном нападении. Тогда Ионафан имел бы ручательство в успехе. Когда он с оруженосцем показался филистимлянам из-за скалы узкого ущелья, последние начали шутить: «вон, говорили они, евреи выползают из нор, в которых скрывались... Подите к нам, мы вам нечто скажем». Очевидно, филистимляне были в веселом настроении, мысль об опасности не приходила им в голову, и они нисколько не встревожились при появлении двух неприятелей. Тогда бесстрашные евреи скрылись из глаз филистимлян и поползли по выступам скал, цепляясь руками и ногами, сначала вниз, в ущелье, а потом вверх, на сторону неприятеля. Поднявшись из ущелья и скрываясь, благодаря неровности почвы, они очутились на расстоянии пращного удара от беспечных филистимлян. Искусные пращники, как все вообще вениаминяне, Ионафан и его оруженосец внезапно осыпали филистимлян дождем камней. Прежде чем последние могли опомниться, двадцать из них лежали уже мертвые, и смертоносные удары продолжали сыпаться. Филистимляне пришли в ужас и вообразив, что по беспечности они подпустили целый отряд неприятеля, ударились в дикое бегство, произвели страшный переполох в лагере при Михмасе, и паника овладела всеми филистимлянами. Люди, имевшие случай наблюдать панику, распространяющуюся в толпе, не могут без удивления говорить, какое безумие овладевает перепуганными людьми. Поэтому, мы не находим ничего невероятного в словах дееписателя, заметившего, что филистимляне поднимали друг на друга мечи. Случается нередко, что во время дикого бегства с поля сражения более благоразумные и храбрые, желая остановить бегущих, обнажают мечи, но бегущие могут очищать себе путь тоже мечом, и, таким образом, свои своих побивают!..

Смятению и ужасу филистимлян содействовало еще то обстоятельство, что в их войске было много евреев, принужденных против воли выйти на войну против своих соотечественников. Эти евреи, ободренные благоприятным оборотом дела, обнажили мечи против своих утеснителей, вооруживших их этими мечами для истребления братьев. Даже и те евреи, которые в начале нашествия в страхе попрятались в ущелья и ямы, теперь выскочили и устремились на бегущих филистимлян. Само собою понятно, что Саул, как только заметил происшествие, бросился со своим войском довершать поражение и преследовал неприятеля от Михмаса до Аиалона⁷³ на расстоянии 20 верст. Разгоряченный битвой Саул, как воин по призванию, и потому склонный доходить до излишней суровости, до непосильных требований от подчиненных, запретил всякую остановку и отдых даже для подкрепления пищей до вечера. Запрещение сопровождалось неосторожной клятвой предать смерти всякого нарушителя, хотя благоразумие и должно было говорить, что в пылу преследования неприятеля воля царя не могла сделаться всем известной. Здесь уже выразилась натура Саула: стремительная, своенравная, деспотическая и лишенная спокойного благоразумия, также сердечности. Результатом было во-первых то, что клятва была нарушена, и именно тем, кто всего более думал о преследовании неприятеля, всего более содействовал поражению, но относился к делу благоразумнее царя – сыном его Ионафаном, героем дня. Во-вторых, с наступлением вечера изголодавшийся народ с остервенением бросился на добычу, на мелкий и крупный скот, и предался кровавой еде почти сырого, дымящегося мяса, в противность прямому постановлению закона. Для прекращения беспорядка Саул принужден был лично наблюдать за надлежащим приготовлением каждого животного для еды. Отклонив народ от кровавого ядения животных, Саул, сам еще жаждал крови филистимлян. Он вознамерился снова ударить в погоню ночью и не оставить в живых ни одного неприятеля. Народ не противоречил. Но первосвященник, бывший тут, задержал рвение: «приступим, сказал он, здесь ко Господу». Это значило, что нужно было получить знамение через, «урим и туммим»⁷⁴.

Когда же, после надлежащих приготовлений, предложен был вопрос: идти ли в погоню за филистимлянами, то ответа не последовало. Саул принял это за выражение гнева Божия и объяснил себе его тем, что кто-нибудь нарушил его заклятие, но едва ли справедливо. Сомнительно, чтобы Бог прогневался за нарушение, в сущности, безумной клятвы. Скорее нужно думать, что Бог неблаговолительно отнесся к намерению Саула продолжать уже бесполезное теперь кровопролитие и бездельное утомление народа, так как враг был уже безвреден (Если же враг и не был поражен вполне, то опять-таки по вине Саула, благодаря его неуместному заклятию, как это сейчас будет видно из слов Ионафана). Тем не менее, Саул, упорствуя в своем мнении, воображая, что его заклятие имело высокую цену в очах Божиих, приступил к исследованию, которое обнаружило, что нарушителем клятвы был Ионафан. Дело в том, что Ионафан, почувствовав истощение сил во время преследования, съел немного великолепного дикого меду, который он случайно нашел в лесу и который удивительно восстановил его силы. Когда же ему сказали, что он нарушил клятву, положенную его отцом, он отвечал: «смутил отец мой землю, смотрите, у меня просветлели глаза, когда я вкусил немного этого меду. Если бы поел сегодня народ из добычи, какую нашел у врагов своих, то не большее ли было бы поражение филистимлян?» Ионафан соединял пылкую храбрость с рассудительностью, но у его отца сколь много было первой, столь мало последней, и потому ему приходилось теперь принести жертву, которая была дороже его самого. Упорствуя до конца и, может быть, подавляя в себе естественное родительское чувство горделивым представлением славы неподкупного правосудия и нечеловеческой твердости, Саул обрекает сына на смерть. Но если разум лица способен часто помрачаться, то разум народа очень редко, а может быть, и никогда. Народ единодушно воскликнул: «Ионафану ли умереть, который доставил столь великое спасение Израилю? Да не будет этого! Жив Господь, и волос не упадет с головы его на землю, ибо с Богом он действовал ныне». Саул, неспособный покоряться разуму, принужден был покориться силе, и Ионафан был спасен.

Филистимляне, потерпевши сильное поражение, на некоторое время оставили евреев в покое. Но Саул не в состоянии был сокрушить их силу настолько, чтобы перейти в наступление и заставить их покорно сложить оружие, напротив, он сам должен был постоянно обороняться против них: «и была, сказано, упорная война против филистимлян во все время Саулово». Несмотря на то, Саул нашел возможность и время помериться силами еще с другими соседями, которые, хотя и не были столь же близки и назойливы, как филистимляне, но никогда не имели дружественных чувств к евреям. Свящ. летопись кратко упоминает, что Саул воевал с моавитянами, аммонитянами, идумеянами и с царями Совы (в Сирии), и всех побеждал.

Счастливые войны, обогатившие Саула добычей и покрывшие его славой, высокое, исключительное положение и всеобщее повиновение и угождение сильно изменили его сравнительно с тем, как мы его видели в начале царствования. Мало-помалу, Саул оставлял первоначальную простоту своей жизни: он уже не только не пахал землю, что очень естественно, но и становился на ступень, высшую той, на которой обыкновенно находились судии – он стремился быть только владыкой и повелителем, а не исполнителем дел, как бы возвышенны они ни были. Известно, что судия был, прежде всего, военачальник, спасавший победой над врагами народ от рабства. Саул же нашел более удобным не предводительствовать войском лично, а возложить эту обязанность на другое лицо, он сделал военачальником своего двоюродного брата Авенира⁷⁵.

Для исполнения царской воли по разным отраслям управления и для наблюдения за личными интересами царя появился штат приближенных, излюбленных людей. Благополучие этих людей было тесно связано с личностью царя, и его воля, к чему бы она их ни обязывала, была для них законом!.. В свящ. тексте они выразительно названы «слугами», потому что ближайшие исполнители воли царя, приближавшегося к обыкновенному типу восточных владык, сколь бы ни была важна их служба с общегосударственной точки зрения, пред лицом царя, в сущности, действительно, только слуги. Саул получил привычку окружать себя этими слугами в торжественных случаях, напр., на праздничных обедах, и строго наблюдал, чтобы они своевольно не нарушали установленного церемониала и в указанное время являлись все на лицо⁷⁶.

Таким образом, появился придворный этикет, столь любимый пышными властителями востока. Нужно заметить при этом, что почти все приближенные Саула были его ближайшие соплеменники, вениаминяне⁷⁷. Хотя и было естественно, что царь из колена Вениаминова предпочитал своих земляков и доверял им больше, чем лицам из других колен, однако, такое ограничение выбора государственных деятелей обличало узкий взгляд царя на свои обязанности. Очевидно, он выбирал не самых способных и полезных для государства, а наиболее преданных ему лично, наиболее заинтересованных династическим вопросом, тесно связанным с преимуществами колена. Он даже не стеснялся открыто опираться на силу землячества. Раз в страхе перед Давидом он с упреком спрашивал слуг своих: «послушайте, сыны Вениаминовы, неужели всем вам даст сын Иессея поля и виноградники и всех вас поставит тысяченачальниками и сотниками»⁷⁸? Т. е., разве у него будет такой же интерес как у меня, отличать вас перед всеми и опираться на вас? Он будет предпочитать своих земляков точно так же, как и я... Но узкое предпочтение земляков не столь еще опасно, как приближение царем иностранцев. Хотя придворная жизнь вообще способна перерождать человека, делать из гражданина только слугу, и только самые сильные натуры могут противиться ее обаянию, однако, приближенный к царю из своего народа никогда не теряет всех точек соприкосновения со своим народом, сила национального чувства иногда удерживает его от действий, грубо попирающих права народа, хотя бы они (действия) и нравились деспотизму царя. Совсем иное дело, в этом случае, иностранец: он является совершеннейшей креатурой царя, он привязан только лично к царю, а с народом у него нет ничего общего. Он бывает самым послушным орудием в руках деспота, нет никакого поручения, которого он не в состоянии был бы исполнить, и его услугами обыкновенно пользуются там, где нельзя рассчитывать на национального слугу, т. е. в делах, явно оскорбляющих права и честь народа. Хотя в выборе Саулом приближенных мы видели, напротив, узко-национальный мотив, влияние землячества, что так же обнаруживало его большую заботу о личных, чем об общенародных интересах, однако, и у него была уже попытка найти верного слугу в иностранце, что очень естественно, потому что эти две крайности вытекали у него из одного побуждения⁷⁹.

Он поставил некоего Доика, идумеянина, начальником своих пастухов⁸⁰ – должность, хотя и не относящаяся к собственно государственным делам, но, тем не менее, придворная и, по тогдашней неотделимости придворного от государственного, лично-царского от общенародного – важная. Этот Доик не замедлил получить при дворе важное значение. В тревожном придворном совете, который Саул держал по поводу бегства Давида, подозревая против себя заговор, Доик уже «стоял подле слуг (т. е. сановников) Сауловых» и принимал деятельное участие. А когда по его навету Саул осудил на смерть 85 священников, и слуги Саула не решились исполнить безбожное повеление царя, Доик охотно взял на себя обязанность палача и успешно выполнил ее. Наконец, Саул обнаружил явное стремление организовать постоянное войско. Конечно, это стремление было естественно, существенная польза, какую евреи могли получить от царя, заключалась в том, что он мог успешно бороться с внешними врагами, которых у евреев было много. Но не надобно забывать, что постоянное войско у царя в древности было орудие обоюдоострое. Служа защитой государства от внешних врагов, оно, в то же время, обыкновенно, было верным орудием в руках царя превратить подданных в безответных рабов. Нужно заметить, что не столь опасно для народной свободы войско в собственном смысле, составляемое по определенным правилам рекрутской повинности, потому что оно всегда сохраняет более или менее связь с народом, сколько та излюбленная дружина, которою любят окружать себя воинственные властители вроде Саула. Эта дружина, делающаяся предметом заботливого внимания со стороны властителей, беззаветно привязывается к их личности, теряет патриотизм в широком смысле, и дружинники делаются слугами царя, но не отечества. И о Сауле сказано, что он «увидев какого-либо человека сильного и воинственного, брал его к себе»⁸¹.

Самуил, изучивший характер и наклонности Саула и зорко следивший за всеми его действиями и нововведениями, не мог обманываться на счет значения вышеизложенных особенностей поведения Саула после войны с филистимлянами. Хотя в тексте Библии указание на некоторые факты, которые послужили нам здесь для характеристики поведения Саула, находится в изложении позднейшей истории Саула, но это не значит, что и самые факты не имели места в более раннее время. Так предпочтение вениаминян способным людям из других колен имело место, без сомнения, на самых первых порах, и если намек на это мы видим уже после того, как Давид выступил на сцену, то это значит только, что летописцу представился случай дать указание на это именно здесь. Иностранец Доик (идумеянин), упоминаемый тоже позднее рассматриваемого нами времени, мог сделаться придворным еще до войны с амаликитянами, вероятно непосредственно после войны с идумеянами. Таким образом, все признаки стремления к неограниченному самовластию Саул мог обнаружить вскоре после счастливых войн с филистимлянами, моавитянами, идумеянами и сириянами, и Самуил с тревогой увидал приближение военного деспотизма, грозившего подавить и священство, и пророчество, и религиозное воспитание народа.

Саул, по-видимому, почивал на лаврах, окруженный толпой приверженцев и слуг, смотревших ему в глаза и ожидавших, не даст ли царь кому-нибудь поля или виноградника, или не назначит ли кого тысяченачальником либо стоначальником, а его отборное войско проводило праздную жизнь, внушая трепет не врагам отечества, а мирным гражданам, для которых оно составляло новое и необычайное явление. Со стороны филистимлян, вероятно, было временное затишье. Чтобы отвлечь царя от искушения только господствовать, не чувствуя бремени правления, чтобы праздное войско Саула было при деле, для которого назначалось, не превращалось бы в орудие стремлений царя, не имеющих ничего общего с народным благом, Бог послал Самуила напомнить Саулу предписание закона⁸² об истреблении амаликитян, злых врагов еврейского народа.

Истребить амаликитян было дело нелегкое, они еще сохраняли привычки кочевого народа, держались вблизи пустыни, находя здесь богатый источник существования в грабеже на большом караванном пути с берегов Евфрата в Египет. По-видимому? превращаясь в оседлых, они сделали центром своего обитания местность, примыкавшую к южной границе Палестины, потому что Библия говорит о «городе» амаликитян, находившемся тут⁸³. Путь к ним был пустынный и гористый, а сами они отличались воинственным духом. Меч их царя Агага, по словам Самуила, жен лишал детей. В пророчестве Валаама Агаг указывается, как могущественный царь, по сравнению с которым определяется могущество и величие будущего еврейского царя⁸⁴. Однако Саул охотно принял на себя труд помериться силами с таким противником, но, очевидно, более потому, что это соответствовало его воинственным наклонностям и стремлению к славе победителя, чем потому, что он расположен был в точности исполнять предписания закона, как показали последствия. Стянувши ополчение в Телаиме, городе на южной границе колена Иудина⁸⁵, Саул двинулся к пределам неприятельской земли с 210,000 войска. Он сначала отвлек от союза с амаликитянами кинеян мадианитского племени и тем ослабил своих врагов. Затем он выбил их из укрепления и преследовал «от Хавилы до окрестностей Сура, что пред Египтом ⁸⁶). Царя Агага Саул взял в плен, а всех, кто не успел спастись бегством, предал смерти. По заповеди Самуила он должен был Агага убить и истребить все, что принадлежало амаликитянам, не унося от них никакой добычи. (По закону царь евреев не должен был чрезмерно обогащаться, и истребительная война против амаликитян должна была служить пробным камнем для Саула и в этом отношении). Но Саулу казалось приятнее держать Агага в плену, как живой памятник своей славы, и он не умертвил его. Народ, для которого пленник не имел никакого значения, ничего не имел против этого, так как Саул, сколько для себя, столько и в угоду народу из добычи истребил только то, что было похуже, все же наиболее ценное сохранил и взял с собой. На обратном пути он озаботился воздвигнуть себе памятник (вероятно высокий камень с надписью) в Кармиле, городе колена Иудина.

Когда Бог открыл Самуилу все это, он увидал, что на исправление Саула нет никакой надежды, что бедствие для народа Божия в лице строптивого царя неотвратимо зреет, и он целую ночь молился Богу, чтобы Он просветил его, как нужно поступить, что предпринять против царя, который успел сделаться могущественным и волю пророка презирал. Молитва не осталась бесплодна. Наутро Самуил, с решимостью пошел навстречу Саулу, который направлялся в Галгал, чтобы там торжествовать победу. Встретивши Самуила, Саул старался быть, насколько мог, почтительным, чтобы избегнуть публичного обличения, которое испортило бы торжество победы. «Благословен ты у Господа, говорил он Самуилу, я исполнил слово Господа». Но ложь его громко обличалась блеянием овец и мычанием крупного скота, взятых у амаликитян, как лучшая добыча. Самуил упрекнул его в неисполнении воли Божией: «ты бросился,– говорил он, – на добычу и сделал зло пред очами Господа». Саул пробовал оправдаться, то ссылаясь на желание народа, то предлогом благочестия – намерением принести жертву Богу из лучшей добычи, в объяснение же того, почему пощадил Агага, ничего не мог сказать. Самуил ясно видел фальшивость уверений Саула, и его глубоко возмутило то, что царь кощунственно пользуется предписанием закона приносить Богу жертвы, как средством прикрыть неблаговидность своего поступка. Поэтому, он с силой разоблачил софизм царя, объяснивши, какое значение имеют жертвы по духу закона, а не по букве: «неужели, – говорил он, – всесожжения и жертвы столько же приятны Господу, как послушание гласу Господа? Послушание – лучше жертвы и повиновение – лучше тука овнов. Ибо непокорность есть такой же грех, что волшебство, и противление то же, что идолопоклонство». Заключение же слов пророка было таково: «за то, что ты отверг слово Господа, и Он отверг тебя, чтобы ты не был царем». Саул казался пораженным и кающимся, но продолжал оправдываться будто бы страхом перед народом. Когда же Самуил, считая все поконченным между ним и царем, вознамерился уйти, Саул с такой непочтительной стремительностью ухватился за его одежду, что она разорвалась. Но не потому Саул так энергично удерживал пророка, что искренне раскаивался и не желал совершенного разрыва с ним, а потому только, что при настоящем случае желал избежать неловкого, неприятного положения перед лицом старейшин и народа, и потому, когда он откровенно сознался в этом, пророк, ценя и такую откровенность, остался для принесения жертв Иегове. Так как Саул, несмотря на кажущееся раскаяние и как бы подчинение авторитету пророка, ни полусловом не упомянул об Агаге, явно имея намерение сохранить ему жизнь, то пророк сам решился всенародно исполнить то, что должен был сделать царь, но не хотел. Он велел привести к себе Агага. Царь амаликитян, уже переставший было опасаться за свою жизнь, был поражен строгим видом пророка и потому с трепетом⁸⁷, но и с тайной надеждой сказал ему: «конечно горечь смерти миновала»? – т. е. царь пощадил меня в тот момент, когда взял меня в плен и когда я должен бы был испытать горечь смерти, теперь же, вероятно, опасность миновала? Но Самуил, напомнивши ему его жестокости, собственноручно рассек его перед жертвенником. После этого Самуил отправился в свое местопребывание, в Раму, а Саул – в свою столицу, Гиву. И прекратил Самуил свои сношения с Саулом навсегда.

Отселе история Саула идет наряду с историей преемника его Давида. Но первый представлял собой меркнущее, склоняющееся к западу светило, а второй всходил яркой звездой, которая блестела тем сильнее, чем темнее были тучи, покрывавшие ее восток. Самуил, в своем уединении, продолжал заботиться о дальнейших судьбах царства, но на исправление Саула не было уже никакой надежды. Что мог сделать пророк с могущественным царем, который свою волю ставил выше всего и, хотя еще не решался употреблять насилие против тех, кто не одобрял его поведения, но явно стремился утвердить порядок дел, совершенно противный основным началам теократии, заключавшим в себе вернейший залог народного преуспеяния. Возврата к старому уже не было, Самуил не мог свергнуть Саула с престола и снова взять правление в свои руки. «И плакал, – сказано, – Самуил о Сауле», т. е. скорбел о тех бедствиях, которые имел навлечь на народ Божий Саул своим царствованием, скорбел до тех пор, пока Бог не научил его, что нужно делать. Саула нужно было оставить царствовать до конца его жизни. Но его потомство не должно было ему наследовать, потому что оно неизбежно стало бы держаться той же системы, которую стремился утвердить Саул. Сам благородный Ионафан не в состоянии был бы уничтожить, напр., то зло, которое заключалось в привилегированном положении вениаминян, созданном Саулом по чисто личным расчётам и побуждениям, и грозившем повлечь за собой соперничество и распри между коленами. С другой стороны, нужно было немедленно избрать преемника Саулу для того, чтобы народ заранее знал его, привык считать его будущим царем и не отнесся к нему по смерти Саула с пренебрежением, как к человеку неизвестному, а также для того, чтобы Саул, увидав соперника себе, почувствовал, что осуществлению его замыслов положена неодолимая преграда, и потерял бы охоту преследовать свои суетные цели с прежней настойчивостью. Само собой понятно, что преемник Саула, с избранием которого связывались надежды на лучшую будущность народа, государства и религии, обладая лучшими качествами Саула, должен был еще обладать достоинствами, противоположными недостаткам Саула. Что он был выше Саула, это показывает уже самая история избрания его. На этот раз царь евреев должен был происходить из колена Иудина, этого могучего колена, которое с избытком обладало дарами и энергией истинно-еврейского национального духа. Центр тяжести еврейской истории перешел в это колено (прежде он находился в колене Ефремовом, потом – в Вениаминовом) и удержался в нем до конца, как это было предсказано патриархом Иаковом⁸⁸.

В незначительном городе этого колена, Вифлееме, жил родовитый человек Иессей, внук богатого Вооза, женившегося на моавитянке Руфи, и потомок Наассона, бывшего князем Иудина колена при Моисее⁸⁹. Между многочисленными сыновьями этого знатного по происхождению еврея Самуил и получил от Бога повеление искать нового царя для евреев. Приступая к делу, Самуил должен был соблюдать величайшую тайну, потому что, как он не без основания думал, Саул мог убить его. Самуил, конечно, не боялся смерти, но он боялся тех ужасных последствий, которые проистекли бы из безумного поступка царя. Взрыв народного негодования не имел бы границ: не только сам Саул погиб бы, но и все его поколение, после чего народ оказался бы в самом беспомощном анархическом положении. Под предлогом своих обычных путешествий в разные города для общественного жертвоприношения Самуил отправился в Вифлеем. Потому ли, что неожиданные посещения пророка обусловливались, большей частью, необычайными событиями и, притом, тревожного характера, или потому, что напряженное состояние, роковая борьба между пророческим и царским могуществом чувствовалась всеми, следившими за положением дел и опасавшимися тяжелых осложнении и смут, старейшины города поспешили выйти навстречу пророку и с трепетом спросили: «с миром ли идешь к нам»? Пророк успокоил их, давши понять, что ничего особенного не случилось, и пригласил их приготовиться к жертвоприношению. Иессей приглашен был явиться со своими сыновьями. По ходу рассказа не видно, но необходимо предполагать, что после всенародного жертвоприношения Самуил отправился обедать в дом Иессея, чтобы совершить там то, что должно было пока составлять тайну одного семейства. Прежде чем сесть за стол, пророк велел представить ему поодиночке всех сыновей. Когда предстал старший из них Елиав, видный и рослый мужчина, напоминающий собой богатыря-Саула, Самуил одну минуту подумал, что он именно достоин быть царем. Но какая была бы польза от другого Саула? Обстоятельства были совсем иные, и царь требовался иной. И слышит пророк своим пророческим духом слово Господне: не смотри на вид его и на величину роста его, ибо Я смотрю не на то, на что смотрит человек – человек смотрит на лицо, а Господь смотрит на сердце... После этого были представлены еще шесть сынов, и ни в одном из них Самуил не нашел чего искал. Он пришел в недоумение и спросил Иессея: разве здесь все твои дети? А у Иессея был еще сын, самый младший, которого в семье считали еще до того молодым, что не находили нужным привлекать его к участию в сколько-нибудь важных семейных делах. И теперь его оставили при стадах, не предполагая, что в нем встретится надобность. Когда отец сказал о нем, не обнаружив, по-видимому, готовности бесполезно, как он думал, приглашать его на торжественное собрание, Самуил сказал настойчиво: «приведи его, ибо мы не сядем за стол, пока он не прийдет сюда».

Лишь только Давид предстал перед пророком, Бог сказал: вот этот! – и пророк помазал его елеем в виду братьев его. После этого Самуил встал и ушел домой. Это тайное помазание не сообщало никаких внешних привилегий Давиду, которые были невозможны при существующем царе, но оно давало ему внутреннее убеждение в его праве на престол после Саула, возвышало его дух и поощряло на дела достойные будущего царя евреев. «Дух Господень почивал на нем от сего дня.» В глазах толпы он оставался обыкновенным смертным, но сам он всем своим нравственным существом чувствовал, как высоко и напряженно звучали его душевные струны, какое оживление и парение получили его мысль и чувство, возбуждаемые новой великой задачей его жизни... Необычайная новость должна была произвести разнородные ощущения в остальных членах семьи Иессевой. Без сомнения, они испытывали смешанное чувство радости и страха. Предания о знатных предках были живы в этой семье, и настоящее событие разом ставило ее на ту высоту, на которой она не могла уже считать себя недостойной своих предков, справедливо могла гордиться ими, сознавая, что она не только получает блеск от них, но и увеличивает их славу собой. С другой стороны, эта семья подвергалась страшной опасности в случае открытия тайны. Если сам Самуил боялся, что Саул убьет его, то что могло защитить обыкновенных, хотя и знатных по роду, граждан от ярости Саула, который оказался вскоре способным истребить целый священнический род и даже поднять руку на своего лучшего сына? Недаром помазание надолго должно было остаться тайной, о которой скорее догадывались, чем знали положительно. Тем не менее, и в тесном семейном кругу Давид нажил себе недоброжелателя. Старший брат его, Елиав, считавший себя по праву представителем рода после отца и бывший, очевидно, высокого мнения о своих личных достоинствах, считал себя глубоко оскорбленным, что ему предпочли безбородого юношу. И он не скрывал, как увидим, своего презрения и ненависти к Давиду и не прочь был помешать ему сделать что-нибудь достойное будущего царя.

Что же за личность был Давид? Какие были внешние и внутренние качества, делавшие его способным быть соперником могущественного царя и достойно занимать после него престол? Это был юноша двадцати или двадцати с небольшим лет. Своими внешними качествами он так же производил сильное и благоприятное впечатление, как и Саул, хотя и был непохож на него. Он не был таким исполином, как Саул, вероятно, он был среднего роста и плотного сложения. Но он обладал громадной физической силой, может быть, не меньшей, чем Саул. Он сам рассказывал Саулу: «когда я пас овец у отца моего и когда, бывало, приходил лев или медведь и уносил овцу из стада, тогда я, погнавшись за ним, поражал его и исторгал похищенное из пасти его. Если же он бросался на меня, то я, взявши его за космы, ударял его и умерщвлял его». При такой страшной силе он обладал очевидно еще и ловкостью. Если сумма мускульной силы у человека иногда не уступает таковой же у льва, то сколько требуется проворства и находчивости, чтобы в единоборстве со львом увернуться от его страшных зубов и когтей! Ловкость Давида доказывается и той меткостью, с которой он бросил из пращи камень в лоб Голиафа. По своему наружному виду он принадлежал к редкому в его народе типу: он был блондин, с красивыми глазами и с мягкими очертаниями лица, не имевшими в себе той резкости и сухости, которыми поражают вообще восточные лица. Его наружность так же поражала взор еврея и казалась для него приятной, как между сплошь русыми и неопределенного цвета жителями севера поражает и привлекает случайно попадающееся лицо южного типа. Что же касается внутренних, нравственных качеств Давида, то они не уступали, как у Саула, наружным, а превосходили их. В его дальнейшей истории мы встретим множество фактов, доказывающих справедливость этого положения. Здесь же скажем вообще, что он, во-первых, обладал практическим умом, благодаря которому он никогда не терялся, не предавался унынию, не шел безрассудно против рожна, словом, всегда господствовал над обстоятельствами, а не подчинялся им. Сам Саул признавал в нем это качество. «Видя,– сказано,– что он весьма благоразумен, Саул начал бояться его»⁹⁰. «Мне сказывали, что он (Давид) весьма лукав»⁹¹, – говорил Саул с раздражением, презрительно употребляя слово «лукавый» вместо» благоразумный»⁹². Но Давид был не только человек ума, но и человек сердца и даже в особенности сердца. На это указывает прежде всего его глубокая и вместе живая религиозность, не тот обрядовый ригоризм, которым отличался Саул, в котором только форма ортодоксальна, содержание же близко граничит с язычеством, а религиозность возвышенная, сердечная, совершенная, та, которая развивалась на почве положительного закона в оживотворявшем его пророческом духе. Затем возвышенное чувство Давида открывается в его столь известной наклонности и способности к песнопению и музыке, далее – в глубокой и сильной скорби о безвременно или бесславно погибших не только друзьях, но и врагах, наконец, вообще, в дружбе, на которую он был способен, в благодарности и даже часто в излишней снисходительности. Нужно ли еще говорить о других душевных качествах Давида, как его львиная храбрость, несомненные таланты, как полководца и как правителя, о его красноречии⁹³, и проч.? Скажем в заключение, что он, без сомнения, был человек по своему времени высоко образованный. Как друг пророков и священников, как пророк и песнопевец, он должен был знать основательно закон, историю своего народа и, без сомнения, умел писать. И эти знания приобретены были им еще в ранней молодости. Живя в левитском городе⁹⁴, обладая живыми способностями и вообще натурой, жаждущей обнять и изведать более того, что могла дать обыденная жизнь рядовых людей, и имея массу свободного времени при своей легкой пастушеской жизни, он позаимствовал от левитов города, тогдашних образованных людей все, что они могли дать ему, и усовершенствовался сам при своих стадах. Недаром слава о нем, как об отличном музыканте, успела дойти даже до царского двора... Впрочем, дальнейшая история Давида скажет нам о нем все это и красноречивее и полнее.

Возвратимся к Саулу. Мы видели, что Саул сделал нечто очень важное для народно-государственной жизни евреев своим мечем. Сделал ли он что-нибудь для религиозно-нравственной жизни народа? Саул был, очевидно, религиозен по-своему, т. е. как бывают религиозны натуры холодные и суровые, у которых набожность не есть живая, внутренняя потребность души, а скорее как будто привычка, как нечто усвоенное и привитое извне. Саул принадлежал к людям, религиозность которых не проистекает из сердца, как нечто непреодолимое, а скорее утверждается на сознании ума, что так должно, потому что предписано. Этим и объясняется, напр., его торговля с совестью, когда он, победив амаликитян, рассудил, что для удовлетворения воли Божией достаточно и того, что, за исключением лучшей, множество добычи все-таки истреблено. Он в предписании Божием видел одну только внешнюю сторону и с этой точки зрения считал себя правым. Правда, он был тверд вообще в вере, увлечения язычеством, культом идолопоклонников нет и следа, тем не менее, от него нельзя было ожидать и особенных заслуг для ветхозаветной церкви. Известно, что он сооружал жертвенники Господу в счастливых обстоятельствах своей жизни⁹⁵, но они были только делом личного благочестия, а не подвигом для поднятия уровня религиозной жизни в целом народе. Впрочем, к лучшему периоду его царствования нужно отнести одно действие Саула, похожее на подвиг веры. Это – преследование всех волшебников и гадателей⁹⁶, людей, бесспорно, вредных для религии и прямо осуждаемых законом. Неизвестно, что ближайшим образом обратило религиозную ревность Саула именно на этот предмет. Вероятнее всего – необычайное размножение шарлатанов в стране и крайнее злоупотребление ими легковерием народа. Но, судя по тому, что сам преследователь чародеев впал впоследствии в соблазн прибегнуть к помощи волшебства, нужно полагать, что он вооружался не столько против идеи, сколько против лиц, т. е. преследовал волшебников не столько потому, что самое волшебство поражало его своим противорелигиозным характером, сколько потому, что волшебники представлялись ему вредными членами общества. По-видимому, Саул поступал, в этом случае, более как государственный человек, как блюститель общественного благочиния, чем как ревнитель религии в собственном смысле. Некоторые полагают еще, что Саул предпринимал истребление хананеев, не уничтоженных в свое время и продолжавших жить в земле евреев более или менее обширными группами, потому будто бы он предпринял это истребление, что хананеи соблазняли евреев, увлекали их к идолопоклонству. В доказательство приводят истребление Саулом гаваонитян, пощаженных евреями при И. Навине в силу клятвы, которую гаваонитянам удалось получить в свою пользу. Этот де факт – только частный эпизод из общего преследования всех хананеев по указанному выше побуждению ⁹⁷.

Действительно, в истории царствования Давида по поводу одного, тоже мало понятного события упоминается, что Саул умертвил гаваонитян, ревнуя за сынов израилевых и иудиных⁹⁸. Но отсюда еще трудно заключать, что Саул предпринимал всеобщее истребление хананеев и именно по религиозным интересам. Выражение: «по ревности своей о потомках Израиля и Иуды» не заставляет необходимо предполагать у Саула религиозную ревность; а то обстоятельство, что истреблением гаваонитян нарушена клятва, данная великим вождем еврейского народа И. Навином, и совсем устраняет мысль о религиозных побуждениях у Саула⁹⁹· Недаром кровь убитых гаваонитян вопияла об отмщении при Давиде. Если бы Саул действовал здесь в интересах религии, то потомки его не были бы повешены для удовлетворения разгневанного правосудия Божия. Несомненно, что рассматриваемое событие составляло только одно из проявлений самовластия Саулова, столь смущавших Самуила.

Несмотря на разрыв с Самуилом, который (разрыв) конечно, не мог упрочить авторитет Саула между многочисленными чтителями пророка, несмотря на то, что внешняя безопасность государства не была вполне обеспечена, Саул достиг на некоторое время высшей точки могущества и видимого благополучия. Народ повиновался ему, и хотя, несомненно, были недовольные его самовластием и явно пристрастным отношением к своему колену, однако открытого выражения недовольства и угрожающего движения не последовало ни в одном колене. Многочисленные и счастливые войны обогатили Саула, который по праву мог брать себе значительную часть добычи, и дали ему возможность окружить себя блеском и пышностью. Он стал возлагать себе на голову корону, чтобы не смешиваться более по виду с простыми смертными. Чтобы размножить знатный после себя род, он взял себе наложницу (может быть не одну), от которой имел многих сыновей. Но ложный путь, на который он вступил с самого начала царствования, поднявши его до известной высоты, роковым образом стал склонять его вниз, к падению. Несмотря на видимое благополучие, дух его не был спокоен: жажда властолюбия, как и многих других страстей, не могла быть ничем насыщена, по мере удовлетворения ее она разрасталась, всегда чувствовалась потребность обнаружить власть там, где она не была еще обнаружена, и в большей мере, чем прежде была обнаружена. Насколько бесконечно разнообразны жизненные отношения людей, настолько бесконечна и пища для властолюбия. Однако одной этой пищей душа человека жить не может. Рано или поздно пробуждается желание чего-то другого, примиряющего с людьми, и сожаление о том, что принесено было в жертву властолюбию и утрачено навсегда. Так, вероятно, было с Саулом. К этому присоединялось воспоминание о грозных словах пророка, которое ничем нельзя было заглушить и которое как меч висело над венчанной головой Саула. И вот, мало-помалу, он начал испытывать общее чувство недовольства и беспокойства. Затем это чувство стало переходить в раздражение, и равновесие его небогатых душевных сил нарушилось. Он стал страдать припадками настоящей душевной болезни, во время которых он не только был неспособен к серьезным делам, но и был положительно опасен. Дух Божий, который сообщается помазанным для возвышения и поддержания их обыкновенных человеческих сил в их исключительном положении, отступил теперь от Саула и стал мучить его злой дух от Господа, т. е. по попущению Божию, он подпал влиянию темных сил. Чтобы предотвращать или, по крайней мере, ослаблять припадки, которые причиняли страдание царю и наводили ужас на окружающих, приближенные Саула решились испытать влияние музыки. Ни одно из воздействий внешнего мира на душу человеческую не производит такого сильного, а главное – всегда благотворного влияния, как музыка. Она всегда находит доступ к душе человека, в каком бы настроении он ни находился – в веселом ли или в самом мрачном. Саулу предложили облегчать его меланхолию музыкой, и он согласился. Один из придворных доложил, что он видел у Иессея-вифлеемлянина сына, умеющего играть на гуслях, и прибавил, что это человек сильный и воинственный, искусный в речах, красивый и Господь с ним, т. е. во всем благоуспешный. Рекомендация произвела впечатление на Саула, потому что он любил окружать себя сильными и воинственными людьми. Послали за Давидом. Отец отправил его по установившемуся обычаю с подарками царю, в числе которых был мех знаменитого Вифлеемского вина. Давид с успехом начал исполнять свою обязанность, понравился царю, которому музыка Давида, помимо ее общего действия на натуру человека, напоминала лучшие дни его молодости, когда он, в первый раз ощутив в себе действие Духа Божия, слушал музыку сынов пророческих, и царь приблизил его к себе, сделав его своим оруженосцем. Таков был первый шаг Давида к известности и к трону.

Вскоре после этого филистимляне, которые не переставали тревожить евреев мелкими набегами, но постоянно были отбрасываемы, решились, собрав значительные силы, открыть большую войну с евреями. Может быть до них дошел слух о болезни Саула, и они возымели надежду одолеть евреев, лишенных теперь, как они думали, искусного предводителя. Но на этот раз они ошиблись еще в расчёте. Едва они вторгнулись в колено Иудино, как Саул с войском вышел им навстречу. Филистимляне остановились и, заняв крепкую позицию между Сокхофом и Азеком¹⁰⁰, не двигались далее. Евреи тоже расположились в боевом порядке на горе. Неприятелей разделяла глубокая долина¹⁰¹. Войска были в таком положении, что нападающая сторона неизбежно рисковала потерпеть полное поражение. А так как никто себе не враг, то обе стороны стояли в бездействии, но в напряженном, выжидательном положении. Неизвестно, сколько времени они простояли бы таким образом, и чем бы дело у них кончилось, если бы со стороны филистимлян не спустился в долину исполин Голиаф, уроженец Гефа, вероятно сохранившийся остаток первобытного исполинского племени, населявшего Ханаан¹⁰².

Он был более чем саженного роста и носил такое тяжелое вооружение, что обыкновенного человека оно придавило бы к земле (броня более 4 пуд. веса, древко копья почти как бревно, и железный наконечник его в полпуда). Он вызывал со стороны евреев желающего на единоборство с условием, что если он, Голиаф, победит, то евреи должны подчиниться филистимлянам, если же он будет побежден, то наоборот. Нельзя думать, чтобы это была одна воинская забава от безделья и из любви к искусству – предложенные условия были делом обычным в древности. Непонятным представляется, каким образом решали участь народов единоборством, при бездействии целых войск¹⁰³. Но, во-первых, шансы победы большей частью одинаковы, как в сражении между целыми войсками, так и в единоборстве: в том и другом главную роль играет счастье. Во-вторых, поединки часто были только началом всеобщей схватки, сигналом, выводившим войска из бездействия. В третьих, участь народа, побежденного на условиях единоборства, была, без сомнения, совсем иная, чем та, которой он подвергается в случае уничтожения целого войска.

По-видимому, в рассматриваемом факте еврейской истории мы присутствуем при самих условиях происхождения поединков в древности и можем объяснить их смысл как вообще, так и в данном случае. Мы видели, что и филистимское, и еврейское войско оказались в таком положении, что ни то, ни другое не чувствовало себя достаточно сильным сделать нападение. Кроме того, что такое положение в высшей степени тяжело для войска в нравственном отношении, оно представляло важные неудобства и с материальной стороны. Если и ныне, при усовершенствованной организации военных сил мобилизованная армия, говорят, почти столь же тяжела для страны, как и самая война, то это же нужно сказать и относительно древних времен, и даже более. Ныне при существовании постоянных армий мобилизация не нарушает обычной деятельности трудовой массы, и хотя продолжительность ее вводит государство в долги и наносит вред всей стране, однако в благоустроенном государстве всегда есть средства облегчить кризис. В древности же, когда масса армии состояла из ополченцев в собственном смысле, оторванных случайно от обычных занятий, доставлявших им хлеб насущный, при отсутствии правильно организованной государственной экономии, вред, наносимый мобилизованной, но долго бездействующей армией был непосредственный и неотвратимый. Вся масса призванных к оружию, возвратясь домой, могла оказаться в совершено безвыходном положении, без куска хлеба на целый год. Это обстоятельство делало положительно невозможным продолжительное бездействие собранной армии, так как начиналось ничем неудержимое дезертирство. Ополченцы, не связанные дисциплиной, массами разбегались по домам, чтобы посеять или сжать хлеб, собрать виноград и проч., и армия таяла, как лед на летнем солнце. В таком критическом положении, вероятно, и стали прибегать к поединку, как к средству покончить хоть на чем-нибудь. Поединок мог привести к двоякому результату: или войско, со стороны которого единоборец победил, воодушевлялось, бросалось на оробевшего, смущенного неприятеля и наносило ему полное поражение, и тогда победители поступали с побежденными, как им вздумается, или же всеобщей схватки не происходило, потому что обе стороны сохраняли спокойствие, и тогда побежденная, в лице своего единоборца, сторона принимала некоторые легкие условия подчинения (потому что нельзя же предписать тяжелые условия народу, армия которого не уничтожена) и удалялась восвояси, довольная тем, что так дешево отделалась, победители же, возвращаясь домой, могли удовлетворять себя тем, что победа, хотя и не принесла значительных выгод, но зато и не стоила почти никаких жертв.

Этим только и можно объяснить удивительное, на первый взгляд, предложение Голиафа и то, что евреи не нашли его нелепым, а были бы рады, если бы из их среды выискался храбрец для борьбы с филистимлянином. «Саул и все израильтяне, – сказано, – слыша слова филистимлянина, весьма испугались и трепетали». Чего испугались? Не думали же они, конечно, что один великан побьет все их войско. И разве не могли они отнестись к вызову филистимлянина равнодушно и ожидать обычного столкновения между войсками? Они испугались того, что при неизбежности решить дело поединком они не могли найти между собой человека, который бы решился выйти на единоборство со страшным противником и тем вывел бы их из невозможного положения. Сорок дней Голиаф дерзко выступал перед станом евреев, сознававших свое безвыходное положение. Даже безмерно увлекательные обещания царя – обогатить счастливого единоборца великим богатством, сделать весь род его свободным, если он не принадлежал к числу свободных граждан, и, наконец – выдать за него свою дочь – ничто не воодушевляло евреев. Решиться на единоборство обыкновенными приемами с таким исполином, который был неуязвим в своем чудовищном вооружении, было бы безумием. Поэтому, даже отважный Ионафан принужден был терпеть насмешки филистимлянина¹⁰⁴.

Но Провидение уже наметило для евреев человека, который способен был совершить то, к чему не чувствовали в себе сил ни Саул, ни Ионафан. Это был Давид. Он не сопровождал Саула на войну. Открывшаяся война могла благотворно подействовать на состояние духа Саула, потому что припадки меланхолии, без сомнения, происходили в состоянии ничем не нарушаемого бездействия, когда мысли Саула праздно вращались около раздражавших его воспоминаний и разгорячались от сознания неосуществленных и неосуществимых стремлений. Напротив, война возвращала его к действительности, отрезвляла его. Давид, со своей музыкой, становился не нужен и мог беспрепятственно возвратиться к отцу. Три старших брата Давида находились в ополчении. Так как продовольствие, взятое ими с собой на войну (общего организованного продовольствия тогда по-видимому не существовало) должно было истощиться, потому что они уже давно ушли из дома, и так как не было никаких вестей о положении дела на войне, то отец их велел Давиду поскорее отнести им пищу и, кстати, подарок (десять сыров) начальнику отряда, в котором они находились, и узнать, в каком положении они находятся. Давид пришел в лагерь рано утром: войско, поднятое с отдыха, строилось в боевой порядок «с криком», сказано, т. е. находилось в сильном возбуждении, не в том, очевидно, которое происходит от желания ударить на врага, а в том, которое носит в себе зародыш неповиновения и бегства. Давид поспешно сложил свои вещи в обоз, разыскал своих братьев и начал с любопытством осматривать невиданную им грозную обстановку войны.

Вдруг является в долине Голиаф, дерзко приближается к передовой линии еврейского войска, и все евреи, ходившие врассыпную впереди строя, в страхе бежали от него и прятались в густые колонны. Голиаф повторяет свой вызов, не скупясь, как при этом был тогда обычай, на оскорбительные выражения насчет евреев. Впечатлительный Давид был глубоко взволнован и начал с живостью расспрашивать о распоряжении царя для защиты чести евреев. Ему пересказали блестящие обещания царя, не вызвавшие до сих пор ни в ком решимости сразиться с великаном. Живые, торопливые расспросы, особенное возбуждение и огонь решимости в глазах не оставляли никакого сомнения в принятом юношей намерении, и его старший брат Елиав, вероятно питавший надежду, что пока Давид остается в неизвестности, он сам успеет, так или иначе, отличиться и предвосхитить блестящую будущность, намеченную для Давида пророком, мучимый завистью и страхом, не выдержал и разразился жестоким и несправедливым выговором. «Для чего ты сюда пришел, – говорил он Давиду, – и на кого ты бросил овец в пустыне? Знаю я дерзость твою и дурное сердце твое, верно, ты пришел посмотреть, как сражаются». Ясно, что в этих словах выражался не страх за жизнь брата, не любовь, желающая отклонить его от опасного предприятия, а совсем иное чувство. Давид, не вступая в бесполезные объяснения с потерявшим самообладание братом, отошел от него и смешался с толпой, продолжая расспросы об интересовавшем его предмете и не скрывая своего желания выйти против Голиафа. Он возбудил говор во всем войске, доведено было до сведения Саула, и Саул велел привести его к себе. Давид смело выразил перед царем свою решимость сразиться с филистимлянином. Саул не отнесся презрительно к его предложению, как к безрассудной отваге юноши. Довольный тем, что нашелся хоть один человек, вступившийся за честь нации, что благодаря ему наступит наконец такая или другая перемена в положении, сделавшемся несносным, он только кротко заметил ему, что он очень молод, а его противник – опытный воин. Давид отвечал ему на это, что он хотя и молод, но уже душил руками львов и медведей, и что, поэтому, он питает надежду тоже сделать и с филистимлянином. Против этого аргумента едва ли можно было что-нибудь возразить, и Саул благословил Давида на единоборство, убедившись, что видит перед собой юношу не совсем обыкновенного. Впрочем, не будучи в состоянии подумать об ином способе битвы, кроме обычного, так сказать, рутинного, он облек было Давида в шлем и латы, и привесил к нему меч. Но Давид, походивши немного в неуклюжем железном облачении, снял его, сказав, что он не привык к нему. Он не мог не сообразить, что своим успехом в борьбе с медведями и львами он был обязан не латам, не тяжести меча или копья, а единственно своему проворству и ловкости, неожиданности приемов, лишавших врага возможности употребить в дело свою громадную силу и страшные орудия, что попадись он в лапы медведя, он был бы неизбежно изломан, хотя бы на нем были латы Голиафа. Он сообразил поэтому, что и с Голиафом нужно бороться теми же приемами, потому что броня не могла бы защитить от страшного удара копья Голиафова, которое, если бы и не прокололо, то повергло бы его на землю и раздавило, что Голиафа нужно поразить так или иначе, не подвергая себя его удару, а для этого тяжелое вооружение не только бесполезно, но и послужило бы помехой. В голове Давида быстро созрел план борьбы, совершенно неожиданный для Голиафа: он взял в руки палку – первобытное, но страшное оружие в руках сильного и ловкого человека, пращу, заменявшую в древности некоторым образом огнестрельное оружие, и положил в сумку пять круглых камешков из ручья. Очевидно, Давид, рассчитывая на быстроту своих ног и на увертливость, а также на тяжелые движения своего неуклюжего броненосного противника, надеялся выстрелить не раз и не два. Когда Голиаф увидал своего противника, то его презрению не было пределов. Он разразился ругательствами и шел на Давида без всякой мысли об опасности для себя от такого ничтожества. На ругательства Голиафа Давид отвечал спокойным выражением уверенности, что Бог поможет своему народу одолеть врагов его, и бесстрашно приблизился к Голиафу на расстояние верного удара камнем, без опасности промахнуться.

Вдруг праща взвилась, и прежде чем Голиаф со своим щитоносцем, шедшим впереди, успели сообразить, что нужно предпринять, круглый увесистый камень хватил великана по лбу, так что кость не устояла и глубоко вдавилась. Голиаф без чувств повалился на землю, а Давид, с быстротой молнии подбежал к нему, схватил его собственный меч и отсек им голову врага. Филистимляне, не думавшие ни одну минуту, что их ратоборец будет побежден, и потому бывшие в веселом настроении, до такой степени были поражены неожиданностью происшествия, что потеряли голову и к явной своей погибели ударились в бегство, бросив позицию, на которой легко могли защищаться. Евреи с громкими криками кинулись за ними и поражали бегущих до тех пор, пока они не скрылись в укрепленных городах, Гефе и Аккароне.

Лагерь филистимский достался в добычу евреям. Саул сильно заинтересовался личностью Давида и еще пока последний выступал против Голиафа, он обратился к военачальнику Авениру с вопросом: чей сын Давид? Авенир не знал, и когда Давид уже победил Голиафа и возвращался, царь призвал его и осведомился о его происхождении. Давид сказал. Напрасно приводят этот факт в доказательство того, что будто бы до сих пор Давид совершенно был неизвестен Саулу и что он приглашен был ко двору только после войны с филистимлянами¹⁰⁵. В вопросе Саула о происхождении Давида нет ничего странного, и он вовсе не доказывает, что Саул доселе совершенно не знал Давида. Весьма вероятно, что при первом представлении Давида ко двору в качестве музыканта Саулу было доложено, чей он сын, но это вовсе не обязывало Саула помнить. Смешно было бы думать, что Саул должен был помнить все сказанное ему при первом представлении всякой незначительной личности, каковою был Давид до последнего события. Если сказано, что Саул сделал его своим оруженосцем то это не значит еще, что Давид был единственным оруженосцем его, вероятно, были и другие оруженосцы – старше и почетнее его, Давид же получил это звание просто как одно из придворных званий, а не потому, что Саул хотел этим особенно отличить его. Теперь же, т. е. после победы над Голиафом, было иное дело.

Факт общеизвестный, что мы знаем лицо и имя многих людей, нисколько не интересуясь знать какие-нибудь подробности их жизни, но как только кто-нибудь из этих полуизвестных людей сделает что-нибудь особенное, выдающееся из ряда вон, тотчас является желание узнать досконально: кто он, где и как жил, откуда родом, и проч. То же самое выразилось и в вопросе Саула, соблазняющем критиков делать разные невероятные предположения. «И взял, – сказано, – его Саул в тот день и не позволил ему возвратиться в дом свой». Это вовсе не значит, что только теперь Давид был взят ко двору, а значит только, что Саул навсегда оставил его при себе, тогда как прежде он только временно являлся ко двору. И это совершенно понятно: мог ли Саул, окружавший себя богатырями, расстаться с таким героем? Впрочем, из этого нельзя заключать еще, что Саул полюбил Давида, скорее нужно предполагать в этом или практический расчёт, или удовлетворение тщеславия, потому что Саулу приятно было иметь в числе своих слуг героя, который в былые времена за подобный подвиг имел бы все шансы сделаться судиею народа. Во всяком случае об исполнении обещания сделать счастливого единоборца своим зятем Саул не заводил и речи. Совсем иначе отнесся к молодому герою сын царя, благородный Ионафан: он полюбил Давида всей душей и заключил с ним союз дружбы на вечные времена, в знак чего подарил ему по тогдашнему обычаю свое платье и вооружение.

Пламенная дружба между отважными героями, между товарищами на поле брани – явление весьма обыкновенное. Но Ионафан и Давид находились в положении несколько исключительном, так что факт беззаветной дружбы между ними может показаться необычайным и непонятным. Спросят: как мог Давид питать чистое, невозмущенное чувство дружбы к сыну царя, будучи предназначен предвосхитить у него престол? Мог ли он открыть ему свое предназначение и открыл ли? Если не открыл, то как мог без упрека совести брать протягиваемую ему руку дружбы? Если же открыл, то как могла устоять дружба между ними? Как и Ионафан, естественный наследник престола, мог питать неизменное чувство дружбы к претенденту на престол? Для решения этих вопросов есть другой, более верный путь, чем тот, на который становятся писатели отрицательного направления. Было бы поспешно и ненаучно заключать вместе с Альмом, что «дружба Ионафана к Давиду, в том виде, как она представляется в Библии, есть явление совершенно неестественное»¹⁰⁶.

Этот писатель, вообще, крайне неразборчивый в средствах для оправдания своих отрицательных выводов, страдает одним резко бросающимся в глаза пороком: на явления древней и древнейшей жизни он смотрит с точки зрения современных отношений и потому можно было бы сказать, что он весьма грубо заблуждается, если бы не было видно ясно, что он, собственно, старается ввести читателя в заблуждение¹⁰⁷. Между тем, в данном случае тот, кто способен понять своеобразные житейские отношения у евреев в рассматриваемый момент их исторической жизни и увидать глубокое различие их от таковых же у других народов и во времена позднейшие, не найдет в библейском повествовании ничего невероятного. Все кажущееся затруднение заключается в том, что Давид мыслится как узурпатор, как похититель прав Ионафана. Но, в действительности, этого не было. Как должен был мыслить себя Ионафан? Он был старшим сыном Саула и мог мыслить себя наследником престола, не единственно по аналогии с порядком дел, существовавшим в других царствах, где были утвердившиеся династии, а по праву, утвержденному законом. Такого права у евреев не существовало в законе, ни, даже, в обычае. Хотя старший сын по смерти отца становился главой семьи, но это совсем другое дело. К наследованию царства, отсюда, можно делать только заключение, не более. Права традиционного образоваться еще не могло.

Царствование было теперь у евреев нечто совершенно новое, в законе об его наследовании не сказано ни слова: первым царем был отец Ионафана, избранный Богом через пророка и принятый народом. Ионафан решительно не мог знать, каким путем он может утвердиться на престоле и даже утвердится ли: признан ли он будет царем только потому, что он старший сын царя, или же утвердится избирательный порядок, причем, конечно, он не был бы единственным кандидатом и мог быть не избранным. Таким образом Ионафан – сын царя, но не имевший определенных прав на престол, и Давид – простой гражданин, на которого, впрочем, могло пасть и избрание, в сущности, были в одинаковом положении. Такое положение, по нашему мнению, нисколько не препятствовало им сделаться друзьями. Давид понимал, что хотя он и помазан пророком, но Ионафан по воле народа может сделаться царем (окончательное утверждение царя, во всяком случае, зависело от народа), и ему ничего не останется сделать, как признать себя его подданным. Ионафан, когда он узнал тайну помазания Давида, тоже понимал, что Давид может сделаться царем таким же порядком, как и его отец, Саул, и теперешняя дружба к нему Давида пригодится ему впоследствии (этого он, как увидим ниже, и не скрывал перед Давидом). Они не могли ненавидеть друг друга, потому что не мог один другого считать бесчестным человеком, похитителем чужих прав, права их были одинаковы. Один из них мог быть только счастливее другого, но неравенство счастья – не есть положительная помеха чувству дружбы. Правда, предположение, что другой, не лучший меня, может сделаться счастливее меня, часто порождает чувство зависти и недоброжелательства, но это свойственно душам мелким, характерам ничтожным, не могло быть этого между Ионафаном и Давидом, какими их рисует нам Библия.

Еще до возвращения с поля военных действии, вероятно, во время преследования филистимлян и непосредственно за сим, Давид так успел обнаружить свои замечательные способности, что сам царь, его придворные и весь народ восхитились его личностью. Саул немедленно поставил его военачальником над особым отрядом. Но факт общеизвестный: люди способны восхищаться личностями, возвышающимися над обыкновенным уровнем, если же выдающаяся личность, даже помимо своей воли, слишком уж сильно дает чувствовать окружающим их ничтожество, то между последними всегда найдутся такие, у которых к восхищению скоро примешивается как бы чувство обиды, затем зависть и, наконец, решительное недоброжелательство. В сильнейшей степени это обнаруживается между людьми, стоящими у власти. Вспомним, напр., что в древних греческих республиках достаточно было какому-нибудь гражданину прославиться великим подвигом или просто заслужить всеобщую любовь за свои душевные качества и безукоризненную жизнь, чтобы подвергнуться изгнанию. Не думаем, чтобы здесь действовало всегда одно только опасение за республиканский строй правления. Правда, в старых монархиях личность подданного, как бы она ни возвышалась, как бы ни прославлялась, всегда мыслится бесконечно ниже прирожденного государя и не может возбудить в последнем, за исключением редких случаев, зависти и опасения, но в монархиях новых бывает совсем наоборот. Таковой была монархия еврейская при Сауле: она была еще слишком близка к тому, что можно назвать республикой. Здесь еще не успело образоваться не только пропасти, но и сильно заметной грани между государем и подданным, здесь еще все мыслили: царь, потому что способен и достоин быть царем, не так, как мыслится в старых монархиях: царь, потому что его предки были царями. Саул не мог быть равнодушен к блестящим талантам и громкой славе подданного, потому что он сам сделался царем, благодаря некоторым нерядовым своим личным качествам и укрепился на царстве славой военных подвигов. Мог ли он поручиться, что другой не затмит его с этой стороны и не покажется в глазах народа более достойным царства? Примем при этом в расчёт угрозу пророка и болезненное расстройство Саула. Поэтому мы не должны удивляться тому, что по библейскому повествованию благосклонность Саула к Давиду очень скоро перешла в зависть и недоброжелательство. По-видимому, уже на возвратном пути с войны¹⁰⁸ Саул был неприятно поражен возгласами еврейских женщин, которые, со свойственной им тогда свободой выходили навстречу победителям и весело приветствовали их. Веселыми хороводами кружились они, ударяли в музыкальные инструменты и припевали: «Саул поразил тысячи, а Давид поразил тьмы». «Саул весьма огорчился, – сказано, – и неприятно показалось ему слово сие... И стал Саул с того дня подозрительно смотреть на Давида».

Мысль о Давиде, еще недавно совершенно неизвестном и вдруг сделавшемся столь знаменитым, не давала Саулу покоя. Чем больше он думал о нем, тем сильнее развивались его подозрения: «ему уже не достает только царства», – говорил он сам себе, – и окончательно возненавидел Давида. Музыка Давида потеряла теперь всякое очарование для него, вид Давида возбуждал в нем бешенство, и раз в припадке, когда Давид играл перед ним, он дважды пытался пронзить его копьем, но Давид счастливо уклонялся. Надобно полагать, что Саул действовал здесь не совсем бессознательно, потому что вскоре за тем он начать хладнокровно придумывать другие, более благовидные способы погубить Давида. Он ставит его начальником над отрядом в 1000 человек с тем, чтобы он постоянно имел дело с окрестными врагами. Но Давид одерживал блистательные победы, и весь народ восхищался им. Саул полагал сначала, что излишняя юношеская отвага в войне погубит Давида, но убедившись, что Давид сколько отважен, столько же и «благоразумен», положительно «начал бояться его». Без сомнения, грозное слово пророка: «Господь отнимет у тебя царство и отдаст другому» – чаще и чаще стало отдаваться в ушах его. Надобно было избавиться от страшного соперника во что бы то ни стало. Но насилие употребить казалось еще неблаговидным и опасным. И вот царь Израиля пустился на низкие хитрости. Он попробовал выбить Давида из колеи благоразумия, возбудив в нем честолюбие, которое, как ему казалось, должно было побудить Давида к безрассудной отваге, к смертельно-опасным предприятиям. Он предложил свою старшую дочь Мерову в замужество Давиду с тем, чтобы побудить Давида к отважнейшим подвигам против врагов, во главе вверенного ему отряда. Высокая честь быть царским зятем возбудит, – думалось Саулу, – в Давиде безрассудную отвагу в сражениях, и он погибнет. Но Давид ограничился преувеличенно-скромным ответом: «кто я и что жизнь моя и род отца моего в Израиле, чтобы мне быть зятем царя?» – и ждал последствий, не предпринимая, по-видимому, ничего особенного, чтобы заслужить царскую милость. В намеренном унижении Давидом себя и своего рода звучит как бы ирония. В самом деле, Давиду не могло не показаться странным и даже обидным, что от него требуют еще каких-то подвигов за честь получить руку царской дочери, когда он уже имел право на эту руку, согласно царскому обещанию за единоборство с Голиафом. Тем не менее, в течение некоторого времени делали вид, что Давид – жених Меровы. «Когда же, – сказано, – наступило время отдать Мерову Давиду, она выдана была в замужество за Адриэла из Мехолы». Такой странный исход дела можно объяснить только тем, что Саул, заметив равнодушное отношение Давида к предложению, захотел уязвить его самолюбие, выдвинув неожиданно и в столь обидной форме соперника ему, Саул рассчитывал зажечь в нем чувство мести, удовлетворение которой было бы гибельно для Давида во всяком случае: или он был бы убит Адриэлом, или был бы осужден на смерть, как убийца¹⁰⁹.

Однако, расчёты Саула не оправдались, Давид остался равнодушным ко всему. Вдруг, усердные слуги доносят Саулу, что его другая дочь Мелхола любит Давида. Саул обрадовался, он тотчас сообразил, что здесь скрывается взаимность со стороны Давида, и построил план погибели Давидовой. «Отдам ее за него, – говорил он сам себе, – и она будет ему сетью, и будет на нем рука филистимлян». Для обеспечения успеха он подослал придворных дипломатов возбудить в Давиде надежду и самолюбие. На этот раз Саул не во всем ошибся, ответ Давида сватьям уже разнился от прежнего, явно уклончивого ответа по поводу Меровы и обнаруживал, что Давид неравнодушен к предложению. «Разве маловажным для вас кажется, – говорил он, – быть зятем царя. Я же человек бедный и незначительный». Придворные поняли намек, что Давиду нечем заплатить богатого вена, которое было бы достойно царской дочери. Когда они донесли об этом Саулу, то оказалось, что он, по-видимому, того и ожидал, потому что у него уже готова была чудовищная выдумка, крайняя грубость которой равнялась только ненависти его к Давиду. «Скажите Давиду, – говорил он, – царь не хочет вена, кроме ста краеобрезаний филистимских, в отмщение врагам»¹¹⁰. При этом Саул назначил срок, как показывает ст. 27-й, и, вероятно, короткий. Расчёт ясен. Давид должен был сделать неожиданный набег на филистимлян, без всякого повода с их стороны, и тем ожесточить их, и без того озлобленных на Давида до последней степени. Кроме того, он должен был иметь большое дело с филистимлянами, чтобы получить сто убитых врагов, а это в пограничных местностях едва ли было возможно. Нужно было углубиться внутрь неприятельской страны, очутиться перед многочисленным ополчением и остаться победителем. Гораздо легче было погибнуть. Тем не менее, Давид согласился. Надобно полагать, что Давид действительно имел жаркое дело, потому что получил возможность принести своему будущему тестю 200 краеобрезаний. Саул теперь уже не мог нарушить своего обещания, потому что дело велось слишком публично, весь Израиль интересовался им, и, скрепя сердце, отдал Мелхолу Давиду. Он вскоре наглядно убедился, что Мелхола любит Давида и, вместо того, чтобы, как подобает доброму отцу, радоваться счастью дочери, он испугался и стал еще злейшим врагом Давида. Он попал, так сказать, в cети, расставленные им самим. Сделавши поневоле Давида своим зятем, он понял, что Давид стал теперь несравненно опаснее для него, так как он стал теперь членом его семьи, и всякая несправедливость и насилие против него должны были тем более возбуждать негодование народа. А Давид, между тем, продолжал покрывать себя славой военных подвигов. Тогда Саул, потеряв всякую надежду погубить Давида тайными кознями, сбросил с себя маску и открыл свои намерения приближенным. «Необходимо умертвить Давида», – говорил он Ионафану и ближайшим придворным. По-видимому, все смолчали. Ионафан, не могший без содрогания даже подумать о таком преступлении, не хотел высказаться перед толпой придворных: придворные, зная дружбу Ионафана к Давиду, вероятно, тоже ограничились почтительно-молчаливым вниманием к словам царя.

Ионафан немедленно известил Давида об опасности и посоветовал до времени скрыться. А сам, улучив минуту сойтись с отцом наедине в поле, объяснил ему всю неблаговидность замышляемого им дела и убедил его оставить Давида в покое. Что мог возразить Саул, когда его сын, в интересах которого, как наследника престола, по-видимому, следовало устранить Давида (так, без сомнения, представлял дело Ионафану Саул), заступается за своего соперника, что он мог еще представить в оправдание своей ненависти к Давиду? Саул согласился с сыном и, по тогдашнему обычаю, поклялся не убивать Давида. Тогда Давид снова появился при дворе, как будто ничего не произошло. Но внутренне Саул никогда не мог примириться с Давидом. Уступая силе доводов в пользу Давида со стороны его защитников, он мог только терпеть его, когда был в спокойном состоянии духа. Но было достаточно малейшего толчка, чтобы вывести его дух из состояния равновесия. Давид снова одержал блистательную победу над филистимлянами. Все радовались. Но на Саула напал злой дух. Возрастающая слава Давида приводила его в бешенство. Он неистовствовал во дворце, и копье было у него в руках. Давид взялся было по обычаю за арфу, но зорко наблюдал за страшным пациентом. Как и следовало ожидать, Саулу пришло неодолимое желание «пригвоздить Давида копьем к стене». Заметив движение Саула, Давид успел отскочить в сторону, и копье вонзилось в стену. Давид убежал поспешно в свой дом, где в случае немедленной погони за ним Саула Мелхола могла защитить его от ярости отца своей грудью. Саул не погнался за ним, но решил, не взирая ни на что, употребить насилие: он окружил дом Давида стражей, чтобы утром схватить его. Схватить его немедленно и умертвить он, по-видимому, еще не решался. Может быть, ему нужно было некоторое время для того, чтобы принять какие-нибудь меры на случай взрыва народного неудовольствия. Может быть также, что он хотел предать его формальному суду, как беззаконного претендента на престол, и надеялся настоять на смертном приговоре¹¹¹.

Как бы то ни было, но это спасло Давида, он сумел незаметно для стражи выйти из дома и убежал совсем из города. Любящая жена позаботилась о том, чтобы Давид имел возможность убежать как можно дальше или успел найти безопасное пристанище. Она обманула присланных утром от Саула взять Давида, сказав им, что он тяжко болен, и показала на постели закутанную, наподобие человека, статую. Хотя обман скоро и обнаружился, потому что Саул велел принести Давида вместе с постелью, однако Давид успел добраться до Рамы и прибегнул под защиту Самуила. Ярость Саула обрушилась было на Мелхолу, но она сумела убедить, что иначе ей поступить было невозможно, так как Давид грозился убить ее.

Давид стал жить с Самуилом в Навафе¹¹². Здесь Давид мог считать себя на некоторое время в безопасности. И уважение к Самуилу, и религиозное одушевление сынов пророческих, поражавшее еврея, обеспечивали Давида от грубого насилия со стороны Саула. Однако Саул, когда узнал, где скрывается Давид, немедленно послал схватить его и привести. Но посланные, сказано, когда увидели лик пророков – пророчествующих и Самуила, стоявшего настоятелем над ними, подпали действию духа Божия и начали тоже пророчествовать. Этот, с первого взгляда, необычайный факт требует некоторого разъяснения, и здесь недостаточно ограничиться замечанием, что «посланные, услышав пение сынов пророческих, вдруг почувствовали в себе то же расположение духа и присоединились к хору сынов пророческих, позабыв (?) причину своего посольства»¹¹³. Посланные Саулом, т. е. начальник отряда или придворный, которому поручались подобные дела, от которого требовалось одно слепое повиновение, потом толпа простых воинов, привыкших к кровавой расправе с врагами или с теми, кого считал врагами царь, эти люди, пришедши в Наваф, вдруг начали пророчествовать!...

Прежде всего нужно заметить, что понятие «пророчествовать» – у нас имеет строго определенный смысл: пророчествовать – значит предсказывать будущее или же изрекать какие-нибудь религиозно-нравственные истины, также обличать грешников, утешать удрученных, словом: делать то, что делали пророки в собственном смысле. При этом неизбежно предполагается лицо, обладающее особыми дарами Духа Божия и посвятившее свою жизнь всецело служению высшим религиозно-нравственным интересам человечества. В данном же месте, как и во многих других местах Библии слово «пророчествовать» имеет своеобразный, более широкий и не столь точный и глубокий смысл. Известно, что в жизни каждого, даже самого обыкновенного человека бывают минуты какого-то особенного духовного возбуждения и просветления. В эти минуты человек становится на необычную для него нравственную высоту: его чувства становятся живее и чище, мысль – светлее и проницательнее, он способен бывает тогда увидать истину и добро там, где при обыкновенном, рутинном течении своей жизни и не подозревал их, даже, может быть, смеялся, когда ему указывали их там. Когда человек в этом состоянии говорит, то говорит с воодушевлением, с силой, с выразительными жестами и невольно обращает на себя внимание окружающих. В особенно сильных наружных чертах обнаруживается это состояние у южных жителей, одаренных пламенной натурой. Такое состояние по внешним чертам и, отчасти, по внутреннему характеру похоже на состояние пророков в собственном смысле, под наитием Духа Божия. Евреи и называли его пророческим состоянием вообще: слова и действия человека в таком состоянии обозначали словом «пророчествует», безразлично прилагая его и к людям обыкновенным, и к пророкам в собственном смысле. С этой точки зрения становится понятным, каким образом посланные Саулом начали пророчествовать. В духовном отношении это конечно были люди самые обыкновенные, даже может быть низменные. Они были верными исполнителями воли царя, жили его милостями и едва ли имели привычку задаваться вопросами, выходящими из ряда обыденных, чисто практических интересов. Однако, из этого не следовало с необходимостью, чтобы они не были способны при каких-нибудь исключительных обстоятельствах воспрянуть духом, пережить минуты более широкой и человечески-возвышенной духовной деятельности. Все они хорошо знали Давида и, надобно думать, пленялись его благородной личностью. Вероятно, все или большая часть из них были евреи, благоговевшие перед Самуилом и относившиеся к пророческим обществам с почтением, с религиозным уважением, как к учреждению, непосредственно вытекавшему из близких отношений Иеговы к своему народу. Уже первая попытка произвести насилие над Давидом без сомнения произвела сильное впечатление на всех. Многочисленные почитатели Давида были глубоко возмущены и начали толковать о жестокости царя, о его несносном характере, о его болезни. Слушая эти толки, и люди ко всему равнодушные начали размышлять и задаваться серьезными вопросами. Вероятно, все обрадовались, когда узнали, что Давид пока избежал опасности. Вдруг несколько человек, уже настроенных не в пользу Саула, получают приказание идти в жилище пророков и схватить там Давида. Поручение необычайное, невольно заставлявшее задуматься. Дорога до Рамы дала время для размышлений, несовместных с беспрекословным исполнением царской воли. И вот приходят в Раму, со свойственным еврею чувством благоговения, смешанного со страхом, подходят к таинственному жилищу пророков, и глазам их представляется поразительное зрелище: множество мужей и юношей, с маститым старцем во главе, в торжественной позе, с вдохновенным взором, могучим, но согласным голосом поют возвышенные гимны, прославляющие великие и чудные дела Иеговы. Глубоко пораженные воины невольно останавливаются, вспоминают о деле, за которым пришли, и ими овладевает благоговейный ужас. Мгновенно спадает повязка с их духовных глаз, и они с поразительной ясностью видят всю неестественность, всю греховность дела, за которым посланы. С сильным волнением, с порывистыми жестами они начали сообщать друг другу свои одинаковые мысли, хвалили Давида, порицали Саула и, наконец, до того воодушевились, что стали вторить, насколько умели, могучему, увлекательному хору пророков. Они «пророчествовали». В таком состоянии на них мог сойти и Дух Божий...

Саул, в нетерпении и недоумении, посылал еще два раза. Вторые и третьи посланные уже легко присоединялись к первым. Наконец, потеряв терпение, Саул отправляется сам. Но, со времени его припадочного озлобления прошло уже много времени, его мысли успели прийти несколько в порядок. Затем, он был поражен непонятным поведением посланных. Все это имело следствием то, что, еще не дойдя до Рамы, он испытал на себе действие Духа Божия и не мог на этот раз причинить зло Давиду. Его волнение, понятное дело, было несравненно сильнее того, которое испытали его посланные: «он снял одежды свои и пророчествовал перед Самуилом, и весь день тот и всю ночь лежал неодетый». Но такое состояние Саула не могло быть продолжительным, и потому Давид поспешил уйти из Навафа с тревогой о дальнейшей своей участи. Разыскав своего друга Ионафана, он горячо жаловался ему на несправедливое преследование. Великодушный Ионафан все еще не мог верить, что отец его действительно решился погубить Давида. Но Давид убедил его, и он должен был поверить. Решились, однако, в последний раз испытать расположение Саула. Давид отказался наотрез явиться перед Саулом, предлагая другу лучше убить его (Давида) своими руками, чем снова предстать перед Саулом. Предчувствуя, что он видится с Давидом, может быть, в последний раз, Ионафан обратился к нему с пламенными уверениями в своей дружбе и поручал себя и свое потомство великодушию Давида, если последний будет в счастии. Ионафан теперь уже видел ясно, что безобразное поведение отца, неудовольствие пророков и всех лучших людей мало оставляли ему надежды на престол, хотя он был и сын царя. Наступил праздник новомесячия. Место Давида за царским столом было пусто. Саул спросил Ионафана о причине его отсутствия. (Саул, конечно, думал, что у Давида прошел уже страх, после того как в Навафе он (Саул) раскаялся в своей жестокости по отношению к нему), Ионафан дал заранее придуманное благовидное объяснение с целью узнать чувства отца к Давиду. Тогда Саул пришел в ярость и разразился страшными словами: «сын развратный и непокорный! Разве я не знаю, что ты подружился с сыном Иесеевым к бесчестию своему и к бесчестию матери твоей? Ибо во все дни, пока сын Иесеев будет жить на земле, не утвердишься ни ты, ни царство твое. Пошли же и приведи его ко мне, ибо он достоин смерти». Ионафан попробовал возразить отцу: «за что умерщвлять его? Что он сделал»? Это привело Саула окончательно в бешенство, и он пустил в сына копье. Ионафан вне себя от гнева встал из-за стола, не явился и на другой день праздника и глубоко скорбел, убедившись окончательно в вопиющей несправедливости отца к Давиду. Наутро Ионафану удалось свидеться с Давидом в условленном месте. Давид трижды поклонился ему в землю и плакал, плакал и Ионафан. Подтвердивши снова клятвой неизменность своих чувств, они расстались навсегда, как им казалось.

Теперь настала для Давида скитальческая жизнь, исполненная приключений и опасностей, геройских подвигов и видимого покровительства Провидения. Саул ни о чем другом и не думал, как только о том, чтобы изловить и умертвить Давида, которого он считал своим злейшим врагом. Давид, предоставивший всецело на волю Божию исполнение того, что было обещано ему пророком, и не помышлявший о низвержении Саула с престола, не мог найти в отечественной земле ни одного уголка, где бы не достала его сильная рука царя. Он решился искать спасения вне пределов Саулова царства. Принужденный поспешно убежать из дому и уже несколько дней скрываясь в потаенных местах, он не имел при себе ни оружия, ни даже хлеба на дорогу. Пользуясь тем, что весть об его опале не успела пока распространиться по окрестным городам, он поспешно прибыл в Номву¹¹⁴, священнический город во времена Саула, и явился прямо к первосвященнику Ахимелеху¹¹⁵. Как значительное лицо, как зять царя, он не решился зайти к кому бы то ни было, в первый попавшийся дом, чтобы не возбудить тем подозрения. (Существует и другое предположение относительно этого, но о нем будет речь впереди). Ахимелех встретил Давида со смущением. Таково было настроение подданных Саула тогда, всякий ждал беды от озлобленного царя. Достаточно было приближенному царя явиться неожиданно в дом даже такого лица, как первосвященник, чтобы напугать его. На этот раз, пока страх был напрасен, хотя, как показали последствия, не безоснователен.

Давид рассказал вымышленную истории о спешном и таинственном деле, ему порученном, и попросил у первосвященника хлеба на дорогу и какое-нибудь оружие, так как при поспешности не мог будто бы захватить ни того, ни другого. Первосвященник, не имея в запасе другого хлеба, кроме священных хлебов предложения, дал ему их по нужде, напомнив об их святости и о предосторожностях, с какими следует их есть. Оказалось и оружие, именно меч, взятый некогда Давидом у Голиафа и хранившийся здесь, как трофей победы. Давид с радостью взял его, находя, что лучшего меча и быть не может. Давид прибегнул здесь к обману по крайней необходимости. Можно обвинять его здесь в недостатке упования на Промысл Божий, но нельзя и не извинить, как человека. Стараться выставить этот поступок его чуждым всякой неблаговидной тени столько же неуместно, сколько нелепо и наоборот – считать его из-за этого лишенным всякого права на уважение за все другие подвиги веры. Может быть, Давид и не побоялся бы открыть первосвященнику правду. Но здесь в это время случился Доик, верный слуга Саула, со значением которого при дворе мы уже знакомы – самый опасный человек для Давида в данном случае. Доик погубил бы его, прежде чем он успел бы уйти в безопасное место. Может быть, Давид боялся и за Ахимелеха, которого он подвергал опасности уже тем, что явился к нему, будучи в опале. Поставив же дело так, что Ахимелех, оказывая ему услугу, думал, что оказывает услугу как бы самому царю, Давид рассчитывал отстранить беду от него. Доик же, без сомнения, не знал, что произошло при дворе в последние дни. Он был в отлучке, вероятно, по своей должности, как начальник над царскими пастухами, он объезжал пастбища и осматривал скот. Запасшись самым необходимым, Давид, не медля ни минуты, бросился к ближайшей границе, путь к которой лежал по местам наиболее пустынным, и прибежал в землю филистимлян, злейших своих врагов. Весьма вероятно, что Давид избрал бы другое убежище, но неожиданная встреча с Доиком принудила его сделать самый рискованный шаг. Единственный расчёт его заключался в том, что филистимляне могли найти для себя выгодным не только не отомстить ему, но и оказать некоторое покровительство даровитому военачальнику враждебного им царя.

Народная молва, дошедшая и до филистимлян, давно прочила Давида на престол, и пребывание такого человека во владениях иноземного и враждебного царя, должно было причинять большое беспокойство Саулу. Однако филистимляне чувствовали себя еще настолько сильными, что не нуждались в каких-нибудь побочных средствах для борьбы с Саулом. Царь шефский Анхус принял было Давида под свое покровительство. Но влиятельная филистимская аристократия рассуждала иначе. Она не скрывала своего озлобления перед царем, напоминая ему, что это тот самый Давид, которого прославляли за поражение десятков тысяч филистимлян. Положение Давида сделалось до того опасным, что ему – одинокому, окруженному врагами, ничего не осталось сделать, как принять на себя вид сумасшедшего, чтобы возбудить к себе то сострадание, смешанное со страхом, которое всегда люди испытывают при виде сумасшедших. Он превосходно разыграл свою роль: лишил свое лицо осмысленного выражения, чертил странные фигуры на воротах, прохаживался на четвереньках и пускал слюну себе на бороду. Сумасшедшие в древности считались одержимыми божеством и потому были неприкосновенны, замечает Гретц¹¹⁶.

Не знаем, имели ли такой взгляд филистимляне, но верно то, что никакое несчастие не возбуждает такого глубокого сострадания, как сумасшествие. Человек не в состоянии мстить своему злейшему врагу, если последний сошел с ума. И какое удовлетворение дала бы месть субъекту, который ничего не понимает. Кроме того, вид сумасшедшего всегда производит невыносимо-тяжелое впечатление. Анхус потребовал, чтобы Давида убрали из земли филистимской, в которой, по его словам, было довольно и своих сумасшедших.

Давид этого именно и желал. Он направился в пустынную часть Иудиных гор, по направлению от Гефа к Вифлеему и поселился в пещере Адолламской, которая, как и многие пещеры иудейские, представляла превосходные средства для защиты от преследования. Каким-то образом семья его отца узнала о его местопребывании. Она уже вероятно чувствовала над собой грозу и, спасаясь от мести Саула, переселилась в убежище Давида. Сюда же стали собираться все, кому жить в обществе стало невыносимо: должники, ограбленные своими кредиторами и не нашедшие суда над своими притеснителями, люди, не считавшие свою жизнь в безопасности, недовольные правлением Саула, злоупотреблениями его любимцев, словом – все «огорченные душею», как выражается летописец, т. е. так или иначе пострадавшие от неурядицы, господствовавшей в государстве при сумасбродном царе. Таких людей набралось около Давида до 400 и, таким образом, он явился во главе отряда решительных людей, готовых на все для защиты себя и своего вождя. Но его стесняла в его бездомной жизни семья отца. Поэтому он решился уйти в такое место, которое было бы совершенно недоступно Саулу. Он переправился на восточную сторону Мертвого моря (не обходом, который был опасен и с той и с другой стороны, а, как полагают, перейдя его вброд в одном из мелких мест) и, испросив позволение моавитского царя, поселился на одной возвышенности (Массифа Моавитская).

Моавитский царь ничего не имел против этого, потому что Давид намекнул ему на возможный поворот его (Давида) судьбы в будущем. Вообще Давид, горячо преследуемый Саулом, прославившийся военными подвигами и стоявший теперь во главе немногочисленной, но сильной дружины, рассматривался соседними царями как соперник Саула, как будущий царь евреев. Поэтому и царь аммонитский Наас, потерпевший жестокое поражение от Саула, узнав о соседстве Давида, завязал с ним дружественный сношения¹¹⁷ Вообще Давид мог здесь хорошо устроиться и спокойно выжидать событий в отечестве, не встретившись ни разу более с Саулом. Но водимый Богом ум пророков находил, что ему не следовало во-первых – оставаться долгое время в зависимости от соседних языческих царей, пользуясь их милостями, во-вторых – жить вдали от своего народа, не принимая никакого деятельного участия в его судьбах. Поэтому Давид, оставив свое семейство под покровительством моавитского царя, перешел на западную сторону Мертвого моря и поселился в лесу Херет¹¹⁸.

Приход Давида встревожил Саула. Он собрал своих приближенных и красноречиво убеждал их открыть ему нить заговора против него. Никто из природных евреев ничего не мог сказать. Но вот выступил доносчик, Доик идумеянин. Он сказал: «я видел, как сын Иессея приходил в Номву к Ахимелеху, сыну Ахитува. И тот вопросил о нем Господа и дал ему продовольствие и меч Голиафа отдал ему». Здесь обращает на себя внимание сообщение о факте, неизвестном из предыдущего. Ахимелех, – говорит Доик, – вопросил Господа о чем-то для Давида. Так обыкновенно и полагают, основываясь на показании Доика, повторенном Саулом при допросе, и на ответе Ахимелеха Саулу, что Давид действительно пожелал вопросить Господа, и Ахимелех вопросил для него. Филарет даже прямо говорит: «Давид пришел в Номву к Ахимелеху, дабы вопросить Господа о пути своем»¹¹⁹. Но почему же в повествовании о посещении Давидом Ахимелеха не упомянуто об этом важном обстоятельстве ни полусловом? Показание Доика нам кажется решительно подозрительным. Повторение его Саулом ничего не значит. Остается ответ Ахимелеха. Но этот ответ едва ли может решить вопрос в положительном смысле. Вот этот ответ. Отвечая на вопрос, зачем он сделал то и то для Давида, он говорил: «кто из всех рабов твоих верен, как Давид? Он и зять царя, и исполнитель повелений твоих, и почтен в доме твоем. Теперь ли я стал вопрошать для него Бога? Нет, не обвиняй в этом, царь, раба своего». Не совсем ясное выражение: «теперь ли я стал вопрошать для него Бога?» для большей ясности переиначивают так: «разве я в первый раз вопрошаю для него Бога»¹²⁰? Богословский видоизменяет еще более: «и возможное ли дело, чтобы я стал вопрошать для него Бога во вред тебе»¹²¹? А Гретц уже придает совсем иной смысл, находя здесь утверждение Ахимелеха, что он сделал это только в первый раз¹²². Ясно, что текст неудобопонятен и допускает разные смыслы. Гретц, соглашаясь, что Давид вопрошал Бога через Ахимелеха, находит, однако, что это было преступлением закона, потому что говорит он, «только царь имел право требовать от первосвященника предсказанья». Поэтому де Ахимелех и оправдывался тем, что думал, будто он сделал это для зятя царя, как бы для самого царя, и притом – в первый раз... Принимая во внимание, что факт вопрошения Бога не упомянут летописцем в рассказе о посещении Давидом Ахимелеха, что показание Доика подозрительно, что ответ первосвященника Саулу переводится и толкуется разно, что, наконец, вопрошали Бога через первосвященника торжественно и в случаях общенародной важности, мы думаем, что проще и сообразнее с существом дела будет такое предположение: Давид вовсе не вопрошал Бога, и Ахимелех не давал ему предсказания, это – злостная выдумка Доика, которой он сообщил своему доносу наибольшую важность, потому что, в данном случае, именно факт вопрошения Бога и был бы самым тяжким преступлением, состоявшим, с одной стороны – в самовольном присвоении себе царской прерогативы, с другой – в соизволении этому присвоению¹²³.

Усердие Доика увенчалось вполне. Раздраженный против Давида до последней степени и не имея его в руках, Саул вообразил, что открыл его соучастников, и излил на них всю силу своего безумного гнева. После короткого допроса, не принимая во внимание оправданий, Саул осуждает на смерть Ахимелеха и все его родство. Никто из природных евреев не решился исполнить безбожный приговор над священниками. Но и это не образумило Саула, он приказал Доику, и тот хладнокровно обезглавил 85 священников. Этого мало – весь город Номва подвергся проклятию: все его жители, мужчины и женщины, старики и весь скот были избиты. Так безгранично обнаружил себя деспотизм уже в первом царе еврейском, тот самый деспотизм, которого боялся и на который указывал народу пророк Самуил. Каким-то чудом спасся только сын Ахимелеха Авиафар. Он захватил с собой эфод, важнейшую принадлежность первосвященнического облачения, и убежал к Давиду. Ему негде было в ином месте искать спасения от Саула. Кроме того, при Давиде, которого уже многие признавали самостоятельным царем, он сохранял свое звание первосвященника. Таким образом, Саул сам своей жестокостью и бестактностью доставил Давиду одну из важнейших царских прерогатив – возможность вопрошать Бога через первосвященника в затруднительных обстоятельствах. Давид, мало-помалу, делался царем фактически.

Между тем филистимляне, ободренные тем, что Саул не пользовался услугами Давида, напали на один из ближайших к ним еврейский город Кеиль¹²⁴. Давид, узнав об этом, решился доказать и филистимлянам, и евреям, что он по-прежнему защищает свой народ. Он предпринял поход на филистимлян, успокоив своих сподвижников, немного струсивших, божественным откровением, обещавшим успех, напал на врагов врасплох, разбил их и овладел богатой добычей. Полагая, что жители Кеиля в благодарность за спасение дадут ему у себя убежище, Давид остался было в их городе. Но жители Кеиля боялись могущественного и свирепого Саула и не обнаружили желания дело Давида сделать своим делом. Откровение Божье через первосвященника не оставляло в этом никакого сомнения. Саул же, узнав, что Давид оставил леса и горы и поселился в городе, обрадовался: «в городе, – думал он, – легче взять его», и начал собирать громадное ополчение. Но Давид поспешно ушел из Кеиля и стал постоянно переходить с места на место, чтобы нельзя было направить на него сосредоточенных сил. Дружина его возросла до 600 человек. Саул отменил поход, но не переставал постоянно наводить справки о местопребывании Давида, который держался в гористой и лесистой местности, между Хевроном и Энгадди (пустыня Зиф). Ионафан еще раз решился повидаться с Давидом. Его видимо беспокоила его собственная судьба, и он еще раз хотел увериться в неизменности чувств Давида к нему после всего, что произошло между ним и его отцом. При свидании Ионафан высказал решительное убеждение, что Давиду суждено быть царем над Израилем, и заявил, что он уступает ему это преимущество. Мог ли в самом деле Ионафан после возмутительной резни в Номве думать, что весь народ еврейский не проникнут самой глубокой ненавистью ко всему дому Саулову? Мрачный деспотизм Саула помрачил и славу подвигов Ионафана. Масса рассуждала просто: отец – герой, но жестокий деспот, и сын – тоже герой, но это не помешает и ему сделаться таким же тираном, как и отец. Самуил давно помазал другого царя, а священники трепетали при одной мысли, что на престоле будет сын того человека, который безбожно надругался над их священным сословием и над законом. Поэтому, мы не столько удивляемся самоотвержению Ионафана, обыкновенно здесь прославляемому, сколько отдаем честь его трезвому взгляду на вещи, его светлому уму, господствовавшему над чувством. Поклявшись снова остаться друзьями, Ионафан и Давид расстались, не предчувствуя, что это было их последнее свидание, Ионафан возвратился домой, а Давид остался в лесу. Но вот жители пустыни Зиф вдруг прониклись, почему-то, верноподданническими чувствами к Саулу, явились к нему и донесли, что Давид скрывается в их области и что они помогут царю поймать его. Вероятно, они надеялись получить от Саула богатую благодарность. Саул обласкал их и наказал им выследить местопребывание Давида как можно тщательнее, «ибо, – говорил он, – мне сказывали, что он очень хитер». Зифеи пошли разыскивать пристанище Давида, который уже успел переменить его, спустившись несколько южнее, в пустыню Маон.

Получивши нужные сведения, Саул погнался за Давидом. Он настиг его в одном месте, но тотчас поймать его не удалось, потому что между ними случилась утесистая гора, которая совершенно преградила путь Саулу, и в то время, как Саул двигался по одну сторону горы, Давид спокойно удалялся от него по другую сторону. Тогда Саул разделил свой отряд на две части, чтобы обходить гору с двух сторон. Давид оказался в критическом положении, ему приходилось вступить в битву, успех которой хотя и мог быть на его стороне, но он никогда не желал иметь кровопролитного столкновения с Саулом. На этот раз его спасла неожиданность: Саул вдруг получает известие, что филистимляне сделали вторжение в его землю. Он бросил погоню и поспешил навстречу филистимлянам. После этого Давид перешел в более безопасное место к Энгадди, на скалистый берег Мертвого моря. Саул собрал 3000 отборных воинов и, горя нетерпением, с безрассудной смелостью устремился в горы, по которым прыгали только серны. Давид не расположен был оставлять эти горы, потому что здесь все преимущества были на его стороне: он мог и спрятаться всегда, и противостать открытой силой с надеждой на успех. «Саул же, вообразив, что Давид в страхе бежит от него, отбросил всякую осторожность, оставлял далеко позади себя свой конвой и один выслеживал Давида, как охотник зверя. В одну из таких экскурсий горная тропинка привела его к пещере, в которую пастухи загоняли овец на ночь, и он зашел в нее для нужды¹²⁵. А в этой пещере скрывался Давид со своими людьми. Вместо того, чтобы делать утомительные переходы по горам, он предпочел сидеть в пещере, которая или совсем могла скрыть его от Саула, или же в случае, если бы Саул открыл его там, представляла возможность легко отбить нападение. (Некоторые из пещер иудейских состоят из многих отделений, соединенных между собой узкими проходами, тянутся на несколько верст и имеют другие выходы. Горсть людей, заранее изучивших такую пещеру, без всякой опасности могла ожидать нападения целой армии). Давид, не имевший намерения губить Саула, решился доказать ему это самым очевидным и выразительным образом и тем устыдить своего врага. Он приказал своим людям сидеть смирно (Саул, вошедши с яркого света в полумрак пещеры, ничего не различал в глубине ее), а сам, тихонько подкравшись, отрезал край верхней одежды Саула, которая, вероятно, была сброшена им на время в стороне. Но и это безвредное действие показалось чувствительной душе Давида до того унизительным для Саула, что он раскаялся в нем, и когда его люди, недовольные его мягкосердечием, хотели было напасть на Саула, он удержал их. Саул, не заметив ничего, вышел на дорогу. Давид вышел вслед за ним, окликнул его, и когда тот оглянулся, воздал подобающее почтение ему (поклонился до земли). Пораженный Саул стоял, а Давид начал говорить ему. В сильных словах обличал он жестокость и несправедливость к нему Саула, показывал край его одежды, как доказательство своего незлобия и великодушия, и, между прочим, говорил: «пусть рассудит Господь между мною и тобою и да отмстит тебе Господь за меня, но рука моя не будет на тебе. Против кого же ты вышел, царь израильский, за кем ты гоняешься?». До боли стыдно стало Саулу, он назвал Давида сыном и заплакал. Он вполне сознал свою несправедливость и великодушие Давида и до того расчувствовался, что предсказал ему счастливое царствование и просил быть великодушным к его потомству. Давид дал клятву, и они разошлись. Пригласить к себе Давида снова Саул постыдился, да и напрасно было приглашать – Давид не мог и думать о возвращении к нему, зная изменчивость его чувств.

В это время умер Самуил и был оплакан всем Израилем, вероятно, искренне; потому что теперь евреи не могли уже двусмысленно толковать сопротивление его избранию царя. Но дело Самуила не погибло. Его рассадники просвещения в пророческом духе продолжали существовать и после него, подготовляя нравственно-сильных людей для борьбы с человеческими заблуждениями, для охранения чистоты истинной религии. Мы имеем в самой Библии краткую характеристику высокой нравственной личности Самуила и перечисление его важнейших заслуг. Восхваляя древних знаменитых мужей в среде еврейского народа, сын Сирахов о Самуиле говорит: «возлюбленный Господом своим Самуил, пророк Господень, учредил царство и помазал царей народу своему. Он судил народ по закону Господню, и Господь призирал на Иакова. По вере своей он был истинным пророком, и в словах его дознана верность видения. Он истребил вождей тирских¹²⁶ и всех князей филистимских. Еще прежде времени вечного успокоения своего, он свидетельствовался перед Господом и помазанником его: имущества, ни даже обуви я не брал ни от кого, и никто не укорил его»¹²⁷.

Давид, хотя и мог теперь некоторое время не опасаться Саула, но у него были и другие затруднения, удручавшие его едва ли не более самих преследований Саула. Его дружине нужно было есть и одеваться. Откуда получать необходимое для жизни? Принужденные скрываться в местах пустынных, следовательно, большей частью бесплодных, и, притом, не имея возможности долго оставаться на одном месте, люди Давида не могли заняться правильно ни земледелием, ни скотоводством. Нужно удивляться, каким образом они добывали себе пропитание. Можно догадываться только, что их существование поддерживалось отчасти необычайным, для нынешних людей едва понятным, гостеприимством древних, отчасти добычей, какую удавалось брать при стычках с пограничными врагами евреев. По одному характерному факту, переданному дееписателем, можно судить, каким неприятным случайностям мог иногда подвергать Давида такой род жизни. Сделав довольно отдаленный поход до пустыни Фаран (северная часть Аравийской пустыни), вероятно, для наказания каких-нибудь хищных кочевников, наносивших вред стадам евреев, занимавшихся обширным скотоводством в южных, неудобных для земледелия пределах своей земли, Давид снова возвратился в пустыню иудейскую, прилегающую к Мертвому морю. Недалеко отсюда, в Маоне, жил богатый владелец стад. Звали его Навал. Без сомнения, это было не подлинное его имя, а прозвище, данное народом, как нравственная характеристика, потому что «навал» – значит безрассудный. Он поражал окружающих дикостью своего характера, и народный юмор, скрыв его настоящее, может быть, вовсе к нему не подходившее, имя, утвердил за ним название самодура¹²⁸.

Этот Навал отправился в Кармил (город на юге Палестины) праздновать стрижку овец. На этот праздник у богатых заготовлялось большое количество съестных припасов. Вероятно, раздавались и подарки гостям, а также пастухам, заслужившим благоволение хозяина тщательной охраной стад. Давид, изыскивавший все средства доставить пропитание своей дружине, согласно обычаю, не при нем установившемуся, и рассчитывая на благодушие и благодарность богача, послал к Навалу некоторых из своих людей поздравить его с праздником и скромно попросить что-нибудь из приготовленного для праздника. Давид рассчитывал здесь на благодарность Навала за то, что его люди, по роду жизни похожие на тех праздных наездников, от которых владельцы стад много терпели, не только ничего не похитили из стад Навала, но и оберегали их от этих хищников, были оградой для пастухов его, как говорили сами пастухи Наваловы. За неимением другого, более широкого поприща деятельности, Давид употреблял свою силу на защиту южных окраин своего будущего государства от мелких, но назойливых врагов. Но Навал показал, что он не даром носил свое прозвище. Выслушав скромную речь послов Давидовых, он пришел с чего-то в ярость, вскочил и закричал: «кто такой Давид и кто такой сын Иессев? Ныне стало много рабов, бегающих от господ своих. Неужели мне взять хлебы мои и воду мою, и вино мое, и мясо, приготовленное мною для стригущих овец у меня, и отдать людям, о которых не знаю, откуда они?».. Давид мог ожидать отказа и, вероятно, спокойно бы отнесся к нему, но он не ожидал такого жестокого оскорбления, такого унижения своей личности. Кто такой был Навал, который осмелился назвать беглым рабом Давида, потомка свободной и знатнейшей фамилии, прославившегося подвигами во всем Израиле, удостоенного великим пророком тайного помазания на царство? Не имея еще того смиренного духа, которым удивил мир впоследствии, и не сообразив, что имеет дело с «навалом», Давид вскипел гневом и решил жестоко отомстить за обиду вооруженной рукой. Но кровопролитное дело предотвратила благоразумная жена Навала Авигея. Узнав о происшествии, она, без ведома мужа, не медля ни минуты, изготовила богатые подарки и поехала навстречу Давиду, который уже шел со своим отрядом в Кармил. Встретившись с Давидом, она поклонилась ему до земли и обратилась к нему с пространной, исполненной необыкновенного ума и такта речью. Она смиренно просила извинения, объясняла неприятность общепризнанной, не отвергаемой и ею, глупостью Навала, выставляла предыдущую деятельность Давида, как заслугу перед Богом, и тонко намекнула, что будущему царю над евреями не мешает удержать руку от пролития крови еврейской. Давид был поражен, одумался, поблагодарил Авигею, принял подарки и возвратился в свое место. Навалу, однако, не прошла даром его последняя глупость. Когда Авигея возвратилась домой, праздник был во всем разгаре, и Навал уже совершенно был пьян. Авигея, вероятно, хорошо знала, что такое пьяный Навал, и потому не решилась сказать ему сейчас о том, что произошло и что она сделала без его ведома. На другой же день она рассказала ему все, как было. Услыхав о грозившей, хотя и миновавшей, опасности, Навал онемел от ужаса. Как и все глупые и дерзкие люди, он был трус. К тому же, предаваясь в излишестве пьянству, он расстроил свои нервы, которые после оргий приходили в величайшее напряжение. С ним сделался обыкновенный в этих случаях удар, от которого он не мог оправиться, и через 10 дней умер. Весть об этом быстро разнеслась по окрестностям, и Давид, не перестававший изыскивать источники пропитания для себя и дружины, и сохранивший светлое воспоминание об уме и мужестве Авигеи, решился сделать предложение богатой вдове, несмотря на то, что у него уже, по-видимому¹²⁹, была жена – Ахиноама из Изрееля, взятая им, вероятно, после того, как он разлучен был с Мелхолой, которую Саул отдал другому мужу. Авигея с почтительной радостью приняла предложение и сделалась женой Давида. Давид, сделавшись наследником богатства Навала, продолжал держаться в пустыне Зиф, близ Кармила. Полагая, что Саул уже не будет беспокоить его, он, вероятно, попробовал заняться правильным хозяйством и занял своими стадами пастбища в окрестностях. Это не понравилось зифеям, которые с неудовольствием и страхом смотрели на богатого и могущественного соседа, стеснявшего их полудикую, чуждую всякого порядка и законности жизнь. Они снова явились к Саулу и соблазнили его надеждой поймать Давида, основавшегося, по-видимому, прочно на одном месте и не могшего, как прежде, скрывать своих следов внезапными переходами и исчезновениями в подземельях. Так, по нашему мнению, могла произойти последняя попытка Саула схватить Давида, которую некоторые отвергают на том основании, что она очень сходна с предыдущей и что, поэтому, рассказ о ней будто только вариант. Эта попытка кончилась для Саула тем же, чем и предыдущая. Различие то, что тогда Саул попался в руки Давида случайно, неожиданно для самого Давида, теперь же Давид нарочито следил за Саулом, изыскивая случай снова поразить его и своим великодушием, и своим счастьем, дающим ему возможность погубить Саула, если бы только он (Давид) этого захотел. Не давши Саулу дойти до того места, где он рассчитывал настичь своего врага, Давид подкараулил его во время беспечного отдыха, смело вошел с одним из своих сподвижников в лагерь и похитил у спящего царя его копье и сосуд для воды. Затем, удалившись на безопасное расстояние, на труднодоступный утес, он разбудил спящих, жестоко посмеялся над Авениром, военачальником Саула, и снова упрекнул последнего в жестокости. Саул снова раскаялся и со стыдом возвратился домой.

Давид не мог, однако, более выносить своего положения в пределах Саулова царства. Его стада, составлявшие теперь основной источник его жизненных средств, требовали определенного местопребывания, а, между тем, нельзя было не опасаться, что Саул вдруг опять сделает нашествие. Поэтому Давид вторично решился уйти в чужие пределы. Куда же? Всего ближе в богатую пастбищами равнину филистимскую. Вступив в переговоры с гефским царем и получив его согласие, он перекочевал в филистимскую землю, и Саул, который, должно быть, опять собирался ловить его, не стал, сказано, более искать его. Но покровительство Анхуса Давид должен был купить дорогой ценой. Анхус смотрел на него, как на своего вассала и обязывал его вредить своим врагам, евреям. Чтобы избавить себя от этого невозможного условия и, в то же время, не навлечь на себя подозрения Анхуса, Давид выпросил для жилища себе удаленное от столицы местечко на южной окраине филистимской земли, называемое Секелаг.

Отсюда он предпринимал походы со своей дружиной как бы на восток, во владения Саула: на самом же деле уклонялся на юг, разбивал хищнические племена, одинаково враждебные как филистимлянам, так и евреям, и возвращался с добычей, из которой часть, вероятно, отдавал Анхусу, как своему верховному государю (сюзерену). Из предосторожности он не брал пленных, которые могли бы обнаружить истину, и, таким образом, Анхус был в убеждении, что Давид воюет со своими единоплеменниками, против которых ожесточен. В это время в царстве Сауловом обстоятельства сделались, по-видимому, столь худы, что многие начали выселяться из него. Так многие сильные мужи из разных колен пришли к Давиду и отдались под его покровительство. Бежали не только из колена иудина, родственного Давиду, но и из Гадова, и даже из Вениаминова¹³⁰.

Последнее обстоятельство было до того поразительно, что Давид даже усомнился: нет ли тут какого-нибудь злоумышления против его личности. Но его опасение оказалось напрасным. Переселенцы эти весьма значительно увеличили собой военную силу Давида, потому что это были все люди мужественные и воинственные. Вениаминяне «бросали каменья правой и левой рукой и стреляли из лука», а гадяне «вооружены щитом и копьем; лица их – лица львиные, и они быстры как серны на горах»¹³¹. Давид прожил в Секелаге более года, и Анхус стал считать его верным себе. Но вот филистимляне, зорко следившее за положением дел в царстве Саула, нашли, что наступил удобный момент отомстить евреям за все предыдущие поражения. Саул совсем ослабевал и нравственно, и, отчасти, физически, был более не страшен. В управлении страной господствовали беспорядки. Подданные едва терпели своего царя. Все обещало успех. Анхус потребовал, чтобы Давид принял участие в походе. Давид отвечал двусмысленностью: «ныне ты узнаешь, что сделает раб твой». Анхус понял это в благоприятном для себя смысле и назначил Давиду почетный пост около своей особы. Полагают, что Давид не знал, что будет теперь с его головой, как выйдет он из своего ужасного положения, что только случай избавил его от необходимости принять деятельное участие в войне против своих соотечественников. Но нам кажется, что Давид знал, как выйти из затруднения. Он хорошо изучил отношения при дворе филистимского царя: он видел, что к нему расположен один царь, влиятельные же вельможи, против воли которых Анхус не мог сделать ничего важного, подозрительно смотрели на иностранца, овладевшего доверием царя. Не стоило большого труда незаметно для царя искусственно принять на себя подозрительный для этих вельмож вид: тайно разговаривать со своими людьми, держаться особняком, и проч., чтобы они окончательно встревожились и, не осмелившись сделать явное насилие Давиду, потребовали бы от царя удаления Давида из войска. Так впоследствии и случилось, но начало похода Давид принужден был сделать.

На этот раз филистимляне вторглись в землю евреев не по прямому пути – в южную ее часть, где тотчас могли встретить войско Саула в крепких позициях, а сделали обход к северу и проникли в долину Ездраелонскую, представлявшую удобства для действия их конницы ¹³². Они сначала расположились на низменности подле города Сонама. Саул собрал войско, поспешил им навстречу и остановился в виду их на горе Гелвуй, недоступной для конницы. Однако при взгляде на сильное неприятельское войско он упал духом – «крепко дрогнуло сердце его». Это был уже не тот Саул, который не знал страха на войне и не считал количество своих врагов. Года, житейские треволнения, болезнь и сознание затаенного недовольства и недоверия подданных сломили его дух, подорвали веру в себя. Не получив сверхъестественного ободрения ни через первосвященника, ни через пророка, ни даже в каком-нибудь знаменательном сонном видении, он решился прибегнуть к помощи волшебства, того зловредного искусства, которое сам некогда искоренял в народе, но, очевидно, не с полным убеждением в его суетности. Он отправился в местечко Аэндор, находившееся недалеко от стана, к женщине, обладавшей искусством показывать тени умерших людей. Но здесь, помимо волшебства, произошло чудо: Бог облек бесплотную душу Самуила подобием тела, и Саул, объятый ужасом, услыхал тот же неизменный приговор, который слышал не раз от Самуила во время его земной жизни. С отчаянием в душе он вернулся в свой стан.

Между тем филистимляне, не желая нападать на евреев в их труднодоступной позиции, подвинулись к краю долины Ездраелонской и расположились на некотором возвышении при Афеке. Здесь, в виду еврейского войска, перед решительным делом филистимские князья, т. е. подвластные Анхусу властители отдельных филистимских областей, возмутились видом Давида с его отрядом испытанных бойцов и потребовали решительно, чтобы Анхус удалил его назад, в филистимскую землю. Они не без основания опасались, что Давид в решительную минуту обратит свое оружие против филистимлян и нанесет им непоправимый вред. Анхус принужден был согласиться и, извинившись перед Давидом, отослал его в Секелаг. Давид с радостью поспешил оставить невыносимый пост в стане врагов своего отечества. Ему следовало поспешить и по другой причине. В его отсутствие амаликитяне, воспользовавшись войной филистимлян с евреями, отвлекшей силы тех и других далеко на север, сделали набег на их южные пределы, захватили множество добычи и, между прочим, сожгли Секелаг, а жен и детей в нем оставшихся увели в плен. Когда Давид и его люди пришли и узнали об этом несчастии, то пришли в отчаяние и плакали «доколе не стало в них силы плакать». Затем воины ожесточились до того, что едва не побили Давида камнями, как виновника своего несчастия. Давид был сильно смущен этим обстоятельством, но скоро он укрепил себя надеждой на Бога. Его войско еще увеличилось выходцами из колена Манассиина и стало велико «как ополчение Божие»¹³³. Получив через первосвященника благоприятное предсказание об исходе своего предприятия, он немедленно пустился в погоню за врагами, которым неоткуда было быть, как с юга. На дороге он нашел больного, брошенного господином раба, который назвал ему врагов и указал направление, по которому они ушли. Давид настиг амаликитян, разбил их наголову, отнял всю добычу и пленных и возвратился с радостным сердцем в Секелаг. Хотя на возвратном пути произошел было раздор из-за добычи, которую участвовавшие в деле не хотели делить с остававшимися, по причине усталости, позади, при обозе, однако Давид примирил враждующих и постановил законом войны навсегда: «какова часть (добычи) ходившим на войну, такова часть должна быть и остававшимся при обозе». Из Секелага он разослал часть добычи жителям разных мест, где ему оказывалось гостеприимство во время его скитальческой жизни.

Между тем, как Давид переживал вышеописанную катастрофу и потом радовался счастливому исходу своих дел, на другом театре событий разыгралась более грандиозная драма, имевшая глубокое значение для двух народов и для Давида лично. Возвратясь из Аэндора, Саул увидал, что филистимляне переменили позицию таким образом, что евреи не могли уже наблюдать за ними из своего укрепленного лагеря на горе Гелву, а также не могли ожидать, что филистимляне сделают на них здесь нападение. Не будучи в состоянии выносить долее своего тягостного нерешительного положения, Саул сам решился вызвать на бой филистимлян и, вопреки обыкновенным тактическим соображениям в войне с филистимлянами, спустился в долину¹³⁴. Филистимляне того только и ждали. Бурным потоком устремились они на евреев с отлогой возвышенности при Афеке, смяли их ряды и погнали, разя нещадно. Евреи бросились спасаться на гору Гелвуй, но и здесь не могли уже оправиться. Саул с тремя своими храбрыми сыновьями держался на горе до последней крайности. Тучи стрел осыпали их, и все сыновья один за другим пали мертвые. Саул весь израненный увидал свой конец. Не желая живой терпеть унижение от своих врагов, которые уже беспрепятственно устремлялись на него, он бросился грудью на свой меч. Его оруженосец последовал его примеру. Но Саул не мог умереть мгновенно, жизнь его еще боролась со смертью. В это время случился подле рыскавший по полю битвы, очевидно для грабежа, амаликитянин. В смертной тоске Саул попросил его покончить с ним, что амаликитянин и исполнил охотно. Затем он ограбил его, сняв корону с его головы и запястье с руки. Филистимляне окончательно уничтожили войско евреев. Страна осталась без защиты. Жители окрестных городов в страхе бежали за Иордан, оставляя свои жилища и имущество в добычу победителям. На другой день филистимляне, рассыпавшиеся по полю битвы для грабежа убитых, нашли Саула и его сыновей, отсекли Саулу голову, сняли доспехи и отправили, как трофей, в капище Астарты. Тело же Саула обезглавленное и тела сыновей для поругания повесили на стене одного еврейского города близ Иордана. Жители Иависа Галаадского (этот город лежал вне пределов филистимского господства, за Иорданом), обязанные некогда Саулу спасением от гибели, услыхав о поругании над его телом, решились отдать ему последнюю честь. Самые отважные из них пустились ночью в дорогу, дошли до Вефсана, где был повешен Саул, взяли его и его сыновей тела и унесли к себе в Иавис. Здесь они сожгли их и похоронили пепел под дубом. Амаликитянин, которому посчастливилось овладеть короной и дорогим запястьем царя Саула, сообразил, что он может извлечь из этой добычи гораздо более, чем сколько он мог получить от купца за вес ее золота. Он отправился к Давиду, принес ему весть о поражении евреев, о смерти Саула и его сыновей, и почтительно предложил ему царские регалии в надежде, что это будет до бесконечности приятно претенденту на престол, и он сделает его при себе важным человеком.

Но он жестоко ошибся в расчёте. Давид поражен был этим известием, как громом, разорвал на себе одежду и велел убить амаликитянина за то, что несчастье еврейского царя ничего не возбудило в нем, кроме хищнических наклонностей и недостойных расчётов понравиться его преемнику своей продажной преданностью. Свою непритворную скорбь о Сауле, друге Ионафане и о бедствии всего народа еврейского Давид выразил в трогательно-прекрасной, глубоко поэтической песне, которая, в числе других вдохновенных его произведений, сохранилась в потомстве. Песнь эта, очевидно, написана под первым впечатлением. В ней Давид недоумевает, как могло произойти такое невероятное поражение храбрых, не может примириться с фактом, как и действительно бывает с человеком, пораженным страшным несчастием. «Краса твоя, о Израиль, поражена на высотах твоих! – взывал Давид. Как это пали сильные? Не рассказывайте в Гефе, не возвещайте на улицах Аскалона, чтобы не радовались дочери филистимлян, чтобы не торжествовали дочери необрезанных. (Давиду, воспетому женщинами еврейскими за поражение множества филистимлян, тяжело было думать, что теперь филистимские женщины и девицы будут радостно приветствовать своих воинов за поражение евреев). Горы Гелвуйские! Да не сойдет ни роса, ни дождь на вас и да не будет на вас полей с плодами, ибо там повержен щит сильных, щит Саула, как бы не был он помазан елеем. Без крови раненых, без тука сильных лук Ионафана не возвращался назад, и меч Саула не возвращался даром. Саул и Ионафан, любезные и согласные в жизни своей, не разлучились и в смерти своей. Быстрее орлов, сильнее львов они были. Дочери израильские, плачьте о Сауле, который одевал вас в богряницу с украшениями и доставлял на одежды ваши золотые уборы. Как же это пали сильные на брани!? Сражен Ионафан на высотах израильских. Скорблю о тебе, брат мой Ионафан. Ты был очень дорог для меня, любовь твоя была для меня превыше любви женской. Как же пали сильные, погибло оружие бранное»?

Так кончил свою жизнь и свое царствование первый царь еврейский. Его самоубийство обусловливалось складом его нравственной личности. Это был человек, слишком много полагавшийся на свои силы, печать гордого самоупования лежит на всех его действиях в течение жизни. В минуту, когда все казалось потерянным, когда Давид всецело возложил бы упование на Бога и стал бы беспрекословно ждать Его милости или суда, Саул, не видя спасения человеческими средствами, решился насильственно прекратить свою жизнь, чтобы избежать человеческого позора. О Провидении, о высшем суде, о духовном своем существе он не думает... Конец его царствования был диаметрально противоположен началу: там – спасение отечества от врагов, здесь – повержение его в рабство этим же самым врагам. Причину такого печального конца нужно искать не в случайных каких-нибудь обстоятельствах, не в ослаблении личной храбрости Саула и его дарований, как полководца (хотя последнее сражение, по-видимому, указывает и на это), а в общем характере его царствования, имевшем вредное влияние на дух народа, на все жизненные отправления государственного организма. Саул в начале – только предводительствовал войсками, а потом – только властвовал, подчинял себе народ, возвышал свой царский авторитет до произвола, он не управлял, в собственном смысле, т. е. не работал над организацией общественных сил, не усиливался возбудить их энергию, не привлекал их к содействию себе, а напротив, скорее подавлял. Он был во вражде с пророками, держал в почтительном отдалении и даже страхе перед собой священников и не любил делить власть и труды управления с родовитыми и талантливыми лицами из всех колен, а окружал себя своими родичами, бездарными, но льстивыми людьми и иностранцами. Народ, избавленный им от гнета внешних врагов, почувствовал гнет его самого и впал в апатию. Эта апатия к концу перешла в глухое недовольство, которое, хотя не разразилось революцией, но было причиной того, что в последнюю войну с филистимлянами в войске не оказалось того бодрого духа, той стойкости вокруг своего предводителя-царя, благодаря которым Саул одерживал прежние победы. Впрочем, Саул свою задачу выполнил, сделал то, к чему был призван и что было по его силам: он в критическую минуту спас народ еврейский от порабощения, создал из разрозненных колен, хотя и механически, одно целое государство и дал почувствовать его силу его исконным и злейшим врагам ¹³⁵. Продолжительность Саулова царствования нет возможности определить с точностью, потому что для этого нет определенных данных в Библии. Хотя для пополнения пробелов в библейской хронологии и находят иногда нужным растянуть царствование Саула на 40 лет, однако это число представляется слишком большим ввиду некоторых данных, представляемых свящ. летописью относительно жизни Саула. Ниоткуда не видно, что Саул достиг глубокой старости. Давид, на исходе седьмого десятка лет, уже совершенно лишился жизненных сил, Саул же в последний год жизни отправился на войну, и если не сражался лично, то руководил сражением. Жизнь свою он кончил самоубийством, и в нем оставалось еще столько жизненной силы, что он не мог умереть скоро, бросившись на свой меч. Поэтому в день смерти ему едва ли было более 60 лет. При вступлении его на престол его сын Ионафан был уже крепким воином, следовательно не менее, как 20-ти лет, и, следовательно, самому Саулу было не менее 40 лет. Дружба между Давидом и Ионафаном описывается в Библии такими чертами, что мы не можем предполагать большую разницу между ними в годах, они представляются сверстниками или почти сверстниками. Если Давид утвердился на престоле в Хевроне 30-ти лет от роду¹³⁶, то день победы его над Голиафом, когда началась его дружба с Ионафаном, нельзя отодвинуть далее 10 лет от смерти Саула, Давид должен был иметь тогда по меньшей мере 20 лет. Но если бы Саул царствовал 40 лет, то Ионафану в день победы Давида над Голиафом было бы уже 50 лет. Это была бы разница слишком большая и совершенно не сообразная с характером тех отношений, какие установились между Давидом и Ионафаном. Гораздо естественнее, поэтому, предложить, что Саул царствовал не более 20 лет. Что касается места из кн. Деян. ап. 13:20, 21, то оно очень неясно. Из него можно вывести заключение, что Саул царствовал 40 лет, но, в то же время, возможно и другое заключение, что 40 лет обнимали царствование Саула вместе с управлением Самуила в качестве судии. Во всяком случае, это место решающего значения не имеет. Иосиф Флавий говорит, что Саул царствовал 18 лет при жизни Самуила и 2 года (хотя есть вариант: 22 г.) – по смерти Самуила ¹³⁷. Точно так же 20 лет царствования дает Саулу и Климент Александрийский¹³⁸.