Давид

Не может история указать нам ни одного царя, имя которого было бы так всеобщеизвестно и произносилось столькими миллионами уст, как имя Давида-царя, потому что, не говоря уже о евреях, все христианские народы знают и чтут это имя с тех пор, как стали христианскими, и не в образованном только меньшинстве, а во всей своей массе. Слава его имени более всего распространялась и распространяется по лицу земли вместе с христианством. Если же христианство, имея высочайший идеал нравственного совершенства в лице своего Божественного Основателя, соединяет имя Давида с именем своего Основателя, как имя Его наиболее выдающегося предка и даже прообраза, последователи же Христа возносят свои молитвы к Богу словами Давидовых песнопений, то не трудно понять, как высока должна была быть личность Давида и сама по себе, чтобы сделаться достойной того значения, какое она получила в христианском сознании. Священные книги евреев, заключающие в себе обильные исторические свидетельства о жизни Давида и о той благоговейной памяти, какую сохраняло о нем потомство, а также собственные произведения Давида, свидетельствующие о его живой религиозности, возвышавшейся до пророческого вдохновения, книги эти, если читать их без предубеждения, доказывают, что Давид действительно заслуживал той благоговейной памяти, какую сохранило о нем и ближайшее, и отдаленнейшее потомство, и той славы, какая до сих пор сопутствовала его имени. Но с тех пор, как умами некоторой части западноевропейских мыслителей овладел дух отрицания, подобно тому, как некогда пророками царя израильского Ахава овладел дух лживый¹³⁹, личность Давида, наряду со многим другим, что чтилось христианским сознанием, как святыня, подверглась нападкам, сначала легким, а потом более и более ожесточенным. Было время, когда не только не решались сказать что-либо в осуждение ветхозаветного праведника, но и всеми мерами старались снять с прославленных библейских мужей вину за такие действия, которые по прямому смыслу библейских сказаний не относились к их чести. Некоторые древние христианские богословы, в силу высокого значения, какое имеют для христианского сознания упоминаемые в Библии лица, как носители Откровения, старались оправдать те их действия, которые, в нравственном отношении, могут казаться небезупречными¹⁴⁰. Раввины, главным образом из национального тщеславия, употребляли всевозможные усилия к тому, чтобы представить ветхозаветных праведников чуждыми даже всякой тени человеческих слабостей и недостатков. Их примеру следовали и некоторые христианские богословы позднейшего времени. В особенности, так сказать, несдержанностью в этом направлении отличались католические богословы, так что, оправдывая, напр., Авраама, решались утверждать, будто в некоторых случаях позволительно говорить ложь¹⁴¹. Это было прямым заблуждением, в основе которого лежало неправильное понимание человеческой праведности. И раввины, и христианские богословы поставили себе невозможную задачу: убедить кого-то, что были некогда люди абсолютно безгрешные, забывая, что абсолютно совершен один Бог, что человеческая праведность относительна, что человек не может быть совершенно чужд человеческих слабостей, не перестав быть человеком. Понятное дело, что, стоя на ложной почве, они принуждены были ограничиваться более или менее остроумными рассуждениями, ни для кого не убедительными, а также прибегать к софизмам, разоблачить которые не составляло особенного труда. От этого вышла не польза для дела, а вред: друзья священно-библейских лиц работали, – как говорит Генгстенберг, – в руку врагов их¹⁴².

Когда родились мыслители, одержимые духом сомнения и отрицания, и начали нападать на религиозные авторитеты, то их нападки имели вид полной правоты, пока они были направлены против искусственных построений ненужной и неумелой защиты. Вследствие этого, отрицатели много выиграли в глазах своих читателей и подготовили их к результатам своей дальнейшей разрушительной работы. Отрицательное направление развивалось далее, и, в конце концов, что же мы видим, в частности, по отношению к личности Давида? Он «честолюбивый выскочка» и узурпатор, изменник, вступивший в союз с врагами своего Отечества, лицемер, притворно надевавший траур по убитым им людям, притворно набожный, наконец, убийца, умерший «с убийством на устах»¹⁴³, и хуже первого убийцы – Каина¹⁴⁴. Каким образом произошло это поистине удивительное превращение взгляда на личность Давида? Так называемым свободным мыслителям (еще прошлого и предпрошлого века)¹⁴⁵ понадобилось отвергнуть Откровение, а для этого нужно было уронить авторитет Свящ. Писания. Чтобы доказать, что это обыкновенное человеческое произведение, стали искать в нем погрешностей и противоречий самому себе. С этой точки зрения рассматривали и историю Давида. Так как Давид по Библии является великим праведником, но, с другой стороны, по сказаниям той же Библии он иногда несомненно грешил, то в этом хотели видеть противоречие: так как Библия не порицает его за некоторые действия, которые, по мнению мыслителей, достойны порицания, то в этом видели погрешность. Из того, что Давид иногда несомненно грешил, сделали злонамеренно-нелогическое заключение, что Давид был вообще дурной человек, что он уже не мог ничего хорошего сделать, и потому стали объяснять не в пользу Давида и те факты, которые можно, так или иначе, перетолковать, хотя они легко допускают толкование в пользу Давида, почему, конечно, писатель кн. Царств и не порицает за них Давида.

Напр., вынужденное бегство Давида в землю филистимлян стали называть изменой отечеству, причину казни потомков Саула во время голода стали указывать в желании Давида истребить потомство Саула, будто бы опасное для узурпатора – Давида. Этого мало: стали набрасывать тень даже на такие дела Давида, которые ясно изображаются в Библии, как подвиги или как добродетели Давида. Так, побуждение к борьбе с Голиафом указывали в громадном честолюбии Давида, плачевную песнь о гибели Саула считали притворством, пляску Давида в религиозном восторге перед Ковчегом находили, как и Мелхола, неприличным, в приглашении Мемфивосфея, сына Ионафанова, ко двору видели жестокость (!) Давида, это де значило поставить сына отважного Ионафана в ужасное положение, сделать его предметом всеобщих насмешек за царским столом. Упрекали Давида даже за то, что он много воевал – будто бы без нужды, – за то, что он для спасения своего трона воспользовался услугами Хусия, искусно расстроившего козни Ахитофела, и проч.¹⁴⁶ Но и за всем тем, лишившись праведности, Давид продолжал оставаться великим человеком: сильным и неустрашимым воином, талантливым полководцем, мудрым администратором, и проч. Нужно было снять его и с этого пъедестала. Этому помогла в новейшие времена знаменитая критика библейского текста. С тех пор, как ученые научились читать Библию между строк и сочинили свою собственную Библию, с Давидом справиться стало легко. Исторические книги Ветхого Завета получили де свой настоящий вид в то время, когда на престоле восседали потомки Давида. Поэтому частью из страха, частью из лести перед ними исторические документы подверглись всевозможным искажениям: в них есть вставки, упущения, смягчения, украшения и целые вымышленные истории. Так как Саул, оказывающийся по библейским сказаниям дурным царем, священников преследовал, а Давид, о котором рассказано столько прекрасного, напротив, покровительствовал, то в этой работе видят руку жрецов или пророков, мысливших по-жречески. После этого явилась возможность утверждать и отрицать все, что хотелось: все, что относится прямо не к чести Давида – истина, что можно, так или иначе, перетолковать не в пользу Давида – заключает в себе долю истины, но что никак не поддается таким перетолкованиям – прямая ложь, выдумка жрецов. Вот каким образом Давид из героя и праведника стал презренным мятежником и преступником... Но Давид по-прежнему во всех непредубежденных умах продолжает оставаться и героем, и праведником. Поносители имени Давида проглядели очень крупную вещь: сочинив теорию тенденциозной обработки истории Давида в Библии, они не обратили внимания на то, что самые дорогие для них факты, самые основные в их воззрении на Давида, именно – преступление Давида с Вирсавией и умерщвление Урии – в корне разрушают их теорию, потому что, как справедливо заметил еще Лео¹⁴⁷, невозможно было исказить историю Давида в ущерб истине тому, кто столь неприкровенно рассказал приключения с Вирсавией и Урией. Лживое и нечестное отношение к делу у безусловных порицателей Давида слишком бьет в глаза, чтобы оно нуждалось в каких-нибудь пространных опровержениях. В истории Давида, там, где это будет кстати, мы коснемся их ложных взглядов на тот или другой факт.

Здесь же скажем несколько слов об одном из самых важных и тяжких обвинений, возводимых на Давида. Говорят, что он был мятежник, посягнувший на права своего законного государя, и похититель престола у его наследников. Мы не станем заходить в дебри, но которым плутают люди, предполагающие в исторических книгах Библии тенденциозную священническую обработку, очень неискусную, даже прямо сказать – бестолковую, и сами часто не находящие выхода из массы собственных произвольных предположений¹⁴⁸. Мы поведем рассуждение с теми, кто читает Библию без ученого предубеждения, но, тем не менее, может подумать: не был ли в самом деле Давид тем, что называют «узурпатор»? Итак, когда и как Давид восстал против своего законного государя? Говорят, что самое бегство его от Саула есть уже возмущение, а затем его независимая жизнь на юге Палестины во главе отряда собравшихся к нему людей, пребывание же его в земле филистимлян есть измена отечеству и прямая угроза Саула. «Все это думают, – скажем словами Лео по поводу подобных же предположений, – и все мыслимо, а затем ничего более. Если, – говорит он ниже, – принимать за действительно происшедшее все, что может прийти в голову, то, в конце концов, в истории ничего не осталось бы в том виде, как теперь принимают»¹⁴⁹. Дело в том, что существующий текст Библии не дает ни малейшего права, ни даже повода к обвинению Давида в возмущении, из него мы видим, что Давид бежал от Саула, спасая свою жизнь, и затем только скрывался от него, но никогда не угрожал. Правда Альм проходит молчанием тот факт, что Саул пытался пронзить Давида копьем¹⁵⁰, но мы этому нисколько не удивляемся. Мы не удивились бы даже, если бы этот горячий защитник Саула и ожесточенный хулитель Давида выразил убеждение, что рассказ об этом факте искажен рукой священника, что не Саул бросал в Давида копьем, а Давид в Саула.... Однако мысль о царстве была у Давида, хотя для осуществления ее он и не предпринимал ничего при жизни Саула. Может быть самая мысль эта была уже преступлением? Она была бы преступлением, если бы пришла Давиду в голову самостоятельно. Здесь не нужно забывать того значения и участия, какое Самуил имел в избрании царя для евреев. Значение и участие Самуила в этом очень ясно определяют слова старейшин Израиля, обращенные к нему: «поставь над нами царя»¹⁵¹. Очевидно старейшины полагали, что без пророка в этом случае обойтись невозможно. Правда, окончательное признание царя зависело от народа, но если, в тоже время, и участие пророка было необходимо, то в какой мере Саул приобретал право на царство от участия Самуила в избрании его, в такой же мере он лишался этого права с тех пор, как Самуил отвергнул его. В сущности, Саул остался после этого царем только по праву сильного. Допустим, что значение пророка и теперь было громадно, допустим, что народ согласился бы на низложение Саула, как прежде согласился на утверждение его, но как было привести в исполнение это решение, когда у царя под рукой было войско? Оставляя Саула царствовать только по необходимости, отступая только перед его силой, Самуил имел право перенести ту санкцию, которую отнял у него, на другое лицо, и на это лицо не может падать обвинение в самовольном присвоении той доли права на царство, которая была связана с этой пророческой санкцией. Что же касается того, что будто бы Давид нарушил права потомства Саула, то на это нужно сказать только, что прав этих не существовало, наследование престола от отца к сыну никаким законом не было определено, его не существовало пока у евреев и в обычае. Возвращаясь к оценке личности Давида и к изображениям ее, нам остается еще заметить, что и те западные писатели, которые не разделяют крайних воззрений на Давида и признают его во многих отношениях великим человеком, часто не вполне доверяют библейским сказаниям о нем. Та, напр., историю юности его большей частью признают сказочной¹⁵², в особенности, борьбу с Голиафом¹⁵³, и исторической истиной признают только то, что Давид вообще храбро сражался с филистимлянами. Умерщвление Сауловых потомков по случаю голода объясняют народными суевериями, которых будто бы не чужд был и Давид¹⁵⁴, и проч.

Вследствие этого, и при отсутствии художественного чутья у большей части писателей личность Давида обесцвечивается и даже искажается в смысле исторической и психологической правды. По нашему убеждению только тогда перед нами может возникнуть живая историческая личность Давида с определенным нравственным обликом, удовлетворительно объясняющим все его действия и отношения к людям и событиям, когда мы с полным доверием будем читать библейские сказания о нем. При этом, если мы желаем представить в ярком свете достоинства и заслуги Давида, то не должны бояться, имея для себя образцом самого библейского повествователя, представить в столь же ярком свете и его заблуждения. Не следует думать, что при таком изображении Давид перестанет казаться праведником, что мы вместо праведника изобразим грешника: праведность человека определяет не человек, а Бог и водимый Духом Святым разум церкви. Если, однако, разум церкви признал Давида праведником, то это не значит, что он не мог уже никогда согрешить, и если личность его имела провиденциальное значение, потому что он «муж по сердцу Божию, который должен был исполнить все хотения Божии»¹⁵⁵, чего не следует забывать ни в каком случае, то не нужно забывать и того, что он был человек, наделенный плотью и кровью, а не богословская идея, облеченная в порфиру и опоясанная мечом. Не нужно забывать также, что Давид был человек ветхозаветный – жил под законом, а не под благодатью¹⁵⁶. И, не смотря на то, нравственная его личность так высока, даже при известных его недостатках, что если бы мы стали сглаживать и прикрывать эти недостатки, то сделали бы, может быть, попытку доказать противное словам Спасителя: «меньший в царстве небесном (т. е. в царстве благодати) больше даже Иоанна Крестителя, который был выше всех рожденных женами во времена ветхозаветные»¹⁵⁷... Обратимся теперь к истории Давида – царя.

Неожиданная гибель Саула и его сына – героя, Ионафана, создала обстоятельства, при которых стало возможным исполнение определения Божия через Самуила: быть Давиду царем над Израилем. Ждать более было нечего, да и не было возможности. Ложное положение Давида в земле филистимской каждую минуту грозило сделаться критическим. Народ, над которым царствовать ему было обещано, находился в бедственном положении, и приверженцы Давида могли с недоумением спрашивать: что делает Давид в земле врагов Израиля? Поэтому, не дожидаясь возвращения победоносных филистимлян с их царем, который, может быть, и удостоил бы его предложением управлять некоторой частью еврейской земли, но на унизительных условиях, он поспешно покидает филистимскую землю, чтобы сесть самостоятельно в своем отечестве на упраздненный престол. Само собой понятно, что и теперь воцарение его над всем Израилем не могло совершиться вдруг. Северные колена, до Вениаминова включительно, были под властью филистимлян, за Иорданом находился Авенир с остатками войска и с уцелевшими потомками Саула, не расположенными отказываться от своих сомнительных прав. Оставалось одно колено Иудино, которое на этот раз осталось в стороне от вторжения филистимлян, которое было ему родным и с которым он имел постоянные сношения с тех пор, как бежал от преследования Саула. Всего ближе и всего естественнее было направиться Давиду именно в это колено, как и показало откровение через первосвященника, которое он пожелал получить, прежде чем на что-нибудь решиться. Колено Иудино, не забывшее славы и заслуг Давида, не желавшее примкнуть к слабому потомку Саула, скрывавшемуся за Иорданом от врагов своей земли, и убежденное в способности Давида защитить свою землю от филистимлян и от всяких других врагов, с удовольствием приняло его и торжественно поставило над собой царем в Хевроне. Так воцарился Давид сначала в одном колене. Но это колено было многолюдно, Давид, не смотря на свою относительную молодость (ему было 30 лет), был опытный, искушенный уже жизнью правитель, у него под рукой было 600 отважных мужей, между которыми было немало настоящих героев и высокоталантливых людей. Нет сомнения, что он немедленно же стал увеличивать свою военную силу на случай борьбы с врагами, привлекая к себе мужественных сынов Иуды надеждой славы и добычи. Таким образом, он прочно утвердился на престоле в одном из важнейших колен, и ему оставалось теперь подумать, каким образом привлечь к подножию своего престола остальные колена Израиля.

Не предпринимая пока ничего по отношению к коленам по сю сторону Иордана, находившимся под властью филистимлян, он обратил внимание на независимые заиорданские колена, Иевосфей, сын Саулов, по-видимому, еще не был признан царем за Иорданом, положение было неопределенное. Но известие о поступке жителей Иависа Галаадского (погребение останков Саула и детей его), которым они засвидетельствовали свою благодарную память и приверженность к Саулу, уже успело дойти до Хеврона. Поэтому Давид решился, прежде всего, узнать мысли и расположения мужественных и честных жителей Иависа. Он послал к ним послов с поручением сказать следующее: «благословенны вы у Господа за то, что оказали эту милость господину своему Саулу и погребли его и Ионафана, сына его. И ныне да воздаст вам Господь милостью и истиной, и я сделаю вам благодеяние за то, что вы это сделали. Ныне да укрепятся руки ваши и будьте мужественны, ибо господин ваш, Саул, умер, и меня помазал дом Иудин царем над собой». Это было деликатным и осторожным предложением со стороны Давида признать его власть. Давид, очевидно, пробовал почву, чтобы узнать, может ли его власть беспрепятственно распространиться за пределы Иудина колена¹⁵⁸. Для этого он обратился, прежде всего, к жителям Иависа, обнаружившим свою глубокую преданность Саулу, и ожидал, как они отзовутся: питают ли они к нему (Давиду) вражду или же, наоборот, и они чувствуют на себе обаяние его личности. Неизвестно, как отнеслись бы к этому предложению жители Иависа, а с ними и вся заиорданская страна, если бы не подоспело противоположное влияние Авенира, который выдвинул права Иевосфея. Мужественный Авенир, взявший под свое покровительство сына Саула, утвердил его царем в Маханаиме, крепком по своему местоположению городе гористого Галаада. Вся заиорданская страна признала Иевосфея своим царем. Северные колена по сю сторону Иордана, рабствовавшие филистимлянам и возлагавшие надежды на Иевосфея, или вернее, на его предприимчивого военачальника, тоже согласились считать Иевосфея своим царем, хотя фактическая власть над ними, без сомнения, принадлежала филистимлянам, охранные отряды которых Авениру по-видимому не удалось изгнать, как об этом можно судить по относительной слабости Иевосфеева царства, несмотря на его обширность¹⁵⁹. Давиду представлялся выбор: или оставаться навсегда царем одного колена, или отнять подданных у Иевосфея. Последнее неминуемо должно было привести к междоусобной братоубийственной войне. Война действительно произошла и тянулась долго, хотя господством над всем Израилем Давид не ей обязан. По чьей же вине она произошла? Кто был ее зачинщиком и с какой целью? Мы не думаем, чтобы в этом повинен был Давид, с таким уважением относившийся к правам Саула и не могший не признать этих прав и за его потомством, но крайней мере, отчасти. Судя по одному происшествию, рассказанному в Библии, которое по всем признакам предшествовало междоусобной войне и было первой искрой пожара, можно догадываться, что в возбуждении междоусобия повинны военачальники Иевосфея и Давида. Авенир, бывший при Иевосфее всесильным, потому что только благодаря ему держался престол царя, предпринял военную прогулку в области по сю сторону Иордана (может быть, с целью вытеснить охранные филистимские отряды и очутился для чего-то в Гаваоне, близ пределов Давидова царства¹⁶⁰.

Здесь он столкнулся с Иоавом, военачальником Давида, который зорко следил за движениями Авенира, неустанно оберегал интересы Давида и который тоже, как увидим вскоре, способен был не стесняться волею своего государя и нередко действовал на свой страх. У полководцев могла зародиться мысль испробовать свои взаимные силы и в случае перевеса над противником сделать неожиданное приобретение для своего государя, на что последний не стал бы сердиться. Отряды встретились, по-видимому, дружелюбно. «Пусть встанут юноши и поиграют с нами», – предложил Авенир Иоаву, которого он знал лично. Иоав согласился, и выставили по 12 человек. Играющие моментально пронзили друг друга мечами и легли на месте¹⁶¹. Тогда оба отряда во всем своем составе с ожесточением кинулись друг на друга, и произошла настоящая битва. Люди Иоава одолели отряд Авенира, обратили его в бегство и перебили 360 человек, пока Авенир не собрал бегущих и не укрепился на одном холме. Иоав хотел выбить его и отсюда, но Авенир попросил мира и Иоав отступил. Он остался победителем и потерял только 20 человек. Но в числе убитых был брат его Асаил. Этот юноша пал жертвой своего безумия. Пылкий, неустрашимый и честолюбивый, как и его братья (Иоав и Авесса), но еще не обладавший необходимым на войне благоразумием, он пожелал взять на поле сражения самый крупный приз: убить Авенира и овладеть, как трофеем, его доспехами. Поэтому во время бегства Авенира с отрядом он предпринял исключительно за ним неотступную погоню. Авенир, опытный и хладнокровный воин, понял безрассудное намерение молодого человека, но нимало не испугался. Напротив, уверенный в своем несомненном превосходстве над ним и не желая нажить себе в Иоаве личного врага и мстителя крови¹⁶², он, на бегу, два раза уговаривал юношу отстать от него, и если ему нужен победный трофей, убить одного из рядовых воинов, бежавших поблизости. Но Асаил не послушал великодушного совета, и Авенир без труда поразил его насмерть. Как и следовало ожидать, это возбудило в Иоаве страшную злобу против Авенира, которая, вероятно, и давала всего более пищу междоусобной войне и, в конце концов, наделала много затруднений и беспокойства Давиду. «И была, – сказано после этого, – продолжительная распря между домом Сауловым и домом Давидовым. Давид все боле и боле усиливался, а дом Саулов боле ослабевал». Эта распря не произвела никаких территориальных изменений во враждующих государствах, но ясно показала, что преимущество было на стороне Давида. Преимущество Давида перед Иевосфеем заключалось в том, что его царство было хотя и небольшое, но густонаселенное, не заключало в себе разнородных элементов, имело округленные границы и никем не угрожалось. Сам Давид был гениальный полководец и администратор и окружен был талантливыми, решительными и преданными людьми, еще при жизни Саула собравшимися к нему из всех колен, не исключая и Вениаминова. Царство же Иевосфея хотя было обширно, но разнородно, разрезанное Иорданом на две половины, довольно сильно разнившиеся друг от друга, из которых одна, наибольшая, испытывала гнет филистимлян и не могла находить себе надежной защиты у царя, жившего по ту сторону Иордана. Иевосфей был человек слабый¹⁶³, его личность стушевывалась не только перед личностью Давида, но и его собственного военачальника, Авенира. Падение его царства рано или поздно было неизбежно, и обстоятельства, подготовлявшие единовластие Давида, быстро созревали. Настоящим врагом его оказался не Давид, а его собственные подданные.

Прежде всего, Авенир счел дело Иевосфея совсем потерянным и замыслил на развалинах его царства основать свое собственное. Он обольстил бывшую наложницу Саулову Ресфу и овладел ею. Это деяние по тогдашним понятиям означало, что Авенир как бы вступал в права самого Саула. Что предпринял бы он далее, в качестве, так сказать, уже отца Иевосфея, неизвестно. Верно то, что он, так или иначе, постепенно перенес бы на себя все прерогативы царской власти и не делая, может быть, никакого физического насилия над Иевосфеем, лишил бы его даже и тени царской власти. Иевосфей почувствовал опасность и с неожиданной для Авенира твердостью поставил ему на вид бесчестность его поступка. Авенир, никогда не чувствовавший себя подданным Иевосфея, вместо страха или раскаяния обнаружил необузданный гнев. «Разве я собачья голова? – закричал он. Я против Иуды оказал ныне милость дому Саула, отца твоего, братьям его и друзьям его и не предал тебя в руки Давида, a ты взыскиваешь ныне на мне грех из-за женщины. То и то пусть Бог сделает Авениру и еще больше сделает ему! Как клялся Господь Давиду, так и сделаю ему. Отниму царство от дома Саулова и поставлю престол Давида над Израилем и над Иудою от Дана до Вирсавии¹⁶⁴. Иевосфей молча перенес это неслыханное оскорбление царю от подданного «ибо, сказано, боялся его». Тем не менее, Авенир бросил свой первоначальный план, успех которого основывался, главным образом, на предполагаемой неспособности Иевосфея к какому бы то ни было протесту, и решился в досаде (больше нечем объяснить это) привести в исполнение свою угрозу – изменить Иевосфею в пользу Давида. Он рассчитывал на благодарность Давида и надеялся играть видную роль, быть первым после царя в обширном и сильном еврейском царстве. Хотя при Иевосфее до сих пор он пользовался большим значением и могуществом, чем какое ему предоставил бы Давид, но досада на неудачу заставляла его примириться с этим, при том же, после открытого разрыва с Иевосфеем, он мог удержать свое значение только явным насилием, на что он не решался.

Он завязал тайные сношения с Давидом и послал к нему доверенных людей переговорить о том, кому должна принадлежать земля (т. е. вся еврейская земля) – Иевосфею или Давиду ¹⁶⁵. При этом послы должны были сделать Давиду от лица Авенира прямое предложение: «заключи союз со мною, и рука моя будет с тобою, чтобы обратить к тебе весь народ израильский». Если в самом начале Давид не желал отнять царство у Саулова потомка силой, ожидая, что как-нибудь без насилия, без нарушения прав Саулова дома обстоятельства доставят ему власть над всей землей, и междоусобная война, как мы видели, возникла не по его вине, то теперь обстоятельства сложились так, что безучастное отношение, простое выжидание стало невозможным. Если сам Авенир, близкий родственник Иевосфея, важнейшее лицо в государстве и, так сказать, основатель царства, приносил это царство к ногам Давида, то несомненно, что там дела обстояли слишком худо. Что было бы, если бы Давид не принял предложение Авенира? Было бы то, что там на месте Иевосфея в скором времени явился бы узурпатор, если не сам Авенир, то кто-нибудь другой, которого Давид уже не мог бы и не должен был терпеть, пришлось бы предпринять новую, может быть, продолжительную междоусобную войну. Этим могли воспользоваться враждебные евреям соседние народы, и Израиль был бы доведен до такого политического ничтожества, из которого он никогда не поднялся бы. В силу таких, нужно думать, соображений Давид и решился ускорить развязку, уже не обращая внимания на видимые права Саулова потомка. Он поручил сказать Авениру: «хорошо, я заключу союз с тобой, только прошу тебя об одном, именно, ты не увидишь лица моего, если не приведешь с собой Мелхолы, дочери Саула, когда придёшь увидаться со мной». Т. е. Давид желал, во-первых, не только восстановить свою поруганную честь отнятием у него Мелхолы, когда-то любившей его и бывшей его первой, может быть, единственной любовью в собственном смысле, но и возобновить свою связь с Сауловым домом, подкреплявшую в глазах народа его права на престол, во-вторых, он желал лично переговорить с Авениром, а для этого препровождение последним Мелхолы представляло единственный удобный и благовидный случай. Вместе с этим Давид отправил формальное посольство к Иевосфею с требованием возвратить ему Мелхолу. Иевосфей не нашел требование Давида несправедливым, взял Мелхолу от Фалтия, которому она была отдана Саулом, и послал ее с Авениром к Давиду. Иевосфей или не верил в угрозу Авенира, или думал, что дело ограничится присоединением к Давиду колен по правую сторону Иордана, против чего ему и бороться не стоило, так как они принадлежали ему только номинально. Этим, вероятно, дело ограничилось бы и действительно, если бы Иевосфей не погиб. Муж, у которого отняли жену, чтобы отдать ее другому, долго провожал ее со слезами, пока Авенир не приказал ему сурово возвратиться восвояси. Дорога из Маханаима в Хеврон лежала через Ефремово колено, важнейшее и сильнейшее из северных, и через Вениаминово, наиболее заинтересованное в династическом вопросе. Авенир обращался к старейшинам этих колен с воззваниями такого рода: «и вчера, и третьего дня (т. е. всегда) вы желали, чтобы Давид был царем над вами. (Авенир не мог бы так говорить, если бы это не была правда). Теперь сделайте это. Ибо Господь сказал Давиду: «рукой раба Моего Давида, Я спасу народ Мой, Израиля, от руки филистимлян и от руки всех врагов его». Неизвестно, кому и где Господь говорил это (может быть, Самуил в последние дни жизни открыл тайну помазания Давида), но голос народный был именно таков. Колена Ефремово и Вениаминово, находившиеся под непосредственным гнетом филистимлян, не могли быть равнодушны к речам Авенира. Прибыв в Хеврон, Авенир сообщил Давиду, должно быть, весьма приятные вещи, потому что он устроил для Авенира и его свиты пиршество. Затем Авенир отправился продолжать начатое им дело.

Лишь только он ушел, как возвратился Иоав из какого-то счастливого похода. Здесь он узнает, что приходил Авенир и, обласканный Давидом, ушел. Подозрение и злоба закипели в его неукротимом сердце. Он решился погубить Авенира во что бы то ни стало, потому что и подозревал в его замыслах опасное для себя, как первого при Давиде, и ненавидел Авенира, как убийцу брата своего. Он сначала попытался возбудить в Давиде подозрение против Авенира, что он де приходил со злым умыслом, и надеялся, что Давид прикажет догнать его и умертвить. Но не успевши в этом, он стал действовать на свой страх. Он немедленно послал гонцов за Авениром, якобы от Давида, которые и воротили его. Иоав поспешил встретить его в воротах города и здесь предательски умертвил его. Этот безобразный поступок Иоава привел Давида в страшное смущение. Что скажет народ, что подумают старейшины? Авенир, знаменитый вождь, оказавший столько услуг отечеству и имевший оказать еще более, предательски убит в Давидовом городе! Он торжественно отрекся от соучастия в преступлении: «невинен я и царство мое вовек пред Господом в крови Авенира, сына Нирова», и проклял Иоава: «пусть кровь эта падет на голову Иоава и на весь дом отца его, пусть никогда не останется дом Иоава без семеноточивого или прокаженного, или опирающегося на посох, или падающего от меча, или нуждающегося в хлебе». Затем Давид наложил траур на себя и на свой двор, похоронил Авенира с честью и плакал непритворно над его гробом, говоря: «смертью ли подлого умирать было Авениру? Руки твои не были связаны, и ноги твои не в оковах (т. е. ты не был ни рабом, ни пленником, ни осужденным), и ты пал, как падают от разбойников». Народ пришел в умиление от слез царя и тоже плакал. Лично для себя Давид простер свой траур до того, что отказался есть во весь день. Такое обнаружение печали сняло с Давида подозрение в соучастии с Иоавом, которого он, как это видно из дальнейшего, лишил даже звания главнокомандующего. «И весь народ узнал это (т. е., как скорбит Давид), – замечает летописец просто, – и понравилось ему это, как и все, что делал царь, нравилось всему народу». Но наказать Иоава, как преступника, Давид не мог, потому что последнее могло выйти горше первого. Иоав был настолько значительным лицом и по роду, и по занимаемому им положению в государстве, войско так было привязано к нему (да и народ, несмотря на его дерзкий нрав, не мог не ценить его заслуг и бесспорного патриотизма), что осудить его на смерть было бы опасно, тем более, что у него был еще брат Авесса, столь же решительный и неукротимый, который непременно взялся бы отомстить за кровь своего брата. Поэтому Давид только публично пожаловался на этих людей: «я теперь еще слаб, хотя и помазан на царство, а эти люди, сыновья Саруи, сильнее меня. Пусть же Господь воздаст делающему злое по злобе его». Это признание Давида не обнаруживает в нем человека слабого вообще, а скорее наоборот доказывает силу духа, потому что истинно сильный человек никогда не стыдится и не скрывает своей слабости, происходящей не от него самого, а от непреодолимых обстоятельств, люди же, действительно слабые, всего менее склонны признаваться в своей слабости.

Весть о гибели Авенира привела Иевосфея в отчаяние: «и опустились руки его, и весь Израиль смутился». Как ни груб был с ним Авенир, но он составлял его единственную силу, потому что поддерживать его было в интересе самого Авенира. (В исполнение угрозы отнять у него царство Иевосфей, как это по всему видно, не верил). Теперь же с гибелью Авенира ни один сильный человек не связывал свои интересы с личностью слабого царя, напротив, всякий полагал свой интерес в гибели Иевосфея, которого погубить было гораздо легче, чем поддержать. Весь Израиль, – сказано, – смутился. Народ почувствовал, что он теперь подобен овцам без пастуха. Дурные элементы, всегда и везде имеющиеся, пришли в брожение. Двор сделался ареной происков и злостных замыслов. Голова Иевосфея, с которой было связано целое царство, сделалась добычей, на которую были устремлены жадные взоры корыстолюбивых и честолюбивых людей. В таком положении находился Иевосфей к концу своего 2-летнего¹⁶⁶ царствования. Наконец, час его настал. Два предводителя его войска, получившие первенствующее значение и свободный доступ к царю после Авенира, Рихав и Баана, вениаминяне, замыслили подарить Давиду целое царство, чтобы получить за это соответствующее вознаграждение. Не предпринимая для этого никаких лишних трудов подобно Авениру, они тайно вошли в покои Иевосфея и отрубили ему голову. С этим вещественным доказательством своего преступления, в надежде, что Давид с благодарностью примет помазание кровью этой головы на царство в 11-ти коленах и озолотит их, они поспешили в Хеврон. Но с ними случилось то же, что и с амаликитянином, принесшим Давиду венец и запястье Саула, Давид немедленно приказал умертвить их, изуродовать трупы и повесить на людном месте для посрамления.

Одиннадцать колен остались без царя. Может быть, они имели мысль совсем остаться без царя и попробовать жить по-старому, потому что уже первое царствование отчасти подтвердило на опыте то, что предсказывал Самуил о царском правлении, может быть также, что образовались две партии, из которых одна желала воцарить потомка Саулова, а другая полагала, что лучше подчиниться Давиду. Как бы то ни было, но прошло пять лет, или около того, пока 11-ть колен пришли к определенному решению¹⁶⁷. Решение это состояло в том, что нужно иметь царя. Но потомки Саула были обойдены, потому что ни один из них не выдвигался способностями, нужными для царя. Большинство оказалось склонным признать над собой власть Давида. Судя по тому, как долго северные колена колебались, прежде чем подчиниться Давиду, и потому, как они впоследствии отпали от Давидова дома при первом удобном случае, нужно думать, что только опасность заставила их прибегнуть под защиту воинственного и до сих пор во всем счастливого сына Иессеева. Без сомнения, они находились в тяжелой зависимости от филистимлян, которые продолжали пользоваться плодами своей победы над Саулом и которых едва ли Авениру удалось совсем вытеснить. По крайней мере, побуждением к первой войне филистимлян с Давидом-царем выставляется именно то, что Давид сделался царем над Израилем, т. е. над северными коленами. Таким образом, этим последним приходилось выбирать между филистимским игом и новым царским управлением. В Хевроне произошло торжественное всенародное признание Давида общееврейским царем. Представители колен (князья и старейшины) в сопровождении всей массы способных носить оружие явились сюда, принесли присягу Давиду и праздновали три дня, угощаемые царем и жителями колена Иудина, а также получая продовольствие из всех колен, беспрерывно подвозимое на ослах, верблюдах и волах. Но вениаминяне все-таки набросили тень на всеобщее торжество, они не могли подавить в себе дух соперничества совершенно, и многие из них не приходили в Хеврон.

Первым делом Давида после всеобщего избрания было завоевание города иевусеев. Это была почти неприступная крепость на горе Сион, из которой евреи не могли вытеснить иевусеев, и они до Давида спокойно владели ею, господствуя над прилегающей к ней местностью между коленами Иудиным и Вениаминовым. Существование независимой хананейской области, врезавшейся между северной и южной половиной Палестины, было несовместимо с интересами объединенного царства, и Давид решился покорить ее и, с тем вместе, воспользоваться таким важным стратегическим пунктом, как крепость на Сионе. Когда он обложил крепость, то осажденные, надеясь на ее неприступность, позволили себе даже насмехаться над Давидом: «тебя отразят слепые и хромые», – кричали они, язвительно намекая на легкость, с которой они могут защищаться. У Давида, разгоряченного насмешкой, вырвалось суровое приказание жестоко обойтись с побежденными – не щадить даже увечных между ними. Чтобы возбудить соревнование между своими героями, Давид объявил, что кто первый проникнет в крепость, тот будет главным военачальником в царстве. (Отсюда можно заключить, что Иоав был лишен этого звания за убийство Авенира). После этого сделан был стремительный приступ, Иоав первый влетел на высоту и начал поражать оторопевших иевусеев. Крепость была взята. Давид не истребил всех иевусеев, но прогнал их с Сиона и позволил жить только в более низменных его окрестностях. На Сионе он поселился сам со своей боевой дружиной, и так как сюда вскоре был перенесен ковчег Завета, и Сион, недоступный теперь для иевусеев, столь гордившихся им, стал синонимом жилища Иеговы, то и образовалась у евреев пословица в отмщение иевусеям за их насмешку – слепой и хромой (т. е. иевусей) не войдет в дом Господень.

Хеврон, составлявший средоточие колена Иудина и бывший его естественной столицей, не мог уже служить резиденцией царя, господствовавшего над всем Израилем, так как находился на южной окраине царства. Давид не желал также утвердить свою резиденцию в Сихеме, главном городе колена Ефремова и центральном во всей земле евреев, потому что не находил надежным свое положение среди мятежных ефремлян. Он избрал для этого нейтральный пункт, не принадлежавший до сих пор ни одному колену, лежавший тоже почти в средине земли евреев, опиравшийся с юга на могущественное и родственное Давиду колено Иудино и господствовавший по своему крепкому положению над северной половиной земли. Сион стал городом Давида, который он с помощью Иоава¹⁶⁸ обстроил и укрепил, и который сделался столь знаменитым под именем Иерусалима¹⁶⁹. Сделав Иерусалим политическим центром страны, Давид нашел необходимым сделать его и религиозным центром, через перенесение сюда ковчега Завета. Это требовалось, с одной стороны, для того, чтобы возвысить вообще значение города Давидова в глазах народа, а с другой стороны еще более для того, чтобы под личным наблюдением царя придать всенародному богослужению надлежащих порядок и торжественную обстановку и тем оживить религиозный дух народа, видимо упавший в последнее время. Давид прямо говорил собранным по этому случаю представителям народа: «перенесем к себе ковчег Бога нашего, потому что во дни Саула мы не обращались к нему»¹⁷⁰.

И в самом деле ковчег Завета, который по предписанию с Синая должен был находиться в скинии, давно был разлучен с ней. С тех пор, как при Илии его отняли филистимляне, а потом возвратили, он находился в Кириаф-Иариме¹⁷¹, а скиния стояла сначала в Силоме, а потом в Гаваоне¹⁷². Саул мало обращал внимания на религиозные дела: священники и левиты были при нем в пренебрежении и он чуть ли не считал их своими врагами, всенародное богослужение не имело ни определенного центра, ни надлежащей полноты и торжественности. Давид построил на Сионе новую скинию¹⁷³ и перенес в нее ковчег с величайшей торжественностью. Правда, на пути случилось несчастье: левит Оза, когда колесница, на которой везли ковчег, вследствие неровности пути стала наклоняться и грозить падением, по-видимому, раздражился и с гневом протянул руку к ковчегу, чтобы поддержать его, но был поражен внезапной смертью. Давид, не знавший внутренней причины гнева Божия на Озу, смутился и, полагая, что самое перенесение ковчега неугодно Богу, отложил церемонию, но, по истечении трех месяцев, когда он убедился, что ковчег не причиняет никаких несчастий людям, которым вверено было на время охранение его, он снова взял его и благополучно перенес в Иерусалим. Будучи глубоко религиозным по своей натуре, Давид принимал самое живое личное участие в торжестве. Вмешавшись в толпу левитов и священников, или вернее, предводительствуя им, Давид, в таком же облачении, как и они, объятый религиозным восторгом, плясал с необыкновенным одушевлением под такт религиозной музыки, к соблазну своей жены Мелхолы, которая смотрела на процессию из окна царских палат. Торжество заключилось жертвоприношениями при новой скинии и всенародным праздником, причем всем присутствовавшим здесь мужчинам и женщинам роздано было по одному хлебу, по куску мяса и по кружке вина. Во всех важных моментах своей жизни Давид выражал свои чувства в религиозных песнях, или псалмах. И в этот день его восторг вылился в прекрасный псалом, который он в первый раз и дал певцам для употребления при богослужении. «Славьте Господа, провозглашайте имя Его, возвещайте в народах дела Его. Пойте Ему, бряцайте Ему, поведайте о всех чудесах Его... Трепещи перед Ним вся земля, ибо Он основал вселенную, и она не поколеблется. Да веселятся небеса, да торжествует земля... Да плещет море и что наполняет его, да радуется поле и все, что на нем. Да ликуют вместе все дерева дубравные перед лицом Господа»... И т. д., весь псалом в самом восторженно-хвалебном тоне¹⁷⁴. Только возвратившись домой после торжества, Давид встретил маленькую неприятность, к которой, впрочем, он отнесся с величавым спокойствием и достоинством!.. Мелхола, пораженная поведением царя в процессии (религиозный восторг должно быть был мало понятен для ее холодной натуры, унаследованной от отца), встретила его колким замечанием: «как отличился царь Израилев, обнажившись сегодня перед глазами рабынь рабов своих, как обнажается какой-нибудь пустой человек»¹⁷⁵! Давид на это ответил ей: «перед Господом плясать буду. И благословен Господь, который предпочел меня отцу твоему и всему дому его, утвердить меня вождем народа Господня, Израиля. Перед Господом играть и плясать буду. Еще более сего буду унижаться и буду презреннее в глазах моих, но у рабынь, о которых ты сказала, у тех я буду в почтении». Затем Давид оставил ее в покое: но между супругами, по-видимому, образовалось навсегда отчуждение. Давид поставил первосвященником при скинии в Иерусалиме Авиафара, потомка Илиева, уцелевшего от избиения в Номве, своего спутника в скитаниях при жизни Саула, и занялся дальнейшим устройством богослужебных дел, подробности которого будут указаны в своем месте. Но он не решился ни перенести в Иерусалим старую скинию, находившуюся в Гаваоне, ни разобрать ее, как ненужную, и прекратить там общественное богослужение, потому что боялся восстановить против себя жителей Гаваона и всего колена Вениаминова, и без того не расположенных к Давиду и, без сомнения, дороживших присутствием у себя этой святыни, как памятником своего почетного положения среди колен при Сауле. Эта скиния была разобрана, перенесена в Иерусалим и сложена, как древняя святыня, в одном из хранилищ при храме уже Соломоном, который не обращал внимания на отдельные интересы колен. Давид же оставил при ней и первосвященника, Садока, со всем необходимым штатом священников и левитов, которые и продолжали совершать всенародное богослужение в Гаваоне, наряду с иерусалимским. Таким образом у евреев явилось два первосвященника и два места богослужения, в противность предписанию Синая. В этом, конечно, не Давид виноват, а народные страсти, раздражать которые он находил большим злом, чем временный непорядок во внешнем выражении религиозных чувств народа. Нужен был блеск иерусалимского богослужения, созданный постепенно Давидом, и подавляющее величие храма Соломонова, чтобы вениаминяне и другие сочувствовавшие им колена позабыли на время соперничество и примирились с уничтожением старой скинии.

В первую половину своего царствования Давид не мог посвящать много времени на устройство внутренних дел, в особенности таких, которые не относились к настоятельнейшим тогда военным надобностям. Он вел многочисленные и большие войны почти со всеми соседними народами. Еще прежде устройства новой скинии, едва овладевши Иерусалимом и, по-видимому, не успевши укрепить его, он выдержал два натиска филистимлян. Последние, не обращавшие на Давида внимания, пока он был царем в Хевроне, сочли свои интересы глубоко затронутыми, когда все евреи подчинились ему, и он овладел крепостью иевусеев. Они быстро собрали значительные силы и ударили на Иерусалим. Некоторые подробности об этой войне, во (2Цар. 23:13, 14 и 1Пар. 12:15, 16), показывают, что Давид не решился защищаться в Иерусалиме, который не успел еще укрепить, а оставив в нем, без сомнения, гарнизон, сам с главными силами углубился на юго-запад к пещере Одолламской, которая со своими окрестностями, хорошо ему известными, представляла превосходное место обороны¹⁷⁶. Отсюда он мог угрожать тылу филистимлян, проникших до Иерусалима по долине Рефаимов. Но он не делал наступления, поджидая, вероятно, подкреплений. Филистимляне же не отважились ни на него напасть, ни атаковать Сионскую крепость, а углубились далее до Вифлеема, который взяли, и здесь укрепились. Вероятно, они ограничились бы и здесь, в южной половине царства, тем же положением, какое занимали в северной, где они, овладев господствующими пунктами, держали страну в страхе и могли безнаказанно грабить.. Но Давид, собравшись с силами, заставил их принять решительное сражение и разбил их на-голову. Лагерь филистимский достался в добычу евреям: в нем оказалось множество идолов, с которыми филистимляне выходили на войну, в надежде на помощь богов, но которые при поспешном бегстве принуждены были бросить. Давид приказал сжечь их. Филистимляне прежде обыкновенно после одного поражения, им нанесенного, оставляли евреев на более или менее продолжительное время в покое. Но теперь они опасались евреев более чем когда-либо, потому что предвидели не только лишение преобладания над ними, но и собственное унижение и порабощение. Поэтому они немедленно снова собрались с силами и сделали вторжение в надежде сломить в самом начале возникающую силу евреев. Вторжение это, по неожиданности ли его или вследствие ожесточения и отчаянной решимости врага, было столь грозное, что для Давида потребовалась особенная помощь Божия, чтобы нанести поражение филистимлянам. Согласно Божественному наставлению он должен был ударить на них с тыла, обходному же движению Давида благоприятствовала тутовая роща, на которую Бог наслал, как можно предполагать, ветер, так что шум проходящего через рощу войска не был слышен за шумом деревьев¹⁷⁷. Филистимляне снова были разбиты, и Давид преследовал их до Газера, где кончаются уже горы и начинается низменность – исконное жилище филистимлян.

Это были оборонительные войны Давида, из которых он вышел победителем и мог дать отдых себе и народу, избавив его от притеснений извне. Неизвестно, сколько времени продолжался этот отдых, пользуясь которым Давид занимался устройством внутренних мирных дел, а также организацией и подготовлением военных сил для новой борьбы. Новая и славная борьба не замедлила последовать. Теперь Давид повел уже наступательные войны, побуждением к которым было враждебное настроение окрестных народов, опасавшихся могущества евреев и могущих одновременно ударить на них с разных сторон, если бы не были предупреждены Давидом, решившимся доставить прочный мир своему народу ослаблением и поставлением в вассальную зависимость всех окрестных народов. Первый его удар, как и следовало ожидать, упал на филистимлян, потому что нельзя было ничего предпринимать на востоке и на юге, не сломив этих исконных врагов Израиля. Давид вторгнулся в их собственную страну и «взял Геф и зависящие от него города»¹⁷⁸. Это нужно понимать так, что Давид овладел не только Гефом, ближайшим к колену Иудину филистимским городом, но и многими другими (если не всеми) филистимскими городами, признававшими верховные права Гефского царя¹⁷⁹. Могущество филистимлян было сломлено, и они теперь не могли уже представлять силу, опасную для евреев. Затем Давид обратил свое оружие против моавитян. Частного повода к этой войне не указано, и потому не совсем понятно, как возникла у Давида вражда с моавитянами, у которых некогда он и его семейство нашли безопасный приют. Раввины, может быть на основании какого-нибудь предания, полагают, что моавитский царь умертвил родственников Давида по его уходе в свою землю¹⁸⁰. Гесс делает вероятную догадку, что возникающее могущество Израиля побудило моавитян вступить в опасный для евреев союз с другими народами, не имевшими дружественных чувств к евреям, что подтверждается, непосредственно за тем, возникшей войной с Адраазаром, царем Сувским, и с сириянами¹⁸¹.

Моавитяне были побеждены и подверглись жестокой участи: две трети их лишены жизни поголовным избиением, причем употреблен был самый первобытный способ выбора – кого убить, кого оставить в живых: всех пленных положили на землю рядами и меряли ряды веревкоq: две веревки отделялись на казнь, одна – на пощаду¹⁸². Такое жестокое обращение имело характер кровавого возмездия. Поэтому, вероятно, раввины и предположили, что Давид мстил моавитянам за избиение его родственников, тем более что его ближайшие родственники сошли со сцены с тех пор, как отправились в землю моавитян, ни об одном из них (кроме Ионафана, дяди Давидова)¹⁸³ не упоминается в числе приближенных Давида – царя. Оставшиеся в живых моавитяне должны были платить дань Давиду. В очевидной связи с этой войной произошла другая война с более отдаленными народами. Вне этой связи трудно было бы и понять движение Давида к отдаленному Евфрату. Достаточно взглянуть на карту, чтобы видеть, что берег Евфрата лежал вне сферы земель, на которые Давид мог бы устремиться для одного расширения своих владений, не будучи вынужден какими-нибудь особенными причинами. Было бы странно углубиться до Евфрата с завоевательными целями, оставляя у себя в тылу непокоренными аммонитян. Дамаск сирийский и Имаф на Оронте. Принимая во внимание, что в последующую войну с аммонитянами, против Давида образовалась коалиция по всей северо-восточной окраине, что и теперь сирийцы Дамасские пришли на помощь к врагу Давидову, что аммонитяне только потому, вероятно, удержались на мирной ноге, что царем у них был еще Наас, дружественно расположенный к Давиду¹⁸⁴, мы должны думать, что и враждебное настроение моавитян, послужившее поводом для Давида к войне с ними, находилось всвязи с воинственным движением на севере, обещавшим для моавитян счастливый исход их борьбы с Давидом¹⁸⁵.

Воинственное движение, возбудившее надежды в соседях Давида, произвел Адраазар, царь Сувский. Положение его царства с наибольшей вероятностью предполагают между Оронтом и Евфратом, к северо-востоку от Дамаска. По-видимому, он усилился и начал расширять свои владения к востоку и западу. Царь Имафа на Оронте опасался за свое царство¹⁸⁶. Возникновение на севере сильного царства, на которое уже теперь возлагали свои надежды восточные соседи Давида, не предвещало последнему ничего хорошего. Поэтому он решился уничтожить опасность с этой стороны и предпринял отдаленный поход. Поход увенчался успехом. Взяв у разбитого врага в плен 1700 всадников, Давид уничтожил лошадей, чтобы ослабить военную силу у побежденного народа на случай будущей войны с ним. Находя, однако, что неудобно вести большие войны без конницы, он решился завести ее и в своем войске, хотя не в большом количестве, и потому оставил себе сто коней. (По закону не должно было делать этого). У телохранителей Адраазара он отобрал золотые щиты, а в городах нашел множество меди. Все это он отправил в Иерусалим в свою сокровищницу. Вместе с Адраазаром Давид поразил и его союзников, сириян Дамасских. Дамаск был взят, и в нем оставлено охранное еврейское войско. Сирийцы сделались данниками Давиду, Фой, царь Имафа на Оронте, бывший во враждебных отношениях с Адраазаром, обрадовался поражению его Давидом и отправил к последнему своего сына Иорама с богатыми дарами, состоявшими в золотых, серебряных и медных сосудах. Наряду с вышеописанными войнами летопись сообщает еще о войне с идумеянами. По-видимому, она возникла в то самое время, когда Давид с Иоавом были заняты войной на севере, потому что против идумеян был послан Авесса, брат Иоавов¹⁸⁷. Без сомнения, идумеяне хотели воспользоваться благоприятным моментом, когда силы Давида были отвлечены в противоположную сторону, чтобы нанести поражение евреям. Но Авесса поразил их в числе 18000 в соленой долине (вероятно, близ Мертвого моря), поставил в их земле наблюдательный отряд и заставил платить дань Давиду. Горько показалось потомкам гордого Исава быть в подчинении у детей Иакова, и они возмутились, устремились на немногочисленный наблюдательный отряд и истребили его. Тогда отправился против них сам Иоав и, после шестимесячной борьбы, истребил всех идумеев, способных носить оружие. Спаслись только несколько человек и убежали в Египет, захватив с собой маленького царского сына Адера¹⁸⁸.

После этих воин, далеко кругом раздвинувших господство евреев, обогативших их добычей и данями, сделавших их государство одним из могущественнейших в тогдашнем мире, наступило время покоя, продолжавшееся, по крайней мере, до 20-го года царствования Давида¹⁸⁹. Давид был на вершине своего могущества и славы¹⁹⁰. Бросим теперь взгляд на его домашнюю жизнь, на его двор, на его богатства и, потом, на те распорядки, которыми он старался упрочить и возвысить свой трон, а также обеспечить благоденствие и безопасность государства. Утвердившись в Иерусалиме, Давид построил себе приличный дворец, который хотя и не равнялся по великолепию с позднейшим Соломоновым, но, без сомнения, превосходил все постройки, существовавшие до сих пор у евреев, самая скиния представлялась в сравнении с ним плохим зданием¹⁹¹. Он имел плоскую крышу, по обычаю востока, со всеми приспособлениями для приятного отдохновения на открытом воздухе¹⁹². Давид построил его при помощи своего союзника, тирского царя Хирама, который, оценив сразу могущество Давида, поспешил вступить с ним в дружественные сношения и прислал ему кедрового дерева, а также мастеров¹⁹³, потому что у финикиян строительное искусство было в цветущем состоянии, между тем как у евреев его не могло еще быть. Неизбежную принадлежность царского двора на востоке составляют многочисленные жены и, кроме них, еще наложницы. Закон Моисея положительно воспрещал еврейскому царю многоженство «чтобы не развратилось сердце его»¹⁹⁴. Но это требование до такой степени превышало, так сказать, силы восточного человека, до того противоречило его привычкам и страстям, что Самуил, перечисляя евреям возможные злоупотребления царя, даже не упомянул об его неизбежном многоженстве (он указал только на подневольные работы дочерей их при дворе царя), потому что чувственный народ не увидал бы в этом злоупотреблении властью ничего отталкивающего и позорного. И Давид, при всех прекрасных качествах своего ума и сердца, оказался, в этом случае, сыном своего века и своего народа. Во время своих скитаний при Сауле он имел уже двух жен: Ахиноаму изреелитянку и Авигею кармилитянку. Последнюю он взял, кроме указанной в своем месте причины, может быть и потому, что был косвенной причиной ее вдовства. Когда же Давид сделался царем в Хевроне, у него оказалось еще 4 жены: Мааха, дочь царя Гессурского¹⁹⁵, взятая, вероятно, и по политическим соображениям, так как Давид в то время нуждался в союзниках, затем Аггифа, Авитала и Эгла, неизвестного происхождения¹⁹⁶. Сюда же он вытребовал себе, как мы видели, и Мелхолу¹⁹⁷. Наконец, уже в Иерусалиме, когда, сказано, – «уразумел Давид, что утвердил его Господь царем над Израилем и что возвысил царство его ради народа своего, Израиля, тогда взял Давид еще жен и наложниц в Иерусалиме и родил еще сыновей и дочерей»¹⁹⁸. Писатель кн. Царств указывает побуждение к многоженству, согласно с господствовавшим тогда воззрением, в необходимости пышной и роскошной жизни для царя могущественного царства, потому что и ныне для восточного человека величайший блеск жизни заключается в многочисленности жен и в громадном количестве прижитых с ними детей.

Неизвестно, какой образ жизни вели жены еврейского царя. Многоженство уничтожает настоящие супружеские отношения в самом корне, потому что, хотя юридически, обыкновенно, и различаются жены от наложниц, но, по существу, коль скоро у человека более одной жены и, притом, еще открытые наложницы, у него нет ни одной жены,, в собственном смысле, а одни, так сказать, наложницы. Отсюда недоверие к их целомудрию, которого у них и быть не может, разве вынужденное внешними препятствиями. Хотя жены обыкновенных евреев и не вели затворническую жизнь, напротив, пользовались значительной свободой¹⁹⁹, однако при дворе должно было явиться в первый раз и затворничество, потому что женщины царя не должны были жить так, как обыкновенные женщины²⁰⁰. Если под _"евнухами» (1Пар. 28:1) разуметь евнухов, в собственном смысле²⁰¹, то возникновение затворничества еще при Давиде – вне всякого сомнения. От многих жен Давид имел много и детей: у него было 17 сыновей (а по переводу 70-ти – 30) и несколько дочерей. Что у Давида была не одна Фамарь, а несколько дочерей, видно из выражения: «и родились еще у Давида сыновья и дочери»²⁰².

Сыновья все названы по именам и старшие – с обозначением имен их матерей²⁰³, из дочерей же названа одна Фамарь. Как дети царя, сыновья Давида занимали высокое положение: они поставляются на ряду с высшими придворными и государственными сановниками и называются «коганим». Слово это, переведенное в русской Библии свободно, с сохранением уже переносного смысла²⁰⁴, значит, собственно, «священники». Очевидно, это был только почетный титул, обозначавший их высокое, исключительное положение, потому что в теократическом государстве со словом «священник» связывалось представление о лице, стоящем выше обыкновенных смертных. Этот титул соответствовал титулу членов царской семьи в нынешнее время: высочайшие особы, августейшие, князья. Как последние – князья без княжеств, так и дети Давида были священниками без алтаря. Писатель кн. Паралипоменон нашел слово «коганим» слишком изобразительным и заменил его отвлеченным «ришоним» – главные, первенствующие²⁰⁵. Подданные царя оказывали им знаки уважения, так что, завидев царского сына, считали долгом подойти к нему и поклониться²⁰⁶. Но официального участия в делах государственных дети Давида не имели. Это обусловливалось, между прочим, все еще патриархальным складом жизни и в то время: дети при жизни отца не признавались правоспособными, и участие их в делах, подлежащих власти отца, казалось посягательством на права последнего. Сюда же нужно отнести и особенности восточного двора, как многоженство и многосыновство. Невозможно было распределить роли между массой сыновей от разных, даже разноплеменных матерей, без того, чтобы не возникли между ними соперничество и распри, в которых приняли бы деятельное участие и их матери. Лучше, практичнее было держать их всех в стороне от дел, хотя и в этом случае праздность не обещала впереди ничего хорошего. Все сыновья жили при отце и ели хлеб за столом его²⁰⁷. Но они имели отдельные помещения, вероятно, расположенные вокруг главного здания дворца, со всеми необходимыми принадлежностями – приемными и внутренними комнатами, с прислугой, и проч.²⁰⁸ Неизвестно, отличались ли чем-нибудь в одежде сыновья царя от прочих евреев, но о дочерях замечено, что они носили особые разноцветные одежды, которыми отличались от других девиц²⁰⁹. О сыновьях же известно, что они заводили себе богатый выезд: колесницы, лошадей и скороходов²¹⁰. Питаясь за столом отца, они имели, тем не менее, отдельные имущества, подаренные, конечно, отцом: стада животных, поля и штат рабов для исполнения работ²¹¹. Имущества эти были до того значительны, что они могли устроить праздники, на которые приглашались все братья и множество придворных²¹². Для наблюдения ли за их благоповедением в качестве воспитателя, или просто для практического руководства в разных обстоятельствах житейских, к ним приставлено было особое доверенное лицо – некий Иехиил, сын Хахмониев²¹³. Отец любил их до слабости, но они не платили ему тем же²¹⁴. Те, которые попали в историю, за исключением Соломона, заплатили отцу неприятностями или же самой черной неблагодарностью.

Вообще, семейная история Давида, сопровождавшаяся даже потрясениями целого государства, показывает, что он был строго наказан за нарушение закона в угоду языческому обычаю и некоторым страстям, которых был не чужд. Многоженство и происшедшее отсюда многосыновство, вместе с растлевающим нравы образом жизни при дворе в праздности и неге, причинили Давиду много огорчений и даже бедствий... Давид обладал значительным богатством, которое ему было необходимо, так как расходы его должны были быть громадны. Источник его – очевидно, многочисленные военные добычи, из которых Давид брал себе долю²¹⁵. Не говоря о драгоценностях, которые не приносили никакого дохода и не могли быть расходуемы, существенную часть его богатств составляли земли и стада. Часть земель засевалась хлебом, часть – была под виноградниками и часть – под садами маслин и смоковниц. Для скота так же требовались обширные пастбища. Так как земли, искони принадлежавшие евреям, не могли быть отчуждаемы²¹⁶, то надо полагать, что Давид владел землями, отнятыми у врагов. Так напр., его масличные сады были, вероятно, в долине Сефельской²¹⁷, принадлежавшей филистимлянам, и пастбища для волов указаны в долине Шаронской²¹⁸, южная часть которой по уходе колена Данова на север тоже вероятно принадлежала филистимлянам. Кроме волов и овец у Давида были стада верблюдов и ослов. Для надзора над этими статьями имущества и управления ими Давид назначил особых доверенных лиц, которые, по-видимому, входили в состав придворных чиновников, потому что перечисляются на ряду с такими лицами, как Хусий, Ахитофел, Авиафар и Иоав. Их было 12, и распределялись они так: 1-й над сокровищами, 2-й над хлебными запасами в полях и в складах, 3-й управлял полевыми работами, 4-й над виноградниками, 5-й над запасами вина, 6-й над маслинами и смоковницами, 7-й над запасами масла, 8-й над крупным рогатым скотом, 9-й тоже, на другом пастбище, 10-й над верблюдами, 11-й над ослицами, 12-й над мелким скотом²¹⁹. Сокровища, состоявшие из драгоценных металлов, а также из меди, Давид предназначал для будущего храма. Но вообще богатство Давида не было поразительным. Оно составилось само собой, и он не прибегал к искусственным (напр., к торговле), а тем более к насильственным мерам для его скопления.

Правительственная деятельность Давида была более обширна и совершеннее организована, чем у Саула, который только владычествовал, но не управлял. История указывает имена многих лиц, которые содействовали Давиду в управлении, каждое в определенной для него сфере. Сохранив пост военачальника, появившийся еще при Сауле, и значение местных представительных властей от колен и родов (князей и старейшин), существовавших от времен древнейших, Давид создал еще многие другие должности, отправители которых должны быть причислены к высшим государственным чиновникам. Высшим сановником у Давида, хотя и не самым близким и доверенным лицом, был Иоав, главный начальник над войсками. Он приходился племянником Давиду по матери, так как мать Иоава Саруя была сестра Давиду, но от другого отца (мать Давида прежде Иессея очевидно имела другого мужа, Нааса, от которого и родилась Саруя)²²⁰. Он по всем правам занимал этот высший пост в государстве, потому что будучи лично неустрашимым героем, он был и замечательным полководцем, смелым и ловким придворным и вообще умным государственным человеком. Он оказал Давиду и государству громадные услуги и был до того влиятелен, что сам Давид на первых порах чувствовал себя в некоторой зависимости от него. Он почти до конца служил Давиду верой и правдой, но в этом играло весьма значительную роль его громадное честолюбие. Когда являлась опасность для него лишиться своего высокого поста, он ловко устранял ее, но, при этом, действовал так решительно и беззастенчиво, что Давид только скрепя сердце оставлял его безнаказанным. Другим военным сановником был Ванея, начальник личной стражи Давида. Хотя он и не равнялся с Иоавом в общегосударственном значении, но превосходил его по своему значению для личности царя, по своей близости к нему. Ванея, говорит летописец, был поставлен «ближайшим исполнителем приказаний Давида»²²¹. Он был сын священника Иодая, главы одной из священнических фамилий и приближенного к Давиду лица²²². В лице Ванеи Давид, имевший в священниках опору своего престола, почтил это сословие, сделав одного из его представителей начальником своей личной стражи. Замечательные события, наполнявшие царствование Давида, множество лиц, на которые должно было быть обращено внимание царя, множество дел, требовавших наблюдения и решения требовали записей и породили особую государственную должность – должность дееписателя. Эту должность занимал при Давиде некий Иосафат. Гесс называет его историографом²²³. Это название, по нашему мнению, слишком велико для Давидова дееписателя. Допустим, что некоторые из его записей послужили материалом для еврейской истории, и в таком случае будет достаточно назвать его летописцем, который заносил в свой дневник отдельные факты, казавшиеся достопримечательными, без всякой претензии писать историю царствования Давида. Не считая совершенно невероятным предположение, что еще при Давиде могла возникнуть мысль – поставить особое официальное лицо для предания памяти потомства дел знаменитого царя, мы, тем не менее, думаем, что история не была главной целью Давидова дееписателя, что он был более государственным секретарем, чем историографом²²⁴. Дальше действительности идет в своих предположениях очевидно и Гретц, когда утверждает, что Давидов дееписатель был чем-то в роде шефа жандармов, который заносил в свои списки имена подозрительных и неблагонадежных лиц и напоминал о них царю²²⁵. Управление Давида, несмотря на несомненное осложнение, было все-таки настолько еще просто, что такому учреждению, как тайная полиция, в нем едва ли могло быть место. К высшим военным сановникам принадлежал еще Сераия (он же, вероятно, Суса), писец²²⁶. Он вел разрядные списки всем гражданам, подлежавшим воинской повинности, освобождая от нее тех, которые по закону имели право на то²²⁷. Наконец, к высшим государственным сановникам причислялись и два первосвященника, Авиафар и Садок. Первый из них связал свою судьбу с Давидом еще во время его скитальческой жизни, оказал ему важные услуги и при воцарении Давида удержал сан, унаследованный от отца. Он был потомок Ифамара. Садок же найден Давидом при воцарении над северными коленами тоже первосвященником в бывшем царстве Иевосфея. Он был потомком Елеазара, старшей и многочисленнейшей линии потомков Аарона. Давид, уважая его права и имея в виду могущество его линии, оставил и его первосвященником. К этим шести сановникам в другом месте кн. Царств причисляются еще два лица: Ира, священник, неизвестно, какие особенные обязанности исправлявший, и Адорам, заведовавший сбором податей (может быть, собственно, даней)²²⁸. Был у Давида еще особый состав приближенных лиц – так называемые «советники», круг деятельности которых не ограничивался какой-либо отдельной частью управления, а простирался на все государственные дела, требовавшие особенного внимания, проницательности и осторожности. Таковы были: Ионафан, дядя Давидов, «человек умный и писец» (здесь слово «писец» означает не должность, как выше, а значит просто – образованный), Ахитофел, советы которого ставились наравне с откровениями Бога, Хусий – друг царя. На таком же положении были: Иодай, глава священнической фамилии, пришедший к Давиду в Хеврон с 3700 священников, и первосвященник Авиафар²²⁹.

В ряду общегосударственных учреждений, которыми Давид старался упрочить и обеспечить не только мирное внутри, но и независимое и даже преобладающее положение своего народа в ряду других, весьма видное место занимают его нововведения и усовершенствования в военной области. Для личной безопасности, а также и для того, чтобы постоянно иметь под рукой готовую вооруженную силу, которую можно употребить в случае нужды, не дожидаясь сбора армии, Давид образовал отряд телохранителей из людей, посвятивших себя исключительно военной службе и, без сомнения, состоявших на царском жалованье. Этот отряд, состоявший, по-видимому, из двух частей, называется обыкновенно: «хелефеи и филефеи», и в состав его, как предполагают, входили иностранцы²³⁰. Если это предположение и справедливо, то на решение Давида составить отряд своих телохранителей из иностранцев вовсе не следует смотреть как на признак его недоверия к своим, как на меру, обличающую деспотические наклонности царя. Мы думаем совершенно напротив: мера эта вызывалась именно уважением Давида к своим подданным – евреям и к законам страны. Служба царских телохранителей была постоянная, и они не могли иметь недвижимой собственности, требующей рук для обработки или времени для личного наблюдения и управления ею. Это обстоятельство, вероятно, и не позволяло привлекать свободного еврея-собственника к пожизненной службе в царской гвардии²³¹. Начальником этого войска, мы видели, был Ванея, один из наиболее приближенных к Давиду сановников. Кроме этого, Давид впоследствии нанял к себе на службу еще 600 филистимлян из Гефа, предводителем которых был Еффей, оказавшийся глубоко преданным Давиду. Что касается народного ополчения, главной военной силы, то его душу, так сказать, составляла отборная дружина Давида, состоявшая вся от первого до последнего человека из сильных и безгранично храбрых людей, которые постепенно собирались вокруг Давида в течение его боевой жизни. Это герои, или богатыри Давида (гиборим), которые на войне совершали чудеса храбрости, как передовые бойцы, из которых каждому в случае надобности можно было поручить командование отрядом. Надобно полагать, что для отдельных частей войска, когда им приходилось действовать не в одном пункте, военачальники и выбирались из среды этих героев. Некоторые из них состояли начальниками частей ополчения, которые поочередно являлись в Иерусалим для срочного отправления военной службы²³². Всех их было 37²³³. Но по своему достоинству или знаменитости они разделялись на некоторые группы, ясно обозначенные при перечислении их имен²³⁴. Было трое самых знаменитых, с которыми уже никто не равнялся, затем еще трое, которые хотя и уступали первым троим, но превосходили всех остальных, наконец 30 (круглое число вместо 31) героев, которые, будучи ниже упомянутых шести, стояли, тем не менее, почетным особняком в ряду всех остальных бойцов в войске израильском.

Летописец нарочито перечисляет подвиги знаменитейших из них, причем указывает, и степени почета, которым они пользовались. Первым стоит Искосив «главный из трех, который поднял копье на 800 человек и поразил в один раз». За ним Елеазар, в сражении с филистимлянами поражавший их до того, что «рука его утомилась и прилипла к мечу». Третий Шамма, удержавший евреев, обратившихся было в бегство от филистимлян, выдержавший напор последних, чем и доставил своим победу. Эти трое также, во время войны с филистимлянами, когда войско Давида стояло в выжидательном бездействии близ пещеры Одолламской, пробились сквозь лагерь филистимлян, стоявший у Вифлеема, и принесли Давиду чистой воды из источника, в которой, вероятно, нуждалось войско еврейское. (Давид великодушно отказался пить эту, столь дорогую воду). Авесса, брат Иоава, принадлежал к другим троим и был главным между ними, но с первыми троими не равнялся. Он убил копьем своим 300 человек. (Давид посылал его в качестве самостоятельного военачальника против идумеев). В одном разряде с ним стоял Ванея, известный начальник телохранителей. Он поразил в поединке двух воинов – братьев, моавитян, и убил зимой в яме льва. Он убил еще, вооруженный одной палкой египтянина, у которого в руках было копье. «Он был знатнее тридцати, – говорит летописец, – но с теми тремя не равнялся». Третий из второго разряда почему-то не назван. Вероятно, это был Иоав, оба брата которого были в числе героев и который сам был несомненно храбрым воином. Может быть, он пропущен потому, что запятнал себя не раз низким убийством знатных евреев, которых считал своими личными врагами. Наконец, перечисляются уже только имена остальных 30 героев, в числе которых были и иноплеменники, напр., Урия хеттеянин, Целек аммонитянин²³⁵. В народном ополчении Давид ввел такой распорядок, что при всяком случае, кроме отряда наемных войск, он мог располагать частью армии, готовой выступить в поход. Все ополчение состояло из 288000 человек, 24000 из них каждый месяц должны были являться в Иерусалим по очереди для отбывания действительной службы. Здесь, если не встречалась надобность послать их в дело, они могли поддерживать навык владеть оружием, с которым не обращались в течение 11 месяцев мирных домашних занятий. Таким образом, военная сила Давида составляла средину между постоянной армией и ополчением собственно: ополченцы имели навык к военному делу и были лучшими воинами, чем ратники, не имевшие никогда в руках другого орудия, кроме плуга и заступа, с другой же стороны, употребляя на действительную службу только месяц в году (при ограниченном пространстве Палестины это не представляло никакого затруднения), они продолжали свои мирные занятия, не бросали хозяйств. Сбор ополчения, распределение и командование им на поле битвы облегчались строгим разделением его на части и назначением для каждой части постоянных главных и второстепенных начальников. Каждая группа в 24000 имела главного начальника, соответствовавшего корпусному командиру, с подчиненными ему начальниками частей. Так над группой первого месяца, – сказано, – начальствовал Иашовам и был главным над всеми военачальниками в первый месяц²³⁶. Насколько высоко было положение главных начальников групп, видно из того, что над одной из них начальствовал Ванея, принадлежавший к числу высших сановников государства. Над всем ополчением принимал начальство или сам царь, или Иоав.

«И царствовал, – сказано, – Давид над всем Израилем, и творил Давид суд и правду над всем народом своим»²³⁷. Власть Давида простиралась одинаково на все колена, составлявшие искони отдельные единицы нации, никогда вполне не сливавшиеся. Обстоятельства принудили их признать над собой одну верховную власть, которая при Сауле дала им почувствовать деспотизм и обидное предпочтение интересов одного колена, родственного царю. Давид, установив центральное правительство для общегосударственных отправлений власти, оставил неприкосновенной особность колен в тех патриархальных учреждениях и обычаях, которые не стояли вразрез с отправлениями центральной власти. Князья и старейшины сохранили свой местный авторитет и во всех важных случаях являлись представителями народных желаний. Давид обращался с ними деликатно, спрашивая их совета, особенно в тех случаях, когда предпринимал какое-нибудь нововведение. Напр., решившись величайшую святыню еврейского народа, ковчег Завета, перенести в свой город, он сказал «всему собранию израильтян, если угодно вам и если на то будет воля Божия, пошлем повсюду к братиям нашим, чтобы они собрались.... и перенесем к себе ковчег Бога нашего»²³⁸. Здесь под собранием израильтян, к которому Давид обращался с речью, разумеется не масса собранного на площади простого иерусалимского народа, который, в данном случае, не имел никакого значения, а представители колен и родов, бывшие в то время в Иерусалиме и, может быть, нарочито собранные для этого. Их именно согласием Давид желал заручиться и через них уже расположить и привлечь к участию в деле весь народ. Но Давид в то же время ограничил их значение, создав весьма видных представителей власти, каковыми, в особенности, были 12 военачальников всенародного ополчения. Давид назначил этих военачальников по собственному усмотрению, из людей, известных своими способностями, и в число их не попал ни один князь колена²³⁹. Таким образом военная, т. е. самая существенная тогда сила в государстве, была всецело в руках царя. С другой стороны, и в отправлении правосудия каждое колено уже не могло замыкаться в себе, как прежде, явилась высшая инстанция в лице царя, к которому мог идти всякий, не нашедший справедливости у местных властей. «Творил, – сказано, – Давид суд и правду над всем народом своим». Ничем нельзя было легче победить недоверие в народе, еще не привыкшем к царской власти, как беспристрастием и наблюдением строгой справедливости. Давид и старался быть беспристрастным и справедливым. Ниоткуда не видно, чтобы он, подобно Саулу, оказывал явное предпочтение своему колену. Ни в числе его героев, ни в числе 12 военачальников и вообще приближенных Давида иудеи не составляли преобладающего большинства. Здесь были люди чуть ли не всех колен и даже немало вениаминян, менее всех имевших право на благоволение Давида. Что же касается правосудия собственно, то Давид обратил на него серьезное внимание. К нему приходили люди из всех городов земли искать справедливости²⁴⁰. Но один царь своими личными силами, понятно, не мог удовлетворить всем потребностям правого суда в обширном государстве, до него могли доходить только редкие, исключительные дела. Да и этих последних могло накопляться столько, что решать их все не было физической возможности. Чтобы поднять отправление правосудия действительным образом во всей стране, нужно было произвести некоторое усовершенствование в существовавших до сих пор судебных учреждениях. Так как по закону Моисееву народ сам избирал судей из своей среды, и главным качеством судьи должна была быть честность и беспристрастие²⁴¹, то в состав судей могли попадать люди, не обладавшие достаточными сведениями в законе и не умевшие писать. Закон, как бы предвидя это, предписал судьям в затруднительных обстоятельствах обращаться к левитам за помощью, причем из текста видно, что левитов-судей можно было найти только там, где находилась скиния²⁴². Но участие левитов в судопроизводстве не было регламентировано определенным порядком, предоставлено было случаю. От этого могли происходить беспорядки, а со временем обращение за помощью к левитам могло и совсем выйти из практики (частью по неудобству всегда идти в место нахождения скинии). Между тем, осложнившиеся житейские отношения потребовали в отправлениях суда не только деятельного участия сведущих в законе левитов, но и помощи письмоводства. Поэтому Давид, поступая в общем согласно постановлению закона Моисеева, имея ввиду беспрепятственное выполнение этого постановления, а также новые, усложнившиеся потребности судопроизводства, в дополнение к выборным судьям из простых граждан назначил 6000 судей и писцов из левитов²⁴³, причем для удобства сношения с ними он распределил их по разным областям своего царства²⁴⁴… Возвратимся теперь к последовательному изложению событий Давидова царствования.

В период затишья перед войной с аммонитянами среди забот о внутреннем благоустройстве Давид обратил внимание и на участь потомков своего предшественника Саула²⁴⁵. Из прямых и законных потомков Саула оставались теперь, по-видимому, только Мемфивосфей – сын Ионафана, малолетний сын Мемфимосфея – Миха. Остальные, известные потомки Саула были его побочные сыновья (от наложницы) и сыновья Мелхолы от Адриэла²⁴⁶. Давид не считал себя обязанным заботиться об участи тех и других, он желал, главным образом, почтить память своего друга Ионафана и был рад, когда ему сказали о существовании его сына и внука. Мемфивосфей был искалечен еще в детстве нянькой, во время поспешного бегства после несчастной Гелвуйской битвы, и остался хромым во всю жизнь. По смерти Иевосфея, Мемфивосфей продолжал жить за Иорданом, не осмеливаясь явиться в Гиву и вступить во владение своим наследственным недвижимым имуществом. Он нашел приют у одного богатого заиорданского жителя, некоего Махира из Лодевара, в обширном хозяйстве которого Мемфивосфей кормился трудами рабов своих. Хотя, может быть, его положение и не было бедственным, однако, никаким образом его нельзя было назвать обеспеченным и достойным потомка еврейского царя. Давид немедленно пригласил его к своему двору, обласкал его и включил в число приближенных лиц, евших хлеб за царским столом. При этом он утвердил его права на его наследственную собственность в колене Вениаминовом и приказал его домоправителю Сиве обрабатывать землю своего господина, чтобы последний получал с нее доходы. Предположение Альма, что Давид, приближая к себе Мемфивосфея, только желал сделать его безвредным, имел ввиду отнять у него возможность затеять какую-нибудь интригу²⁴⁷, лишено всякого основания, потому что Давид был уже слишком силен, чтобы бояться потомков Саула, и Иерусалим стал центром такого нравственного и материального могущества, что заговор в какой-нибудь провинции никаким образом не мог рассчитывать на успех. Скорее наоборот: заговорщик в Иерусалиме был гораздо опаснее для Давида, как это и показала история. Притом, предположение Альма неосновательно и с его собственной точки зрения на личность Давида: если бы Давид был на самом деле таким чудовищем, каким представляет его Альм, то ему не было бы надобности прибегать к таким деликатным мерам по отношению к своему сопернику, он устранил бы его гораздо проще и надежнее, поручив кому-нибудь доставить в Иерусалим только голову Мемфивосфея²⁴⁸.

Мирная и спокойная жизнь Давида, наступившая после вышеописанных многочисленных войн, совершенно неожиданно была нарушена новой упорной и продолжительной войной. Все окрестные народы, после известных побед Давида, трепетали перед его могуществом. Но в этом страхе и оказался зародыш непримиримой вражды к евреям и причина решительной попытки разбить ненавистное могущество. Повод к войне был, по-видимому, случайный, но вид, какой она приняла, указывает на вышеобъясненную и глубокую причину ее. Умер царь аммонитский Наас, и его место занял сын его – Аннон. К отцу Аннона Давид питал дружественное расположение с тех пор, как Наас оказал ему какое-то благодеяние во время бегства от Саула. Желая показать Аннону, что благодеяние его отца не забыто, и не без основания предполагая, что молодой царь чувствует себя еще не совсем ловко в виду неизвестности, как отнесутся к нему сильные соседи, Давид поспешил отправить к нему послов с уверениями в своем благорасположении. Но он жестоко ошибся на этот раз в своих предположениях. Страх перед Давидом и ненависть к евреям умерялись и сдерживались у аммонитян, пока был жив старик Наас ²⁴⁹. Но лишь только воцарился молодой Аннон, вельможи аммонитские круто повернули политику, подчинили своему влиянию царя, составили план коалиции против Давида из народов, им утесненных, и искали повода, который бы сделал войну неизбежной. Этот повод представился в посольстве Давида. Когда послы Давида явились в Равваф Аммонский (столица царства), вельможи убедили царя, что это не друзья, а соглядатаи, что они посланы под благовидным предлогом собрать нужные сведения для Давида, замышляющего покорить царство аммонитское. Сердце молодого властелина расходилось, и он, нисколько не думая о возможных последствиях своего поступка, употребил всю силу воображения на то, чтобы изобрести самое жестокое оскорбление воображаемым врагам. И действительно, он придумал нечто такое, позорнее чего для послов могущественного царя и изобразить трудно: он обрил послам половину бороды и одежду их обрезал до чресл, и в таком виде отпустил. Легко вообразить, какую жалкую картину изображали из себя послы Давида, проходя аммонитскую землю и часть еврейской до Иерихона. Не было никакой возможности скрыть безобразие. Какую нравственную пытку должны были вытерпеть почтенные и сановные восточные люди, почитавшие бороду красотой мужа и длинную одежду – неотъемлемым условием приличия! Давид, предуведомленный об этом, не желал продолжить их пытку путешествием до Иерусалима и приказал им остаться в Иерихоне до тех пор, пока не подрастут бороды. Его собственный гнев на аммонитян должен был быть ужасен, потому что в лице послов он был оскорблен сам и вся еврейская нация.

Аммонитяне приготовились к борьбе, в которой надеялись сокрушить могущество евреев, иначе они и не вызвали бы ее. Сами будучи весьма воинственными и довольно сильными, они наняли еще более 30,000 войска из соседних земель, жители которых охотно шли на службу к аммонитянам, способным, как им казалось, одолеть общего врага. Давид поспешно послал против них Иоава с тем войском, которое было всегда под рукой, чтобы не дать врагу времени приготовиться к борьбе окончательно и наилучшим образом. Иоав нашел неприятельскую армию разделенной на две части: наемные войска стояли в открытом поле, а сами аммонитяне держались вблизи города. Нападать всеми силами на одну из частей было невозможно, потому что или другая часть могла ударить в тыл или же подвергшаяся нападению армия, утомив евреев сопротивлением, могла отступить к другой армии и получить поддержку в ее свежих силах. Иоав решился на смелый план – напасть на обе армии разом, но так, чтобы его собственная армия не распадалась на два отряда, лишенные взаимной поддержки, армии же противников были бы совершенно разъединены. Для этого он неустрашимо вдвинулся в пространство, разделявшее неприятельские армии, одну часть своего войска поставил фронтом к аммонитянам и поручил командование ею своему брату Авессе, а другую – к союзникам их, предводительствуя ею сам лично, причем уговорился с братом взаимно помогать, смотря по ходу битвы. Выгоды такого положения были те, что обе неприятельские армии могли быть атакуемы одновременно, и, таким образом, ни одна из них не могла служить резервом для другой. Чтобы подать помощь друг другу, отряды их должны были делать обходное движение, на что потребовалось бы немало времени, тогда как части еврейского войска, находясь в ближайшем друг к другу расстоянии, могли, в случае надобности, быстро передвигать задние отряды от одной к другой по прямой линии. Поэтому Иоав и говорил Авессе: «если сирийцы будут одолевать меня, ты поможешь мне, а если аммонитяне тебя будут одолевать, я прийду к тебе на помощь». Здесь представлялась только одна опасность: если бы обе неприятельские армии одновременно стали одерживать верх над евреями. Но против этой случайности Иоав принял меры, совершенно устранявшие ее. Он, – сказано, – «избрал себе воинов из всех отборных в Израиле и выстроил их против сирийцев». С этой лучшей частью войска, в которой, без сомнения, подвизались богатыри Давида, Иоав мог наверняка рассчитывать быстро одержать верх над сирийцами, может быть, менее воинственными, чем аммонитяне, и благовременно подать помощь частью свободных сил Авессе против аммонитян. Авесса же, вероятно, на первых порах должен был делать только угрожающие демонстрации, в сущности же держаться оборонительного положения, чтобы сберечь силы для решительного натиска в минуту, когда помощь от Иоава сделается несомненной. Исход битвы оправдал гениальный план Иоава: сирийцы не выдержали и обратились в бегство, аммонитяне же, не успев вовремя одолеть Авессу и увидав силы Иоава свободными и готовыми кинуться на них же, поспешно отступили в город и заперлись. Таким образом, первый удар врагам был нанесен, и тот пыл, с которым они вступили в борьбу, был значительно охлажден. Но война с аммонитянами не могла этим кончиться, потому что они слишком мало еще были наказаны, чтобы получить достойное возмездие за свою дерзость. Следовало довести дело до конца – раздавить этот народ так, чтобы он сделался совершенно безвредным для евреев. Так как для этого пришлось бы брать укрепленный город, войска же у Иоава было недостаточно, да оно, вероятно, не имело и надлежащих приготовлений к тому, то Иоав возвратился в Иерусалим, оставив аммонитян на время в покое. Последние, однако, не остались одинокими в предстоявшей борьбе. Большая часть их разбитого наемного войска состояла из сириян, которые пришли такой массой (20000) к аммонитянам очевидно не столько потому, что имели получить за это плату, сколько потому, что поражение евреев входило в их политические расчёты. Теперь, когда аммонитяне потерпели неудачу, сирияне решились бороться с Давидом уже не в качестве наемников, а всеми своими силами в качестве союзников.

Адраазар, царь Сувы, наиболее значительного сирийского государства на Евфрате, раз уже потерпевший поражение от Давида, пригласил к у частию других сирийских же царей, находившихся в зависимости от него (2Цар. 10:16, 19), собрал большое войско и двинул его к Эламу²⁵⁰ для борьбы с евреями. Давид, понимая опасность от такого усложнения войны с аммонитянами, призвал к оружию все народное ополчение, устремился на сириян и поразил их наголову. 40000 всадников легли на месте, и 700 боевых колесниц Давид разрушил. Подвластные Адраазару цари поспешили заключить мир с Давидом, а Адраазар оставил после этого аммонитян самим себе. Аммонитяне, виновники войны, по-видимому, возлагавшие всю надежду на союзников, сидели смирно, не предпринимая наступления на евреев. Они теперь сделались вдвойне ненавистны евреям – за оскорбление послов и за то, что восстановили против них сириян. Поэтому Давид, как только наступило время года, удобное для военных действии, послал против них Иоава с многочисленным войском. Иоав поразил их в открытом поле, разорил их землю и, когда они скрылись в укрепленной столице, то он осадил город с решительным намерением взять его. Иоав довел осажденных до крайности, перехватив воду, протекавшую в город²⁵¹. Тогда, желая доставить торжество взятия города царю, он известил Давида и пригласил его явиться со свежим войском. Давид пришел и взял город. В знак власти над покоренным царем аммонитским он взял его золотой с драгоценным камнем венец и возложил на свою голову. Летопись не говорит о том, что сталось с самим Амноном. Но его подданные, вероятно, знатные и влиятельные, более виновные, чем сам он, понесли жестокое наказание. Все, казавшиеся наиболее виновными в Раввафе и в других городах, преданы были мучительной смерти: иные были распилены пилами, другие раздавлены железными молотилками, третьи брошены в обжигательные печи, прочие просто обезглавлены топорами... Даже те историки, которые считают долгом сказать что-либо для смягчения вины Давида в тех случаях, когда вина его бесспорна, находят эту казнь аммонитян слишком жестокой²⁵². Большей частью здесь указывают на то, что жестокие казни были делом обычным в древности и что аммонитяне, в некотором роде, заслуживали такой казни, так как сами отличались крайней жестокостью, как показывает бесчеловечное условие, предложенное ими жителям Иависа Галаадского, и то, что они по словам пр. Амоса растерзывали беременных женщин в Галааде²⁵³. Кажется, что впечатление крайней жестокости казни аммонитян получается главным образом от того, что были употреблены слишком простые, первобытные орудия казни. На образованного читателя всегда почему-то производит более сильное впечатление описание убийства, произведенного обухом топора, цепом или колом, чем лишение жизни «благородным» кинжалом или огнестрельным оружием. Если бы в древнее время техника так же процветала, как ныне, и если бы она столь же усердно, как и ныне, была приложена к изысканию способов лишать человека жизни, то аммонитяне, вероятно, умерли бы изящнее – сложили бы свои головы на какой-нибудь гильотине и, вероятно, меньше бы раздавалось жалоб на жестокость Давида. Что же касается нравов и обычаев древности, которые в данном случае, конечно, нельзя не принять в соображение, то вот их образчик добытый новейшей ассириологией. Жестокость ассириян не знала никаких пределов и выше всякого описания, и этой жестокостью они как бы хвалились. Царь Ассурбанипал с каким-то наслаждением передает потомству свои подвиги в этом отношении. «Я воздвиг – говорит он, – стену перед главными воротами города, я велел содрать кожу с вождей восстания и обтянуть стену их кожей, некоторые были замурованы в самой стене, другие распяты на стене или посажены на колья вдоль стены. Со многих кожа была содрана в моем присутствии… Я велел сложить венки из их голов и гирлянды из их пронзенных трупов. Я взял много пленников: одним я отрубил руки и ноги, другим носы и уши, иным велел выколоть глаза». Кроме этого, из голов воздвигались пирамиды перед дарским дворцом, пленников замуровывали в стены самого дворца ²⁵⁴... Смело можем сказать, что перед этой исступленной жестокостью, перед этим плотоядным пиром лютого зверя, в образе человека казнь над аммонитянами, совершенная Давидом, бледнеет.

И, вообще, все народы древности, без исключения, обращались жестоко с побежденными. Не говоря уже о хананеях и родственных им карфагенянах, мидяне, персы, греки (не исключая и афинян) римляне соперничали друг с другом в жестокостях по отношению к пленникам²⁵⁵. Что же касается народов, так или иначе известных евреям, то у них самым обычным делом после победы было избиение детей и растерзание беременных женщин, чтобы вырвать и уничтожить плод²⁵⁶. Могли ли евреи, не нанося ущерба собственной безопасности, не поощряя к дерзости даже слабых врагов своих, отвечать гуманностью на жестокость их? Если и ныне самые просвещенные народы не стыдятся прибегать к самым низким средствам, чтобы нанести вред другому народу, то чего же требовать от евреев в то время, когда и самый закон гласил: око за око, зуб за зуб? В данном случае не нужно забывать и того происшествия, которое послужило поводом к войне. Происшествие это, мы видели, было самого раздражающего свойства. Аммонитяне, – скажем применительно к словам одного ученого, – сделали то же самое, как если бы ныне полномочного посла великой державы одели в арестантское платье, посадили на позорную колесницу и с барабанным боем выпроводили за границу²⁵⁷. Нам кажется, что, если бы сам Давид и не пожелал жестоко обойтись с аммонитянами (предположение не невероятное)²⁵⁸, то он не мог бы поступить согласно со своим расположением ввиду раздражения опозоренных послов, их знатных родственников и друзей и, может быть, всего народа. Война, как война, не могла служить возмездием для аммонитян, потому что от войны терпели и евреи, лишение независимости – тоже, потому что сильный народ лишал независимости другой народ часто ради одного расширения своих владений. Если бы аммонитяне просто прогнали послов Давидовых, а не дали воли своему воображению, чтобы опозорить их самым нестерпимым образом, то и евреи при наказании их, может быть, ограничились бы простым лишением жизни, не прибегая ни к пиле, ни к огню. Достойна замечания попытка, сделанная еще в начале 18-го столетия²⁵⁹ и повторенная недавно Гретцем – совсем отвергнуть факт жестокой казни аммонитян ²⁶⁰). Пользуясь несомненной темнотой еврейского текста в данном месте и возможностью сообщить ему желательный смысл, утверждают, что Давид только принудил аммонитян, как покоренный народ, работать на победителей, подобно другим древним победителям, изнурявшим пленников-рабов тяжкими работами. Не отрицая возможности жестокой казни, выпавшей на долю аммонитян, сделавших все, чтобы раздражить евреев до крайности, мы, тем не менее, не можем отказать в значении и вышеизложенной догадке, потому что она имеет за себя общий характер поступков Давида, в которых было и то, и другое, и третье, но всего меньше жестокости. Казнь аммонитян по своему характеру является слишком исключительным фактом в истории Давида... Как бы то ни было, сила аммонитян была сломлена, оскорбление национальному чувству евреев отомщено, и Давид с богатой добычей возвратился домой ²⁶¹.

После первого периода царствования Давида, продолжавшегося не менее 20-ти лет, периода быстрого возвышения его силы и славы, периода многочисленных счастливых войн с окрестными народами и полезной правительственной деятельности внутри, наступила темная и тревожная пора, когда со всеЙ своеЙ неизбежностЬю обнаружилось влияние того порядка вещей, который незаметно возник вместе с блеском и могуществом царского трона. Жизнь еврейского царя не могла всецело сложиться по тому образцу, который был начертан Моисеем в законе, готовые соблазнительные формы царского быта у языческих народов мало-помалу привились и получили право гражданства при дворе еврейского царя. Мы уже видели, что многоженство, это отрицание самого основания семейной жизни, быстро и неудержимо развивалось вместе с возвышением престола царя²⁶². Вместе с ним, без сомнения, усвоялись и другие принадлежности пышной жизни, ласкавшие тело и расслаблявшие дух. Последствия всего этого были самые печальные даже для лучшего из царей еврейских. Перед войной с аммонитянами был довольно продолжительный период покоя. Хотя отдых и был необходим для Давида, и он употребил досуг мирного времени на внутреннее благоустройство, однако, с другой стороны, продолжительное отсутствие напряженной, тревожной деятельности, беспрепятственное наслаждение властью и могуществом, роскошь и нега повседневной жизни произвели расслабляющее действие на крепкий дух Давида и толкнули его на стезю одного самого обычного порока восточных властелинов. Войны, хотя и не могли бы совершенно заглушить греховные наклонности Давида, обуславливавшиеся, отчасти, его пылкой натурой, однако, они, действуя отрезвляющим образом на дух, подавляя влияние спокойной неги и пресыщения, не дали бы развиться страсти до крайних пределов. Генгстенберг, с благоговением относящийся к личности Давида, пытается, напротив, указать причину падения Давида именно в войне. «Счастье, – говорит он, – уже само по себе трудно переносится, в особенности же – военное счастье. Сердце слишком легко ожесточается (verwildert), само вовлекается в связь с поражаемым злом»²⁶³. Это объяснение довольно натянуто и едва ли верно. Можно думать, что благоговейное чувство уважаемого ученого заставляло его искать причину падения Давида в том, чему он должен был подвергаться против воли, в условиях жизни, не им созданных, чем, конечно, снималась бы некоторая доля вины с Давида...

Когда Иоав осаждал Равваф Аммонский, Давид, остававшийся в Иерусалиме, впал в тяжкий грех, последствия которого он чувствовал на себе во всю свою остальную жизнь. С беспримерной простотой и откровенной обстоятельностью рассказывает об этом свящ. писатель. Однажды, насладившись послеобеденным сном, Давид вышел подышать прохладой вечера на плоскую крышу своего дворца. Должно быть, ни одна тяжелая дума не омрачала в эти минуты его дух, он испытывал одно ощущение благополучной жизни и думал о возможных удовольствиях (может быть, и невинных), которыми было бы хорошо наполнить минуты счастливого покоя. Вдруг он видит на одном из соседних дворов или садов купающуюся красивую женщину. Не нужно судить о жителях юга по хладнокровным жителям севера, на которых подобное зрелище, большей частью, не производит никакого впечатления. Притом же там, где воцарилось многоженство, остается смутное представление о целомудрии: нравственная любовь к женщине, основание супружеской верности, почти исчезает, остается одна физическая любовь, которая возбуждается при виде всякой красивой женщины. Прибавим к этому, в данном случае, отсутствие преград для удовлетворения страсти или, по крайней мере, легкость к их устранению для могущественного человека... И вот нравственное падение Давида уже совершилось. Тотчас наводится справка, и оказывается, что соблазнившая царя женщина была Вирсавия, жена Урии хеттеянина, одного из 30-ти героев Давида²⁶⁴. Знатное происхождение и почтенное общественное положение женщины, делавшие даже небезопасным посягательство на нее, не отрезвили царя: «Давид, – сказано, – послал слуг взять ее, и она пришла к нему»²⁶⁵.

Урия был на войне вместе с Иоавом. Это обстоятельство, по-видимому, благоприятствовавшее благополучному совершению деяния, на самом деле оказалось гибельным: женщина зачала. Не говоря уже об обыкновенных последствиях этого обстоятельства, ей, в конце концов, грозило побиение камнями²⁶⁶. Но она не желала безмолвно погибнуть, спасая честь главного виновника происшествия, и смело дала знать Давиду о своем положении. Давид понял из этого, что если дойдет дело до суда, то женщина не скроет его соучастия, и решился отвратить неприятность хитростью. Он немедленно приказал Иоаву прислать Урию в Иерусалим будто бы для донесения ему о ходе войны. Урия явился, представил требуемое донесение, и царь, с притворным благоволением, разрешил ему не спешить обратно, а провести ночь дома. В дом к нему было отправлено даже царское кушанье. Но Урия оказался на этот раз странным человеком: он домой не пошел, а лег спать у ворот дворца вместе с царскими стражниками. Такое презрение царской милости должно бы было глубоко оскорбить Давида в другое время, но на этот раз он должен был скрыть свое неудовольствие и с греховной кротостью спросил на утро Урию: «вот, ты пришел с дороги, отчего же ты не пошел в дом свой»? Суровый воин отвечал: «ковчег Божий и Израиль, и Иуда находятся в шатрах, и господин мой Иоав и рабы господина моего пребывают в поле, а я вошел бы в дом мой есть и пить и спать с женой своей! Клянусь твоей жизнью и жизнью души твоей, я этого не сделаю». Эта речь, свидетельствовавшая о безграничном патриотизме, служебной преданности и военной выдержке говорившего, должна была понравиться царю в другое время. Но теперь царь, обуреваемый греховными помыслами, думал не о том, чтобы поддержать это настроение воина, а о том, чтобы разрушить его, и решился испытать последнее средство: он оставил Урию еще на день в Иерусалиме, пригласил его к своему столу «и ел, – сказано, – Урия перед ним и пил, и напоил его Давид». Но спать домой Урия опять не пошел. Это разрушило вконец план Давида и сильно раздражило его. Нельзя сказать, чтобы все средства уладить дело без кровавого насилия были истощены: можно было еще придумать и другое, и третье. Но Урия зло насмеялся над лучшим и простейшим планом Давида: еще изворачиваться, заискивать и унижаться Давид не хотел более – не хватало терпения. Притом же у него могло явиться подозрение, что Урия не без задней мысли упорствует, что он, едва ли не догадывается, в чем дело²⁶⁷. Выведенный из терпения подозрительным поведением Урии и раздражаемый страхом возможных последствий, Давид решился разом покончить несносное дело, вычеркнув из списка живых столь неуместно обнаружившего служебную преданность воина²⁶⁸. И вот Урия везет письмо к Иоаву такого содержания: «поставьте Урию там, где будет самое сильное сражение и отступите от него, чтобы он был поражен и умер». Иоав, готовый сделать для царя все, чего бы он ни потребовал, кроме сложения власти главнокомандующего, в точности исполнил предписание. «Как должен был обрадоваться Иоав, – говорит Генгстенберг, – когда Давид снизошел до его собственной низости! Конечно, никогда он не исполнял поручение царя с таким удовольствием»²⁶⁹. Но смерть Урии, очевидно, обошлась недешево войску Иоава. Нужно было произвести нападение с верным расчётом, что оно будет неудачно, а чтобы комедия имела вид действительности, нужно было послать с Урией значительный отряд. Если в письме Давида сказано: отступите от Урии, чтобы он был поражен и умер, то это не значило, что все окружавшие его воины должны были отступить, оставив одного Урию, потому что Иоав никого не мог сделать участником преступной тайны. Отступить под благовидным предлогом, не возбуждая подозрения, мог только резерв атаки, вся же передовая колонна с Урией должна была погибнуть. Так и случилось. Иоав знал, что потеря людей произведет дурное впечатление на Давида. Скрывать истину не входило в его расчёт, напротив, обладая тайной Давида и нисколько не боясь ответственности, он желал показать во всем свете последствия затеи Давида, чтобы сильнее поразить его и тем упрочить свое влияние на него. А для того, чтобы все-таки получилось хорошее впечатление и даже благодарность, он приказал посланному с донесением сообщить сначала царю о потерях, и когда царь рассердится и успеет вылить свой гнев в грозной речи, заключить донесение известием: «умер, также, и раб твой Урия хеттеянин». Случилось все так, как рассчитал Иоав. Лишь только посланный сообщил Давиду о неудачном деле и о потерях, как он разразился сильными упреками: «зачем вы близко подходили к городу сражаться? Разве вы не знали, что вас будут поражать со стены? Кто убил Авимелеха, сына Иероваалова? Не женщина ли бросила на него со стены обломок жернова, и он умер в Тевеце? Зачем вы близко подходили к стене»? Посланный, не отвечая на эти грозные вопросы, кратко повторил рассказ о ходе неудачного дела (точно намеренно раздражал царя) и прибавил в заключение: «умер, также, и раб твой, Урия хеттеянин». Гнев Давида мгновенно упал, его заменила неожиданная, греховно-неестественная кротость: «так скажи Иоаву, – говорил он,– пусть не смущает тебя это дело, ибо меч поядает иногда того, иногда сего, усиль войну против города и разрушь его. Так ободри его». Какое удивительное превращение справедливо негодующего грозного царя в охваченного тайной радостью заговорщика, когда ему донесли, что его преступный замысел удался!.. Глубоко было падение Давида, и в настоящую минуту он не мог не сознавать этого мучительно. Тем не менее, нельзя было отказаться от всего – даже преступление налагает иногда обязанности. Для беременной вдовы не было другого исхода, как выйти замуж за виновника, и Давид сделал ее своей женой.

Однако, преступление Давида, как ни тщательно скрывалось, не осталось тайной. Даже простые смертные, вероятно, подозревали его. Могло ли оно укрыться от прозорливости пророков? Царь так глубоко пал, что нуждался в помощи для своего восстания: он был, не смотря на временные увлечения, таким хорошим человеком, что заслуживал помощи. Бог послал к нему пророка Нафана, который, прежде всего, заставил Давида в качестве судьи произнести приговор над самим собой. Пророки, имевшие свободный доступ к религиозному царю, вероятно, нередко являлись перед ним в качестве защитников угнетенных, не имевших возможности или не смевших лично представить жалобу царю. Поэтому, притчу Нафана Давид принял сначала за действительность. ״В одном городе, – сказал Нафан, – были два человека, один богатый, а другой бедный. У богатого было очень много мелкого и крупного скота, а у бедного ничего, кроме одной овечки, которую он купил маленькую и выкормил, и она выросла у него вместе с детьми его. От хлеба его она ела и из чаши его пила, и на груди у него спала, и была для него, как дочь. И пришел к богатому человеку странник, и тот пожалел взять из своих овец или волов, чтобы приготовить обед для странника, который пришел к нему, а взял овечку бедняка и приготовил ее для человека, который пришел к нему». Сильно разгневался Давид на этого человека и сказал Нафану: «жив Господь! Достоин смерти человек, сделавший это. И за овечку он должен заплатить вчетверо, за то, что он сделал это и за то, что не имел сострадания». Тогда Нафан, с авторитетом Самуила, с силой и смелостью Ильи, прямо обличил царя и изрек Божий суд над ним: «ты – тот человек, который сделал это. Так говорит Господь Бог Израилев: Я помазал тебя в царя над Израилем, и Я избавил тебя от руки Саула, и дал тебе дом господина твоего и жен господина твоего на лоно твое²⁷⁰, и дал тебе дом Израилев и дом Иудин. И если этого для тебя мало, прибавил бы тебе еще больше. Зачем же ты пренебрег слово Господа, сделав злое перед очами Его. Урию хеттеянина ты поразил мечем, жену его взял себе в жену, а его ты убил мечем аммонитян. Итак, не отступит меч от дома твоего вовеки, за то, что ты пренебрег Меня и взял жену Урии хеттеянина, чтобы она была тебе женой. Так говорит Господь: вот Я воздвигну на тебя зло из дома твоего и возьму жен твоих перед глазами твоими и отдам ближнему твоему, и будет он спать с женами твоими перед этим солнцем. Ты сделал тайно, а Я сделаю это перед всем Израилем и перед солнцем». «Согрешил я перед Господом!» – вот все, что Давид сказал на это, что мог и что должен был сказать. Ни оправданий, ни мольбы о помиловании... К чему? Грех так ясен, так безмерно тяжек. Человеческий суд бросил бы в него камень, и бросает. Современные нам саддукеи, не признающие ни ангела, ни духа, ни души человеческой, забросали его грязью, потому что, потеряв живое сознание своей греховности, имея механическое воззрение на нравственную природу человека, они считают себя праведниками, коль скоро их жизнь не представляет тех уклонений, которых бывает чуждо и хорошо дисциплинированное животное, беспощадны в своих приговорах о поступках людей, которые поразили потомство своим величавым образом и которых нравственный облик не укладывается в сухую, узкую формулу материалистической нравственности, и не придают раскаянию того значения, какое оно имеет в истинно человеческой, духовно-нравственной жизни, так как они, по-видимому, смотрят только на материальные последствия греха, которые действительно непоправимы, внутренние же страдания согрешившей личности, ее духовное перерождение и приобретение новых сил к добру, т. е. все, из чего слагается истинное раскаяние, они опускают из внимания, потому что, по отсутствию в них самих живого сознания своей греховности, им это незнакомо. Но Бог, как евангельский отец, принявший в объятия возвратившегося к нему с раскаянием блудного сына, не отвратил своего милосердия от Давида. Нафан сказал Давиду: «и Господь снял с тебя грех твой, ты не умрешь»²⁷¹. Давиду оставлялась жизнь для покаяния, которому начало он положил, но которое должно было совершаться во всю его последующую жизнь. Выразительный памятник своего покаяния Давид оставил в своем известном псалме (50). Своим искренним раскаянием Давид заслужил себе жизнь, но высшая правда, оскорбленная Давидом, должна была получить удовлетворение. Этим удовлетворением было допущение естественных последствий греха, как увидим, весьма тяжких для Давида. Прежде всего, дитя, родившееся от Вирсавии, умерло. Бог избавил это бедное создание от земной жизни, на самом происхождении которой лежала неизгладимая печать позора. Но грешный отец, считавший себя виновником его незаслуженных страданий, пережил страшные минуты. Лишь только он получил известие о болезни ребенка, как уединился и целую ночь молился и плакал, простершись на земле. В течение всей 7-дневной болезни дитяти он предавался такой скорби, что когда дитя умерло, то приближенные боялись сказать ему об этом, предполагая, что он сделает «что-нибудь худое». Только когда все кончилось – ребенок умер, Давид безропотно покорился суду Божию и успокоился²⁷². После этого жизнь Давида приняла, на некоторое время, обычное течение. Непостижимым человеческому уму образом оказалось, что странный союз его с Вирсавией явился тем самым, которого, как бы недоставало Давиду – от него произошел знаменитый наследник его престола, Соломон.

Однако, вскоре созрели горькие плоды греховных наклонностей Давида, которыми обусловливалось вышеописанное падение его и из которых вытекали нарушения постановлений закона, определявших образ жизни еврейского царя. Многоженство, возникшее из бытового, так сказать, предрассудка, из ложного честолюбия, из подражания бессмысленной пышности языческих царей, льстившее чувственности и убивавшее семейные добродетели, и его неизбежное следствие – многосыновство, породили не только в семейной жизни царя, но и в целом государстве преступные посягательства и смуты, разбивавшие сердце Давида и заставлявшие его горько оплакивать свои слабости. Праздная и чувственная жизнь, которую вели царские сыновья, развивала в них прихоти и сумасбродства самого непозволительного характера и с самыми печальными последствиями. Старший сын Давида, Амнон, предполагаемый наследник престола, распалился чувственной страстью к своей сводной сестре Фамари, которая была родной сестрой Авессалома и, так же как он, весьма красива. «И скорбел, – сказано, – Амнон до того, что заболел из-за Фамари, сестры своей, ибо она была девица, и Амнону казалось трудным что-либо сделать с ней». Т. е. вероятно, по установившемуся при дворе обычаю, дочери царя вели очень замкнутую жизнь и были совершенно лишены той свободы, которой пользовались замужние женщины и девицы простого звания²⁷³. Безумие его, вероятно, прошло бы само собой без всяких последствий, если бы он, как вероятный наследник престола, уже не был окружен людьми, которые смотрели ему в глаза, старались подметить малейшие его желания и содействовать исполнению всяких прихотей. Нашелся друг, (Ионадав, двоюродный брат Амнона) который выведал его тайну и не постыдился оказать помощь безумствовавшему сластолюбцу. Составлен был грубый, незатейливый план, в невольные участники которого не посовестились привлечь самого отца. Амнон притворился тяжко больным, дошла весть до отца, и последний поспешил навестить мнимого больного. Зная родительскую слабость Давида к детям вообще и особенно к нему, первенцу, Амнон, под видом обычного каприза больных обратился к отцу с такой просьбой «пусть придет Фамарь, сестра моя, и испечет при моих глазах лепешку или две, и я поем из рук ее». Эта странная, приличная семилетнему ребенку просьба не поразила огорченного отца своим неестественным, подозрительно-наивным характером. Нет ничего невероятного, что Давид, будучи человеком столь старого времени, относительно больных и болезней держался того же воззрения, как и большинство людей, рассуждающих просто: если больной ничего не ест, то худо, а если ест – то хорошо, пусть ест как можно более. Обманутый и ослепленный пристрастием к сыну отец отдает приказание несчастной дочери. «И пошла, – сказано, – она в дом брата своего Амнона, а он лежит». И взяла она муки, и замесила, изготовила перед глазами его и испекла лепешки». Но бесчестный больной не захотел есть предложенное в присутствии слуг и выслал всех вон. Мало того, продолжая притворный каприз больного, он попросил Фамарь отнести кушанье в его внутреннюю комнату и накормить его там из своих рук. Неосторожная Фамарь сделала и этот несчастный шаг и оказалась в вертепе хищника. Обманщик сбросил теперь с себя маску и беззастенчиво выразил свои желания. Испуг, слезы и мольбы жертвы не спасли ее. Фамарь в крайности пыталась даже удержать его вероятностью беспрепятственного и законного обращения с ней, как с женой: «поговори с царем, он не откажет отдать меня тебе». Она не была сестрой Амнона по матери, и потому предполагалось, что царю дозволено будет сделать некоторое отступление от закона, имея в виду практику времен патриархальных (Авраам – Сарра, Исаак – Ревекка). Все напрасно. Ошибка отца и доверчивость ее самой поставили ее уже в такое положение по отношению к Амнону, что голос рассудка был бессилен против страсти. «Потом, – продолжает дееписатель, – возненавидел ее Амнон величайшей ненавистью», так что ненависть, какой он возненавидел ее, была сильнее любви, какую имел к ней. И сказал ей Амнон: встань и уйди»! Дело естественное: Амнон не имел любви к ней, в собственном смысле, а только физическое вожделение, по насыщении которого Фамарь не только перестала быть дорогой для него, но и стала живым укором совершенного безумия, обличителем и, так сказать, поличным преступления, могущего повлечь за собой тяжкую ответственность. Когда же, Фамарь, подавленная горем и отчаянием, не хотела идти со своим стыдом домой и решилась лучше похоронить его там, где погибла ее честь, то Амнон велел слугам прогнать ее и запереть за ней дверь. Со всеми признаками глубочайшего горя – с разодранной одеждой, с пеплом на голове, положив руки на голову, она шла к своему дому и «вопила». Как только Авессалом увидал ее в этом виде, то тотчас спросил: «не Амнон ли, брат твой, был с тобой»? Видно, Амнон давно уже сделал себе репутацию, так что один вид выходящей от него девицы в слезах говорил каждому ясно, что случилось.

Печальное событие, обязанное своим происхождением ненормальному семейному и придворному быту, возникшему в противность божественному закону, с неумолимой логикой стало развивать из себя другие события в том же роде. Авессалом заставил сестру свою молчать, чтобы не подвергать дело широкой огласке, а сам затаил в сердце своем месть. Он ждал, может быть, что сделает, по этому случаю отец. Давид, понятно, сильно разгневался, когда услыхал о происшествии, но по родительской слабости, а может быть и стыдясь карать сына за то, в чем сам был повинен, он не решился наказать хоть как-нибудь своего любимца. Он забыл при этом поучительный пример Илия, наказанного Богом за слабость к детям²⁷⁴. Несчастная Фамарь жила затворницей в доме своего родного брата Авессалома. Последний, видя, что Амнон остался ненаказанным (он ожидал если не смертной казни, потому что не было очевидцев преступления, то, по крайней мере, изгнания или лишения права на престол), решился расправиться с ним сам. Дальнейшая история обнаружила, что замысел Авессалома был шире, чем простая месть за оскорбление сестры, он, кстати, задумал убрать с дороги наследника престола, так как за отсутствием первенца, с которым соперничать было трудно, выбор наследника мог определиться и не правом старшинства, а другими соображениями. Будучи необыкновенно красивым мужчиной, невольно привлекавшим на себя внимание, сознавая, что и он не менее любим отцом, чем Амнон, и, может быть, считая себя выше других детей Давида, как сын непростой еврейки, а царской дочери, Авессалом полагал, что старший после Амнона Далуиа не будет опасным соперником ему. Два года Авессалом скрывал искусно свою ненависть к Амнону и свой план. Он обходился с Амноном так, как будто ничего не произошло. Чтобы успешнее выполнить задуманное, чтобы не дать места подозрению, действительно нужно было выждать, пока впечатление, произведенное несчастием Фамари, изгладится. Авессалом притворялся равнодушным к судьбе своей сестры, может быть, он и действительно был таковым, когда в его голове составился план воспользоваться несчастием сестры, как средством расчистить себе дорогу к престолу. Все шло своим чередом. Вдруг Авессалом задумал торжественно отпраздновать у себя стрижение овец и стал приглашать отца и всех братьев в свое имение в колене Ефремовом. В этом ничего не было необыкновенного, но царь отказался от приглашения под тем предлогом, что это будет отяготительно для средств Авессалома. Вероятно еще и не было примера, чтобы сам царь посещал такие праздники, и Авессалом был уверен в его отказе, но ему нужно было во что бы то ни стало залучить к себе Амнона, и потому он намеренно забрался выше, чтобы, получив один отказ, иметь, некоторым образом, право на вознаграждение тем, что, по крайней мере, наследник престола заменит на его празднике особу царя. Прикидываясь огорченным отказом царя, Авессалом начал упрашивать отпустить, по крайней мере, Амнона вместе с другими братьями. Давид, как бы предчувствуя недоброе, колебался отпустить и его, но не мог ничего возразить и принужден был отпустить. Авессалом устроил пир на славу. Но его слуги заранее получили определенный наказ насчет Амнона. И вот, в самом разгаре пиршества, когда вино отуманило головы, и все беззаботно веселились, внезапно, по знаку Авессалома, слуги его устремляются на Амнона и умерщвляют его. Пораженные этим возмутительным зрелищем и одержимые смертельным страхом, остальные братья бросились вон, вскочили на своих мулов и помчались в Иерycaлим. Но молва опередила даже скакавших во весь дух испуганных царских сыновей. При дворе распространился слух, что Авессалом избил всех царских сыновей. Царь был поражен неописанной скорбью, а его свита подражала внешним знакам его скорби. Племянник же Давида Ионадав начал утешать Давида, говоря, что неправда, будто все сыновья царя избиты, вероятно, умер один Амнон, так как де у Авессалома давно был замысел против Амнона за бесчестие Фамари. А когда со сторожевой башни дали знать, что вдали, по скату горы бежит много народа, Ионадав с уверенностью начал утверждать, что это должны быть царские сыновья. Это были действительно они. Они «пришли и подняли вопль и плакали. И сам царь и слуги его плакали очень великим плачем». Нам кажется странным, каким образом печальная весть могла опередить в страхе бегущих царских сыновей, и думается, что она шла не с места происшествия, а возникла самостоятельно при дворе и не без намерения в искаженном виде. Роль Ионадава, по-видимому знавшего происшествие в его истинном виде, подозрительна²⁷⁵. Он был некогда другом Амнона и помог последнему овладеть Фамарью. Странным кажется, почему он, очевидно знавший хорошо замысел Авессалома, не предупредил друга об опасности? Ионадав был человек «очень хитрый», говорит дееписатель т. е. искусный придворный интриган, готовый на все, как это видно из его известной услуги Амнону. Можно догадываться, что он, не получив должной благодарности от Амнона за свое радение ему, бросил его и переметнулся к Авессалому, как к человеку, громадное честолюбие которого было известно, и который более Амнона нуждался в помощниках для исполнения своих смелых замыслов. Ионадав думал, что благодарность Авессалома будет измеряться важностью и многочисленностью оказанных ему услуг. И вот, когда почти весь двор отправился на праздник к Авессалому, Ионадав остался при дворе с заранее обдуманной ролью. В условленное время он секретно распускает ложный слух, что все дети царя избиты. Царь приходит в отчаяние и проклинает Авессалома. Но тотчас является утешитель и говорит: «пусть господин мой царь не тревожится мыслью о том, будто умерли все царские сыновья, один Амнон умер за то, что обесчестил сестру Авессалома». В данную минуту и это могло уже показаться величайшим утешением для Давида: его дети воскресли, а мертвым остался только один, и то потому, что в самом деле был преступником, оставшимся до сих пор ненаказанным. Авессалом его покарал. Могло ли что-нибудь более этого смягчить гнев Давида на Авессалома и вообще ослабить впечатление от несчастия? Так, нам кажется, следует объяснить преждевременную весть о поступке Авессалома и загадочную роль Ионадава. Авессалом, конечно, не мог теперь показаться на глаза своему отцу, ни даже остаться в своем имении, он убежал на время к своему деду, царю Гессурскому. «И не стал, – сказано, – царь Давид преследовать Авессалома, ибо утешился о смерти Амнона».

Без сомнения, мысль о виновности Амнона много содействовала к примирению отца с его смертью. Но неизвестно, что он предпринял бы, если бы гнев его не был ослаблен так искусно в первые же минуты, как он узнал о несчастии. Прошло три года, и Давида начало тревожить то, что сын его живет в изгнании. Но он не решался сделать основанием его возвращения одно свое желание, потому что боялся уже руководиться одним родительским чувством там, где нужно дать место и холодному рассудку, который, он чувствовал это, не мог простить Авессалому его преступление. Поэтому он ждал почина от лиц посторонних, чтобы их вмешательством оправдать себя в глазах света и в своих собственных. Это заметил Иоав и, желая сделать приятное царю²⁷⁶, прибег к самой простой хитрости, чтобы явилось нечто вроде ходатайства за Авессалома от посторонних лиц. Он подговорил одну смелую и находчивую женщину явиться к царю в качестве просительницы за своего сына, невольного yбийцy, которому грозила смерть от неумолимых мстителей крови (т. е. от родственников убитого), и в разговоре искусно навести царя на мысль, что и ему следовало бы тоже простить своего сына – преступника. Некоторые находят речь этой женщины (2Цар. 14:6–17) необычайно тонкой и умной и даже видят в ней возвышенную идею о всепрощающем милосердии Божием²⁷⁷. Мы, напротив, не находим в ней ничего замечательного и полагаем, что если царь терпеливо выслушивал продолжительное и навязчивое разглагольствование женщины, то, во-первых, по своей необычайной снисходительности к подданным, а во-вторых, потому, что начал подозревать затаенный смысл речи. Мы не думаем, чтобы Авессалом был обязан своим возвращением именно заступничеству Иоава и мнимому вразумлению Давида немудреной притчей женщины. Авессалом возвращен просто потому, что царь желал этого еще раньше заступничества Иоава по своей излишней родительской слабости, за которую он уже поплатился и имел поплатиться еще более. Как бы то ни было, царь был доволен посторонним заступничеством и послал самого Иоава в Гессур за Авессаломом. Однако, неудовлетворенное чувство правды еще громко говорило в Давиде, и он, дозволив Авессалому возвратиться, медлил простить его и запретил видеться с собой. Так прошло два года. Не нужно думать, что это было очень легкое наказание. Ссылка, изгнание – не легкие наказания, но переносить опальное положение в изгнании гораздо легче, чем при дворе. При дворе нельзя привыкнуть к своему положению, нельзя забыться ни на одну минуту, ежедневный обычный строй придворной жизни постоянно напоминает опальному об его приниженном положении. Отношение окружающих лиц становится двусмысленным и раздражающим. Нестерпимо лицу, пользовавшемуся недавно высоким и бесспорным почетом видеть на одних лицах нескрываемое злорадство, на других, смотря по месту встречи, или притворное равнодушие, или искреннее, но выражаемое как бы украдкой сочувствие... Тяжело было честолюбивому Авессалому жить в таком положении, и, по прошествии двух лет, он решился во что бы то ни стало добиться формального примирения. Полагая, что всемогущий Иоав дружески расположен к нему, он послал к нему приглашение. Но Авессалом ошибся, Иоав раз хлопотал за него вовсе не из личного расположения к нему, а из желания сделать приятное царю и теперь, не видя на лице царя ни малейшего признака скуки об Авессаломе, вовсе не думал о том, чтобы расточать перед Авессаломом свои услуги. Авессалом повторил приглашение, Иоав все-таки не явился. Тогда Авессалом прибег к самому энергическому средству обратить на себя внимание Иоава и залучить его к себе – он велел слугам своим выжечь поле Иоава, засеянное ячменем. Слуги Иоава с плачем возвестили ему, что сделали с его полем слуги Авессалома. Иоав увидал, что от такого отчаянного человека нельзя отделаться просто, и пришел к нему. Авессалом резким тоном потребовал, чтобы Иоав шел к царю и доложил, что он, Авессалом, не может более выносить своего положения, и согласен лучше умереть. Иоав, не считая теперь нужным прибегать к каким-либо предосторожностям, чтобы обеспечить Авессалому прощение, а желая только отделаться от неукротимого просителя, просто передал Давиду слова Авессалома. Тем не менее, Давид позвал к себе Авессалома и помирился с ним.

Надежды Авессалома на наследование славного отцовского престола снова зацвели. Но его нетерпеливое честолюбие возбуждало в нем и опасения, как бы обстоятельства, если не наложить на них свою руку, не вытолкнули его из колеи, ведущей к престолу. Он видел, что там, где нет закона о престолонаследовании, трон обыкновенно достается смелому да счастливому. Он видел также, что его отец проживет еще лет 10 и, может быть, более, а между тем подрастал новый отцовский любимец, Соломон, окруженный какими-то особенными попечениями царя, пользовавшийся вниманием пророка Нафана, которому, по-видимому, вверено было и его воспитание²⁷⁸. Имея в виду все это, Авессалом решил не оставаться бездеятельным, а работать для себя и в случае надобности не отступить от борьбы и насилия. Он обладал необыкновенно счастливой и бросающейся в глаза наружностью: «от подошвы ног до верха головы его не было у него недостатка», – замечает дееписатель. Особенно поражали всех его роскошные волосы, которые он стриг каждый год и обрезки которых весили 200 сиклей²⁷⁹.

Обаяние физической красоты в древности было еще сильнее, чем ныне, и Авессалому нетрудно было сделаться любимцем народа, воля которого оставалась и теперь всемогущей при утверждении царя на царстве. Чтобы производить большее впечатление, Авессалом, во-первых, окружил себя роскошью – завел у себя колесницы, лошадей и 50 скороходов. Торжественно разъезжая по Иерусалиму и вероятно делая прогулки через колено Вениаминово до колена Ефремова, где у него было имение, он поражал толпу своим величественным видом, достойным царя. Мало того, он затеял положительную интригу против отца. Он вставал рано по утрам, когда еще весь двор беспечно почивал, выходил к городским воротам, любезно заговаривал со всеми озабоченными, шедшими к царю судиться, расспрашивал, кто и откуда, и прозрачно намекал, что у царя дурные порядки, что к нему труден доступ для ищущих его суда. «Вот если бы меня поставили судиею в этой земле, – говорил он, – тогда ко мне приходил бы всякий, кто имеет спор и тяжбу, и я судил бы его по правде». И ему верили и думали: смотрите, вот царь спит, а он уж на ногах и сейчас же дело решил бы. Вот был бы хороший царь!... А чтобы еще больше показать разницу между этикетом царя, требовавшим почтительного поклонения ему, и своим мнимым народолюбием и простотой, он не позволял кланяться в землю ему и желавших сделать это удерживал рукой, обнимал и целовал. «Так поступал, – сказано, – Авессалом со всяким израильтянином, приходившим на суд к царю, и вкрадывался Авессалом в сердца израильтян».

Давид, очевидно, не придавал поступкам Авессалома надлежащего значения и не принял никаких мер против подозрительного поведения сына, полагая, что он не настолько развращен, чтобы поднять руку даже на отца. Может быть, и в самом деле интрига Авессалома не имела бы кровавых последствий, сам Авессалом не решился бы открыто и с насилием свергнуть с престола отца, если бы не нашлись люди, которые воспользовались им, как орудием своих собственных планов и соблазнили его на отчаянное предприятие. Недовольных царем, как бы хорош он ни был, всегда бывает много. Но их количество безмерно вырастает, когда царь позволит себе какую-нибудь вопиющую несправедливость. Таким несчастным обстоятельством для Давида была сожаления достойная история с Вирсавией. Нет сомнения, что между знатными и влиятельными людьми, и именно между героями Давида, к числу которых принадлежал Урия, образовалась значительная партия недовольных, возмущенных поступком царя с их боевым товарищем. Но душой партии недовольных был Ахитофел, советник царя, и ему следует приписать составление заговора против Давида, имевшего столь успешное начало и едва не погубившего Давида. Это видно из того, что в самую критическую минуту, во время поспешного бегства из Иерусалима Давид только молился: «Господи Боже мой! – разрушь совет Ахитофела». Здесь все предприятие Авессалома, все несчастие, постигшее Давида, представляется делом Ахитофела, его замыслом²⁸⁰. Что касается массы народа, примкнувшей к заговорщикам, то она, в этом случае, действовала так же слепо, как и почти всегда в подобных случаях. Обещание свободы от некоторых тягостей, запугивание какими-нибудь несуществующими замыслами царя, клонящимися к отягощению народа, и другие подобные уловки заговорщиков всегда возбудительно действуют на народную массу. Притом же мы видели, что Авессалом успел уже очаровать своей личностью всех простодушных, воображавших его на самом деле таким, каким он искусно притворялся. Можно, впрочем, думать, что в народе, у которого еще жила память о республиканском, в некотором роде, строе государственной жизни, таилось смутное недовольство – не Давидом, а вообще монархизмом, и он, не будучи в состоянии вернуться назад, находил исход для своих связанных стремлений в перемене царей, как бы ища постоянно лучшего. Как бы то ни было, заговор созрел, и в такой глубокой тайне, что ни сам Давид и никто из преданных ему лиц не подозревали опасности. Когда все было готово, Авессалом вдруг обращается к отцу с просьбой отпустить его в Хеврон принести жертву Богу²⁸¹, так как он, живя в Гессуре в изгнании, дал будто бы такой обет Богу, если Он возвратит его в Иерусалим. Давид был человек весьма религиозный (это видно уже и из того, чем всего удобнее казалось Авессалому обмануть его), и он охотно дал дозволение. Авессалом разослал во все колена своих единомышленников с таким наказом, чтобы они в условленный момент объявили народу решительно, что Авессалом воцарился, так, чтобы массам, пораженным этой новостью, не было времени колебаться, а оставалось бы только признать уже совершившийся факт. С такими же соображениями Авессалом пригласил с собой из Иерусалима, как бы для участия в религиозном торжестве, 200 человек, конечно, не из простого народа, а из лиц более или менее влиятельных, с тем, чтобы они, неожиданно поставленные в положение участников заговора и видя успех и материальную силу на стороне Авессалома, волей-неволей примкнули к нему и тем подняли его кредит в глазах народной массы²⁸².

В то время, как проделывалась комедия жертвоприношения, явился и главный механик всего дела, Ахитофел, остававшийся все время, по-видимому, в стороне, в своем родовом городе Гило. Лишь только он явился, как дело обнаружилось в его настоящем виде и повелось с таким успехом, что народ массами стекался к Авессалому, как к своему законному царю. Жители Хеврона, главного города в сильном колене Иудином, бывшего некогда столицей Давида, с удовольствием сделали свой город центром мятежа и оказывали Авессалому содействие в его предприятии. Вероятно, они питали неудовольствие на Давида за его, как им казалось, равнодушие к ним, так как он, по-видимому, ничем не отличил их от прочих евреев – не наградил ни льготами, ни высшими должностями, ни землями, между тем, как, напр., Саул всячески ласкал своих вениаминян, так что их колено являлось, как бы господствующим над всеми остальными. Когда революция была уже в полном разгаре, сигнальные трубы протрубили по всем коленам, и везде пронеслась весть, что Авессалом воцарился, прибежал к Давиду вестник и сообщил: «сердце израильтян уклонилось на сторону Авессалома». Известие было слишком решительное, не сказано было: Авессалом провозгласил себя царем, а сказано – народ пошел вслед за Авессаломом.

Давид был застигнут этой вестью врасплох. Не зная меры народного сочувствия делу Авессалома, он ни одной минуты не мог подумать о немедленном подавлении мятежа, надобно было думать только о защите. Но он не знал теперь и средств защиты, не знал сил, которыми мог располагать. Поставить армию на военную ногу уже не было времени. Да и можно ли еще было иметь уверенность, что армия пойдет против Авессалома? О защите в Иерусалиме с помощью одного отряда телохранителей нельзя было и думать, не зная на чьей стороне окажутся граждане и отряд из 600 гефян, только недавно нанятый на службу. Давиду нужно было немедленно определить: кто ему верен, и кто нет, и тогда уже предпринять то или другое. Верным средством к достижению этого было поспешное бегство из Иерусалима, которое, в то же время, отнимало у Авессалома и его руководителей возможность немедленно овладеть личностью царя и тем привести свое дело к счастливому концу ²⁸³. Давид, не отдавая никому никаких приказаний, не требуя себе повиновения, как царю, просто предложил приближенным к нему лицам: «встаньте, убежим, ибо не будет нам спасения от Авессалома». Приближенные изъявили готовность следовать за ним и повиноваться ему. И вот царь, имея вид отверженного и гонимого, с печальным покрывалом на голове, пешком и босой пошел вон из города со всем домом своим в сторону Иордана в пустыню. Это произвело поразительное и благоприятное для Давида впечатление на народ – все плакали громким голосом. Когда Давид несколько приостановился в Беф-Мерхате²⁸⁴, может быть для того, чтобы осмотреться и оценить свое положение, то оказалось, что кроме массы придворных, окружавших его, с ним шел весь отряд телохранителей и даже недавно нанятые им на службу филистимляне в числе 600 человек. Неизвестно, где был в это время Иоав. Но, судя по тому, что он вскоре после того стал во главе военной силы Давидовой, можно думать, что он, если и не сопровождал Давида в его печальном шествии, то работал в его интересах где-нибудь в другом месте, где его присутствие могло принести больше пользы. Пораженный преданностью филистимлян и желая удостовериться, насколько она сильна, Давид обратился к предводителю их Еффею и сказал: «зачем и ты идешь с нами? Возвратись и оставайся с тем царем. Разве для тебя, чужеземца, не все одно? Ты недавно пришел на службу к сильному царю. А вот я теперь изгнанник и иду, куда случится. Возвратись лучше туда, где будет для тебя больше выгоды». Но Еффей с живостью высказал решимость служить Давиду, в каком бы положении он ни оказался. Тогда Давид с удовольствием пригласил его с собой. Само собой понятно, что священники и левиты тоже поднялись и понесли было за Давидом ковчег Завета. Но Давид не нашел нужным и приличным увлекать за собой святыню Израиля, так как, говорил он, дело Господа – увидеть мне снова жилище Его или лишиться Его милости. Что же касается первосвященников – Садока и Авиафара, то он нашел более полезным для себя пребывание их в Иерусалиме, так как здесь необходимо было присутствие преданных ему лиц, которые бы наблюдали за положением дел и известили его, когда нужно. Он внушил при этом, что их дети, Ахимаас и Ионафан, смелые юноши, могут выполнить, в случае надобности, опасное поручение²⁸⁵.

После этого Давид пошел дальше и поднялся на гору Елеонскую. Здесь встретил его Хусий Архитянин, друг и советник, со всеми признаками глубокой и непритворной скорби. Он, очевидно, намеревался следовать за Давидом. Но Давид убедил его возвратиться в Иерусалим, искусно овладеть доверием Авессалома и расстроить план дальнейших действий, составленный Ахитофелом. Он указал ему на Садока и Авиафара, и на детей их, как на его надежных союзников. Это было гениальное распоряжение Давида, которым он в самую критическую минуту, в самом бедственном положении обеспечил себе победу над противником. Считать это распоряжение недостойным великого человека, нечестным может только тот, кто на все поступки Давида смотрит сквозь нечистое стекло отрицания ради самого отрицания ²⁸⁶. Когда Давид продолжал путь свой далее, последовала новая, интересная, в своем роде, встреча. Сива, домоправитель Мемфивосфея, предстал с парой ослов, навьюченных съестными припасами для дороги. Давид сначала не понял, что означало это явление, и спросил: «для чего у тебя это»? Сива объяснил, что это он от своего усердия жертвует царю и его людям. Тогда Давид спросил: «где же Мемфивосфей»? Сива отвечал, что он остался в Иерусалиме, потому что надеется при настоящих обстоятельствах возвратить себе права на престол!.. Правда это была или клевета, решить трудно. С одной стороны, обстоятельства были таковы, что, по-видимому, вовсе не могли возбудить надежд Мемфивосфея, и его глубокий траур во время отсутствия и несчастия Давида говорил в его пользу, с другой стороны представляется непонятным, почему он, евший за столом царя вместе с его детьми, не вышел из Иерусалима, когда за Давидом последовал весь дом его и когда всякий, верный Давиду, страшился Авессалома. Непонятной представлялась бы и дерзость Сивы, если бы он не имел никакого основания для своего доноса, так как, по обнаружении клеветы, он мог жестоко поплатиться. Как бы то ни было, но Давид поверил Сиве, потому что после случившегося он мог предполагать всякую измену и неблагодарность, и подарил Сиве имущество его господина. Последнее обстоятельство показывает, что Давид уже верил в действительность мер, принятых им для своей защиты, почему и делал распоряжение, как бы фактически обладая властью царя. Давиду приходилось идти через колено Вениаминово, больше всех к нему нерасположенное. И вот, из первого же города Бахурима, вышел некий Семей из рода Саулова, приблизился на безопасное для себя расстояние и начал жестоко злословить Давида: «уходи уходи, убийца и беззаконник! Господь обратил на тебя всю кровь дома Саулова, вместо которого ты воцарился, и предал Господь царство в руки Авессалома, сына твоего, и вот, ты в беде, ибо ты – кровопийца». Авесса возмутился такой наглостью вениаминянина и сказал: «зачем злословит этот мертвый пес господина моего, царя? Пойду я и сниму с него голову». Но царь не позволил, сказав, что на то должно быть воля Божия, что если его собственный сын ищет души его, то как же винить за злословие какого-нибудь вениаминянина. И Семей долго провожал Давида, идя по скату горы, параллельной дороге, в полной безопасности от людей Давида, швыряя в него камнями и землей²⁸⁷.

Спустя несколько времени Давид остановился на отдых, а Авессалом, тем временем, беспрепятственно и с торжеством вступил в Иерусалим. Хитроумный Хусий воспользовался моментом душевного ликования новоявленного царя и немедленно явился к нему с выражением верноподданических чувств. Авессалом милостиво пошутил с ним: «таково твое усердие к твоему другу! Отчего ты не пошел с другом своим!»? Хусий сказал в ответ несколько общих фраз, ласкавших слух Авессалома, вполне уверенный, что упоенный удачей узурпатор далек от всякого подозрения и страха. Авессалом, по-видимому, не считавший теперь обязанностью думать самому за себя, обратился к своему пресловутому советнику Ахитофелу с вопросом: что теперь делать? Ахитофел дал свой знаменитый совет: публично, перед всем народом войти Авессалому к наложницам своего отца. (Они оставлены были Давидом во дворце для хранения его). Это должно было быть, с одной стороны, выразительным символом (по тогдашним понятиям) фактического вступления в права низложенного царя, с другой стороны – средством сделать примирение с отцом невозможным, так чтобы и сам Авессалом не мог возвратиться назад, и все, взявшие его сторону, не могли бы более колебаться между ним и Давидом. Совет Ахитофела, тогдашнего оракула, пользовавшегося неслыханной репутацией, принят. На кровле дворца была поставлена палатка, введены в нее царские наложницы, и Авессалом, сопровождаемый взорами массы израильтян, торжественно вошел к ним. Зрелище поразительное и для рассудительных израильтян, слыхавших о Самуиле и его предостережениях, поучительное! После этого Ахитофел предложил немедленно составить отряд из 12 тысяч, догнать Давида и покончить с ним. Это было то самое, что действительно нужно было безотлагательно сделать, чтобы привести к желанному концу затеянное дело.

Давиду и его спутникам, утомленным от поспешного бегства, не нашедшим для себя еще точки опоры, несмотря на всю их храбрость, трудно было бы избегнуть плена или поголовного избиения. Но у Авессалома был теперь не один советник, он пожелал еще узнать, что скажет Хусий, так как и этот слыл за мудрого советника. Трудная задача предстояла для Хусия. Кто мог осмелиться говорить против Ахитофела, советы которого приравнивались к откровениям самого Бога? Но нужно было действовать во что бы то ни стало, нужно было именно теперь оправдать надежды Давида и спасти его. И вот Хусий, собрав всю силу своего духа, со спокойной самоуверенностью поразил всех неожиданным ответом: «не хорош на этот раз совет, данный Ахитофелом». Такой ответ мог показаться дерзким. Как! Совет Ахитофела не хорош! Что ты хочешь сказать?.. Хусий потому и рискнул на такое резкое начало, что желал возбудить напряженное внимание, начни он скромно и нерешительно, его, пожалуй, не стали бы слушать или бы притворились только слушающими из приличия. Теперь же от его слов ждали чего-то необыкновенного, чего-то такого, что самому Ахитофелу не могло прийти в голову. Хусий произнес блестящую речь, которая, хотя и не заключала в себе неожиданных мыслей, но поражала своей формой: ловкой группировкой доводов, цветистыми, гиперболическими изображениями и тонкой струей лести, опьянившей молодого честолюбца. Вот эта образцовая речь: «ты знаешь, – говорил он Авессалому, – своего отца и людей его. Они храбры и сильно раздражены, как медведица в поле, у которой отняли детей, и как вепрь свирепый в поле. И отец твой – человек воинственный, он не остановится ночевать с народом (т. е. с той частью людей, которая сопровождала его, но не составляла войска, и потому только стеснила бы его и навела преследующих на его след). Вот, он скрывается теперь в какой-нибудь пещере или в другом месте (не один, разумеется, а с отборными воинами. Намек на то, как трудно было Саулу взять его). И если кто падет при первом нападении на них, и услышат и скажут: было поражение людей, последовавших за Авессаломом, тогда и самый храбрый, у которого сердце, как сердце львиное, упадет духом. Ибо всему Израилю известно, как храбр отец твой и мужественны те, которые с ним. Посему я советую: пусть соберется к тебе весь Израиль, от Дана до Вирсавии, во множестве, как песок при море, и ты сам пойдешь посреди его. И тогда мы пойдем против него, в каком бы месте он ни находился, и нападем на него, как падает роса на землю. И не останется у него ни одного человека из всех, которые с ним. А если он войдет в какой-либо город, то весь Израиль принесет к тому городу веревки, и мы стащим его в реку, так что не останется ни одного камешка». Авессалом и все, тут присутствовавшие, были поражены аргументацией Хусия и очарованы величественной картиной города, влекомого вместе с Давидом веревками в реку. И сказали все: «совет Хусия Архитянина лучше совета Ахитофелова».

Обеспечив, таким образом, спасение Давиду, Хусий позаботился немедленно известить своего друга о положении дел в Иерусалиме. Это была нелегкая задача, потому что строго следили за всеми, кто вышел бы из города и направился в сторону, куда бежал Давид. Но друзья Давида приняли свои меры. Дети первосвященников Ионафан и Ахимаас не входили в город, а скрывались в долине потока Кедарского, близ источника Рогель. Хусий явился к Садоку и Aвиaфapy и передал совет Ахитофела и свой совет, не утверждая заранее, чей совет на самом деле возьмёт верх, и велел передать Давиду, чтобы он не медлил ни минуты, а спешил бы за Иopдан. Поручение было передано Ионафану и Ахимаасу через верную и смышленую служанку, которая ходила, как бы за водой, к источнику. Однако ее разговор у источника с мужчинами, тотчас скрывшимися, был замечен зоркими глазами слуг Авессалома и возбудил подозрение. Немедленно послана была погоня, и молодые люди едва успели проскользнуть в город Бахурим. Здесь они бросились на двор одного человека, сочувствовавшего их делу, и спрятались в колодец. Женщина растянула над устьем колодца (оно, очевидно, лежало на самой поверхности земли) парусину и насыпала на нее крупы, как бы для просушки, так что о присутствии колодца нельзя было и догадаться. Посланные в погоню не преминули заглянуть в этот дом, хозяина которого они, вероятно, знали, как приверженца Давидова, но ничего здесь не нашли, и на вопрос: где Ионафан и Ахимаас, получили ответ, что они перешли через реку. Посланные отправились на поиски в указанном направлении, но, разумеется, ничего не нашли и возвратились в Иерусалим ни с чем. Вестники же добрались благополучно до Давида и передали в точности поручение. Давид в ту же ночь со всем, бывшим с ним, народом перешел за Иордан, где он был сравнительно в большей безопасности, так как заиорданские евреи, державшиеся обыкновенно в стороне от движений по сю сторону Иордана, оставались верны Давиду, раз его признавши, подобно тому, как они продолжали оставаться верными дому Саула, пока сила вещей не принудила их признать царем Давида. При том же заиopданская страна и в стратегическом отношении на случай борьбы представляла область, наиболее защищенную от нападений с запада. Известно, что филистимляне, много раз порабощавшие евреев по сю сторону Иордана, никогда не простирали своих завоеваний за Иордан.

Ахитофел, так мастерски подготовивший низложение Давида, верно рассчитавший нанести последний решительный удар ему, надеявшийся управлять царем и царством, увидал теперь, что все его здание рухнуло. Он убедился, что ум нужен не только тому, кто дает советы, но даже и тому, кто принимает их, чтобы понимать и оценивать их. У Авессалома же, взятого им под свое покровительство, не оказалось ума и настолько, чтобы отличить полезный совет от вредного. Можно ли оставлять свою судьбу связанной с таким дрянным человеком? Он видел ясно, что дело Авессалома погибло, что Давид снова воссядет на своем престоле. Куда тогда деваться Ахитофелу, главному виновнику его бедствия? Принять достойную казнь от оскорбленного царя, или еще хуже – принять незаслуженное унизительное помилование от великодушного врага? Нет, Ахитофел не мог этого вынести. Он оседлал осла, отправился в свой дом, сделал последние распоряжения и удавился. Великий ум, чуждый смирения, не пережил своего заблуждения. Все он предвидел и понимал ясно, но в Авессаломе ошибся. Этот загадочный человек, ослеплявший своим наружным блеском до того, что нельзя было видеть его внутреннюю пустоту и негодность, обманул и Ахитофела, погубил его и сам погиб без него. Давид остановился за Иорданом в Маханаиме и встретил здесь весьма радушный прием. Заиорданские евреи, отличавшиеся консервативным духом²⁸⁸, возмущались поступком Авессалома, поднявшего руку на отца и на законного царя, и оказали последнему всевозможное внимание²⁸⁹. Богатые люди – Верзеллий из Роглима Галаадского и Махир из Лодевара (тот самый, который давал у себя приют и сыну Иоанафанову) и даже Сови, сын Нааса, бывшего царя аммонитского, принесли Давиду и его людям все, в чем они нуждались, главным образом, в изгнании: постели, сосуды и всякого рода пищу. Полагают, что Сови платил таким образом за то, что Давид после поражения его брата Аннона не разрушил в конец царство аммонитское и поставил Сови царем вместо Аннона.

Между тем, Авессалом действительно собрал но совету Xycии ополчение из всех колен по сю сторону Иордана, чтобы напасть на Давида. Он поставил военачальником у себя Амессая. Амессай приходился племянником Давиду, точно так же, как и Иоав, только от другой сестры²⁹⁰. Он не играл при Давиде выдающейся роли, вероятно? по недостатку способностей или почему-нибудь другому, и был, конечно, в числе недовольных Давидом²⁹¹. Авессалом перешел Иордан и расположился станом в земле Галаадской. Но прошло уже немало времени, как Давид устроился в Маханаиме²⁹², и он успел собрать значительные силы. Правда, у Авессалома войско должно было быть многочисленнее, но преимущество Давида заключалось в боевой опытности и стратегическом искусстве его самого и его военачальников. Местность в Галааде гористая, большое войско сплошной массой здесь не могло действовать. Поэтому Давид разделил своих людей на три отряда, поставив во главе каждого особого военачальника: в первом – Иоава, во втором – Авессу и в третьем – Еффея гефянина. Эти отряды. вероятно, должны были действовать отдельно и с некоторой самостоятельностью, но по общему плану. Давид хотел лично руководить сражением, но военачальники уговорили его остаться в городе, чтобы не подвергать себя без нужды опасности. Можно думать, что проницательный и осторожный Иоав не доверял на этот раз Давиду, зная его родительскую слабость к сыну и полагая, что отец в войне с сыном не будет обладать тем черствым хладнокровием, какое необходимо для руководителя сражением. Как бы то ни было, но Давид не прекословил и во всем положился на своих военачальников. Он стал у ворот города и сделал смотр выходившему в строгом порядке войску. Но душа его болела, и он отдал вслух всего народа приказ военачальникам пощадить жизнь Авессалома. (Какая разница между ним и Саулом, который, как мы видели, готов был умертвить своего сына, Ионафана, за мнимый поступок!)

Вскоре после этого произошло сражение. Бой кипел в лесу²⁹³. Искусные военачальники Давида воспользовались местностью как нельзя лучше и нанесли страшное поражение неприятелю, который, считая лес своей защитой, не заметил, как был окружен со всех сторон. Могло быть и то, что они искусными движениями заставили неприятеля поневоле вступить в гибельный для него лес. «И лес, – говорит летописец, – погубил народа больше, чем сколько истребил меч в тот день». Авессалом и его люди метались в лесу наудачу, не зная, где свои, где враги. Авессалом натолкнулся неожиданно на неприятельский отряд и пустился бежать сквозь лесную чащу, через пни и колоды. Его мул, энергично побуждаемый седоком, делал отчаянные прыжки, так что роскошные волосы Авессалома вскидывались и трепались в воздухе. И вот, в один из таких прыжков и взмахов волосы Авессалома вцепились в мелкие и кривые сучья дуба, мул рванулся дальше и побежал, а Авессалом беспомощно повис на воздухе²⁹⁴. Кудри захлестнулись мертвыми петлями, никакая человеческая сила не могла порвать такую массу волос, меч, если бы он и был у Авессалома, никогда не бывает остер, как бритва, нечего было и думать, что он перережет бесчисленные эластичные нити волос. Оставалось ждать помощи от своих, но свои думали только о спасении собственной жизни, и в том месте, где висел Авессалом, уже рассыпался отряд Иоава. Один из воинов увидал Авессалома в этом положении и поспешил донести Иоавy. «И ты не лишил его жизни? – с живостью спросил Иоав, – я щедро наградил бы тебя за это». Но воин с жаром возразил, что он ни за какие сокровища не решился бы на это, потому что он знает приказ царя щадить Авессалома. Иоав, имевший на дело собственный, практический взгляд, и пренебрегавший царским приказом, как произведением родительского чувства, которое он признавал, в данном случае, неуместной слабостью, дорожа каждой минутой, с раздражением проговорил: «нечего мне медлить с тобой» и устремился туда, где висел Авессалом. Он хладнокровно вонзил в него три стрелы, а его оруженосцы, уже не стесняясь, порешили с Авессаломом совсем²⁹⁵. После того Иоав, находя кровопролитие бесцельным, дал сигнал к отступлению, войско же Авессалома рассеялось. Авессалома сняли, бросили в глубокую яму и наметали над ним огромную кучу камней. Таков был конец честолюбивого и мятежного сына Давидова. Дееписатель, как бы невольно, сделал здесь знаменательное сближениe, заметив, что Авессалом, над которым возвышалась теперь позорная куча камней, еще при жизни поставил себе памятник в долине царской (недалеко от Иерусалима), чтобы увековечить память о себе в потомстве. Он не предполагал тогда, что его забота была в этом случае излишня, что суд людской, которому одному принадлежит право воздвигать памятники, поставит над ним монумент, вполне сообразный с прославившими его делами...

Когда опасность миновала, место воинственного воодушевления и готовности жертвовать жизнью тотчас заняли обычные житейские вожделения и ухищрения. Ахимаас, сын Садоков, уже оказавший одну услугу царю, пожелал еще более выдвинуться на вид перед ним, как первый вестник победы. Вестников посылал главнокомандующий, и лица для этого, очевидно, назначались не без разбора, потому что послать с хорошей вестью значило оказать благодеяние человеку, послать с дурной – значило заставить исполнить только печальную обязанность. Иоав не желал возлагать эту обязанность на Ахимааса, к которому он благоволил, так как знал, что весть о гибели Авессалома глубоко опечалит Давида. Он избрал для этого некоего Хусия, усердие которого знал, но о возвышении которого на служебном поприще не заботился. Хусий сейчас же побежал. Но Ахимаас настаивал, чтобы и его послали. Иоав, не могший проникнуть в затаенные мысли хитрого юноши, пытался отечески отговорить его, но, наконец, уступил и разрешил ему также бежать с вестью, недоумевая, что за охота идти к царю с неприятной для него вестью. Ахимаасу, чтобы привести свой план в исполнение, нужно было непременно обогнать Хусия, но он знал, как это сделать, и действительно обогнал²⁹⁶.

Давид сидел у ворот города в тревожном ожидании. Сторож, находившийся на башне и внимательно всматривавшийся вдаль, заметил бегущего человека и известил царя. Царь заключил, что это должен быть вестник, а не беглец с поля сражения, так как пораженные бегают толпами. Немного погодя, сторож увидал еще одного бегущего. Царь не усомнился, что и это вестник, так как иногда нельзя было положиться, что не случится какого-нибудь несчастья в дороге с вестником, и на всякий случай посылали двоих. Когда же сторож по мере приближения вестников всмотрелся и узнал в первом Ахимааса, то царь сказал: «это человек хороший и идет с хорошей вестью». Т. е. если бы случилось что-нибудь дурное, то Ахимааса не послали бы вестником – таков, значит, был обычай. И хитрый Ахимаас не обманул ожидания царя. Добежав и воздав глубокое почтение царю, он с торжеством известил о победе, на вопрос же царя: «благополучен ли отрок Авессалом»? – он отозвался неведением, хотя слышал о смерти Авессалома от самого Иоава²⁹⁷. Царь милостиво велел стать ему вместе со свитой. Тотчас прибежал и Xycий и тоже доложил о победе. Но царя уже интересовал только вопрос об участи Авессалома, и он немедленно предложил вопрос Хусию. Последний, со всевозможной осторожностью и деликатностью ответил: «да будет с врагами господина моего царя и со всеми злоумышляющими против тебя то же самое, что постигло отрока». Давид понял и был поражен смертельной горестью: он встал, скрылся во внутренний покой здания над воротами и неутешно плакал об Авессаломе²⁹⁸. После победы, обыкновенно, царь ликовал вместе с народом и войском. Теперь же произошло нечто необыкновенное – царь скрылся от всех и плачет. Всем сделалось неловко. «Входил, – сказано, – народ в город украдкой, как крадутся люди стыдящиеся, которые во время сражения обратились в бегство». Положение сделалось до того натянутым и нелепым, что Иоав, опасавшийся дурных последствий и негодовавший на царя за его слабость, с свойственной ему жестокой настойчивостью и беспощадной прямотой решился вывести царя из его оцепенения. Он вошел к царю и сурово заговорил: «ты в стыд привел сегодня всех слуг твоих, спасших ныне жизнь твою и жизнь сыновей и дочерей твоих, и жизнь жен, и жизнь наложниц твоих. Ты любишь ненавидящих тебя и ненавидишь любящих тебя, ибо ты показал сегодня, что ничто для тебя и вожди, и слуги, сегодня я узнал, что если бы Авессалом остался жив, а мы все умерли, то тебе было бы приятнее. Итак встань, выйди и поговори к сердцу рабов твоих, ибо, клянусь Господом, что если ты не выйдешь, в эту ночь не останется у тебя ни одного человека. И это будет для тебя хуже всех бедствий, какие находили на тебя от юности твоей доныне». Это говорил сам убийца Авессалома, ненавистный Давиду, но в его словах было столько правды и практического благоразумия, что умный царь подавил в себе горе и волнение, встал и вышел к народу на площадь при городских воротах.

Резиденция Давида была теперь в Маханаиме и, фактически, Давид был царем только за Иорданом. Евреи по сю сторону Иордана, поголовно ставшие на сторону Авессалома, были теперь в странном положении. Только что признанный ими царь погиб, а от Давида они отказались и поднимали против него оружие. Давид оказался непобедимым и царствовал за Иорданом, а они, как стадо без пастуха, оказались в положении, подверженном серьезным опасностям. Не было другого исхода, как изъявить покорность Давиду и возвратить его на Иерycaлимский престол. Первые голоса в пользу Давида раздались в северных коленах: «весь народ, – сказано, – спорил и говорил: «Давид избавил нас от рук врагов наших и освободил нас от рук филистимлян... Авессалом, которого мы помазали над нами, умер на войне. Почему же теперь вы медлите возвратить царя»? Такое настроение северных колен сделалось известным Давиду. Колено же Иудино сохраняло загадочное молчание, не подавая никаких надежд для Давида. Это обстоятельство представляется несколько странным и требует некоторого объяснения. Давид, как мы видели, был справедливый царь и мудрый правитель. Зная соперничество северных колен с могущественным Иудиным коленом, зависть первых к последнему, он старался быть вполне беспристрастным, чтобы не подать повода к неудовольствиям. И, действительно, северные колена лично против Давида ничего не имели, потому что, хотя он и принадлежал к колену Иудину, но они не чувствовали обидного для себя возвышения этого колена над ними. Но умиротворяя мятежный дух ефремлян в надежде, что родственное ему колено останется приверженным к нему и без особых благостынь и привилегий, он обманул, так сказать, ожидания этого колена и возбудил его неудовольствие. «Разве мы что-нибудь съели у царя или получили от него подарки, или от податей освободил он нас?» – говорили раз представители колена Иудина представителям северных колен и тем обличили свои тайные желания и причину неудовольствия на Давида. Это-то неудовольствие и дало пищу мятежу Авессалома в колене Иудином²⁹⁹.

Северные же колена примкнули уже к готовому мятежу, вероятно, соблазненные посланцами Авессалома, не поскупившимися на обещания разных благостынь нового царя. Когда же предприятие не удалось, им оставалось только возвратиться к старому порядку вещей, который вовсе не был несносным для северных колен, они, не чувствуя себя слишком виновными перед Давидом, как потому, что не были связаны с ним родственными узами, так и потому, что не были зачинщиками мятежа, не задумались немедленно пригласить Давида снова царствовать над ними. Напротив, колено Иудино глубже чувствовало свою неудачу, досадовало и стыдилось своего поступка. Его представителям совестно было явиться на глаза Давиду с повинной и с предложением верноподданства, сделавшегося столь сомнительным, и они медлили. Давид понял затруднение своего колена и, все-таки считая его, не смотря на временное увлечение, более верным оплотом власти своего дома, решился ободрить его кротким приглашением и напоминанием его обязанности. Он поручил своим друзьям, Садоку и Авиафару сказать старейшинам Иудиным: «зачем хотите вы быть последними, чтобы возвратить царя в дом его, тогда как слова всего Израиля дошли до царя в дом его? Вы – братья мои, кости мои и плоть моя вы. Зачем хотите вы быть последними в возвращении царя в дом его? И Амессаю скажите: не кость ли моя и плоть моя ты? Пусть то и то сделает со мной Бог и еще больше сделает, если ты не будешь военачальником при мне вместо Иоава навсегда». Особенное обращение к Амессаю объясняется тем, что он был теперь в отпавших коленах самым значительным лицом и, вероятно, имел еще у себя под рукой остатки армии. Притом же Давид, возмущенный до глубины души самовольством Иоава, убившего Авессалома, вопреки прямому приказу царя, хотел воспользоваться этим случаем, чтобы отделаться навсегда от неукротимых сыновей Саруи. Воззвание Давида произвело свое действие, и старейшины Иудины послали приглашение Давиду возвратиться. Царь поднялся и подошел к Иордану, а представители от колена Иудина уже ожидали его на другой стороне реки, в Галгале, и, как только заметили приближение царя, перешли реку, чтобы встретить его и с торжеством переправить на свой берег. К ним присоединился и участвовал во встрече и известный Семей, которому оставалось или бежать вон из отечества, или же попытаться заслужить помилование Давида. Он избрал последнее и привел навстречу Давиду, с выражением верноподданнических чувств, 1000 вениаминян, от которых Давид всего менее мог ожидать покорности³⁰⁰. При этом он, как умел, извинился перед Давидом в своем возмутительном поступке с ним. Авесса, брат Иоавов, не утерпел и сказал Давиду: «ужели Семей не поплатится жизнью за то, что злословил помазанника Господня»? Но этот навет послужил только как бы защитой для Семея. Давид был так раздражен против сыновей Саруи, что его возмущало теперь всякое вмешательство их в дела. Отвечая, как бы не одному Авессе, а обоим братьям, он сказал: «какое вам дело до того, что меня касается, сыны Саруины, и вы делаетесь наветниками мне! Теперь ли предавать смерти кого-либо в Израиле? Не вижу ли я, что ныне я – царь над Израилем»? И, обратясь к Семею, он сказал: «ты не умрешь» – и подтвердил слова клятвой. Давид удержал своих людей от попытки казнить Семея еще тогда, когда последний злословил его, считая обиду от него наказанием себе за грехи, тем более он не мог его казнить теперь, когда он явился к нему с повинной. А чтобы Семей имел полную уверенность в своей безопасности, Давид подтвердил помилование клятвой. Это акт милосердия и смирения Давида, как человека. Но не следует думать, что Давид считал его человеком безвредным и безопасным в политическом смысле, только прочно утвердившийся на престоле царь мог не обращать на него внимания. А таковым и был Давид, не смотря на недавний мятеж, потому что последний не имел глубоких корней в народной массе. Мемфивосфей тоже счел долгом встретить царя. Он имел самый жалкий вид. Во все смутное время он находился, по-видимому, в страхе, и потому не заботился о своей внешности: не чесал волос, не стриг ногтей, не переменял одежды и не мылся. Давид, в котором жило подозрение, возбужденное Сивой, не без строгости спросил его: «почему ты, Мемфивосфей, не пошел со мной»? Мемфивосфей, как мог, оправдывался, ссылаясь на то, что Сива обманул его³⁰¹, а потом оклеветал, и, в униженных выражениях, говорил о своем ничтожестве и о величии царской милости, ему оказанной. Давид был поставлен в большое затруднение: невозможно было решить, кто обманщик – Сива или Мемфивосфей. Во всяком случае ему тяжело было слушать униженные речи сына друга своего Ионафана, и он угрюмо прервал Мемфивосфея: «к чему ты говоришь все это»? Находя же свое прежнее распоряжение об отнятии у Мемфивосфея всего имущества в пользу Сивы слишком жестоким, но и не желая отменить его совсем, так как донос все-таки не считал лишенным значения³⁰², Давид, чтобы как-нибудь уладить это неприятное дело, прибавил: «я говорю (т. е. приказываю), чтобы ты и Сива разделили между собой поля». Мемфивосфей выразил готовность отказаться от всего, но царь, по-видимому, уклонился от дальнейших объяснений, чтобы прекратить тяжелую сцену.

За Иорданом царь приобрел себе новых друзей, которые теперь провожали его. Он чувствовал особенную благодарность богатому Верзеллию, который помогал ему в нужде по прибытии в Маханаим, и приглашал его к себе в Иерусалим насладиться роскошью придворной жизни и почетом царского друга. Но 80-летний Верзеллий отказался менять род жизни при конце дней своих и вместо себя предложил вниманию царя своего сына Кимгама, которого царь и взял с собой и обещал ему всевозможное покровительство. По переходе через Иордан Давид направился в Галгал. Сюда подоспели и представители от северных колен. Колено Иудино, поспешившее навстречу царю, почему-то не известило северные колена. Может быть, оно желало загладить вину свою поспешностью и как бы отомстить северным коленам за то, что они предупредили его в изъявлении покорности царю и тем пристыдили родственное ему колено. Как бы то ни было, но когда царь был уже в Галгале, и когда явились сюда представители северных колен, они были неприятно поражены тем, что царь был уже, так сказать, дома и более как бы не нуждался в них. Они рассчитывали найти царя в его заиорданском убежище и обрадовать его своим появлением и торжественным заявлением своих верноподданнических чувств. Может быть, они даже намеревались при этом случае предложить царю какие-нибудь условия, выговорить какие-нибудь льготы, и проч. И вдруг видят царя уже по сю сторону Иордана во главе могущественного колена, почти не нуждающегося в их соизволении на занятие временно покинутого престола. Разочарование их перешло в подозрение и досаду на колено Иудино. Чтобы выразить свое неудовольствиe, они жаловались царю: «зачем братья наши, мужи Иудины, похитили тебя и проводили тебя и всех людей твоих через Иордан»? Царь ничего не отвечал, потому что дело это не было его распоряжением, он имел здесь только пассивное участие. Мужи же Иудины, к которым, собственно, и относился вопрос, обидевшись отвечали далеко не в умеренном тоне: «затем что царь ближний нам. И из-за чего сердиться вам на это? Разве мы что-нибудь съели у царя или получили от него подарки, или от податей освободил он нас»? Указаниe на родство с царем и перечисление царских благостынь, как будто колено Иудино имело право на них и только не пользовалось – было неосторожностью. Представители северных колен тотчас возвысили тон, они сказали: «мы десять частей у царя и более, нежели вы, мы первенец, а не вы. Зачем же вы унизили нас? Не нам ли принадлежало первое слово о том, чтобы возвратить нашего царя»? Таким образом произошел горячий и опасный спор, разбудивший дремавшее соперничество, которое сдерживалось до сих пор только отсутствием поводов к его решительному обнаружению. Разгоряченные стороны забыли всякую осторожность и думали только о том, как бы почувствительнее уязвить друг друга. Но, в конце концов, «слово мужей Иудиных было сильнее, нежели слово израильтян», замечает дееписатель. Самолюбие представителей северных колен было задето так чувствительно, что они, вместо покорности Давиду, на изъявление которой были уполномочены народом, подняли знамя бунта. Некто Савей из колена Вениаминова воспользовался моментом раздражения, чтобы нанести вред Давиду, к которому большинство Вениаминян никогда не питало расположения. Он затрубил в трубу, как вождь противного лагеря, собрал вокруг себя всех раздраженных на колено Иудино и провозгласил: «нет нам части в Давиде и нет нам доли в сыне Иессеевом. Все по шатрам своим, израильтяне»! И отделилась масса евреев из северных колен и пошла прочь. Давид остался только с людьми своего колена, которые и проводили его до Иерусалима.

По прибытии сюда он, прежде всего, позаботился очистить, насколько возможно, свой дом от позора, нанесенного ему Авессаломом. Он убрал из дворца остававшихся в нем наложниц и заключил их в особый дом под строгий надзор. Им не позволено было выйти замуж, и они жили, как вдовы до своей смерти³⁰³. После этого Давид поспешил принять меры к подавлению мятежа, произведенного спором народных представителей и поднятого открыто Савеем. Хотя этот мятеж, как показали последствия, не был делом народным, не имел почвы, собственно, в народной массе северных колен, а был произведением затронутого самолюбия представителей этих колен, однако, оставленный без внимания, мог произвести решительное разделение царства, так как масса народная легко могла быть увлечена вожаками возмущения. Давид окончательно решил дать отставку сыновьям Саруи, Иоаву и Авессе. Он дал поручение Амессаю созвать ополчение в три дня для подавления мятежа и этим, фактически, поставил Амессая главнокомандующим вместо Иоава. Но от сыновей Саруи нельзя было так легко отделаться, за них были их таланты, их заслуги, привычка народа и войска, словом – сила вещей, против которой ничего не могла поделать личная воля царя. Амессай оказался ниже положения, в которое был поставлен. По отсутствии ли распорядительности и энергии или по холодному приему, сделанному ему народом, может быть, даже по упорству и отказу повиноваться, как человеку новому и неавторитетному, он не мог выполнить поручения в назначенное время. Между тем, медлить было невозможно. Давид поневоле должен был обратиться к Авессе и послал его с наличными военными силами в погоню за Савеем, чтобы помешать ему организовать вооруженную силу и укрепиться в каком-нибудь городе. Иоав, по собственной воле примкнул к преследующим, рассчитывая иметь удобную встречу с соперником, который тоже должен был принять участие в подавлении мятежа и участь которого он уже решил в своем уме. Они действительно встретились близ Гаваона, и Иоав умертвил его самым предательским образом: делая вид, что хочет дружески поцеловать его, Иоав поразил его в живот мечом³⁰⁴. Удар был так ловок, что внутренности пораженного выпали на землю, и повторить удара не оказалось надобности. Успокоив себя таким образом, Иоав продолжал погоню с Авессой, при трупе же Амессая оставил своего слугу, который говорил людям, шедшим под предводительством Амессая и теперь столпившимся вокруг его трупа: «кто предан Иоаву и кто за Давида, пусть идет за Иоавом». Люди, равнодушные к Амессаю, как к человеку мало известному, и давно знавшие Иоава, как великого полководца, ничего не возражали против этого приглашения. Но так как зрелище окровавленного и растерзанного человека на дороге привлекало любопытных, люди останавливались и толпились около него, то слуга Иоава, чтобы народ не терял напрасно времени и не волновался разными толками насчет случившегося, оттащил труп подальше в сторону и прикрыл его. Тогда толпы ополченцев спокойно пошли по направлению, указываемому передними толпами, шедшими по следам Иоава.

Иоав по пути увеличивал свое ополчение приверженцами Давида, которых находил во всех городах, и дошел до Авела-Беф-Мааха, где заперся Савей с незначительной силой, так как он не нашел сочувствия своему делу в народе. Иоав немедленно осадил город и приготовился разрушить его. Жители, может быть, не ожидавшие такой грозы и не предвидевшие, что Савей будет защищаться именно в их городе, струсили и не знали, что делать. По-видимому, они не ожидали себе пощады от Иоава даже и в том случае, если бы изъявили покорность и выдали Савея, и не имели решимости вступить с ним в переговоры. Им помогла одна решительная женщина. Она нашла удобный случай, незаметно для приверженцев Савея заговорить со стены с осаждающими, которые не сочли нужным осыпать стрелами женщину, когда она появилась перед ними. Пригласив для переговоров самого Иоава, она осторожно дала ему понять, что жители города, всегда отличавшиеся рассудительностью и верностью, ничего не имеют общего с бунтовщиком, и затем, взяв с него обещание не разрушать город за временное пребывание в нем бунтовщика, подала надежду, что голова Савея будет ему выдана. Когда женщина сообщила согражданам результат своих переговоров с Иоавом, они обрадовались возможности легко выпутаться из беды, напали на Савея и его шайку, отсекли ему голову и бросили со стены³⁰⁵. Смерть бунтовщика, доказавшая, что он мало находил сочувствия в народе, была достаточным основанием для Иоава совершенно успокоиться и прекратить дальнейшие военные действия. Он снял осаду с города, распустил войско и возвратился в Иерусалим. Давид не повторил более попытки лишить его поста главнокомандующего, потому что он был и незаменим и защищал этот пост с таким демоническим упорством, что лучше было уступить, борьба с этим упорством повела бы только к новому пролитию крови. К числу последствий Авессаломова мятежа нужно отнести и возникшую вскоре за сим войну с филистимлянами³⁰⁶. Филистимляне, без сомнения, воспользовались смутами в царстве Давидовом и отложились. Было бы даже странно, если бы они не попытались теперь сбросить с себя иго евреев. По всему видно, что филистимляне напрягли все свои силы, чтобы отстоять свою независимость, и война произошла ожесточенная и продолжительная. Четыре раза противники мерялись силами, и отборные воины Давида производили чудеса храбрости в схватках с филистимскими исполинами (Голиаф был у них не единственный исполин).

Сам Давид принимал личное участие в битвах и раз даже, бившись до утомления, подвергся опасности от одного филистимского исполина, но его спас Авесса, брат Иоава³⁰⁷. Война, как и следовало ожидать, кончилась совершенным поражением филистимлян и порабощением их евреям. Давид покончил свои счеты с филистимлянами навсегда. Если о Соломоне, который не воевал с филистимлянами, сказано, что «он владычествовал над всей землей по эту сторону реки, от Типсаха до Газы»³⁰⁸, то значит, что филистимская земля была покорена Давидом.

После этого наступил, безусловно, мирный период Давидова царствования, звук оружия не раздавался более. Дееписатель приводит песнь Давида, которая вылилась из его души, очевидно, в начале мирного периода его царствования, когда он на склоне дней своих спокойно обозревал протекшую жизнь – ее беды и опасности, победы и возвышение, и ясно видел на всех путях своей жизни крепкую спасающую руку Господа, которому старался угождать по мере сил своих: «Господь – твердыня моя, – взывал Давид, – и крепость моя и избавитель мой. Бог мой – скала моя, на Него уповаю, щит мой, рог спасения моего, ограждение мое и убежище мое. Спаситель мой! От бед Ты избавил меня... Объяли меня волны смерти, и потоки беззакония устрашили меня. Цепи ада облегли меня, и сети смерти опутали меня. Но в тесноте моей я призвал Господа и к Богу моему воззвал, и Он услышал из чертога Своего голос мой, и вопль мой дошел до слуха Его. Потряслась и всколебалась земля, дрогнули и подвиглись основания небес, ибо разгневался. Поднялся дым от гнева Его и из уст Его огонь поядающий, горящие угли сыпались от Него. Наклонил Он небеса и сошел... Простер Он руку с высоты и взял меня и извлек меня из вод многих. Избавил меня от врага моего сильного... Воздал мне Господь по правде моей, по чистоте рук моих вознаградил меня. Ибо я хранил пути Господа и не был нечестивым перед Богом моим³⁰⁹... Кто Бог, кроме Иеговы, и кто защита, кроме Бога нашего? Бог препоясует меня силой, устрояет мне верный путь. Делает ноги мои, как оленьи, и на высотах поставляет меня. Научает руки мои брани и мышцы мои напрягает, как медный лук. Ты расширяешь шаг мой подо мной, и не поколеблются ноги мои. Я гоняюсь за врагами моими и истребляю их и не возвращаюсь, доколе не уничтожу их. И истребляю их и поражаю их, и не встают и падают под ноги мои. Ты препоясываешь меня силой для войны и низлагаешь предо мной восстающих на меня. Ты обращаешь ко мне тыл врагов моих, и я истребляю ненавидящих меня. Я разсеваю их, как прах земной, как грязь уличную мну их и топчу их. Ты избавил меня от мятежа народа моего, Ты сохранил меня, чтобы быть мне главой над иноплеменниками. Народ, которого я не знал, служит мне. Иноплеменники ласкательствуют предо мной, по слуху обо мне повинуются мне. Иноплеменники бледнеют и трепещут в укреплениях своих. Жив Господь и благословен защитник мой! Да будет превознесен Бог, убежище спасения моего... Над восстающими против меня Ты возвысил меня, от человека жестокого Ты избавил меня. За то я буду славить Тебя, Господи, между иноплеменниками и буду петь имени Твоему»...

Преобладавшие черты этой песни – величественное изображение грозного всемогущества Иеговы, устрашившего врагов Давидовых, и яркие картины сильных поражений, которые Давид наносил врагам своим, показывают, что она была пета в то время, когда душа Давида была еще полна свежими воспоминаниями тревожной боевой жизни, великих опасностей и чудесных спасений от них. Другим духом отличается песнь, которую дееписатель называет «последними словами Давида» и которая произошла, очевидно, позднее, когда Давид, счастливо избавившийся от рук человеческих, два раза еще впал в руки Божии и, после того, как был помилован, обращал свой взор более на внутренние основания благоволения Божия к нему и его дому, чем на внешнюю форму проявления этого благоволения. «Дух Господень говорит во мне и слово Его на языке у меня, – начинает Давид, – выражая этим свое высокое, пророчественное настроение и просветление, сказал Бог Израилев, говорит о мне скала Израилева: владычествующий над людьми будет (должен быть) праведен, владычествуя в страхе Божием. Как на рассвете утра, при восходе солнца на безоблачном небе, от сияния после дождя вырастает трава из земли, не так ли дом мой у Бога? Ибо завет вечный положил Он со мной, твердый и непреложный. Не так ли исходит от Него все спасение мое и все хотение мое? А нечестивые будут, как выброшенное терние, которого не берут рукой, но кто касается его, вооружается железом или деревом копья, и огнем сожигают его на месте». Здесь Давид отрешается от всего, что составляло наружный и временный блеск его жизни, размышляет о праведности и страхе Божием, как основах своего земного величия, и созерцает чудную судьбу своего дома, возникшего, как бы из праха, под живительным солнцем Божественного призрения на него и имеющего процветать на нескончаемые времена по вечному, твердому и непреложному завету Бога с родоначальником этого дома, т. е. с ним, Давидом. В последних словах можно видеть пророчественное указание на бедствия, которые имел потерпеть народ за свое нечестие. На такую высоту самосознания Давид стал, как мы заметили, после того, как, укрепленный верой в беспрерывное покровительство спасающей руки Всевышнего, испытал и действия суда Божия над собой и над народом.

Кроме вышеописанных невзгод, постигших Давида в его семейной жизни, из которых возмущениe Авессалома едва не лишило его престола, в последнее десятилетие царствования постигло общее бедствие и царя, и народ. Наступил неожиданно тяжкий трехлетний голод. Размеры этого бедствия в древности трудно нам и представить. Если и ныне, при столь усовершенствованных перевозочных средствах, когда есть возможность огромные массы хлеба направить туда, где его не достает, бедствие часто достигает ужасающих размеров от недостатка предусмотрительности и своевременной помощи, то что сказать о 5-миллионном населении Палестины, которое в течение трех лет должно было питаться только тем, что мог принести верблюд на своем горбе из Египта? Безоблачное небо не посылало на иссохшую землю ни капли дождя, народ изнемогал и ждал гибели. Царь страдал от сознания своего бессилия отвратить бедствие и от тяжкой думы: не за его ли грехи наказана земля? Наконец он решился просить у Бога откровения: чей грех тяготеет над землей, чтобы удовлетворением божественному правосудию отвратить бедствие. Бог открыл, что бедствие постигло землю «ради Саула и кровожадного дома его, за то, что он умертвил гаваонитян». Саул, по свидетельству самих гаваонитян, «губил их и хотел истребить, чтобы не было их ни в одном из пределов Израилевых». Так поступал с гаваонитянами он, не имея никакого законного основания, а, по-видимому, просто считая все позволительным для себя, чтобы награждать и обогащать тех, к кому благоволил, он начал истреблять гаваонитян и раздавать их поля и виноградники своим родным и другим вениаминянам³¹⁰..

Это было тяжким преступлением, требовавшим отмщения кровью по закону³¹¹. Давид призвал гаваонитян, как потерпевших³¹², и спросил, что им нужно для удовлетворения. По закону возмездия они потребовали казни семи потомков Саула. Давид, пощадив Мемфивосфея, сына Ионафанова, и, может быть, других потомков Саула, выдал гаваонитянам двух сыновей Ресфы, наложницы Сауловой, и пятерых сыновей Мелхолы от Адриэла ³¹³. Гавонитяне всех их повесили, и висели они до тех пор, пока не пошел дождь, положивший конец засухе, а, следовательно, и голоду. Несчастная Ресфа, не смыкая глаз ни днем, ни ночью, берегла трупы детей от растерзания хищными птицами и зверями, пока их, по распоряжению царя, не похоронили вместе с костями Саула и Ионафана, перенесенными из Иависа, в фамильной пещере Киса, отца Саулова.

Мы уже упоминали о том, как смотрят на этот факт те, которые поставили себе задачей унизить Давида. По мнению Менделя «Давид не мог чувствовать себя прочным на новом (?) престоле, пока существовали потомки законного царя», т. е. Саула. Поэтому Давид «пожелал совершенно избавиться от фамилии Саула и когда наступила засуха, спросил о причине ее у священников, озлобленных на Саула за кровопролитие в Номве»³¹⁴. Он, очевидно, относит это событие к первым годам царствования Давида в Иерусалиме, когда говорит о «новом престоле». Попятно, почему ему нужно было, вопреки порядку библейского повествования, отодвинуть событие к первым годам царствования Давида, без этого его предположение теряло бы всякое правдоподобие. Но мы совершенно не понимаем, почему писатели, не разделяющие его взгляда на Давида, тоже отодвигают это событие к более раннему времени ³¹⁵. Что же касается вышеприведенного злостного толкования самого факта, то его разрушил, в свое время, еще Лилиенталь следующим метким замечанием: «если бы, – как говорят, – его (Давида) жажда мщения не могла успокоиться прежде, чем был бы истреблен ненавистный для него род Саула, то он, конечно, не удовольствовался бы семью лицами, которые были повешены, напротив, не оставил бы ни одного в живых. Мемфивосфей и его сын Миха прежде всех должны бы были погибнуть, так как они, будучи потомками наследника престола Саулова, могли считаться имеющими большее право на корону, чем другие, к тому же Миха имел четверых сыновей, которых потомство сделалось очень многочисленно (1Пар. 9:41–44). Посему Давид должен был иметь иное побуждение выдать гаваонитянам семь упомянутых мужей из дома Саулова» ³¹⁶. Лилиенталь доказывает, что Давидом руководило не чувство мести, тем с большим правом можно вывести отсюда заключение, что им руководило не желание обезопасить себя от претендентов на престол, а нечто совсем иное. Оставляя в стороне нелепое обвинение Давида в кровожадности, мы остановим еще внимание на более умеренных упреках Давиду, которые делают по поводу того же события писатели мало или совсем не предубежденные против него. Мунк, выразив мысль, что Давид оставил Иоава в звании главнокомандующего после убийства Амессая будто бы из опасения новых смут, по причине соперничества между Израилем и Иудой, продолжает: «может быть, это же опасение было причиной того, что Давид имел жестокость принести в жертву (мстительности гаваонитян) некоторых строптивых (turbulents) потомков Саула»³¹⁷. Нет сомнения, что опасение это и предполагаемое малодушие Давида выдуманы автором, потому что, как мы видели, ни начало Савеева мятежа, ни его движение, ни конец не показывали, что корни его заключались в народных массах, и самое оставление Иоава в должности главнокомандующего если и было следствием страха, то не страха нового народного мятежа, а разве страха перед новым преступлением Иоава. Мунк, по обычаю рационалистов, усиливается объяснить факт, тщательно избегая некоторых прямых указаний Библии, каковым, в данном случае, служит свидетельство об откровении Бога, что бедствие голода постигло народ ради Саула и кровожадного дома его, а, между тем, центр тяжести всего вопроса и заключается в этом последнем обстоятельстве: Давид действовал не под влиянием страха и малодушия, а под влиянием скорби о народном бедствии, причина которого ему была указана, и оставалось только изыскать средство к устранению этой причины. Средство это Давид нашел. Оно было сообразно с духом того времени, с обычаями народа и не стояло в противоречии с действовавшим тогда законом. Поэтому нельзя считать справедливым и мнение Эйзенлора, хотя оно и высказано, по-видимому, в безобидной форме, именно, что Давид, в данном случае, как сын своего века, находился, будто бы под влиянием грубых народных представлений, бросавших свою мрачную тень даже в область, озаренную светом чистой религии³¹⁸. Мы не знаем, что здесь названный ученый считает грубым народным представлением: то ли, что голод считался следствием некогда совершенного, но не наказанного преступления, или то, что средство к прекращению бедствия видели в казни лиц, прикосновенных к преступлению, вероятно – и то, и другое. Он, очевидно, не придает никакого значения тому, что причину голода сам Бог указал в преступлении Саула и его кровожадного дома, так как божественное откровение называет просто «оракул». Однако, на самом ли деле мысль о том, что такие бедствия, как голод, моровая язва, и под. имеют отношение к человеческим деяниям есть только народное суеверие – не более? Для тех мыслителей, которые смотрят на природу не как на разумное целое, а как на слепое кружение явлений, имеющее и причину, и цель само в себе, которые на ничтожном кремне, имеющем подобие ножа, видят признаки разумной и целесообразной деятельности человека, самого же разумного деятеля признают произведением слепых сил природы, производящих кремни без всяких признаков разумности и целесообразности в их форме, для этих мыслителей голод, конечно, существует только сам для себя. Оставим этих слепых мыслителей с их бестолковой природой и мертворожденными истинами и обратимся к источнику вечно живой и животворной истины, которая не светит только тому, чьи глаза поражены проказой неверия. По глубокому библейскому воззрению, физические бедствия имеют нравственную причину. Бог, управляющий миром, допускает их тогда, когда в жизни людей нарушается и оскорбляется высшая правда, и не случайно, а с задатками широкого и продолжительного правонарушения, могущего повлечь за собой потерю самого сознания этого правонарушения и одичание человеческого общества. Бедствия оживляют это сознание и побуждают к искоренению зла. Это неизбежный вывод, коль скоро мы допустим господство Высшего Разума в миpe и руку Промысла в жизни человеческой. Древние, ум которых не был ослеплен цепью механических причин и следствий, сковавшей ум новых мыслителей, и которые, поэтому, были далеки от мысли, что во всем мире, не исключая и человеческой жизни, царит слепая, бессознательная необходимость, были глубоко убеждены в связи между житейскими бедствиями и нравственным состоянием людей. На чем иначе основывались бы божественные угрозы разными бедствиями народу еврейскому за его грехи? Что же касается, в частности, отношения человеческой неправды к физическим явлениям и именно к земле, питающей человека, то на это, помимо рассматриваемого места, мы имеем ясные указания и в других местах Библии. Уже на первых ее страницах мы читаем божественное определение об этом отношении: «проклята земля за тебя, со скорбью будешь питаться от нее... Tepниe и волчцы произрастит она тебе». В других местах это отношение определяется еще ближе и выразительнее. Перечислив чудовищные пороки хананеев, живших в обетованной земле до прихода в нее евреев, Бог устами Моисея говорил евреям: «и осквернилась земля, и Я воззрел на беззаконие ее, и свергнула с себя земля живущих на ней. А вы не делайте всех сих мерзостей... чтобы и вас не свергнула с себя земля, когда вы станете осквернять ее, как она свергнула народы, бывшие прежде вас»³¹⁹. Что здесь нужно разуметь под свержением землею живущих на ней? Конечно, то, что и стихии, и животное царство, по божественному мановению, как бы возмущаются против живущих среди них порочных людей, и последние начинают ослабевать и гибнуть от обрушившихся на них физических бедствий. Оказывается, что хананеи гибли еще до прихода в их землю евреев, чем, вероятно, и облегчилась отчасти для кочевых евреев победа над цивилизованным народом. Если мы сравним вышеприведенное место с (Числ. 13:33), то увидим, что малодушные евреи, посланные Моисеем для осмотра земли ханаанской, говорили не простую басню, когда утверждали, что земля, которую они проходили, есть земля «поядающая живущих на ней». Они только не понимали, в чем здесь дело: думали, что это зависит от самой земли, а не от людей, которые на ней жили. Когда евреи пришли в землю ханаанскую и вступили в борьбу, то вместе с ними воевала против хананеев и земля, или, точнее – окружающая природа. Два царя аморрейских, противоставшие евреям, были обращены в бегство «шершнями». И. Навин обещал и на будущее время подобное же содействие евреям, если они не будут уклоняться от закона ни направо, ни налево: «пошлет (Господь Бог) на них (хананеев) диких зверей, доколе не истребит их»³²⁰.

Таким образом зависимость физических бедствий от человеческих деяний есть ясное учение слова Божия и неизбежный логический вывод из понятия о Промысле Божием, управляющем жизнью человеческой и жизнью неразумной природы, и суеверием это может казаться только тому, кто сам заражен суевериями новой материалистической философии. Понятно после этого, что средством к прекращению бедствия, постигшего народ еврейский, могло быть восстановление нарушенной правды. «Истреби зло из среды тебя» – говорит закон³²¹. Зло состояло в пролитии невинной крови, и не в единичном убийстве, а в кровавом преследовали целого племени, при чем погибло, вероятно, немало людей. А в законе опять сказано: «не оскверняйте земли, на которой вы (будете жить), ибо кровь оскверняет землю, и земля не иначе очищается от пролитой на ней крови, как кровью пролившего ее»³²². Здесь указано и то, каким образом можно было исправить зло, восстановить нарушенную правду, а именно – приложением закона возмездия. Этот закон тогда был очень строг: «да не пощадит его (преступника) глаз твой: душу за душу, глаз за глаз, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу... обожжение за обожжение, рану за рану, ушиб за ушиб» ³²³. Если даже вол убивал человека, то и вола предписывалось побивать камнями. А если опасные привычки вола были известны его хозяину, то и хозяин подлежал смерти³²⁴. Строгость требования очистить землю от пролитой крови простиралась до того, что когда находили убитого человека в поле, и убийца был неизвестен, то старейшины ближайшего города должны были вывести в пустое место телицу, убить ее, омыть руки свои над ее головой и сказать: «руки наши не пролили крови сей, и глаза наши не видели, очисти народ Твой – Израиля, который Ты, Господи, освободил, и не вмени народу Твоему невинной крови»³²⁵

Из всего этого следует, что если Давид выдал гаваонитянам потомков Сауловых для казни, то он поступил только согласно действовавшему тогда закону, а не находился под влиянием грубых народных cyeверий. Если этот закон представляется слишком суровым и, так сказать, далеким от духовного понимания вещей с христианской точки зрения, то это уже другой вопрос. Не станет же кто-нибудь отрицать военные заслуги Давида на том основании, что он не сделал, подобно Александру Македонскому, похода в Индию... Вопрос о казни потомков Сауловых действительно представляет некоторые трудности, но не с той стороны, которая нами рассмотрена. «Признаюсь, – говорит Буддей, – многое здесь представляется уму, что не может не держать его в сомнении и недоумении»³²⁶. К числу вопросов, справедливо приводящих его в недоумение, принадлежат, напр., такие: почему за преступление Саула и его дома наказан голодом целый народ? Почему сыновья и внуки пострадали за преступление отца и деда? По поводу первого он осторожно высказывает предположение, что Саул совершил преступление не без соизволения израильтян, относительно второго тоже предполагает, что пострадавшие могли быть участниками в насилии³²⁷. Повторяем: событие, только что нами рассмотренное, не может быть освещено с достаточной ясностью во всех вопросах, с ним связанных, по краткости библейского повествования, но в нем нет ничего такого, за что бы можно было порицать Давида. Тем не менее, в нем заключался великий урок и предостережение для Давида, который, стоя наверху своего могущества, не мог не подвергаться сильному искушению поставить свою волю выше закона. Дееписатель передает и другой урок, данный Давиду Провидением, по поводу одного мысленного поползновения его к некоторому суетному предприятию, в то время как народ нуждался в разумных мерах для предотвращения нестроений в его нравственной жизни. Это была страшная моровая язва, которая свирепствовала хотя и недолго, но унесла множество жертв. По ходу рассказа представляется, что бедствие было вызвано исключительно исчислением народа, предпринятым по желанию Давида, что оно было наказанием только за грех царя. Толкователей немало затрудняет вопрос: почему за грех царя наказан не сам царь, а ни в чем неповинный народ, и наказан так тяжко? В действительности пострадал именно народ, а не царь, потому что в числе наказаний, возвещенных пророком Гадом, два прямо падали на народ, именно: семилетний голод и моровая язва, и только одно трехмесячное преследование Давида врагами всего более касалось личности царя. Но и в последнем случае народ не был бы избавлен от тягостей войны. На самом же деле разразилась моровая язва, не коснувшаяся ни царя, ни его семейства. И сам Давид недоумевал, смотря на гибель народа: «вот, я согрешил, я, пастырь, поступил беззаконно. А эти овцы, что сделали они? Пусть же рука Твоя обратится на меня и на дом отца моего». Конечно, не без основания говорить, что бедствие народа есть бедствие и царя. К этому можно еще прибавить, что виновник бедствия страдает (если он не окаменел нравственно) даже более тогда, когда бедствие постигает других из-за него, что ему легче переносить самому заслуженное бедствие. При всем том позволительно усомниться, чтобы Провидение нравственно-свободные существа употребило только, как материал для наказания и назидания какой бы то ни было отдельной личности. Необходимо, поэтому, предположить, что сам народ еврейский был повинен в чем-либо и заслужил казнь, что грех царя и грех народа только совпадали, и Провидение наказало тот и другой зараз моровой язвой. Основанием к такому предположению служат самые первые слова дееписателя, приступившего к рассказу о рассматриваемом событии. «Гнев Господень, – говорит он, – возгорелся на израильтян и возбудил он в них Давида сказать: пойди, исчисли Израиля и Иуду»³²⁸. Здесь ясно указывается, что еще прежде чем Давиду в голову пришло исчислить народ, произошло что-то такое, за что Бог прогневался на народ, и с чем в связи стоял замысел Давида о народосчислении³²⁹. По какому поводу возгорелся гнев Господень на израильтян, дееписатель не объясняет, и мы остаемся здесь в области предположений. Некоторые предполагают, что Бог гневался на евреев за их участие в мятежах Авессалома и Савея³³⁰. Нам же представляется более естественным предположение, что период спокойствия и благоденствия, наступивший после периода бедствий и утомительных войн, породил в народной жизни такие явления, которые указывали на начинающийся нравственный упадок. Непорядкам разного рода, опасным поползновениям и беззакониям могло содействовать и безмерное размножение народа на ограниченном, сравнительно, пространстве земли. Царь должен был видеть это. Но вместо того, чтобы принять соответствующие меры против зла, он придумал что-то ненужное и противное воле Божией. Предполагают, что он решился воспользоваться избытком народных сил для обширного военного предприятия. Основание к такому предположению указывается в том, что Давид перечислял именно людей «способных к войне»³³¹. С кем и по какому поводу Давид намеревался воевать, конечно, неизвестно, но предположение военных предприятий считают до того необходимым, что без него, будто бы, теряется ключ к пониманию всего события и божественного суда³³².

Как бы то ни было, но опытный и в политике, и в войне Иоав не ожидал от предприятия ничего, кроме вреда, понимал, что царь заблуждается, и старался вразумить Давида, в умеренных на этот раз и даже почтительных выражениях: «да умножит Господь народ Свой во сто раз против того, сколько есть его. Не все ли они, господин мой, царь, рабы господина моего? Для чего же требует сего господин мой? Чтобы вменилось это в вину Израилю»³³³? В этих словах Иоава, всего вероятнее, и находится ключ к надлежащему объяснению события: нетрудно вывести из них заключение, что Давид имел в виду стянуть покрепче узы власти над народом, к чему перепись всегда и везде служила вернейшим средством³³⁴. Поэтому Иоав и говорил: разве не рабы твои евреи и без того? Давид, очевидно, пожелал дать другой характер своему господству: полупатриархальную власть, с которой уживались разные льготы и вольности, всегда дорогие народу, хотел заменить строгоюй централизацией управления, неослабным надзором и строгим преследованием всего, что глава народа нашел бы достойным преследования и подавления. Поводом к такому замыслу могли послужить вышеупомянутые, предполагаемые нами, непорядки в народной жизни. Эти непорядки Давид хотел подавлять силой, напр., он, может быть, желал разорить все высоты, т. е. особые места богослужения, помимо Иерусалимской скинии, карать за неповиновение закону и ему самому, за дурную нравственность и проч. (между тем как, в данном случае, следовало действовать иным способом, напр., позаботиться о религиозном просвещении народа, хотя бы подобно тому, как это сделал один из преемников Давида, Иосафат)³³⁵. Это не военный деспотизм, о котором здесь обыкновенно говорят, а нечто другое. У Давида и без того было достаточно военной силы, чтобы, опираясь на нее, управлять страной деспотически, если бы он этого захотел. Тем не менее, и задуманная Давидом реформа легко могла повести к тирании, так что, в конце концов, зависело бы единственно от воли монарха и его личных наклонностей: править страной деспотически, или не деспотически, т. е… не ставить свою волю выше закона. Первое должно было случиться всего скорее (и, действительно, случилось при его преемниках), и в этом заключалось заблуждение Давида: он полагал, что задуманная реформа благотворна и необходима. Совершенно справедливо, что мысль о деспотизме «несовместима с характером Давида, любившего народ свой, как детей своих»³³⁶. Но столь же несовместимы с его характером и гордость с честолюбием, представляемые, как основа его замысла исчислить народ, потому что чем они лучше деспотизма, и не состоит ли последний в близком родстве с ними? Вопрос здесь не в том, была ли в Давиде какая-нибудь особенная греховная наклонность, которая проявилась в данном случае, а, вообще, в том, мог ли Давид заблуждаться и увлекаться чем бы то ни было? История его жизни показывает, что мог. Но он отличался от многих других тем, что заблуждения его обусловливались его увлечениями, а не проистекали из злой воли, и потому не были ни постоянными, ни продолжительными, он всегда способен был прийти к сознанию своего заблуждения, к раскаянию, с покорностью выслушать обличение, принять данный урок и сойти с ложного пути. Так было и в данном случае.

Саул, несмотря на обличения и угрозы Самуила, продолжал развивать безграничный произвол власти, и лишил свой дом царства. Соломон, не обратив внимания на урок, данный его отцу, поработил народ, и лишил своего преемника десяти колен. Напротив Давид понял сделанное ему предостережение, принял его к сердцу и замысел свой бросил, как безрассудный, греховный и противный воле Божией. В словах Иоава есть еще намек на могущее возникнуть от исполнения царского замысла народное бедствие: это может навести вину на Израиля, – говорил он. Каким образом? Без сомнения, Иоав предчувствовал сопротивление со стороны народа, которое пришлось бы преодолевать военной силой³³⁷ и покарать, как мятеж, как явное неповиновение власти, хотя бы эта власть и сама заблуждалась³³⁸.

Предостережение Иоава не подействовало, и Давид настоял на своем. Скрепя сердце, Иоав отправился считать народ в сопровождении весьма внушительного отряда войска³³⁹. Он начал обход с заиорданской страны, которая, как мы уже замечали, отличалась наиболее спокойным характером и преданностью власти, сравнительно с другими областями, и потому, не оказав сопротивления, могла показать пример повиновения другим. С южной границы ее он прошел через Галаад до подошвы Эрмона. Отсюда повернул на западную сторону Иордана, в самые северные колена, заходил в города, еще не отнятые у хананеев, хотя и подвластные, прошел по самой границе Финикии и затем спустился на юг до Вирсавии, крайнего южного пункта колена Иудина. Этот обход продолжался 9 месяцев и 20 дней. Без сомнения, Иоаву пришлось немало употребить труда на то, чтобы сдерживать народное неудовольствие, чтобы не допустить до открытого восстания, поэтому-то, разумеется, он не решился считать левитов, которые и при Моисее были освобождаемы от переписи по своему исключительному положению, как служители Божии³⁴⁰, и в колено Вениаминово совсем не пошел, потому что, говорится, царское слово противно было Иоаву³⁴¹, т. е. на прочие колена он еще мог положиться, левитов же и вениаминян оставил в покое, так как по отношению к ним царское распоряжение находил решительно невозможным, прямо возбуждавшим бунт³⁴². Цифры, добытые исчислением показали, что в земле евреев в то время людей, достигших физической зрелости, людей средних лет и пожилых, но еще не одряхлевших от старости, словом, работников и, в случае надобности, воинов, было около 1 миллиона³⁴³. Прилагая к этому количеству женскую половину, детей ниже 20-летнего возраста (не нужно при этом думать, что все попавшие в исчисление имели детей) и незначительное, сравнительно, количество престарелых (не считались, вероятно, достигшие 60-летнего возраста и выше), мы получим общее народонаселение от 5 до 6 миллионов. Это количество, конечно, громадно для такой, сравнительно небольшой земли, как Палестина, но нисколько не невероятно, потому что, напр., в Бельгии, которая по величине своей почти соответствует тогдашней земле евреев, считается ныне 5 миллионов жителей.

Давид, пока производилось исчисление, имел достаточно времени обдумать предпринятую им меру и прийти к заключению об ее непригодности и суетности. Когда же ум его был поражен массой людей, вверенных его попечению, и когда ему было донесено, может быть, о весьма выразительных фактах народного негодования и весьма неблаговидных мерах к его подавлению для беспрепятственного выполнения царского предписания, а также, вероятно, о некоторых других явлениях народной жизни, требовавших совсем иных мер, чем ни для кого не полезное перечисление, тогда, сказано, «вздрогнуло сердце Давидово... и сказал он Господу: тяжко согрешил я... ибо крайне неразумно поступил!»³⁴⁴. На другой день явился к Давиду пророк Божий и сказал: «так говорит Господь: избирай себе, быть ли голоду в стране твоей семь лет, или чтобы ты три месяца бегал от неприятелей твоих, и они преследовали тебя, или чтобы в продолжении трех дней была моровая язва в стране твоей». И сказал Давид пророку: «тяжко мне, но пусть впаду я в руки Господа, ибо велико милосердие Его, только бы в руки человеческие не впасть мне³⁴⁵. Тогда, для вразумления народа, несомненно обнаружившего признаки духовного упадка, нравственной непорядочности, а, вместе, и для наказания царя, забывшего свои обязанности пастыря народного, вместо разумных народовоспитательных мер задумавшего дело, которое только возмущало народ, возбуждало беспорядочное движение страстей и, наконец, грозило извратить теократический строй государства, последовала казнь – Ангел смерти начал истреблять тысячи народа неожиданно и скоропостижно. На всех напал ужас, который и вытеснил из сердец греховные вожделения, подавил строптивые мысли. Что же касается царя, то если он мечтал о военной силе, о завоеваниях – моровая язва грозила зарыть эту силу в землю, если он имел поползновение насладиться новым видом господства над народом, беспредельностью власти – моровая язва грозила оставить его без подданных или же самого его спустить в шеол³⁴⁶. Давид, сознавший свое заблуждение, молил о последнем. Моровая язва свирепствовала и в Иерусалиме и здесь при густоте населения опустошительные ее действия были нагляднее, чем где-либо. Многие видели (Давид, старейшины, Орна иевусеянин с сыновьями и, без сомнения, пророк Гад), как Ангел смерти стоял над Иерусалимом с простертым мечем³⁴⁷; даже замечено было место, над которым он стоял, именно – гумно Орны иевусеянина. Тогда среди всеобщего страха и отчаяния явился к Давиду пророк Гад, по слову Ангела Иеговы, и сказал: «принеси жертву Господу на гумне Орны». Давид, прежде чем исполнить это, решил приобрести это место, как священное, в собственность навсегда, и потому купил гумно у Орны, хотя последний и предлагал ему даром. Тогда Давид принес жертву, на которую сошел огонь с неба, и Бог помиловал народ, повелев Ангелу «возвратить меч свой в ножны его». По прекращении язвы, Давид снова принес жертву на гумне Орны. «И не мог, – сказано, – Давид пойти в Гаваон (где была скиния Господня, сделанная Моисеем), чтобы взыскать Бога, потому что устрашен был мечем Ангела Господня»³⁴⁸. Т. е. явление Ангела над гумном Орны во время, или лучше, к концу язвы и прекращение последней после жертвоприношения на этом месте дало Давиду понять, что отселе служение Богу должно совершаться именно на этом месте, так как на нем видимым образом проявились и суд Божий над Израилем, и милосердие Божие. Можно догадываться, что моровая язва, свирепствовавшая всюду, не исключая и Гаваона, несмотря на то, что он считался священным местом³⁴⁹, опустошавшая и Иерycaлим, не коснулась только холма, на котором жил Орна и, вероятно, некоторые другие иерусалимские жители. Таким образом, Давид решил для себя вопрос, где должен быть построен храм Иегове: «вот,– говорил он, – дом Господа Бога, и вот жертвенник для всесожжений Израиля»³⁵⁰.

Давид достиг преклонных лет, доживал последнее пятилетие своей жизни³⁵¹. Старость его была, сравнительно с предыдущей жизнью, спокойна. Деятельность его была обращена теперь, преимущественно, на религиозные предметы. Еще в один из предыдущих спокойных периодов своего царствования он решился было увеличить блеск богослужения построением великолепного храма на месте скромной скинии. Сам пророк Нафан сначала одобрил мысль царя, находившего неприличным, что он, царь, живет в роскошных кедровых палатах, а ковчег Божий находится под шатром. Но вскоре пророк получил откровение, что Давид не должен строить храма, а должен предоставить это дело своему наследнику, которому Бог обещал Свое особенное покровительство. Причина, почему Давид не должен был строить храм, указывается в (1Пар. 22:8), именно, что Давид пролил много крови, ведя большие войны, тогда как сын его, наследник, будет человек мирный, не тревожимый никакими врагами, почему он и построит дом имени Божию. Это нужно понимать так, что столь важное дело, как построение храма, достойного славы и величия Иеговы³⁵², требовало, во-первых, продолжительного, всецелого, ничем неотложным не нарушаемого внимания от царя-строителя, которое возможно только при глубоком мире внутри и извне, а царствовaниe Давида, как мы знаем, было бурное царствование, которое имело только непродолжительные мирные промежутки, и следовательно, Давид не имел возможности отдаться всецело выполнению предположенной задачи (это же говорил и Соломон через своих послов Хираму)³⁵³; во-вторых, задача построения храма, по исключительности ее предмета, требовала особенного подготовления, изучения и, так сказать, умственного воспитания в известном направлении, а Давид вел кровопролитные войны, почему ни его познания, по необходимости относившиеся более к военной области³⁵⁴, ни даже обычный строй и направление его мыслей, обусловленные бурными обстоятельствами его жизни и царствования³⁵⁵, не могли соответствовать делу, которое требовало глубоких познаний в области строительного искусства и спокойного созерцания мирных образов, долженствовавших выразиться под пилой и резцом художников в камне, дереве и металле. На все это предполагался более способным сын Давида, царь мира, Соломон. Для успокоения же Давида, выразившего благочестивое беспокойство о том, что Иегова до сих пор не имеет величественного храма, и для просветления его сознания, относительно его жизненной задачи, пророк сказал пространную, глубоко знаменательную для Давида речь³⁵⁶. Из этой речи, равно как и из ответной на нее молитвы Давида к Богу, открывается, что в лице самого Давида Бог положил основание Своего нерукотворенного храма, т. е. создал царственный дом, который будет отличаться от всех других тем, что престол его устоит во веки. Это чудное свойство дарованного Давиду престола, утверждению которого содействовал и он своими человеческими силами, переносило его мысли к Тому великому Потомку его, Который имел внезапно прийти в храм Свой³⁵⁷ и Которого сам Давид называл своим Господом³⁵⁸. Расставшись с мыслью самому выстроить храм, Давид, с величайшим усердием, принялся за приготовления, которые должны были облегчить его преемнику это великое дело. «Соломон, мой сын, – говорил он -, молод и малосилен, а дом, который следует выстроить для Господа, должен быть весьма величествен на славу и украшение перед всеми землями. И так буду я заготовлять для него»³⁵⁹.

Богатые добычи многочисленных войн доставили громадный запас металлов: количество железа и меди не исчислено по причине громадности и сравнительной незначительности цены, серебра же показано миллион талантов, а золота – сто тысяч³⁶⁰. К этому запасу, образовавшемуся в сокровищнице скинии, Давид присоединил богатый вклад из собственных средств – три тысячи талантов наилучшего качества золота³⁶¹ и семь тысяч талантов чистого серебра. Кроме того, Давид сделал воззвание ко всем именитым и богатым евреям, которые и пожертвовали пять тысяч талантов с лишком золота, десять тысяч талантов серебра, восемнадцать тысяч – меди и сто тысяч – железа. Жертвовали также и драгоценные камни. Заботы Давида не ограничились этим, он, можно сказать, приступил к самому построению, не возводя лишь самого здания храма: он собрал всех инородцев, живших в царстве и сведущих в каменном мастерстве и поручил им обделку камней для будущего здания, а финикияне в огромном количестве доставляли кедровые деревья³⁶². Лишенный возможности видеть самый храм, Давид мысленно представлял себе его образ, потому что он составил «чертеж всего, что было у него на душе, чертеж притвора и домов его, и кладовых его, и горниц его, и внутренних покоев его, и дома для ковчега; дворов дома Господня и всех комнат кругом, сокровищниц дома Божия и сокровищниц вещей посвященных, и священнических и левитских отделений и всякого служебного дела в доме Господнем, и всех служебных сосудов дома Господня, золотых вещей с означением веса для всякого из служебных сосудов...», и проч.³⁶³ Этот чертеж он вручил Соломону с завещанием выполнить все, что в нем обозначено. Таким образом, создание храма было делом не одного Соломона. Впрочем, если честь самого построения храма, требовавшего, без сомнения, громадного ума, знаний и настойчивости, принадлежит именно Соломону, зато устройство богослужения в будущем храме – его порядок, правильность, торжественность и величие – принадлежит всецело Давиду. Он сообщил строгую организацию всему составу многочисленных священнодействующих лиц и храмовых служителей³⁶⁴.

Мы видели, что Давид по причине отсутствия преобладающего центра богослужения (новая скиния в Иерусалиме, старая скиния в Гаваоне) и по некоторым другим обстоятельствам, допустил на время существование двоих первосвященников, Садока и Авиафара. Но это не могло остаться навсегда и не осталось, когда храм стал средоточием всенародного богослужения. Садок и Авиафар были главы двух священнических линий от сынов Аарона, Елеазара и Ифамара. Линия Елеазара состояла из 16 родов, а линия Ифамара из 8. Из них Давид образовал 24 череды священников. Во главе каждой череды стоял главный священник, который управлял ею, и все они вместе составляли, после первосвященника, высший чин священников, называясь «главными во святилище и предстоятелями перед Богом»³⁶⁵. В порядке, раз навсегда определенном жребием, каждая череда приступала к отправлению всех богослужебных дел в течение одной недели. В большие праздники, когда священнодействовал сам первосвященник, вероятно, все череды собирались вместе. Что касается левитов, то, перечислив их поголовно, от 30 лет и старше, и найдя их 38000, Давид распределил их служение таким образом: 6000 отчислил в состав судей и писцов (на последних лежало письменное делопроизводство в государстве). Эти левиты не принадлежали, таким образом, к богослужебному составу, и храм не был средоточием их деятельности: «они определены, – сказано, – на внешнее служение у израильтян»³⁶⁶. Но они, рассеянные среди всего населения «по делам Божиим и делам царя»³⁶⁷ несли высокую службу в живом храме Иеговы – в народе, и своим присутствием и деятельным участием в гражданских делах, в отправлениях государственной и общественной жизни сообщали всему строю народно-государственной жизни теократический характер даже при всемогущей власти царя. Давид не только не налагал своей руки на теократические основы государства, но и заботился об их укреплении, о более широком проникновении их в жизнь государства. Все остальные левиты должны были нести службу при скинии и, впоследствии, при храме. 24000 из них Давид назначил «для дела в доме Господнем», т. е. в помощь священникам при богослужении: «чтобы они были при сынах Аароновых для служения дому Господню, во дворе и в пристройках, для соблюдения чистоты всего святилища и для исполнения всякой службы при доме Божием, для наблюдения за хлебами предложения и пшеничной мукой для хлебного приношения и пресными лепешками, за печеным, жареным и за всякой мерой и весом»³⁶⁸. Вероятно, эти левиты были разделены между 24 чередами священников, по тысяче на каждую. Такое число прислужников при богослужении может показаться громадным. Но если мы примем во внимание, что на целое государство был только один храм, что в великие праздники при громадном стечении народа жертвы считались тысячами, что и в обыкновенные праздники и даже простые дни они должны были быть весьма многочисленны – до сотни и до тысячи, то убедимся, что состав храмовых служителей не был несоразмерен с потребностями богослужения³⁶⁹. Затем Давид отделил 4000 левитов для исключительного отправления должности привратников, или стражей храма «чтобы охраняли скинию Откровения и святилище, и сынов Аароновых – братьев своих, при службах дому Господню»³⁷⁰. Они тоже были разделены на группы по числу ворот храма и других мест, нуждавшихся в охранении. Здесь они чередовались, охраняя, в определенном количестве, указанные жребием места: у восточных ворот по шести левитов, у северных по четыре, у южных и западных – тоже, кроме того у самого притвора по два и у всех кладовых по два³⁷¹. Затем особой группе левитов поручено было охранение сокровищ дома Божия, это важное дело было вверено Шеломифу и братьям его, потомкам Моисея³⁷². Наконец 4000 левитов Давид назначил в храмовые певцы и музыканты³⁷³. Будучи знаком издавна с пророческими обществами, в которых процветали пение и музыка, и зная по опыту влияние их на дух человека, Давид дал пению гимнов и игре на музыкальных инструментах широкое приложение к общественному богослужению. Таким образом, не касаясь сущности богослужения, предписанной в законе и не сообщив ему ничего, что поражало бы взор блеском, Давид, тем не менее, ввел в него элемент, который всего живее затрагивал духовные струны человеческого существа, всего более соответствовал и содействовал сердечно-религиозному восторгу предстоящих перед лицом Иеговы. Певцы и музыканты «должны были становиться каждое утро благодарить и славословить Господа, также и вечером, и при всех всесожжениях, возносимых Господу в субботы, в новомесячия и в праздники по числу, как предписано о них постоянно перед лицом Господа»³⁷⁴. Главные из них жили при святилище, в храмовых пристройках, и были свободны от всяких других левитских обязанностей, «потому что день и ночь они обязаны были заниматься искусством своим»³⁷⁵. Пели священные гимны или псалмы, которые большей частью составлял сам Давид. В первый раз Давид дал «псалом для славословия Господу» тотчас по перенесении ковчега в Иерусалим³⁷⁶. Псалмы составляли и важнейшие из певцов, начальники хоров, как видно из надписаний некоторых псалмов в псалтири. Музыкальными инструментами были цитры, псалтири, тимпаны, кимвалы и трубы³⁷⁷. Нежные звуки цитр «делали начало», затем раздавались могучие звуки медных кимвалов, и им вторили псалтири «тонким голосом»³⁷⁸. По-видимому, музыка и пение отличались вообще громогласием: «играли, – сказано, – перед Богом из всей силы», должны были «громко возвещать глас радования»³⁷⁹. Все музыкальное дело находилось под высшим руководством самого Давида³⁸⁰. Высшими, после него, заправителями дела были Асаф, Эман и Идифун, за ними следовали их дети числом 24, получившие от своих отцов высшее музыкальное образование и сделавшиеся начальниками 24 групп избранных музыкантов по 12 человек в каждой. Эти 24 группы вместе, т. е. 238 человек, составляли основу 24 громадных хоров, в которые входили остальные 3712 певцов – левитов. Число хоров соответствовало, таким образом, числу священнических очередей, и для каждой из последних назначен был жребием особый хор³⁸¹. Высшие, после Давида, заправители музыкального дела- Эман, Асаф и Идифун (Эфан), находились бессменно во главе хоров, независимо от очередей, чередовались только второстепенные заправители – их сыновья со своими группами. Главное место посередине³⁸² занимал всегда Эман, внук Самуила, имевший дар пророчества (прозорливец царя, относительно глаголов Божиих)³⁸³ и прославившийся мудростью, так что ею измерялась мудрость самого Соломона³⁸⁴. На правой стороне от него становился Асаф, на левой – Идифун, славный мудростью, как и Эман³⁸⁵. Все они, особенно же Асаф, сочиняли и собственные псалмы (Пс. 49, 77, 79, 87, 88). По-видимому, они были знатоками, собственно, инструментальной музыки, так как, в частности, учителем пения назван Хенания, начальник левитов³⁸⁶... Так устроил Давид музыкальную часть богослужения, и его образ, как певца и музыканта, жил в потомстве. Когда речь заходила о музыке, о песнопениях – о нем вспоминали, с ним сравнивали³⁸⁷.

Деятельное заготовление материалов для будущего храма, составление подробного плана здания и всех его принадлежностей, тщательная организация состава лиц для отправления богослужения занимали Давида в самые последние годы его царствования. Наконец, он совсем состарился и ослабел. Ум его, без сомнения, еще работал, хотя и не с прежней силой, но тело отказывалось служить. В старческом теле так мало осталось теплоты, что одеяния не приносили никакой пользы. Жизненные силы Давида, столь богатые в юности, были надломлены, с одной стороны, непомерными трудами в течение почти всей его жизни, которая сложилась из разнообразных положений, требовавших напряженной деятельности, с другой стороны – сильными душевными потрясениями. Нужно было прибегнуть к искусственному согреванию престарелого царя. Но евреи, в своей теплой стран, не имели надобности в искусственном согревании жилищ с помощью огня, и самые постройки их нисколько не были приспособлены к этому. Еще и ныне жители даже только умеренно-теплых стран остаются при самом несовершенном способе согревания зданий и, хотя, по временам, страшно зябнут, но мирятся с этим, потому что самое устройство их жилищ, по необходимости, приспособлено более к защите от летнего жара, чем от зимнего непродолжительного холода. Понятно, поэтому, что приближенным царя, желавшим облегчить тяжкое положение его, не пришло в голову какое-нибудь разумное приложение неодушевленного источника тепла – огня, тем более, что им был известен другой простейший способ помочь горю. Они сыскали в пределах израильских молодую девицу (Ависагу Сунамитянку) и привели ее к царю, чтобы она согревала его своей живой теплотой. Этот факт вполне обусловливался, как мы видели, тогдашним положением вещей, и мы не находим надобности оправдывать здесь в чем-либо Давида, равно как не имеем права и обвинять. Правда, что Ависага Сунамитянка должна была принести великую жертву: она не сделалась женой царя, и по смерти его должна была на всю жизнь остаться затворницей, потому что обладание ею нарушило бы права царя-наследника³⁸⁸. Но может быть она принесла эту жертву добровольно, и только в противном случае, мы не могли бы не пожалеть о еврейской женщине, потому что это означало бы, что она уже лишилась прав свободной личности и рассматривалась, как раба³⁸⁹.

Между тем, как престарелый царь более и более делался нечувствительным к благам мира сего, ко всем земным интересам и, предоставив свое дряхлое тело тщательному и изысканному уходу искренно преданных и просто раболепных слуг, духом своим витал далеко от суетных условий земной жизни, окружающие его, еще привязанные к жизни, жаждавшие продолжить наслаждение властью, почетом, или стремившиеся к приобретению того и другого, развивали тайную неугомонную деятельность, правдами и неправдами старались обеспечить себе желанное положение на случай смерти царя. Давид негласно решил, что наследником его престола будет Соломон и неизменность своего решения подтвердил Вирсавии клятвой³⁹⁰. Об этом решении знал пророк Нафан, воспитатель Соломона, и, вероятно, все те, которые мыслили одинаково с Нафаном, и, между прочим, священники. Относительно того, почему Давид решил предоставить престол именно Соломону, а не старшему сыну, нужно заметить, что, вероятно, еще его рождение сопровождалось каким-нибудь знамением или откровением, потому что тогда же замечено: «и Господь возлюбил его»³⁹¹. Кроме того, Давид при своей проницательности не мог не видеть, что его старшие сыновья не подают хороших надежд. И в самом деле, те из них, которые попали в историю, отличались только тщеславием и мятежным духом. Виной этого было, может быть, между прочим, и то, что они росли без надлежащего надзора, без воспитания, их детство совпадало с первым периодом царствования Давида, когда все его внимание было поглощено сначала обстоятельствами воцарения его над всеми коленами, а потом беспрерывными войнами с соседними народами и заботами о внутреннем благоустройстве, о котором Саул совсем не радел. Таким образом, Давид, частью по необходимости, частью, может быть, и по неосмотрительности опустил из внимания задачу – приготовить тщательным воспитанием себе преемника. Он, разумеется, заметил, впоследствии, это опущение, и когда родился Соломон, то у него уже составилось решение сделать все возможное для правильного воспитания этого, по-видимому, последнего сына. Поэтому он тотчас же и вверил его попечению богопросвещенного мужа и друга своего Нафана. Когда будущий царь Соломон стал подрастать, он не мог не обнаружить своих необыкновенных способностей и замечательной серьезности характера, резко отличавших его от всех братьев. В это-то время, вероятно, Давид и дал знать Вирсавии и Нафану, что сын первой и воспитанник второго должен быть наследником престола³⁹². Мало-помалу, эту тайну начали подозревать и все значительные люди при дворе. Однако, несмотря на упадок своих сил, Давид не объявлял во всеуслышание своей воли. Он, как и многие состарившиеся люди, медлил своим последним распоряжением. Пока еще чувствовал в себе остатки сил, он не хотел перестать быть тем, чем был до сих пор, не хотел чувствовать себя, как бы заживо погребенным. Надобно знать отношения при дворе в монархиях, где нет определенного закона о престолонаследовании, чтобы представить ту катастрофу, какая вдруг происходит, когда с несомненностью узнают, что такой-то не нынче-завтра будет царем. Все живое и жаждущее жизни мгновенно устремляется к новому восходящему светилу, все жизненные интересы сосредоточиваются около него, он становится центром двора, ему почет, ему рабское поклонение, его едва высказанное желание двигает умы и сердца, и проч., и проч. Старый царь делается совершенно забытым, о нем никто не думает, ему, пожалуй, приходится искать покровительства у своего наследника (еще хорошо, если он почтителен!), чтобы окружающие не пренебрегали самыми законными его требованиями, или же поддерживать свой авторитет террором. Положение – очень тяжелое... Вот почему, мы думаем, Давид медлил, пока думал, что еще не сегодня и не завтра умрет. Вероятно, он надеялся успеть объявить свою волю за несколько часов до своего конца, чтобы сердце его не было сокрушено еще раз чьей-нибудь неблагодарностью или преступным посягательством. А затем он, мало- помалу, впал в то состояние равнодушия ко всему внешнему, житейскому, о котором сказано выше, и окружающие принуждены были позаботиться о себе сами.

Адония, старший сын Давида после Авессалома, по смерти последнего стал мыслить себя наследником престола и не сомневался в своей будущности, пока не пробилась наружу тайна о намерении Давида сделать Соломона своим наследником. Подобно Авессалому, он окружил себя царственной пышностью и не считал нужным скрывать свои надежды. Давид, утомленный жизнью и посвящавший весь остаток своих сил заботам о храме и об устройстве богослужения, не обращал внимания на поведение своего сына, который, при том же, не казался ему способным на отважное осуществление преступного замысла, если бы таковой и был. И действительно, Адония далеко уступал Авессалому в предприимчивости и смелости. Тем не менее, когда он убедился, что престол окончательно решено предоставить Соломону, то решился, при благоприятных обстоятельствах, представляемых кажущимся равнодушием Давида, совершенным упадком его сил, на смелую попытку предупредить законное помазание Соломона неожиданным провозглашением себя царем, рассчитывая, что все недовольные этим, в том числе и отец-царь, не будучи готовы к сопротивлению, принуждены будут покориться перед совершившимся фактом. Успех был вероятен, потому что у него была, хотя не многочисленная, но сильная партия. Иоав, еще сохранивший энергию и жажду почестей, не мог не заметить глубокого нерасположения к нему Давида, порожденного и усиленного неоднократными случаями его (Иоава) своевольства, которое оскорбляло Давида и как царя, и как человека. Он понимал, что преемник, избранный по желанию Давида, унаследует это нерасположение и, как только почувствует себя сильным, даст ему чистую отставку. Чтобы удержать свое значение, он решился содействовать замыслу Адонии, который, утвердившись на престоле, навсегда был бы обязан ему благодарностью. В союз с ним вступил и первосвященник Авиафар. Этот человек, бывший некогда приверженцем Давида, почувствовал себя оскорбленным, вероятно с тех пор, как Садок, глава более многочисленной священнической линии, оставлен был в сане первосвященника и стал приобретать значение при дворе. Авиафар ясно видел, что царь ищет опоры для своей власти в сословии священников и в возвышении этого сословия полагает залог народно-государственного благополучия. Но он видел также, что при естественном соперничестве двух священнических линий, Елеазаровой и Ифамаровой, победа должна остаться на стороне более многочисленной и сильной, Елеазаровой, состоявшей из 16 родов, главой которой был Садок ³⁹³. Очевидно, дело клонилось к тому, что наследование первосвященства останется только в линии Елеазара, что с построением храма, когда богослужение сосредоточится в одном центре, и другой первосвященник сделается лишним, в действительности первосвященником будет Садок, а Авиафар и все его потомки должны будут остаться простыми священниками. Авиафар, не полагая, что пророчество Самуила об отнятии первосвященства от дома Илия³⁹⁴ приходит в исполнение, решился, подобно Иоаву, обеспечить высокое преимущество своего рода содействием замыслу Адонии, который, в случае удачи, уже не предпочел бы ему Садока. На стороне Адонии были, по-видимому, и остальные дети Давида, недовольные предпочтением младшего старшим³⁹⁵. Но и на стороне Соломона была могущественная партия (если только понятие партии приложимо к сторонникам порядка и законности), зорко наблюдавшая за противной партией и готовая каждую минуту привести в исполнение известное ей решение царя, хотя бы последний, в своем кажущемся полузабытьи и не обнаружил настойчивости для приведения своей воли в исполнение. Главным лицом между приверженцами Соломона был пророк Нафан, представитель теократического начала, значению которого в государстве и благотворному влиянию на жизнь Давид не поставлял препятствий и о сохранении которого благомыслящие люди заботились и на будущее время. А залогом продолжения установленного Давидом порядка дел казалось утверждение на престоле намеченного самим Давидом наследника. Другим важным лицом здесь был первосвященник Садок, тоже представитель теократического начала в монархии, проявлявшегося в деятельности священников и левитов. Будучи главой многочисленной священнической линии от Елеазара, к которой должно было возвратиться первенство, когда исполнится пророчество о доме Илия, Садок давно уже занял подобающее ему видное положение при дворе и теперь, вместе с Нафаном, стоял за Соломона. Надежную опору приверженцев Соломона составлял Ванея, начальник отряда царских телохранителей, всегда имевший под рукой вооруженную силу, чтобы защитить дело своих союзников. Как сын священника и ближайший к Давиду человек, он, естественно, стал на сторону Соломона, интересы которого защищали пророки, друзья Давида, и две трети священников. Наконец, сюда же принадлежали: Семей, Рисий (личности неизвестные)³⁹⁶ и отборная дружина Давида. Таким образом, союз вокруг Соломона был так силен, что Давид имел основание не особенно беспокоиться мечтаниями Адонии, если бы даже и не успел до своей смерти провозгласить Соломона царем. Хотя на противной стороне был Иоав, человек бесспорно сильный и по своему положению, как главнокомандующий армией, и по своим личным качествам, однако, его сила была непреодолима только в военное время, когда он становился во главе армии и был необходим, как сама армия. В мирное же время вся материальная сила была в руках Ванеи, и Иоав мог действовать только как влиятельный вельможа и ловкий придворный. Поэтому-то, вероятно, попытка Адонии и носила довольно скромный характер.

Когда царь не обнаруживал уже никаких, по-видимому, признаков участия в окружающей жизни, предаваясь покою во внутреннем помещении дворца, когда всем казалось, что он безвозвратно угасает, в этот томительный период затишья и ожидания чего-нибудь решительного, Адония отправился со всеми своими приверженцами в одно из предместий города на юго-восточной стороне, где долина Гинномская соединяется с долиной потока Кедрского и где был источник Рогель. В этой живописной местности, обильной водой и садами и служившей, вероятно, местом приятного времяпрепровождения для жителей Иерусалима³⁹⁷, под тенью каменного выступа Зохелет, Адония устроил пиршество и смело провозгласил себя царем. Громкие крики приверженцев, приветствовавших нового царя, были подхвачены толпами гуляющих и понеслись неудержимой волной по соседним окрестностям, охватывая и подымая на ноги ближайшие части города. Адония и его приверженцы и рассчитывали именно на то, что энтузиазм мгновенно овладеет всем городом, и у их противников опустятся руки. Но приверженцы Соломона не дремали. Как только раздался первый приветственный возглас у скалы Зохелет, обличивший намерение заговорщиков, Нафан, извещенный своевременно, поспешил разрушить их план. По-видимому, он сначала пришел в некоторое недоумение: не переменил ли своих мыслей царь, относительно престолонаследия, и не получил ли Адония как-нибудь тайно его согласие на то действие, на которое отважился. Поэтому, вероятно, Нафан, прежде всего, отправился к Вирсавии, которая, может быть, одна слышала, непосредственно от Давида, обещание предоставить престол ее сыну, известить ее об опасности, угрожавшей Соломону и ей самой, и послал к Давиду объяснить настоящее положение вещей. Вирсавия явилась в уединенные покои царя, воздала ему глубокое поклонение и стояла. «Что тебе?» – спросил царь, очевидно, ничего не знавший о происшедшем. Тогда Вирсавия почтительно, но твердо напомнила ему о его обещании относительно Соломона и рассказала о том, что сделал Адония. В заключение она выразила опасение, что и с Соломоном, и с нею будет поступлено так, как обыкновенно восторжествовавшая партия поступает с бывшими противниками. Лишь только она кончила, явился и Нафан, подтвердил донесение Вирсавии о поступке Адонии и дважды спросил: была ли на то воля царя? Царь ничего не сказал на это, но велел позвать к себе Вирсавию, которая, очевидно, удалилась при входе Нафана. Партия Адонии жестоко ошиблась, если рассчитывала на упадок сил престарелого царя, на его неспособность предпринять что-либо в случае нарушения его воли. Едва он узнал, в чем дело, как в нем пробудилась вся энергия лучшей поры его жизни, ясность ума и быстрота решения. Он даже не забыл, что, прежде всего, нужно успокоить томимую скорбью и страхом женщину-мать, и потому, когда она явилась на зов, торжественно и в сильных выражениях повторил свою клятву относительно Соломона. Затем позвал к себе Садока, Нафана и Ванею и отдал им приказание: посадить немедленно Соломона на царского мула, свезти его к Гиону, одному из ближайших к городу и наиболее посещаемому водоему в долине с западной стороны Иерусалима, и помазать его там на царство ³⁹⁸.

Ванея тут же принес присягу новому царю, и потом все было исполнено, согласно приказанию, при чем дело Соломона подкреплял своим присутствием отряд царских телохранителей. «Да живет царь Соломон!» – раздалось в глубине долины, и этот возглас перекатывался по людной дороге, соединяющей водоем с городом, по которой теперь торжественно возвращался в сионские палаты новопомазанный царь, и «земля расседалась от криков народа». Еще более, чем крики народа, колебали воздух могучие звуки многочисленных труб. То, что сделано было открыто, с сознанием правоты дела, с подобающей случаю торжественности, произвело на народ более сильное впечатление. Волна энтузиазма, распространявшегося с запада и с самого Сиона, поставила в тупик толпы, случайно воодушевившиеся криками с юга, относившимися к Адонии. Но, после минутного колебания, не вдаваясь в рассуждение о каком-то противоречии, они инстинктивно подчинялись напору нового сильнейшего одушевления и со всем усердием желающего загладить невольную ошибку, приветствовали Соломона вместо Адонии. И вот, едва Адония и его сообщники успели докончить свой обед, как уже весь город и все окрестности сотрясались от звуков труб и криков, дошедших до слуха пирующих. Это волнение показалось им странным, оно слишком превосходило то, чего они могли ожидать в свою пользу. Иоава встревожили трубные звуки, потому что они не могли принадлежать толпе, те, которые могли приветствовать Адонию, не могли иметь в своем распоряжении труб, поразивших опытный слух Иоава. Прошла минута между страхом и надеждой, и тотчас явился вестник. Это был сын Авиафара – Ионафан. Адония, разыгрывая роль настоящего царя, сказал, как некогда говорил его отец: «войди, ты – хороший человек, и несешь добрую весть» (как будто его царствование было уже полно событий, хороших и худых, и будто его любимцы могли позволить себе роскошь являться к нему только с хорошими вестями!). Господин наш, царь Давид, докладывает Ионафан, поставил Соломона царем. С ним Садок священник, Нафан пророк и Ванея во главе царских телохранителей. Город ликует. Двор поздравил Давида, и Соломон уже сел на царском престоле... Эта весть, как громом поразила заговорщиков. Ни Адония, ни его сообщники не имели в виду прибегать к насилию, они рассчитывали на внезапный взрыв народного энтузиазма и на малодушие своих соперников. Так как первое оправдалось только отчасти, соперники же их сумели овладеть господствующим положением в событиях дня, то заговорщики упали духом и ударились врассыпную, думая каждый о своем собственном спасении. Главный из них Адония, ожидая немедленной казни, прибег под защиту религии, ухватившись за рог жертвенника. Когда донесли об этом Соломону, то юный царь с величавым спокойствием и рассудительностью совершенно зрелого и опытного правителя сказал: «если он будет человеком честным, то ни один волос его не упадет на землю, если же найдется в нем лукавство, то умрет». Когда же привели к нему Адонию от жертвенника для изъявления повинной, то Соломон сказал только: «ступай домой»! Так обнаружил себя в самые первые минуты новый царь, и все почувствовали веяние какого-то нового духа, все увидали, что юный властелин как-то не по летам рассудителен и сдержан. Замечательно, что и ни один из важнейших участников в заговоре Адонии не был привлечен тотчас же к ответственности. Соломон был настолько благоразумен, что счел неприличным в самый момент своего воцарения и при последних днях своего престарелого отца учинить расправу с заговорщиками. Может быть, этим, отчасти, и можно объяснить, почему самые первые шаги его царствования по смерти Давида имели, как увидим, столь суровый, кровавый характер.

Вскоре за сим, Давид призвал в Иерусалим всех народных представителей – князей колен и родов, и составил из них, в присутствие всех военачальников и других чинов государственных и придворных, а также сыновей своих, народное собрание. Так как, с одной стороны, первое помазание Соломона совершилось при исключительных обстоятельствах, поспешно и без предварительного оповещения всего народа об избрании именно его в наследники, с другой же стороны – Давид хотел оставить завещание о построении храма не одному сыну, но и народу и пригласить всех подданных содействовать в этом трудном деле Соломону, то в речи своей³⁹⁹, обращенной к собранию, Давид, упомянув о том, как возникла у него мысль о построении храма и почему он не мог лично привести ее в исполнение, объяснил, что должен был предоставить это дело своему наследнику, которым, по воле Божией, из всех сыновей мог быть именно Соломон, как достойнейший. Затем, обратившись к народу с увещанием хранить заповеди Господа, чтобы быть достойным Его милостей, и повторив то же отдельно Соломону, он вручил последнему торжественно чертеж храма со всеми его принадлежностями. Таким образом, Давид формально, перед лицом всенародного собрания, передал Соломону начатое им (Давидом) дело, а, следовательно, и все царские полномочия. Теперь, когда народное собрание узнало волю царя о престолонаследовании и послушно подчинилось ей, Давид пожелал привлечь народ к практическому участию в деле, долженствовавшем составить славу царствования его наследника. Для этого он, сообщив о своем богатом пожертвовании для храма, предложил и всем богатым людям принести посильную жертву. И стали охотно жертвовать все именитые люди, составлявшие богатый класс в государстве, простой же народ поощрял их и радовал царя своими сочувственными заявлениями. Давид пришел в умиление и произнес глубоко-прочувствованную, полную пророчески-возвышенных мыслей молитву. «Благословен Ты, Господь, Бог Израиля, отца нашего от века и до века. Твое, Господи, величие и могущество, и слава, и победа, и великолепие, и все, что на небе и на земле – Твое. Твое, Господи, царство, и Ты превыше всего, как владычествующий. И богатство, и слава от лица Твоего, и Ты владычествуешь над всем, и в руке Твоей сила и могущество, и во власти Твоей возвеличить и укрепить. И ныне, Боже наш, мы славословим Тебя и хвалим величественное имя Твое. Ибо кто я, и кто народ мой, что мы имели возможность так жертвовать? Но от Тебя все, и от руки Твоей полученное мы отдали Тебе. Потому что странники мы перед Тобой и пришельцы, как и все отцы наши, как тень – дни наши на земле, и нет ничего прочного. Господи, Боже наш! Все это множество, которое мы приготовили для построения дома Тебе, святому имени Твоему, от руки Твоей оно, и все Твое. Знаю, Боже мой, что Ты испытуешь сердце и любишь чистосердечие, я от чистого сердца пожертвовал все сие, и ныне вижу, что и народ Твой, здесь находящийся, с радостью жертвует Тебе. Господи, Боже Авраама, Исаака и Израиля, отцов наших! Сохрани cиe навеки, cиe расположение мыслей народа Твоего и направь сердце их к Тебе. Соломону же, сыну моему, дай сердце правое, чтобы соблюдать заповеди Твои, откровения Твои и уставы Твои и исполнить все это и построить здание, для которого я сделал приготовление». После этого Давид предложил собранию сделать молитвенное обращение к Богу, и все произнесли краткое славословие и поклонились Богу и царю. На другой день было торжественное богослужение, принесены были многочисленные жертвы: тысяча тельцов, тысяча овнов, тысяча агнцев с возлияниями и множеством других жертв. Соломон был вторично помазан всенародно. Тут же и Садок был утвержден в сане первосвященника единолично⁴⁰⁰, так как Авиафар, без сомнения, считался уже низложенным.

Перед самым своим концом Давид, заботясь о благополучном царствовании Соломона, сделал ему следующее, достойное замечания, внушение. «Вот, – говорил он, – я отхожу в путь всей земли, ты же будь тверд и будь мужествен». Затем, повторив завещание неизменно сообразовать свою жизнь с божественным законом, он продолжал: «еще, ты знаешь, что сделал мне Иоав, сын Саруин, как поступил он с двумя вождями войска израильского, с Авениром, сыном Нировым, и Амессаем, сыном Иеферовым, как он умертвил их и пролил кровь бранную во время мира, обагрив кровью бранной пояс на чреслах своих и обувь на ногах своих». (Давид не ставит здесь в вину Иоаву убиение Авессалома, которое, хотя и жестоко поразило его сердце, но совершено было на поле брани, следовательно, не было беззаконным пролитием крови, не было и нарушением законной воли царя со стороны подданного. Иоав не пощадил здесь только родительское чувство Давида, проявления которого не всегда согласовались с высшими народно-государственными интересами и подчиняться которому, безусловно, присяга верноподданства никого не обязывала). «Поступи, – говорил Давид, – по мудрости твоей, чтобы не отпустить седины его мирно в преисподнюю. А сынам Верзеллия Галаадитянина окажи милость, чтобы они были между питающимися твоим столом, ибо они пришли ко мне, когда я бежал от Авессалома, брата твоего. Вот еще у тебя Семей, сын Геры, вениаминянина из Бахурима. Он злословил меня тяжким злословием, когда я шел в Маханаим, но он вышел навстречу мне у Иордана, и я поклялся ему Господом, говоря: я не умерщвлю тебя мечом. Ты не оставь его безнаказанным, ибо ты человек мудрый, и знаешь, что тебе сделать с ним, чтобы низвести седину его в крови в преисподнюю».

Разнообразно относятся разные писатели к этому предсмертному наставлению, с которым Давид обратился к своему наследнику. Альм, старающийся изобразить Давида не просто дурным человеком, а прямо каким-то извергом, для чего, отбросив всякую ученую совесть, отвергающий достоверность всего, что говорится в Библии в похвалу Давиду, и считающей достоверным только то, что, по его мнению, не относится к его чести, заподозривает достоверность и этого наставления, находя, что оно относится к чести Давида, как человека, заботившегося о том, чтобы преступления не оставались ненаказанными, каковым, по его взгляду, Давид не был, но каковым желал представить его библейский писатель. Кроме того, он недоумевает, каким образом Иоав «старый друг» (?) Давида, оказавший такие громадные услуги ему, мог подвергнуться такому страшному осуждению от Давида⁴⁰¹. Отто Генне – Ам Рин, тоже из крайних рационалистов и пользующийся, как и Альм, эластической теорией, дозволяющей рационалистам во всяком месте Библии видеть достоверное или недостоверное сказание, смотря по надобности, нашел более выгодным для себя не отвергать достоверность последнего Давидова наставления, потому что оно давало ему возможность в последний раз нанести оскорбление памяти великого человека: «царь, – говорит он, – умер достойным самого себя – с убийством на устах»⁴⁰². Мы не станем останавливаться на этой пустой фразе, слишком ясно обличающей легкомыслие ее автора, мы знаем, что не всякое лишение жизни есть убийство и что человек предубежденный и неразборчивый на выражения может назвать убийцей даже самого беспристрастного судью, приговорившего к смерти отъявленного преступника. Слово его останется при нем... Более умеренные рационалисты, не отвергавшие величия личности Давида, считают рассматриваемое наставление позднейшей выдумкой для объяснения казней, произведенных Соломоном на самых первых порах царствования⁴⁰³. Может быть, им казалось, что так гораздо легче отделаться от вопроса. Не так относятся к делу писатели с твердыми и положительными воззрениями на состав Библии. Гесс, по-видимому, не считая наставление Давида на простой, без углубления в сущность дела, взгляд, относящимся к чести Давида, усиленно и пространно старается доказать, что существенным основанием этого наставления было желание Давида восстановить нарушенную справедливость, наказать ненаказанные преступления⁴⁰⁴. Но если бы это было так, если бы основанием наставления было действительно указанное желание Давида, то остаются совершенно неразрешимыми вопросы: почему Давид сам не восстановил нарушенную справедливость – не наказал преступников, почему это дело он предоставил Соломону⁴⁰⁵? Если Давид не мог этого сделать, то почему же мог Соломон? Если Давид терпел до конца жизни нарушенную справедливость, то почему же Соломон не мог или не должен был терпеть так же? Полная невозможность дать удовлетворительное объяснение на представленные вопросы, неизбежно возникающие при вышеизложенном объяснении наставления Давида, показывает, что основание для этого наставления указано неверно. Ошибка здесь происходит от того, что простому наставлению Давида усвояется значение завещания, т. е. выражения воли умирающего, которую наследник должен исполнить во всяком случае, и что в словах Давида видят прямое выражение желания Давида, чтобы Иоав и Семей были непременно казнены. Это несправедливо. По отношению к Иоаву и Семею Давид давал не завещание Соломону, а просто наставление, или предупреждение насчет опасных людей, которых не следовало уже щадить даже при малейшем подозрительном признаке в их поведении. Упоминая о преступлениях Иоава и Семея, Давид не вину указывает, за которую Соломон обязан казнить их, а только выясняет Соломону, до какой степени эти люди дерзки и опасны. Это видно, между прочим, и из того, что Давид указывает на такие факты, которые имели место или до рождения Соломона, или во время его раннего детства, почему Соломон не мог иметь о них надлежащего представления без нарочитого упоминания о них, между тем как о последнем тяжком преступлении Иоава – измене, Давид совсем не упоминает, потому что этот факт без того хорошо известен был Соломону. Если бы Давид давал не простое наставление, как вести себя по отношению к Иоаву и Семею, а прямое завещание казнить их за прежние вины, то зачем бы внушать Соломону: «поступи по мудрости твоей»? Какая требовалась особенная мудрость для царя, чтобы казнить двоих преступников? Кейль говорит, что наказание такого сильного человека, как Иоав, требовало благоразумия, чтобы не подать повода к возмущению в преданном ему войске⁴⁰⁶. Может быть, это и справедливо относительно времен прошедших, но теперь обстоятельства были, очевидно, совсем другие. Отчего Иоав не подкрепил дело Адонии силой преданного ему войска? И опыт вскоре показал, что для казни Иоава не требовалось никаких мудрых мер: Соломон просто послал Ванею, и тот отрубил Иоаву голову. Слова: «поступи по мудрости твоей» – определяют смысл всего наставления Давидова, они значат: тщательно следи за опасными личностями и, в случае надобности, употреби своевременно крайнюю меру, т. е. предай смертной казни. Сам Давид не считал необходимым прибегнуть к этой крайней мере, но, умирая, он счел нужным позаботиться о положении своего юного наследника и потому своим предупреждением избавил его от нравственной обязанности следовать его примеру – щадить опасных людей. Давид руководствовался в своем наставлении одними практическими соображениями опытного правителя, желавшего указать наследнику, где заключается для него опасность. Очень вероятно, что Давид и не вспомнил бы перед смертью о преступлениях Иоава и Семея, если бы не случилось заговора Адонии, обнаружившего врагов Соломоновых. Если сам Давид щадил Иоава, то не потому, в самом деле, что положительно не мог никогда наказать его, а просто потому, что Иоав, при всех своих дерзостях, был неизменно верен ему, не только не угрожал престолу, но и служил ему надежной опорой. Но пред самым концом он сделался изменником, стал на стороне заговорщика Адонии. Это обстоятельство показало его совсем в ином свете и решительно видоизменило отношение к нему Давида. Такого человека, как Иоав, нельзя было спокойно видеть в лагере врагов молодого царя, Давид знал его слишком хорошо. А так как и привлечь его на свою сторону не было надежды, то лучше всего было строго следить за ним и при первом, хотя бы малейшем обнаружении новых козней с его стороны, казнить его, тем более, что он уже заслужил казнь своей изменой и предыдущими злодеяниями. То же самое нужно сказать и по отношению к Семею. Давид пощадил его или по политическим расчетам, или по другим каким-нибудь побуждениям, скрывавшимся в глубине его души, но никогда не мог считать его человеком надежным. Для себя он не считал его опасным, потому что чувствовал себя прочным на престоле, для Соломона же, едва севшего на престол и окруженного братьями-соперниками, полезно было держаться настороже, «быть мудрым и знать, что сделать с ним», чтобы предотвратить грозящую опасность своевременной казнью злокозненного человека. Как поступил Соломон на самом деле – это другой вопрос, он, по-видимому, не нуждался во внушениях предусмотрительности и строгости, скорее напротив – в удержании от излишней подозрительности и беспощадности, но Давид, со своей стороны, имел законное побуждение дать ему наставление, касательно необходимых, в его положении, предосторожностей.

«И умер Давид в доброй старости, насыщенный жизнью, богатством и славой... Времени царствования его над Израилем было сорок лет: в Хевроне царствовал он семь лет и в Иерусалиме царствовал тридцать три года»⁴⁰⁷. Все, что можно сказать существенного для характеристики светлой личности Давида, для оценки его подвигов и заслуг перед Богом и людьми, сказано еще Иисусом, сыном Сираховым, мудрым и благодарным соплеменником Давида позднейших времен, в его сжатом по форме, но обширном по содержанию похвальном слове. «Как тук, отделенный от мирной жертвы, – говорил он, – так Давид, между сынами Израилевыми. Он играл со львами, как с козлятами, и с медведями – как с ягнятами. В юности своей не убил ли он исполина и не снял ли поношение с народа, когда поднял руку с пращным камнем и низложил гордыню Голиафа? Ибо он воззвал к Господу Всевышнему, и он дал крепость правой руке его поразить человека сильного в войне и возвысить рог народа своего. Таким образом, народ прославил его за тьмы (побежденных) и призвал на него благословение Господа, поднося ему славный венец. Ибо он истребил окрестных врагов и смирил враждебных филистимлян, даже доныне сокрушил их. После каждого дела своего он приносил благодарение Святому Всевышнему словом хвалы, от всего сердца он воспевал и любил Создателя своего. И поставил перед жертвенником песнопевцев, чтобы голосом их услаждать песнопение. Он дал праздникам благолепие и с точностью определил времена, чтобы они (песнопевцы) хвалили святое имя Его и с раннего утра оглашали святилище. И Господь отпустил ему грехи и на веки вознес рог его и даровал ему завет царственный и престол славы в Израиле»⁴⁰⁸.

Сын Сирахов выдвигает самые крупные черты из жизни Давида: его победы над врагами своего народа, его высокую религиозность и неоцененные заслуги для богослужения. Эти черты, как мы могли видеть, верны истории не только по содержанию, но и по расположению в похвальном слове: действительно, в первую большую половину своей жизни и царствования Давид гремел победами, его набожность, о которой сын Сирахов говорит в средине своей речи, обнимала и характеризовала как первую, так и вторую половину его жизни, а его труды для богослужения падают, главным образом, на последний период его жизни. Попытаемся очертить более подробно характер деятельности Давида и самой его личности. Давид поставил народ еврейский на небывалую ни до него, ни после него высоту (могущество Соломоновой монархии уже носило в себе зародыш падения). Возвысив внешнее могущество государства победоносными войнами и расширив его пределы, он и внутри умел сдерживать и умиротворять никогда не исчезавшее соперничество между разными коленами своими мудрыми политическими мерами, приводил в согласие и другие элементы народной жизни, способные к столкновению и вражде. Этому положению не противоречит то, что при Давиде случались мятежи: мятежи эти оканчивались покорностью Давиду, а это показывает, что они не имели глубоких корней в массе народной, что Давид сумел сделать себя центром, в котором сходились все существенные интересы народа. Не устояв против искушения обставить трон царя некоторыми принадлежностями обыкновенной восточной придворной жизни, как пышность, многоженство (сравнительно, впрочем, в ничтожных размерах), и проч. – он, на самом деле, не поставил свою власть выше всего, далек был от того, чтобы целиком пересадить языческое самовластие на еврейскую почву, напротив, он с уважением относился к выработавшимся исторически и освященным в законе бытовым формам общенародной жизни. Он не распоряжался произвольно поземельной собственностью граждан, как Саул или Ахав, не возвышал одно колено – в ущерб другим и уважал освященный древностью авторитет народных представителей, предлагая их обсуждению дела общенародной важности и спрашивая их согласия. Он не только не посягнул на громадное значение пророков и сословия священников, чтобы, в теократически сложившемся государстве, произвести существенную перемену, подавив всякую силу, способную служить противовесом царскому самовластию, но, совершенно напротив, он более всех других царей был другом пророков и священников. То, что он сделал наиважнейшего, кроме возвышения своего царства на степень могущественной державы, состояло именно в предоставлении пророчеству и левитскому служению того значения на практике, какое им принадлежало по духу Моисеева закона. Важнейшие его внутренние дела состояли в усовершенствовании военной части, в преобразовании и улучшении суда и управления с помощью левитов⁴⁰⁹ и в устройстве богослужения. Во всех этих делах Давид руководствовался не произволом фантазии и не иностранными образцами, а соображениями своего здравого разума, духом и преданиями своего народа и данными Божественного закона. Советы пророков он уважал и покорно выслушивал их обличения, в сословии же священников и левитов видел не враждебную монархии силу, а опору своего престола и здоровую закваску народно-государственной жизни. Здесь руководил им здравый смысл, верное понимание вещей, но еще более – благоговейное уважение к Божественному закону и, вообще, его глубокая и живая религиозность. Печать глубокой веры в Бога, в Его Провидение и покорность Его воле лежит на всех делах Давида, совершенных им не под влиянием страсти и увлечения. От начала до конца жизни он сиял благочестием, которое имело то глубоко покаянный, смиренный характер, то восторженный, хвалебный. Самые падения его не очерствляли дух его, не были ступенями к безвозвратному нравственному принижению, как это бывает у многих, некрепких духом людей, а являлись горнилом, в котором его нравственная природа очищалась, через мучительный процесс раскаяния. Вечным памятником его веры, благочестия и возвышенного богопросвещенного ума служат его многочисленные псалмы и молитвы. В них, как в зеркале, отражается нравственный образ Давида, вместе с главными обстоятельствами его жизни, влиявшими на его душевное настроение. Почти всю жизнь свою он провел в борьбе с врагами. Врагов у него было много и внешних, и внутренних, боролся он и с самим собой – со своими страстями. Неудивительно, поэтому, что в редком псалме он не говорит о врагах, злоумышляющих против него, сильных злобой и ложью, но, при этом, он везде выражает твердую уверенность, что враги погибнут, а праведник восторжествует, возвеселится о Боге, уповая на Него⁴¹⁰. Вообще твердое упование на помощь Божию, на всеблагое Провидение было краеугольным камнем его духовной жизни, и он выражает его неоднократно и с силой. «Господь – свет мой и спасение мое, – говорит он, – кого мне бояться? Господь – крепость моей жизни, кого мне страшиться? Если будут наступать на меня злодеи, противники и враги мои, чтобы пожрать плоть мою, то они сами преткнутся и падут. Если ополчится против меня полк, не убоится сердце мое, если восстанет на меня война, и тогда буду надеяться... Только в Боге успокаивается душа моя, от Него спасение мое. Только Он – твердыня моя, спасение мое, убежище мое, не поколеблюсь более... Народ, надейтесь на Него во всякое время, изливайте перед Ним сердце ваше, Бог – нам прибежище. Сыны человеческие – только суета, сыны мужей – ложь, если положить их на весы, все они вместе легче пустоты... Однажды сказал Бог, и дважды слышал я это, что сила у Бога»⁴¹¹.

Высшим желанием Давида было – жить с Богом, быть постоянно перед лицом Его: «одного просил я у Господа, того только ищу, чтобы пребывать мне в доме Господнем во все дни жизни моей, созерцать красоту Господню и посещать храм Его... Сердце мое говорит о Тебе: ищите лица Моего, и я буду искать лица Твоего, Господи»⁴¹². Давид любил возноситься мыслью своей к Богу, в сильных образах представлять Его величие и могущество и славословить восторженно-хвалебными песнями. «Глас Господень над водами, – воспевал Давид, – Бог славы возгремел, Господь над водами многими. Глас Господа силен, глас Господа величествен. Глас Господа сокрушает кедры, Господь сокрушает кедры Ливанские и заставляет их скакать, подобно тельцу, Ливан и Сион – подобно единорогу. Глас Господа высекает пламень огня. Глас Господа потрясает пустыню, разрешает от бремени ланей и обнажает леса. Господь восседал над потопом, и будет восседать Господь царем вовек... Бог сказал во святилище Своем: восторжествую, разделю Сихем и долину Сакхоф размерю. Мой Галаад, мой Манассия, Ефрем – крепость главы Моей, Иуда – скипетр Мой, Моав – умывальная чаша Моя, на Едома простру сапог Мой. Восклицай Мне, земля филистимская»⁴¹³. «Пpиидите, воспоем Господу, воскликнем твердыне спасения нашего. Предстанем лицу Его с славословием, в песнях воскликнем Ему. Ибо Господь есть Бог великий и царь великий над всеми богами. В Его руке глубины земли, и вершины гор – Его же. Его море, и Он создал его, и сушу образовали руки Его. Приидите, поклонимся и припадем, преклоним колена перед лицом Господа, Творца нашего. Ибо Он есть Бог наш, и мы – народ паствы Его и овцы руки Его... Воспойте Господу песнь новую, воспойте Господу, вся земля. Пойте Господу, благословляйте имя Его, благовествуйте со дня на день спасение Его. Возвещайте в народах славу Его, во всех племенах чудеса Его... Да веселятся небеса, да торжествует земля, да шумит море и что наполняет его. Да радуется поле и все, что на нем, и да ликуют все дерева дубравные перед лицом Господа, ибо идет, ибо идет судить землю»⁴¹⁴. «Буду петь Господу во всю жизнь мою, буду петь Богу моему, доколе есмь» – говорит он в одном из псалмов своих⁴¹⁵.

Это один из наиболее обширных и замечательных псалмов Давида, в котором он созерцает миротворение, обозревает всю землю от горных вершин до морской глубины, говорит о царстве растительном и животном и видит, что все вызвано к жизни Творцом и Им же поддерживается. Мы приведем этот псалом почти во всем его объеме. «Господи, Боже мой! Ты дивно велик, Ты облечен славой и величием. Ты одеваешься светом, как ризой, простираешь небеса, как шатер, устрояешь над водами горние чертоги Твои, делаешь облака Твоей колесницей, шествуешь на крыльях ветра. Ты творишь ангелами Твоими духов, служителями Твоими – огонь пылающий. Ты поставил землю на твердых основах: не поколеблется она в веки и веки. Бездной (т. е. морем), как одеянием, Ты покрыл ее, на горах стоят воды (т. е. те из которых образуются горные потоки). От прещения Твоего бегут они, от гласа грома Твоего быстро уходят. Восходят на горы, нисходят в долины, на место, которое Ты назначил для них. Ты положил предел, которого не перейдут, и не возвратятся покрыть землю. Ты послал источники в долины. Поят (они) всех полевых зверей, дикие ослы утоляют жажду свою. При них обитают птицы небесные, из среды ветвей издают голос. Плодами дел Твоих насыщается земля. Ты произращаешь траву для скота и зелень на пользу человека, и вино, которое веселит сердце человека, и елей, от которого блистает лицо его, и хлеб, который укрепляет сердце человека. Насыщаются дерева Господа, кедры Ливанские, которые Он насадил. На них гнездятся птицы: ели – жилище аисту, высокие горы – сернам, каменные утесы – убежище зайцам. Он сотворил луну для времен, солнце знает запад свой. Ты простираешь тьму, и бывает ночь: во время ее бродят все лесные звери, львы рыкают о добыче и просят у Бога пищу себе. Восходит солнце – они собираются и ложатся в свои логовища. Выходит человек на дело свое до вечера. Как многочисленны дела Твои, Господи! Все соделал Ты премудро, земля полна произведений Твоих. Это море великое и пространное: там пресмыкающиеся, которым нет числа, животные малые с большими, там плавают корабли, там этот левиафан, которого Ты сотворил играть в нем. Все они от Тебя ожидают, чтобы Ты дал им пищу их в свое время. Даешь им, принимают, отверзаешь руку Твою, насыщаются благом. Сокроешь лицо Твое, мятутся, отнимешь дух их, умирают и в персть свою возвращаются. Пошлешь дух Твой, созидаются, и Ты обновляешь лицо земли. Да будет Господу слава вовеки, да веселится Господь о делах Своих»! Так представлял Давид отношение Создателя к неразумной твари. Отношение же Бога к человеку он изображает иначе, становясь на нравственную точку зрения: «благослови, душа моя, Господа, и не забывай всех благодеяний Его. Он прощает все беззакония твои, исцеляет все недуги твои... Господь творит правду и суд всех обиженных. Он показал пути Свои Моисею, сынам Израилевым дела Свои. Щедр и милостив Господь, долготерпелив и многомилостив... Не по беззакониям нашим сотворил нам, и не по грехам нашим воздал нам. Ибо как высоко небо над землей, так велика милость Его к боящимся Его. Как далеко восток от запада, так удалил Он от нас беззакония наши. Как отец милует сына, так милует Господь боящихся Его. Ибо Он знает состав наш, помнит, что мы – персть. Дни человека, как трава, как цвет полевой, так он отцветает. Пройдет над ним ветер, и нет его. Милость же Господня от века и до века к боящимся Его. И правда на сынах сынов, хранящих завет Его»⁴¹⁶. Представляя основанием отношений между Богом и человеком со стороны Бога – милосердие и всепрощение, а со стороны человека – богобоязненность и исполнение заповедей Божиих, Давид знал, что ни один момент человеческой жизни не остается сокрытым от очей Божиих, что, следовательно, человек, склонный ко греху, постоянно оскорбляет милосердого Бога. Всеведение Божие Давид представлял себе живо, и прекрасно изобразил в следующем псалме. «Господи! – взывал он, – Ты испытал меня и знаешь. Ты знаешь, когда я сажусь и когда встаю, Ты разумеешь помышления мои издали. Иду ли я, отдыхаю ли, Ты окружаешь меня, и все пути мои известны Тебе. Еще нет слова на языке моем, Ты, Господи, уже знаешь его совершенно. Сзади и спереди Ты объемлешь меня и полагаешь на мне руку Твою. Дивно для меня ведение (Твое), высоко, не могу постигнуть его. Куда пойду от духа Твоего, и от лица Твоего куда убегу? Взойду ли на небо, Ты там, сойду ли в преисподнюю, и там Ты. Возьму ли крылья зари, и переселюсь на край моря, и там рука Твоя поведет меня, и удержит меня десница Твоя. Скажу ли: может быть, тьма сокроет меня. Но и тьма не затмит от Тебя, и ночь светла, как день. Ибо Ты устроил внутренности мои, и соткал меня во чреве матери моей... Не сокрыты были от Тебя мои кости, когда я созидаем был в тайне, образуем был во глубине утробы. Зародыш мой видели очи Твои, в книге Твоей записаны все дни, для меня назначенные, когда ни одного из них еще не было... Испытай меня, Боже, – взывает в заключение Давид, – и узнай сердце мое, испытай меня и узнай помышления мои. И зри, не на опасном ли я пути, и направь меня на путь вечный»⁴¹⁷.

Давид часто кается в грехах, взывает к Богу о прощении. Но это было не следствием обилия тяжких грехов (хотя, как мы знаем, он и грешил), а скорее следствием постоянной и живой мысли о милосердом и всеведущем Боге, от Которого не сокрыть даже малейший греховный помысел и бесконечная святость Которого требовала постоянного очищения души раскаянием, даже в давно содеянных грехах. «Грехов юности моей и преступлений моих не вспоминай, – молился Давид, – по милости Твоей вспомни меня Ты, ради благости Твоей Господи... Ради имени Твоего. Господи, прости согрешение мое, ибо велико оно... Я открыл Тебе грех мой, и не скрыл беззакония моего, я сказал: исповедую Господу преступления мои, и Ты снял с меня вину греха моего»⁴¹⁸. Высшим выражением покаянного чувства Давидова служит известный псалом 50-й. Так верно, в общих чертах, понимал Давид отношение Бога к миру вообще и к человеку – в частности, и отношение человека к Богу. Нельзя, впрочем, пройти молчанием одну черту в псалмах Давида, показывающую, что он еще и далек был от полного, христианского понимания некоторых истин, в особенности того, что касалось отношения людей между собой. Вот, как выражаются его чувства по отношению к нечестивым, которых он считал врагами Бога и своими собственными. «Боже, сокруши зубы их в устах их, разбей, Господи, челюсти львов! Да исчезнут, как вода протекающая, как распускающаяся улитка, да не видят солнца, как выкидыш женщины... Возрадуется праведник, когда увидит отмщение, омоет стопы свои в крови нечестивого... Поставь над ним (врагом) нечестивого, и диавол да станет одесную его. Когда будет судиться, да выйдет виновным, и молитва эта – да будет во грех. Да будут дни его кратки, и достоинство его да возьмет другой. Дети его да будут сиротами, и жена его – вдовой. Да скитаются дети его и нищенствуют и просят хлеба из развалин своих. Да захватит заимодавец все, что есть у него, и чужие да расхитят труд его. Да не будет сострадающего ему, да не будет милующего сирот его, да будет потомство его на погибель, и да изгладится имя их в следующем роде. Да будет воспомянуто перед Господом беззаконие отцов его, грех матери его да не изгладится. Да будут они всегда в очах Господа, и да истребит Он память их на земле... О, если бы Ты, Боже, поразил нечестивого! Удалитесь от меня, кровожадные! Мне ли не возненавидеть ненавидящих Тебя, Господи, и не возгнушаться восстающими на Тебя? Полной ненавистью ненавижу их, враги они мне»⁴¹⁹. Ясно, что это отношение к нечестивому и врагу далеко не христианское. Хотя нечестивый, враг Божий и утеснитель невинного и в христианине возбуждает негодование, но у истинного христианина оно не может выражаться в такой жесткой форме ненависти и зложелательства. Но будем ли винить за это Давида? Вспомним время, когда он жил и закон, под которым он жил. В нем сказался, в этом случае, ветхозаветный человек, не озаренный светом евангельского учения. Однако, этот ветхозаветный человек, в то время, как другие, может быть, и не предчувствовали другого, высшего нравственного настроения, чем то, которое определялось буквою ветхого закона, спускался до общего уровня, вероятно, только под влиянием глубокого негодования на беспредельное безумие врагов Божиих «сказал безумец в сердце своем: нет Бога»⁴²⁰ и на нестерпимые злоухищрения своих собственных врагов, в спокойном же состоянии духа являлся предтечей высшей духовной жизни, так что чувство, наполнявшее его душу, и молитвы, в которых выливалось это чувство, справедливо приняты были за образец благочестивого настроения и молитвенного обращения в самой церкви Христовой. Вот, напр., молитва Давида, в которой нет и тени ветхозаветной исключительности и, так сказать, суровости. «Помилуй меня, Господи, ибо к Тебе взываю каждый день. Возвесели душу раба Твоего, ибо к Тебе, Господи, возношу душу мою. Ибо Ты, Господи, благ и милосерд и многомилостив ко всем, призывающим Тебя. Услышь, Господи, молитву мою. В день скорби моей взываю к Тебе, потому что Ты услышишь меня. Нет между богами, как Ты, Господи, и нет дел, как Твои. Все народы, Тобой сотворенные, приидут и поклонятся перед Тобой, Господи, и прославят имя Твое, ибо Ты велик и творишь чудеса, Ты, Боже един Ты. Наставь меня, Господи, на путь Твой, и буду ходить в истине Твоей, утверди сердце мое в страхе имени Твоего. Буду восхвалять Тебя, Господи, Боже мой, всем сердцем моим и славить имя Твое вечно. Ибо велика милость Твоя ко мне, Ты избавил душу мою от ада преисподнего. Боже, гордые восстали на меня, и скопище мятежников ищет души моей, не представляют они Тебя перед собой. Но Ты, Господи, Боже щедрый и благосердый, долготерпеливый и многомилостивый, и истинный, призри не меня и помилуй меня, даруй крепость Твою рабу Твоему и спаси сына рабы Твоей. Покажи на мне знамение во благо, да видят ненавидящие меня и устыдятся, потому что Ты, Господи, помог мне и утешил меня»⁴²¹.

Здесь тоже Давид упоминает о врагах своих, но какое величавое спокойствие в отношении к ним! Давид говорит только: «не представляют они Тебя перед собой... Покажи им знамение на мне во благо, чтобы устыдились». В сущности, Давид был кроткий, незлобивый и смиренный сердцем, даже порывы своей мысли, которая у него, как у человека гениального, по-видимому, стремилась обнять необъятное и смущалась многим таинственным и непостижимым в жизни, он старался смирять послушанием простой веры⁴²². «Господи! – взывал Давид, – не надмевалось сердце мое, и не возносились очи мои, и я не входил в великое и для меня неосязаемое. Не смирял ли я и не успокоивал ли души моей, как дитяти, отнятого от груди матери? Душа моя была во мне, как дитя, отнятое от груди»⁴²³. Тем не менее, дух Давида был могуч и возвышался даже до пророческого ясновидения, до истин, выдвинутых только позднейшими великими пророками, а вполне раскрытых уже Христом. «Сердце чистое сотвори во мне, Боже, – молился Давид, – и дух правый обнови внутри меня... Духа Твоего Святого не отними от меня... Жертвы Ты не желаешь, хотя бы я и дал ее, к всесожжению не благоволишь. Жертва Богу – дух сокрушенный. Сердца сокрушенного и смиренного Ты не презришь, Боже»⁴²⁴. «Господи! Кто может пребывать в жилище Твоем? Тот, кто ходит непорочно и делает правду, и говорит истину в сердце своем, кто не клевещет языком своим, не делает брату своему зла и не принимает поношения на ближнего своего... кто клянется хотя бы злому, и не изменяет»⁴²⁵ «Знаю, Боже, что Ты испытуешь сердце и любишь чистосердечие», – говорил Давид в одной из своих молитв⁴²⁶. «Кто усмотрит погрешности свои? От тайных моих очисти меня, – молился Давид, – и от умышленных удержи раба Твоего, чтобы не возобладали мной. Тогда я буду непорочен и чист от великого развращения. Да будут слова уст моих и помышление сердца моего благоугодны перед Тобой, Господи»⁴²⁷.

Так возвышался Давид над внешним, механическим пониманием человеческой праведности, которое держало в плену большинство ветхозаветных людей и с которым так сильно боролись величайшие из пророков. Перед богопросвещенным умственным взором Давида предносилось вожделенное царство Мессии, царство Божие на земле, в котором должны были найти суд и правду, и упокоение все труждающиеся и обремененные, и он молитвенно взывал: «Господь приготовил для суда престол Свой. И Он будет судить вселенную по правде, совершит суд над народами по правоте. И будет Господь прибежищем угнетенному, и будут уповать на Тебя знающие имя Твое. Восстань, Господи, Боже, вознеси руку Твою, не забудь угнетенных... Тебе предает себя бедный, сироте Ты помощник»⁴²⁸. Сила его пророческого прозрения была так велика, что образ страждущего Мессии он представил с такой же поразительной ясностью, как и Исаия: «Боже мой! Боже мой! для чего Ты оставил меня?.. Все видящие меня ругаются надо мной, говорят устами, кивая главою: он уповал на Господа, пусть избавит его, пусть спасет, если он угоден Ему... Скопище злых обступило меня, пронзили руки мои и ноги мои. Можно бы перечесть все кости мои. А они смотрят и делают из меня зрелище. Делят ризы мои между собой, и об одежде моей бросают жребий»⁴²⁹.

Вообще, Давид оставил потомству образ совершеннейшего человека и царя: с ним сравнивали, им измеряли достоинство других царей. Его могущество, его правосудие и сердечная доброта поражали потомков, не видавших более такого царя, так что Давид стал для них, как и был на самом деле, образом Мессии, будущего совершеннейшего царя – Избавителя, который сядет на престоле Давида, чтобы царствовать вечно. Как человек, Давид тоже заблуждался, грешил. Дееписатель не скрыл от нас его слабостей и нравственных падений, и мы, не осуждая его с высокомерием современного саддукейства и не ослабляя значения указанных дееписателем фактов, подобно раввинам и другим ревнителям славы ветхозаветных праведников, видим, до какой степени все-таки много было и в Давиде ветхого человека, как еще преобладала по временам в нем материально-телесная сторона над нравственно-духовной. Если сравнить его с новозаветным подвижником, который и в мыслях не был повинен в тех грехах, какие Давид учинил делом, каким великим грешником он представляется! И, однако, он, бесспорно, был великим праведником, потому что он высоко поднимался над уровнем нравственной жизни обыкновенных ветхозаветных людей. Его нравственные совершенства справедливо поразили современников и потомство и заслонили его слабости, потому что первые коренились в самой его природе, были постоянной стихией его жизни, последние же – имели характер случайности, как бы внешнего приражения к его природе. Отсюда сила, глубина и искренность его раскаяний, извлекавших его из бездны греховности, в которую он иногда впадал. Саул не был праведником, хотя и был тоже героем. Это был рядовой ветхозаветный человек, в котором плотское, низменное, почти всецело преобладало над духовным. Если в нем и было нечто возвышенное, то это тоже более плотское – возвышенное, более языческое, чем христианское. А Давид напоминал уже собой христианина: духовное сильно боролось с плотским и брало над ним верх, по крайней мере, настолько, насколько это возможно было в ветхом Завете, без благодати искупления. Вот почему он был одним из наиболее отличенных Богом праотцов Христа, Его прообразом. Своим лицом и царствованием он ожил и прояснил в сознании ветхозаветного человека образ Семени жены, имевшего стереть главу змия, образ того благословения, которое имело снизойти на землю, через одного из потомков Авраама, того великого Пророка, подобного Моисею, Которого имел воздвигнуть Бог из среды еврейского народа.