Соломон

Личность Соломона и история его царствования в том виде, как они представляются в кратких библейских повествованиях, ставят исследователя в немалое затруднение, в Соломоне и его царствовании Библия дает нам как бы загадку. Она рисует нам две картины: на одной Соломон во всем блеске славы, могущества, мудрости и божественного благоволения к нему, на другой – тот же Соломон, нравственно упавший, бессильный против внешних и внутренних врагов и под тяжестью гнева Божия⁴³⁰... Как объяснить перемену?

Рационалист по обычаю объясняет просто: вторая картина, – говорит он, – не историческая действительность, а окраска позднейшей обработки исторического материала⁴³¹. Что делают другие писатели? Большей частью в первой половине изложения истории Соломона, безусловно, хвалят его, как Давида, а во второй – порицают, как Саула, почему неизбежно впадают в противоречия⁴³², существенную же причину перемены видят в желании одряхлевшего царя понравиться своим женщинам. Хотя на это и указывает Библия, как на причину уклонения Соломона с пути истины, вызвавшего гнев Божий на него⁴³³, но, очевидно, библейский писатель не имел в виду разрешить этим вопрос во всем его объеме, и загадка не разрешается. Разгадка заключается в надлежащем понимании всего библейского текста, описывающего личность и дела Соломона. Если мы будем читать его со вниманием, то не можем не заметить, что от всего повествования о Соломоне веет совсем иным духом, чем от повествования о Давиде. Ясно, что нравственная природа, склад всей духовной жизни этих двух лиц были различны. Можно и должно восхвалять Соломона и удивляться ему, но не как Давиду, потому что достоинства Соломона были не те же, что достоинства Давида. Чтобы в личности Соломона и в его делах было все понятно и легко объяснялось, нужно уловить и определить его основной природный характер и уразуметь тот путь, которым шло духовное развитие его личности – от юности до старости. То и другое мы попытаемся выяснить по мере рассмотрения дел Соломона и событий его царствования. Имея определенный взгляд на нравственную природу Соломона, нам кажется, легко избегнуть двойственности в истории его царствования: нужно в первой блестящей картине отметить тени, указывающие на вторую, а во второй – показать отражение света первой. Что касается отношения к Соломону неверующих писателей, то здесь задача верующего историка облегчается. Старые вольнодумцы мало нападали на Соломона. Это видно уже и из того, что для защиты Соломона Лилиенталю потребовалось только 6 страниц, тогда как для защиты Давида 272 страницы⁴³⁴. И новые рационалисты благосклонны к Соломону, и те, которые наиболее поносят Давида, наиболее благосклонны к Соломону. «За исключением убийств, – говорит Otto Неnnе – Аm Rhyn, – которыми Соломон начал царствование по желанию отца (?), и едва заслуживающего упоминания религиозного отпадения в последние дни жизни, характер этого царя не заслуживает порицания. Его блеск и пышность содействовали благосостоянию земли»⁴³⁵... Почему же рационалисты благосклонны к Соломону? Просто, вероятно, потому, что верующие не довольно благосклонны к нему.

Царствование Соломона, сравнительно с предыдущим царствованием, представляло важные особенности, которые обусловливались частью внешними обстоятельствами, частью логическим развитием начал, внесенных в жизнь государства царским единодержавием, и частью – личным характером царя. Это царствование было, во-первых, глубоко мирное, потому что после побед, одержанных Давидом над всеми окрестными народами, не осталось никакого настоятельного побуждения к военным действиям⁴³⁶. Царь мог бы начать и еще войну для дальнейшего расширения пределов своего царства и для удовлетворения своему военному честолюбию, но в первом, т. е. в расширении пределов, не представлялось ни малейшей надобности, а последнего, т. е. военного честолюбия, у него совсем не было. Естественным следствием глубокого и продолжительного мира было оживление отправлений внутренней народной жизни: земля подверглась тщательной обработке, возникла промышленная и торговая деятельность, увеличилось богатство и внешнее благосостояние. Наконец и государственный строй, система управления и характер царской власти получили дальнейшее развитие и оттенок, которого они не имели до Соломона. Давид, получив власть над всем Израилем, который добровольно признал его царем над собой, поддерживал ее, с одной стороны – силой своего военного гения, подавлявшего всякую мысль о сопротивлении ему, с другой стороны – своей снисходительностью и сердечной добротой, отнимавшими всякий серьезный повод иметь неудовольствие лично против него. (Народ, пошедший за Авессаломом и за Савеем, лично против Давида ничего не имел, за исключением некоторых вениаминян в роде Семея). Он не создал никакой особенной системы царского управления, стеснительной для народных нравов и обычаев, образовав постоянный отряд телохранителей для личной безопасности (и, может быть, для поддержания порядка и спокойствия в столице) и армию – для борьбы с внешними врагами, он оставил народ жить по старине в его коленах, с его князьями и старейшинами, с главами родов и семейств, и с другими остатками патриархально-республиканского строя жизни. Он был для народа в его ежедневных отношениях почти тем же, чем были для него судии, в роде Гедеона или Самуила. Но подданные преклонялись перед ним и любили его, и, хотя по временам вероломно возмущались, но никогда не оставляли и не могли оставить его до конца. Его власть над подданными была похожа на власть генерала, которого, как говорится, обожают солдаты. Такой генерал, по-видимому, совсем не заботится о дисциплине, даже дозволяет как бы распущенность, и, однако, именно такому генералу солдаты и повинуются до самозабвения. Так правил Давид всем Израилем до конца жизни. Но такую систему правления (если только можно назвать это системой) нельзя передать по наследству, потому что она всецело коренится на личных свойствах правителя, притом же, она не всегда приложима и своевременна, и сам Давид к концу жизни горьким опытом убедился, что если он сам мог смотреть сквозь пальцы на некоторые проявления своеволия подданных, то его преемник не мог быть столь же снисходителен без серьезной опасности для себя. Это видно из известного наставления Давида Соломону. Ясно, что Соломон должен был поставить власть свою несколько иначе. Вступив на престол не столько по народному изволению, сколько по воле отца, подкрепляемой понятием наследства⁴³⁷ и будучи совсем другого нрава, чем Давид, он не мог находить основу власти в том, в чем находил ее Давид, евреи должны были подчиняться ему уже не по расчётам выгоды единовластия и не по сердечному расположению (на которое он мог справедливо и не рассчитывать), как подчинялись Давиду, а по чувству неизбежной обязанности повиноваться предержащей власти, обязанности, в жертву которой нужно было принести кое-какие из старинных вольностей и нарушение которой предупреждалось мероприятиями, клонившимися к отмене старинных немонархических форм государственной жизни. Словом сказать, Соломон должен был подтянуть бразды правления, с чего он и начал свое царствование. Мы увидим, что он совершил это с твердостью и умением, хотя и не удержался на строго практической почве и в границах умеренности.

«Сел Соломон на престоле Давида, отца своего, и царствование его было очень твердо» – начинает летописец повествования о Соломоне⁴³⁸. По счету И. Флавия (неизвестно, впрочем, на чем основанному) выходит, что Соломон вступил на престол 14-ти лет⁴³⁹. По общему мнению раввинов он сделался царем, когда ему было только 12 лет⁴⁴⁰. Это – явное преувеличение молодости Соломона, противное всем библейским данным⁴⁴¹. По общепринятому ныне мнению Соломону при вступлении на престол было 18–20 лет. Если, как мы заметили в своем месте, война Давида с аммонитянами приходилась в половине его 40-летнего царствования, то Соломон, родившийся вскоре, после этой войны (как это видно из (2Цар. 11:27; 12:18, 24), не мог иметь при воцарении менее 18 лет⁴⁴². Меры к утверждению своего царствования он предпринял тотчас же. Попытка Адонии овладеть престолом и состав лиц, принадлежавших к его партии, не могли не произвести на молодого царя сильного впечатления, и хотя он, на первых порах, при жизни отца обнаружил сдержанность по отношению к виновным, однако, в самой этой юношеской сдержанности, как мы видели, было нечто устрашающее и предостерегающее насчет будущего поведения рассудительного не по летам молодого царя. Адония, по-видимому, понял эту сдержанность не так, как следует, и вскоре по смерти Давида отважился на какую-то загадочную попытку, именно – начал домогаться руки Ависаги Сунамитянки, приведенной в дом Давида в самые последние годы его жизни. Эта попытка подала повод к кровавому делу, которым ознаменовалось начало царствования Соломона. Довольно трудно нам ныне определить смысл этого поступка Адонии для него самого и для Соломона. Соломон понял его, как посягательство на престол, потому что, по древнему восточному воззрению, обладание женой или женами царя-предшественника считалось утверждением прав на наследство. Пример Авессалома, поступившего известным образом с наложницами Давида по совету Ахитофела, подтверждает существование такого воззрения у евреев того времени⁴⁴³. И в самом деле, в силу такого воззрения Адония, овладев Ависагою, становился к Соломону в отношения более, чем старшего брата, как бы отца. (Такое представление обусловливалось, вероятно, родовыми отношениями, еще в сильной мере господствовавшими тогда). Право его на престол, в таком случае, усиливалось бы. Непонятно только, каким образом Адония рассчитывал обмануть кого-либо насчет своих замыслов, если он их имел. Полагают, что расчёт его был основан на молодости и, следовательно, неопытности Соломона⁴⁴⁴. Притом же план действия, принятый им, был умно рассчитан на успех предприятия, по крайней мере, в первой его части. Он расположил ходатайствовать за себя Вирсавию, которая в политических делах вероятно понимала немного, но ходатайство которой перед Соломоном должно было иметь громадную силу, так как значение царицы-матери при восточных дворах велико и так как Вирсавия должна была явиться к сыну-царю, вероятно, с первой просьбой, отказать в которой было стеснительно. «Поговори царю Соломону, ибо он не откажет тебе», – говорил Адония с уверенностью. Вообще Адонии, очевидно, удалось чем-нибудь разжалобить Вирсавию и заинтересовать собой. Смысл записанной речи его, несомненно, очень сокращенной, темен: царство, – говорил он Вирсавии, – принадлежало мне, но отошло к Соломону по воле Божией, поэтому я желал бы взять Ависагу Сунамитянку в жену себе... Ясно только, что он считал себя обездоленным, но делал вид, что покоряется: «ибо это было от Господа» – говорил он. Но при чем тут была Ависага Сунамитянка, как она могла вознаградить его за потерю престола – это непонятно, потому что не мог же Адония объяснить Вирсавии, что он имеет в виду увеличить свои права на престол. Позволительно, поэтому, предположить, что Адония искусно свел вопрос с политической почвы в область личного чувства к Ависаге и убедил Вирсавию, что только семейное счастье заставит его забыть про потерю венца и примирить со всеми. Вирсавия, как женщина, могла поверить этому, и потому без сомнения она не поколебалась ходатайствовать перед Соломоном за Адонию⁴⁴⁵.

Соломон принял свою мать почтительно, но с холодной торжественностью царя, не допускающего простоты в сношениях даже в самом тесном семейном кругу. «Царь встал перед ней и поклонился ей, и сел на престоле своем. Поставили престол и для матери царя, и она села по правую руку его»⁴⁴⁶. Вирсавия, не предчувствуя никакой грозы и вполне уверенная, что имеет «небольшую» просьбу, очень неосторожно вынудила сына сказать наперед ей: «проси, мать моя, я не откажу тебе». Но лишь только он услыхал содержание просьбы, как им овладел неудержимый гнев, обрушившийся даже на мать (вероятно, потому особенно, что Соломон был вынужден сказать наперед: не откажу тебе): «а зачем ты просишь Ависагу Сунамитянку для Адонии? – отвечал Соломон запальчиво. Проси ему также и царства, ибо он мой старший брат, и священник Авиафар и Иоав, сын Саруии, военачальник, друзья ему». Соломону живо представился заговор лиц, уже виновных и пощаженных, и он под первым впечатлением с сильной клятвой, тут же изрек смертный приговор Адонии. Приговор немедленно был приведен в исполнение. Эта первая кровавая строгость, жертвой которой был непростой подданный, а родной брат царя, сын великого Давида, должна была произвести потрясающее впечатление. Бесполезно здесь говорить что-либо с целью снять вину с Соломона, едва ли даже можно ослабить тягостное впечатление от деяния. «В настоящем поступке Соломона, – говорит один автор, – нельзя видеть слишком великой и бесполезной жестокости, всякий благоразумный государь не мог иначе поступить в те времена, когда изгнание из отечества и не существовало»⁴⁴⁷.

Однако, Авессалом три года прожил в изгнании (правда, в добровольном, но это все одно) и не осмеливался явиться в Иерусалим сам по себе и, вероятно, никогда не отважился бы, не смотря на то, что был смелее и решительнее Адонии. Что же касается Адонии, то, нет сомнения, он принял бы изгнание, как суд с милостью и спокойно кончил бы жизнь свою на чужбине. «Соломон руководствовался правилом, – продолжает тот же автор, – не доверять тому, кто обнаружил свою неверность, и от врага скорее ожидать дурного, нежели надеяться хорошего»... Все это может быть и так, но все это нисколько не доказывает, что Адонию необходимо было казнить смертью. Гораздо решительнее рассуждает по тому же поводу Кейль: «Адония новой интригой обнаружил свою цель – овладеть престолом, поэтому обязанность по отношению к Богу, который возвел Соломона на трон, требовала, не обращая внимания на родство, наказать мятежника по строгости закона»⁴⁴⁸. Кейль не указывает, в силу какого постановления закона (Моисеева закона, конечно) Адония должен был подвергнуться смертной казни. Не потому ли, что такое постановление указать трудно? Он смело называет убиение Адонии исполнением обязанности по отношению к Богу. Когда «негодные люди» по наущению Иезавели говорили про Навуфея, твердо отказавшегося уступить Ахаву свое родовое имение, что он хулил Бога и царя, и когда Навуфей был убит⁴⁴⁹, то, вероятно, тоже думали, что была исполнена обязанность по отношению к Богу. Не следует злоупотреблять отожествлением обязанностей по отношению к человеку и по отношению к Богу. Бог утвердил Соломона на престоле, – говорит Кейль. – следовательно, домогательство престола есть оскорбление Бога, достойное смерти. Но Бог также дал Соломону и богатство, и мудрость⁴⁵⁰. Поэтому всякий, присвоивший себе произвольно два-три таланта золота Соломонова, или выдавший какое-нибудь мудрое изречение Соломона за свое собственное, тоже заслуживал смерти?.. Между лишением двух-трех талантов золота и лишением престола, скажут, глубокая разница. Правда. Но, в таком случае, сущность дела будет заключаться не в идее, а в материальном факте, имеющем значение только для Соломона. Конечно, посягательство на престол законного государя есть всегда тяжкое преступление, требующее самой строгой кары. Но, во-первых, это преступление не было предусмотрено в Моисеевом законе, и потому ссылаться на последний для оправдания Соломона не следует. (Втор. 17:12) не может быть сюда относимо, здесь глава народа (но не царь, о котором речь начинается со ст. 14) наряду с первосвященником рассматриваются, как верховные судьи, постановляющие последнее решение по спорному делу, решение, безусловно, обязательное под угрозой смерти. Во-вторых, деяние Адонии, в сущности, еще не было и преступлением. Что такое он сделал на самом деле? – овладел тайно Ависагой насилием или хитростью? Нет, он только просил у Соломона дозволения взять Ависагу себе в жену. Разве не во власти Соломона было отказать? Соломон имел право взглянуть на это, как на опасное поползновение, но не как на преступление, и потому совершенно было бы достаточно изгнать Адонию из пределов еврейской земли с воспрещением возвращаться под угрозой смертной казни. Допустим, наконец, что Адония был очень опасен, партия его была сильна, и интрига при дворе иерусалимского царя достигла таких опасных размеров, что, с точки зрения политической мудрости, следовало отрубить голову даже родному брату, если не для спасения трона, то, по крайней мере, для предотвращения продолжительных и серьезных неприятностей, но, при этом, должны допустить и то, что ни один еврей не считал подобного факта возможным в кроткое правление Давида, проливавшего слезы о Сауле, казнившего убийц Иевосфея, воздержавшегося от решительных мер против Мемфивосфея, и проч. От нового царствования повеяло новым духом..

Гром упал не на одну голову Адонии. Первосвященник Авиафар продолжал жить в Иерyсалиме, хотя, после участия в заговоре Адонии и после помазания Соломона на царство Садоком, вероятно, должен был уступить первенство последнему. Соломон пожелал теперь отделаться от него окончательно и находил его достойным смерти, но, в уважение того, что он был некогда другом Давида, он ограничился ссылкой его в Анафоф, на его поле, т. е. в один из городов, которые, вместе с их ближайшей окрестностью, отведены были для жительства священникам еще при И. Навине⁴⁵¹. Таким образом, Авиафар был лишен первосвященнического достоинства ⁴⁵². Когда молва об этой новой каре долетела до Иоава, он не мог более сомневаться в своей участи и поспешил в последнее убежище – в скинию, под защиту жертвенника Господня. Очевидно, Иоав думал, что ему грозит казнь не за убийства, потому что закон отнимает у убийц право убежища при алтаре⁴⁵³, а за политическую неблагонадежность, и потому надеялся, что религиозное чувство Соломона не позволит ему пролить кровь человеческую у подножия алтаря. Однако, это не спасло старую лисицу, столько раз злоупотреблявшую великодушием и терпением Давида. Соломон, считая самый факт бегства как бы сознанием в новой вине, приказал умертвить его, и когда на предложение оставить скинию Иоав не согласился, он был убит у подножия алтаря. Напрасно и здесь стараются представить действие Соломона безупречным. Так, говорят, будто Соломон «руководствовался, в этом случае, завещанием отца»⁴⁵⁴. Мы уже объяснили в своем месте, что так называемое завещание Давида не есть завещание, т. е. выражение непременной воли умирающего, а простое наставление, совет, предупреждение. Считать это наставление – завещанием в собственном смысле, оскорбительно для чести Давида. Вообще, большинство писателей стараются представить казнь Иоава, как справедливое наказание за совершенные им убийства (Авенира и Амессая). И в самом деле, так думать, по-видимому, уполномочивает самый текст. Когда Ванея, посланный убить Иоава, возвратился и доложил Соломону, что Иоав не хочет оставить жертвенник, Соломон сказал: «умертви его (при жертвеннике)… и сними невинную кровь, пролитую Иоавом, с меня и с дома отца моего». Так говорил Соломон. Но так ли он думал? Есть обстоятельства, заставляющие предполагать, что он думал иначе. Почему Иоав побежал к алтарю? Почему Ванея, найдя Иоава при алтаре, не решился убить его и пошел за новым распоряжением Соломона? Разве ни тот, ни другой не знали, что убийца беззащитен и у алтаря? Это очень сомнительно. Если Соломон желал снять невинную кровь с себя и со своего отца, то отчего же он не сделал этого раньше, а дождался подозрительного поступка со стороны Адонии? Ясно, что Иоав казнен, собственно, как соумышленник Адонии, как политически неблагонадежный человек, и ссылка Соломона на пролитую Иоавом кровь есть только оправдание убийства при алтаре, тем более, что при первом распоряжении он сказал просто Ванее: пойди и умертви Иоава. В оправдательной речи Соломона даже есть нечто такое, что невольно заставляет предполагать неискренность ее. «Да обратит Господь, – говорил Соломон, – кровь Иоава на голову его за то, что он убил двух мужей (Авенира и Амессая) невинных и лучших его»⁴⁵⁵. Убил мужей, лучших его – это, конечно, следует понимать так, что они были лучше Иоава и прежде, чем последний запятнал себя убийством их. Но чем они были лучше Иоава? История молчит, а то, что она говорит, опровергает Соломона. Авенир был дерзким, по отношению к своему законному государю, Иевосфею, и изменил ему. Кроме того, разве Соломон не знал, что Авенир самым делом совершил то, (овладел одной из наложниц Саула), к чему Адония сделал только попытку и был казнен? А Амессай, во главе армии мятежника Авессалома, воевал против своего законного государя, Давида. Что же касается военных способностей, то Иоав, несомненно, превосходил не только Амессая, но и Авенира. Вот что заставляет нас предположить неискренность в речи Соломона.

Эвальд говорит, что в древности преступник, помилованный живущим царем, по смерти этого царя, при другом, лишался помилования и снова подлежал казни⁴⁵⁶. Но это еще не доказывает, что Иоав был казнен не за участие в замысле Адонии. Здесь опять является поставленный нами выше вопрос: почему Иоав думал, что найдет спасение у жертвенника? Значит, такого воззрения у евреев не было, а если бы оно было, то Иоав не мог быть невеждой на этот счет. То правда, что Иоав был человек строптивый, жестокосердый, и не наказанный преступник, почему его казнь можно бы было и не ставить в упрек Соломону. Она, вероятно, и не произвела бы особенно тяжелого впечатления на современников, если бы не была совершена у подножия алтаря. Последнее же обстоятельство показывало, что новый царь склонен не стесняться чем бы то ни было. Был еще один беспокойный человек, оставленный Давидом без наказания, но навсегда оставшийся для него личностью подозрительной – Семей из Бахурима. Виновный в тяжком преступлении против Давида и побежденный его великодушием, Семей, по-видимому, оставил всякую вражду против него лично. Но дом сына Иессеева, утверждение господства его потомков над Израилем, весьма вероятно, продолжали оставаться ненавистными для этого сурового вениаминянина. В особенности же Соломон, с самого начала обнаруживший стремление господствовать грозно, мог предположить в Семее пробуждение старой вражды и ожидать от этого человека, способного на все, какой-нибудь крупной неприятности. Поэтому, он призвал к себе Семея и сказал ему: «построй себе дом в Иерусалиме и живи здесь, и никуда не выходи отсюда. И знай, что в тот день, в который ты выйдешь и перейдешь поток Кедрон, непременно умрешь». Понятно, что при этом был учрежден строгий надзор за Семеем. Выражение: «и перейдешь поток Кедрон» едва ли составляет ограничение общего воспрещения – никуда не выходи⁴⁵⁷, оно, по-видимому, составляло только частнейшее указание мест, куда Семею наиболее строго воспрещалось отлучаться. Поток Кедрон огибал Иерусалим с восточной и северной стороны, так что воспрещение переходить Кедрон было воспрещением ходить в колено Beниаминово и, может быть, Ефремово, в которых Семей наиболее мог быть опасен для Соломона. Семей стал жить в Иерусалиме и прожил спокойно три года. Но вот, у него убегают два раба в землю филистимлян, в область царя Гефского. Совершенно непонятно, почему Семей счел возможным отправиться за ними самому⁴⁵⁸. Считал ли он грозу уже миновавшей и полагал, что царь уже перестал интересоваться его личностью, или он понимал требование царя в том смысле, что не следовало отлучаться из Иерусалима только без видимой и уважительной причины, как бы то ни было, только он не задумался отправиться в Геф, розыскал там своих рабов и безбоязненно возвратился в Иерусалим⁴⁵⁹. Ясно, что мысль о погибели совсем не приходила ему в голову. Но Соломон был последователен и настойчив, несмотря на то, что совесть Семея, в данном случае, очевидно, была чиста (иначе он не возвратился бы в Иерусалим), он возмущен был самым фактом непослушания, пренебрежением к царскому повелению, припомнил ему его старый грех и, не выслушав ни одного слова в оправдание, отдал приказ казнить Семея⁴⁶⁰.

Таковы были первые действия, которыми Соломон начал свое замечательное царствование. Хотя они, кроме его личного характера, холодного и непреклонного, в значительной мере обусловливались внешними обстоятельствами, однако, мы не согласны с теми писателями, которые не только не порицают эти действия, но и восхваляют, напр., будто вышеописанные казни были только действиями правосудия⁴⁶¹, будто они способны были возбудить уважение и доверие народа к Соломону⁴⁶², приобрести ему славу любви к справедливости⁴⁶³, и проч. Еще менее мы согласны с мыслью Эвальда, будто Соломон начал господствовать в суде и наказаниях по духу своего отца⁴⁶⁴. Нет ничего несправедливее этого! Генгстенберг, после тщетных усилий защитить Соломона от обвинения за «действия холодной строгости», в заключение говорит справедливо: «верно, однако, что Соломон при всей искренней набожности не имел еще жизненной опытности своего отца, что он не достиг еще опытного познания глубины греховной, неизменного смирения, хождения (перед Богом) в страхе и трепете»⁴⁶⁵. Этим, вполне верным замечанием, вопрос о казнях, поскольку в них выразилась нравственная личность Соломона, разрешается. В самом деле, что бы ни говорили, ряд вышеописанных действий обусловливался не столько политической необходимостью, сколько природной суровостью Соломона, непреклонностью в исполнении того, что раз задумал сделать, хотя бы зрело не обдумал и не получил ничьего одобрения со стороны (мы увидим ниже, что он не любил советов и руководства). К этому присоединялась, несомненно, и юношеская самоуверенность, также ретивость, хотя и своеобразно, как бы не по-юношески направленная, но все же ретивость, потому что Соломон был очень молод. В этом последнем обстоятельстве заключается единственное, но действительное извинение Соломона – перед нами грехи его юности. Вскоре за тем, когда он мыслями своими начал прилепляться более и более к выполнению завещания своего благочестивого отца, относительно построения храма Иегове, он начал переживать светлый период своей духовной жизни, который был, хотя не без пятен и мало по малу тускнел, но все же очень светлый. Что же касается внешнего благополучия, поскольку оно зависело от спокойного обладания престолом и могуществом, то нельзя не признать, что Соломон первыми же шагами, в значительной мере обеспечил его: казнью Адонии и Иоава он задушил дворцовые интриги, а беспощадной суровостью к Семею подавил революционный дух людей из народа, смелым выразителем которого мог почитаться Семей.

Соломон принимал меры к ограждению и внешней безопасности, к поддержанию значения своего государства в ряду других. Но и в этом случае его политика была противоположна Давидовой. Обнаружив воинственные наклонности против внутренних врагов, добрые отношения с окрестными народами он старался поддерживать самыми мирными средствами, во-первых, вступая в личное родство со всеми государями, расположенными к тому, и, во-вторых, завязывая торговые сношения. Уже первая его жена, взятая им еще при жизни Давида, была аммонитянка, т. е., очевидно, дочь аммонитского царя, по имени Наама⁴⁶⁶. Что Наама была первая, или, по крайней мере, одна из первых жен Соломона, видно из того, что Ровоам, сын Наамы, вступил на престол 41 года, а Соломон царствовал 40 лет. На первых же порах своего царствования, но уже по смерти Давида, Соломон заключил союз более солидный и более значительный по своим последствиям – породнился с царем египетским, взяв за себя его дочь. Царь, с которым породнился Соломон, был, полагают, Псузеннес, последний из 21 династии ⁴⁶⁷. Выгода этого союза для Соломона обнаружилась вскоре. Филистимляне, в своей последней отчаянной борьбе с Давидом, не находя возможным держаться в котором-либо из своих важнейших пяти городов, сосредоточили свои силы, очевидно по стратегическим соображениям, в Газере ⁴⁶⁸. Обессиленные Давидом, они смирились, но по смерти Давида, как можно догадываться, они снова обнаружили стремление сосредоточить свои силы в Газере, и Соломону пришлось бы выдержать трудную борьбу с ними, чтобы удержать под своей властью строптивый народ. Борьба эта могла бы иметь даже сомнительный исход для Соломона, если бы царь египетский, не рассчитывая на миролюбие могущественного еврейского царя, поддержал филистимлян. Но Соломон первый протянул руку дружбы, скрепив ее родственными отношениями, чем и освободил себя совсем от борьбы с филистимлянами. Царь египетский избавил своего зятя от нелюбимой им войны – разгромил Газер и отдал его Соломону, как приданое за своей дочерью⁴⁶⁹. Побуждением для Соломона обеспечить себя родственным союзом с египетским царем могло быть и следующее весьма важное, как показали последствия, обстоятельство. Когда при Давиде Идумея была покорена и за вероломное избиение еврейского охранительного отряда (оккупационного войска) была жестоко наказана истреблением всего мужеского пола (разумеется, способного носить оружие), нескольким приближенным царя удалось спастись бегством в Египет. Они захватили с собой и царского сына, по имени Адера, который был еще мальчиком. Фараон благосклонно принял идумейского князя и оставил жить при себе. Достигнув возраста, идумейский князь сумел поддержать благоволение фараона, так что последний отдал за него сестру своей жены, Тахпенесу. Родившийся от этого брака сын, Генуват, рассматривался уже как египетский принц и воспитывался вместе с сыновьями фараона. Но Адер не мог забыть о своей родине, о том, что там его наследственный престол. Лишь только услыхал он о кончине Давида, о борьбе с которым он, очевидно, не смел и думать, а также и о гибели Иоава, страшного вождя Давидова, как принял решение возвратиться на родину во что бы то ни стало и попытаться, при изменившихся обстоятельствах, свергнуть с нее еврейское иго, ибо горько было потомку гордого Исава сносить иго детей Иакова. Фараон, по-видимому не желавший, чтобы Адер променял спокойную жизнь при его дворе на приключения искателя сомнительного счастья, принужден был уступить настойчивой просьбе и отпустил его⁴⁷⁰. Таким образом, Адер возвратился в Идумею и здесь, без сомнения, в качестве законного наследника престола и родственника могущественного египетского царя, пустил в ход все, чтобы вырваться из-под власти Соломоновой. Чтобы отнять у Адера опору в лице египетского царя, Соломон счел за полезное заключить с египетским царем тоже родственный союз, более близкий и более лестный для последнего, чем союз с идумейским изгнанником ⁴⁷¹.

Был у Соломона враг и на другом, противоположном конце царства – в Сирии. Это был некто Разон, который, говорится в кн. Царств, убежал от государя своего Адраазара, царя сувского, после того, как Давид разбил Адраазара. Он был, вероятно, один из военачальников побежденного царя, не пожелавший сносить еврейское иго и отважно решившийся на неравную борьбу с иноземным господством. Благодаря тому, что евреи, покорив окрестные государства, не довольно твердо поддерживали в них свою власть, Разон с горстью отважных людей держался в Дамасской Сирии и угрожал владычеству Соломона на севере⁴⁷². По всем признакам Соломон, верный своей программе твердого господства над своими прирожденными подданными и мира во что бы то ни стало с окрестными народами, не предпринял решительной попытки уничтожить в корень врага в самом начале. Он и здесь, как на юге, принял только меры к тому, чтобы ослаблять силу врагов расположением друзей, которые, в случае надобности, могли помочь ему защититься от решительного нападения усилившегося врага. Он продолжил дружбу Давида с Хирамом, царем тирским, скрепив ее, как можно думать, браком с его дочерью⁴⁷³. Несомненно, он породнился и со знатнейшими фамилиями Сидона, как это видно из (3Цар. 11:1). В подобные же отношения он вступил с правителями народов, облегавших восточную окраину еврейской земли – моавитян и аммонитян. Он имел в замужестве еще идумеянок и хеттеянок. Очень вероятно, что в Идумее были знатные фамилии, не мечтавшие о независимости своего отечества, чувствовавшие себя счастливыми и под владычеством евреев. С этими-то, конечно, фамилиями Соломон и вступил в родственную связь, лестную для них, в тех расчётах, что они в Идумее будут представлять могущественное противодействие проискам Адера. Что касается хеттеянок, то браки с ними, конечно, не могли иметь того значения, какое объяснено выше. Земли хеттеев не существовало, и все хананейские народности, уцелевшие в Палестине, не имели никакого политического значения, так как были разрознены, малочисленны и вполне подчинены. Брак с хананеянками был решительно воспрещен еврею⁴⁷⁴, а, в частности, царю воспрещалось иметь слишком много жен⁴⁷⁵. Соломон пренебрег тем и другим. Если браки Соломона с хананеянками не имели, в своем основании, чистую чувственность, потому что трудно представить, почему бы эти браки больше могли льстить чувственности, чем браки с еврейками, то можно думать, что они основывались просто на тщеславии Соломона, искавшего для себя женщин из царских, княжеских, или каких бы то ни было владетельных домов, хотя бы эти дома и утратили уже всякое политическое значение⁴⁷⁶.

Впрочем, Соломон обеспечивал безопасность государства и не одними союзами. Он даже вел одну войну. Это был весьма отдаленный поход, на север, где не видали Давидова оружия, а слышали только его отзвук. Севернее Ливанских гор, на реке Оронте лежали город и царство Емаф-Сува (Гамат). Царь Емафа, или Имафа⁴⁷⁷, довольный тем, что Давид сокрушил его врага, Адраазара, обнаружил к Давиду благорасположение и, послав сына своего с дарами к победителю, тем самым как бы поручил себя покровительству Давида. По смерти же Давида, не видя воинственной деятельности со стороны его преемника и предполагая в Разоне человека, который скоро положит конец господству евреев в Сирии, он, очевидно, обнаружил неприязненное отношение к Соломону. А, между тем, последний, замышляя широкое развитие торговли и заботясь о беспрепятственном пути на Евфрат, не мог потерпеть сильного врага по соседству с этим важным путем. Поэтому, Соломон предпринял поход (вероятно не самолично) и принудил царя емафского к покорности силой⁴⁷⁸. Он избрал здесь укрепленные пункты (города), снабдил их запасами и, очевидно, оставил гарнизоны⁴⁷⁹. На границе с Финикией Соломон укрепил города, которые он отдал было Хираму, царю тирскому, но которые не понравились последнему и были возвращены. Чтобы сделать их надежным оплотом своей границы, он не оставил их чисто хананейскими, какими они, очевидно, были до сих пор, а населил их израильтянами. В долине Ездраелонской, обширнейшей в Палестине, дававшей возможность неприятелю развернуть большие силы и уже раз служившей для филистимлян местом победы над евреями, Соломон так же избрал пункт, Мегиддо, и укрепил его⁴⁸⁰. То же самое он сделал и с городом Гацор (Асор), значение которого, как важного стратегического пункта, видно уже из того, что еще до завоевания Палестины евреями он был центром военных сил хананеев на севере⁴⁸¹. Само собой понятно, что Соломон укрепил и Иерycaлим. Старые укрепления Давидова города были недостаточны, построением храма и нового царского дворца Иерyсалим расширился. Поэтому и замечено, что Соломон построил «стену иерусалимскую»⁴⁸², т. е., очевидно, к старым укреплениям присоединил новый пояс укреплений, охвативший новые части города с восточной и северной стороны Cиoнa. Но недостаточно было укрепить один Иерyсалим, нужно было преградить самый доступ к нему для сильного врага. Сильный враг мог подступить к Иерусалиму с моря или с береговой низменности по нынешней дороге из Яффы в Иерусалим. Для борьбы с врагом на этой дороге Соломон сильно укрепил Вефорон верхний и Вефорон нижний⁴⁸³ и далее на береговой низменности – Газер Ваалаф⁴⁸⁴. Армия подвергнута была Соломоном значительному преобразованию, как по своему составу, так и по расположению в стране. Замечательно, что победоносная армия Давида состояла из одной пехоты, и хотя после войны с Адраазаром Давид взял себе 100 коней, отнятых у врага, но и последующими победами своими он, конечно, обязан не этой скромной коннице. Между тем Соломон, почти совсем не воевавший, нашел нужным усовершенствовать армию образованием сильной конницы. Он имел 1400 боевых колесниц⁴⁸⁵ с потребным для них количеством коней (4000 стойл) и 12000 всадников⁴⁸⁶. Таким образом, его армия была поставлена на одну ногу с армиями соседних народов, хотя гористая Палестина не нуждалась в этом, и побуждение к такому нововведению в армии едва ли не заключалось, главным образом, в тщеславии Соломона, который не желал никому уступить в блестящей обстановке и внушительном величии царского могущества. В расположении военной силы у Соломона была та особенность, что она не была сосредоточена в одном Иерусалиме, как при Давиде, а распределена по разным стратегическим пунктам, так что и на случай внешнего нападения, и на случай внутреннего возмущения он мог употребить ее в дело немедленно. Под именем упоминаемых дееписателем «колесничных городов», по которым была распределена конница Соломона⁴⁸⁷, очевидно, нужно разуметь укрепленные города, важные в стратегическом отношении. Внешней безопасности государства содействовало и оживление торговли, которой Соломон покровительствовал. Через Палестину шли важные торговые пути, и соседним народам было выгодно поддерживать мир с государем, во власти которого находились эти пути. Из всего вышесказанного видно, что для предупреждения опасности извне Соломон сделал почти все, что можно сделать, избегая войны, которая, на первых порах его царствования, после ослабления всех окрестных народов Давидом, действительно была излишня. Он только не довольно решительно и деятельно поддерживал свою власть на окраинах, в завоеванных Давидом областях, допустив здесь усилиться врагам, сначала ничтожным, а потом очень зловредным. Как бы то ни было, ни один внешний враг, в собственном смысле, не покусился сделать нападение на евреев во все царствование Соломона, и удар, нанесенный его монарxии перед самым концом, последовал не извне.

Обращаясь от внешних отношений к внутренним, мы снова, как и в самом начале царствования, встречаем систематическое и характерное стремление Соломона утвердить свою власть прочно, устранить все, что казалось несовместимым с этой властью и что могло нарушить его царственный покой. Мы уже видели, как круто поступил он на самых первых порах с лицами, угрожавшими внутреннему спокойствию. И дальнейшие его меры имели характер подавления, клонились к искоренению разных элементов, несовместимых с идеей безграничного господства. При Давиде остатки хананейских племен, рассеянные между евреями, без сомнения, не имели уже никакой политической самостоятельности. Но, в то же время, они жили, по-видимому, в качестве свободных иноверцев, которым предоставлено было пользоваться всем, что не наносило ущерба еврею. Сам царь уважал, напр., их права на собственность (покупка гумна у Орны). Соломон нашел такое положение хананеев в своем царстве неудобным, и он формально обратил их со всем потомством в рабов – «сделал оброчными работниками»⁴⁸⁸. Может быть, кто-нибудь подумает, что, поступая так, Соломон имел в виду божественное определение о конечном истреблении хананеев⁴⁸⁹. Может быть, действительно божественное определение некоторым образом выполнялось этим, но только помимо сознания и воли царя, имевшего в замужестве (вопреки закону) хананейских женщин. «Сынов же Израилевых, – сказано, – Соломон не делал работниками, но они были его воинами, его слугами, его вельможами, его военачальниками и вождями его колесниц и его всадников»⁴⁹⁰. Это значило, впрочем, только то, что сыны Израилевы, в противоположность хананеям, не мыслились лишенными по самому рождению прав свободного человека, прав даже на высшие и почетные должности. На самом же деле многих и из сынов Израилевых Соломон делал «оброчными работниками». «И обложил царь Соломон, – сказано в другом месте, – повинностью весь Израиль, повинность же состояла в тридцати тысячах человек. И посылал их на Ливан»... т. е. исполнять такую же оброчную работу, которая была возложена на рабов-хананеев⁴⁹¹.

Таким образом, Соломон не склонен был проводить слишком большую разницу между подданными-израильтянами и рабами-хананеями. Он хотел быть господином над всеми, и, по его мысли, все подданные без различия должны были чувствовать это и повиноваться ему беспрекословно. Подданные-израильтяне и чувствовали живо то состояние подневольности, в котором очутились, как показала истоpия воцарения сына Соломонова. Кроме подневольной работы евреи должны были отбывать при Соломоне и другую повинность – доставлять содержание роскошному и многочисленному двору царя. Вся земля была разделена на 12 областей, в каждой области был особый приставник (без сомнения с помощниками), обязанный собирать припасы и поставлять в течение одного месяца ко двору все нужное⁴⁹². Мы не утверждаем, что эта повинность была обременительна, что она тяжело отзывалась на материальном благосостоянии подданных, потому что земля была богата, и, наслаждаясь миром, евреи могли обильно извлекать из нее ее сокровища, так что писатель кн. Царств мог справедливо сказать: «Иуда и Израиль, многочисленные, как песок у моря, ели, пили и веселились». Но мы обращаем здесь внимание на одну особенность, характерную для царствования Соломона, по сравнению его с царствованием Давида. И у Давида было тоже 12 начальников, но это были «начальники над имением, которое было у царя Давида»⁴⁹³. Приставники же Соломона были «над всем Израилем». Ясно, что они к народу стояли совсем в иных отношениях, чем начальники Давида. С другой стороны, область их деятельности и значение были не те, что у древних представителей власти, у двенадцати князей колен израилевых. Самая земля подверглась новому делению, и границы его не совпадали со старинным делением по коленам, с которым были связаны предания и симпатии домонархического строя государственной жизни. Так, обширное колено Ефремово не составляло одной области, еще более раздробленным представляется колено Манассиино⁴⁹⁴. Новые начальники новых областей, облеченные важным, хотя и специальным полномочием, на практике могли расширить свое значение и превратиться вообще в блюстителей государственных и государевых интересов. И, в самом деле, они не только доставляли припасы ко двору натурой, но и препровождали к Соломону золото⁴⁹⁵. Откуда бы они ни брали это золото – просто ли с подданных Соломона или с купцов, – во всяком случае, несомненно, что область их деятельности расширилась, сравнительно с первоначальным их назначением. И. Флавий называет их στρατηγοἱ χαἰ ἠγεμόνες, т. е. военачальники и, вообще, правители⁴⁹⁶.

Хотя такое расширение значения приставников и считают произвольным предположением И. Флавия⁴⁹⁷, однако, мы решаемся, разделяя это предположение, идти дальше и утверждать, что Соломон произвел радикальное преобразование в военном (и гражданском) устройстве страны и что двенадцать Давидовых военачальников, командовавших двенадцатью отдельными частями всенародного ополчения в Иерусалиме и на войне, были заменены местными военачальниками, приставниками, жившими в новых областях и соединявшими в своих руках военную и гражданскую власть. Но, если бы это предположение и не отвечало действительности, то, во всяком случае, несомненно то, что Соломоновы приставники были гораздо более, чем простые продовольственные чиновники. Если начальники над имением Давида были только, так сказать, чиновники министерства двора, то Соломоновы приставники уже более походили на чиновников министерства внутренних дел. Сам Соломон, видимо, старался возвысить их значение, потому что за двоих из них даже отдал в замужество своих дочерей⁴⁹⁸. Таким высоким и влиятельным положением приставников Соломона князья колен очевидно отодвигались на задний план. Место старых властей, освященных преданием, с существованием которых связана была привычка к самостоятельной внутренней жизни по коленам, заступили новые власти, не имевшие ничего общего с отдельными интересами колен и представлявшие только разветвление единой власти, утвердившейся в Иерycaлиме. Значение князей колен и прочих родовых властей упало, еврейской аристократии, почти безусловно авторитетной в период судей и влиятельной даже при Давиде, нанесен сильный удар. Соломон желал царствовать беспрепятственно, устраняя всякие противомонархические поползновения. Мы должны прибавить, что 12 приставников были не единственные новые власти, устранявшие авторитет патриархального чиноначалия, потому что «главных приставников у царя Соломона, управлявших народом, было двести пятьдесят»⁴⁹⁹. Можно думать еще, что Соломон, в противоположность Давиду (и сходясь в этом случае с Саулом), возвысил свое родное колено над прочими, потому что, по-видимому, в колене Иудином не было приставника⁵⁰⁰. Может быть, оно было освобождено от повинностей. Как бы то ни было, но тот факт, что это колено, оказавшееся столь мятежным при Давиде, осталось верным сыну Соломонову при всеобщем недовольстве правлением Соломона, кажется, говорит в пользу высказанного предположения. Так Соломон обезопасил и утвердил (по крайней мере, на время своего царствования) свое царство извне и внутри и господствовал над обширнейшей в тогдашнем мире монархией, простиравшеюся от Емафа в Сирии до Ецион-Гавера на берегу Красного моря и от реки Евфрата до Средиземного моря и пределов египетских. Казалось, потомки Авраама были теперь на вершине своего земного могущества и благополучия. Но мы увидим, что утвержденное, по мысли Соломона, великое политическое здание имело свои несовершенства, оно носило в себе зародыш разложения. Здание Давида было построено проще, но прочнее. Мы далеки, впрочем, от того, чтобы не отдавать должной дани удивления замыслам Сомомона, лежавшим в основе его правительственной деятельности. Идеи, руководившие им, были хороши и современны (напр., централизация власти, политика мира), и только приложение их на практике не выдержано до конца в пределах разумности... Остановим свой взгляд на царствовании Соломона в том блестящем периоде его, в котором отпечатлелись следы могучего духа Соломона, безгранично царившего над положением вещей и беспрепятственно осуществлявшего свою задачу – утвердить, возвысить, украсить и прославить свое царствование, и в котором несовершенства, крайности и ошибки еще не давали себя чувствовать, не принесли осязательно-гибельных плодов.

Между тем, как самое начало царствования Соломона, ознаменованное неумолимой строгостью его к людям, нарушавшим внутренний покой или только угрожавшим ему, дееписатель обозначил словами: «сел Соломон на престоле Давида, отца своего, и царствование его было очень твердо»⁵⁰¹, – повествованию о дальнейших деяниях Соломона он предпосылает следующие знаменательные слова: «и возлюбил Соломон Господа, ходя по уставу Давида, отца своего»⁵⁰². Это означает, конечно, что Соломон вступал теперь в период наивысшего подъема своих духовных сил. И в самом деле, начиная с третьего или четвертого года своего царствования и приблизительно до последнего пятнадцатилетия своей жизни⁵⁰³, Соломон является величайшим из царей, наполнившим славой своей весь мир, и историку нелегко усмотреть в окружавшем его сиянии темные точки. Он был в этот период не только гениальным правителем (гениальность не исключает ошибок), но и вдохновенным от Бога мужем, праведником, почти таким же, как Давид. Говорим: почти, потому что дееписатель после слов: возлюбил Соломон Господа, ходя по уставу Давида, отца своего – сейчас же прибавил: «но и он приносил жертвы и курения на высотах»⁵⁰⁴. Здесь уже заключается ясное указание на то свободное отношение Соломона к уставам Давида и, вообще, к закону, которое впоследствии было главной причиной его непозволительной терпимости по отношению к идолопоклонству. Тем не менее, пока его помыслы были сосредоточены на выполнении завещания великого Давида, относительно построения храма Иегове, он духом своим был близок к Давиду, стоял на той относительной высоте нравственного совершенства, какая была доступна, в большей или меньшей степени, вообще ветхозаветным носителям откровения. Вообще нужно думать, что время построения храма было и временем наиболее благочестивой жизни Соломона, потому что и по планам божественного домостроительства именно в построении храма заключался, очевидно, главнейший религиозный смысл всего царствования Соломона. Задача, оставленная Соломону завещанием его отца – построить храм, достойный величия Иеговы, как нельзя более гapмонировала и с его стремлениями, и с тем положением, какое частью обеспечено было его отцом, частью создано им самим. Для любителя великолепия и блеска, каким был Соломон, было особенно по сердцу обнаружить свое благоговение и преданность Иегове во внешней, материальной обстановке богослужения, дающей возможность поражать внешние чувства. Построение храма требовало продолжительного, неусыпного и ничем не возмущаемого внимания, затем оно требовало весьма значительного напряжения сил народных, могучей власти, способной вызвать это напряжение, и, наконец, содействия материального и нравственного – от некоторых соседних народов. И всему этому отвечало положение Соломона, пользовавшегося глубоким миром, твердой властью и дружбой соседних монархов. Громадные заготовления для храма, как мы видели, сделаны были еще Давидом, и потому Соломон мог приступить к построению его на первых же порах своего царствования. Было и настоятельное побуждение поспешить с этим делом, так как в народном богослужении были следы нестроения и произвола. Хотя Давид и построил новую скинию на Сионе и перенес в нее ковчег Завета, но, очевидно, не все оказывали ей подобающее уважение, авторитет ее не утвердился: «народ, – говорит дееписатель, – еще приносил жертвы на высотах»⁵⁰⁵. На «высотах» жертвы приносились Иегове, но богослужение в разных местах раздробляло нацию и, кроме того, лишенное надлежащего надзора, оно могло исказиться через привнесение каких-нибудь языческих обрядов и обычаев. Прежде чем приступить к каким-либо действиям, непосредственно относящимся к построению храма, Соломон счел необходимым подготовить и укрепить свой дух молитвенным обращением к Богу ⁵⁰⁶. Но замечательно, что местом для этого он избрал не скинию Давидову, не гумно Орны, уже прославленное и знаменательное, ни, вообще, Иерусалим, на котором уже явно почивало Божие благословение, а Гаваон.

Что такое был Гаваон в данное время? Писатель кн. Паралипоменон с возможною обстоятельностию разъясняет религиозное значение этого города: «там, – говорит он, – была Божия скиния, которую устроил Моисей, раб Господень в пустыне... Медный жертвенник, который сделал Веселеил, сын Уpии, сына Орова, оставался там, перед скинией Господней»⁵⁰⁷. Таким образом, Гаваон обладал древней святыней и мог рассматриваться Соломоном как старый центр религиозной жизни народа. Правда, в Гаваоне не было теперь ни ковчега, над которым Бог со времени Моисея обещал являться своему народу, ни первосвященника, необходимого посредника и ходатая за народ перед Богом, не было, следовательно, и правильного, законного богослужения, но в ряду других «высот», по которым разбилось служение Богу в смутный период судей, Гаваон занимал, все-таки, первенствующее место и был, так сказать, наименее незаконным местом богослужения в силу пребывания там Моисеевой скинии. В сущности же он был «высотою», как его и назвал писатель кн. Паралипоменон⁵⁰⁸, с того момента, как ковчег Завета был перенесен в Иерусалим Давидом. Кроме Гаваона было, без сомнения, много других «высот», не имевших его достоинства. Сила предания, связанного с местами древних богооткровений, привычка, произвол и, может быть, стремление отдельных частей народа к самостоятельности и особности, присущее не только коленам, но и отдельным родам, наконец, увлечение примером хананейского богослужения, не лишенного особой натуралистической прелести, на высоких холмах, под тенью вековых густолиственных деревьев, – все это дало начало многочисленным «высотам», поддерживало их авторитет и мешало осуществлению мысли законодателя сосредоточить богослужение при одной скинии. Богослужение на этих «высотах» с построением храма в Иерусалиме мыслилось людьми благочестивыми уже совершенно незаконным и, очевидно, приобрело языческий характер, потому что писатель кн. Паралипоменон упоминает о «высотах» наряду с жертвенниками чужих богов, посвященными деревами и статуями солнца⁵⁰⁹.

Соломон, сначала не стеснявшийся выбором мест для жертвоприношений⁵¹⁰, в торжественный момент подготовления себя к построению храма избрал местом молитвы Гаваон, богослужение которого, очевидно, не носило еще тогда языческого характера, так как еще недавно там был даже законный первосвященник. Соломон отдал, таким образом, честь старому месту богослужения в последний раз, готовясь всецело сосредоточить богослужение в храме, который имел построить. И Бог благоволительно воззрел на молитву Соломона в этом месте. Когда Соломон, после продолжительного богослужения (он вознес тысячу всесожжений) заснул, Бог явился ему во сне и сказал: «проси, что дать тебе». Соломон, бывший уже довольно мудрым, как показала самая просьба, попросил у Бога не долгой жизни, не богатства, не душ врагов своих, а разума, чтобы уметь судить, уметь различать, что добро и что зло. Бог обещал ему дать то, что он просил, и то, чего не просил, именно: богатство и славу. Пробудившись, Соломон не остался в Гаваоне, но поспешил в Иерусалим и здесь, перед ковчегом Завета Господня вознес благодарственную молитву.

Получив подробный чертеж храма от Давида, Соломон не был, однако, связан относительно богатства и роскоши построек. Между тем, в последнем отношении замыслы Соломона были обширны, и средствами одной своей страны он не мог их выполнить. Так как Хирам, царь тирский, вскоре по воцарении Соломона присылал к нему поздравительное посольство и тем обнаружил дружественное расположение к нему, то Соломон и решился воспользоваться теперь этим расположением⁵¹¹. Финикия изобиловала в то время древесным строевым материалом и людьми, умевшими обращаться с ним, и даже настоящими художниками. Поэтому Соломон послал к Хираму сказать: «как поступал ты с Давидом, отцом моим, и присылал ему кедры на построение дома для его жительства, так поступи и со мной. Вот, я строю дом имени Господа Бога моего... И дом, который я строю, велик, потому что велик Бог наш, выше всех богов... Итак, пришли мне человека, умеющего делать изделия из золота, и из серебра, и из меди, и из железа, и из пряжи пурпурового, багряного и яхонтового цвета и знающего вырезывать резную работу... И пришли мне кедровых дерев и кипарису, и певгового⁵¹² дерева с Ливана, ибо я знаю, что рабы твои умеют рубить дерева ливанские. И вот, рабы мои пойдут с рабами твоими»⁵¹³. При этом Соломон обязался давать содержание финикийским рабочим в условленном размере: пшеницы 20000 кόров, ячменю столько же, вина 20000 батов и оливкового масла столько же⁵¹⁴. Кроме того, самому Хираму для продовольствия его двора, согласно его желанию, Соломон давал еще ежегодно 20000 кόров пшеницы и 20 кόров оливкового выбитого масла⁵¹⁵. Хирам с радостью согласился оказать услугу могущественному, но миролюбивому царю, союз с которым был весьма выгоден для промышленных и невоинственных финикиян. Он послал к Соломону художника, Хирам-Авия, который по отцу был тирянин, а по матери – еврей⁵¹⁶, и обещал нарубить дерев с Ливана «сколько нужно» и переправить их морем в Яфу. Соломону оставалось только уже недлинным сухим путем перевезти их в Иерyсалим.

Помощь Хирама не ограничивалась этим. В течение двадцати лет, в которые Соломон строил храм, а потом свой дворец, он нуждался во многом и между прочим – в золоте. Хирам снабжал его⁵¹⁷, и Соломон уступил ему 20 городов, пограничных с Финикией. Хираму, правда, не понравились эти города, и он возвратил их Соломону. Вероятно, взамен этого между ними состоялась какая-нибудь другая сделка. Есть свидетельство (внебиблейское), что Соломон подобным же образом воспользовался услугами и египетского царя. У Евсевия Кесарийского приводятся письма, которыми обменялись, по этому случаю, Соломон и египетский царь, названный здесь Вафрием. Соломон просил у египетского царя только сведущих рабочих, и последний согласился прислать их в количестве 80000 человек, прося только кормить их, наблюдать порядок между ними и отпустить домой по миновании надобности ⁵¹⁸). Вероятность этого факта основывается на том, что Соломон был не только в дружбе, но и в родстве с египетским царем, и что обширные каменные работы, задуманные Соломоном, требовали специалистов каменного дела, каковыми и были египтяне⁵¹⁹. В таком случае, на долю финикиян выпадали все деревянные работы, изделия из металла, из тканей – вообще все, что относилось к окончательной отделке и украшению каменных зданий. Для производства работ Соломон употребил громадную массу и своих людей, так как в древности работы производились почти исключительно мускульной силой, без особенных механических приспособлений. Работа не оплачивалась, а отбывалась, как государственная повинность. Соломон обложил повинностью весь Израиль, взяв из среды его 30000 человек. Эти 30000 посылались по очереди в количеств 10000 на Ливан, так что один месяц работал один десяток тысяч, другой месяц – другой десяток и т. д. Над ними был главным начальником Адонирам. Каждый работник имел двухмесячный отдых и возвращался домой для своих домашних дел. Такое преимущество дано было рабочим из евреев. Хананеи же, обращенные Соломоном в настоящих рабов, не имели этого преимущества. Соломон всех их привлек к работе в количестве 153600 человек. Из них 70000 должны были переносить тяжести и 80000 – ломать камни в горах. Остальные 3600 поставлены были надсмотрщиками⁵²⁰. Дело последних заключалось не в управлении работами, а в простом побуждении рабов к делу. Такие надсмотрщики, вооруженные палками, фигурируют на египетских изображениях, между прочим, там, где евреи являются в качестве подневольных рабочих. Дальнейшей обделкой камней и дерева занималась особая масса рабочих, сведущих в этом деле, об них и сказано особо: «обтесывали же их работники Соломоновы и работники Хирамовы, гивлитяне, и приготовляли дерева и камни»⁵²¹.

Гивлитян считают жителями финикийского города Гевал, лежавшего вблизи поросших кедрами Ливанских гор. Тогда как жители береговых городов заняты были, главным образом, мореплаванием, гивлитяне обратили свою деятельность на строительное искусство, чтобы снабжать мореплавателей кораблями. В этом смысле говорит об них прор. Иезекииль⁵²². Камни добывались не на Ливане, как думали некоторые⁵²³, вероятно, на основании (3Цар. 5:14, 17), а гораздо ближе, этого материала было всюду довольно в Палестине⁵²⁴, за исключением каких-нибудь особенно дорогих камней. Местом построения храма была избрана гора Мориа, согласно с указанием Давида. Для того, чтобы образовать на ее поверхности ровную, прочную и достаточно обширную площадь для массивных построек, потребовались колоссальные работы⁵²⁵. Так, напр., восточный склон горы, представлявший крутые обрывы к долине Кедрской, был одет громадной каменной стеной в 400 локтей вышины. Подобными же циклопическими постройками выравнивались и укреплялись и другие части горы, так что уже самая вершина горы, на которой должен был возвышаться храм, представляла, как бы исполинское здание, поражавшее зрителя своим величественным, как сама природа, видом. Работы начались в четвертый год царствования Соломона, во второй день второго месяца (средина весны), в 480 году по исходе евреев из Египта. Как событие величайшей важности, дееписатель обозначил начало построения со всей точностью⁵²⁶. Вся постройка храма продолжалась семь лет.

Не принимая на себя задачи представить подробное описание Соломонова храма, по причине непреодолимых трудностей, представляемых для этого библейским текстом, мы ограничимся сжатым очерком на основании наиболее ясных данных и самых вероятных предположений, вытекающих из этих данных. То, что можно ясно понять в тексте, во всяком случае, красноречиво свидетельствует, что сооружение Соломона было достойно славного имени своего строителя. Храм был построен, в общем, по образцу Моисеевой скинии, но в значительно больших размерах и бесконечно богаче украшен. Он состоял из святилища, каменного здания, с непосредственно примыкавшими к нему с трех сторон пристройками, и дворов, которые окружали его, имели вид обширных террас и обнесены были массивными и красивыми загородками. Здание святилища и окружавшие его дворы издали представляли одно целое. Размеры центрального здания были сравнительно невелики. Но они кажутся еще меньшими от того, что текст измеряет только объем внутреннего помещения. Между тем, снаружи здание было несравненно больших размеров. Внутреннее помещение имело 60 локтей в длину (кроме притвора в 10 локтей), 20 в ширину и 30 в вышину. Таким образом длина его в три раза превосходила ширину и в два раза вышину. Это указывает на строгую пропорциональность его частей, на красивую симметрию ⁵²⁷. Эту пропорциональность необходимо иметь в виду при определении непоказанных в тексте размеров здания и снаружи, только она может дать вероятность предположительным вычислениям ⁵²⁸). Главное различие во внешнем измерении, сравнительно с внутренним, происходило от пристроек, примыкавших к святилищу с боков и сзади, и от притвора. Эти пристройки образовали собой три ряда комнат, один над другим. Пространство от капитальной стены святилища до наружной стены пристройки в нижнем этаже было в 5 локтей, в среднем – 6 и в верхнем –7 локтей. Так как сообразнее и с требованиями красоты, и с законами архитектуры, чтобы наружная стена пристроек была прямая, без уступов, то необходимо предположить, что стена святилища, имея вверху, над пристройками, не менее 3 локтей толщины, к низу расширялась, выступала наружу с каждым этажом на один локоть, так что при основании она имела 6 локтей толщины ⁵²⁹. Принимая во внимание все это, мы полагаем наружную длину здания там, где оно окружено пристройками, в 90 локтей (3 л. наружная стена притвора, 10 л. глубина притвора, 3 л. стена между притвором и святилищем, 60 л. святилище и святое святых, 6 л. задняя стена, перед пристройкой, 5 л. ширина пристройки внутри и 3 л. наружная стена пристройки), т. е. около 20 саженей, а выше пристроек – в 79 локтей (вычитаются 3 л. наружной стены пристройки, 5 л. ее ширины и 3 л. утолщения стены святилища), или 17 саженей с вершками⁵³⁰. Ширина здания снизу должна была быть 48 локтей (20 л. внутренность святилища, 12 л. две его стены, 5+5=10л. ширина комнат в пристройках и 6 л. наружные стены пристроек), или 10 саженей с лишком, а над пристройками – 26 локтей (20 л. внутренность и 6 л. стены), или 5 саженей 2 аршина. Для определения вышины здания, мы полагаем, что пол святилища лежал не в уровень с землей, а возвышался над ней не менее, как на 5 локтей, и что пространство, занятое потолком и крышей с их укреплениями, вместе с высотой балюстрады вокруг крыши, тоже равнялось 5 локтям?. Все это вместе с 30 локтями внутренней вышины давало 40 локтей снаружи, или 11 саженей. Вышина боковых пристроек, имевших 3 этажа по 5 локтей внутренней высоты, 3 потолка и основание первого этажа, тоже возвышавшееся сколько-нибудь над землей, несомненно, доходила до половины высоты святилища⁵³¹. Таким образом, центральной частью храма было продолговатое здание, длина которого вдвое превосходила ширину, а вышина была только немного более ширины, а на глазомер, в силу перспективы, вышина, без сомнения, казалась совершенно равной ширине⁵³². Благодаря боковым пристройкам оно казалось состоящим из двух ярусов, из которых нижний был вдвое шире верхнего, по вышине же они были равны. В общем, оно представляло весьма простую, но изящную фигуру, которая не утомляла глаз сложностью и разнообразием, а ласкала его чистотой линий и простым сочетанием их. На передней его части, над притвором, устремлялась к небу узкая стройная башня в 80 локтей вышины⁵³³. Переднюю часть здания украшали еще две медные колонны, составлявшие чудо тогдашнего искусства. Они отличались необыкновенно сложной и богатой отделкой и составляли красивый контраст с величавой простотой здания, перед которым стояли. Они стояли перед притвором, против правой и левой стороны его, может быть, по сторонам широкой лестницы, которая вела в притвор⁵³⁴. Колонны, пустые внутри, при толщине стенок в 4 пальца⁵³⁵, имели 12 локтей в окружности (около 2 аршинов с половиной в диаметре) и 18 локтей вышины⁵³⁶. Утвержденные на довольно высоких, вероятно каменных, пъедесталах, они имели сверху медные капители в 5 локтей вышины. Капители имели вид лилий и по своей окружности были очень замысловато украшены. Они были одеты какими-то сетками и увешаны цепями и фигурами на подобие гранатовых яблоков числом до 200 на каждой. Все это было сделано из меди⁵³⁷.

Библейское повествование с нарочитой подробностью останавливается на описании этих колонн, как замечательных созданий искусства⁵³⁸. Они, очевидно, имели даже особое символическое значение, потому что имели знаменательные имена: правая называлась Иахин (он утвердил), левая – Воаз (в нем сила). Естественно предположить, что крепкие медные столбы должны были знаменовать, с одной стороны, прочность и долговечность священного сооружения, перед которым стояли, с другой стороны – твердость и несокрушимость царства Иеговы среди Его народа... Другую часть храма составляли окружавшие святилище дворы. Их было, во всяком случае, два: внутренний, около самого святилища, он же верхний или священнический, и внешний, или великий двор для народа⁵³⁹. Можно догадываться, что, если не было еще третьего двора, то во внешнем дворе была особенная часть, выделявшаяся из остальных его частей⁵⁴⁰. Она примыкала непосредственно к внутреннему двору и была местом молитвенного собрания верующих, позволяя им через невысокую загородку видеть, что совершалось во внутреннем дворе. Остальная же часть внешнего двора, расположенная ниже, была занята жилищами священников и левитов⁵⁴¹. Внутренний двор был огорожен каменной стенкой с кедровой балюстрадой, внешний двор тоже, очевидно, был огорожен, потому что имел ворота с вереями, обложенными медью⁵⁴². Пространство дворов не обозначено, внутренний двор был, разумеется, много меньше внешнего. Наибольшее пространство того и другого лежало, несомненно (как и в дворах Моисеевой скинии), с восточной стороны, перед лицом святилища. Они расположены были не на одной плоскости, а возвышались один над другим террасообразно и поэтому не закрывали центральное здание, а представляли собой величественный пъедестал для него. На внешнем, или великом дворе, прямо против святилища и медного жертвенника перед ним, впереди помещения для народа был построен из меди амвон в 5 локтей длиной и шириной, и в 3 локтя вышиной⁵⁴³. Это – царское место при богослужении. Принадлежности открытого всенародного богослужения были сосредоточены на внутреннем дворе, или дворе священников. Среди двора, против притвора был поставлен больших размеров жертвенник в 20 локтей длиной и шириной, и в 10 локтей вышиной⁵⁴⁴. Снаружи он был медный, внутри же, вероятно, был наполнен камнями или землей. Против юго-восточного угла святилища находилось «медное море»⁵⁴⁵. Это была громадная чаша, вылитая из меди. Края ее сделаны были наподобие распустившейся лилии, а под краями по окружности вылиты были рельефные изображения огурцов, числом до 600. Она имела 10 локтей в поперечнике и 5 локтей глубины. Подставкой ей служили 12 медных волов, обращенных головами по 4 сторонам света. Она вмещала в себе 2000 батов воды⁵⁴⁶ и предназначена была для омовений священникам⁵⁴⁷. По правую и по левую сторону святилища расположено было 10 умывальниц меньшего размера, тоже медных, вмещавших по 40 батов воды. Они утверждались на особого рода подставках, весьма замысловато сделанных, украшенных разными изваяниями (львов, волов, херувимов и венков) и снабженных колесами, так что умывальницы могли передвигаться с места на место, смотря по надобности⁵⁴⁸. Они предназначены были для омовения жертв⁵⁴⁹. Во дворе же священников находились и прочие вещи, нужные при жертвоприношениях: котлы, лопатки, вилки, чаши и проч. Все это было сделано из меди. Все медные предметы, начиная с колонн, вылиты были Хирам-Авием «в окрестности Иордана, в глинистой земле»⁵⁵⁰...

Важнейшую часть храма составляло центральное здание – «дом Господень» в теснейшем смысле, – которое мы, в отличиe от храма в обширнейшем смысле, назвали святилищем. Простое снаружи, оно внутри отделано было с неслыханным богатством. Внутренность его состояла из трех частей. Первая часть – притвор, в 20 локтей от юга к cевеpy, в 10 локтей от востока к западу⁵⁵¹ и, вероятно, в 30 локтей вышины⁵⁵², за ним следовало святое место, святилище, в 40 локтей длины, в 20 ширины и в 30 вышины⁵⁵³, в самой глубине было святое святых, или давир⁵⁵⁴, в 20 локтей по всем измерениям⁵⁵⁵. Все стены внутри были обложены кедровым деревом, а пол и, вероятно, потолок были кипарисовые. Во святом святых потолок был тоже кедровый⁵⁵⁶. Внутренность притвора так же, вероятно, была обложена кедром, потому что была украшена позолотой⁵⁵⁷. Неизвестно, куда пошли дорогие камни и мрамор, заготовленные еще Давидом и потом самим Соломоном⁵⁵⁸.Так как вход в притвор со двора, по-видимому, не имел дверей (о них не упомянуто), то, можно думать, что он представлял собой арку, богато украшенную дорогими камнями. Вероятно, и карнизы главного здания и боковых пристроек тоже были обложены мрамором⁵⁵⁹. Кедровая обшивка внутри была покрыта позолотой⁵⁶⁰ и украшена резьбой, изображавшей продолговатые овальные плоды (подобия огурцов), распускающиеся цветы, листья пальмы и херувимов⁵⁶¹. Позолотой были украшены так же пол, двери и пороги ⁵⁶². Святое святых отделялось от святилища стеной⁵⁶³ (а не завесой, как в скинии). В этой стене была дверь из масличного дерева с пятиугольными косяками. На половинках дверей была такая же резьба, как и на сткнах⁵⁶⁴. При этой двери имелась, однако, и завеса, составленная из дорогих тканей разных цветов: яхонтового, пурпурового, багряного и чисто белого (виссона), с изображением на ней херувимов⁵⁶⁵. Вход из притвора в святилище также имел дверь, из кипарисового дерева, косяки здесь были четырехугольные, из масличного дерева⁵⁶⁶. Каждая половинка двери по длине своей состояла из двух частей, подвижно навешенных одна на другую⁵⁶⁷, так что дверь могла растворяться двояко: во всю ширину, когда обе половинки отворялись сполна, и в половину ширины, когда отгибались только части половинок, занимавшие средину двери⁵⁶⁸. И у дверей во святое святых, и у дверей в святилище петли были из золота⁵⁶⁹, поверхность же дверей, по-видимому, была обложена массивными золотыми листами⁵⁷⁰. По стене, отделявшей святое святых от святилища были протянуты каким-то образом золотые цепи⁵⁷¹. С особенным богатством было отделано внутри святое святых. Оно было одето «лучшим золотом на 600 талантов», гвозди, употребленные при этом, были тоже золотые, весом по 50 сиклей каждый. Прочие помещения (горницы), примыкавшие к святилищу, также были украшены золотом⁵⁷².

В святилище помещались следующие предметы. Перед входом во святое святых стоял «золотой жертвенник» для курении. Внутри он был из кедрового дерева, но снаружи весь обложен листами из лучшего золота⁵⁷³. По правую и по левую сторону «перед задним отделением храма», т. е. перед святым святых, стояли 10 светильников, по 5-ти с каждой стороны⁵⁷⁴. Они были из чистого золота и, вероятно, имели форму семисвечника в Моисеевой скинии⁵⁷⁵, т. е. состояли из прямого стержня, в верхней части которого из боков выходили 6 ветвей, по 3 со стороны, дугообразно загибаясь кверху. Ветви были расположены в одной плоскости. И стержень, и ветви были не гладкие, но имели вид стебля коленчатого растения: каждое колено заканчивалось утолщением в виде яблока, на яблоке чашечка наподобие миндального цветка, из цветка выходило следующее колено с такой же вершиной и т. д. На концах ветвей и на верхушке стержня было 7 лампад. Для оправления светилен сделаны были золотые щипцы. В святилище было еще 10 столов для ежедневного возложения на них 12-ти хлебов⁵⁷⁶. Они тоже, вероятно, были из кедрового дерева и обложены золотом⁵⁷⁷. Как были расставлены столы и светильники – определить трудно. Предполагают, что столы стояли параллельно продольным стенам святилища, светильники – перед ними⁵⁷⁸, или же позади их, близ стен⁵⁷⁹. Но, имея в виду выражения: «и светильники... перед задним отделением храма»⁵⁸⁰... «И светильники и лампады их, чтобы возжигать их по уставу перед давиром»⁵⁸¹, и то обстоятельство, что в скинии Моисеевой светильник и стол стояли перед завесой независимо друг от друга, один – на южной стороне скинии, другой – на северной⁵⁸², можно думать, что и в храме Соломоновом светильники стояли перед давиром и не в связи со столами. По-видимому, они стояли по сторонам золотого жертвенника и обильно освещали богато украшенную стену и завесу Святого святых.

Лампады семисвечника в скинии были устроены так, что светили «на переднюю сторону его»⁵⁸³. Если Соломоновы светильники были устроены так же, то они бросали свет, главным образом, на тот предмет, перед которым поставлены, и, таким образом, все пространство святилища освещалось мягким отраженным светом золотой стены давира. Может быть, кому-нибудь покажется, что 10 светильников в ряд не могли уместиться против стены давира. На это мы заметим, что светильники из сплошного золота не могли быть очень велики, и 15 локтей было достаточно, чтобы они уставились в ряд⁵⁸⁴. Что касается столов, то они, конечно, стояли по северной и южной стороне святилища, но каждый стол стоял, надобно думать, не параллельно стене, а перпендикулярно к ней, так что он представлялся стоящим не перед боковой стеной, а перед давиром, почему и священник, подходивший к нему для возложения хлебов, стоял лицом к давиру, и возлагаемое на стол являлось возложенным перед давиром⁵⁸⁵.

В Святом святых находились только величайшие святыни Израиля, перенесенные сюда из Святого святых скинии Моисеевой. На самой середине его стоял ковчег Завета вместе со стягами, на которых он переносился. В ковчеге находились две каменные скрижали, положенные туда самим Моисеем. Золотой сосуд с манной и жезл Ааронов расцветший находились подле ковчега⁵⁸⁶. Вероятно, в соответствии увеличенному пространству Святого святых (сравнительно с величиной его в скинии) Соломон в добавление к херувимам на крышке ковчега поставил по сторонам ковчега еще две колоссальный фигуры херувимов, в 10 локтей (2 сажени) вышиной. Oни были из масличного дерева и покрыты золотом. Лицами своими они стояли друг к другу и к ковчегу, крылья же их, в 5 локтей длины каждое, были распростерты так, что одно из крыльев каждого херувима касалось стены (одно – северной, другое – южной) Святого святых, а другие их крылья сходились друг с другом над ковчегом⁵⁸⁷. Здесь, между этими херувимами и мыслилось присутствие невидимого и неизобразимого Обитателя храма. Из представленного описания храма Соломонова видно, что, собственно, центральное здание его было довольно скромных размеров (с обыкновенный кафедральный собор в губернском городе). Но в этом нет ничего странного, потому что святилище евреев было не то, что, напр., наши христианские храмы, оно не должно было вмещать в себе многочисленное собрание верующих, а было только жилищем Иеговы. Верующие собирались перед лицом святилища, в обширный двор, окружавший его. Здание Соломона поражало не величиной, а своим изяществом, а также беспримерным богатством украшений и всей внутренней обстановки. Оно представляло гармоническое соединение такой массы всего драгоценного, какой еще нигде не мог видеть еврей, и невольно для него в этом чувственном образе славы понималась и ощущалась незримая слава Иеговы, Царя вселенной. Правда, по своим размерам, даже с окружавшими дворами и постройками, храм Соломонов далеко уступал многим языческим храмам древности, напр., египетским, развалины которых скорее похожи на развалины целых городов. Но если мы вспомним, что храм Соломонов был построен на горе, что вся вершина этой горы, искусно обделанная и укрепленная исполинскими каменными постройками, имела вид тоже как бы здания, над которым, как венец возвышалась изящная фигура святилища с его стройной (может быть, мраморной) башней, с величественными медными колоннами перед притвором и с балюстрадами дворов, террасообразно опоясывавших его подножие, то должны будем признать, что и храм Соломонов имел могущественный, поразительный вид⁵⁸⁸.

Когда храм был совсем готов, Соломон созвал в Иерусалим к седьмому месяцу (священному у евреев)⁵⁸⁹ старейшин израилевых, начальников колен и глав родов. Началось торжество перенесения ковчега из Давидовой скинии и освящения храма⁵⁹⁰ Сам царь шел впереди представителей от народа, принося на пути бесчисленные жертвы. Шествие замыкали священники и левиты с ковчегом и другими частями скинии. Когда, при согласном пении и могучем звуке труб и кимвалов, ковчег был поставлен на свое место, под крылья херувимов, и жилище Иеговы было, таким образом, со всеми своими принадлежностями, последовало внушительное знамение, удостоверявшее в божественном благоволении к новому храму: густое облако наполнило святилище и привело всех в благоговейный трепет. Соломон пал на колени, воздел руки к небу и произнес молитву, в которой, хотя и не было той теплоты чувства и живости образов, какими отличались молитвы Давида, зато видно глубокое и чистое понимание откровенного учения о Боге – Самом в Себе, и в Его отношениях к человеку. «Господи, Боже Израилев! – взывал Соломон, – нет подобного Тебе Бога на небесах вверху и на земле внизу, Ты хранишь завет и милость к рабам Твоим, ходящим перед Тобой всем сердцем своим... Поистине, Богу ли жить на земле? Небо и небо небес не вмещают Тебя, тем менее сей храм, который я построил... Да будут очи Твои обращены на дом сей день и ночь, на место, о котором Ты сказал: Мое имя будет там... Когда кто согрешит против ближнего своего, и пpиидут они перед жертвенник Твой, в храм сей, тогда Ты услышь с неба и произведи суд над рабами Твоими... Если будет на земле голод или моровая язва, или палящий ветер... будет ли какое бедствие или болезнь – при всякой молитве, при всяком прошении, какое будет от какого-либо человека во всем народе Твоем, когда они почувствуют бедствие в сердце своем и прострут руки свои к храму сему. Ты услышь с неба, с места (т. е. настоящего) обитания Твоего и помилуй... Если иноплеменник, который не от Твоего народа, приидет из земли далекой ради имени Твоего... и помолится у храма сего, услышь с неба, места обитания Твоего, и сделай все, о чем будет взывать к Тебе иноплеменник, чтобы все народы земли знали имя Твое... Когда люди Твои согрешат перед Тобой – ибо нет человека, который не грешил бы – и Ты прогневаешься на них и предашь их врагам, и пленившие их отведут их в неприятельскую землю, и когда они обратятся и будут молиться Тебе в земле пленивших их... обратившись к земле своей и к храму, который я построил имени Твоему, тогда услышь с неба, с места обитания Твоего, молитву их и сделай, что потребно для них... Боже мой, да будут очи Твои отверсты и уши Твои внимательны к молитве на месте сем... не отврати лица помазанника Твоего, помяни милости к Давиду, рабу Твоему»⁵⁹¹. По окончании этой молитвы «сошел огонь с неба и поглотил всесожжение и жертвы»⁵⁹². Соломон произнес торжественное благословение на народ и завершил обряд освящения храма поразительным количеством жертв: 22000 волов и 120000 овец были принесены в жертву. Последовал всенародный праздник, продолжавшийся 14 дней. Так выполнил Соломон завещание Давида о построении храма Иегове.

Вид богослужения и порядки в среде священников и левитов остались те самые, которые существовали искони и затем устроены наилучшим образом Давидом. На долю Соломона выпало устроить блестящую материальную обстановку богослужения. Хотя заслуга Соломона и не кажется, на первый взгляд, существенной, однако, построение храма имело бесспорное и высокое значение в истории духовного развития евреев. Храм Соломонов был видимым воплощением того подъема национально-государственного и религиозного духа, который обнаружился в царствование Давида, столь богатое событиями и деяниями, приводившими в движение народную жизнь в самих внутренних ее основах. Сознание национального единства и могущества, и живая потребность излить благодарность Богу-Создателю и возвеличить Его перед глазами иноплеменников, не признававших Его, выразились в стремлении возвысить и украсить центр народной жизни, политической и религиозной. Это стремление осуществил Соломон построением монумента – храма. Обязанный своим происхождением подъему национально-религиозного духа евреев, монумент этот стал затем уже точкой опоры для этого подъема на будущее время. Из всех деяний Соломона (кроме написания им трех богодухновенных книг) построение храма было самое плодотворное и, по своим результатам, самое долговечное. Хотя стены храма были и разрушены Навуходоносором, но нравственного влияния его на религиозное сознание народа не могли уничтожить никакие халдеи. Рационалисты утверждают, что храм, построенный Соломоном, имел языческий облик. «Храм был построен финикийскими мастерами, – говорит Берто, – и, очевидно, по финикийским образцам, хотя с соблюдением основных черт древней Моисеевой скинии»⁵⁹³. Чувствуя, однако, неочевидность своей мысли, автор старается подкрепить ее такими соображениями: народ имел свои высоты, т. е. в некоторой, по крайней мере, части был совершенно (!) предан идолопоклонству. Соломон был богатый роскошный царь, прославленный мудрец, мудрейший муж своего времени, но он стоял, несомненно, на уровне своего времени и своего образования. Чувство простой религии Иеговы было чуждо царю, любившему пышность, искусства и ученость, который, заслужив удивление всех окрестных народов, показал себя великим и славным именно в том, в чем могли являться величие и блеск, по мнению образованных народов передней Азии, который поддерживал сношения с другими народами в ущерб самобытности Израиля, который, по-видимому, более заботился о потребностях народов, привлекаемых в Палестину торговлей, чем о чистоте и священной обособленности Моисеева общества верующих, который, хотя и построил храм в Иерусалиме, но там же приготовил места для поклонения богам моавитским и аммонитским и даже сам был предан идолослужению хананейскому и другим⁵⁹⁴…

Нужно ли объяснять, что все эти общие рассуждения нисколько не убедительны, в смысле доказательства языческой конструкции храма Соломонова? Мы не можем понять, при чем тут некоторая часть народа, преданная, будто бы, совершенно идолопоклонству. Если от кого зависел вид храма, так это, прежде всего, от Соломона, потом – от первосвященника и, может быть, от некоторых других, близких Соломону, в первое время, лиц, чтивших память Давида и не имевших ничего общего с частью народа, самим своим идолопоклонством протестовавшей против религиозной централизации, задуманной Давидом. Что же касается самого Соломона, то, имея хотя некоторое уважение к данным библейского текста, нельзя по тому настроению Соломона, которое воспреобладало в нем во вторую половину царствования, решительно судить о деяниях первой половины царствования. Берто смешивает Соломона первых лет с Соломоном последних лет. Однако, разница между тем и другим Соломоном, хотя и не столь резкая, какой она представляется у некоторых писателей, несомненно, существовала, и ее не следует опускать из внимания тому, кто решается произнести приговор о делах Соломона – в начале или в конце царствования. Эйзенлор указывает на сходство резных и литых украшений храма (пальмы, цветы, львы и проч.) с украшениями ассирийских построек, а также на сходство общего вида храма Соломонова с видом храма Венеры на острове Паросе, имевшем финикийское население⁵⁹⁵. Некоторых соблазняют колонны перед притвором, которые им кажутся языческими столбами в честь солнца⁵⁹⁶. Людям часто кажется то, что они хотят видеть. В опровержение преувеличенного представления об архитектурной зависимости храма Соломонова от финикийско-языческого искусства мы приведем основательное рассуждение Мэрца об этом предмете. «Из того, что Соломон выпросил у царя Хирама искусного мастера, – говорит он, – хотят заключать, будто весь храм и по плану, и по исполнению был произведением финикийского искусства. Однако, с точки зрения искусства, этого нельзя доказать. Если библейское повествование производит план (храма) в целом и частностях от Бога, то и храм, во всяком случае, должен был явиться по своему духу чисто еврейским. В самом деле, Соломон выпросил у Хирама вовсе не архитектора, а только искусного в пластике мастера, который умел бы выполнить всякие изделия из металла, дерева и тканей – «все, что будет поручено ему» (2Пар. 2:14). Задача Хирама состояла, таким образом, не в художественном изобретении, а только в механическом исполнении по предложенным ему идеям и планам. В (3Цар. 7:14) Хирам обозначается, преимущественно, как мастер литейного дела. Строителем он нигде не назван. По этому ложно сказанное Винером: существенное участие в построении храма имели иностранные, именно финикийские мастера, следовательно, нужно думать, что храм этот по плану и исполнению имел сходство с финикийскими⁵⁹⁷. Далее, названный нами писатель справедливо обращает внимание на то, что план храма составлен Давидом, который никаким образом не мог руководствоваться иностранными образцами. Сходству с храмом Венеры на Паросе он не придает никакого значения. В самом деле, что может означать сходство в том или другом отношении, между храмом Соломона и каким-нибудь языческим сооружением, ужели непременно подражание, заимствование? Если язычникам нравился лист пальмы, и они изображением его пользовались для украшения своих религиозных сооружений, то неужели он не мог понравиться и еврею? И неужели, если он употребил фигуру пальмы на украшение своего храма, то уже непременно подражал языческим храмам? Если величественная колонна служит вообще украшением здания и даже, может быть, выразительным символом какой-нибудь идеи, то ужели необходимо думать, что еврей, поставивший колонны перед своим храмом, подражал язычникам, ставившим столбы в честь солнца?.. Допустим, что храм Соломонов, в общем, и в некоторых частностях, напоминал языческие храмы. Что же отсюда следует? Только то, что и из некоторого сходства законного еврейского богослужения с богослужением языческим, т. е., что и еврей и язычник, как люди, не могли не иметь чего-либо общего в форме обнаружения своих чувств по отношению к Высочайшему Существу, что и еврей, имея правильное представление о Боге, нуждался в воплощении идеального в известных чувственных формах, сообразно со своим плотским состоянием, и язычник, исказивший представление о Боге, но не забывший Его, удержал, в общих чертах, те же формы воплощения идеального в чувственных образах. Итак, некоторое сходство храма Соломонова с каким-либо языческим храмом (хотя бы с храмом Венеры на Пафосе) еще не указывает на какую-нибудь языческую тенденцию при его построении. Правда, древняя архитектура и пластика развились, главным образом, из религиозных построек, и в области этих искусств были предметы, которые, по-видимому, невозможно было и представить отдельно от какой-нибудь языческой религиозной идеи, с ними связанной, но правда и то, что, с одним и тем же предметом могут быть соединяемы весьма различные представления, напр., язычник-римлянин представлял крест только орудием позорной казни, а для христиан он стал символом беспредельной любви и искупления. Язычники делали ящики, чтобы носить в них своих богов, и у евреев был ковчег, чтобы носить в нем скрижали заповедей. Следует ли отсюда, что ковчег Завета заключал в себе языческую идею⁵⁹⁸? Соломон украсил вход в святилище двумя медными колоннами, и язычники ставили столбы в честь солнца. Следует ли заключать, что медные колонны были поставлены тоже в честь солнца? Не думаем. Соломон, впоследствии, обнаружил холодность к отечественной религии, но храм он строил в то время, когда «возлюбил Господа, ходя по уставу Давида, отца своего», и когда Бог просветил его особенной мудростью, которую он не скоро утратил.

Когда Соломон кончил трудное и славное дело построения храма, в продолжение которого его мысли были направлены, главным образом, на предметы религиозного свойства, он обратил свою деятельность, по-видимому, всецело на материально-житейские интересы: на украшение своей собственной домашней обстановки, на возвышение блеска своего трона и царства, и на изобретение средств к тому. В этой, более сродной его натуре области, он во всем блеске развернул силу своего гения, собственно, мало парившего к небу и удовлетворявшегося господством над землей с ее материальными благами. Увлекаясь, мало-помалу, суетным блеском и гоняясь за приобретением средств для этого блеска, Соломон постепенно утрачивал то возвышенное настроение духа, которое господствовало в нем со времени гаваонского жертвоприношения, достигло наивысшей степени в торжественный момент освящения храма и, вероятно, еще продолжалось несколько лет после того. Приобретая себе мировую славу мудрейшего из людей, могущественнейшего владыки и обладателя несметных сокровищ, он, дальше и дальше, уклонялся от того образа царя, который начертал боговдохновенный законодатель еврейского народа⁵⁹⁹. Сначала истинно мудрый и употреблявший свою мудрость на благо подданных, как справедливый и проницательный судия, как искусный кормчий государственного корабля, и, в назидание всему свету, как творец многочисленных мудрых изречений, впоследствии он, по-видимому, обнаружил склонность разменивать тяжеловесный талант своей мудрости на мелкую монету остроумия, в котором любил состязаться ради одной славы. Сначала, благодетельная твердость его самодержавной власти сделалась, мало-помалу, гнетущей и возбуждающей недовольство в подданных, безмерное же скопление богатства повело к безмерному развитию роскоши и к несогласной с духом закона погоне за приобретением богатства, посредством торговли...

Но обратимся к фактам, из которых одни говорят о бесспорном величии Соломона, а другие – уже указывают на ту наклонную плоскость, по которой он шел к своему падению. Те же рабочие силы, которые трудились над созданием храма, Соломон немедленно употребил на создание собственных палат, достойных его царского величия. Дом, в котором жил Давид на Сионе, был хотя и кедровый, и Давид совестился, что он слишком хорош, в сравнении с жилищем Иеговы в его время, однако, Соломон уже не мог удовлетвориться им. Кроме того, дом Давидов да, вероятно, и самый Сион были неудобны для Соломона и в некотором другом отношении. Писатель кн. Паралипоменон замечает: «а дочь фараонову (т. е. свою жену) перевел Соломон из города Давидова в дом, который построил для нее, потому что, говорил он, не должна жить женщина у меня в доме Давида, царя Израилева, ибо свят он, так как вошел в него ковчег Господень»⁶⁰⁰. Это признание в устах самого Соломона показывает, во-первых, что Соломон сам сознавал незаконность своего брака с дочерью фараона, во-вторых, что дочь фараонова, ставши и женой Соломона, осталась язычницей, имела при себе своих богов и служила им по обрядам своей религии⁶⁰¹. Этим только и можно объяснить, что Соломону, как бы совестно было утвердить свое жилище на священном Cионе, резиденции богобоязненного Давида. Жизнь его уже слагалась по иному образцу, далеко несоизмеримому с тем, какой был начертан законом для еврейского царя. Чтобы ослабить противоречие между своей, стремившеюся к наибольшей свободе от теократических ограничений, жизнью и преданиями о жизни отца, до самой смерти остававшегося другом священников и пророков, Соломон рассудил за благо обосноваться на новом месте, на котором он чувствовал себя свободнее и с женами-язычницами, и с другими нововведениями в придворной жизни, на которые строгие ревнители закона и почитатели памяти Давида не могли смотреть благосклонно. Он избрал для своего жилища обширный холм, возвышавшийся рядом с Сионом с северной стороны последнего и отделенный от него долиной сыроделателей. По отношению к горе храма он приходился с западной стороны и тоже отделялся от нее небольшим углублением, составлявшим разветвление долины сыроделателей. Этот холм получил название «милло», т. е. укрепленное, или защищенное место⁶⁰², потому что Соломон, поселившись на нем, обнес его стеной и расположил здесь отряд телохранителей. Само собой понятно, что этот холм, один из трех, на которых расположен весь Иерусалим, сделавшись жилищем царя, стал быстро заселяться и образовал весьма значительную и оживленную часть города. Вследствие этого, он получил название «второй части», также «нижней части города», в отличие от первой или древней, т. е. высокого Сиона⁶⁰³.

Не все, впрочем, предполагают жилище Соломона в этой части Иерyсалима. Кейль думает, что Соломон построил себе дворец на Cиoне⁶⁰⁴. Он говорит, будто выражение И. Флавия, что Соломонов дворец лежал напротив (ὰντιχρύᴐ) храма⁶⁰⁵, указывает, именно, на северо-восточную сторону Сиона. Но, во-первых, указанное выражение И. Флавия едва ли не составляет искаженное понимание (3Цар. 7:6), во-вторых, если И. Флавий сообщает здесь и независимое от (3Цар. 7:6) сведение, то он говорит только об одной из второстепенных частей дворца, лежавшей с той стороны главного здания, которая обращена была к храму, о местоположении дворца нельзя отсюда сделать никакого заключения, то же самое мог сказать И. Флавий, если бы дворец находился и на стороне, противоположной Сиону. Не подкрепляет Кейля и ссылка на вероятность, что маккавеи должны были построить свой дворец там, где был дворец Соломонов, время маккавеев так глубоко разнилось от времени Соломона, что соображения первых при выборе места для своего жилища едва ли согласовались с соображениями Соломона, могущественнейшего царя своего времени. Что касается ссылки на (4Цар. гл. 11 и 2Пар. гл. 23), из которых будто бы ясно следует, что Соломонов дворец был на Сионе, то мы не понимаем этой ясности, а сам Кейль не дал никаких объяснений. Мы думаем, напротив, что (2Пар. 23:20), где говорится о проводах царя из храма «через верхние ворота в дом царский», опровергает Кейля и подтверждает сказанное нами выше о месте дворца Соломонова. «Верхние ворота» предполагают в северо-западном углу укреплений, окружавших храм⁶⁰⁶. «Верхними» они названы, очевидно, по возвышенному уровню почвы в этом месте. Вероятно в силу последнего обстоятельства, сначала сирийцы, а потом римляне и укреплялись близ этого места, и, чтобы господствовать над Иерусалимом, и, главным образом, над храмом⁶⁰⁷. Если, таким образом, положение «верхних ворот» определяется верно, то по плану Иерусалима ясно видно, что (2Пар. 23:20) указывает положение Соломонова дворца именно там, где был второй или нижний (по сравнению с Сионом) город, а не на Сионе⁶⁰⁸.

Эвальд, со своей стороны, полагает, что Соломон построил свой дворец на южном продолжении горы храма, называемом Офель, или Офла. По его мнению, это ясно видно из (Неем. 3:25). Здесь говорится о починке иерусалимских стен при Неемии, и в данном месте сказано, что «Фалал (чинил стену) насупротив угла и башни, выступающей от верхнего царского дома, которая у двора темничного». Но если о положении царского дома судить по «двору темничному», а о положении последнего – по воротам темничным, находившимся близ северо-восточного угла храма⁶⁰⁹, и если, при этом, принять во внимание (2Пар. 23:15), где говорится о «конских воротах дома царского», находившихся близ юго-восточного угла храма⁶¹⁰, то нужно предполагать дом царский не на Офеле, а на самой горе Мориа, на весьма узкой полосе между восточной стороной храма и долиной потока Кедрского. Был ли тут какой-нибудь царский дом? Вышеприведенные данные убеждают, что был. Но здесь ли строил и Соломон свой дворец – это еще вопрос – место это до того тесно, что Соломоновы обширные постройки не могли тут уместиться. Все, что можно вывести отсюда – это то, что последующие иудейские цари, чувствуя свою слабость, построили себе новый дворец, примыкавший к твердыням храма с восточной стороны. В этом дворце жила Гофолия и на пути к нему через конские ворота была убита⁶¹¹, внука же ее, царя Иоаса торжественно проводили через верхние ворота⁶¹² в большой Соломонов дворец во втором городе. Неизвестно, почему Эвальд не обратил внимания на (Неем. 3:26, 31), откуда видно, что в Офеле жили нефинеи (низшие храмовые служители) и торговцы. Южный склон горы Мориа, не занятый храмом, был так мал, что, если бы на нем был царский дворец, нефинеям и торговцам негде было бы и жить. Да и сомнительно, чтобы позволили этим людям жить вблизи царского дворца. «Только тот, кто описывает положение Иерусалима по планам и книгам, – говорит Гретц, – может утверждать, что дворец Соломона был построен на Офеле... Офель составлял только постепенное южное понижение горы Мориа, не застроен и ныне, лежит вне городских укреплений и имеет посередине едва 300 футов в ширину»⁶¹³. Ссылки Эвальда на (Ис. 32:14) и (Мих. 4:8) не могут иметь значения, потому что в образных пророческих речах далеко не всегда можно разобрать, что относится вообще к Иерycaлиму и что – к какой-либо отдельной его части. Таким образом, наиболее спокойно можно остановиться только на предположении, что Соломон построил свой дворец на возвышении, лежавшем к северу от Сиона и к западу от горы храма.

Постройка дворца Соломонова продолжалась 13 лет, вдвое почти долee, чем постройка храма, и его великолепие должно было отвечать трудам и драгоценностям, которые в него положены. К сожалению, описание его в библейском тексте очень кратко и еще темнее, чем описание храма. Вот какие заключения можно вывести из этого описания. Нет сомнения, что дворец был построен из камня, а не из кедра, как можно подумать по началу его описания и потому, что он называется «домом дубравы Ливанския» ⁶¹⁴. «Все это, – сказано в заключении описания, – сделано было из дорогих камней, обтесанных по размepy, обрезанных пилой... И в основание были положены камни доpoгиe, камни большие, камни в 10 локтей и камни в 8 локтей. И сверху дорогие камни, обтесанные по размеpy, и кедр». Кедр был употреблен для наружной и внутренней отделки. Он был употреблен в громадном количестве, от чего, конечно, и произошло наименование дворца домом дубравы Ливанской. Главное здание было во 100 локтей длиной (почти 22 сажени), в 50 шириной и в 30 вышиной, около 7 саженей. Оно имело три этажа, как можно судить по трем рядам окон, расположенных одно против другого, т. е. одно над другим. Что же касается кедровых столбов, о которых говорится очень темно, то они, по всей вероятности, только образовали при каменном здании четырехярусную колоннаду⁶¹⁵. Четыре ряда кедровых столбов, с положенными на них перекладинами и с помостом, державшимся на 45 столбах, по-видимому, представляли нечто вpоде обширных балконов, или террас – против каждого этажа здания с лицевой его стороны. Первый ряд столбов (15 столбов с промежутками в 1 ½ сажени) против основания (высокого цоколя) дома поддерживал террасу первого этажа, второй ряд поддерживал террасу второго этажа, третий – третьего этажа, и четвертый ряд поддерживал крышу террасы третьего этажа. Масса кедровых столбов и перекладин, покрывавшая всю лицевую сторону здания, действительно могла казаться лесом ливанским⁶¹⁶. Масса столбов увеличивалась еще притвором, составлявшим, так сказать, парадные сени, или царскую приемную и состоявшим тоже из столбов, заменявших стены. Он примыкал к лицевой стороне здания посредине его и имел 50 локтей длины и 30 ширины. Перед ним было крыльцо, тоже в виде колоннады малого размера. Вслед за притвором в самом здании находилась тронная зала, богато украшенная. Здесь стоял знаменитый престол Соломона из слоновой кости, обложенный золотом. Перед ним было роскошное подножие с шестью ступенями, двенадцать львиных фигур стояли по краям ступеней – шесть на правой и шесть на левой стороне, такие же фигуры были поставлены по бокам самого седалища. Они были символом царской силы и достоинства. В этой зале, сидя на престоле, Соломон принимал знатных гостей вроде царицы Савской, иноземных послов, подвластных ему царей, и проч. Тут же он показывался своим подданным, имевшим нужду до него, и производил суд. В остальных частях здания находились, конечно, внутренние царские покои и разные помещения для сокровищ. Позади главного здания помещались другие здания, и главное место между ними занимал дом дочери фараоновой, устроенный, по-видимому, по образцу главного здания – тоже с притвором. Все постройки были обнесены обширной каменной оградой с надстройкой из кедрового дерева. Из дворца был устроен великолепный ход к храму с лестницами и перилами из дорогого красного дерева⁶¹⁷. Кроме всего этого, Соломон разбил роскошные сады и рощи⁶¹⁸. Для города и для своих садов устроил исполинские водопроводы и пруды. Остатки этих сооружении сохранились и доныне в 2-х часах пути от Иерyсалима, в Этаме⁶¹⁹. В городе Соломон построил цитадель с надлежащими укреплениями и окружил Иерусалим стеной⁶²⁰.

Соломон обставил свою жизнь небывалым великолепием и пышностью. Дворец был наполнен сокровищами всякого рода, между которыми, как на самое замечательное и удивительное, дееписатель указывает на золотые щиты. Их было 200 большего размера – по 600 сиклей весу (около 10 фунтов) и 300 – меньшего размера по 300 сиклей весу⁶²¹. Все сосуды для питья и еды во дворце были из золота: «из серебра, – говорится, – ничего не было, потому что серебро во дни Соломоновы считалось ни за что». Украшения из золота перемешивались с украшениями из драгоценной слоновой кости. Сады оживлялись и украшались присутствием обезьян, павлинов и, вероятно, других редких четвероногих и птиц. Сокровища Соломона умножались по обычаю древности дарами подвластных ему царей и разнообразились подарками царей независимых, приезжавших к нему в гости. Они состояли в сосудах, в одеждах, в оружии и благовониях⁶²². Кони и мулы, находившиеся тоже в числе подарков от царей, вероятно, были редкостные и употреблялись для выезда самим Соломоном, при чем, конечно, были соответствующие остальной обстановке экипажи. Колесницы военные получались из Египта за 600 сиклей серебра каждая⁶²³. И для торжественных царских выездов получались колесницы, вероятно, оттуда же за большие деньги. Пышность восточного царя немыслима без громадного количества женщин. Уже Давид, как мы видели, не устоял против силы обычая и имел более семи жен и несколько наложниц. Соломон же, любитель пышности, дошел в этом отношении до чудовищной крайности: у него было 700 жен и 300 наложниц⁶²⁴. Легко судить, поэтому, как громадно должно было быть все количество дворцовой прислуги – оруженосцев, колесничников, хлебодаров, виночерпиев и проч. Все они были тщательно подобраны из людей, видных собой, богато и изящно одеты и размещены в особо устроенных для них жилищах. Они поразили своим видом царицу Савскую⁶²⁵.

Для услаждения своего слуха и слуха гостей своих Соломон имел хоры певцов и певиц и массу музыкантов, игравших на разнообразных инструментах⁶²⁶. Многочисленный двор Соломонов потреблял громадное количество съестных припасов, простых и изысканных. Каждый день требовалось 30 кóров лучшей пшеничной муки (73 четверти и 5 четвериков) и 50 кóров обыкновенной муки, 10 волов откормленных, 20 обыкновенных из стад и 100 овец. К этому присоединялись в более ограниченном количестве, как лакомство: олени, серны, дикие козы и откормленные птицы⁶²⁷. Все эти припасы представляли ко двору поочередно 12 областных начальников, о которых сказано выше. Эти же начальники доставляли ячмень и солому для коней и мулов Соломоновых. После обязательных работ при постройках это была новая повинность, которой Израиль не знал до царей. Правда, у Соломона были и свои многочисленные стада крупного и мелкого скота⁶²⁸, но далеко не все, что требовалось для его громадного двора, могло найтись на его собственных пастбищах, и весьма многое его подданные должны были отделять из своего достояния. Что же касается сокровищ, в собственном смысле, и, в особенности, золота, то для приобретения и умножения их Соломон прибег к торговле⁶²⁹.

Это для него было тем удобнее, что он находился в тесной дружбе с царем купцом – Хирамом. Покорение Идумеи раздвинуло господство еврейского царя до северной оконечности Красного моря, представлявшего открытый путь в богатые страны, омываемые южным океаном. Этот океан и эти страны были недоступны до сих пор самим финикиянам, тогдашним всемирным мореплавателям. Таким образом, в руках Соломона оказался ключ к богатствам всего юга, бывшим до того времени почти недоступными, по причине отдаленности и трудности сухого пути. И вот, в его голове возникла блестящая мысль открыть торговлю на новых, отдаленных, но богатейших рынках, посредством легкого водного пути по Красному морю. Эта мысль была так соблазнительна, что Соломон не поколебался в освященный временем, законом и самой природой страны земледельческий быт евреев внести новый элемент – торговый, способный в корень видоизменить прежний строй жизни, подорвать основу благосостояния масс – земледелие, породить неравенство и злоупотребление капиталом и даже повлиять невыгодно на религиозное миросозерцание народа. Последнее соображение не могло особенно смущать царя-философа, которому, по-видимому, нравились идеи миролюбия и терпимости не только в политике, но и в религии – добродетель, способная превращаться в порок и действительно превратившаяся, под конец, у Соломона. Не смущало его и то влияние, какое могла произвести торговля на весь склад народной жизни, потому что это влияние могло сгладить те бытовые особенности земледельческого народа, возникшие в патриархально-республиканский период его жизни, которые с трудом уживались со стремлением Соломона к неограниченному самодержавию. Соломон, вместе с Хирамом, построили корабли в гавани Ецион-Гавер на вершине северо-восточного залива Красного моря, и смело отправили их в дальнее плавание по южным морям⁶³⁰. Управлявшие кораблями отважные финикияне, поприще которых до сих пор было ограничено Средиземным морем и частью Атлантического океана, открыли в южных водах богатый рынок Офир. Где был этот Офир – вопрос спорный. Одни предполагают его в Индии⁶³¹, другие – в южной Аравии⁶³², третьи – в Африке⁶³³. Из этих предположений, наиболее основательным представляется первое. За него говорят, по крайней мере, древние свидетельства. У LXX толковников вместо Офир поставлено Софира или Суфир. Но Софир есть древнеегипетское название Индии⁶³⁴. Если в еврейском тексте, который имели перед собой толковники, стояло Софир, то падает, само собой, главнейшее основание тех, которые в имени Офира, сына Иоктана, родоначальника аравийских народов (Быт. 10:29) видят название Соломонова Офира и потому предполагают его в Аравии. Если же толковники сами заменили слово Офир словом Софир, как имевшим отношение к Индии, то это будет свидетельство глубокой древности в пользу предположения, что Соломонов Офир был в Индии или сама Индия. Как на другое свидетельство древности нужно указать на то, что Иосиф Флавий Офир тоже называет Софирой и прямо указывает его в Индии⁶³⁵. Ляссен утверждает, что библейские названия некоторых предметов, привозимых из Офира, сходны с санскритскими названиями тех же предметов⁶³⁶. Плавание в Офир продолжалось три года, что, во всяком случае, указывает на весьма отдаленную страну. Напрасно те, кто хочет искать Офир в Аравии, ссылаются здесь на несовершенство древнего мореплавания, на неизвестность пути по Красному морю, на противные ветра и проч.– три года, во всяком случае, слишком много для того, чтобы обогнуть только Аравийский полуостров⁶³⁷. Напрасно приводят и догадку, что библейское выражение: «в три года раз приходил Фарсисский корабль» – означает будто не то, что плавание продолжалось три года, а то, что оно совершалось в три года раз⁶³⁸. Это – бесполезное остроумие. Чем же обусловливались бы трехгодичные периоды, как не продолжительностью самого плавания? Конечно, между приходом корабля и новым отплытием проходило некоторое время, нужное на разгрузку, на новую нагрузку местными произведениями, на починку корабля или даже на замену его другим, и проч. Но это время, очевидно, не могло быть определенным и поэтому не могли образоваться правильные трехгодичные периоды путешествия в Офир. Последние могли обусловиться только необходимостью употребить приблизительно одинаковое каждый раз время на плавание парусного судна до известного пункта. Заметим еще в заключение, что сторонники Аравийского Офира, не находя возможным утверждать, чтобы в предполагаемом ими месте могли находиться, как собственные продукты, все предметы, привозимые Соломону из Офира, принуждены обременять свою гипотезу новой гипотезой об оживленных, будто бы, торговых сношениях южной Аравии с Индией и Африкой⁶³⁹…

Корабль Соломонов возвращался из Офира с великим богатством, нагруженный золотом, серебром, драгоценными камнями, слоновой костью, красным деревом, а также редкостями – обезьянами, павлинами и, может быть, некоторыми другими⁶⁴⁰. Золота привозилось 420 талантов. Берег Средиземного моря, бывший во власти Соломона, давал возможность и подданным, по примеру царя, извлекать богатства из окрестных стран. Этот род приобретения, несомненно, процветал в коленах Завулоновом и Иссахаровом⁶⁴¹. Для оживления сухопутной торговли и именно для облегчения вывоза туземных произведений и ввоза из соседних земель Соломон заботился об удобствах путей сообщения. Так, напр., в пустыне, которую нужно было пересекать на пути из Дамаска в оживленную долину Евфрата, Соломон воспользовался цветущим и обильным водой оазисом, устроив здесь все необходимое для остановки караванов, для склада и хранения товаров, и проч. Так возник Фадмор⁶⁴², впоследствии, знаменитая Пальмира. Предметами вывоза из Палестины были пшеница, мед, оливковое масло и бальзам⁶⁴³. Первые три предмета едва ли могли вывозиться в большом количестве как потому, что потребление их в самой Палестине, густонаселенной, было велико, так и по громоздкости и сравнительной малоценности этих продуктов. Самую прибыльную статью вывоза составлял, вероятно, бальзам, который, еще во времена патриархов, был предметом вывоза из Галаада в Египет⁶⁴⁴. Бальзам славился своими целебными свойствами⁶⁴⁵, почему на него был, конечно, большой спрос, и он был весьма дорог. Не только Египет платил дань за него Палестине, но, без сомнения, и Индия, потому что за пшеницу, мед и масло, сколько мог бы увезти их один корабль, Соломон не мог получить столько золота, сколько он получал из Офира. Общее количество золота, стекавшегося отовсюду к Соломону ежегодно, простиралось до 666 талантов. В этот счет не входили, частью необязательные, частью обязательные дары от зависимых царей и от областных начальников, а также пошлины от мелких и крупных торговцев⁶⁴⁶.

Существование последних доказывает, положительно, что Соломон не один торговал, но и вся страна втянулась в этот род приобретения и обогащения. Много сокровищ собирал, таким образом, Соломон, но он много и расточал. Всего более, вероятно, истощали его казну многочисленные и дорого стоившие постройки. Любовь Соломона к постройкам несомненна, и, вместе с сооружениями, необходимыми для защиты Иерусалима и всей страны, он строил роскошные дворцы, сады, водопроводы и, несомненно, дороги, так как кони и колесницы, вошедшие при нем в моду, не могли двигаться по тем тропинкам, по которым искони лепились мулы и ослы. И. Флавий упоминает о пышных поездках Соломона в красивую и обильную водой местность – Этам⁶⁴⁷. Позволительно предположить, что Соломон не оставил Этам в его полудиком виде, а построил в этой местности все возможное, чтобы сделать временное пребывание свое здесь наиболее удобным и приятным. Как и другие любители построек, Соломон не ограничился, конечно, постройкой дворца в Иерусалиме, может быть, не без основания говорят, что для летнего времени он имел особый дворец с величественной башней на прохладной возвышенности Антиливана, против Дамаска⁶⁴⁸. Большой расход, вероятно, составляли также подарки многочисленным венценосным гостям⁶⁴⁹, бывшие неизбежно-обязательными в силу обычая. Правда, гости являлись к нему тоже с богатыми дарами, но, мы думаем, что самолюбие Соломона, увлекавшегося, более и более своей славой, не позволяло ему возвращать гостям только то, что они принесли. Если мы прибавим к этому, что Соломон, без сомнения, собирал еще массу сокровищ нерасточаемых, для одного показа, бывших, поэтому, мертвым капиталом⁶⁵⁰, то не будет невероятным, что он иногда терпел недостаток в оборотном капитале. Этим только и можно объяснить, что такой богатый царь прибегал к займам у Хирама и в уплату долга отдавал даже целую область с 20 городами, что едва ли было приятно национальному самолюбию евреев⁶⁵¹.

Хираму, впрочем, не понравилась земля, и он возвратил ее Соломону⁶⁵². Последнему, конечно, пришлось расплатиться золотом. Таким образом, непомерные расходы, с одной стороны, и желание блистать обилием сокровищ – с другой, увлекли Соломона к необычным и неразборчивым средствам пополнения казны: к обширным торговым предприятиям, к займам, в некотором роде, к продаже государственного достояния и, вероятно, к прямым налогам на народ. Как бы то ни было, впрочем, Соломон сумел удивить мир своим богатством.

«Царь Соломон, – говорит дееписатель, – превосходил всех царей земли богатством и мудростью... И дал Бог Соломону мудрость и весьма великий разум и обширный ум, как песок на берегу моря. И была мудрость Соломона выше мудрости всех сынов востока и всей мудрости египтян. Он был мудрее всех людей, мудрее и Эфана Езрахитянина, и Емана, и Халкола, и Дарды, сыновей Махола (поэты и мыслители, составители псалмов и, вероятно, других произведений с нравственно-философским содержанием), и имя его было в славе у всех окрестных народов»⁶⁵³. Опыт своей мудрости Соломон показал еще на первых порах своего царствования при решении, в качестве судьи, одного весьма затруднительного дела. Две легкого поведения женщины жили в одном доме в небогатой обстановке. Обе они имели по ребенку, но при тесноте помещения спали вместе. Раз ночью одна из них нечаянно задушила (заспала) своего ребенка. Проснувшись раньше своей сожительницы и увидав беду, она в тупом отчаянии решилась овладеть хотя чужим ребенком, и потому подменила спящей мертвого ребенка. Мать живого ребенка, конечно, сейчас же открыла обман, но дети были еще слишком малы, всего нескольких дней, и никому из посторонних неизвестны, потому что женщины жили одни, так что не было возможности юридически доказать, кому принадлежал живой и кому – мертвый ребенок. Ограбленная женщина представила свое дело на суд царя. На суде та и другая женщина называли живого ребенка своим. «Подайте меч!» – сказал Соломон. Засверкал принесенный меч. «Рассеките живое дитя надвое, – говорит повелительным тоном царь, – и отдайте половину – одной женщине и половину – другой». Тут произошла поразительная, полная жизненной правды сцена. Настоящая мать пришла в ужас, «волновалась, – сказано, – вся внутренность ее от жалости к сыну своему» и умоляла царя отдать ребенка своей злодейке, лишь бы он остался в живых, а та, напротив, с тупым равнодушием говорила: «пусть же не будет ни мне, ни тебе, рубите»! Истина открылась, как день, и настоящая мать получила своего ребенка. Весь Израиль был поражен мудростью царя. Не нужно обольщаться впечатлением кажущейся простоты Соломонова поступка и думать, что он не заслуживал той славы, какая ему приписана. Все кажется простым, что известно. Но найти простой исход из неизвестности может только действительно мудрый. Если бы вообще судьи в затруднительных случаях умели, подобно Соломону, заставлять говорить саму природу, то истина меньше страдала бы, и зло реже оставалось бы безнаказанным.

В раннюю и лучшую пору деятельности своих духовных сил, Соломон произвел на свет знаменитую «Песнь песней» – произведение, в котором он всего ближе стоит к своему отцу-пророку, в котором царит пламенное чувство и высшее созерцание. «Песнь песней» Соломона – это дивное сочетание образов, навеянных цветущей действительностью, с прозрением в божественную тайну духовно-нравственного бытия. Но духовный склад Соломона, в сущности, глубоко разнился от Давидова, и главная масса его позднейших произведений отразила на себе особенность этого склада. Гимны, или псалмы, которыми прославился Давид, не были предметом творчества Соломонова. Памяти потомства переданы только два псалма с его именем – 72 и 127-й. Правда, он был автором еще 1005 песней, произведений, по-видимому, лирического характера, но мы совершенно не знаем, какие это были песни. Если они были похожи на то, что представляет книга «Песнь песней», то непонятно, каким образом они утратились для потомства. Можно догадываться, что они были иного характера, чем те памятники, которыми наполнялись страницы свящ. книг еврейских. Может быть, в них было слишком мало или даже вовсе не было религиозного элемента, и потому в литературе еврейского народа они не получили права гражданства. Зато Соломон обогатил литературу своего народа произведениями дидактического характера. Его ум стремился формулировать правила благоповедения, разумного действования. Его задачей было научить «познавать мудрость и наставление, понимать изречения разума, усвоить правила благоразумия, правосудия, суда и правоты, простым дать смышленость, юноше – знание и рассудительность»⁶⁵⁴. Он учил: «главное – мудрость, приобретай мудрость, всем имением твоим приобретай разум. Высоко цени ее... Храни здравомыслие и рассудительность, и они будут жизнью для души твоей и украшением для шеи твоей. Тогда безопасно пойдешь по пути твоему, и нога твоя не споткнется... Блажен человек, который снискал мудрость, и человек, который приобрел разум. Потому что приобретение ее лучше приобретения серебра, и прибыли от нее больше, нежели от золота... Храни заповедь отца твоего и не отвергай наставление матери твоей, навяжи их навсегда на сердце твое, обвяжи ими шею твою... Не будь мудрецом в глазах своих, бойся Господа и удаляйся зла... Не ссорься с человеком без причины, когда он не сделал тебе зла. Не соревнуй человеку, поступающему насильственно, и не избирай ни одного из путей его... Отвергни от себя лживость уст и лукавство языка удали от себя. Глаза твои пусть прямо смотрят, и ресницы твои да направлены будут прямо перед тобой. Обдумай стезю для ноги твоей, и все пути твои да будут тверды. Не уклоняйся ни направо, ни налево, удали ногу твою от зла... Пойди к муравью, ленивый, посмотри на его действия и будь мудрым. Нет у него ни начальника, ни приставника, ни повелителя, но он заготовляет летом хлеб свой, собирает во время жатвы пищу свою... Немного поспишь, немного подремлешь, немного, сложив руки, посидишь, и придет, как прохожий, бедность твоя и нужда твоя, как разбойник»⁶⁵⁵...

Таковы, в общем, назидания Соломона. Форма научения, усвоенная и усовершенствованная Соломоном, была притча. Это – передача какой-нибудь идеи в живом и сильном выражении, впечатление от которого усиливается или соединением противоположных мыслей, или смелой метафорой, или сравнением, или разительным примером из окружающей природы. Все эти свойства притчи можно видеть в приведенных выше примерах Соломоновых назиданий. Когда метафора усиливается, когда мысль только намекается в смелых подобиях и сравнениях, притча становится «замысловатой речью, словом мудреца, загадкой»⁶⁵⁶. Например: «у ненасытимости две дочери: давай, давай! Вот три ненасытимых и еще четвертая, которые не скажут: довольно! Могила, утроба бесплодная, земля, которая не насыщается водой, и огонь, который не говорит: довольно!... Три вещи непостижимы для меня, и еще четвертой я не понимаю: пути орла на небе, пути змея на скале, пути корабля среди моря и пути мужчины к девице... От трех трясется земля, и еще четвертой она не может носить: раба, когда он делается царем, глупого, кода он досыта ест хлеб, позорную женщину, когда она выходит замуж, и служанку, когда она занимает место госпожи своей... Есть четыре малых на земле, но они мудрее мудрых: муравьи – народ несильный, но летом заготовляют пищу свою, горные мыши – народ слабый, но ставят дома свои на скале, у саранчи нет царя, но выступает вся она стройно, паук лапками цепляется, но бывает в царских чертогах»⁶⁵⁷. Без сомнения, подобного рода притчи не сочинялись на бумаге, а были плодом устных бесед, в которых мудрец, или, желая испытать проницательность своих собеседников, или имея в виду запечатлеть как можно глубже в душе своих слушателей какую-нибудь практическую истину, задавал, как бы загадку. Эту загадку, или сами собеседники отгадывали, иногда с большим, иногда с меньшим усилием, или мудрец разрешал сам. В том, и другом случае, интерес состязания и умственное усилие, употребленное на разрешение задачи, глубоко запечатлевали в душе существенный предмет беседы. Напр., мудрец задумал преподать человеку, гордому своей силой и своим умом, урок труда разумного, свободного, побеждающего все препятствия и не нуждающегося в приставнике с палкой в руке. Для этого он заставляет своих слушателей подумать над следующей задачей: есть четыре малых на земле, но они мудрее мудрых, т. е. есть некоторые ничтожества на земле, но они поступают так разумно, что дают урок и человеку. И вот, человек, к стыду своему, приходит или доводится до мысли, что ничтожный муравей умнее многих людей, что презренная мышь изобретательнее и настойчивее их, что едва появившаяся на свет, еще бескрылая саранча не нуждается в начальстве и свободно делает то, что следует делать. Такими и подобными притчами поучал Соломон и заслужил громкую славу во всем тогдашнем образованном Mирe. «И приходили от всех народов послушать мудрости Соломона, от всех царей земных, которые слышали о мудрости его»⁶⁵⁸. Он изрек 3000 притчей. Кроме того, «он говорил о деревах – от кедра, что в Ливане, до иссопа, вырастающего из стены, говорил и о животных, и о птицах, и о пресмыкающихся, и о рыбах». Что он говорил об этих предметах, составляющих, в своей совокупности, два наиобширнейшие царства природы, мы не знаем. Может быть, он не передавал сведения о них особо, с одной естественно-научной точки зрения, а только пользовался знанием их свойств и особенностей в притчах для разъяснения нравственных истин (иди к муравью, ленивый, поревнуй пчеле, и пр.)⁶⁵⁹, но и в последнем случае маcса его познаний о природе могла приводить в изумление современников. Это изумление, это преклонение перед его авторитетом в рассматриваемой области знания перешли и к отдаленному потомству, достаточным доказательством чему служит видная роль, которую играют в восточной народной медицине разные чудодейственные Соломоновы корни, заклинания и проч.

И. Флавий говорит, что Бог помог Соломону изучить науку против злых духов на пользу и исцеление людей, что он составил заговоры, которыми облегчаются болезни, и оставил заклинания, посредством которых изгоняются демоны навсегда⁶⁶⁰. Хотя это, очевидно, принадлежит к числу чересчур смелых положений иудейского историка там, где возможны только предположения, тем не менее, приведенное свидетельство имеет значение, как отголосок предания о давно прошедшей действительности, заключавшей в себе некоторую основу для той формы, в какой записал его Флавий. По свидетельству двух древних писателей, приводимому тоже И. Флавием⁶⁶¹, Соломон не ограничивался устными беседами, он прибегал и к письму, когда желал блеснуть мудростью и остроумием перед отсутствующим. Так, он будто бы вел переписку с Хирамом, и последний не мог разрешить загадок Соломоновых. Если это правда (сомневаться в этом, кажется, нет серьезных оснований), то нельзя не заметить здесь, что Соломон получил наклонность тщеславиться и мудростью своей, как и всем другим, делая из Божьего дара употребление, не совсем достойное⁶⁶². Некоторые любопытные нарочно приезжали в Иерусалим для устной беседы с мудрым царем. К числу таковых принадлежала царица Савеев⁶⁶³, которая, услышав о славе Соломона, пришла «испытать его загадками». Вероятно, она тоже славилась мудростью. Она явилась в Иерусалим со всей пышностью восточной повелительницы, верблюды ее были навьючены разными драгоценностями и, между прочим, благовониями, которыми, по преимуществу, изобиловала ее страна. Здесь она беседовала с Соломоном обо всем, что занимало ее ум. «И объяснил ей Соломон все слова ее, и не было ничего незнакомого царю, чего бы он не изъяснил ей»⁶⁶⁴. Затем она внимательно осмотрела роскошные постройки Соломона, порядки, заведенные при дворе, богослужение в храме и проч. и призналась, что увиденное ею своими глазами далеко превосходило (как это редко бывает) все слышанное ею о мудрости и богатстве Соломона. На прощание она поднесла Соломону богатые подарки, в числе которых была невиданная дотоле в Иерусалиме масса благовоний. Соломон не остался у нее в долгу и одарил ее, сообразно со своей репутацией богатейшего царя: все, что ей нравилось особенно, и у нее вырывалось желание иметь то же, все, что она бесцеремонно попросила, он отдал ей и сверх того одарил тем, чем сам еще счел нужным и приличным одарить.

Исполнительная деятельность по управлению текущими государственными делами была при Соломоне в надежных руках, по крайней мере, в первую половину его царствования. (Не так, очевидно, было в конце царствования, когда между лицами, облеченными доверием царя, были даже такие, как Иеровоам). Это, вместе с отсутствием войны, еще более увеличивало досуг царя-строителя, царя-любителя свободных знаний и удовольствий. Не вмешиваясь в подробности управления, он только руководил и создавал наилучшие, как ему казалось, способы крепко и со славой держать в руках бразды правления. Не в этом ли, между прочим, заключалась причина того, что его замыслы были смелы и блестящи, но не довольно практичны?.. Высшие придворные и государственные должности были у Соломона частью те же, что у Давида, частью – новые, обязанные своим происхождением новым потребностями. Прежние должности занимали, частью, те же лица, частью – дети Давидовых сановников. Главнокомандующим войсками, после казни Иоава, стал Ванея, начальник царской стражи при Давиде⁶⁶⁵. В должности писцов были два сановника, Елихореф и Ахия, сыновья Сусы, Давидова писца. Дееписателем оставался Иосафат. Вероятно, он вступил в должность при конце царствования Давида. Заведующий государственными податями был Адонирам. Под податями нужно разуметь не только подати, в собственном смысле, но и всякие повинности, как, напр., обязательные работы на царя и на государство. Поэтому и сказано (3Цар. 5:14), что Адонирам начальствовал над 30000 израильтян, рубивших кедры на Ливане⁶⁶⁶. Первосвященником при Соломоне был Садок ⁶⁶⁷. Его сын, Азария тоже принадлежал к числу высших сановников при дворе. По-видимому, он был особым придворным священником, т. е. исполнял, по отношению к царю и его семейству, то, что остальные священники обязаны были исполнять в храме и вне его, по отношению ко всем евреям ⁶⁶⁸). Садок вероятно недолго уже жил при Соломоне, так как был очень стар, и после него первосвященствовал который-нибудь из его сыновей⁶⁶⁹. Друзей-советников у Соломона было меньше, чем у Давида – всего один, это-Завуф, сын Нафана, священника. Новых должностей, учрежденных Соломоном, было две. Во-первых, должность начальника над домом царским, которую занимал некто Ахисар. Он был, в некотором роде, министром двора. Происхождение этой должности обусловливалось громадностью Соломонова двора, сравнительно не только с Сауловым, но и с Давидовым. Впоследствии, как и следовало ожидать, как это бывало и у неевреев, эта, чисто придворная, должность получила весьма важное значение и в государстве⁶⁷⁰. Во-вторых, Соломон учредил должность начальника над приставниками, которые поставлены были им в 12-ти областях царства. Этим начальником был поставлен Азария, сын пророка Нафана⁶⁷¹. Его должность, вместе с придворным значением, могла иметь и общегосударственное, так как он был начальником над блюстителями интересов царя, рассеянными по всему государству. Мы уже видели, что последних можно считать первыми органами центральной власти, водворившимися среди народа. Когда центральная власть имеет еще ограниченное количество своих органов, последние, частью – по необходимости, частью – произвольно, постепенно расширяют свои полномочия и вступают в борьбу с проявлениями народной жизни, идущими вразрез с интересами единовластия. Таким образом, если Ахисар был министром двора, то Азарию можно рассматривать, как министра внутренних дел. Рассматривая состав Соломоновых сановников, мы видим, что он, в общем, напоминал состав Давидовых сановников. Священников Соломон не только не вытеснил из него, но и предоставил им большее значение, сделав военачальником сына священника. Что же касается пророков, то Соломон, по-видимому, обращал на них внимание меньше, чем Давид. Тогда, как при Давиде пророки являются и советниками, и помощниками, и воспитателями детей царя, в царствование Соломона мы не видим деятельности пророков, в связи с деятельностью царя, и только перед концом явился пророк, в качестве грозного обличителя⁶⁷². Вероятно, и ко всей деятельности Соломона, если не греховного, то суетного характера, пророки относились отрицательно, но молчали из уважения к сыну великого отца, пока пороки Соломона не переступили границ и не потребовали наказания. Как бы то ни было, но пока дурное оставалось только в зародыше и не принесло явного плода, царствование Соломона, в большей своей части, было великолепным. Особенно оно отличалось от предыдущих бурных времен продолжительным глубоким миром и поражало плодами этого мира – быстрым развитием благосостояния, процветанием торговли, искусств и громадным скоплением богатств в столице. «Сделал царь серебро в Иерусалиме равноценным с простыми камнями, а кедры, по их множеству, сделал равноценными с сикоморами, растущими на низких местах... Иуда и Израиль, многочисленные, как песок у моря, ели, пили и веселились... И жили спокойно, каждый под виноградником своим и под смоковницею своей, от Дана до Вирсавии, во все дни Соломона»⁶⁷³.

Итак, Израиль был на вершине своего благополучия. Многочисленный, богатый, все еще могущественный и грозный, он мирно процветал, управляемый мудрой, хотя и несколько тяжелой рукой своего знаменитого царя. А царь его с одинаковой, по-видимому, охотой и талантом и поднимал труды управления, и окружал свою личную жизнь блеском и удовольствиями. Вот, он восседает на троне и быстро, с необычайной проницательностью решает самые трудные и запутанные гражданские и уголовные дела, и народ рукоплещет ему, и слава его идет во все концы мира. Вот, он обдумывает сложный план грандиозной постройки во всех подробностях, и ни трудность работ, ни громадность затрат не удерживают его от осуществления его замыслов. Вот, он совершает торжественную поездку по своим владениям в какую-нибудь живописную местность, со всей пышностью восточного повелителя, окруженный телохранителями, вельможами и красиво одетыми слугами, на великолепной колеснице, и толпы народа, встречающиеся на пути, простираются на землю при его приближении. Или же он сидит во дворце, окруженный мудрецами и любознательными путешественниками и беседует обо всем, что может занимать возвышенный ум в области мира нравственного и физического. На всей ежедневной обстановке, окружавшей его, лежала печать богатства, красоты и порядка, и посторонний зритель восхищался «и пищей за столом его, и жилищем рабов его, и чинностью служащих ему, и одеждой их, и виночерпиями его и одеждой их, и ходом, которым он ходил в дом Господень», и даже всесожжениями его, которые он приносил в храме Господнем⁶⁷⁴...

Так жил и царствовал долгие годы самый блестящий из царей еврейских. Но славное царствование Соломона при конце своем омрачилось и, закончившись, еще повлекло за собой событие, которого, по-видимому, всего менее можно было ожидать. Падение началось с самого виновника наружного процветания и обманчивой славы, который, в жертву последним, приносил внутренние основы народного благополучия. Уже в половине царствования дух Соломона поколебался, и его деятельность, мало-помалу, стала принимать направление, не достойное божественного благоволения. Это видно из более грозного, чем благоволительного, откровения, которое получил тогда Соломон.

«Если ты, – говорил ему Бог, – будешь ходить перед лицом Моим, как ходил отец твой Давид, в чистоте сердца и в правоте, исполняя все, что Я заповедал тебе, и если будешь хранить уставы Мои и законы Мои, то Я поставлю престол твой царский над Израилем вовек, как Я сказал отцу твоему Давиду, говоря: не прекратится у тебя сидящий на престоле Израилевом. Если же вы и сыновья ваши отступите от Меня и не будете соблюдать заповедей Моих и уставов Моих, которые Я дал вам, и пойдете, и станете служить иным богам и покланяться им, то Я истреблю Израиля с лица земли, которую Я дал ему, и храм, который Я освятил имени Моему, отвергну от лица Моего, и будет Израиль притчей и посмешищем у всех народов. И о храме сем высоком всякий, проходящий мимо, ужаснется и свистнет, и скажет: за что Господь поступил так с сей землей и с сим храмом? И скажут: за то, что они оставили Господа, Бога своего, который вывел отцов их из земли египетской, и приняли других богов, и покланялись им, и служили им, за это Господь навел на них все сиe бедствие»⁶⁷⁵.

Неизвестно, какое впечатление произвело на Соломона это божественное предостережение. Вероятно, оно сдержало, на некоторое время, развитие в нем греховных наклонностей. Но безграничная роскошь, упоение могуществом и славой, неумеренное пресыщение всякими материальными благами постепенно помрачили здравый смысл Соломона и извратили его чувство. И стало «надмеваться сердце его перед братьями его», а потом и перед законом, перед отечественной религией. Пренебрегши божественным законом, т. е. самим основанием благополучной жизни евреев, для пышности, которой окружали свой трон языческие цари, Соломон умножил до невероятных пределов количество своих жен и наложниц. Тщеславие и чувственность, действуя в одном направлении, породили крайность с ее печальными последствиями. Став рабом своих страстей, Соломон преждевременно состарился. Если вся жизнь его продолжалась не более шестидесяти лет, а, может быть, и несколько менее, и если писатель кн. Царств, несмотря на то, называет последний пepиод его жизни «старостью»⁶⁷⁶, то, нужно полагать, что к пятидесяти годам Соломон уже одряхлел и духом, и телом. Неудивительно, поэтому, что «развратили жены его сердце его... и склонили его к богам иным». А жены его, кроме дочери фараоновой, были моавитянки, аммонитянки, идумеянки, сидонянки, хеттеянки. «И стал, сказано, Соломон служить Астарте, божеству сидонскому, и Милхому, мерзости аммонитской... Построил капище Хамосу, мерзости моавитской, на горе, которая перед Иерусалимом (т. е. на горе Масличной), и Молоху, мерзости аммонитской“⁶⁷⁷.

Вот, как скоро и как разительно оправдались дурные, если можно так выразиться, предчувствия Самуила, когда он был поставлен лицом к лицу с вопросом о поставлении царя над Израилем. Недаром он, провидя, отчасти, будущее, как пророк, но, как человек, не постигая всей глубины божественных предначертаний, с глубоким сокрушением смотрел на это будущее, и только непреклонная воля народа, тесные обстоятельства и божественное внушение дать народу то, чего он просил, заставили его, после мужественной борьбы, уступить народу и поставить царя. Перечисляя народу разные злоупотребления, каких нужно было ожидать от царя, подобного царям «прочих народов», он умолчал о самом худшем – об измене божественному закону. Но он предчувствовал это, и, может быть, потому-то, сопротивление его и было так настойчиво. Царь Израиля изменяет вере отцов! Пастырь народа нарушает закон в самом его основании! Простого смертного за поругание божественного закона, за измену Иeгoве побивали камнями. Но что делать с царем, нарушающим требование закона? Где тот суд, который осмелился бы произнести приговор над ним? «Где слово царя, там власть, и кто скажет ему: что ты делаешь?» – говорил сам Соломон⁶⁷⁸. А между тем, когда царь безнаказанно совершает преступление, как со спокойной совестью осудить за то же преступление и простого смертного? Порок, в силу своей безнаказанности, наверху, как бы перестает уже казаться пороком. Так заразителен пример нечестивого царя. Соломон – первый из еврейских царей подал пример оскорбления веры отцов. Пример его не остался без подражания. Но если для Соломона не было человеческого суда, то он не мог избежать Божиего суда.

«И разгневался Господь на Соломона... и сказал ему (по всей вероятности через какого-нибудь бесстрашного пророка): за то, что так у тебя делается, и ты не сохранил завета Моего и уставов Моих, которые Я заповедал тебе, Я отторгну от тебя царство и отдам его рабу твоему»⁶⁷⁹. Это было тяжким наказанием для царя, положившего весь свой ум, которому удивлялся мир, и всю свою энергию на укрепление и расширение своей власти, на возвышение блеска своего трона, при конце жизни узнать, что все его величие должно перейти к его рабу. Однако Бог растворил Свое страшное наказание и милостью: «но во дни твои, – прибавил Он, – Я не сделаю сего ради Давида, отца твоего, из руки сына твоего исторгну царство. И не все царство исторгну, одно колено дам сыну твоему ради Давида, раба Моего, и ради Иерyсалима, который Я избрал». Это выражение снисхождения к Соломону определяет для нас не только высоту заслуг отца его Давида, но и характер падения самого Соломона. Падение Соломона требовало казни, но казни умеренной. В самом деле, как далеко простиралось и в чем, на самом деле, состояло падение Соломона? Хотя дееписатель прямо заявляет, что сердце Соломона склонилось к богам иным, что он стал служить и Астарте, и Молоху, построил капище Хамосу, и проч., однако, он сопровождает это заявление следующими сдержанными пояснениями: «и сердце его не было вполне предано Господу, как сердце Давида, отца его... И не вполне последовал он Господу, как Давид, отец его»⁶⁸⁰. Эта сдержанность дееписателя наводит на мысль, что падение Соломона было не столь решительно и грубо, как это может показаться на первый взгляд, при грубо-буквальном и одностороннем понимании (З Цар. 11:5, 7), без всякой связи этого места с другими, имеющими к нему тесное отношение. «Так сделал он, – поясняет еще дееписатель, – для всех своих чужестранных жен, которые кадили и приносили жертвы своим богам». Это пояснение дает ключ к пониманию дела. Соломон, как мы видели, обладал возвышенными религиозными представлениями (его молитва при освящении храма), но его религиозность не была живой, сердечной, как религиозность Давида. Об нем мы знаем только, что он приносил пышные жертвы в некоторых торжественных случаях, а также ежегодно три раза приносил всесожжения и мирные жертвы и совершал курение перед Господом⁶⁸¹. Никаких особенных выражений сердечной религиозности [Соломона], которыми была [так] богата жизнь Давида, мы не знаем⁶⁸². По-видимому, он только уважал свою религию, исполнял ее обряды, но не был предан ей душой и подчинялся только тем ее требованиям, которые не казались ему обременительными, словом – не служил Богу всем сердцем. Он, если можно так выразиться, относился к религии с некоторой долей философского индифферентизма. Окружив себя женами – иноплеменницами, частью, как мы видели, по политическим расчётам, он не только не хотел принуждать их переменить веру, но и не препятствовал им свободно и открыто служить своим богам. Он даже содействовал им в этом, устрояя капища для их божеств⁶⁸³, а, следовательно, и содержа на свои средства их жрецов. Конечно, уже одно это было большим соблазном. Служители языческих религий, ходившие по сторонам Давидова города, представляли странное зрелище для израильтянина, который думал, что Иегова избрал Иерусалим Своим жилищем. Но мы должны допустить еще большее, ввиду выражения дееписателя: «стал Соломон служить Астарте, божеству сидонскому, и Милхому, мерзости аммонитской», и проч. Очевидно, Соломон, в угоду своим женам иногда присутствовал при их каждениях и жертвоприношениях и, следовательно, как бы принимал участие в идолослужении. Больше этого предположить мы едва ли имеем право, ввиду приведенных выше сдержанных выражений дееписателя, смягчающих представление о преступности Соломона⁶⁸⁴.

Таким образом, преступление Соломона, в сущности, состояло в равнодушии его к своей религии и в соблазнительной терпимости, по отношению к языческим религиям. Если даже допустить, наконец, что Соломон, по отношению к религиям своих жен, позволял себе что-нибудь больше, чем одно присутствие при их богослужениях (напр., учaстиe в празднествах, после жертвоприношений, вкушение мяса, освященного перед идолом, и проч.), то и тогда мы не можем считать Соломона положительно уклонившимся в язычество, потому что только того можно считать уклонившимся в язычество, кто увлекается им и привязывается к нему душой, проникаясь ненавистью к прежней религии (как, напр., император Юлиан)⁶⁸⁵. Соломон же для этого был и слишком умен, и слишком индифферентен. Соломон был повинен в измене отечественной религии, но не как идолопоклонник, в собственном смысле, а как человек, который не только не преследовал языческие культы, как следовало бы делать еврейскому царю, но и покровительствовал им, сам, однако, не делаясь в душе язычником ⁶⁸⁶. Он был настолько мудр, даже в период своей нравственной слабости, что не мог предпочесть язычество своей религии, но и настолько равнодушен к последней, что не считал нужным заботиться о ней и удалять от народа соблазны язычества. Плоды этого равнодушия не замедлили обнаружиться: в первое же царствование после Соломона «устроили иудеи у себя высоты и статуи, и капища – на всяком высоком холме и под всяким тенистым деревом»⁶⁸⁷. Да, вероятно, и при самом Соломоне, прежде всего иностранцы – разные ремесленники и торговые люди, жившие в Иерусалиме и в царстве, пользуясь веротерпимостью царя, без всякого стеснения исправляли свои религиозные потребности, и сами евреи, всегда увлекавшиеся соблазнительными формами языческого богослужения, частью снова вернулись к своим излюбленным высотам и тенистым рощам. За это Бог и лишил Соломона Своего благоволения.

Нравственное падение Соломона отразилось еще при его жизни и на политическом состоянии его царства. Мы видели, что он, в основание внешней политики, положил принцип миролюбия. Он избегал войны и старался обеспечить внешнее спокойствие скреплением мирных связей с соседями. Это мудрая политика и сообразная с божественным законом, по духу которого евреи не должны были быть народом-завоевателем⁶⁸⁸. Полное миролюбие, как отсутствие стремления к новым завоеваниям, ни в каком случае не может повлечь за собой каких-либо дурных последствий. Оно может также, в иных случаях и в течение более или менее продолжительного времени, избавить от необходимости браться за оружие и для защиты собственных владений, разрушая враждебные замыслы одного соседа благорасположением многих других. Но политика мира для самозащиты никогда не должна быть доводима до крайности – до отвращения ко всякой войне, до неготовности дать во всякое время отпор неожиданному врагу. Мы не знаем, счастливой ли случайности Соломон был обязан тем, что в течение почти всего его царствования на границах его царства не шевельнулся ни один значительный враг, или это было результатом, с одной стороны, военной славы, приобретенной оружием евреев в царствование Давида, с другой стороны – плодом миролюбивой политики самого Соломона, подкреплявшейся, сначала его готовностью взяться и за оружие, как показывает пример его войны с Емафом, но полагаем, что под конец он довел свое миролюбие до крайности, до неспособности к войне или до отвращения к ней и до пренебрежения к изменившимся внешним политическим условиям. Это было плодом не столько свойства самой политики Соломона, сколько его собственного нравственного расслабления. К концу царствования он или совсем потерял, или готов был потерять некоторые весьма важные приобретения Давида.

Упомянутый выше Разон, бывший подданный Адраазара, царя Сувского, водворился в Дамаске и владычествовал там⁶⁸⁹. «Он был, – добавляет дееписатель, – противником Израиля во все дни Соломона». Ясно, что Соломон сначала не хотел обратить надлежащего внимания на этого врага, по своему нерасположению к военным предприятиям, а потом уже и затруднялся уничтожить его. Можно догадываться, что Дамаск, с его областью, был совсем потерян для господства евреев. На юге грозила другая важная утрата. Мы видели, что во время разгрома Идумеи при Давиде один из членов идумейского царского рода – Адер спасся бегством в Египет, снискал там благоволение фараона и по смерти Давида возвратился в Идумею, с тем конечно, чтобы при благоприятных обстоятельствах вырвать Идумею из-под власти еврейского царя. Но, пока в Нижнем Египте господствовал тесть Соломонов, Адер не мог рассчитывать на успех своего предприятия. К концу же царствования Соломона обстоятельства переменились как нельзя более благоприятно для Адера. Владыкой Египта сделался Сусаким, родоначальник новой династии, который, вероятно, с самого начала обнаружил явно враждебные отношения к еврейской монархии ⁶⁹⁰. А Соломон, как мы видели, потерял всякую охоту поддерживать свое господство над окрестными народами силой оружия. Очень вероятно поэтому, что Адер поднял голову и был близок к осуществлению своего замысла. Завоевал он себе независимость при Соломоне или нет, мы не знаем, но указание дееписателем на него, как на одного из врагов, которых «воздвиг Господь против Соломона», наводит на мысль, что Адер весьма усилился и вступил в открытую вражду с потерявшим энергию еврейским царем. Такой же печальный для Соломона оборот приняли его дела и внутри государства. Политикой мира, во что бы то ни стало, он уронил внешнее значение своего государства, системой же сурового подавления всех проявлений народной жизни, враждебных неограниченному царскому самодержавию в том виде, как он его понимал, пренебрежением старинных народных вольностей и злоупотреблениями властью он озлобил против себя большую часть своих подданных⁶⁹¹.

Свободные евреи, по-видимому, никак не могли помириться с теми подневольными работами, которые им приходилось выполнять по воле царя, при том же, работ этих было у Соломона чрезвычайно много. Многие евреи, вероятно, гордились очень длинными родословиями, считали в числе своих предков какого-нибудь «нази» (князь колена) или «шофет’а» (судия), и, несмотря на то, принуждены были, вместе с рабами-хананеями, работать в каменоломнях, громоздить стену вокруг какого-нибудь города или выравнивать дорогу для царских колесниц и купеческих караванов⁶⁹². В то же время, они должны были, под наблюдением царских чиновников, высчитывать свои достатки, чтобы известную часть из них отправить в Иерусалим к царю, а перед главными приставниками, зятьями царя, должны были склонять свою голову даже князья колен и начальники родов. Глухое недовольство народа росло и постепенно выросло до грозных размеров. Решительному взрыву его мешало, некоторое время, может быть, уважение к сыну великого отца или же отсутствие лица, которое взяло бы на себя смелость руководить народным движением. Но вот явилось на сцену и такое лицо.

Это был человек необыкновенно талантливый, который произвел благоприятное впечатление на самого Соломона. Когда производились в Иерусалиме вторичные работы для возобновления того, что пришло в ветхость, внимание Соломона привлек на себя своими способностями и мужественным видом один израильтянин, по имени Иеровоам. Он был из колена Ефремова. Отец его был Нават, а мать Церуа, вдова⁶⁹³. Соломон сделал его ближайшим начальником над рабочими из колена Ефремова и Манассиина. Колено Ефремово, самое могущественное из северных колен, самое свободолюбивое, самолюбивое, притязательное и мятежное из всех, как показывает история со времен И. Навина, наиболее было чувствительно к тягостям подневольной работы и, вообще, ко всем проявлениям самодержавной власти, утвердившейся в Иерусалиме. Положение ближайшего начальника над рабочими из колена Ефремова должно было быть очень трудным, нужна была железная рука, чтобы сдерживать в повиновении многотысячную толпу, проникнутую ненавистью к делу, к которому ее принудили, и к власти, которая ее принудила. Неизвестно, по какому соображению Соломон поставил Иеровоама начальником именно над ефремлянами и родственными им манассиянами. Может быть, он хотел ослабить неудовольствие ефремлян, избавляя их от необходимости подчиняться лицу из чужого колена, а может быть, заметив громадное честолюбие Иеровоама, рассчитывал найти в нем преданнейшего слугу себе и деспотического начальника над своими единоплеменниками, каковыми нередко оказываются люди из народа, взысканные милостью сильных мира сего. Как бы то ни было, но случилось то, чего Соломон не желал и конечно не ожидал. По сжатому библейскому повествованию можно подумать, что Иеровоам сохранял верноподданнические чувства до тех пор, пока не встретил его пророк Ахия и не предсказал ему господство над десятью коленами⁶⁹⁴. Но это было бы справедливо только в том случае, если бы разделение Соломоновой монархии было делом пророков, как и утверждают писатели рационалистической школы, представляющие пророков обыкновенными политическими агитаторами. На самом же деле, пророки не восстановляли народ против дома Давидова, и Иеровоам не был лицом, ими излюбленным и ими выдвинутым⁶⁹⁵.

Пророк Ахия, в данном случае, не был творцом события, он стоял только на страже событий, напоминая деятелям об Иегове, об Его воле, как первопричине всего происходящего, и об Его законе, который нужно исполнять неуклонно при всяких внешних житейских переменах. Поэтому мы думаем, что Иеровоам, еще раньше встречи с пророком Axиeй, сделался тайным вожаком всех протестующих и недовольных и заклятым врагом Давидова дома. Если дееписатель счел нужным сообщить предварительно факт назначения Иеровоама начальником над рабочими из дома Иосифова, причем прямо заметил: «вот обстоятельство, по которому он поднял руку на царя»⁶⁹⁶, то, очевидно, что начальствование его над самой мятежной частью населения, над самыми недовольными Соломоном имело тесную связь с последующей ролью Иеровоама. Народное недовольство выросло, вероятно, до размеров какого-нибудь враждебного начинания, и Иеровоам, еще прежде встречи с пророком Ахией, выдвинулся вперед, как человек, на котором недовольные могли сосредоточить свои взоры и упования. Таким образом, когда мера грехов Соломона исполнилась, орудие наказания его было уже готово, и пророк Ахия, с одной стороны – для того, чтобы Соломон увидел всю неизбежность приготовленного им самим бедствия и всю бесплодность мер к его пpeдотвращению, с другой стороны – для того, чтобы дать понять и Иеровоаму, что он не что иное, как орудие гнева Божия, но что, тем не менее, допущенный волей Божией быть главой народа, он должен помнить закон Божий и не забывать, что счастье и несчастье владык земных находится всецело в руке Божией, Ахия, говорим, явился перед Иеровоамом и решительно объявил ему его предназначение. Слова свои он подкрепил символическим действием, разорвав новую одежду свою на 12 частей и вручив 10 из них Иеровоаму, как знак даруемой ему власти над 10-ю коленами Израиля. Это было где-то на дороге и, по-видимому, совершилось не втайне, а при свидетелях, чтобы Соломон узнал суд, совершившийся над ним. Соломон, действительно, узнал, но не имел Давидова смирения и покорности воле Божией. Он был еще настолько силен, что Иеровоам не мог ему противиться и даже спасти свою жизнь в пределах своего отечества. Поэтому, когда Иеровоам узнал о намерении Соломона убить его, он убежал в Египет под покровительство враждебного Соломону Сусакима и жил там до смерти Соломоновой.

Соломон имел удовольствие видеть бегство своего врага, мог утешаться, что пока он жив, никто не осмелится занести руку на него, что созданные им могущество и блеск не погибнут при нем. Но, в то же время, он не мог не сознавать настоящего положения вещей, он ясно видел своим умом, что близок час, когда слава его царствования должна померкнуть, когда его заблуждения и его беспечность принесут свои горькие плоды. Он очень хорошо понимал, какое значение для его государства имеют такие враги, как Адер и Разон, по-видимому, ничтожные, но которым он, по своей беспечности, позволил утвердиться в своих местах. Они представляли собой первую искру пожара на границах царства, первых хищников, которые имели устремиться на внешние приобретения Давидова дома и на собственное его достояние, когда сила монархии будет поколеблена. Соломон не мог не предвидеть гибельных плодов и своей внутренней ошибочной политики по отношению к подданным – евреям. Появление Иеровоама, в качестве претендента на господство в 10-ти северных коленах, не оставляло никакого сомнения в свойстве чувств, какие питало большинство народа к власти преемников Давида. Иеровоам, хотя и бежал, но не был уничтожен, почву же для его деятельности не было возможности уничтожить, было уже поздно. Очень прозрачный намек на мысли Соломона об Иеровоаме мы находим в книге Екклезиаста. «Лучше бедный, но умный юноша, нежели старый, но неразумный царь, который не умеет принимать советы (по-видимому, намек на невнимание Соломона к предостережениям пророков). Ибо тот из темницы выйдет на царство, хотя родился в царстве своем бедным. Видел я всех живущих, которые ходят под солнцем с этим другим юношей, который займет место того. Не было числа всему народу, который был перед ним (население 10-ти колен), хотя позднейшие не порадуются им». (Предвидение зол, какие имело потерпеть царство Израильское)⁶⁹⁷.

По-видимому, Соломон питал плохие надежды и на своего наследника, видел, что не по его силам поддержать величественное здание его предшественников. Указание на это находим в той же книге. «И возненавидел я весь труд мой, которым трудился под солнцем, потому что должен оставить его человеку, который будет после меня. И кто знает: мудрый ли он будет или глупый? А он будет распоряжаться всем трудом моим, которым я трудился и которым показал себя мудрым под солнцем»⁶⁹⁸. Представление грозы, которая собиралась над его головой, предвидение гибели созданного им величия и блеска, сознание своих ошибок и увлечений, старческая дряхлость и, наконец, пресыщение и утомление жизнью произвели, прежде всего, удручающее действие на дух Соломона, бросили, на некоторое время, отчаяние в его сердце и заставили искать успокоения там, где единственно может обрести успокоение бедный человек в своей, исполненной зол, земной жизни. Книга Екклезиаста превосходно рисует нам это состояние Соломонова духа. С одной стороны, и на первом плане мы видим холодное равнодушие ко всему окружающему и даже мрачный скептицизм. «Суета сует, все – суета! Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем? Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки. Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. Идет ветер к югу и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои. Все реки текут в море, но море не переполняется, к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь. (Картина, которую мог нарисовать только человек, любивший наблюдать явления физической природы и размышлять о них)... Не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием. Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: смотри, вот это – новое, но это было уже в веках, бывших прежде нас. (Огорченный Соломон, как бы намеренно суживает свой кругозор областью повторяющихся явлений и не хочет видеть в этом повторении никакого смысла). Нет памяти о прежнем, да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после. Я был царем над Израилем в Иерусалиме... Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, все суета и крушение духа!.. И предал я сердце тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость, но узнал, что и это только крушение духа. Потому что во многой мудрости много печали, и кто умножает познание, умножает скорбь. И сказал я в сердце своем: дай, испытаю я тебя веселием, и насладись добром, но и это суета!.. Я предпринял большие дела: построил себе дома, насадил себе виноградники, устроил себе сады и рощи, сделал себе водоемы, приобрел себе слуг и служанок, множество крупного и мелкого скота, собрал себе золота и драгоценностей, завел у себя певцов и певиц и разные музыкальный орудия. И сделался я великим и богатым больше всех, бывших прежде меня в Иерусалиме, и мудрость моя была со мной. Чего бы глаза мои ни пожелали, я не отказывал им, не возбранял сердцу моему никакого веселья... И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои – и вот все суета и крушение духа, и нет от них пользы под солнцем!.. И увидел я, что преимущество мудрости перед глупостью такое же, как и преимущество света перед тьмою. У мудрого глаза его в голове его, а глупый ходит во тьме. Но узнал я, что одна участь постигает их всех. И сказал я в сердце своем: и меня постигнет та же участь, как и глупого, к чему же я сделался очень мудрым? И сказал я в сердце своем, что и это суета. Потому что мудрого не будут помнить вечно, как и глупого (Соломон собственным примером опровергнул эту мысль, высказанную им под влиянием глубокого уныния и разочарования), в грядущие дни все будет забыто и, увы, мудрый умирает наравне с глупым. И возненавидел я жизнь, потому что противны стали мне дела, которые делаются под солнцем. Ибо все суета и крушение духа!»⁶⁹⁹..

Еще более мрачное отчаяние звучит в следующих словах: «Участь сынов человеческих и участь животных – участь одна, как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом, потому что все суета! Все идет в одно место, все произошло из праха, и все возвратится в прах. Кто знает: дух сынов человеческих восходит ли вверх, и дух животных сходит ли в землю? (Это вопль смятенной души, томление мысли, могучей, но надломленной усилиями постигнуть непостижимое, а не искусственный прием назидания, по наперед задуманному плану, употребленный, будто бы, каким-то позднейшим автором, самозванно взявшим на себя роль Соломона, как совершенно неправильно думают отрицатели происхождения кн. Екклезиаста от Соломона⁷⁰⁰. Когда дух Соломона осенило пророческое просветление, он сказал: «и возвратится прах в землю, чем он и был, а дух возвратится к Богу, который дал его»).... И обратился я и у видел всякия угнетения, какие делаются под солнцем. И вот, слезы угнетенных, а утешителя у них нет... И ублажил я мертвых, которые давно умерли, более живых, которые живут доселе. А блаженнее их обоих тот, кто еще не существовал, кто не видал злых дел, какие делаются под солнцем»⁷⁰¹. Иногда кажется, что Соломон нашел на земле нечто такое, на чем человек может успокоиться: «вот еще, что я нашел доброго и приятного: есть и пить, и наслаждаться добром во всех трудах своих, какими кто трудится под солнцем во все дни жизни своей, которые дал ему Бог: потому что это его доля⁷⁰², но это только так кажется (и странно было бы думать, что автор канонической книги проповедует такую чисто эпикурейскую философию), потому что и предыдущие и последующие мысли уничтожают такое представление. «Все труды человека – для рта его, а душа его не насыщается»⁷⁰³, – говорит Соломон. «Лучше ходить в дом плача об умершем, нежели ходить в дом пира... Сетование лучше смеха... Сказал я в сердце моем: дай, испытаю я тебя веселием, и насладись добром. Но и это суета! О смехе сказал я: глупость! А о веселии: что оно делает?.. Что будет иметь человек от всего труда своего и заботы сердца своего, что трудится он под солнцем? Потому что все дни его – скорби, и его труды – беспокойство, даже и ночью сердце его не знает покоя. И это – суета»⁷⁰⁴.

Однако, такое томление духа Соломонова, это мрачное настроение души не было беспросветным, не перешло в полное отчаяние. Горькие сетования и мрачная философия, мало-помалу, заменяются выражениями твердого упования и освещаются мыслями о Боге, как начале и конце, основании и разуме всякого бытия. В горниле страданий сердца и ума выплавилось золото чистого боговдохновенного учения. В том и заключается великое воспитательное значение и достоинство последнего творения Соломонова, что здесь чистые истины, возникая из мучительного процесса сомнений и недоумений, ярче блестят, наряду с противоположными им заблуждениями духа и глубже западают в души читателей. «Познал я – говорит Соломон, – что все, что делает Бог, пребывает вовек... И Бог делает так, чтобы благоговели перед лицом Его... Все сделал Он прекрасным в свое время, хотя человек не может постигнуть дел, которые Бог делает, от начала до конца. (Это, как раз, противоположно тому, что выражалось в безнадежном возгласе: все суета!)… Только это я нашел, что Бог сотворил человека правым, а люди пустились во многие помыслы. (Вот это действительно – безусловная истина, которую «нашел» Соломон. Хотя он и находил еще, что «нет лучшего для человека под солнцем, как есть, пить и веселиться», однако, это ему только казалось при процессе искания истины, при дальнейшем движении мысли оказывалось, что и это – суета)... Не во власти человека и то благо, чтобы есть и пить, и услаждать душу свою от труда своего. Я видел, что и это от руки Божией. Потому что, кто может есть и кто может наслаждаться без Него? Ибо человеку, который добр перед лицом Его, Он даст мудрость и знание, и радость... И сказал я в сердце своем: праведного и нечестивого будет судить Бог, потому что время для всякой вещи и суд над всяким делом там (т.е. в загробной жизни).. Хотя грешник сто раз делает зло и коснеет в нем, но я знаю, что благо будет боящимся Бога, которые благоговеют перед лицом Его, а нечестивому не будет добра и, подобно тени, недолго продержится тот, кто не благоговеет перед Богом. (Это опять безусловная истина, противоположная тому, что представлялось недоумевающему духу об одинаковой участи мудрого и глупого, праведника и нечестивого и даже о преимуществе нечестивого перед праведником)... Выслушаем сущность всего, – сказано в заключении всей кн. Екклезиаста, – бойся Бога и заповеди Его соблюдай, потому что в этом все для человека. Ибо всякое дело Бог приведет на суд, и все тайное, хорошо ли оно или худо»⁷⁰⁵… Это – плоды нравственного просветления Соломонова, и вся книга Екклезиаста есть памятник его покаяния⁷⁰⁶.

Горький житейский опыт не пропал для Соломона даром, и прежде чем сойти в могилу, он воспрянул духом до пророческого вдохновения. Правда, раскаяние его было своеобразно, непохоже на образцы покаяния, оставленные Давидом, но это зависело от того, что основание его греховности было иное, чем у Давида, о чем скажем ниже. Что Соломон действительно раскаялся, об этом ясно говорит св. Кирилл иерусалимский на основании Притч. 24:32⁷⁰⁷. Что касается блаж. Августина, который сомневался в покаянии Соломона⁷⁰⁸, то это сомнение у него вытекало из преувеличенного представления греховности Соломона⁷⁰⁹... Соломон мирно скончался, едва ли достигнув 60-ти лет, и похоронен в Иерусалиме с подобающей честью, которой, нужно заметить, некоторые из последующих, действительно безбожных царей, и не были удостоены. Царствовал он над Израилем 40 лет. Красноречивый сын Сирахов, восхваляя великих ветхозаветных мужей, отдает должную дань удивления Соломону, но и сильным словом поражает его грехи с их последствиями. «Как мудр был ты, – обращается он к Соломону, – в юности твоей и подобно реке полон разума! Душа твоя покрыла землю, и ты наполнил ее загадочными притчами. Имя твое пронеслось до отдаленных островов, и ты был любим за мир твой, за песни и изречения, за притчи и изъяснения тебе удивлялись страны. Во имя Господа Бога, наименованного Богом Израиля, ты собрал золото, как медь, и умножил серебро, как свинец. Но ты наклонил чресла твои к женщинам и поработился им телом твоим. Ты положил пятно на славу твою и осквернил семя твое так, что навел гнев на детей твоих, и они горько оплакивали твое безумие, что власть разделилась надвое, и от Ефрема произошло непокорное царство»⁷¹⁰.

Личность Соломона, как и первых двух царей еврейских, весьма характерна, и с достаточной отчетливостью обрисовывается в кратких, но выразительных библейских повествованиях о нем. Еще яснее выступит перед нами его образ, когда мы проведем параллель между всеми тремя типическими личностями первых еврейских царей. Саул, как мы видели, был царь-полководец и более полководец, чем правитель. Он обладал физической силой и отвагой настолько, что мог быть хорошим предводителем на войне, которая велась первобытным способом и не требовала особенно тонких стратегических соображений. Но он был плохим правителем, потому что был человеком не очень далекого ума. У него не доставало также и сердца: он был человек суровый и даже жестокий. Он, мы знаем, был готов казнить смертью лучшего из своих сыновей, лишь бы поддержать авторитет своего царского слова, хотя это слово было и неразумное, он умерщвлял людей или по личной прихоти (гаваонитяне), или для удовлетворения своего гнева (священники в Номве). Отличительной чертой его характера было еще упрямство. Религиозность Саула была формальна. По внешним формам своего богопочтения он был истинный израильтянин, а по духу или, вернее, по отсутствию духа в этих формах, он был язычником, потому что был суеверен. Под конец жизни он часто терял рассудок и, вероятно, лишился бы его совсем, если бы не кончил преждевременно жизнь на войне.

Личность Давида представляла собой гармоническое сочетание всех благородных способностей и, притом, в высшей их степени. Ни в физической силе, ни в отвагe он не уступал Саулу, как полководец он даже превосходил его, потому что был бесконечно умнее его. Давид обладал высоким умом, и потому был хорошим правителем, у него было столько практического благоразумия, что даже его нововведения счастливо прививались и не влекли за собой печальных последствий (разумеем преобразования в военном делe, в суде, в богослужении, а не обычаи придворной жизни, допущенные Давидом и принесшие зло). Вместе с этим, Давид был человек сердца и, по-видимому, даже больше сердца, чем ума. Он всю жизнь был окружен преданными друзьями, а таковых не имеют люди бессердечные, сами неспособные к дружбе. Его любовь к детям доходила до слабости. И вообще, он был столько снисходителен, что сам от других терпел гораздо более, чем кто-либо другой от него. Его сердечность была неиссякаемым родником его живой религиозности. Он всю жизнь был благочестивым не с формальной только, но и с внутренней стороны, служение Богу он не ограничивал исполнением предписанных в законе обрядов, но восхвалял Бога и взывал к нему постоянно, день и ночь, в своих одушевленных песнопениях. Он грешил, но греховное настроение не было у него постоянным. Падение всякий раз вело за собой раскаяние, которое, обыкновенно, являлось столь искренним и глубоким, что не только очищало кающегося от скверны греховной, но и возносило его на высшую степень нравственного совершенства.

Соломон резко отличался и от Саула, и от Давида. Нужно ли сравнивать их, как полководцев, как гениев войны? Соломон был меньше всего воином. В нем до такой степени было мало воинственности, что, по сравнению с Саулом и Давидом, он представляется женоподобным. Зато Соломон обладал громадным умом. В его гениальном уме, можно сказать, сосредоточивалась вся его нравственная личность. Умом своим он прославился на весь мир, и мыслью своей он действовал так же могущественно, как Саул своим мечем (Между тем, как наоборот, мышление в голове Саула дремало так же, как меч в руке Соломона). В отношении ума, Саул и Соломон несоизмеримы. Что же касается Давида, который тоже был необыкновенно умным человеком, то, сравнивая Соломона с ним, мы можем иметь ввиду не количество, а только качество ума. Давид, как мы видели, обладал более практическим умом. Он не блестел им, не поражал ни шириной и глубиной своих замыслов, ни тонким анализом предметов мыслимого мира, но об его уме говорят его дела, которые своим успешным окончанием и долговечностью обязаны, кроме Божией помощи, замечательно-практическому смыслу Давида. Соломон, напротив, обладал более, так сказать, философским умом. Мир мыслимого интересовал его сам по себе, умственная работа доставляла ему удовольствие. Он любил поучать и состязаться в знании и остроумии, задавался вопросами высшего порядка и старался уяснить себе смысл окружающих явлений, преимущественно, в нравственной области. Мы видели, что и вся его правительственная деятельность имела в основе систему, стройно сложившуюся в голове человека, способного к широким умственным отправлениям. Но мы видели также, что эта грандиозная система, при практическом осуществлении, натолкнулась на затруднения, которые не принял, по-видимому, в расчёт автор системы по недостатку практического элемента в своем уме⁷¹¹. В последнем отношении ум Соломона уступал уму Давида. Но Соломон был горд своим умом и не любил спрашивать советов, в кн. Екклезиаста под «неразумным царем, который не умеет принимать советов, очевидно, разумеется он сам. Гордостью его ума объясняется, отчасти, и равнодушие его к религии. Он, как бы считал себя выше тех требований закона, которыми ограждалась вера евреев от соблазнов язычества. Другая причина его религиозного индифферентизма заключалась в холодности его сердца. В этом отношении он напоминал Саула и далеко уклонялся от Давида. Совершенно так же, как Саул он был непреклонен в своих решениях и способен был спокойно казнить смертью всякого, кто становился ему поперек дороги. Но он был последовательнее и осторожнее Саула, а под конец жизни и сознал свои заблуждения, не умер в упорном самообольщении, как Саул. Что касается нравственного благоповедения вообще, то поучительно, в этом случае, провести параллель между Соломоном и Давидом. Давид грешил, но грешил, так сказать, случайно. Падение всякий раз и вскоре сопровождалось у него глубоким и искренним раскаянием. Греховное настроение, как мы сказали, не было у него постоянным. Кроме этого, благочестиво-религиозное настроение достигало иногда у него высшего напряжения, он поражал окружающих выражениями своего религиозного восторга, служением Богу «изо всех сил»⁷¹². Не таков был Соломон. Он грешил не по увлечению, не под влиянием временного возбуждения страсти, а втягивался в греховную жизнь постепенно и постоянно. Греша, так сказать, спокойно, рассудком, а не сердцем, он оправдывал себя в своих глазах, и долго не чувствовал потребности в раскаянии. (Оттого и раскаяние его имело вид не сердечного сокрушения, а мучительной борьбы ума со своими заблуждениями, как это мы видим в кн. Екклезиаста). На первых порах своего царствования, он совершил ряд казней, жертвой которых был даже его родной брат, и не чувствовал угрызения совести, потому что он убивал с расчетом и, как он старался убедить себя, законно. Многоженство и брачное родство с народами, с которыми родниться было воспрещено законом, он возвел в политическую систему и под влиянием чувственности, прикрытой благовидным предлогом, наводнил Иерусалим женщинами-язычницами с их богами и жрецами. Относясь с философским равнодушием к положительному закону, он спокойно смотрел на последствия оживленных сношений своего народа с окружающими языческими народами, терпел идолослужение в самом Иерусалиме, сам почти принимал в нем участие, хотя и не оскорбил ревнителей благочестия попыткой занизить национальную религию перед языческими (как делали последующие, убогие умом, цари иудейские). Вообще, он никого не поражал каким-нибудь резким нарушением закона обрядового или нравственного. Но и благочестие его, со времени построения храма, выражалось только троекратным в году приношением пышных жертв на алтаре Иеговы. Он был умерен, как в грехе, так и в благочестии. Он не мог позволить себе крайности в роде истории Давида с Вирсавией, но и не стал бы плясать перед ковчегом, как Давид к соблазну Мелхолы, и не привел бы ничем подобным в стыд людей, холодных к религии. Таков был Соломон, третий царь еврейский. Его личность поражала величием, назидала, и только. Его славные дела и широкие замыслы заставляют удивляться, но не преклоняться, его падение возбуждает более недоумение, чем сострадание, и только его мудрость и покаяние возбуждают благоговение, хотя и не умиление. Значение его царствования в общем ходе еврейской истории определяется тем, что государство евреев, сохраняя высокое политическое значение, созданное царствованием Давида, и пользуясь продолжительным миром Соломонова царствования, достигло высшей точки житейского благополучия, исполнения всех обетований, касавшихся земного благоденствия и величия потомков Авраамовых. Это величие, правда, в скором времени имело рушиться, но тем рельефнее оно и выдается в истории евреев, что наступило весьма скоро за периодом ничтожества, предшествовавшим царям, и быстро упало после третьего еврейского царя.