Глава 5. Имперская экспансия и кризис республики

В 138 г. до Р.Х. Рим впервые столкнулся с бунтом рабов, поставившим под угрозу его власть в целой провинции. На  вилле в  окрестностях сицилийского города Энны богатый землевладелец Дамофил, нещадно эксплуатировавший своих рабов, стал жертвой их заговора, во главе которого стоял Эвн, раб родом из сирийского города Апамеи. На Сицилии, «обетованной земле плантаторов» (Моммзен, цит. изд., т. 2, кн. 4, с. 89), рабов было особенно много, значительно больше по отношению к числу свободных, чем в Италии; и участь их там, в стране классического рабства, была особенно горькой. Как писал Диодор, «богатея в течение долгого времени и приобретая крупные состояния, сицилийцы покупали множество рабов, уводя их толпами из питомников, они тотчас налагали на них клеймо и метки. Господа обременяли службой и очень мало заботились об их пропитании и одежде. Рабы под гнетом страданий, подвергаясь часто неожиданным и унизительным наказаниям, не выдерживали. Сходясь друг с другом, они начали сговариваться об измене своим господам, пока не привели своего плана в исполнение» (цит. по: История Древнего Рима, с. 112).

После убийства Домофила взбунтовавшиеся рабы ворвались в город, где они увлекли за собой толпы других рабов, которые стали беспощадно истреблять своих владельцев. Город Энна был захвачен рабами, а его свободные жители перебиты. Эвн пощадил лишь оружейных мастеров, которым приказал ковать оружие для повстанцев. Успешной консолидации восставших способствовало то обстоятельство, что большинство из них были единоплеменниками – сирийцами, но к сирийцам охотно присоединились и рабы из эллинов, и один из них, Ахей, стал правой рукой Эвна. Авторитет Эвна держался не только на его незаурядных способностях заговорщика и организатора, но и на его сверхъестественных дарах или таланте иллюзиониста. Он почитался за мага и волшебника, умел глотать огонь и охотно предсказывал будущее. Восставшие избрали его царем, и он принял имя Антиоха в  память об  именах царей его далекой родины. Свое царство он назвал Новой Сирией, а чтобы не отталкивать иноплеменных рабов, Ахея он поставил стратегом – главнокомандующим. Свою власть царь делил с народным собранием, в которое входили все способные носить оружие, и своего рода сенатом или буле – советом, который назначался царем и народным собранием и выполнял роль царского правительства. Ахей с  отрядами освободившихся рабов совершал нападения на сицилийские города и латифундии, истребляя их владельцев или иногда обращая их вместе с их женами и детьми в рабство. К восставшим невольникам охотно присоединялись свободные жители острова – пастухи своих собственных крошечных стад, а также вольнонаемные работники латифундистов.

Затем восстание перекинулось на запад Сицилии. Там его возглавил раб из Киликии Клеон, который еще у  себя на  родине прославился как отважный разбойник. Он набрал отряд из  500  мятежников и  с  ними захватил большой город Акрагант. Клеон признал царскую власть Эвна и, как и Ахей, получил от него звание стратега, так что на востоке и западе острова повстанцы действовали солидарно. Римский отряд из 8 тысяч воинов во главе с претором Луцием Гипсием был наголову разбит соединенными войсками Ахея и Клеона, насчитывавшими 30 тысяч повстанцев. В результате этой победы под властью Эвна оказался почти весь остров, а вооруженное ополчение выросло до 70 тысяч человек.

Рим оказался перед угрозой потери первой из своих провинций. В 134 г. на Сицилию отправлены были легионы во главе с консулами Публием Рупилием и Луцием Кальпурнием Пизоном, на острове к ним присоединились местные отряды. Регулярные войска действовали как на настоящей войне, методично разъединив силы повстанцев и осадив важнейшие из захваченных ими укрепленных городов – Тавромений и столицу Эвна Энну. Попытка рабов прорваться через кольцо осады из блокированного Тавромения сорвалась, и город был взят. Осажденная Энна сопротивлялась римской армии, действовавшей под командованием консулов, в течение двух лет. Обреченные в случае поражения на  мучительные казни рабы сопротивлялись с крайним упорством и бесстрашием, и Энна пала лишь после истощения запасов продовольствия. В 132 г. до Р.Х. сицилийское восстание было подавлено. По приказу Публия Рупилия 20 тысяч захваченных рабов были распяты на крестах. Эвн скончался от пыток в римской тюрьме.

В разгар сицилийской войны народным трибуном 133 г. Тиберием Семпронием Гракхом, которому тогда исполнилось 29 лет, но который уже в юном возрасте обнаружил незаурядный дипломатический талант в переговорах с иберами, когда ему удалось вызволить из окружения целую армию, были предложены далеко идущие реформы. Его отец Тиберий Семпроний Старший занимал самые высокие магистратуры – консула и цензора и принадлежал к числу приверженцев Марка Порция Катона, что однако не мешало ему с большим уважением относиться к его главному политическому противнику Публию Сципиону Африканскому и жениться на его дочери Корнелии, так что Тиберий Младший был внуком Сципиона; в свою очередь сам он взял в жены дочь выходца из старинного патрицианского рода Аппия Клавдия, а его сестра была замужем за разрушителем Карфагена Эмилианом Сципионом. В 18 лет Тиберий под началом Сципиона Младшего отличился в боевых действиях в Африке.

Семейная традиция побуждала энергичного и идеалистически настроенного юношу, который в кругу Сципионов получил превосходное отечественное и греческое образование, чувствовать особую личную ответственность за благополучие Рима, а главную угрозу его дальнейшей экспансии и процветанию он видел в истощении мобилизационного ресурса республики, явившемся следствием обезземеливания свободного крестьянства как из числа римских граждан, так и из бесправных италиков. Поэтому он предложил законопроект, по которому государство должно было отнять незаконно занятые земли из общественного фонда, превосходившие размером 500 югеров,– при этом землевладелец мог сохранить за собой дополнительно по 250 югеров на каждого сына, с тем однако, чтобы семейное владение не  превышало тысячи югеров. Конфискованную землю Тиберий Гракх предлагал раздать малоимущим римским гражданам и италикам, разделив ее на наделы по 30 югеров каждый. Эта земля должна была передаваться не в собственность, чтобы лишить крестьян соблазна продать ее и вернуться в прежнее безземельное состояние, а в наследственную аренду с низкой арендной платой и обязательством обрабатывать ее. По меткому замечанию Аппиана Александрийского, «цель Гракха заключалась не в том, чтобы создать благополучие бедных, но в том, чтобы в лице их получить для государства боеспособную силу» (Аппиан, цит. изд., с. 390).

По существу дела это было повторением старого закона Лициния – Секстия, игнорирование которого крупными землевладельцами давно укоренилось. Подобный закон о наделении италиков, разоренных пуническими войнами и массовым импортом рабов вследствие победоносного завершения этих и иных войн, бесплатный труд которых успешно конкурировал с мелким крестьянским производством, землей, которую надлежало отобрать у незаконно захвативших ее нобилей, выдвинут был консулом 140 г. Гаем Лелием, старшим другом и единомышленником Эмилиана Сципиона, но, натолкнувшись на солидарное сопротивление сенаторов, Лелий устрашился противостояния и снял свой законопроект, в благодарность за что получил от сенаторов прозвище «Благоразумного» – Prudentus.

Юный Тиберий подобным благоразумием не обладал и действовал решительно. По  словам Аппиана, который охарактеризовал Тиберия как человека «очень честолюбивого» и «превосходного оратора», предлагая законопроект, «он говорил об  италийском племени, о  его чрезвычайной доблести, о  его родственных отношениях к римлянам, о том, как это племя мало-помалу очутилось в бедственном положении, уменьшилось количеством и  теперь не  имеет никакой надежды поправить свое положение. С негодованием говорил Гракх о массе рабов, непригодных для военной службы, всегда неверной по отношению к своим соседям. Он напомнил о том, как незадолго до того в Сицилии господа пострадали от рабов, сильно увеличившихся в своем числе из-за нужды в рабских руках для земледельческих работ, как трудно и долго римлянам пришлось бороться с этими рабами» (Аппиан, цит. изд., с. 389).

Богатые землевладельцы, на чьи владения посягнул Тиберий, возражая против законопроекта, ссылались на то, что они уже вложили средства в свои участки, что на этих землях погребены их отцы. Бедняки настаивали на принятии предложенного закона. Прямо перед голосованием в народном собрании Гракх произнес речь, в которой он, по версии Аппиана, сказал: «Разве гражданин такой же человек, что и раб? Разве воин не более полезен, чем человек не сражающийся? Разве участник в общественном достоянии не будет радеть более об интересах государства?.. Гракх перешел затем к тем надеждам, которые питает отечество, к страхам, которые его волнуют. Римляне, говорил он, завоевали большую часть земли и владеют ею, они надеются подчинить себе и остальную часть, в настоящее время перед ними встает решающий вопрос: приобретут ли они остальную землю благодаря увеличению числа боеспособных людей или же и то, чем они владеют, враги отнимут у них вследствие их слабости и зависти» (Аппиан, цит. изд., с. 391). Резюмируя и комментируя эту речь Гракха, историк Макс Поло, живший в первой половине ХХ века, писал: для завоевания мира нам нужны «солдаты, солдаты и солдаты. Следовательно: нужно всем предоставить возможность носить оружие с равной честью… но если мы на всех распространим обязанности, то мы должны всем предоставить и права. Если мы хотим, чтобы народ защищал честь Рима, нужно, чтобы он его полюбил. Каким образом? Призовем его к демократическому участию в жизни национальной общины. Как бы мы ныне... назвали подобную фразеологию? Национальным социализмом, или национал-социализмом» (Polo Max. I grandi antigonisti. Ginerva, 1973, p. 13–14).

Участников народного собрания такая фразеология убеждала в полной мере. Бедным она давала надежду, для патриотов в речи Гракха содержались неотразимые аргументы. Результаты плебисцита были предрешены, но крупные землевладельцы, по материальным интересам которых больно бил законопроект, прибегли к средству, которое традиционно использовалось против неудобных предложений народных трибунов. Они убедили коллегу Гракха Марка Октавия наложить вето на законопроект своего товарища, и  он был снят с  голосования на  трибутных собраниях. Контратакуя своих противников, Гракх наложил интердикт на  функционирование государственных учреждений, в том числе и судов, и опечатал казну.

Некоторое время спустя Тиберий повторно предложил свой закон, и  он снова был опротестован Октавием. Затем законопроект предложено было обсудить в сенате. Тиберий согласился, но ему не удалось убедить сенаторов, против материальных интересов которых и была направлена предлагаемая реформа. В курии, «в небольшом кругу, богачи стали издеваться над ним. Тогда Гракх снова побежал на форум, где и заявил, что в следующее народное собрание он предложит на голосование и свой законопроект, и вопрос о полномочиях Октавия: должен ли трибун, действующий не в интересах народа, продолжать оставаться в своей должности. Так Тиберий и поступил» (Аппиан, цит. изд., с. 392).

Большинство собравшихся на трибутное собрание составляли крестьяне, которые привлечены были из  дальних мест слухами о предложенной Гракхом бесплатной раздаче земли, и они единодушно проголосовали за лишение Октавия, противящегося принятию столь желанного закона, полномочий народного трибуна. Низложение трибуна чрез подобную процедуру представляло собой беспрецедентный акт. Право вето как раз и предоставлено было трибунам не только для отмены актов исполнительной власти, но и для того, чтобы парализовать инициативу одного из трибунов ввиду ее сомнительности. Это входило в самую основу конституционного строя Римской республики, который был поколебен демагогическим обращением Тиберия Гракха к собранию. Добившись победы над оппонентом столь радикальным образом, он вступил на скользкий путь революции. Закон был принят, и тут же составлена была коллегия по конфискации и раздаче земли.

В эту аграрную комиссию вошел сам Тиберий Гракх и ближайшие к  нему люди, которые одни пользовались доверием участников собрания: его брат, 20-летний Гай, и тесть Аппий Клавдий. В сенате это обстоятельство вызвало особое раздражение, и, к унижению членов комиссии, он выделил им суточные из казны в размере 20 ассов, которые для этих весьма состоятельных людей представляли собой исчезающе малую сумму. Сенатор Квинт Помпей заявил тогда, что в тот самый день, когда Тиберий Гракх сложит с себя полномочия трибуна, он возбудит против него уголовное преследование – это предупреждение не напугало закусившего удила реформатора, или уже революционера, но дошло до его слуха и имело роковые последствия. С этих пор он появлялся на форуме в сопровождении народной толпы, которая охраняла его от возможных покушений. Подобное обстоятельство позволило его противникам распространять слухи о том, что Гракх стремится к установлению тирании или прямо царской власти.

Начался черный передел, который, как и следовало опасаться, происходил в обстановке большой неразберихи, сопровождался многочисленными судебными исками, многих ожесточил, причем не только крупных землевладельцев. Сельские общины римских граждан и италиков были возбуждены взаимными подозрениями и опасениями оказаться обделенными. К тому же началось лето, и крестьяне уже не могли приходить в Рим для участия в народных собраниях, а среди городского плебса отношение к реформе Гракха было более прохладным. Не уловив вовремя начавшегося изменения в соотношении сил, Тиберий продолжал бороться с сенатом в стремлении лишить его прежних властных полномочий.

Для очередного раунда в состязании подвернулся удобный случай. Умер верный союзник Рима пергамский царь Аттал III, который, не  имея законных детей, завещал свое царство Риму – территория царства составила 7-ю провинцию Римской империи – Азию. И вот, вопреки сложившейся традиции, когда участь присоединяемых земель решалась сенатом, Тиберий в обход этого учреждения, которое фактически исполняло функции правительства, предложил народному собранию самому распорядиться новой провинцией, то есть поручить аграрной комиссии распределить средства пергамской казны для распределения их между крестьянами, которые наделялись землей, чтобы они употребили их на обзаведение, на приобретение сельскохозяйственного инвентаря. Закон был принят, но враги Гракха пустили слух, что его интерес к наследию Аттала питался тем, что среди доставленных в Рим сокровищ были будто бы пурпуровое одеяние и царская диадема, которые Тиберий уже примерил на себя.

Между тем подошел срок переизбрания народных трибунов на следующий, 132 г. Закон исключал повторный срок для трибунов, но у Гракха были основания опасаться как за успешное осуществление реформы после него, так и за собственную участь, неприкосновенность которой будет снята, когда он станет частным лицом. Выход виделся один – в новом попрании закона и продлении полномочий. В канун избрания Гракх предложил ряд новых законопроектов: о  расширении прав народных трибунов при наложении вето, об отмене исключительного права сенаторов на  исполнение обязанностей присяжных судей, в число которых предлагалось допустить, кроме сенаторов, также всадников, о  сокращении срока воинской службы для римских граждан, о предоставлении народу права апеллировать к народному собранию на приговоры трибуналов и даже о даровании прав римского гражданства италикам.

Когда народ собрался на выборы, толпа его сторонников поредела. Значительное большинство избирателей составляли уже горожане, которые, в отличие от крестьян, поглощенных летней страдой, в меньшей мере были заинтересованы исходом голосования. Но Гракх все-таки выдвинут был своими сторонниками на должность трибуна на второй срок. Первые две трибы проголосовали за него, но его противниками выдвинут был неотразимый с юридической точки зрения довод – избрание трибуном подряд на два срока противоречит конституции. При этом, естественно, напомнили об уже ранее состоявшемся попрании конституции, заключавшемся в лишении Октавия трибунской должности по  причине наложения им вето на  законопроект, на что он имел юридически бесспорное право. Дебаты приобрели жаркий характер. Не уверенный в конечном исходе голосования, Тиберий предложил отложить его на следующий день.

Затем, стремясь, вероятно, мобилизовать всех своих потенциальных сторонников, Тиберий «надел траурную одежду, ходил остальную часть дня по Форуму со своим сыном, останавливался с ним около отдельных лиц, поручал его их попечению, так как самому ему суждено очень скоро погибнуть от своих недругов» (Аппиан, цит. изд., с. 393–394). Встревоженная городская беднота окружила своего кумира и уже не оставляла его в  одиночестве, проводив его до  самого дома. На  следующий день выборы возобновились. И снова трибы голосовали за Тиберия, но другие трибуны опротестовали результаты голосования, объявив само голосование за Гракха, обязанного сложить с себя полномочия, незаконным. Тогда «выведенный из себя… Гракх дал условленный пароль. Внезапно поднялся крик среди его приверженцев, и с этого момента пошла рукопашная… Поднялось такое смятение, нанесено было столько ран, что даже трибуны в страхе оставили свои места, а жрецы заперли храмы. В свою очередь, многие бросились в беспорядке искать спасение в бегстве» (Аппиан, цит. изд., с. 394). Приверженцы Гракха обнаружили малодушие, которое грозило вождю их гибелью.

Сенат собрался на заседание на Капитолии, в храме богини Верности. Сенаторы потребовали от консула Публия Муция Сцеволы, чтобы он приказал немедленно убить государственного преступника. Сцевола отказался выполнить это требование. Тогда верховный понтифик Корнелий Сципион Назика во главе толпы сенаторов двинулся на Капитолий и направился в храм Юпитера. В храме находились уже приверженцы Гракха, но при виде понтифика они расступились и пропустили его и следовавших за ним сенаторов в храм, и, по рассказу Аппиана, сенаторы «стали вырывать из рук приверженцев Гракха куски дерева, скамейки и другие предметы, которыми они запаслись, собираясь идти в  народное собрание, били им приверженцев Гракха, преследовали их и сталкивали с обрывов Капитолия вниз. Во время этого смятения погибли многие из приверженцев Гракха. Сам он, оттесненный к храму, был убит около дверей его, у статуи царей» (Аппиан, цит. изд., с. 395). Вместе с  Гракхом перебито было триста его сторонников. Гай Гракх Тиберий тщетно просил сенат выдать ему останки брата для погребения. Трупы всех убитых были по приказу сената ночью брошены в Тибр. Так закончился первый акт революции, поднятой юным идеалистом и честолюбцем, который действовал в интересах укрепления могущества Рима, но при этом не испытывал пиетета перед его конституцией, перед основами того правопорядка, на  котором держалась республика. Варварским образом сенаторы отбили покушение на нее со стороны идеалиста и демагога и возглавленного им демоса. Республика одержала победу над демократией.

Специально созданная сенатская комиссия под председательством консула Публия Попилия выносила смертные приговоры оставшимся в живых активным сторонникам Тиберия по обвинению в покушении на республику. «Сенаторы умеренной партии действовали в этом случае заодно со своими коллегами. Гай Лелий участвовал в  следствии над приверженцами Гракха. Публий Сцевола, пытавшийся предотвратить убийство, позднее оправдывал его в сенате. Когда от Сципиона Эмилиана после возвращения его из  Испании... потребовали публичного заявления, одобряет ли он убийство своего зятя или нет, он дал по меньшей мере двусмысленный ответ, что, поскольку Тиберий замышлял сделаться царем, убийство его было законно» (Моммзен, цит. изд., т. 2, кн.4, с. 103–104), что, конечно, обозначало и неодобрение убийства в случае неосновательности подозрения, для которого в действительности сам убитый никаких серьезных оснований не дал.

Умеренные члены сената, в том числе цензор 131 г. Квинт Метелл, Публий Сцевола и  Сципион Эмилиан, представлявшие ту часть нобилей, которые по патриотическим соображениям сочувствовали реформе, не одобряя избранных Гракхом методов политической борьбы, настояли в сенате на продолжении работы аграрной комиссии. Вместо убитого Тиберия в нее был включен тесть его брата Публий Красс Муциан. Затем после гибели Красса и смерти Аппиана в 130 г. в комиссию были введены Марк Фульвий Флакк и Гай Папирий Карбон. Комиссия действовала энергично, наделяя по всей Италии крестьян землей из общественного фонда, пополненного конфискацией ее незаконно окупированных участков. Как пишет Моммзен, «о размерах и о глубоком влиянии проведенного передела свидетельствуют также многочисленные нововведения в римском землемерном искусстве, относящиеся ко времени гракховского аграрного закона» (Моммзен, цит. изд., т. 2, кн.4, с. 111). О широком одобрении результатов деятельности комиссии говорит и избрание консулом на 125 г. Фульвия Флакка. Но самым выразительным свидетелем успеха комиссии являются цензовые списки. В 131 г. насчитывалось 319 тысяч римских граждан, способных носить оружие, ранее число таковых неизменно снижалось из года в год, а вот в 125 г. оно выросло до 395 тысяч. Пополнение в 76 тысяч человек составили граждане, наделенные дополнительными наделами, которые позволили им быть включенными в имущественный ценз, так что за этой статистикой стоит не столько демографический рост, сколько улучшение благосостояния римских граждан.

Что  же касается италиков и  латинов, то, хотя изначально инициатива Тиберия Гракха нацелена была на облегчение их положения, на то, чтобы и лица, не имевшие римского гражданства, либо обладавшие им с ограничениями, sine suffragio, могли беспрепятственно нести воинскую службу вместе с римскими легионами, но на определенном этапе деятельность комиссии как раз оказалась направленной против их интересов. Дело в том, что комиссия принялась за конфискацию земель, юридически входивших в  ager publicus Рима, но  в  свое время отданных в  пользование латинским или италийским общинам. Из общин пошли жалобы в сенат, в которых речь шла уже о нарушении договоров, заключенных Римом с союзниками, юридически сохранившими государственный статус. В результате возникала опасность для самого существования италийской федерации во главе с Римом.

По просьбе, которая шла от латинов, в дело вмешался Сципион Эмилиан. По  его настоянию в  129  г. народное собрание лишило аграрную комиссию судебной власти, передав решение споров, связанных с переделом земли, цензорам и консулам. Фактически это повлекло за  собой приостановку дальнейшей раздачи земли. Члены комиссии были недовольны принятым решением. Сторонники реформ обвиняли Сципиона в том, что он предал дело Тиберия и  перешел на  сторону его противников. Затем Сципион объявил, что выступит вскоре с докладом о положении латинов,– на следующее утро он был обнаружен мертвым в своей постели. Обстоятельства его смерти не были выяснены: ни последователи Тиберия Гракха, ни его политические противники из числа сенаторов не были заинтересованы в проведении расследования.

Влияние комиссии вновь возросло. По инициативе Гая Папирия Карбона был принят закон о тайной подаче голосов в народном собрании, что позволяло гражданам голосовать без оглядки на возможные личные последствия, тем более что память о расправе над Тиберием Гракхом и его сторонниками была еще свежа. Карбон сумел также провести еще один закон, допускавший избрание трибунов на повторный срок, – попытка добиться принятия такого закона стоила жизни Гракху. Чтобы найти выход из ситуации с италиками и латинами, затормозившей раздачу земли, консул 125 г. Фульвий Флакк предложил облегчить порядок предоставления римского гражданства латинам и наделить италиков правом на апелляцию к народному собранию Рима в случае вынесения им приговора по уголовным делам. Этот законопроект был отклонен. Против него выступило не только большинство сенаторов, но  и  народное собрание  – римский плебс не собирался делиться своими привилегиями с чужаками.

Потерпевший неудачу при голосовании в народном собрании консул Флакк удалился из Рима. Он взял на себя главное командование над легионами, которые действовали за Альпами. Поводом для этой войны послужила жалоба союзной греческой колонии Массилии, подвергшейся нападению галлов. Войска Флакка разгромили галлов и покорили племена трансальпинских лигуров. После этой победоносной войны, в 123 г., была основана первая римская колония за Альпами – Аква Секстева, получившая такое название в связи с находившимися близ нее источниками минеральной воды и по имени своего основателя проконсула Гая Секстия.

Между тем провал законопроекта Фульвия Флакка вызвал острое недовольство в италийских общинах, обернувшееся восстанием Фрегелл, расположенных на границе Лация и Кампании – это был один из самых больших городов Италии. Но Рим оперативно справился с ситуацией. Благодаря предательству одного из граждан Фрегелл Квинта Нумитора Пулла, претор Луций Опимий овладел восставшим городом. В наказание за бунт Фрегеллы были лишены городского статуса – укрепленные стены города были срыты. В 124 г. на части территории прежней городской общины основали римскую колонию Фабратерию, остальную часть поделили между соседними общинами. Так Рим выразительным образом указал союзникам на их действительное положение.

Сенат возбудил процессы против активных участников восстания во Фрегеллах, а также против тех римлян из числа последователей Тиберия Гракха, кого обвиняли в подстрекательстве фрегелланцев и в государственной измене. Когда Гай Гракх, который находился на Сардинии в должности квестора, вернулся в Рим, против него также было выдвинуто обвинение в подстрекательстве к восстанию. Но Гай ответил на этот выпад против него контрударом и выдвинул себя кандидатом в народные трибуны. Многочисленное собрание выбрало его трибуном на 123 г.

В ту пору ему исполнилось 30 лет. Он был так же хорошо образован и храбр, как и его старший брат, но отличался более выдающимися способностями государственного деятеля: был энергичней, решительней, изобретательней и гибче Тиберия. Жизнь закалила его характер и волю, научила его мудрой сдержанности и умению скрывать и свои замыслы, и свои чувства. В течение долгих лет, прошедших после убийства брата, он, занимая высокие должности, вынужден был соприкасаться в своей деятельности с прямыми и косвенными виновниками его смерти и не выказывал истиного отношения к ним, в то время как в душе затаил мстительные чувства, которые находили дополнительное оправдание в том, что противников реформ он искренне считал врагами отечества. А о том, что он собирался мстить, недвусмысленно свидетельствует обращенное к  нему письмо его благоразумной матери: «Я тоже полагаю, что нет ничего более прекрасного и достойного, как отомстить врагу, если только это можно сделать, не подвергая отечество гибели. Но если это невозможно, то пусть наши враги существуют и живут попрежнему, это в тысячу раз лучше, чем погубить отечество» (цит. по: Моммзен, цит. изд., т. 2, кн.4, с. 118). Дочь Сципиона Африканского, она близко к сердцу принимала государственные дела и в своих политических взглядах, похоже, расходилась с сыновьями. Узнав о намерении младшего сына возобновить борьбу с сенатом, она писала ему: «Неужели в нашем семействе не будет конца безрассудствам? Где же будет предел этому? Разве мы недостаточно опозорили себя, вызвав в государстве смуту и расстройство?» (цит. по: Моммзен, т. 2, кн.4, с. 109).

Став трибуном, Гай Гракх возобновил деятельность аграрной комиссии, которая продолжила раздачу земли безземельным и малоземельным крестьянам. С целью увеличения числа цензовых граждан он предложил организовать две новые колонии на юге Италии – в Таренте и в Капуе, а также за ее пределами – в Африке, куда им было направлено 6 тысяч колонистов – римских граждан и италиков; и на месте разрушенного Карфагена был устроен римский город Юнония. Но из горького опыта Гай знал, что поддержки сельской бедноты, которая ему была гарантирована, еще недостаточно для успешного завершения задуманных преобразований. Поэтому он, с  одной стороны, стремился к  расширению социальной базы реформ, а  с  другой – продуманно осуществлял комплексное и  радикальное преобразование государственого строя Рима, находя одну только аграрную реформу паллиативом, в то время как, по его представлениям, требовалось операционное вмешательство. Для того чтобы народный трибун, должность которого Гай собирался сделать центральной в  управлении империей, мог всегда, а не только в зимнее время, когда крестьяне стекались в Рим, как это было во времена Тиберия, в самой столице опереться на массовую поддержку, Гай провел закон о продаже по крайне низким ценам зерна из государственных складов неимущим гражданам, что сразу привлекло на его сторону многочисленный и ленивый римский пролетариат, который не пожелал воспользоваться раздачей земли, поскольку сельский труд был ему отвратителен.

Укрепив свою популярность, Гай избран был трибуном повторно, на 123 г., и с неослабевающей энергией продолжил реформы. Он «стал проводить по Италии большие дороги, привлек на  свою сторону массы подрядчиков и  ремесленников, готовых выполнять все его приказания» (Аппиан, цит. изд., с. 399). В то же время Гракх понимал, что опоры на одни только социальные низы и даже на средний класс, который представляли собой подрядчики, недостаточно для успеха. Поэтому он принял меры к тому, чтобы расколоть высшие слои римского общества, чтобы противопоставить сенатской аристократии сословие всадников и привлечь это сословие на свою сторону. Изначально сословие всадников составляли граждане, владевшие имуществом, превосходящим 400 тысяч сестерций, и поэтому обязанные служить в кавалерии. К этому сословию принадлежали и сенаторы. Но со временем состав сената стал формироваться из  верхушки всаднического сословия, из  ограниченного числа римских фамилий, главным богатством которых была земля, так что в социальном отношении сенаторы были крупными землевладельцами, до известной степени подобными титулованной аристократии эпохи абсолютизма, большая же часть всадников вкладывала свои средства в торговлю и денежные операции, представляя собой крупную буржуазию, но именуясь при этом по виду своей воинской повинности всадниками, кавалерами, рыцарями. Для средневековой Европы совершенно парадоксальное соединение – рыцарь и одновременно капиталист, финансовый воротила.

Разделению сенаторского сословия, или нобилей, и  всаднического способствовало принятие ряда актов. Законом Клавдия, проведенным при поддержке Гая Фламиния, сенаторам было запрещено заниматься торговлей, а затем также служить в коннице, так что в легионах они могли занимать лишь высшие командные должности. Впрочем, это сословное разделение не  было доведено до  конца: до  вступления в  сенат совершеннолетние дети сенаторов обязаны были служить в  кавалерии и  в  этом отношении сохраняли принадлежность к  всадническому сословию. Дело в том, что сословный строй Рима отличался от сословных отношений в средневековой и абсолютистской Европе. Принцип наследственности в Риме не проводился формально. В основе сословного деления лежал имущественный ценз и должностной статус, а наследственность вытекала из наследования имущества и отчасти держалась на обычае и корпоративной спайке, которая облегчала детям сенаторов допуск к высшим магистратурам.

И вот Гай Гракх под предлогом взяточничества, в котором обличены были некоторые из  сенаторов, провел через народное собрание закон, по  которому функции присяжных судей, раньше выполнявшиеся сенаторами, передавались всадникам. А чтобы исключить из числа кандидатов в судьи не только самих сенаторов, но и их детей, формально принадлежавших к всадническому сословию, для судей введен был возрастной ценз. «Говорят,– пишет Аппиан,– Гай немедленно после того, как закон был принят, выразился так: “Я одним ударом уничтожил сенат"» (Аппиан, цит. изд., с. 399). Свои инициативы Гай комментировал и более откровенно: «Это…– ножи, которые я бросаю на  форум, чтобы граждане... Пререзали ими друг друга» (см.: Моммзен, цит. изд., т. 2, кн.4, с. 132). По поводу подобных акций, нацеленных на разжигание в обществе вражды, Т. Моммзен глубокомысленно замечает: «Вся его новая система управления основывалась на целом ряде лишь формально узаконенных узурпаций. Он с умыслом втянул в водоворот революции суд, который всякое благоустроенное государство старается поставить если не над политическим партиями, то хотя бы вне их. Правда, в этой двойственности в очень значительной мере виновна не столько личность Гракха, сколько положение, в котором он находился. Здесь, на пороге тирании, возникает роковая морально-политическая дилемма: один и тот же человек принужден укрепять свою власть с помощью средств.., приличествующих атаману разбойников, и в то же время управлять государством как его первый гражданин. Этой дилемме должны были приносить опасные жертвы такие люди, как Перикл, Цезарь, Наполеон» (Моммзен, цит. изд., т. 2, кн.4, с. 132). А. Тойнби, характеризуя действия Гая Гракха, продиктованные идеалистическими побуждениями, но сомнительные с моральной точки зрения, замечает: «Трагическая ирония судьбы правящего меньшинства заключена в том, что идеалисты, появляющиеся в его рядах, вынуждены идти тем же путем, что и негодяи. …Гракх воспламеняет своей демонической энергией души пролетариев, в среду которых он был брошен враждебными руками представителей своего круга» (Тойнби, цит. изд., с. 460).

Действуя из политических и прямо конъюнктурных соображений в интересах всадников, которые в римских провинциях занимались откупами, Гай реформировал порядок взимания налогов в новой провинции Азии, к тому времени усмиренной после восстания побочного сына Аттала  III Аристоника, безуспешно пытавшегося свергнуть римскую власть в  Пергаме. По предложению Гая через плебисцит в этой провинции были введены прямые налоги в размере 10% урожая и непомерно тяжелые косвенные сборы: таможенные, портовые, пастбищные, которые отдавались на откуп в самом Риме, что устраняло из числа конкурентов всадников-публиканов местный азиатский элемент. В результате, как замечает Моммзен, «для римского купечества открылось в Азии золотое дно» (Моммзен, цит. изд., т. 2, кн.4, с. 126). Этот же историк предполагает, что Гаем были впервые введены и внешние знаки отличия для всадников: «золотое кольцо вместо обычного железного или медного и особые лучшие места на общегражданских празднествах» (Моммзен, цит. изд., т. 2, кн.4, с. 124). В результате Гаю, в отличие от Тиберия, в бытность которого трибуном большинство всадников стояло заодно с сенаторами, удалось перетянуть это сословие на свою сторону.

Опираясь на широкую коалицию пестрых элементов, Гай Гракх с успехом провел ряд законов, направленных, как он считал, на укрепление Римского государства. Он сократил срок воинской повинности для римских граждан, жестко ограничив ее возрастом от 17 до 46 лет, ограничено было и число военных походов, после которого граждане освобождались от воинской повинности даже до достижения возраста отставки – 46 лет. Расширение круга военнообязанных в  результате наделения землей граждан, ранее не подлежавших набору в легионы ввиду их бедности, позволило провести эту реформу без нанесения ущерба мобилизационным ресурсам Рима. Более того, эта мера, направленная на предотвращение разорения крестьянских хозяйств, забрасываемых из-за длительной отлучки взрослых мужчин, участвовавших в  походах, способствуя укреплению земледелия, в конечном счете расширяла круг военнообязанных граждан. Чрезвычайно важной реформой был переход от вооружения ополченцев за собственный счет к бесплатной выдаче им оружия. Воинам при Гракхе было предоставлено право апеллировать к народному собранию в случае вынесения им смертных приговоров, так что впредь они уже не лишались гражданских прав на время пребывания в легионах. В известной мере эта мера подтачивала власть консулов, ограничивая их империй, что, в свою очередь, усиливало позицию народного трибуна.

Но главным объектом властной экспансии Гракха оставался сенат, полномочия которого шаг за шагом умалялись законами, принимавшимися по инициативе реформатора в форме плебисцитов. Ранее сенат безраздельно распоряжался государственной казной – Гракх добился передачи контроля над значительной частью казенных расходов: на раздачу дешевого зерна городским пролетариям, на строительные и дорожные подряды – трибутным собраниям. В параллель усилению позиций народного собрания, наращивались властные полномочия трибуна, который из своего рода омбудсмена, или уполномоченного по правам граждан, превратился в важнейшее должностное лицо, оттеснившее консулов и цензоров на второй план, в негласного диктатора, или тирана.

Поскольку однако Гракх опирался не на армию, а на народное собрание, на толпу, он зависел от неизбежно переменчивых настроений толпы. И в определенный момент этот трезвый и расчетливый политик переоценил собственную популярность и сделал шаг, результатом которого стал развал коалиции, на которую он опирался. Не смущаясь трагическим опытом старшего брата, он вместе со своим коллегой по трибунату Марком Флавием выдвинул законопроект о наделении латинов полнотой прав римских граждан, а италиков правами латинов. Именно этот акт должен был увенчать радикальную ломку государственного строя. Ни всадники, ни городской плебс не были заинтересованы в том, чтобы делиться кто доходами, кто дешевым хлебом с чужаками. Столичный пролетариат при обсуждении этого законопроекта перешел на сторону сената. Доводы выступившего при его обсуждении оппонента Гракха Гая Фенния «Неужели вы думаете.., что, предоставив латинам гражданские права, вы и впредь будете стоять здесь в народном собрании, как вы стоите теперь передо мной, или что вы и впредь будете занимать те же места, что теперь, на всех играх и развлечениях? Неужели вы не понимаете, что эти люди заполнят все места?» (см.: Моммзен, цит. изд., т.  2, кн.4, с.  134)  – восприняты были римской чернью как весьма основательные. Коллега Гракха по трибунату Ливий Друз, ставленник сенатской олигархии, наложил вето на законопроект, и реакция большинства собрания на это вето была солидарной, так что Гракх вынужден был смириться с поражением и не стал больше настаивать на своем предложении.

Вскоре после этой неудачи Гай, по предложению сената, выехал в Африку для устройства колонии и пробыл там 70 дней, хотя по древнему обычаю народный трибун не должен был покидать Рима, за  пределами которого он становился частным лицом. В его отсутствие Ливий Друз стремительно набирал популярность. Вместо основания двух колоний в Италии, в свое время предложенного Гаем Гракхом, Друз провел закон об основании 12 колоний для малоимущих римских граждан. Наделение землей граждан он предлагал осуществлять без аграрной комиссии, упрощенным порядком, устраняющим волокиту. При этом он выдвинул законопроект о передаче земельных наделов малоимущим крестьянам не  в  наследственную аренду, а в собственность, что, конечно, пришлось по душе непредусмотрительным крестьянам, которых Гракхи стремились оградить от скупки у них этой земли, почему и настаивали на аренде и неотчуждаемости раздаваемых наделов. В результате крестьяне находили аграрную политику Ливия Друза более выгодной для себя и отворачивались от Гракха, а городской пролетариат и всадников Друз перетянул на свою сторону тем, что горой стоял против законопроекта о  предоставлении полноты прав римского гражданства латинам и расширении прав италиков.

Вернувшись из Африки, Гракх столкнулся с совершенно новой для себя ситуацией – римский народ от него отвернулся. Ни одно из своих законодательных предложений он не смог больше провести через плебисцит. Консулом на 121 г. был избран его самый главный противник Луций Опимий, а сам он, выдвинув себя кандидатом в трибуны на третий срок, провалился на выборах. В конце 122 г. он сложил с себя полномочия народного трибуна и стал частным лицом. Новый консул сразу принялся за искоренение последствий законодательства Гракха. Первым делом он решил добиться отмены решения об основании колонии на месте Карфагена. Поводом для этого послужили слухи о том, что гиены выкапывают из земли межевые столбы, поставленные на проклятом месте. В понтификальной коллегии сочли, что это знамение, чрез которое боги указывают на кощунственный характер всей затеи с восстановлением Карфагена, так что Опимий, вынося свое предложение, ссылался на экспертное заключение понтификов.

Гракх надеялся добиться на  народном собрании провала инициативы консула. Тесный круг его верных стронников, памятуя об участи Тиберия Гракха, пришел с ним на Капитолий вооруженным. В капитолийском храме Юпитера Опимий совершал полагающиеся жертвоприношения. Ликтор консула Антил потребовал от Гракха и окружавшей его вооруженной толпы удалиться и при этом взял его за руку. Нервы у друзей Гракха были до  крайности напряжены ожиданием предстоящего столкновения с  вероятным кровопролитием, и  один из них, не выдержав напряжения, решил, что дело уже начинается, и поразил ликтора кинжалом. Как пишет Аппиан, «поднялся крик.., все бросились из храма в страхе перед такою бедою. Гракх, отправившись на форум, хотел там объяснить все случившееся, но никто даже не остановился перед ним, все отступились от него, как от человека, оскверненного убийством» (Аппиан, цит. изд., с. 401).

Консул Опимий приказал явиться на Капитолий вооруженному отряду. Сенат потребовал от Гракха и Флакка явиться в сенат для объяснения. Но они, вооружившись, бежали на Авентин со  своими уже малочисленными сторонниками и  заняли там храм Дианы. Готовясь к столкновению, они пошли на крайний шаг и попытались вооружить рабов, обещав им свободу, но благоразумные рабы не захотели участвовать в безнадежной авантюре. В сенат ими был послан юный сын Флакка Квинт, чтобы вести переговоры о мире, а сами они туда явиться не захотели. Опимий арестовал Квинта, объявил Гая Гракха и Марка Флакка вне закона, приказал штурмовать Авентин и пообещал тем, кто принесет головы Гракха и Флакка, заплатить столько золота, сколько будут весить эти головы. На штурм Авентина консул направил вооруженный отряд. «Тогда Гракх,– по рассказу Аппиана,– бежал по свайному мосту на другую сторону Тибра, в рощу, в сопровождении одного только раба. Он подставил рабу свое горло, когда он ожидал, что будет схвачен» (Аппиан, цит. изд., с. 402). Флакк бежал, но был найден и убит.

Дома Гракха и Флакка были разграблены толпой, которая еще недавно горой стояла за своих трибунов. Участников возмущения Опимий приказал схватить и  задушить в  тюрьме. Казнено было 3 тысячи человек, в том числе и юный сын Марка Флакка Квинт, которому Опимий предоставил возможность самому выбрать вид смерти. Затем консул совершил очищение Рима от скверны и по приказу сената воздвиг на форуме храм Согласия.

Сенатская партия, впоследствии получившая название оптиматов (лучших) – своего рода калька с греческого «аристократы», вновь, как и в случае с Тиберием, отбившая покушение на римскую конституцию со стороны своих противников, позже усвоивших себе наименование популяров (народников, от греческого – демократы), имела достаточно благоразумия, чтобы не идти слишком далеко по пути реванша. Победители не стали отнимать уже розданные крестьянам земли, не рискнули они и прекратить раздачу дешевого хлеба римскому пролетариату, не посягнули и на новые привилегии, тем более на новые источники обогащения всадников. Каждая из подобных акций грозила ввергнуть Рим, в  конституции которого олигархическое начало уравновешивалось демократическим – в критические моменты народное собрание оказывалось высшим властным учреждением,– в новый кризис или прямо гражданскую войну с неверным, но в любом случае бедственным исходом. Сенат не только не вернул землю, юридически входившую в состав общественного фонда, отнятую у захвативших ее крупных землевладельцев и розданную крестьянам, ее прежним владельцам, но  и  продолжил раздачу земли. Хотя закон, запрещавший основание колонии Юнонии, был уже принят, но колонисты, выехавшие в Африку и получившие там земельные наделы, остались в этой стране, начав процесс ее латинизации. Уже после убийства Гракха, в 118 г., в трансальпинскую Галлию была выведена колония, названная Нарбоном и ставшая впоследствии центром за 2 года до этого основанной новой провинции, получившей позже название Нарбонской Галлии. Вывод колоний, удаляя из Рима бродильный взрывоопасный элемент, соответствовал политической выгоде оптиматов.

И все  же былые полномочия сената были восстановлены, аграрная комиссия  – детище братьев Гракхов  – по  закону, принятому в 119 г. по предложению народного трибуна Спурия Тория, была распущена, причем на  вполне конституционном основании, поскольку, вопреки римским правовым традициям, срок ее деятельности не  был ограничен. Вследствие этого дальнейшая конфискация и раздача земли приостановилась и потом прекратилась. Последнюю точку в аграрном законодательстве, которое находилось в эпицентре затеянных Гракхами реформ, положил закон, принятый в 111 г., по которому все римские граждане, владевшие землей из общественного фонда в пределах до 500 югеров, освобождались от уплаты за них подати, и их наделы переходили в частную собственность своих владельцев, то есть могли свободно продаваться; это одинаковым образом касалось как крупных землевладельцев, в свое время захвативших большие участки из общественного фонда, так и тех крестьян, кто наделен был землей со времени Тиберия Гракха; а земли, оставшиеся в общественном фонде, впредь запрещено было выводить из него. Они должны были либо сдаваться в аренду, либо использоваться под общественные пастбища; а чтобы крупные скотоводы не вытесняли мелких, размер индивидуального стада, которое могло пастись на общественном пастбище, ограничен был максимумом в 10 голов крупного и 50 мелкого скота. Таким образом, в конце концов найдено было компромиссное решение аграрной проблемы, которое до известной степени удовлетворяло всех. Получив землю в собственность, и крупные и мелкие землевладельцы приобрели дополнительный стимул для ее более рационального и интенсивного использования.

Реформы, начатые Гракхами, за которые оба брата заплатили жизнью, проведены были в меру своей реалистичности. Жизнь принудила обе партии к компромиссу. Но и другие инициативы Гракхов, которые оказались несовместимы с их временем, лежали в русле того исторического движения, по которому шел Рим после них. Борьба оптиматов и популяров в конце концов привела к отмиранию олигархического компонента власти – сената, превратившегося в эпоху принципата отчасти в декорацию, отчасти же в консультативный и безвластный орган при гипертрофии полномочий единовластного правителя империи. Этот путь намечен был Гракхами, которые, несомненно, стремились к концентрации власти в одних руках, и в этом смысле к монархии, пускай и не династической,– и все же дело Тиберия Гракха продолжил другой Гракх,– хотя Гракхи эту концентрацию власти связывали не со званием принцепса сената, а с должностью народного трибуна. При этом, как и Гракхи, Юлий Цезарь впоследствии в своей борьбе за высшую власть в империи опирался не на аристократию, к которой он сам принадлежал, подобно Гракхам, но на плебс, на простонародье, на римский пролетариат.

Трудно сказать, насколько отчетливо сами Гракхи осознавали сложность сложившейся ситуации и до какой степени они понимали ее природу  – они были все-таки не  идеологами и политологами, а политиками, вовлеченными в гущу борьбы,– но обладая острой политической интуицией, они, очевидно, почувствовали исчерпанность прежней системы полисного правления в империи, господствующее государство в которой и территориально и по численности населения составляло уже ее ничтожно малую часть. Поэтому путь к трансформации государственного строя лежал в расширении круга римских граждан  – на  это нацелено было предложение о  предоставлении полноценного римского гражданства латинам и  расширении гражданских прав италиков, с одной стороны, и предложение Гая об  основании первой гражданской колонии вне Италии, в Африке, с другой; эти законодательные инициативы стали началом долгого исторческого пути, который столетия спустя завершился актом Каракаллы, даровавшего права римского гражданства всем свободным жителям империи.

В то же время править такой империей было неестественно учреждениям, выросшим на почве первоначального Рима – города-государства, до известной степени удержавшего этот свой полисный характер: это в равной мере относилось к народным собраниям и сенату, к консулам, цензорам и народным трибунам. Империя нуждалась в  концентрации верховной власти в руках единодержавца, который бы одинаковым образом возвышался над всеми частными лицами, над всеми учреждениями и сословиями: над патрициями и плебеями, над римлянами, италиками и провинциалами, над сенатом и комициями. В  то  же время давние и  устойчивые республиканские традиции Рима требовали сохранения республиканских декораций. В этом направлении действовали и Гракхи. Когда противники обвиняли Тиберия в  стремлении к  царской власти, юридически это была клевета, но суть дела, стремление к концентрации власти в единых руках, была ими угадана верно, а обвинение в узурпации власти было и юридически обоснованным. Вероятно, как раз по этой причине их родственник и до известной степени единомышленник Эмилиан Сципион, отличавшийся образцовой гражданской добросовестностью, уклонился от недвусмысленного осуждения убийства Тиберия.

В 106 г. до Р.Х. консул Квинт Цепион в стремлении к реваншу сената, потесненного реформами Гракхов, выдвинул законопроект, по  которому суды по  обвинению провинциальных наместников должны были перейти от  всаднических судебных комиссий в сенатские, но предложение это было отклонено. Под влиянием внешнеполитических событий соотношение сил в Риме между оптиматами и популярами вновь изменилось в пользу популяров.

Рим вовлечен был тогда в затянувшуюся провинциальную войну, обнаружившую уязвимость империи, ограниченность ее военной мощи.

Римская провинция Африка с трех сторон была окружена союзным и, значит, зависимым от Рима Нумидийским царством, которое простиралось с востока на запад от Египта до Мавритании. После смерти Массиниссы в нем царствовали три его сына – Миципса, которому принадлежала верховная власть и резиденция отца в  Цитре (современной Константине), Гулусса, командовавший войсками, и Мастанабал, возглавлявший судебную власть. Хотя большинство подданных в Нумидии составляли ливийцы и берберы – кочевники и полукочевники бедуины, принадлежавшие разным племенам и  говорившие на  разных наречиях, но правящий слой страны подвергся глубокому воздействию пунической культуры: разговорным языком не только при дворе и в правительстве, но и в больших городах стал пунийский, а среди образованных нумидийцев распространено было также знание латинского и греческого языков.

Эллинистом, почитателем греческих философов был и сам Миципса, который после смерти двух своих братьев остался единодержавцем; но человек книжный, к тому же преклонных лет, он тяготился делами государственного правления и передоверил их своему племяннику Югурте. Характеризуя его, историк Саллюстий писал: «Когда Югурта вырос, он в расцвете сил, красивый лицом и еще более выдающийся умом, не опустился до развращающих роскоши и празднества, но, по обычаю своего народа, скакал верхом, метал копье, состязался со сверстниками в беге, и хотя он всех превосходил славой, все его любили. Кроме того, он проводил много времени на охоте, первым или одним из первых поражал льва или иного дикого зверя, больше всех делал, меньше всех говорил о себе» (Юлий Цезарь. Записки. Гай Саллюстий Крисп. Сочинения.М., 2001, с. 491). Югурта отличался отвагой, авантюрным складом характера, административными и полководческими талантами. В свое время он отличился при осаде Нуманции, где командовал под началом Эмилиана Сципиона нумидийской конницей. Знавшим Массиниссу бросалось в глаза не только внешнее сходство Югурты с дедом, но и общие с ним черты характера. Миципса усыновил его и в завещании назначил соправителем своих родных сыновей Адгербала и Гиемпсала. Завещание подтверждено было гарантиями со стороны римского правительства.

Через два года после составления завещания Миципса умер; и тут же открылась вражда между Югуртой и его двоюродными братьями, в глазах которых он был узурпатором, нагло втершимся в доверие к их слабохарактерному отцу. Ссору попытались уладить разделом территории царства, но пока обсуждались детали договора, Гиемпсал был убит наемным убийцей. Молва обвинила в убийстве Югурту. Между ним и Адгербалом началась война, в которой, несмотря на численное превосходство своей армии, Адгербал потерпел поражение. Вся Нумидия оказалась в руках Югурты, а Адгербал бежал в Рим искать там справедливости. Но Югурта, прекрасно ориентировавшийся в среде римского политического класса, направил туда же своих посланцев с  богатыми приношениями, и  они не  остались бесплодными. Римские магистраты согласились убедить себя в  том, что Гиемпсал был убит собственными подданными из-за жестокого обращения с ними.

Сенат постановил, что Югурта и  Адгербал должны разделить Нумидию между собой, и  назначил особую комиссию во главе с бывшим консулом Луцием Опимием, которой надлежало произвести разделение. Комиссия состояла не из неподкупных чиновников, а Югурта был богат; поэтому хотя столица и досталась Адгербалу, но помимо нее ему выделена была восточная часть Нумидии – ливийские пески с кочевыми тропками бедуинов – нефтеносные богатства ливийских недр тогда, естественно, не были известны, да и не представляли бы ценности, если б даже о них знали, в то время как плодородные земли западной Нумидии с ее относительно многочисленным, в том числе и состоятельным, городским населением отошли, по заключению комиссии, к Югурте.

Но и этого ему было мало; он начал войну с кузеном, и вскоре армия Адгербала вновь была разбита, а  сам царь укрылся в крепостных стенах своей столицы, осажденной Югуртой. Между тем в городе, помимо туземцев, жили и италийские купцы; и они приняли самое энергичное участие в его защите. Рим, вопреки прежней своей имперской политической традиции, прореагировал на осаду Цитры лишь тем, что направил к Югурте послов, которые потребовали от него пропустить их в осажденную Цитру, прекратить военные действия и вновь принять римское посредничество. Югурта эти требования отверг.  Столкнувшись с явным вызовом, сенат все равно не стал объявлять войну и направил для переговоров с Югуртой новое посольство во главе с одним из самых авторитетных тогда политиков и военачальников Марком Скавром. Переговоры состоялись в центре Африканской провинции Утике, но к договоренности они не привели, и Югурта продолжал осаду, пока, наконец, город не капитулировал.

По приказу Югурты Адгербал был казнен после мучительных пыток. Перебиты были и  все взрослые мужчины Цитры, не только туземцы, но и италики. В Италии и Риме это злодеяние вызвало бурю возмущения против коррумпированного сената. Тем не  менее сенат еще пытался сохранить мир, но  народный трибун 111 г. до Р.Х. Гай Меммий настаивал на войне, угрожая в противном случае привлечь виновных в скандальном попустительстве Югурте к обвинению в государственной измене. Сенат вынужден был уступить – и война стала неизбежной.

В Африку направлены были легионы под командованием консула Луция Кальпурния Бестия. После высадки армии Большой Лептис и другие города Ливии без боя покорились Риму. Тесть Югурты мавританский царь Бокх предложил Риму союз и поддержку в войне со своим зятем. В переговоры с римским командованием, в составе которого находился и пользовавшийся большим влиянием Марк Скавр, вступил и сам Югурта, при этом, как и прежде, не пренебрегая ресурсами свой казны. В результате был заключен договор, крайне выгодный для него. Ему возвращены были все его владения, от него потребовали только выплатить контрибуцию, выдать слонов и римских перебежчиков. Перебежчики были выданы, и их незамедлительно обезглавили. Умеренная контрибуция не  опустошила казны, доставшейся Югурте от его деда Массиниссы, тем более что и раньше он черпал из нее средства для неофициальных контрибуций.

Но заключенный в Африке договор не получил одобрения римского народа и возмутил всю Италию. Особенную досаду вызывало то обстоятельсьтво, что даже Скавр, которому раньше народ доверял, оказался, как теперь убедились в Риме, безоружен перед подкупом. Трибун Гай Меммий потребовал вызвать Югурту в Рим для допроса в связи с необходимостью расследовать дело о  подозрительных обстоятельствах, в  которых был заключен позорный договор. Сенат поспешил гарантировать Югурте неприкосновенность, после чего он прибыл в Рим. Собравшаяся толпа, в которой оказалось немало родственников и  друзей казненных им в  Цитре италиков, пыталась растерзать его; с трудом удалось ее успокоить. Но сенаторская партия не сложила оружия и продолжала обороняться от Гая Меммия и поддерживавшего его народа. Неизменным оружием патрициев, а потом и нобилей против народных трибунов, которые шли против сената, было привлечение на свою сторону сговорчивых коллег таких трибунов. Вот и на этот раз товарищ Гая Меммия наложил вето на право Меммия допрашивать Югурту, запретив ему отвечать на вопросы. Югурта охотно подчинился такому запрету. Но уже и в самом сенате выросло число сторонников кассации унизительного договора и возобновления войны. Этого добивался и новый консул Спурий Постумий Альбин. Находившийся тогда в Риме двоюродный брат Югурты Массива, отец которого Гулусса пал жертвой наемных убийц, заявил о своих притязаниях на нумидийский престол. И тогда некий Бомилькар из свиты Югурты совершил удачное покушение на Массиву. Против Бомилькара возбуждено было уголовное преследование, но с помощью денег Югурты он бежал из Рима.

После нового преступления у сената уже не было выбора. Заключенный ранее договор был кассирован, Югурта выслан домой, и война возобновилась. Однако высадившаяся в Африке армия находилась в плачевном состоянии. Как пишет Т. Моммзен, в ней «не сохранилось и следов военной дисциплины, и главное занятие римской солдатчины в период военных действий сводилось к  грабежу нумидийских городов и  даже римских владений. Больше того, солдаты и  офицеры по  примеру высших начальников вступали в  тайные соглашения с  неприятелем. Разумеется, такое войско было совершенно небоеспособно» (Моммзен, цит. изд., т. 2, кн.4, с. 161). Наблюдая сложившееся положение дел, консул медлил с началом активного противостояния главным силам Югурты. Но  после временной отлучки из армии Спурия Постумия Альбина главное командование возложено было на его брата Авла Постумия, который, обнаружив легкомысленный авантюризм, повел легионы на город Суфул, где хранилась казна Югурты.

Осада велась неудачно. Между тем основные силы Югурты, располагавшиеся вблизи Суфула, внезапно ушли в глубь пустыни. Авл Постумий, решив преследовать противника, вскоре потерял его из вида. Легионы шли по неизвестной им местности, среди офицеров и солдат скрывалась агентура Югурты, которая предоставляла ему точные сведения о передвижении римлян и о положении дел в их армии. И вот в ночное время римский лагерь был внезапно атакован нумидийцами. Югурта захватил лагерь – застигнутые врасплох войска не приготовились к обороне и бросились бежать. Командование вынуждено было капитулировать. Римские офицеры и солдаты прошли под ярмом, а военачальники обязались вывести армию из Нумидии и восстановить кассированный договор.

Грандиозный успех Югурты привлек на его сторону независимые племена африканских кочевников, и те присоединялись к нему. В Риме вину за поражение возлагали уже не на отдельных военачальников и политиков, а на всю партию оптиматов. По предложению народного трибуна Гая Мамилия Лиметана была образована чрезвычайная комиссия присяжных судей для выявления фактов государственной измены. По приговору комиссии бывшие консулы Гай Бестий и Спурий Альбиний, а также главный виновник убийства Гая Гракха Луций Опимий, возглавлявший первую из комиссий, направленных в Африку в связи с преступлениями Югурты, и ряд других видных оптиматов подверглись изгнанию. Договор с Югуртой был вновь кассирован.

Консулом на 109 г. избрали одного из лучших полководцев Рима Квинта Метелла. В Африке он застал расквартированную там армию в деморализованном состоянии. Его ближайшими помощниками в командовании войсками, которые должны были действовать в Африке, поставлены были выходцы из простонародья Гай Марий и Публий Рутилий Руф. Восстановив дисциплину в  легионах, Метелл повел их весной 108  г. в  Нумидию. На этот раз серьезность намерений полководца, за которой стояла воля римского народа к полной победе над врагом, произвела впечатление на Югурту. По словам Саллюстия, «Югурта, как только узнал от лазутчиков о действиях Метелла и одновременно получил известия из Рима о его неподкупности, усомнился в своем успехе» (Цезарь… Саллюстий, цит. изд., с. 521). Он почувствовал, что время интриг и подкупа продажной верхушки Рима прошло, и готов был к настоящим уступкам. Но было уже поздно. Сполна испытав коварство дерзкого и талантливого врага, на стороне которого стояли не только нумидийцы и свободные бедуины пустыни, но и жители Африканской провинции, в Риме теперь приемлемым считали лишь один исход войны – полный разгром и смерть или пленение Югурты.

Скрывая от  врага решительность своих намерений, Метелл согласился на переговоры с ним, выигрывая таким образом время для подготовки смертельного удара по нему. В ходе переговоров консул пытался подсказать послам Югурты надежный способ спасти самих себя от гибели – выдать римлянам своего царя, но Югурта разгадал его замысел и стал готовиться к войне, в которой, как он понял, ценой поражения будет его жизнь или свобода. Свои войска он разделил на два отряда, один из которых состоял из пехоты и слонов и находился под командованием Бомилькара; другим отрядом, в котором помимо отборной пехоты находилась еще и  превосходная нумидийская кавалерия, командовал он сам. Оба отряда заняли склоны холмов на берегу реки Муфулы: внизу – пехота и слоны, выше – конница. Там нумидийцы дожидались подхода римских легионов. Метелл отрядил легион под командованием Руфа, чтобы разбить лагерь на берегу Муфулы, а основные силы двинулись против отряда самого Югурты. Движение армии задерживали нападения летучих отрядов нумидийской конницы, а отряд Бомилькара преграждал Руфу путь на соединение с оказавшимися в затруднительном положении основными силами. Но когда армия Метелла, отражая нападения разрозненных кавалерийских отрядов, добралась до подножия холма и легионеры устремились по нему наверх, где расположились войска Югурты, нумидийская пехота дрогнула и  бежала, фактически не  оказав сопротивления, а Руф разгромил отряд Бомилькара, слоны его были перебиты или захвачены. Затем отряд Руфа соединился с главными силами.

Потерпев поражение, Югурта распустил оставшиеся у него войска, кроме конницы, и перешел к партизанской тактике, тревожа противника неожиданными нападениями из  пустыни. Между тем Метелл, разделив войска на два корпуса – сам командуя одним из них, а во главе второго поставив Мария – приступил к оккупации нумидийских городов. Если жители города оказывали сопротивление, то после его захвата избивали всех взрослых мужчин. Римляне однако натолкнулись на энергичную и умело организованную защиту города Зама. На помощь осажденным подоспела конница Югурты, и Метелл вынужден был снять осаду. Затем, разместив по занятым городам гарнизоны, Метелл отвел основные силы в Африканскую провинцию на зимние квартиры.

Более того, консул решил возобновить переговоры с Югуртой. Царь согласился выплатить контрибуцию, выдать слонов, 300 заложников и 3 тысячи римских перебежчиков, которые были немедленно обезглавлены по приказу полководца. Но усыпляя бдительность противника переговорами, консул вступил в тайные сношения с Бомилькаром, пообещав ему в случае выдачи своего повелителя прощение за убийство Массивы и большое вознаграждение. Об этих тайных переговорах стало известно Югурте, и он приказал казнить предателя. Югурта прервал переговоры, когда Метелл потребовал от него добровольно предать себя в руки Рима. Население Нумидии по-прежнему поддерживало его, видя в нем не авантюриста и преступного властолюбца, каковым он представал в общественном мнении Рима и Италии, а борца за национальную независимость. Зимой в самом большом из занятых римлянами нумидийских городов Ваге вспыхнуло восстание. Римский гарнизон был перебит, в живых остался лишь комендант города Тит Турпилий Силан, который впоследствии по обвинению в измене был казнен. Метелл на другой день после расправы с римскими офицерами и солдатами осадил и вновь взял Вагу, сурово расправившись с ее жителями.

В 107  г. Метелл отправился в  новый поход против Югурты, который, уклоняясь от  решительного сражения, предпочитал по-прежнему мелкие стычки, появляясь в  неожиданных местах и в неожиданное время, нападая на отделившиеся от армии римские части и исчезая в пустыне, когда возникала опасность столкновения с главными силами врага. Но когда он укрылся в  хорошо укрепленном городе Фале, который находился в оазисе на границе с Сахарой, Метелл совершил поход по пустыне, его войска дошли до города и взяли его после 40-дневной осады, однако сам Югурта со своими детьми, казной и  малочисленным, но  надежным отрядом бежал. По  его призыву свободные гетульские племена, кочевавшие в пустыне, начали военные действия против римлян. Югурта  же нашел приют у своего тестя Бокха.

Метелл вернулся в Рим. Новым консулом избран был, вопреки его противодействию, отличившийся в  этой войне Гай Марий. В нем партия популяров обрела своего вождя – место, которое оставалось вакантным после убийства Гая Гракха. Причем, в отличие от Гракхов, которые, опираясь на поддержку плебса, сами происходили из нобилей, Марий, родившийся в 155 г. до Р.Х., родился в семье крестьянина, имевшего надел в деревне, расположенной близ города Арпина. Он с  детства привык к  самому непритязательному образу жизни, легко переносил жару и холод, мог спать на голой земле, и эту свою поразительную выносливость, сближавшую его с простыми солдатами, он сохранил, став генералом и консулом. Марий в юные годы был призван в армию, действующую в Испании, отличился при осаде Нуманции и получил офицерскую должность.

Вернувшись к мирной жизни, он с успехом занялся торговлей, разбогател и женился на девушке из знатного патрицианского рода Юлиев. Этот брак доставил ему связи в высших кругах римского общества, и он сумел сделать большую карьеру. В 115 г. Марий был избран претором, затем его назначали наместником в Дальнюю Испанию. После африканского похода он вступил в  борьбу за  консульскую должность. Преодолевая сопротивление партии оптиматов и ее лидера Метелла, Марий действовал без особой щепетильности, не  брезгая грубой демагогией и прямой клеветой. Югурту он обещал в ближайшее время доставить связанным в Рим, а своего прежнего начальника Метелла, не имея на то оснований, принародно обвинил в намеренном затягивании войны с Югуртой с целью продлить собственные полномочия главнокомандующего. Популяры горой стояли за Мария и, имея в комициях большинство, они избрали его с большим перевесом голосов, причем комициии сами решили одновременно возложить на новоизбранного консула командование экспедиционной армией в Африке, хотя по традиции полномочия между консулами распределял сенат.

Вернувшись в  Африку, Марий повел легионы на  юг, действуя там против союзников Югурты гетулов. Взяв город Капсу, он, несмотря на капитуляцию осажденных, велел перебить всех взрослых мужчин этого города. Тем временем Югурта договорился со своим тестем мавританским царем Бокхом о союзе, уступив ему в обмен за поддержку часть западной Нумидии. Находясь на марше в пустынной местности, римская армия окружена была соединенной кавалерией Югурты и Бокха. Римлянам нанесен был чувствительный урон, но они сумели закрепиться на двух высотах, находившихся поблизости друг от друга, а наутро войска Мария атаковали противника, и тот бежал. Затем еще раз нумидийцы и мавританцы напали на армию, возвращавшуюся после рейда по окраинам Сахары на зимние квартиры в Цитру, но командовавший римской кавалерией Луций Корнелий Сулла отбил нападение вражеской конницы и рассеял ее. Легионы вернулись в Цитру, нанеся противнику существенный ущерб, но главная цель экспедиции – уничтожение или пленение Югурты достигнута не была. Теперь уже Мария можно было обвинить в затягивании войны, хотя, конечно, подобное обвинение было бы столь же неосновательным, как и то, которое он сам выдвигал против Метелла.

Выход виделся в переговорах с изворотливым мавританским царем, и Бокх вновь пошел на них, в то же время не разрывая союза с зятем, которого готов был предать. Но для заключения договора и выдачи Югурты Бокх потребовал, чтобы в его резиденцию был направлен лучший из  военачальников, находившихся в распоряжении Мария, Луций Сулла. Предложение было крайне рискованным, но Сулла сам согласился отправиться в логово к коварному властителю. Причем путь в Мавританию лежал через лагерь Югурты, о выдаче которого и должны были вестись переговоры. Сулла сумел договориться с Бокхом. Тесть заманил его в ловушку. Свита Югурты была перебита, а сам он пленен; его заковали в цепи, и Сулла доставил его в главную квартиру армии вместе с женой и детьми.

1 января 104 г. до Р.Х. Марий триумфатором въезжал в Рим. Впереди его колесницы шли закованные в цепях Югурта с двумя сыновьями. Затем пленника заключили в подземную тюрьму на Капитолии, которую сам узник, осмотревшись вокруг себя, назвал «ледяной баней» (Моммзен, цит. изд., т. 2, кн.4, с. 172). Марию дан был триумф, но  он испытывал ревность к  своему предшественнику Метеллу, который получил прозвище «Победителя Нумидии», и к Сулле, чей подвиг был запечатлен в вылитой по заказу Бокха золотой статуе на Капитолии, изображавшей выдачу Югурты Сулле.

После победы над Югуртой позиции Рима в Африке существенно укрепились, но в Риме решили не обращать Нумидию в провинцию. Ее западная часть, позже названная Мавританией Цезарейской, была передана Бокху, а  нумидийским царем и союзником римского народа поставили единокровного брата Югурты, внука Массиниссы Гауду, правившего до своей кончины в 88 г. Союзником Рима стал, естественно, и мавританский царь Бокх. В союзнические отношения, предполагавшие зависимость, принудили вступить и гетульские племена, обитавшие далеко на юге, по границе с Сахарой.

В конце  II столетия до  Р.Х. Рим воевал не  только против Нумидии, но и с врагом, с которым ранее ему не приходилось иметь соприкосновения, – с германскими племенами кимвров и тевтонов.

Во второй половине I тысячелетия до Р.Х. германцы, которые ранее занимали относительно компактную и несравненно меньшую территорию, чем их соседи кельты, пришли в движение. Экспансия германских народов направлена была на европейском континенте на юг и восток, а в Скандинавии – на север, а также через Балтийское море на континент. К концу II столетия германцы заняли все побережье Северного и Балтийского морей от Рейна до правого берега Вислы. В пределах Центральной Европы германцы продвинулись на юг до левобережья верхнего Дуная, заняли бассейн Эльбы, берега среднего и нижнего Одера. В Скандинавии германцы освоили юг современной Швеции и Норвегии. Наконец, одно из германских племен, бастарны, оторвавшись от основного германского массива, продвинулось около 200 г. до Р.Х. далеко на юго-восток, к устью Дуная. Впрочем, ввиду отсутствия отчетливых сведений о  языке бастарнов, некоторые историки и археологи относят их к кельтам. Экспансия германцев осуществлялась за счет их соседей: финноязычных племен, вероятно, прямых предков современных саами, в Скандинавии, балтского народа эстов на правобережье Вислы, славян – в междуречье Вислы и Одера, славян и венетов – в регионе Лужицкой культуры, в бассейне среднего течения Эльбы, а также кельтов. В этот период «по берегам Мааса и Мозеля, по верхнему Рейну и в предгорьях Альп обитали кельтские племена, они встречались также в  западной части Карпат, где, как и в восточных отрогах Альп, между ними вклинивались общины иллирийского происхождения» (Wahle Ernst. Urund Fruehgeschichte im mitteleuropaeischen Raum.– Handbuch der deutschen Geschichte. Bd. 1, Stuttgart, 1956, S. 46).

Вследствие занятия германцами территорий, которые раньше населены были кельтами, существовали племена, в которых, насколько можно судить по топонимическим и ономастическим данным, присутствовал как кельтский, так и германский элемент. Кроме упомянутых уже бастарнов, это относится к таким народам, как кимвры, белги, а также племени, которое Цезарь в «Записках о Галльской войне» так и называет германцами – именно этот локальный этноним был затем перенесен в латиноязычной традиции на  весь германский мир. Поскольку однако, в  отличие от  расовых смешений, где возможен паритет исходных компонентов, в случае языковой конвергенции один из исходных языков непременно доминирует над другим, который по отношению к нему представляет собой своего рода субстрат, эти народы в языковом отношении идентифицируются по их преимущественной принадлежности к той или иной ветви индоевропейской языковой семьи. Наиболее надежной при этом представляется та идентификация, которую дают им классические писатели: то есть белги были хотя и подвергшимися частичной германизации, но все-таки кельтами, в то время как кимвры и германцы – германцами.

Германизации подвергались и некоторые из автохтонных племен Центральной Европы, а  в  Скандинавии  – не  только предки саами с монголоидным компонентом в их антропологическом типе, но и исконные носители черт нордической расы, о языке которых ничего неизвестно. Причем в Центральной Европе эти племена не были еще окончательно ассимилированы ни кельтами, ни германцами даже и на рубеже эпох до и после Р.Х. По словам английского историка М. Тодда, «люди, которые жили к востоку от Рейна и между долинами Майна на юге и Везера на севере, подвергались существенному влиянию кельтской культуры, хотя сами они кельтами не были. Но не были они – во время Цезаря и Тацита – и германцами. Их происхождение неясно, возможно, они представляли собой старые группы племен, которым удалось устоять перед движением на запад германской культуры в конце бронзового и начале железного века» (Тодд Малькольм. Варвары. Древние германцы.М., 2005, с. 20). С  известной долей неуверенности эти народы можно связать с отдаленными потомками носителей культуры «колоколовидных кубков»; во всяком случае к тому есть некоторые антропологические, географические и, в  меньшей мере, археологические данные.

Расширение германского мира осуществлялось разными путями: и занятием земли, оставленной ее прежними обитателями, как это имело место в ряде случаев с экспансией германцев за счет более цивилизованных и не менее храбрых кельтов; и мирным проникновением на территории с редким местным населением и последующей ассимиляцией туземцев, например в Скандинавии; и путем вооруженного вытеснения или покорения и ассимиляции завоеванных племен, что, весьма вероятно, происходило по линии соприкосновения германцев с венетами и славянами.

Смешение германцев с  покоренными и  ассимилированными народами было, очевидно, главным фактором языковой и культурной дифференциации германского мира. «Археологи выделяют четыре основные группы поселений: североморская группа в южной Скандинавии и на северном побережье Европы, западная группа между Рейном и Заале и от Везера до Майна, приэльбская группа, занимающая бассейн Эльбы и простирающаяся к востоку до Одера и, наконец, восточная группа между Одером и Вислой. Что представляли собой эти группы, сказать трудно, но они не были племенными союзами. Скорее всего это были группы племен, которых объединял обмен предметами материальной культуры» (Тодд, цит. изд., с. 18).

В языковом отношении германский мир разделен был тогда на три семьи: скандинавов, близкородственных им восточных германцев и германцев западных. Диалектологическая карта германского мира имеет лишь относительное соответствие с  картой культурно-археологической. Восточный культурный регион, простиравшийся от Одера до Вислы, вполне точно накладывается на  ареал распространения восточно-германских диалектов. Североморский культурный регион в своей скандинавской части, а также на островах Балтийского моря, таких, как Борнхольм или Готланд, был населен скандинавоязычными племенами, в то же время в его континентальной части, включая и полуостров Ютландию, жили носители нижнегерманских диалектов. Что же касается племен западного и приэльбского культурного регионов, то большая часть из них усвоила верхнегерманские диалекты.

Названия племен, относящиеся ко II столетию до Р.Х., известны из памятников классической литературы фрагментарно, но если опираться на позже, в особенности у Цезаря и Тацита, зафиксированные этнонимы, то  можно представить следующую схему этнической карты германского мира. На континенте к северогерманскому культурному ареалу принадлежали батавы, фризы, хавки, саксы, англы, юты, к западному – херуски, хатты, бруктеры, тенктеры, ангиварии, к приэльбскому – маркоманы, судины, гермундуры, семноны, лангобарды и  к  восточному – ругии, тевтоны, гепиды, готы, бургунды, вандалы. В отдельных случаях при этом речь идет не об уже тогда употреблявшихся этнонимах, а только о том, что в указанных регионах обитали предки народов, впоследствии называвшиеся именами, которые находим у Цезаря, Тацита или даже только у позднейших авторов.

Важно также иметь в виду, что германский мир находился тогда в движении, а отдельные племена представляли собой полуномадов, подобных скифам или сарматам. Бастарны, как уже сказано выше, оторвавшись от основного массива германского мира, переместились далеко на юго-восток. Задолго до великого переселения народов началось продвижение готов с севера на юг, меняли места своего обитания маркоманы и свевы, наконец, в результате переселения кимвров и тевтонов впервые с германскими народами столкнулся Рим.

Первоначальным местом обитания кимвров был север, возможно Ютландский полуостров, где в более позднюю эпоху зафиксировано племя с таким же именем, но это был лишь остаток народа, по неизвестным причинам оставшийся на исконном месте, в то время как большая часть кимвров в середине II столетия до Р.Х. двинулась на юг. Страбон (см.: Страбон, цит. изд., с.  268) излагает предание, по  которому причиной эмиграции явилась природная катастрофа, когда во  время бури от  побережья Северного моря были оторваны значительные участки земли, на  которых обитали кимвры. Сам писатель, не  видавший ничего подобного в Средиземноморье, скептически относится к самой возможности такого феномена, но губительные наводнения, радикально менявшие очертания береговой линии, не  раз действительно случались на  севере Западной Европы в позднейшие времена. Одним из них было наводнение 1634 г., навсегда затопившее значительную часть Фрисландии; большие бедствия повлекло за  собой и  случившееся в  той  же местности наводнение 1953 г., так что скепсис Страбона представляется необоснованным. Но  существовали и  иные общие для многих германских народов побуждения к переселениям. Помимо сохранявшегося еще у них преобладания скотоводства над земледелием, предрасполагавшего к номадизму, в этот период германский мир переживал процесс своего рода демографического взрыва.

Первой исторически известной остановкой кимвров по пути на юг была Чехия, или Богемия, где тогда обитало кельтское племя бойев, давшее название стране. Болезненные удары, которые нанесены были по кельтам Римом, способствовали тому, что кимвры легко смогли обосноваться в Богемии, либо подавив попытки аборигенов оказать им сопротивление, либо войдя в договорные отношения с бойами, которые, ввиду нависавшей над ними опасности со стороны Рима, увидели в отдаленно родственных им, хотя и более диких германцах своих союзников и  защитников против общего врага. Но  кимвры стремились в более теплые края, и поэтому, оставив Центральную Европу, ушли дальше, на Балканы, в Боснию, занятую кельтским племенем скордисков. Оттуда они повернули на  северо-запад и вторглись в страну другого кельтского племени – таврисков, которых называли также нориками и карнами – они обитали в Словении и в Штирии.

Скитаясь по  землям кельтов, кимвры по  пути обрастали кельтским элементом, так что у них появились кельтские имена, которыми, вполне возможно, стали называть и природных германцев; среди них распространилось знание кельтских наречий; не исключено, что и их собственный язык подвергся некоей кельтизации. Во всяком случае вначале римляне приняли их за кельтов, каковыми до тех пор были все выходцы с севера, вторгавшиеся в пределы Италии. Об их возможной принадлежности к кельтскому миру писали и некоторые историки нового времени, но Цезарь не колеблясь относит кимвров к германским племенам. «Существует,– писал антрополог И. Тейлор,– поверхностное сходство между тевтонами и кельтами, но они радикально отличаются формой черепа» (И. Тейлор. Славяне и  арийский мир.М., 2009, с.  108). По  контрасту с  долихоцефалии германских племен кимвров и  тевтонов, среди кельтов преобладал брахицефальный тип. «Обе расы были высокого роста, с весьма развитыми членами и белокурыми волосами. Но розовый и белый цвет лица тевтонов отличается от более яркого цвета лица кельтов, расположенных к веснушкам. Глаза у чистых тевтонов голубые, а у кельтов зеленые, серые или серо-голубые. Волосы у тевтонов золотистые, у кельтов часто ярко-рыжие. В римский период галлы описывались похожими на германцев, но менее высокими, менее белокурыми, менее дикими» (Тейлор, цит. изд, с. 108–109). Разительное отличие их обычаев от кельтских бросалось в глаза участникам и свидетелям войн с ними. В глазах греков и римлян кельты были варварами, а кимвры – настоящими дикарями (furii).

Передвигались они, как скифы или сарматы, верхом на лошадях и в кибитках с кожаным верхом. В кибитках ехали женщины, дети и старики, в них везли домашний скарб, собак и другую мелкую живность. «Жители юга,– пишет Т. Моммзен,– с удивлением смотрели на этих высоких стройных людей с темно-русыми волосами и светло-голубыми глазами, на их сильных, статных женщин, мало уступавших ростом и силой своим мужьям, на  детей со  старческими волосами, как их называли италийцы, удивляясь белокурым детям Севера» (Моммзен, цит. изд., т. 2, кн. 4, с. 191). Южан поражала грубость нравов этого народа, особенно то, что кимвры употребляли в пищу не только вареное, но и сырое мясо; впрочем, вкус к сырому мясу сохранили и их современные потомки.

Кимвры действовали в бою большими железными мечами, защищая себя от ударов узкими и длинными, а также круглыми или шестиугольными щитами, сделанными из дерева или кожи, иногда с  железными умбонами. Дружинники королей и племенных вождей пользовались панцирями или кольчугами, а также шлемами, но большая часть воинов сражалась в одних штанах и рубахах, и даже, как это делали кельты в прошлом, совсем обнаженными. У кимвров была конница, но содержать коня могли лишь люди состоятельные, к тому же, по оценке римлян, германские кони были никудышными. Главной боевой силой у них являлась пехота – этим они принципиально отличались от  степных кочевников: киммерийцев, скифов, сарматов или позже появившихся на исторической авансцене Европы гуннов. В бой кимвры вступали тесно сомкнутыми рядами, отдаленно напоминающими македонскую фалангу. В битвах, которые были особенно важны для исхода войны или когда победу одержать было трудно, воины первого ряда связывали себя веревками, которые прикреплялись к поясам.

Военная этика кимвров была благородной и свирепой. Они имели обыкновение заранее договариваться с противником о дне и месте сражения, с презрением относились к применению военной хитрости, перед началом битвы, как гомеровские герои, делали персональные вызовы на поединки, которыми римляне, как правило, пренебрегали. Перед битвой воины издавали громкие боевые клики, а находившиеся в кибитках женщины и дети стучали по их кожаным верхам. Сражались кимвры мужественно. Смерть на поле боя они считали единственно подобающей мужчине. Перед решительными сражениями с  неизвестным заранее исходом кимвры давали богам обет принести в жертву им всю добычу и честно исполняли обет, если одерживали победу: сжигали захваченные припасы, убивали коней противника, вешали взятых в плен врагов на деревьях либо приносили их потом в жертву по установленным обрядам, причем совершителями жертвоприношений бывали пожилые женщины, которые заодно предсказывали будущее, гадая по крови, струившейся из нанесенных ими смертельных ран.

Когда в 113 г. кимвры, вторгшись в страну таврисков, приблизились к  перевалам через восточные отроги Альп, консул Гней Папирий Карбон со  своими легионами занял высоты, расположенные около новой колонии Аквилеи, чтобы преградить им путь в Италию. Желая избежать столкновения с римлянами, кимвры подчинились требованию консула удалиться из страны таврисков, дружественных римскому народу. Карбон отправил к ним проводников, которым он однако приказал завести их в засаду. И около города Нореи, расположенного к северу от  современной Любляны, римляне неожиданно напали на доверившихся им кимвров. Но обманутые варвары дрались с такой гневной и отчаянной решимостью, что одержали верх над коварным врагом. Лишь разразившаяся гроза спасла легионы от полного уничтожения. Путь в Италию был открыт, но кимвры все-таки двинулись на запад. Не встретив препятствий со стороны кельтских народов: гельветов и секванов,– они перешли через Рейн и обосновались на его левобережье.

Для защиты недавно завоеванной Нарбонской провинции туда прибыла римская армия под командованием консула Марка Юния Силана. Кимвры просили Силана отвести им земли для поселения в пределах провинции – ответом на эту просьбу было нападение на них римских легионов, но римляне и на этот раз были разбиты. Это произошло в 109 г. Для пополнения армии тогда понадобилось отменить ограничения сроков службы, которые введены были законом Гая Гракха. Дважды одержав победу над римлянами, кимвры хотели избежать новой войны с ними и вновь просили римский сенат отвести им земли для поселения. Рим и на этот раз не удовлетворил просьбы «дикарей», но, памятуя о понесенных от них поражениях, не отважился на возобновление войны, охраняя провинцию крупными воинскими силами.

В 106  г. до Р.Х. кимвры, действуя под предводительством короля с кельтским именем Бойорига, вторглись в Нарбонскую провинцию. Им навстречу двинулись две армии: по  правому берегу Роны под командованием проконсула Квинта Цепиона, а по левому – во главе с самим консулом Гнеем Маллием Максимом. В качестве авангарда армии Максима действовал отряд, которым командовал легат Марк Аврелий Скавр, в  прошлом консул. Напав на этот отряд, кимвры разбили его, взяв в плен Скавра, который затем был собственноручно заколот королем Бойоригом. По приказу Гнея Максима Цепион переправил свою армию на левый берег Роны. Обе армии соединились у Арасиона, современного Оранжа, но  между двумя командующими вспыхнуло неуместное в  сложившейся ситуации соперничество. Проконсул Квинт Цепион не хотел подчиняться действующему консулу, и вопреки приказу Максима, устроил отдельный лагерь для своих легионов, и в то время как Максим вел переговоры с кимврами, Цепион без согласования с ним приказал подчиненным ему войскам атаковать их. Битва, произошедшая 6  октября 105  г., закончилась уничтожением римской армии. Затем неизбежным стало сражение армии Максима с кимврами – и римляне потерпели второе гибельное поражение. Всего в этих двух актах катастрофы погибло около 80 тысяч римских воинов и еще около 40 тысяч «всякого сброда» (Моммзен, цит. изд., т. 2, кн.4, с. 196), по выражению Моммзена. Спаслось от гибели лишь 10 человек, включая обоих незадачливых полководцев. Разгромив вооруженные силы Римской республики, кимвры могли теперь всей своей мощью обрушиться на лишенную надежной защиты Италию.

Оглушительное поражение вызвало в Риме тревогу и страх, но  не  парализовало римский народ, который знал в  истории не одну катастрофу, но в конечном счете из всех войн выходил победителем. Общественный гнев обрушился на  виновников поражения Максима и в особенности Цепиона, которые, потеряв свои армии, сами остались живы. Цепион был лишен звания проконсула и даже членства в сенате. Позже, в 103 г., народные трибуны Луций Аппулей Сатурнин и Гай Нарбон потребовали возбудить против него обвинение в государственной измене. Цепион был арестован, и уже раздались требования приговорить его к смертной казни. Осуждению подвергся и лишенный консульского звания Максим. Гибель римских легионов под Араусионом повлекла за собой политическое поражение партии оптиматов. Консулом на 104 г., вопреки законодательному запрету два раза подряд избираться на эту должность, стал Гай Марий, в котором популяры тогда уже видели своего вождя.

Марий отправился в Нарбонскую провинцию во главе армии, с которой он воевал в Африке, пополнив ее набором, проведенным главным образом среди италийских союзников и даже провинциалов. Между тем кимвров он там не  застал. Разгромив римлян, они через южную Францию и Пиренейские перевалы ушли в Испанию и вступили там в военные действия против свободолюбивых иберов и кельтиберов – тех, кто обитал за пределами римских провинций Испании. Не переходя границ Нарбонской провинции, Марий привел к покорности отложившееся галльское племя текстосагов, набрал воинов среди верных Риму кельтских и лигурийских племен, укрепил воинскую дисциплину. Он привлек легионеров к выполнению крупных земляных работ – к рытью канала, отводившего часть стока Роны, который должен был усовершенствовать транспортную связь Нарбонской и испанских провинций с Италией.

Еще в Африке Марий приступил к реорганизации вооруженных сил Римской республики. Теперь кимвры, маршруты передвижения которых были непредсказуемы, дали ему передышку для продолжения и завершения военной реформы. Суть ее заключалась в отходе от прежнего ополченского порядка комплектования легионов в  сторону постоянной и  до  известной степени наемной армии. Состоятельный класс римского общества  – всадники всеми правдами и  неправдами уклонялись от мобилизации, средние слои размывались экономическими процессами, постепенным вытеснением крестьянства и городского ремесленничества рабским и  наемным трудом, так что уже задолго до Мария пришлось снизить ценз имущественной годности к службе в легионах с 11 до 4 тысяч ассов. Призванные в легионы граждане тяготились службой и не успевали получить должной воинской подготовки, в то время как множество нищих римлян готовы были служить в легионах и проливать свою кровь за кусок хлеба и скромное солдатское жалованье, но они не подлежали вербовке по причине цензовых ограничений. Еще больше таких охотников попасть в легионы обреталось в союзных италийских государствах и среди провинциалов. Все эти коренные изъяны системы мобилизации, которая в свое время была адекватна нуждам города-республики, но  перестала соответствовать потребностям мировой империи, вынужденной на постоянной основе держать войска в дальних странах и располагать средствами для оперативной переброски их из одной части света в другую, призвана была устранить реформа Мария.

Он ввел новый порядок комплектования легионеров. Кавалерию и легкую пехоту стали теперь набирать из италийских союзников, а также в провинциях. Провинциалов и раньше вербовали в вооруженные силы Рима, но в весьма ограниченных пределах и в порядке отступления от закона. Тяжеловооруженная пехота, составлявшая основу боевой мощи Рима, по-прежнему набиралась из числа римских граждан, но без особой оглядки на их имущественный ценз, точнее, помимо призыва цензовых граждан, стали вербовать добровольцев из неимущих римлян при условии только их свободнорожденности.

В самих легионах раньше распределение по линиям – гастатов, принцепсов и  триариев  – основано было на  цензовых рангах и на старшинстве по службе. Марий ввел иной порядок внутреннего воинского строя, теперь он основан был исключительно на  воинских качествах легионеров и  поставление в ту или иную линию стало зависеть только от усмотрения командиров. Унифицировалось вооружение легионеров, при этом введены были разные мелкие усовершенствования, которые Марию подсказал его воинский опыт, в особенности то обстоятельство, что он на себе испытал тяготы службы рядового легионера, которых не  изведали командующие, происходившие из  нобилей. До  реформы Мария легион делился на 60 манипул, каждая из которых состояла из двух центурий. Марий ввел новый вид подразделений – когорты, своего рода батальоны, по десяти в легионе. Когорта в свою очередь делилась на 6 или 5 центурий, включавших ровно по 100 солдат. Таким образом, общая численность легиона составляла 5 или 6 тысяч воинов.

При Марии окончательно сложился особый род привилегированного войска, выросший из телохранителей главнокомандующего. В прежние времена такая охрана возлагалась на отборных воинов из союзнических частей, поскольку республиканская этика не позволяла ставить римских граждан в положение лиц, выполняющих личные услуги другим гражданам, хотя бы и облеченным высокими полномочиями. Впервые сенат разрешил набрать личную гвардию из 500 римских граждан Эмилию Сципиону при затянувшейся осаде Нуманции, которая велась до него деморализованными войсками. При Марии комплектование подобной лейб-гвардии под названием когорта главной квартиры (praetorium, отсюда преториане) было узаконено. Преторианская когорта комплектовалась на добровольной основе частично из знатной молодежи, частично из клиентов главнокомандующего. Преториане освобождались от лагерного дежурства, строительства укреплений и получали повышенную оплату за свою привилегированную службу.

Марий ввел в войсках регулярное обучение воинскому искусству, причем в его основу положено было обучение приемам боя, которые культивировались в фехтовальных школах, где тренировали гладиаторов. Обученные подобным образом солдаты становились настоящими профессионалами.

Полководец изменил и боевые значки воинских подразделений. Раньше конница и три боевых линии легиона – гастаты, принцепсы и триарии имели свои особые знаки: изображения коня, волка, быка с человеческой головой и вепря. Вместо них Марий ввел в употребление знак легиона в виде серебряного орла и знамена отдельных когорт.

Т. Моммзен характеризует военную реформу Мария как политическую революцию: «Конституция республики,– пишет он,– строилась… на принципе, что каждый гражданин – в то же время солдат и каждый солдат – прежде всего гражданин. Поэтому с возникновением особого солдатского сословия этой конституции должен был наступить конец. А к возникновению такого солдатского сословия должен был вести уже новый устав строевой службы с его рутиной, заимствованной у мастеров фехтовального искусства. Военная служба постепенно стала военной профессией. Еще гораздо быстрее повлияло привлечение к военной службе пролетариев… Пролетарий, завербованный в армию, жил на свое солдатское жалованье; мало того, при отсутствии домов для инвалидов и даже для бедных, он отнюдь не стремился уйти поскорей из армии, а наоборот, стремился остаться в ней, пока не обеспечит своего будущего. Лагерь был его единственной родиной, война – единственной наукой, полководец – единственным источником надежд» (Моммзен, цит. изд., т. 2, кн.4, с. 216–217).

С такой реформированной вымуштрованной армией Марий охранял Нарбонскую провинцию, наблюдая через свою агентуру за скитаниями кимвров. Натолкнувшись в Испании на стойкое сопротивление храбрых иберов и кельтиберов, они оставили эту страну и, перебравшись через Пиренейские горы, двинулись на  север вдоль Бискайского залива, пересекли Сену и заняли Нормандию. Встречавшиеся им на пути галльские племена покорялись несметной воинственной орде. Но белги, обитавшие на  северо-востоке Галлии, оказали ей энергичное сопротивление. Расположившись вблизи современного Руана, кимвры получили там мощное подкрепление: к ним присоединились гельветические племена тигоринов и  тоугенов, а  также перекочевавшие с берегов Балтики в Галлию германоязычные тевтоны. Но и соединенных сил двух германских народов, действовавших заодно с двумя галльскими племенами, оказалось недостаточно, чтобы сломить сопротивление воинственных белгов. И тогда варвары решили повернуть на юг, имея конечной целью завоевание Италии. Приблизившись к Альпам, орда разделилась на две колонны: одна из них, в составе кимвров под предводительством короля Бойорига и гельветического племени тигоринов, двинулась на восток, чтобы переправиться в Италию через Альпийские перевалы; другая же, из тевтонов во главе с их королем Тевтобадом, части кимврского народа, а также галльских племен тоугенов и присоединившихся к ним амбронов, вторглась в Нарбонскую провинцию.

Римский лагерь располагался у впадения Изеры в Рону, преграждая противнику путь в Италию через Малый Сен-Бернар или по Ривьере. Многочисленное полчище напало на римский лагерь. Штурм продолжался три дня, но отчаянно храбрые варвары были бессильны против прекрасно организованной, дисциплинированной, вымуштрованной армии, защищенной искусно выполненными лагерными укреплениями. Понеся большие потери, тевтоны и их союзники прекратили штурм и двинулись на юг по течению Роны, после чего Марий вывел свои легионы из лагеря и следовал за противником.

Генеральное сражение между армией Мария и тевтонами произошло летом 102 г. около новой римской колонии Аквы Секстиевой. Германцы упорно держались с утра до полудня, но полуденный зной, к которому не привыкли северяне, истомил их: они дрогнули и, расстроив боевые ряды, побежали. За этим последовало истребление одних варваров и пленение других. Тевтонские женщины также взялись за оружие и сопротивлялись в своих кибитках, предпочитая смерть от меча пленению и рабству. Многие из них покончили с собой, уже захваченные в плен. В руках римлян оказался и король Тевтобад. Оставшиеся в живых были проданы на невольничьих рынках.

Между тем кимвры легко добрались до  Бренерского перевала, но  тигорины оставили их в  альпийских предгорьях, кимвры же прошли через перевалы. Армия во главе со вторым консулом Квинтом Лутацием Катулом, охранявшая перевалы в Восточных Альпах, отступила и остановилась на левом берегу реки Эч, вблизи современного города Триента. Когда варварская орда, казавшаяся бесчисленной, высыпала из ущелий, легионеры исполнились ужаса и бросились бежать. Катулу с трудом удалось задержать бегущих и правильным порядком отступить по мосту на правый берег реки; но один из легионов под командованием военного трибуна не успел переправиться через мост, когда передовые ряды кимвров вплотную подошли к нему. Охваченный паникой, трибун хотел капитулировать, но один из подчиненных ему офицеров Гней Петрей нанес ему смертельный удар и вывел легион по мосту на правый берег Эча, соединившись там с главными силами.

Не решаясь рисковать армией, Катул отступил дальше до Падуса и занял позиции на его правом берегу, оставив левобережную часть Падуанской равнины под властью противника. Как пишет Т. Моммзен, «если  бы кимвры продолжали безостановочно наступать, Рим мог оказаться в очень опасном положении. Но кимвры и на этот раз не изменили своему обычаю прекращать в зимнее время свое продвижение, к тому же богатый край, невиданные удобные жилища, теплые бани, непривычно роскошная еда и вина располагали их отдыхать и наслаждаться» (Моммзен, цит. изд., т. 2, кн.4, с. 205). Римляне использовали подаренную им передышку для соединения двух армий в единый кулак. Победители в сражении при Аквах были переброшены на Падуанскую равнину. Туда же, после краткого визита в Рим, прибыл и первый консул. Весной 101 г. две армии под командованием Мария и теперь уже проконсула Катула переправились через Падус навстречу врагу. Кимвры по своему обычаю решили заранее договориться о дне и месте сражения – Марий принял это предложение.

Битва состоялась на Раудийском поле при впадении Сезии в Падус. 30 июня 101 г. кимвры были разбиты. В сражении погибло большинство воинов, среди павших был и  король Бойориг. Взятые в плен мужчины и женщины пытались покончить с собой. Оставшиеся в живых пленники были проданы в неволю. По патетическому замечанию Моммзена, «человеческая лавина, в течение 13 лет наводившая ужас на народы от Дуная до  Эбра и  от  Сены до  По, покоились теперь в сырой земле или томились в оковах рабства… Бездомный кимврский народ вместе со своими союзниками исчез с лица земли» (Моммзен, цит. изд., т. 2, кн.4, с. 206–207). В этом утверждении есть некое преувеличение: малые остатки кимвров и тевтонов, оставшиеся на севере, избегли этой горькой участи. После сражения Марий даровал права римского гражданства легионерам двух союзнических когорт, особо отличившихся на поле битвы. Это был беспрецедентный акт, шедший вразрез с конституцией; но когда потом полководца обвиняли в попрании закона, он не без высокомерия отвечал, что в шуме сражения не мог расслышать голос закона (см.: Моммзен, цит. изд., т. 2, кн.4, с. 217). Гаю Марию устроен был пышный триумф. Сына арпинского крестьянина чествовали как спасителя Отечества.

Воспользовавшись вовлеченностью Рима в войну с кимрами, на Сицилии в 104 г. вновь восстали рабы, и в короткий срок они смогли овладеть большей частью территории острова. Под контролем Рима в основном остались лишь приморские города. Своего вождя Сальвия инсургенты провозгласили царем с именем Трифона. Его ближайшим помощником стал другой предводитель восставших рабов киликиец Афинион, который вначале действовал самостоятельно на западе острова и некоторое время также носил царский титул, но затем признал верховенство Трифона. Посланные на Сицилию легионы под командованием Луция Лициния Лукулла нанесли поражение повстанцам в сражении у местечка Скиртея, но подавить мятеж они не сумели: повстанцы закрепились в Триокале – городе, который стал их столицей, и удерживали контроль над большей частью мятежного острова. После смерти Трифона во главе восставших стал Афинион, сумевший организовать эффективную оборону. Лишь после разгрома и уничтожения кимвров Марий смог направить на Сицилию крупные воинские силы под командованием своего соратника Мания Аквилия. В сражении у стен Триокалы рабы потерпели окончательное поражение. Одни участники восстания погибли, другие были подвергнуты казни, третьи отданы в гладиаторы. Сенат после подавления мятежа издал эдикт, которым сицилийским рабам под страхом смерти воспрещалось прикасаться к оружию.

Кандидатом в консулы на 100 г. от Р.Х. в 6 раз выставил себя Гай Марий. Выборы он выиграл, но не без упорного сопротивления со стороны партии оптиматов, в рядах которой состоял и его коллега по консулату 102 г., разделивший с ним славу победителя на Раудийском поле, Квинт Лутаций Катул, а также такой выдающийся полководец, как Квинт Метел, заслуги которого в Югуртинской войне были не меньше, чем у Мария. Опору Мария составила партия популяров, которые хотели видеть в нем продолжателя дела Гракхов. Решительное преимущество Мария перед Гракхами заключалось однако в том, что те как народные трибуны имели только гражданскую власть, а  Марий был полководцем, императором, и хотя его армия после разгрома кимвров и тевтонов была распущена, но преданные ему ветераны готовы были постоять за своего главнокомандующего; если понадобится – то и вооруженной рукой. К тому же в должности консула он располагал полномочиями производить воинский набор. Но выдающийся полководец, Марий не обладал способностями проницательного и  изворотливого политика или искусного демагога, умеющего увлекать и держать в мобилизующем напряжении площадную толпу, чтобы манипулировать ею. Как человек трезвого крестьянского ума и острого здравого смысла, он не склонен был обольщаться на сей счет и охотно пошел на сближение с нужными ему для политической карьеры уличными демагогами Гаем Сервием Главцием и Луцием Аппулеем Сатурнином.

Главций происходил из  социальных низов и  выдвинулся благодаря язвительному красноречию, которым он умел зажигать сердца людей, недовольных существующими порядками, остроумными и  яростными выпадами против сенатской олигархиии и всех вообще состоятельных людей, которых он выставлял на посмеяние толпы в карикатурном виде. Другой революционер, Сатурнин, сам происходил из нобилей, но перешел в партию популяров после того, как сенат устранил его, состоявшего тогда в  звании квестора, от  управления хлебным ведомством, которое передано было одному из  вождей оптиматов Марку Скавру. Избранный народным трибуном на  103  г., он от души отомстил своим политическим врагам, возбуждая против них одно за другим обвинения в подкупах, корыстном злоупотреблении должностными полномочиями, на что материалов было предостаточно. В отличие от своего насмешливого сотоварища Главция, Сатурнин, также обладая замечательным ораторским даром, склонен был к высокой патетике в духе Тиберия Гракха. Как настоящий революционер, он не останавливался перед грубым попранием и буквы и смысла закона, всегда готовый призвать толпу к прямому внеконституционному действию. Мария это смущало, но он нуждался в опоре, а широкого выбора не имел.

Вместе с  избранием Мария консулом Сатурнин вновь получил должность народного трибуна, а  Главций  – претора. Ставленник и вождь оптиматов Квинт Метелл провалился как кандидат на  должность второго консула. На  нее избран был не  пользовавшийся особым влиянием Луций Валерий Флакк. После своего избрания Сатурнин предложил закон о выводе колоний в Африку, а также в Галлию, находившуюся за пределами Нарбонской провинции. Обоснованием такой колонизации вне границ империи была победа над кимврами, которая, в соответствии с юридической фикцией, предоставила победителю – римскому народу право собственности на все территории, которыми владел ранее побежденный противник. При этом в Африке ветеранам Мария предоставлялись наделы в 100 югеров, в несколько раз превосходившие обычные крестьянские участки. Одинаково с римскими гражданами подобные наделы давались и ветеранам из союзнических общин, что таило в себе зерно раздора между популярами. Производить наделение землей должен был Марий, а поскольку дело это требовало долгого времени, в политических расчетах популяров планировалось на будущее многократное переизбрание его на должность консула. Таким образом, исторически назревшую идею единовластия, которую Гракхи связывали с  народным трибунатом, теперь популяры стремились осуществить через своего рода несменяемый консулат. При этом существенно важным было то обстоятельство, что не трибун, а консул являлся по должности главнокомандующим и обладал империем, а Марий как триумфатор уже носил звание императора и предстал в глазах народа вполне готовым кандидатом в пожизненные диктаторы, который однако, в отличие от восточных и эллинистических правителей, должен был в Риме, с его мощными республиканскими традициями, опираться на плебс и на его площадных вожаков.

Еще один законопроект Сатурнина предусматривал многократное понижение и без того крайне низкой цены на зерно, раздаваемое неимущим римлянам, составлявшим главную и наиболее способную к мобилизации опору популяров. Сенат выступил против этих законопроектов, не только по причинам партийной борьбы – большинство мест в нем принадлежало оптиматам, но и по соображениям государственной пользы. Сенаторы приводили расчеты, из которых с очевидностью вытекало, что фактически бесплатная, по уже совершенно символическим ценам раздача хлеба приведет государственную казну к банкротству; но революционных вождей Сатурнина и Главция подобные соображения не волновали, тем более они не могли их остановить. Рассмотрение законопроектов переведено было в трибутные комиции. Но оптиматы, действуя по заведенной колее, сумели привлечь на  свою сторону других народных трибунов, которые наложили вето на законопроекты. Однако Сатурнин, имея за собой поддержку большинства присутствующих, продолжил голосование, прогнорировав протесты коллег. Тогда сенат потребовал прекратить голосование и распустить комиции, сославшись на  громовый раскат, который, по  традиционным римским верованиям, свидетельствовал о неодобрении богов. Но Сатурнин цинично ответил посланцам сената, что если сенаторы будут вмешиваться в ход народного собрания, то за громом может последовать град. В ответ на столь дерзкий выпад городской квестор Квинт Цепион, сын полководца, осужденного в свое время по требованию Сатурнина за то, что по его вине римская армия была разгромлена кимврами при Араусионе, с толпой своих сторонников разогнал комиции. Тогда Сатурнин призвал на выручку солдат и ветеранов Мария, и те в свою очередь разогнали клевретов партии оптиматов. Предложенные законопроекты были приняты, более того, от сенаторов, под угрозой исключения их из сената, потребовали дать присягу, что они будут добросовестно исполнять принятые законы. Все сенаторы, кроме Квинта Метелла, удалившегося в изгнание, подчинились этому требованию.

Но для популяров это была Пиррова победа. От них отшатнулись напуганные диктатурой площадной толпы состоятельные классы, прежде всего всадники, в ту пору отнюдь не рыцарский, как можно было бы заключить по названию сословия, а капиталистический класс, привлеченный в свое время на сторону демократии в противостоянии с сенатской олигархией искусной политикой Гая Гракха. Разнузданный сброд, составлявший самую надежную опору Сатурнина, вызывал опасения и у добропорядочных граждан среднего класса. Наконец, разногласия в среде самих популяров вызывало и то обстоятельство, что, в соответствии с принятым законом, наделять землей из общественного фонда предполагалось не только римских граждан, но также италиков, что у римлян вызывало эгоистическую ревность. Наконец, даже Марий имел достаточно благоразумия и патриотизма, чтобы не игнорировать угрозу устоям Римского государства со стороны своих не стеснявшихся в средствах союзников Сатурнина и Главция, который уже не стеснялся в выражениях, обличая самого Мария в нерешительности и колебаниях. В сложившейся ситуации Марий вел себя как нормальный политический оппортунист, что по-другому может быть обозначено и как стремление усидеть на двух стульях – акробатический трюк, который редко удается в моменты обострения политической вражды.

По придирчивой, но  меткой характеристике Моммзена, «Марий испугался им самим вызванных демонов и обратился в бегство. Когда его товарищи прибегали к средствам, которых честный человек не мог одобрить, но без которых нельзя было достичь поставленной цели, он вел себя, как все морально и политически неустойчивые люди: отрекаясь от участия в их преступлениях, он в то же время пытался воспользоваться плодами их» (Моммзен, цит. изд., т. 2, кн.4, с. 227). По той же схеме в  новейшей российской истории действовала цензовая оппозиция в Государственной Думе в феврале 1917 г., тщетно пытаясь переиграть царское правительство и революционную демократию, оседлавшую солдатский бунт, и  на  время ей удалось одержать частичную победу, но ценой гибельного для страны двоевластия. Подобным же образом ставший вождем революционных демократов Керенский осенью 1917 г. использовал генерала Корнилова против большевиков, а большевиков против военной верхушки, но проиграл вчистую. Но у римских большевиков не оказалось политиков, равных Ленину и Троцкому, поэтому проигравшей стороной оказались именно они, однако вместе с ними пал и Марий.

Моммзен так передает распространявшиеся тогда в Риме пересуды, клеветнический характер которых для него был очевиден, и тем не менее он считал их верно характеризующими политическую суть интриги. «Рассказывали,– пишет он, – будто Марий одновременно вел тайные переговоры в  разных комнатах своего дома: в одной с Сатурнином и его сообщниками, а в другой – с посланцами олигархов. В одной обсуждались планы нападения на сенат, в другой – меры против мятежа» (Моммзен, цит. изд., т. 2, кн.4, с. 227). Здесь уместна еще одна параллель с современностью. Подобные и с фактической стороны столь же несправедливые подозрения возникли в связи с поведением Горбачева в канун Форосского пленения. И его молва обвиняла в натравливании партийных консерваторов на Ельцина, а Ельцина на авторов путча.

На выборах народного трибуна на 99 г. от Р.Х. Марий смог убедиться в  том, что популярность его резко упала. Одним из  кандидатов в  трибуны был самозванец, выдававший себя за сына Тиберия Гракха. Марий по своей консульской должности попытался воспрепятствовать его избранию. По  его приказу самозванец был заточен в  тюрьму, но  буйная толпа взломала тюремные двери, пронесла узника на руках по улицам города, и он избран был громадным большинством голосов в трибутных комициях.

Запалом для взрыва, приведшего к разрешению острой фазы политического противостояния, явилось убийство одного из кандидатов в консулы на 99 г. Гая Меммия. Раньше он был видным деятелем партии популяров, но на этот раз выдвигался уже как ставленник сенатской олигархии. Толпа, подстрекаемая Сатурнином и Главцием, напала на него и забила его до смерти палками. Оптиматы подготовились к решительной схватке с перешедшим запретную черту противником. Сенат потребовал от консула принять меры для наведения порядка. Сенаторы сами вооружились и готовы были лично участвовать в подавлении мятежа. Марий подчинился законному и обоснованному требованию сената и вооружил отряд легионеров, готовых выполнить любой его приказ. Революционеры, умело манипулировавшие площадным сбродом, легко побеждавшие в потасовках, не располагали средствами для противостояния регулярным боевым частям. В лихорадочных поисках защитников Сатурнин велел выломать двери тюрем, освободить и вооружить узников, объявил об  освобождении рабов и  призвал их вооружаться. Впоследствии его политические противники утверждали, что он провозгласил себя царем.

10 декабря 100 г. до Р.Х. на форуме произошел бой, в котором мятежники были разбиты. Арестованного Сатурнина и группу его сторонников поместили в здании сенатской курии. Не дожидаясь суда, кучка знатной молодежи, действуя на свой страх и риск, взобралась на крышу курии, проникла через нее в помещение и забила Сатурнина выломанными из крыши листами черепицы. Главций скрылся, но его нашли и также убили. Погибло еще несколько видных предводителей популяров вместе с рядовыми участниками бунта.

И на  этот раз, как и  во  времена Гракхов, победителем из  борьбы вышла сенатская олигархия, на  сторону которой перешла финансовая верхушка римского общества – всадники и сторону которой в решительный момент крайнего обострения борьбы, грозившей опрокинуть государство, принял декоративный вождь популяров Марий, разошедшийся с действительными политическими лидерами этой партии, которую они увлекли на путь революционного мятежа. Но одержавшие победу оптиматы не доверяли Марию, которому политически уже не  на  кого стало опереться, кроме, конечно, преданных ему ветеранов. И Марий не стал выдвигать на 98 г. свою кандидатуру ни  на  должность консула в  7  раз подряд, ни даже на более приемлемую конституционно в его положении цензорскую магистратуру. Марий отправился на восток как частное лицо, а в Рим вернулся из изгнания признанный вождь оптиматов Квинт Метелл. Но надежда на то, что в грядущих войнах Риму понадобится еще его полководческий дар и его популярность в солдатской среде, не оставляла состарившегося Мария, сохранившего за собой высокое звание императора.

До поры до времени надежды Мария на то, что Рим призовет его спасать отечество оставались тщетными. До конца 90-х гг. внешние враги не доставляли империи особого беспокойства. В испанских провинциях, правда, вновь вспыхнула война за независимость, которую вели лузитаны и кельтиберы, но консулы Тит Димий, корпус которого действовал в Ближней, и Публий Красс, наводивший порядок в Дальней Испании, к  93  г. окончательно подавили сопротивление восставших. Разрушая укрепления мятежных горцев, переселяя их большими партиями на равнину, они не только вырывали корни возможных возмущений в будущем, но и способствовали романизации и латинизации покоренных провинций. На  восточной границе рост могущества Митридата вызывал обоснованные опасения за безопасность Азийской провинции и соседних с нею союзных Риму государств, но это была пока лишь потенциальная угроза. Большую тревогу вызывали действия средиземноморских пиратов, которые нападали не только на торговые суда, но и на портовые города, терроризировали жителей приморья. Их главной базой была Киликия, горная приморская страна, населенная разбойничьим народом, родственным сирийцам. Для подавления пиратства понадобилось разорить это разбойничье гнездо: там высадился римский экспедиционный корпус, и после наведения порядка в  стране оставлены были римские гарнизоны. В 92 г. в северо-восточном Средиземноморье была образована провинция Киликия, занимавшая однако лишь часть исторической Киликии.

После расправы над вожаками популяров и устранения Мария сенатская олигархия в союзе со всадниками держала в узде римскую толпу, и в государстве царил внутренний мир. Правящей коалиции легко сходили с рук репрессивные меры против сторонников Сатурнина и Главция. Так, всаднические суды вынесли обвинительные приговоры против Секста Тития за хранение в своем доме портрета Сатурнина, и против Гая Дециана за то, что, будучи народным трибуном, он назвал убийство Сатурнина незаконным. Народный трибун, попытавшийся задержать возвращение в Рим Квинта Метелла, был подвергнут суду линча – толпа пылких почитателей Метелла растерзала трибуна. Загнанные в  угол популяры перешли к  террористическим акциям против восторжествовавших над ними врагов. Прославленный вождь оптиматов Метелл пал жертвой отравления, а некоторые из популяров эмигрировали за пределы Римской империи, к Митридату, и там подталкивали царя к войне против их собственного отечества.

Но все это было уже, если прибегнуть к меткой русской поговорке, маханием кулаками после драки. Популяры проиграли надолго, и все же, когда общий враг сенатской и финансовой олигархии был повержен, и, как казалось близоруким оптимистам в политике, навсегда, во взаимоотношениях между союзниками появилась трещина. Сенаторы считали себя обделенными в распределении властных полномочий, прежде всего в провинциях, где наместники из  нобилей ощущали себя связанными по рукам и ногам всадническими судами, которые не спускали им и малейших злоупотреблений, по сути дела подвергали их шантажу, и в то же время мирволили публиканам из всаднической среды, не стеснявшимся юридическими формальностями в эксплуатации местного населения и не проявлявшими при этом особой ревности о благосостоянии государственной казны. Самые честные и  решительные из  наместников не  хотели смиряться с подобным унизительным для них и вредным для государства порядком.

Первым бросил вызов шантажистам претор Квинт Муций Сцевола, который в 98 г. управлял Азийской провинцией. Его правой рукой в  провинциальной администрации в  должности легата был консуляр Публий Рутилий Руф. Оба они были замечательными юристами, знатоками и тонкими интерпретаторами римских законов. Сцевола происходил из древнего знатного рода, имел разветвленные связи в патрицианской верхушке Рима и обладал колоссальным состоянием. Руф не был ни знатен, ни  богат, но  пользовался уважением ввиду своих заслуг и исключительной щепетильности. Сцевола принимал жалобы от жителей провинции на недобросовестных откупщиков грабителей и нечистых на руку купцов и банкиров и давал им надлежащий ход. По его приказу несколько таких купцов из всаднического сословия, превзошедших своих собратий в преступном ремесле, были распяты на крестах. Сенат поддержал наместника.

Всадники приняли брошенный им вызов и, не отваживаясь поднять руку на исключительно влиятельного наместника, выбрали своей жертвой его помощника легата Публия Руфа. Всаднический суд, рассмотрев выдвинутое против него обвинение в вымогательстве, основанное на лжесвидетельских показаниях, осудил его, приговорив к изгнанию из Рима и конфискации имущества. Публий Руф выехал в Азийскую провинцию, в ограблении которой он обвинялся, где его с почестями встречали посланцы провинциальных общин, и он спокойно и мирно жил там до конца своих дней. Осуждение Руфа всадническим судом было не только демонстрацией силы, но и предупреждением избыточно добросовестным администраторам – их ревность о соблюдении законов, их честность и щепетильность будут впредь пресекаться судами присяжных, а судить их станут по обвинениям в финансовой нечистоплотности и корысти. Буржуазная этика Рима носила на себе хорошо узнаваемые из разных исторических эпох совсем не пуританские черты. Сенат был недоволен развязкой дела Руфа, но защитить его он не смог, отчасти потому, что не располагал для этого законными механизмами.

Войдя во  вкус, римская буржуазия в  игре перетягивания каната, другой конец которого держала сенатская аристократия, решила закрепить достигнутый успех, выдвинув обвинение в вымогательстве против Марка Скавра, 70-летнего политика и  полководца, который в  течение последних 20  лет был принцепсом сената. Одним из мотивов этого шага со стороны всаднической партии могло быть и намерение смягчить крайне негативную реакцию на осуждение безукоризненно честного администратора Руфа. Если доверять народной молве и пропагандистским инвективам ораторов из  партии популяров, Скавр действительно не страдал излишней щепетильностью. Но, как метко замечает Моммзен, «в глазах аристократии это было оскорблением святыни, даже если Скавр был виновен. Роль общественных обвинителей присваивали себе самые худшие элементы, превращая это занятие в профессию. Ни незапятнанная репутация, ни сан, ни возраст уже не спасали от самых наглых и опасных обвинений. Комиссия по делам о вымогательствах перестала служить защитой для жителей провинции; напротив, она превратилась для них в самый тяжкий бич» (Моммзен, цит. изд., т. 2, кн.4, с. 234).

Переломить наметившееся развитие, чреватое отпадением провинций, с одной стороны, и утратой сенатом его ключевой роли в системе государственной власти – с другой, попытались лучшие по своим нравственным качествам сенаторы, которые, принадлежа к партии оптиматов, стремились не плыть по течению, но отстаивать честь и власть сената, поскольку, в отличие от Гракхов, были убеждены в том, что сенат служит краеугольным камнем устройства Римского государства и на нем основана его прочность и  могущество. Во  главе этой группы стал народный трибун 91 г. Марк Ливий Друз, сын того Ливия Друза, чья решительность в свое время сыграла важнейшую роль в устранении и уничтожении Гая Гракха. Его поддерживал отданный под суд Марк Скавр, а также яркий сенатский оратор Луций Красс, Сульпиций Руф и ряд других политиков. Главным требованием Друза и его единомышенников была реформа суда присяжных, возвращение его из рук всаднического сословия, в которые он перешел по инициативе Гая Гракха, сенаторам. Для того чтобы сенат при этом не был перегружен множеством дел, Друз предлагал увеличить его состав вдвое, довести до 600 членов. Кроме того, он внес законопроект об учреждении специальной судебной комиссии для преследования коррумпированных присяжных судей.

В сенате это предложение столкнулось с оппозицией. Среди сенаторов были уже прямые клевреты финансовых магнатов из всаднического сословия, но важнее было другое обстоятельство: нерешительность сенаторов проистекала из опасений, что разрыв с всадниками оставит аристократию беззащитной перед лицом демократии, перед лицом пролетариата, возбудить политические страсти которого найдется немало охотников. Сенатское большинство пугала живая память о бесчинствах захватившей Рим черни во главе с ее яростными вожаками. К тому же в «политические разборки» снова мог вмешаться Марий, ветераны которого, в отличие от него самого, еще не состарились и хранили преданность своему императору.

Во главе партии Руфа стояли консул Луций Марий Филипп и Квинт Цепион, тщеславный и самолюбивый виновник поражения при Араусионе, из-за которого ему еще недавно грозили обвинение в государственной измене и смертная казнь. Руф, видя, что он не имеет надежной поддержки со стороны сенаторов, искал более широкой опоры для своих политических инициатив. И в этом он не был оригинален: действуя против интересов всаднической буржуазии, он вынужден был искать поддержки со стороны римского пролетариата, италийских союзников и провинциалов, защита которых от хищничества всаднических публиканов, ростовщиков и купцов изначально имелась в виду, когда Руф выступил против всаднических судов. Как и его наследственный политический противник Гай Гракх, Руф продумал целый комплекс реформ, во многом повторявших инициативы Гракхов, но расходящихся с ними принципиально в вопросе о месте сената в системе органов государственной власти – Гракхи стремились низвести его на роль совещательного учреждения, а Руф отстаивал его властные прерогативы. Гай Гракх, сам выходец из аристократии, в борьбе с нею действовал как вождь социальных низов и при этом заключил союз с всаднической буржуазией. Стратегия Руфа заключалась в стремлении обуздать аппетиты буржуазии и отнять у нее политическое влияние, противопоставив ей широкую коалицию сенатской аристократии, римского плебса, италиков и  провинциалов. Зная об  отношении эгоистического большинства римских граждан к любым предложениям, выдвигаемым в интересах италиков, Друз благоразумно отложил на будущее идею предоставления всем италикам и латинам полных прав римского гражданства, хотя, как и Гай Гракх, убежден был в целесообразности такой реформы, и в контактах с авторитетными представителями союзнических общин он обещал им позже добиваться решения этого назревшего вопроса.

Поэтому он предложил в трибутных комициях три законопроекта, причем в связке: о передаче суда присяжных сенату, о наделении малоземельных римских граждан пахотными землями из общественного фонда в Кампании и Сицилии, а также об увеличении раздачи хлеба римским пролетариям. Комиции проголосовали за предлагаемые законы. Но консул Филипп заявил в сенате, что принятые в комициях по предложению трибуна законы противоречат ранее изданным актам и  потому подлежат отмене. Сенат однако не поддержал Филиппа. Но судя по дальнейшему поведению сенаторов, большинство из них скептически относилось к политической линии, выбранной народным трибуном Друзом, по  позиции которого был нанесен удар скоропостижной смертью его ближайшего соратника Луция Красса. Более опасным оказался другой удар со стороны политических противников: контакты Друза с союзниками получили известность, в них найден был повод обвинить его, правда, не формально в судебном порядке, а риторически в государственной измене, но уже сам факт таких контактов компрометировал Друза в глазах римских граждан разных сословий и разного достатка, не желавших делиться привилегиями с италиками.

В сенате начались долгие контрверсы вокруг предложения Филиппа кассировать законы Ливия Друза. И  число приверженцев этих законов с каждым новым обсуждением на сенатских заседаниях таяло, в конце концов Филипп и его сторонники одержали верх. Законы Друза были отменены. Всадническая группировка торжествовала победу. Друз не  стал прибегать к праву трибуна на интерцессию и не наложил вето на принятый акт. Всаднические суды были незамедлительно восстановлены. Реванш финансовой олигархии оказался скорым и легким. Победу над поверженным противником мафиозно сплоченная группировка запечатлела символическим жестом: Ливий Друз был поражен кинжалом наемного убийцы и пал у дверей собственного дома к  подножию статуи своего отца. В  страхе перед сословием, выразительно продемонстировавшим свою силу и  беззастенчивую решительность, сенат не  стал назначать комиссию для расследования акта политического террора. Более того, после убийства народного трибуна еще громче раздались обвинения в том, что он плел нити заговора в интересах союзников и в этот заговор уже втянул многих италиков, что вступавшие в сколоченную Друзом тайную организацию давали присягу личной преданности ему. Подобные обвинения прозвучали в сенате из уст Филиппа.

Покушение на Друза, с именем которого италики действительно связывали надежду на изменение своего статуса, имело громкий резонанс во всей Италии. Еще раз они могли убедиться в том, что любая инициатива в Риме изменить правовое положение италиков, с чьей бы стороны она ни исходила, обрекала выдвинувшего ее на  политическое поражение и  смерть. Грустный вывод, что ждать улучшения своей участи от самого Рима дело безнадежное, сделан был в разных концах страны одновременно. К тому же те италики, которые контактировали с Друзом, теперь имели основания опасаться ареста по обвинению в участии в заговоре против Рима. Вследствие этого убийство Друза послужило сигналом к восстанию италиков против господства Рима.

Этнические различия между римлянами, латинами и италиками в начале I века до Р.Х. сгладились до почти полного их исчезновения. Латинский язык был во всеобщем употреблении в  Италии, кроме населенной еще по  преимуществу не ассимилированными галлами Транспадании и греческих полисов на  юге полуострова. Правда, в  Умбрии параллельно пользовались близкородственным латыни умбрийским, а  в Кампании и Самнии самнитским, или оскским языком; возможно, что сельские жители этих стран вовсе не говорили по-латыни; но близкое языковое родство их родных наречий с господствующим языком Италии не создавало затруднений для их словесного общения с римлянами. Этруски в эту эпоху, сохраняя память о своих корнях и, может быть, высоко их ценя, оберегая и некоторые из унаследованных от предков бытовых и культурных традиций, тем не менее утратили знание родного языка, кроме, вероятно, отдельных патриотически настроенных эрудитов. Что же касается происхождения римлян, с одной стороны, и италиков, с другой, то ведь и предками большинства римских граждан были не патриции, а выходцы из разных общин Италии и даже из иных стран: рабы становились вольноотпущенниками, их дети и внуки полноправными гражданами, а  более отдаленные потомки могли входить и в сословие нобилей, в котором соединились патриции и выходцы из плебейской верхушки. Рабы же происходили из самых разных народов, с которыми воевал Рим. Римляне, латины и италики не особенно различались и местом жительства, поскольку в  качестве бесправных перегринов в  самом Риме жили италики и в то же время вся Италия была усеяна колониями римских граждан.

Не было разительных отличий и в социальном и экономическом положении римлян и италиков. Пролетариат существовал и в Риме и повсюду в Италии; как в Риме, так и в союзных городах жили состоятельные купцы – далеко не вся финансовая олигархия Италии имела римское гражданство. Регионами крупных латифундий были Этрурия и Умбрия, и крупными землевладельцами и рабовладельцами там являлись не только римские граждане, но и представители местной знати. В то же время в Самнии и на восточных склонах Апеннин, где жили марсы, пелигны, пицены, марруцины, вестины, давно уже перешедшие на латинский язык, но от этого не приобретшие еще статуса латинов, тем более римских граждан, в сельском хозяйстве преобладало мелкое крестьянское землевладение, как это было и в сельской периферии большинства римских колоний внутри Италии. В провинциях италийские купцы и банкиры располагали фактически одинаковыми возможностями для наживы за счет местного населения и были одинаково защищены военной мощью и законами Рима.

Италики – юридически аналогичный статус имели и полисы Великой Греции, с той только разницей, что языком администрации и делопроизводства в них был греческий,– внутри своих общин пользовались широким самоуправлением, имели даже собственные вооруженные силы; но чем их положение разительно отличалось от статуса римских граждан,– это отсутствием у них голоса в решении дел, затрагивавших всю Италию. Неограниченный суверенитет в Италии принадлежал исключительно Римскому государству, и полнотой политических прав пользовалось лишь граждане Рима, где бы они ни проживали, хотя, с другой стороны, порядок голосования в комициях практически устранял от принятия решений тех римских граждан, которые жили вне Рима и не располагали средствами или досугом для того, чтобы вовремя приехать в Рим и прийти на форум. Но если политическое бесправие союзников уязвляло чувства или амбиции относительно узкого круга лиц  – тех, кто принадлежал к высшему кругу, к сенаторскому сословию в своих несуверенных государствах, то было и такое проявление неравноправия, которое затрагивало самый широкий круг италиков и которое выпукло обозначилось в относительно позднее время. Постепенное расширение личных прав привело к тому, что исконное право военачальника распоряжаться жизнью и смертью легионеров было ограничено. Приговоренный к смерти офицер или солдат, если он был римским гражданином, получил право апеллировать к народному собранию в Риме. Как известно, во времена апостола Павла только римские граждане в империи могли апеллировать к императору, который аккумулировал в себе властные полномочия римского народа. Но офицеры и солдаты римской армии не из числа римских граждан подобной привилегии не имели. И, как пишет Т. Моммзен, «видным латинским офицерам по  приговорам римского военного суда рубили головы (как во время войны с Югуртой), тогда как последний солдат, если он был римским гражданином, мог в аналогичном случае апеллировать к народному собранию в Риме» (Моммзен, цит. изд., т. 2, кн.4, с. 242).

Еще одно болезненное для италиков проявление их бесправия заключалось в  разной тяжести воинской повинности. В начале I столетия до Р.Х. число римских граждан, способных к воинской службе, уступало числу военнообязанных италиков примерно в полтора раза, составляя 400 тысяч, приходившихся на 600 тысяч латинов и италиков, но при комплектовании вооруженных сил на одного римлянина призывали двух союзников. При этом на них возлагалась более трудная служба, а возможности карьерного роста у них были ограничены, не говоря уже о том, что высшие должности, сопряженные с избранием в римских комициях, им были уже совершенно недоступны.

Из приведенных выше статистических сведений, основанных на сопоставлении цензов 115 и 70 гг., когда италикам уже было предоставлено римское гражданство, можно составить представление как о соотношении сил римлян и италиков, так и демографической ситуации в Италии на рубеже II и I столетий. На 400 и 600 тысяч годных к военной службе приходилось в три раза большее число членов их семей – пожилых мужчин, женщин и детей, что в сумме дает 4 миллиона человек. Вместе с перегринами, не обладавшими гражданскими правами ни в одной из италийских общин, не интегрированными в италийское общество цизальпинскими галлами и рабами численность населения Италии составляла 8  или 9  миллионов человек, что уступало численности населения на той же территории в эпоху, предшествовавшую Пуническим войнам, на  1  или 2  миллиона. Главной причиной убыли были теперь не прямые военные потери и не последствия разорения страны войной, раны которой были уже залечены, а такие демографические факторы, как эмиграция римлян и италиков в провинции и размывание крестьянского класса. Вытеснявшие их труд наемные батраки, умножившиеся вследствие разорения крестьянства городские пролетарии и надолго оторванные от дома полупрофессиональные солдаты не склонны были, подобно крестьянам, к патриархальной семейной жизни и имели меньше детей; а рабы, число которых также неуклонно росло, хотя и  имели потомство, но семей иметь не могли, поэтому и потомство их было немногочисленным: прирожденных рабов в Риме всегда было меньше, чем благоприобретенных. Что же касается численности населения в провинциях, то хотя надежной опоры для статистических обобщений тут решительно недостает, можно однако утверждать, что в них проживало примерно в четыре раза больше людей, чем в самой Италии, иными словами, численность населения всей империи составляла уже около 40 миллионов человек.

Когда гнев италиков раскалился до решимости бросить вызов Риму, в числе заговорщиков оказались и носители властных полномочий в союзнических муниципиях. Начались сношения между городами, готовыми к восстанию. Заключались тайные договоры о совместной войне против Рима. И, как пишет Аппиан, «для скрепления взаимной верности обменялись заложниками. В течение долгого времени римляне не знали о происходящем, так как в городе происходили судебные разбирательства и междоусобные распри» (Аппиан, цит. изд., с. 410). Но затем, в 90 г., в Рим поступило сообщение о том, как «одного мальчика ведут в качестве заложника из Аускула в другой город» (Аппиан, цит. изд., с. 410), что было несомненным свидетельством политических переговоров между общинами италиков, решительно запрещенных условиями их неравноправных союзов с Римом. За этим последовала незамедлительная реакция. В пиценский Аускул во время праздника прибыл проконсул Сервилий с легатом Фонтеем. Сервилий пригрозил жителям города суровыми карами, если они отважатся поднять руку на Рим. Доведенные этой высокомерной речью до ярости, аускульцы убили проконсула вместе с легатом. Мосты были сожжены. И по распоряжению городских властей ворота Аускула были заперты, а все находившиеся в городе римляне перебиты.

Восставшие общины предложили Риму компромисс, который должен был предотвратить войну: при условии усвоения италикам римского гражданства они готовы сложить оружие. Рим это предложение отверг. Так началась союзническая война. Для Римского государства это была война с внешним противником, но в рамках Итальянской федерации она была гражданской войной, а для неравноправных союзников – восстанием против поработителей. От Рима отложились большинство государств центральной и южной Италии: общины латиноязычных марсов, пиценов, пелигнов, вестинов, френтанов, гирпинов, марруцинов, а также оскскоязычные самниты южной Италии. Верность Риму сохранили однако большинство городов Лация и  латинские колонии, такие крупные греческие полисы, как Неаполь и Регий и в целом Великая Греция, Этрурия и Умбрия. Но отдельные общины и на территории, охваченной восстанием, держались римской стороны, например кампанские города Нола и Нуцерия или вестинский город Пинна. Внутри общин, отважившихся на войну с Римом, были сторонники мира или прямая агентура Рима, главным образом из  олигархического элемента италиков.

Вождем восставших стал марсиец Квинт Помпелий Силон. Восставшие общины договорились об  образовании союзного государства под названием «Италия». Поскольку однако политическая мысль италиков, как и римлян, носила полисный характер и федерация не могла мыслиться как политическое образование, одинаково возвышающееся над всеми входящими в него государствами и имеющее представительное правление, союзники выбрали город пелигнов Корфиний, который и получил название «Италия». Он и должен был заменить Рим: гербом новой федерации стало изображение быка, бодающего волчицу. Официальными языками федерации стали латинский и оскский. Италия стала чеканить свои монеты, но с римским весом и римской пробой. Граждане вступивших в союз общин получили гражданство «Италии», или Корфиний; в городе заседал сенат из 500 членов, в который, вероятно, вошли представители сенатов союзных общин. Но должностных лиц, двух консулов и 12 преторов, избирало народное собрание, в котором участвовали находившиеся в ту пору на месте, в Корфинии, граждане союзного государства.

Таким образом, конституция «Италии» копировала римскую, или, лучше сказать, как пишет Т. Моммзен, «обе конституции повторяли те учреждения, которые с незапамятных времен существовали у италийских народов: вместо государственного устройства городское устройство с исконными народными собраниями, столь же громоздкими и ничтожными, как римские комиции, с правящей коллегией, заключавшей в себе такие же элементы олигархии, как и римский сенат, с исполнительной властью, разделенной между множеством соперничающих между собой высших должностных лиц» (Моммзен, цит. изд., т. 2, кн. 4, с. 254). Недостатки подобной системы правления обозначены историком верно, но, как кажется, чрезмерно придирчиво; эти изъяны представляли собой обратную сторону медали – народоправство чрез непосредственное присутствие граждан при решении государственных дел в большей степени отвечает идее демократии, которую представительные демократии скорее имитируют, чем воплощают. Манипулировать можно было, конечно, и присутствующими на форуме гражданами, но при полисной системе правления их волю по крайней мере нельзя было подменять.

Италики произвели набор и в результате сформировали две армии общей численностью около 100 тысяч воинов, помимо гарнизонных команд. Одна из армий, под командованием консула Квинта Силона, действовала в центральной Италии, другая, во  главе с  консулом Гаем Папием Мутилом,– в Самнии и Кампании.

В Риме известие об  отложении союзников дало повод народному трибуну Квинту Варию, ставленнику всаднического сословия, инициировать образование особой комиссии по расследованию государственной измены. В комиссию были включены всадники, и комиссия пришла к предвзятому заключению, что восстание явилось результатом заговора, организованного Ливием Друзом и  его сторонниками. Изгнанию подвергся его ближайший друг Гей Котта, обвинение выдвинуто было также против престарелого Марка Скавра. И все же, несмотря на то что восстание послужило поводом для сведения политических счетов, общая опасность побудила римлян разных партий и ориентаций объединиться в решимости отстоять привилегии, а может быть, и само существование родного государства и города. Против восставших были направлены две римские армии: во главе с консулами Публием Рутилием Лупом – для ведения операций в центральной Италии и под командованием Луция Юлия Цезаря  – на  юге. Правительство поддерживали оптиматы, сторонники Ливия Друза, популяры во  главе с  состарившимся Гаем Марием. Поскольку ввиду множества очагов восстания армии должны были действовать отдельными отрядами, для командования ими были призваны лучшие римские генералы, подчиненные консулам: Гай Марий, надежда которого на то, что его меч еще понадобится Риму, наконец исполнилась, Квинт Катул, Луций Сулла, Публий Красс.

Италики прекрасно подготовились к ведению войны, их полководцы не уступали римским в военном искусстве, а их офицеры и солдаты дрались мужественно и умело. В результате им удалось взять латинскую колонию Эзернию в центре Самния, в Лукании повстанцам сдался римский гарнизон в  Грументе, которым командовал Публий Красс. В Кампании в  руках восставших вскоре оказались все крупные греческие города, кроме Неаполя: Салерн, Помпеи, Геркуланум. Отряд нумидийцев, находившийся под командованием Луция Цезаря, перешел в армию Гая Мутила, в лагере которого находился сын Югурты Оксинт, облачившийся в  царственный пурпур,– у  самнитов он оказался после взятия ими Венусии, где он находился раньше.

Самой страшной катастрофой для Рима явился разгром отряда во главе с консулом Публием Лупом: он попал в засаду в стране эквов, устроенную полководцем восставших Публием Скатоном; консул и вместе с ним 8 тысяч солдат погибли. Вместо погибшего Лупа постановлением сената командовать армией, действовавшей в центральной Италии, были назначены Гай Марий и Квинт Цепион, который однако вскоре также погиб, после чего у армии остался один командующий – Марий. Действуя совместно с отрядом во главе с Суллой, выделенным из южной армии, Марий одержал ряд побед над марсами, представлявшими главную силу восставших в центральной Италии. Одновременно римский отряд под командованием Страбона подавил очаги сопротивления восставших в Пицене, где у италиков остался один город Аускул.

Когда в самом начале война приняла для Рима опасный оборот, волнения начались на  севере  – там восстали некоторые из умбрийских и этрусских общин. Против них направлены были отряды во главе с Авлом Плотием – в Умбрию, и Луцием Порцием Катоном – в Этрурию; но поскольку для восстания там не было глубоких корней, римляне быстро навели порядок в этих странах, подавив очаги сопротивления в зародыше.

И все же общий баланс результатов военных действий к концу 90 г. был для Рима печальным. Его мобилизационные ресурсы истощились, в войска пришлось призвать 6 тысяч вольноотпущенников. С самого начала войны в Риме прекратили раздачу дарового хлеба, что было чревато уже социальной напряженностью, которая могла вылиться во  внутреннюю для Рима гражданскую войну или политическое противостояние такого накала, который плохо совместим с  войной против внешнего врага. Опасно было требовать больших жертв от союзников, сохранивших верность Риму, – это и их могло побудить отложиться и перейти на другую сторону в войне, бушевавшей в Италии. Поэтому во внутренней полемике в римском сенате, в комициях верх одержали сторонники компромисса с  италиками. По  предложению народного трибуна изменен был состав комиссии по расследованию государственной измены – вместо присяжных из всаднического сословия в нее включили лиц разных цензов по избранию трибутных комиций, а  инициатор расследований Квинт Варий, обвиненный в организации убийства Квинта Метелла и Ливия Друза, был отправлен в изгнание.

По предложению консула Луция Цезаря был принят закон, которым римское гражданство даровано было гражданам тех союзных общин, которые не отложились от Рима, но эти новые граждане ограничивались в правах подобно вольноотпущенникам, которые могли входить лишь в 4 трибы из 35; для новых граждан из союзнических общин предусматривалось включение их в 10 новых триб, что при римском порядке голосования оставляло им мало возможности влиять на его результаты, поскольку в этих трибах голосование проводилось после старых триб, а половины голосов всех триб было достаточно для принятия решения, так что до последних триб голосование доходило редко. Граждане некоторых из грекоязычных полисов, в частности Неаполя, сомневались в выгодах принятия ими римского гражданства: при прежних договорных отношениях с Римом такие полисы имели греческое устройство самоуправления и были свободны от воинской повинности Риму. Учитывая эти колебания, Рим заключил с Неаполем, Регием и, возможно, также с другими городами договоры, которыми им гарантировалось сохранение греческого устройства управления и употребление греческого языка в делопроизводстве.

В 89  г. по  предложению Плавция и  Папирия принят был новый закон, по  которому римское гражданство могло быть предоставлено всем жителям италийских общин, которые подадут заявление об этом в двухмесячный срок. Если бы Рим пошел на такую уступку до начала войны, она бы и не началась. Теперь, конечно, многие из врагов Рима зашли слишком далеко, чтобы идти на попятную – для них мосты были сожжены; но закон все-таки достиг цели, которую он преследовал, и вызвал разделения в стане противника: число сторонников мира среди италиков умножилось. По  закону, предложенному консулом Страбоном, союзнические города циспаданской и транспаданской Галлии получили италийское городское право без римского гражданства. Они были наделены статусом непривилегированных латинских колоний. Города эти населены были в основном колонистами италиками, а местные поселения кельтов или лигуров были приписаны к этим городским общинам в качестве их подданных. Новый закон открывал возможность для переселения цизальпинских кельтов и лигуров в города и ускорил процесс их ассимиляции и романизации.

Оба полководца, Луций Цезарь и Гай Марий, в конце 90 г. были уволены от командования: Марий – по старости, а Цезарь избран был цензором. Новыми консулами стали Луций Порций Катон, который заменил Мария, и Гней Страбон, продолживший командовать корпусом, действовавшим в Пиценской области, а во главе южной армии был поставлен Луций Корнелий Сулла. Кампания 89 г. развивалась для Рима более успешно. Страбону удалось нанести сокрушительное поражение отряду марсов численностью в 15 тысяч солдат, двинувшемуся из своей страны в Этрурию с целью разжечь там пожар восстания. В сражениях с марсами возле Фуцинского озера погиб консул Катон, и тогда командование всей армией, действовавшей в центральной Италии, возложно было на Страбона.

У стен Аускула, явившегося первым очагом восстания, произошло генеральное сражение, в котором против 75-тысячной римской армии воевали 75 тысяч италиков под командованием Юдацилия. Жители города не выполнили приказание Юдацилия сделать вылазку и вместе с приведенными им войсками обрушиться на римлян. Италики потерпели поражение, но Юдацилий с частью своей армии укрылся в Аускуле, который был его родиной. Началась осада города, которую римляне вели под командованием Гнея Помпея. Когда же Юдацилий понял, что падение города неизбежно, он перебил в нем «всех своих врагов, которые и раньше жили с ним не в ладах и в то время, из-за нерасположения к Юдацилию, отговорили народ исполнить его приказание. Затем в храме был сооружен костер, и на нем было поставлено ложе. Юдацилий устроил в компании своих друзей пир, во время питья из круговой чаши он принял яд и, возлегши на костер, велел друзьям поджечь его. Таким образом Юдацилий, сочтя своею честью умереть за родину, покончил с собой» (Аппиан, цит. изд., с. 415). Город был взят, и вся Пиценская область вернулась под контроль Рима.

Армия Суллы успешно действовала в Кампании, где ею были взяты Стабии, Геркуланум и другие менее значительные города. Перейдя через горный перевал в Самний, Сулла стремительно атаковал лагерь консула италиков Мутила, войска которого были разбиты, лагерь взят приступом, а раненый Мутил бежал и укрылся в Эзернии. Пала и столица восставших италиков Корфинии. Очаги сопротивления остались лишь в стране самнитов. Туда же перебрался и потерявший свою армию и свою родную страну марсов консул Квинт Силон. Теперь уже государство повстанцев именовалось не «Италия», а «Сафины», то же что самниты. В распоряжении продолжавших сопротивление консулов Силона и Мутила оставалось еще 30 тысяч пехоты и 1 тысяча всадников; среди них были и  рабы, отпущенные на  свободу. В 88 г. самниты продолжали упорно сопротивляться, но силы были уже совсем не равными В сражении против римского отряда под командованием Мамерка Эмилия пало 6 тысяч повстанцев, и среди них консул Силон. Затем римлянами были взяты последние очаги сопротивления – Бовиан, Нола и Эзерния.

Римский сенат после победоносной войны с италиками принял мудрое решение о даровании прав римского гражданства жителям тех италийских городов, которые ранее не подали, в соответствии с законом Плавция и Папирия, заявления с прошением о таком даровании. Этот акт не затронул лишь те общины Лукании и Самния, которые сопротивлялись особенно упорно и признаны были несущими главную вину за мятеж. Новые граждане были включены в ранее образованные для них десять последних триб «с той целью, чтобы они не смешались с гражданами, находившимися в старых трибах, и при голосовании не получили перевеса вследствие своего многолюдства» (Аппиан, цит. изд., с. 418). После сознической войны число римских граждан, как это видно из данных цензов 115 и 70 гг. до Р.Х., более чем удвоилось. В 115 г. насчитывалось 394336 римских граждан, способных носить оружие, а в 70 г.– уже 910 тысяч. Таким образом, союзническая война, разделившая Италию на два враждебных лагеря, в конечном счете содействовала укреплению федерации, благодаря тому что победители уступили побежденным. Теперь Италия действительно стала единым государством с  единым гражданством, но при сохранении полисного типа устройства этого государства оно называлось не Италией, а по-прежнему Римом – Римской республикой.

В 89 г. до Р.Х. Рим вступил в войну с понтийским царем Митридатом  VI, который, воспользовавшись трудным положением Рима, вынужденного отражать натиск германских племен, а потом вовлеченного в потребовавшую напряжения всех сил союзническую войну, захватил огромные территории в Малой Азии: Пафлагонию, север Каппадокии, часть Галатии и  Фригии, причерноморские полисы от Босфора до Трапезунда, а также Колхиду. Его протекторат признали полисы Северного Причерноморья, которым грозило завоевание со  стороны скифов и сарматов; затем в состав его империи вошел и Боспор Киммерийский. Митридат заключил союзные отношения с Арменией и могущественной Парфией. В своей экспансии Митридат не считался с союзническими отношениями своих жертв, пытавшихся противостоять ему, с Римом, тем самым угрожая его прямым интересам на Востоке. Бросив открытый вызов Риму, Митридат пытался опереться как на греческий, так и на варварский элемент в населении Малой Азии, разжигая вражду против римлян и всех вообще италиков, обосновавшихся в городах его государства, – главным образом это были купцы, но также особенно ненавистные народу сборщики налогов, публиканы, с их жадным до взяток персоналом.

Когда Митридат напал на  союзное Риму Вифинское царство, Рим решил вмешаться вооруженной рукой. Находившиеся в Азийской провинции войска, во главе которых стояли наместник провинции Луций Кассий и  посол Маний Аттилий, вступили в боевые действия с Митридатом, который мобилизовал огромную армию, насчитывавшую 250 тысяч пехоты и 40 тысяч всадников, а также мощный флот из 400 боевых судов. В сражении у реки Амнейтона войска вифинского царя Никомеда были разбиты военачальниками Митридата Неоптолемом и Архелаем. Панику в вифинской армии вызвали действия колесниц с косами, рассекавшими на части тела поражаемых вифинцев, которые, по словам Аппиана, были «повержены в ужас, когда они увидали людей, разрезанных пополам и еще дышащих или растерзанных в куски, а их тела повисшими на колесницах… и они в ужасе смешали свои ряды» (Аппиан, цит. изд., с. 310). Лагерь Никомеда был взят, а его оставшиеся войска отступили и затем сражались бок о бок с римлянами – и снова неудачно. В результате Вифиния была захвачена противником, а Никомед, потеряв свое царство, ушел в столицу Азийской првинции Пергам. Не встречая уже заметного сопротивления, Митридат захватил всю Фригию, Ликию и Памфилию, а затем и саму Азийскую провинцию, а также города Ионии: Магнесию, Эфес, Стратоникею. Взяв в плен Мания Аппия, он велел казнить его в Пергаме, приказав влить ему в горло расплавленное золото, в обличение жадности и взяточничества римских провинциальных чиновников.

Главным очагом сопротивления Митридату стал союзный римлянам Родосский полис, против которого царь сосредоточил свой флот. На занятых территориях Митридат играл роль защитника местного населения от римского господства: в греческих полисах он восстанавливал самоуправление, отменял долговые недоимки, освобождал их граждан от налогов на ближайшие 5 лет – и в результате снискал поддержку народа. По его тайному приказу в специально назначенный для того день в городах Азии учинено было избиение римлян и италиков, включая их жен, детей и  даже рабов италийского происхождения. Азиатские греки и варвары охотно поучаствовали в этом злодеянии, жертвой которого пало 80 тысяч выходцев из Италии.

В 98 г. Рим направил в Азию против Митридата армию во главе с консулом Корнелием Суллой. И вот, когда уже его легионы готовились к отправке из Капуи морем на театр военных действий, в Риме произошли драматические события. Там находился тогда Марий, который вновь решил побороться за высшую власть. Кратчайший путь к ней он видел в командовании победоносной армией. Марий считал, что предстоящая война с Митридатом и победа над ним позволят победителю овладеть Римом. К тому же война на Востоке сулила несметное обогащение полководцу и хорошую поживу его легионерам. Поэтому он вступил в сговор с народным трибуном Публием Сульпицием Руфом, который внес в народное собрание законопроект о распределении новых граждан и вольноотпущенников по всем 35 трибам. Энергичную агитацию в  пользу этого законопроекта вел Марий; и новые граждане из числа италиков горой встали за Мария и Сульпиция. На их стороне были и остатки политически разбитой ранее партии популяров, в то время как составлявшие сенатское большинство оптиматы отстаивали привилегии исконных римских граждан.

Собиравшиеся на  форуме толпы сторонников оптиматов и популяров пускали в ход дубины и камни. Пытаясь сорвать голосование, сулившее успех законопроекту, консулы Сулла и Квинт Помпей объявили большую часть предстоявших зимних дней неприсутственными, но  Сульпиций заявил протест против этого акта консулов. На форуме началась потасовка, сторонники трибуна пришли туда со  спрятанными под одеждой кинжалами и обнажили их, грозя консулам убийством. Чтобы продемонстрировать решительность своих намерений, сторонники Сульпиция закололи сына Помпея, а сам Помпей скрылся.

Сулла же через некоторое время уступил Сульпицию и отменил прежнее решение о неприсутственных днях, спеша скорее в Капую к своим легионам. В его отсутствие Сульпиций легко провел законы о распределении новых граждан по всем трибам и о чистке сената, с тем чтобы из него удалены были лица, задолжавшие более 10 тысяч сестерциев, – этот акт нацелен был на привлечение на свою сторону всадников, которые часто наживались на ростовщичестве,– и о возвращении политических изгнанников. Затем, опираясь на поддержку новых граждан, составивших большинство в трибах, а также на везде и постоянно сопровождавший его отряд в 3 тысячи человек, вооруженных дубинками, Сульпиций провел через комиции решение об устранении лидера оптиматов Суллы от командования легионами, отправлявшимися на войну с Митридатом, и о назначении вместо него Мария с наделением его высшей проконсульской властью.

Когда весть об этом постановлении дошла до Суллы, он созвал собрание своих легионеров, которые стремились поучаствовать в прибыльной войне и опасались, что Марий наберет вместо них новые легионы. Поэтому простые воины первыми предложили полководцу идти на Рим, и Сулла охотно подчинился воле своих солдат. Но  находившиеся в  войсках магистраты, за  исключением одного квестора, не захотели воевать со своим государством и, покинув армию, срочно вернулись в Рим. Сулла повел 6 легионов из Капуи на Рим. Подобное происходило впервые в истории Рима. Впервые армия, которой запрещено было находиться внутри померия, выступила в поход, готовая с боем брать стены родного города.

Судя по дальнейшим действиям Суллы, его добровольной отставке в зените могущества,– он действовал не по причине банального властолюбия и тем более не из стремления к коренному изменению государственного строя, к замене республики монархией. В известном смысле он, как это и подобало ему как вождю оптиматов, оставался до конца жизни приверженцем олигархической сенатской республики. В то же время было бы преувеличением считать, что он двинул легионы на Рим исключительно по соображениям гражданского долга, как спаситель государства. При его выдающемся уме он не мог не сознавать, что, беря на себя инициативу столь вызывающего пренебрежения легальными методами политической борьбы, он открывает ящик Пандоры, из которого выползет чудовище гражданской войны,– это была, вероятно, спонтанная реакция оскорбленного гордеца, не  высоко ценившего других людей и  с  презрением относившегося к  своим противникам, которые на  этот раз на политическом поле переиграли его, а оставаться в проигрыше для него было непереносимо. Это был поступок человека хотя и страстного, но при этом, как метко характеризует его Т. Моммзен, «с холодным и ясным умом. В его глазах суверенный римский народ был сборищем черни, герой битвы при Aquae Sextiae – обанкротившимся мошенником, формальная законность – пустой фразой, а сам Рим – городом без гарнизона и с полуразрушенными стенами» (Моммзен, цит. изд., т. 2, кн.4, с. 280–281).

Из Рима навстречу Сулле были направлены послы, которые пытались убедить его остановиться, но он отвечал им, что идет на Рим, чтобы освободить его от тиранов. Жители Вечного города в большинстве своем встречали его как врага. С крыш и из окон домов предместья на его воинов бросали что попало и прекратили это занятие только после угрозы Суллы спалить эти недружелюбные жилища. Марий и Сульпиций набрали и вооружили граждан и встретили один из мятежных легионов Суллы у Эсквилинского форума. Началось сражение, в ходе которого сулланцы дрогнули и уже готовы были бежать, но Сулла, схватив знамя, бросился в гущу боя и тем вселил в сердца легионеров мужество и удержал их от бегства. Затем с тыла на марианцев напали подоспевшие новые легионы. Силы были неравными. По существу дела с регулярной армией, обученной по уставам Мария, сразилось наспех набранное гражданское ополчение, во главе которого стоял сам Марий. Перед лицом неизбежного поражения Сульпиций и Марий призвали на помощь рабов, пообещав им свободу, но те не откликнулись на этот отчаянный призыв. Сопротивление прекратилось, и его предводители разбежались. Легионеры начали грабить жителей Рима, но Сулла подверг схваченных мародеров суровой каре на глазах у других воинов и обывателей и велел повсюду расставить караулы для предотвращения дальнейших грабежей.

Затем Сулла и Помпей, как консулы, созвали народное собрание, на котором навязали законы в духе самой последовательной идеологии оптиматов: на комиции впредь могли поступать лишь предложения, предварительно одобренные сенатом, а голосование должно происходить не по трибам, как это обыкновенно делалось тогда, а по центуриям, как это было установлено еще царем Сервием Туллием. При таком порядке голосования усиливалась роль состоятельного элемента, входившего в первые центурии. Народные трибуны были лишены прежних широких полномочий. В сенат по инициативе консулов было введено 300 новых членов – выходцев из самых знатных родов. Все решения, принятые Сульпицием или по его предложению после первоначального распоряжения консулов о неприсутственных днях, подлежали отмене. Тем самым отменялся и закон о распределении новых граждан и вольноотпущенников по всем 35 трибам. Кроме того, Сулла провел закон об ограничении ссудного процента, направленный против интересов ростовщиков и всаднического сословия, и о выведении новых колоний.

Сульпиций, Марий, его сын и еще 9 видных популяров были объявлены вне закона, а  их имущество подлежало конфискации. Сулланцы отыскали скрывавшегося Сульпиция Руфа и убили его. Марий бежал в Минтурны и там находился в частном доме под присмотром муниципальных властей. Когда они получили приказ из Рима об убийстве прославленного полководца, они, как рассказывает Аппиан, «не  захотели убить его сами. Они подослали к нему с мечом проживавшего в Минтурнах галла. Говорят, что галл, когда он подошел к  Марию, лежавшему в темноте на соломе, испугался его, ему показалось, что глаза Мария блестят и горят как огонь. А когда Марий, приподнявшись со своего ложа, во всю мочь крикнул ему: “Как ты смеешь поднять руку на  Мария?»  – галл стремглав выбежал из дома словно сумасшедший и вопил: “Не могу я убить Гая Мария!"» (Аппиан, цит. изд., с. 423). Минтурнские власти, также охваченные своеобразным суеверным страхом, выслали Мария из города, и он с большими приключениями добрался наконец до Нумидии, где нашел приют у ее царя Гиемпсала. Туда к нему прибыли и другие объявленные вне закона видные оптиматы, в том числе и его сын.

Между тем когда прошла оторопь от захвата Рима мятежными легионами, которые Суллой были отправлены обратно в Капую, сторонники изгнанных популяров стали добиваться их возвращения. При этом они действовали и агитацией, и подкупом, и покушениями на деятелей победившей партии. Суллу и по истечении срока его консульства охраняли воины, остававшиеся, наряду с легионами, готовившимися в Капуе к отправке на восток, под его командованием, а Квинт Помпей, чтобы жизнь его была защищена от покушений многочисленных врагов, был назначен правителем Италии и командующим второй армией, во главе которой ранее стоял Гней Помпей. Но когда Квинт прибыл в ставку, Гней, недовольный отставкой, выразив наружно готовность подчиниться, организовал убийство консула. И хотя затем он высказал свое негодование по поводу совершенного преступления, тем не менее немедленно вновь взял на себя командование армией.

Сулла же, передав консульские полномочия своему премнику Корнелию Цинне, сам отбыл в Капую и оттуда, вместе с легионами, на восток для ведения войны против Митридата, который к тому времени не только овладел большей частью Малой Азии, но и, высадившись на Балканах, захватил важнейшие города Эллады. При его поддержке в Афинах был устроен переворот, и к власти пришел союзник царя тиран Аристон. Главной базой армии Митридата стали Афины, а его флота – афинский портовый пригород Пирей. В 87 г. 6 легионов Суллы высадились в Эпире и двинулись оттуда на Афины. По пути римляне разбили отряды Митридата, высланные им навстречу и встретившиеся с ними в Беотии. Началась осада Афин. Несмотря на стойкое сопротивление понтийцев и афинян, город после нескольких месяцев блокады был взят измором. Затем пал и Пирей. Не сломленный поражением, Митридат набрал новую армию в составе 100 тысяч пехотинцев и 10 тысяч всадников и в 86 г. переправил ее в Европу, но в сражении при беотийской Херонее и эта армия была разбита численно значительно уступавшими ей прекрасно обученными римскими легионами.

На Балканах Сулла одерживал одну победу за другой, но в Риме его сторонники теряли политические позиции, захваченные в результате похода сулланцев на Рим. Противники оптиматов из разных слоев римского общества стали консолидироваться. А это были и новые граждане из бывших италиков и вольноотпущенников, подчас располагавших колоссальным богатством, и городской плебс, недовольный тем, что в результате введенного Суллой голосования по центуриям он был оттеснен от участия в принятии законов, и всадники, соперничавшие с сенатской олигархией и особенно озлобленные ограничением ссудного процента и, наконец, политические деятели из партии популяров, которые не были искоренены, а разве только частично обезглавлены после захвата Рима Суллой.

На сторону недовольных сулланскими порядками стал первый консул Корнелий Цинна, которого его противники обвиняли в том, что он получил взятку в триста талантов. Уже в 87 г. Цинна внес в народное собрание законопроекты о том, чтобы распределить новых граждан и вольноотпущенников по всем трибам и о возвращении в Рим политических деятелей, изгнанных Суллой. Однако второй консул Гней Октавий остался верным приверженцем Суллы и выступил против этих законопроектов. Октавия поддержало несколько народных трибунов, избранных по предложению Суллы, и они наложили вето на предложения Цинны. Сторонники враждующих консулов пришли на народное собрание, вооруженные кинжалами; и  старые граждане, сплотившиеся вокруг Октавия, в стычке победили новых граждан. Цинна тогда обратился к рабам, обещая им свободу за поддержку, но те не присоединились к нему. Тогда Цинна вместе с  вождями популяров Гаем Марием Младшим, Квинтом Серторием, Гаем Милонием бежали из Рима и  стали вести энергичную агитацию в  городах италиков, призывая их бороться за свои права. Тем временем сенат постановил отрешить Цинну от консульства за бегство из Рима и дарование свободы рабам. Вместо него новым консулом избран был фламин Юпитера Луций Мерула. Но Цинна продолжал с успехом вербовать сторонников среди италиков, ставших новыми римскими гражданами. Более того, в Капуе он сумел заручиться поддержкой расквартированной там второй римской армии, воины которой во главе со своими командирами принесли ему присягу как консулу. В союзных городах собирали средства для Цинны. В Риме консулы готовились к отражению нападения со стороны сторонников Суллы. Октавий и Мерула вызвали для защиты города Гнея Помпея, и тот прибыл со своими легионами в окрестности Рима из Апулии.

Тем временем к борьбе на стороне Цинны готовился и Марий. Он, по словам Аппиана, «обходил этрусские города в грязной одежде, обросший волосами… с гордостью указывал на выигранные им битвы, на свои кимврские трофеи, на свое шестикратное консульство. Он обещал жителям этрусских городов дать им право голоса, чего они сильно желали. Так как Марию верили, он собрал вокруг себя шесть тысяч этрусков» (Аппиан, цит. изд., с. 427).

Набрав войска, Цинна и Марий повели их, по примеру своего врага Суллы, на Рим. В свои войска Цинна снова призвал рабов, объявив тем из них, кто последует его призыву, свободу, и на этот раз многие из рабов вняли этому призыву, оставляли своих господ и  убегали к Цинне. Сопротивляться осадившим город популярам было делом безнадежным, и сенат капитулировал, подчинившись диктату победителей в новой фазе гражданской войны и  отрешив консулов Октавия и Луция Мерулу от  власти. Перед тем как войти в  стены Рима, Марий напомнил сенаторам о том, что он изгнанник, для которого запрещен вход в Вечный город, и сенат немедленно аннулировал принятое в консульство Суллы постановление о лишении прав Мария и других вождей популяров.

Начались казни побежденных противников. Октавий отказался последовать совету своих друзей бежать из Рима. Облачившись в консульское одеяние, он воссел на курульное кресло на Яникуле и там спокойно дожидался своего убийцы, который не  замедлил явиться. Один из  видных популяров Марк Марций Цензорин «отрубил ему голову и  принес ее Цинне. Впервые голова консула была повешена на форуме пред ораторской трибуной. Потом и головы и всех прочих убитых стали вешать там же. И эта гнусность,– восклицает Аппиан,– начавшаяся с Октавия, не прекратилась и позже применялась в отношении всех тех, кто был убит их врагами. Тотчас же рассыпались во все стороны сыщики и стали искать врагов Мария и Цинны из числа сенаторов и так называемых всадников. Когда погибали всадники, дело этим и кончалось. Зато головы сенаторов, все без исключения, выставлялись перед ораторской трибуной» (Аппиан, цит. изд., с. 430). Арестованный и преданный суду консул и фламин Мерула покончил самоубийством, вскрыв артерии. Лутаций Катул, в прошлом боевой сподвижник Мария, потом перешедший на сторону Суллы, был также отдан под суд, но перед судом разогрел уголья в сыром помещении и задохся от дыма. Имущество оптиматов подвергалось конфискации и разграблению.

В Риме царил настоящий красный террор. Рабы, перебежавшие к Цинне, когда тот стоял у стен Рима, и за это получившие свободу и составившие особый отряд в войске Цинны, вторгались в дома римлян, расхищали находившееся там имущество и убивали всех, кто попадал им под руку. У Цинны однако хватило благоразумия остановить вакханалию анархического террора: в ночное время он приказал находившимся у него под рукой галлам перебить весь этот отряд, наводивший ужас на римских граждан, и те исполнили приказание.

На 86 г. Цинна и Марий избраны были консулами, Марий – в 7-й раз. Но через месяц после избрания он умер. По рассказу Плутарха, перед смертью «он не мог равнодушно думать о новых войнах, о новых сражениях и грозных опасностях: он боялся новых трудов по опыту... Ему представлялись его продолжительные скитания, его бегство и опасности, грозившие ему на суше и на море, и он совершенно пал духом. Ночью ему грезились призраки; ему снились страшные сны… Но больше всего боялся он бессонницы, поэтому стал пить совсем не вовремя, не по летам, лишь бы отогнать сном свои заботы... От опасения за будущее, с одной стороны, и своего рода бремени и гнета настоящего – с другой, он заболел … плевритом… Некоторые говорят,– продолжает Плутарх,– что во время этой болезни вполне обнаружилось его честолюбие. В бреду ему казалось, что он командует в войне с Митридатом; он делал различные телодвижения и обороты и громко кричал; из его уст часто раздавался военный клич» (Плутарх, цит. изд., с. 500). Измученный болезнями, едва ли не впавший в старческий маразм, Марий умер в 70 лет, не утолив своего ненасытного честолюбия, при том, что он первым в истории Рима 7 раз занимал высшую должность консула и прославился как великий полководец и военный реформатор.

Вместо него консулом избрали Мария Валерия Флакка. Вскоре принято было постановление об устранении Суллы от командования армией, воевавшей против Митридата. Возглавить ее должен был новый консул Флакк, который отправился на театр военных действий с двумя легионами. Поскольку однако Флакк был неопытным военачальником, вместе с ним в качестве советника в поход отправился испытанный в сражениях полководец Фимбрия. При морской переправе из Брундизии римский корпус потерпел большой урон: одни корабли были разметаны штормом, другие сожжены или потоплены в результате нападения судов Митридата. После высадки в Греции часть оставшегося войска, недовольная корыстолюбием Флакка и его жестокостью в наказаниях провинившихся легионеров, покинула его и присоединилась к войскам Суллы, который отказался подчиниться Цинне и Флакку и продолжал командовать сражающимися легионами, за  что в  Риме объявлен был вне закона. Оставшиеся в подчинении Флакка войска были переправлены в Азию, чтобы там воевать с Митридатом. Пока еще они находились в Европе, между Флакком и Фимбрием вспыхнула ссора, Флакк попытался устранить Фимбрия от командования, но тот не подчинился ему, а затем в Никомидии он сам убил Флакка, спрятавшегося от него в колодце. Отрубленную голову он выбросил в море и, при одобрении войска, провозгласил себя главнокомандующим.

Таким образом, в Азии и в Европе против Митридата воевали два римских полководца – оба являвшиеся перед лицом закона государственными преступниками. И оба действовали успешно. Митридат набрал армию, значительно превосходившую по числу воинов римские войска, сражавшиеся с ним в Греции и Азии, но для ее снаряжения пришлось отменить льготы, которые ранее даны были греческим городам, чтобы привлечь их на свою сторону. На них возложены были непомерно тяжелые налоги, имущество состоятельных горожан подвергалось реквизициям, и в полисах росло недовольство царем. У городской аристократии особое возмущение вызывала щедрая раздача Митридатом гражданских прав городским обывателям, которые ранее их не имели, в том числе варварам, наделение землей малоимущих и покровительство пиратам. В результате сторонники проримской ориентации получали и в европейских и в азиатских полисах, находившихся под властью Митридата, все более широкую поддержку.

Решающее сражение в войне Рима с Понтийским царством состоялось снова в Беотии, при Орхомене, в 85 г. до Р.Х. Понтийским войском, которое насчитывало 90 тысяч человек и значительную часть которого составляли наемники из германского племени бастарнов, командовал Архелай. Легионеры устрашены были многочисленностью вражеской конницы, и  Сулла, чтобы пробудить в них отвагу «соскочил с коня и, схватив знамя, бросился вместе с отрядом своих телохранителей в середину между двумя войсками, воскликнув: “Если кто спросит вас, римляне, где вы предали вашего вождя Суллу, скажите: когда он сражался под Орхоменом». Видя его в таком опасном положении, начальники отдельных отрядов выбежали из своих рядов, а с ними и остальная масса, устыдившись, и заставили отступить неприятеля» (Аппиан, цит. изд., с. 330). Римляне выиграли сражение. Войска Митридата потеряли 15 тысяч воинов убитыми, в битве пал и сын Архелая Диоген. На следующий день сражение возобновилось, и закончилось оно полным разгромом армии Митридата. Архелай спрятался в болоте и потом на маленьком суденышке морем переправился в Халкидику. Уцелевшие от избиения воины были отозваны Митридатом. Выстроенный Суллой флот превзошел по своей мощи флот Митридата и стал господствовать в Эгейском море.

В Азии против царя воевал корпус Фимбрии, который выбил понтийский гарнизон из столицы Азийской провинции Пергама; в конце концов Митридат с остатками своей армии эвакуировался в Митилену. Захватив после недолгой осады Илион, послы которого ранее договорились о сдаче города с Суллой, Фимбрия учинил там поголовное истребление ее жителей, разрушение храмов и срыл городские стены. Современники сравнивали уничтожение Илиона с тем, что претерпел этот город за тысячу с малым лет до этого, при взятии его войсками Агамемнона.

Узнав о поражении при Орхомене, потеряв большую часть завоеванных владений, лишившись резервов для пополнения и нового набора армии, Митридат запросил мира у Суллы. Переговоры с римским полководцем начал по указанию Митридата Архелай. Затем Митридат сам встретился с Суллой для их продолжения, когда уже Сулла переправился со своей армией через Геллеспонт. В результате в Дарданах был заключен мирный договор, по которому Митридат должен был очистить все еще занятые им территории в Европе и Малой Азии, которые ранее были им захвачены, выдать пленных и перебежчиков, которые, по римским законам, непременно подвергались смертной казни, выплатить Риму контрибуцию в 3 тысячи талантов и предоставить Сулле 80 своих кораблей.

После заключения мирного договора Сулла продолжил поход в Азии, остановившись лагерем у Фиатир близ Пергама. Там стояли два легиона Фимбрии. Сулла приказал Фимбрии передать войско, которым он командует незаконно, в его собственное распоряжение. Фимбрия отказался выполнить это требование, сославшись на то, что и Сулла находится вне закона. Тогда Сулла велел окружить лагерь Фимбрия рвом. Приказ Фимбрия атаковать войска Суллы не был выполнен: слишком очевидным было превосходство ветеранов Суллы и численностью, и боевым опытом и воинской дисциплиной. Из окруженного лагеря началось дезертирство. Тщетно Фимбрия умолял офицеров и солдат остаться с ним. Вскоре лагерь его опустел. Фимбрия попытался устроить покушение на Суллу, послав в лагерь к нему рабаубийцу под видом перебежчика, но тот был заподозрен в злом умысле, схвачен, подвергнут пыткам и во всем сознался. Фимбрия вступил в переговоры с Суллой, но тот обещал ему как проконсул Азии только корабль, с тем чтобы тот удалился на нем из  провинции. Фимбрия не  принял этого предложения, оставил свой лагерь, удалился в Пергам, вошел там в храм Асклепия и поразил себя мечом; но удар оказался не смертельным – тогда он приказал своему рабу заколоть его, и тот выполнил этот приказ, покончив затем с собой.

Завершив войну победой, Сулла в послании сенату доложил о содержании мирного договора с Митридатом и о своем предстоящем возвращении в Италию, где в ту пору хозяйничал Цинна. 4 года подряд, с 87 по 84, он был консулом, назначая на эту магистратуру себя и своих соправителей собственной властью, без народного избрания. Главной опорой его правительства были новые граждане. В  угоду городскому пролетариату возобновлена была даровая раздача хлеба. Законом о  сокращении долгов до одной четверти власть угождала городской бедноте, но оттолкнула от себя сословие всадников, которое по подобной же причине отвернулось раньше от Суллы. Политические противники из партии оптиматов подвергались во все продолжение правления Цинны террору: их убивали, имущество их подвергалось конфискациям и расхищению. Сулла заочно лишен был всех почестей и  отличий, дом его в  Риме разрушен, многие из его друзей и родственников казнены.

В послании сенату Сулла гарантировал соблюдение прав, дарованных новым гражданам, в то же время писал и о наказаниях, которым подвергнуты будут зачинщики беззаконных расправ над невиновными. Цинна начал готовиться к отпору. На его стороне стояла большая часть италиков, но 40-тысячная армия ветеранов Суллы представляла грозную силу, и борьба с ними не обещала быть легкой. Сенат, в котором тогда большинство составляли популяры и их ставленники, попытался найти компромиссный выход и предотвратить возобновление гражданской войны: он гарантировал Сулле безопасность, а Цинне и его соправителю предложил прекратить военные приготовления. Сулла в  ответ писал сенату, что он не  нуждается в  гарантиях безопасности, потому что сам намерен предоставить ее своим соотечественникам, и  настаивает только на  возвращении изгнанных и судебном преследовании преступников.

Для Цинны не оставалось компромиссного выхода из сложившегося положения, и он без промедления отправился в Анкону, где стояли легионы, которые готовились к отправке морем на войну с Суллой, но войска не хотели этой войны – в начале 84 г. в армии вспыхнул бунт, жертвой которого пал Цинна. Его коллега Карбон посчитался с настроениями легионеров и отменил распоряжение убитого консула об отправке за море. Войска расположились в Аримине. Между тем сенат вынужден был после убийства Цинны и ввиду слабости Карбона поневоле взять на себя инициативу в управлении республикой. Были назначены выборы новых консулов; ими стали Луций Сципион и Гай Нарбон. Сулле сенат приказал сложить оружие. Этому приказу он, естественно, не подчинился и в 83 г. высадился в Брундизии.

Правительством мобилизованы были две армии, которые под командованием консулов выступили в поход в Кампанию. Пока легионы Сципиона и Нарбона находились в Кампании, Сулла овладел Апулией, превратив ее в плацдарм для овладения всей Италией. В его лагерь стали стекаться остатки разбитой партии оптиматов. Из Лигурии пришел с небольшим отрядом вооруженных сторонников Квинт Метелл, который вновь принял на себя звание проконсула, возложенное на него в 87 г.; из Африки прибыл юный тогда Марк Лициний Красс также с вооруженным отрядом. Приходили и оптиматы, которые выслушивали от Суллы «резкие слова о господах, которые ожидают своего спасения для блага государства, но сами не хотят даже вооружить своих рабов» (Моммзен, цит. изд., т. 2, кн.4, с. 352). В лагерь Суллы в Апулию приходили и перебежчики из партии популяров: консуляр Луций Филипп, которому Сулла поручил взять под контроль Сардинию, Публий Цетег, Квинт Офелла; и все они были прощены Суллой и  получили от  него ответственные назначения. Особенно важной удачей стал переход на сторону Суллы молодого талантливого военачальника, сына оптимата Помпея Страбона Гнея Помпея, служившего Цинне и потом пользовавшегося покровительством консула Карбона. Помпей, которому тогда исполнилось всего 23 года, прибыл в Пиценскую область, где у него были обширные связи, унаследованные от отца, и сумел набрать там два легиона добровольцев, которые он и привел в лагерь Суллы.

Укрепив свою армию, Сулла повел ее в Кампанию, напал там на легионы Нарбона и разбил их. Нарбон с остатками своих войск укрылся в Капуе и Неаполе, где проживало особенно много новых римских граждан. Сулла не стал брать эти города штурмом, но, окружив их, чтобы обезопасить тыл, двинулся по Аппиевой дороге на Рим. Навстречу ему двигалась армия Сципиона. Сулла предложил ему мир, и консул согласился на переговоры. Во время этих переговоров легионеры Сципиона стали переходить в лагерь Суллы, который потребовал от Сципиона сложить с себя должность консула, и тот согласился с этим требованием, но, потеряв армию и покинув лагерь Суллы, он дезавуировал соглашение с ним, снова облекся в знаки консульского достоинства и начал набор новой армии. Зимой 83–82 г. Сулла оставался в Кампании, ведя планомерную осаду хорошо укрепленной Капуи – города с многочисленным населением, враждебным партии оптиматов.

В Риме консулами на 82 г. были избраны Карбон – в третий раз и Гай Марий Младший – решительные сторонники войны до конца. Видному популяру Квинту Серторию приказано было набрать легионы в Этрурии и затем отправиться с ними наместником в свою провинцию – Ближнюю Испанию. Для финансирования армии сенат постановил чеканить монеты из серебряных и золотых сокровищ римских храмов. Большая часть Италии оставалась на  стороне популяров, особенно стойкую поддержку оказывали им жители Этрурии и самниты.

Сулла разделил свои войска на две армии: одна под командованием Квинта Метелла двинулась через Пицен в северную Италию, другая, во главе с самим Суллой, пошла из Кампании на Рим. Против Метелла вышла армия Карбона, а навстречу Сулле – войска во главе с сыном Гая Мария. В сражении вблизи города Сигнии войска Мария Младшего, состоявшие в основном из  новобранцев, были разбиты несравненно более опытными и закаленными в боях ветеранами Суллы. Уцелевшие солдаты и  офицеры нашли убежище в  близлежащих укрепленных городах новых граждан Норбе и Пренесте. Защищать Рим было некому – и Марий приказал командующему римским гарнизоном претору Луцию Бруту Дамазиппу оставить Рим, предварительно перебив всех видных оптиматов, которые еще оставались в нем. Претор созвал сенат – и прямо на его заседании были схвачены и  умервлещены сенаторы-оптиматы, и  среди них консуляр Луций Домиций, великий понтифик Квинт Сцевола, бывший претор Гай Карбоний, бывший эдил Публий Антистий, тесть Гнея Помпея.

Но помешать взятию Рима Суллой это злодеяние уже не могло. Заняв Рим без боя, Сулла оставил в нем гарнизон и устремился с основными силами на север для соединения с армией Метелла, и  там соединенные силы двух армий одержали победу над войсками консула Карбона. Уцелевшие отряды популяров были рассеяны по крепостным гарнизонам. Большая их часть сосредоточена была в осажденной Пренесте, но на выручку популярам с юга Италии – из Самния и Кампании двинулась 70-тысячная армия под командованием Гутты. Соединившись с блокированными в Пренесте войсками популяров, она пошла на Рим. Оставив осаду Пренесте, Сулла стянул имевшиеся в его распоряжении войска для защиты Рима. Генеральное сражение состоялось 1 ноября 82 г. у Коллинских ворот. Битва продолжалась ночью и на следующий день. С обеих сторон в этой кровавой сече пало 50 тысяч воинов, но победу одержали легионы Суллы. Взятых в плен 8 тысяч воинов, большинство которых составляли самниты, Сулла приказал прикончить.

Затем он овладел городом Пренесте, где находился консул Марий, который скрылся в  подземном рву и  потом покончил с собой. Город отдан был легионерам на разграбление. Сулланцы под командованием Эмилия Лепида взяли упорно сопротивлявшуюся Норбу. Жители этого города «одни сами покончили с собой, другие по взаимному соглашению убивали друг друга, третьи умерщвляли себя через повешение, наконец, были и такие, которые запирали двери своих домов и поджигали их. Поднявшийся сильный ветер так истребил огнем город, что от него не осталось никакой добычи» (Аппиан, цит. изд., с. 444).

Вскоре Сулла взял под контроль всю Италию. На очереди стояли провинции. Луций Филипп, выполняя приказ Суллы, легко овладел Сардинией. Сложнее обстояло дело с подчинением Сицилии, Африки и Испании. Наместник Сицилии Марк Перпенна отказался подчиниться Сулле. Против него направлены были 6 легионов во главе с Гнеем Помпеем, назначенным пропретором, после чего Перпенна, не имея сил для сопротивления, оставил остров, которым овладел Помпей. Затем Помпей послал десант на маленький остров Коссиру, расположенный между Сицилией и Африкой, где укрывался консул Карбон, и тот был схвачен и казнен вместе с несколькими офицерами популяров. Армия Помпея переправилась в Африку, которой управлял зять Цинны Агенобарб. За один день Помпей справился с ситуацией, подавив сопротивление популяров. Среди убитых был и сам Агенобарб. Затем юный полководец разгромил местных династов и  племена Нумидии и  Мавритании, которые держали сторону популяров; свергнутый сторонниками популяров нумидийский царь Гиемпсал был восстановлен на престоле. Направленные Суллой в Ближнюю и Дальнюю Испанию Гай Анний и Гай Валерий Флакк вскоре овладели обеими провинциями, а назначенный правительством популяров наместник Серторий бежал из Нового Карфагена в Африку, где скрывался, ведя там бродячую жизнь. Он был единственным из  видных популяров, кто уцелел во время вторичного правления Суллы. Гай Нарбон, бежавший после поражения своих войск в боях на севере Италии на Родос, покончил с собой на городской площади, когда Сулла потребовал его выдачи, а родосцы, по словам Аппиана, «колебались, как им поступить» (Аппиан, цит. изд., с. 442).

В конце 82 г. гражданская война закончилась. Рим, Италия и вся империя лежали у ног Корнелия Суллы.

Овладев Римом, Сулла обратился с посланием к сенату, в котором потребовал предоставить ему диктаторские полномочия на неограниченный срок для наведения порядка в государстве. Оба консула 82 г., Карбон и Марий Младший, погибли. В соответствии с римской конституцией, формально главой государства стал принявший звание интеррекса принцепс сената Луций Валерий Флакк, двоюродный брат одноименного с ним консула 86 г. Он предложил народному собранию утвердить все решения, инициативы и действия, предпринятые Суллой вначале в качестве консула, а затем проконсула, каковым он признавался своими сторонниками после окончания годичного срока его консулата, хотя в Риме его консульские полномочия были аннулированы досрочно и сам он был объявлен вне закона. Комиции подчинились, предоставив заодно, по предложению Флакка, Сулле не ограниченные временем диктаторские полномочия – «для издания законов и установления порядка в государстве» (legibus scribundi et reipublicae constituende). Соответствующий акт получил наименование закона Валерия. В нем Сулла провозглашался диктатором «perpetuus». Речь не шла при этом о пожизненной диктатуре, но Сулле предоставлено было право по собственному усмотрению выбрать подходящий момент для передачи правительственных полномочий ординарной магистратуре. В прошлом диктатор назначался на конституционно ограниченный срок. Неограниченные по времени полномочия в пору ранней республики усваивались коллегии децемвиров, но  единоличная бессрочная диктатура учреждалась в истории Рима впервые.

Сулле предоставлены были полномочия на изменение государственных границ, распоряжение публичным земельным фондом, основание новых общин (civitates), верховное управление провинциями, руководство внешней политикой, назначение высших должностных лиц, включая проконсулов и пропреторов, и издание законов для наведения порядка в республике. Ему предоставлено было право решать: править единолично без ординарной магистратуры или допустить параллельное существование подконтрольных ему магистратов. Он сам предпочел последний вариант, тем самым выразив приверженность республиканским традициям. В качестве диктатора он, в соответствии с конституцией, назначил своим заместителем со званием magister equitum (начальника конницы) Луция Флакка. При наличии диктатора избраны были также консулы, естественно, по указанию Суллы: Марк Туллий и Корнеллий Долабелла. Диктатура Суллы отличалась от традиционной и символическими регалиями: перед ним носили не 12, а 24 секиры с фасциями, как перед древними царями.

Подобно своим политическим антагонистам Гракхам, Сулла, не стремясь к установлению пожизненной и наследственной монархии, вступил на путь концентрации власти в руках единоначальника при сохранении республиканских институтов и самого имени республики. На этот путь Рим толкала историческая необходимость: мировая империя не могла быть удобно управляемой в  политических рамках полиса, civitas, каковым Рим оставался в силу своей республиканской конституции. Но Гракхи, при самых выдающихся политических способностях младшего из них, были все-таки в большей степени доктринерами и революционными идеологами, а Сулла действовал в этом направлении по  преимуществу как эмпирик, не  столь продуманно, но с несравненно большим успехом. Гракхи стремились к установлению диктатуры народных трибунов как постоянного института республики, а Сулла действовал как временный диктатор, призванный очистить авгиевы конюшни, замусоренные революционными безобразиями, с  тем чтобы затем вернуться к старой доброй сенатской республике, к олигархическому режиму, ненависть к которому была самым острым стимулом и Гракхов и их последователей популяров.

Наделенный полномочиями диктатора, Сулла вошел в Рим, где ему через три месяца после победы в сражении у Коллинских ворот был устроен пышный триумф, который продолжался два дня: 27 и 28 января 81 г. По Священной дороге (Via sacra) на глазах у ликующего народа, насколько искренне – сказать трудно, везли колоссальные трофеи, добытые главным образом в Азии. «На следующий день, 28 января,– как пишет современный биограф Суллы Макс Полло,– генерал, за которым следовали его солдаты, с  головой, украшенной цветами, поднялся на Капитолий, принес там жертву Юпитеру, затем спустился на форум» (Polo Max. I grandi antigonisti. Ginerva, 1973, p. 152). По его воле Сулле дано было прозвище felix (Счастливый), которое впоследствие усваивали себе императоры и которое должно было напоминать о том, что они любимцы богов. В честь Счастливого Суллы была воздвигнута его конная статуя из бронзы, и установлены ежегодные спортивные состязания (сулланские игры) в память о победе, одержанной над популярами и самнитами у Коллинских ворот.

Праздничные торжества и всеобщая лесть, раболепное пресмыкательство былых противников, в последний момент или уже после своего поражения переметнувшихся на сторону победителя, не ввели в успокоительное расслабление проницательного политика, хорошо знавшего изнанку человеческих душ. Сулла знал, что Рим насыщен его недоброжелателями и затаившимися врагами, которые будут ждать момента, когда он поскользнется, чтобы устранить его; поэтому он решил принять превентивные меры.

Начался террор, введенный однако в ограничивающее его русло предварительным составлением проскрипционных списков (tabulae proscriptionis), в которые вносились имена лиц, объявляемых вне закона, так что их убийство вменялось в  гражданский долг и  поощрялось вознаграждением. Имущество проскрибированных подлежало конфискации, их дети и  родственники лишались гражданских прав и  не  могли уже занимать государственные должности, становились своего рода «членами семьи врага народа». Списки составлялись самим диктатором, его помощниками, иными должностными лицами, а также по частной инициативе, что открывало простор для сведения личных счетов под предлогом заботы об общественном благе. По  словам Аппиана, проскрибированные «неожиданно погибали там, где их настигли,– в домах, в закоулках, в храмах, некоторые в страхе бросались к Сулле и их избивали до смерти у ног его, других оттаскивали от него и топтали. Страх был так велик, что никто из видевших все эти ужасы даже пикнуть не  смел. Некоторых постигло изгнание… Бежавших из города всюду разыскивали сыщики и, кого хотели, предавали смерти» (Аппиан, цит. изд., с. 445). В «Периохах» Ливия воспроизведен характерный эпизод из жизни Рима в пору проскрипций: «Опальный, по имени Мутил, тайком, закутав голову, пробрался к черному входу в доме свой жены Бастии, но она его не впустила, сказав о его опале, и он покончил с собою, обрызгав своею кровью женин порог» (Ливий Тит. История Рима от основания города.Т. 3. М., 2002, с. 632–633). В те черные дни в Риме с его патриархальными нравами не одна Бастия оказалась подобной Лукрецией. По подсчетам того же Ливия, за время проскрипций, продолжавшихся до 1 июня 81 г., погублено было 3500 человек. По другим сведениям, погибло до 5 тысяч жертв, в том числе около 100 сенаторов. Следуя личному указанию Суллы, в проскрипционные списки внесли имена около 40 сенаторов и 1600 всадников.

Как писал С.И. Ковалев, «Сулла не ограничил свою расправу живыми: из могилы был вырыт труп Мария и брошен в реку Аниен» (С.И. Ковалев. История Рима. СПб., 2006, с. 466). Опале подверглись не только реальные или потенциальные противники Суллы, внесенные в списки поименно, но и целые общины, вроде Пренесте, и даже целые народы. У самнитов отнята была большая часть их земли и туда направлены для поселения колонисты из  числа ветеранов Суллы, которые составили затем самую верную его опору, наряду с так называемыми «корнелиями» – 10 тысячами молодых и сильных вольнооотпущенников, принадлежавших ранее проскрибированным лицам, которым Сулла даровал свободу и гражданские права, включив их в трибы и комиции. В благодарность за благодеяние эти либертины усвоили фамильное прозвище диктатора. Они готовы были исполнить любое приказание Суллы, составив своего рода корпус его неофициальных телохранителей и  верных клевретов на народных собраниях.

Очистив Рим от своих врагов, истребив верхушку партии популяров, Сулла приступил к глубокой и системной реформе государственного строя. Самым важным и прочным его преобразованием стало установление новых границ Римского государства. Диктатор не стал отменять акт правительства популяров о даровании гражданского равноправия италикам с распределением новых граждан по всем 35 трибам. В связи с этим вся Италия стала единым и однородным политическим пространством, за исключением ее северных территорий, где преобладали лигурийский и галльский этносы, процесс романизации которых, связанный с переходом от племенного устройства к муниципально-гражданскому, еще не завершился. В связи с этим Сулла объявил северной границей Италии территорию Апеннинского полуострова до  реки Рубикон, впадающей в Адриатическое море к северу от Аримина, оставив вне Италии Падуанскую равнину. В этих пределах Италия приобретала статус, аналогичный Римскому civitas в границах померия на заре существования Римского государства.

Италия разделена была на самоуправляемые муниципальные округа с подчинением сельской периферии городской власти. На этой территории действовали гражданские порядки, верховная власть осуществлялась римской магистратурой, а общинная администрация стала носить характер, до  известной степени подобный современной муниципальной администрации. Если раньше италийские общины, по характеристике Моммзена, либо конституировались как «формально суверенные государства без права римского гражданства… либо если они получали право римского гражданства, Рим… лишал их чисто муниципальных прав, так что во всех гражданских колониях и гражданских муниципиях римские преторы и цензоры заведовали даже судопроизводством и городским строительством» (Моммзен, цит. изд., т. 2, кн.4, с. 397), то теперь все италийские общины, приобретя права римского гражданства, в то же время сохранили за собой муниципальное самоуправление, организация которого дублировала центральное римское правительство, но с другим наименованием учреждений и должностных лиц, параллельных римским, так что вместо сената в муниципиях действовал городской совет, вместо консулов, преторов и эдилов – судьи, но в этих общинах сохранялась должность квесторов, заведовавших муниципальной казной; существовали, как и в Риме, жреческие коллегии авгуров и понтификов. Таким образом, в муниципиях осуществляли суверенную власть параллельно две магистратуры: римская и  местная, каждая из  них независимо друг от друга взимала налоги. В случае принятия противоречивых, конфликтных мер муниципальная власть уступала римской. Последовательное разделение римской и муниципальной юрисдикции проведено было в судебной области. Римские судебные власти рассматривали уголовные и более важные или особенно сложные гражданские дела, а остальные входили в судебную компетенцию местных магистратур.

В нормальных обстоятельствах на  территории Италии не  должны были квартировать легионы, в  ее границах магистраты лишались империя. Напротив, цизальпинская Галлия, где военные и гражданские колонии находились в окружении кельтских или лигурийских племенных территорий, не могла оставаться под властью Рима без присутствия там римских гарнизонов и военного командования. В связи с этим, как считает Моммзен (см.: Моммзен, цит. изд., т. 2, кн.4, с. 390), именно тогда учреждена была новая провинция Цизальпинская Галлия. При этом как в этой провинции, так и в Испании по мере романизации иберов, кельтиберов и галлов они наделялись гражданскими правами, и там учреждались муниципии также и в тех общинах, которые состояли не из римских или италийских колонистов, но из местных жителей.

Сулла сверг власть популяров для того, чтобы возвратить сенату ключевую роль в конструкции государственных учреждений. К его наличному составу Сулла однако относился крайне скептически. Во-первых, он существенно поредел в результате гражданской войны и проскрипций, а во-вторых,– большинство выживших сенаторов скомпрометировало себя соглашательством с популярами, малодушием и приспособленчеством – в противном случае они бы имели мало шансов выжить в смуту. Сулла позволил вернуться в Рим сенаторам, изгнанным по приговорам всаднических судов, но таких репатриантов оказалось немного. Поэтому радикальное средство обновления и укрепления сената диктатор нашел в избрании трибутными комициями 300 новых сенаторов из всаднического сословия; это были лица, принадлежавшие по происхождению к нобилитету – сыновья и братья сенаторов, которые, если так можно выразиться, дожидались своей очереди для вступления в сенат, но это были также сулланские офицеры и иные деятели, отличившиеся своей приверженностью Сулле при свержении власти популяров, обнаружившие к тому же незаурядные способности.

Членство в сенате становилось пожизненным, а в его состав должны были впредь входить не только лица, занимавшие курульные должности консулов и преторов, но также и квесторов, в то время как курульная должность эдила, в соответствии с сулланской конституцией, больше не открывала ex officio доступ к сенаторскому званию. При этом число квесторов было увеличено с 8 до 20, а преторов – с 2 до 8 лиц. Защитник привилегий сенатской аристократии – нобилитета, Сулла позаботился о его качестве, не полагаясь на одно только происхождение кандидатов. В  известной мере он установил вполне демократический порядок формирования сената, поскольку его члены должны были впредь не назначаться цензорами, как это делалось в большинстве случаев раньше, но избираться на комициях. Правда, при этом избирались не сенаторы как таковые, а квесторы, но чрез эту магистратуру как раз и открывался доступ на политический олимп Римской республики. С.И. Ковалев замечает в связи с этим, что реформа нацелена была на формирование «новой знати, которая должна была служить опорой сулланского порядка. Под флагом реставрации сенаторской республики Сулла укреплял свою личную диктатуру» (С.И. Ковалев. История Рима, цит изд., с. 467). Но едва ли это замечание справедливо – сенаторскую республику Сулла устраивал надолго, во всяком случае на гораздо более длительный срок, чем он собирался оставаться и действительно оставался диктатором.

Поскольку ввиду нового порядка комплектования сената исчезла важнейшая функция цензоров, а в связи с тем, что армия стала пополняться путем вербовки, а не гражданского призыва, утратила былое значение и другая цензорская обязанность – составление списка налогоплательщиков и военнообязанных, сама должность цензора, в прежние времена представлявшая собой увенчание политической карьеры сенатора, была упразднена. Входившее в полномочия цензоров распоряжение финансами республики, которое раньше передавалось консулам лишь в случае временной вакансии цензорской должности, было теперь передано им на постоянной основе.

Полномочия сената были расширены и  возвращены в  те пределы, в каких они оставались до реформ Гракха. Сенату возвращался контроль над расходованием государственной казны – финансовые средства республики после перенесенных ею потрясений нуждались в пополнении и экономии, ради такой экономии отменялась даровая раздача хлеба городским пролетариям. Упразднялись всаднические суды. В суды присяжных впредь могли входить лишь сенаторы. При этом Сулла упорядочил порядок рассмотрения гражданских и уголовных дел в судах. Уголовные дела стали рассматриваться непременно под председательством претора, в то время как дела гражданские решались присяжными судьями единолично либо коллегиально, без участия претора, что, по замечанию Моммзена, положило начало формальному различению уголовных и гражданских дел (см.: Моммзен, цит. изд., т. 2, кн.4, с. 396). Санкционировавший многочисленные казни на основании проскрипций Сулла фактически отменил смертную казнь как кару, предусмотренную законом. Поскольку прежде смертные приговоры могли выноситься только комициями, а не судами присяжных, то, как пишет тот  же историк, «передача дел о  государственной измене из народного собрания в ведение постоянной судебной комиссии вела к отмене смертной казни за эти преступления» (Моммзен, цит. изд., т. 2, кн.4, с. 396–397).

Один из способов расширения властных полномочий сената Сулла видел в  ограничении прерогатив должностных лиц, в упорядочении и строгой регламентации деятельности магистратур. Консулы и преторы впредь должны были обладать исключительно гражданской властью в пределах Италии в течение года, после чего они непременным образом, уже со званием проконсула или пропретора, которое им принадлежало в течение следующего года, командовали армиями, расквартированными в  провинциях, обладая там империем. Таким образом, эта реформа направлена была на строгое разделение военной и гражданской власти, что, вообще говоря, составляло исконно римский конституционный принцип, который однако раньше применялся иначе: консулы в ранней республике осуществляли одновременно гражданскую власть в пределах римского померия и военную, сопряженную с империем, вне Рима. Избираться консулами и преторами могли лишь лица, ранее уже занимавшие курульную должность квестора. Восстановлен был старый закон Генуция 342 г., по которому бывший консул мог вторично избираться на консульскую должность не ранее чем через 10 лет после первого консулата.

Корень зла, ввергшего Римскую республику в гражданскую войну, виделся Сулле в непомерном расширении полномочий народных трибунов. В  соответствии с  новым законодательством, трибуны могли инициировать принятие новых законов лишь после предварительного согласования с сенатом. Народным трибунам оставлена были неприкосновенность и их исконная прерогатива – право наложения вето на административные и  судебные акты магистратов, но  если интерцессия затем признавалась необоснованной, применивший ее трибун подлежал денежному штрафу. И что особенно важно, для противодействия стремлению к этой должности властолюбцев и честолюбцев бывшим народным трибунам навсегда запрещалось впредь занимать курульные должности. Умалив полномочия народных трибунов, Сулла сохранил эту должность не только из уважения к политической традиции, но и потому, что видел в ней эффективное орудие контроля за деятельностью магистратов.

Осуществив реформу государственного строя, которая сочетала в себе черты реставрационные и революционные, Сулла вознамерился постепенно вернуться от чрезвычайного режима к конституционному порядку правления. На 81 г. до Р.Х. по его указанию были избраны консулами послушные ему Марк Туллий Декула и Гней Корнелий Долабелла. При этом Сулла сохранил за собой и звание диктатора и верховную власть. Претендовавший на консульство один из сподвижников диктатора Квинт Лукреций Офелла, отличившийся в гражданской войне при осаде Пренесте, а потом одержавший окончательную победу над Гаем Марием Младшим, но не имевший права на консулат, поскольку он не занимал ранее курульных должностей, был по приказу Суллы зарезан центурионом на форуме, где тот агитировал за себя. Созвав народное собрание, Сулла объявил об убийстве непослушного генерала и  присовокупил к  этому такую притчу: «Вши кусали земледельца в то время, как он пахал. Два раза он оставлял плуг, снимал свое исподнее платье и очищал его. А когда вши его снова начали кусать, он, чтобы часто не приходилось ему прерывать свою работу, сжег платье» (см.: Аппиан, цит. изд., с. 449). Это было красноречивым предупреждением той части военной верхушки, которая помогла Сулле взять Рим и стремилась разделить с ним плоды общей победы, не сообразуясь с его замыслом государственного строительства.

Следующим шагом в переходе к нормальному конституционному правлению стало согласие Суллы на избрание его первым консулом на 80 г. Его коллегой избран был Квинт Метелл. Сохраняя полномочия диктатора, Сулла фактически уже не пользовался ими, довольствуясь теми правами, которые ему давала консульская должность и его личный авторитет. А затем, подчиняясь им же инициированному закону, исключавшему повторный консулат, Сулла не выдвинул себя кандидатом в консулы на  следующий 79  г., предоставив сенату и  комициям полную свободу выборов. Консулами стали Публий Сервилий Ватий и Аппий Клавдий Пульхр; и как только они вступили в исполнение своих полномочий, Сулла сложил с себя звание диктатора, отослал от себя вооруженных ликторов, в то время как город наводнен был его политическими противниками, а также родственниками и друзьями жертв его проскрипций, и на форуме предложил присутствовавшим высказаться, если они желают услышать от него отчет о его правлении. Народ был потрясен происшедшим, никто не дерзнул требовать у бесстрашного диктатора, добровольно отказавшегося от власти, отчета; только, как рассказывает Аппиан, когда он в сопровождении друзей, без охраны, возвращался в свой дом, «один мальчик стал упрекать Суллу, и так как мальчика никто не сдерживал, он смело дошел с Суллой до его дома и на пути продолжал ругать его, и Сулла, распалявшийся гневом на высокопоставленных людей, на целые города, спокойно выносил ругань мальчика. Только при входе в дом он сознательно или случайно произнес пророческие слова о будущем: “Этот мальчик послужит помехою для всякого другого человека, обладающего такою властью, какою обладал я, слагать ее». И действительно, прошло короткое время, и римляне поняли, как Сулла был прав: Гай Цезарь своей власти не сложил» (Аппиан, цит. изд., с. 451).

Лишив себя власти, Сулла уехал в свое имение в Кумах и там вел жизнь частного человека, развлекаясь попойками, охотой и рыбной ловлей, писал мемуары и не вмешивался в государственные дела. Между тем избранные консулами на 78 г. сулланец Квинт Катул и марианец Эмилий Лепид стали враждовать между собой, создавая угрозу общественному миру и порядку. Увидев сон, в котором его позвал к себе его гений, Сулла составил завещание и в тот же день заболел скоротечной лихорадкой и умер 60 лет от роду.

Лепид попытался воспрепятствовать торжественному погребению диктатора, но женатый на его падчерице Гней Помпей, которого тесть не без иронии прозвал Великим, хотя и был обижен на Суллу за то, что тот обошел его в своем завещании и  раньше нередко ранил самолюбие тщеславного полководца невысокой оценкой его талантов, сумел добиться перенесения тела умершего в Рим и погребения его с официальными почестями. По словам Плутарха, «женщины принесли к трупу столько благовоний, что из них была сделана огромная статуя самого Суллы и ликтора из дорогого ладана и корицы, не считая двухсот десяти носилок с остальными благовониями» (Плутарх, цит. изд., с. 551). За катафалком несли больше 2 тысяч золотых венков. В погребении участвовали полным составом сенат и жреческие коллегии. Погребальный костер был зажжен на Марсовом поле, где раньше хоронили только царей. Там же был воздвигнут надгробный памятник с надписью, составленной самим Суллой, смысл которой заключался, по словам неблагосклонного к нему Плутарха, в «том, что никто вообще не сделал столько добра своим друзьям и зла – врагам, как он» (Плутарх, цит. изд., с. 551).

В своем описании внешнего облика Суллы Плутарх особое значение придает его глазам: «Их голубой, чрезвычайно неприятный и сильный цвет становился еще ужаснее на вид благодаря цвету его лица», которое «было покрыто крупными прыщами, перемешанными там и сям с местами белой кожи» (Плутарх, цит. изд., с. 524). Другие черты его облика, воспроизведенные римскими скульпторами, были скорее привлекательными, чем отталкивающими.

Сулла принадлежал к древнему, но обедневшему патрицианскому роду. Его прапрадед Публий Корнелий Руфин был видным полководцем в эпоху войны с Пирром, известным еще и тем, что был исключен из сената на основании закона, направленного против роскоши: его уличили в том, что он имел больше 10 фунтов серебряной посуды, что составляло тогда дозволенный законом предел. Сам Сулла детство и раннюю юность провел в нужде, но потом разбогател, получив наследство от двух состоятельных женщин: своей мачехи, любившей его как сына, и от некоей общедоступной, но состоятельной женщины по имени Никопола, которой доставляла удовольствие его юность. В молодости Сулла прожигал жизнь в кутежах, охотно общался с продажными женщинами, мимами и театральными артистами, любил застольные шутки и сам отличался ярким остроумием. Он легко дарил деньги нуждающимся друзьям, но при этом не считал для себя обязательным возвращать долги. Свою привязанность к богемной среде Сулла сохранил и взойдя на вершину власти: по-прежнему он окружал себя артистами и шутами, которым позволял состязаться с  ним в  острословии, «недурно пел и даже сочинял комедии-шутки, которые исполнялись в его кругу» (Моммзен, цит. изд., т. 2, кн. 4, с. 405). Но он умел ценить и высшие проявления культуры: прекрасно зная греческий язык, любил читать Аристотеля.

К политической карьере Сулла в молодости не стремился. Его характеру была совершенно чужда не лишенная чванливости типично римская серьезность и важность – gravitas. По контрасту с другими государственными деятелями и полководцами Рима, он ко всему – к себе, к своим друзьям и врагам, к самому Риму – относился с иронией, скепсисом и даже цинизмом, но  в  отличие от  вялых и  равнодушных скептиков, склонных к созерцательной отстраненности, Сулла был по характеру темпераментным сангвиником и азартным игроком. Обладая к тому же редким умом, несгибаемой волей, поразительным бесстрашием, своеобразным обаянием, даром подчинять себе людей и внушать страх, он достиг грандиозных успехов на политическом и военном поприще, на которое он вступил, чуждый всякого тщеславия и честолюбия, по рутине, в силу своей принадлежности к высшему сословию.

В 107 г., когда Сулла занимал должность квестора, которая была доступна для заурядного нобиля при прохождении государственной службы и не требовала ни особого усердия, ни талантов, ему, при распределении мест по жребию, выпала главная квартира Мария в Африке. И там он, столкнувшись с неприязнью плебейски простоватого и тщеславного полководца, который сразу невзлюбил столичного аристократа, в ту пору мало искушенного в  военной науке, в  самом скором времени этой наукой овладел в совершенстве и прославился как полководец, действуя еще под началом Мария. «Во время своего смелого похода в Мавританию он впервые обнаружил то своеобразное сочетание дерзости и хитрости, за которое современники прозвали его полульвом и полулисицей, причем они говорили, что лисица в нем опаснее льва» (Моммзен, цит. изд., т. 2, кн.4, с. 407). Прославившись своими победами, Сулла по-прежнему не стремился ни к политической карьере, ни к власти ни из тщеславия, ни по соображениям гражданского долга, столь свойственным римлянам его эпохи. Можно предположить, что главным стимулом его вовлеченности в политическую борьбу была его особого рода гордыня, сближающая его с людьми нового времени,– для него непереносимо было подчиняться кому бы то ни было, даже всенародно прославленному и пожилому Марию, к которому он, похоже, относился с плохо скрываемым или совсем откровенным презрением. А выйти из скучной для него политической игры в спокойную частную жизнь он сумел только после того, как овладел неограниченной и уже никем всерьез не оспариваемой властью над Римом и  реформировал его по  своему проекту, имея обыкновение всякое предпринимаемое им дело выполнять наилучшим образом.

Сулле чужда была простодушная набожность его современников. В  практических делах, он, по  словам Моммзена, «всегда умел иронически обходить требования религии. Когда он опорожнял сокровищницы греческих храмов, он выразился, что храмы не могут нуждаться ни в чем, так как боги сами наполняют их казну» (Моммзен, цит. изд., т. 2, кн.4, с. 406). Но историк не прав или по меньшей мере не точен, когда характеризует религиозность Суллы как веру в абсурд (см.: Моммзен, цит. изд., т. 2, кн.4, с. 406). Сулла из собственного опыта знал ограниченность человеческих сил и знал, что эта ограниченность проистекает не только из стечения непреодолимых обстоятельств. Во всем происходящем он живо ощущал действие божественной воли. При этом свои успехи он объяснял не своими талантами, но божественным благоволением, почитая себя любимцев богов. Как писал Плутарх, ссылаясь на «Воспоминания» самого Суллы, «дела, на которые он решался случайно, без предварительного обсуждения, удавались ему лучше тех, которые были, по его мнению, тщательно обдуманы… В другом месте мы читаем, что он рожден скорее для счастья, нежели для войны… Вообще он считал себя любимцем счастья… Затем, в своих «Воспоминаниях», посвященных Лукуллу, он советует ему верить всего более в то, что боги пошлют ему в сновидении» (Плутарх, цит. изд., с. 527). Когда во время Союзнической войны в Лаверне пламя вырвалось из разверстой земли, и предсказатели увидели в этом знамение, что доблестный муж с прекрасной и необычной внешностью прекратит смуты в  государстве, Сулла счел, что «человек этот – он сам, что рыжие волосы придают его лицу своеобразную красоту; что же касается его мужества, он не  стыдится указывать на  него после целого ряда блестящих подвигов. Вот каковы были его религиозные убеждения» (Плутарх, цит. изд., с. 527),– резюмирует свои наблюдения его биограф. Став диктатором, Сулла повелел именовать себя «Феликсом» (счастливым), а еще он называл себя «любимцем Афродиты». Когда у него, уже в пожилые годы, родилась двойня, он велел назвать мальчика Фаустом, а девочку Фаустой, что тоже обозначает счастье и радость.

Сулла резко отличается от  известных нам его современников складом своей личности, своим отношением к  жизни, иерархией признаваемых им ценностей. Некоторые из черт его нравственного и  ментального типа можно обнаружить у  отдельных персонажей позднейшего Рима, но это были исторические неудачники и одновременно субъекты криминального жанра, к  тому  же клейменные печатью вырождения, так что при некотором напряжении воображения в Калигуле, Нероне или Коммоде можно разглядеть своего рода пародию на Суллу, но более убедительные параллели и сближения можно почерпать из новой истории – в Сулле был своего рода сплав качеств гениального кондотьера ренессансной эпохи с высокомерным гордецом байронического склада, но  без его романтической рисовки, без облачения в черный плащ романтического страдальца, скорее, с несколько натужной демонстрацией беспредельного благополучия.

Гражданская война, прерванная диктатурой Суллы, загнанная им в подполье затаенной партийной вражды, но прорвавшаяся наружу сразу после его ухода в частную жизнь, теперь, когда прах его был сожжен на Марсовом поле, вновь встала у порога Римской республики. Наследие Суллы готовы были отстаивать его сподвижники, испытанные военачальники Квинт Метелл Пий, Квинт Лутаций Катулл, Луций Лукулл. Среди сулланцев оставались и  тайно ненавидевший его за  слегка презрительное отношение к себе его зять, молодой и удачливый полководец Гней Помпей, а также богатейший из римлян Марк Красс, который не унаследовал, но стяжал свое несметное состояние не  стесняясь в  средствах  – ростовщичеством и  вымогательством, прибегая к  подкупам, прибрав к  рукам значительную часть имущества проскрибированных при Сулле популяров. Богатства нужны ему были не для того, чтобы утопать в роскоши – в них он видел трамплин к восшествию на политический олимп, но для этого ему при всей его изворотливости и циничной изобретательности ума, способности к интригам, при поразительном трудолюбии, не хватало обаяния и отваги вождя; поэтому он выжидал своего часа, оставаясь в партии оптиматов, готовый однако в любой подходящий момент перейти во враждебный стан. В то же время это был опытный офицер, храбро сражавшийся под началом Суллы.

Оппозицию Сулланскому наследию составляли вновь сплотившиеся популяры во главе с консулом Марком Эмилием Лепидом, который сам вышел из среды оптиматов и в недавнем прошлом был сулланцем, но отважился бросить вызов победителям еще при жизни диктатора. К этой партии примкнул и юный Гай Юлий Цезарь, по рождению принадлежавший к высшему кругу римского патрициата, но с самого начала своей политической карьеры примкнувший к популярам, с вождями которых он связан был узами свойства: его тетка была замужем за Марием, а сам он женился на дочери Цинны Корнелии, и когда Сулла потребовал от него развестись с дочерью врага республики, Цезарь прогнорировал волю диктатора. В дерзком юноше Сулла сумел разглядеть деятеля колоссального масштаба, и он предупреждал своих сторонников, что «в этом мальчишке… скрыт не один Марий, а несколько». Но Цезарь был еще молод, и самым опасным врагом оптиматов был тогда скрывшийся после разгрома популяров Квинт Серторий, который в своих скитаниях нашел прибежище в Африке, а оттуда был приглашен восставшими лузитанами в Испанию, наместником которой он назначался в пору правления популяров, чтобы взять на себя командование инсургентами. Как пишет Аппиан, «Серторий прогнал из Испании бывших до него там начальников, которые, желая угодить Сулле, не передавали Серторию своих полномочий, и храбро сражался против Метелла, посланного Суллой» (Аппиан, цит. изд., с. 454). Продолжив войну, он добился значительных успехов: взял под свой контроль большую часть полуострова.

Среди противников Суллы были и консервативно настроенные сенаторы, верные наследию Катона Старшего, сторонники олигархического республиканского правления, не готовые однако признать оправданными те крайне острые хирургические средства, к которым прибег Сулла, реставрируя привилегии сенаторской олигархии: в их глазах он выглядел узурпатором, присвоившим себе монархическую власть. Душой этого кружка стал друг Ливия Друза Гай Котта, вернувшийся из ссылки благодаря победе Суллы над популярами; к этой группировке примкнул и вначале судейский, а потом также политический оратор Марк Туллий Цицерон, который еще при жизни Суллы отваживался юридически корректно, аргументированно и убедительно критиковать и его реформы и методы их проведения.

Поскольку эта группировка политиков занимала своего рода промежуточную позицию между сулланцами и популярами, первыми в бой против наследников диктатора ринулись популяры, и прежде всего тот из них, кто обладал реальной и законной властью, а под рукой у себя имел вооруженные силы. Это был консул 78 г. Марк Эмилий Лепид. Сразу после смерти Суллы он установил тесные связи с популярами внутри республики и  в  эмиграции и  возобновил агитацию за  отмену сулланского законодательства, которую начал еще при жизни диктатора. Лепид настаивал на  возобновлении раздачи хлеба пролетариям. Пользуясь покровительством консула, в Рим вернулся Марк Перперна, который в правление Цинны служил наместником Сицилии. Преодолевая сопротивление сената и своего коллеги Лутация Катулла, Лепид добился возобновления хлебных раздач, правда, при более строгом, чем это было ранее, отборе действительно нуждающихся граждан, каковых тогда насчитали около 40 тысяч человек, соответственно умножив число своих сторонников.

Между тем в Этрурии, где диктатура Суллы воспринималась с особой уязвленностью, поскольку в ней ощущался привкус национального порабощения, вспыхнуло восстание. Хотя уже латинизированные, но  еще сохранявшие живую память о своей былой независимости от Рима, потомки этрусков, вооружившись, стали изгоняять осевших в качестве колонистов ветеранов Суллы из Фезул, захватывая их земли и убивая тех, кто пытался им сопротивляться. Оба консула, по постановлению сената, начали вербовать войска для подавления восстания; поскольку однако отношения между ними были крайне напряженными, сенат, опасаясь, что набранные легионы будут брошены в  пекло новой гражданской войны, потребовал от консулов поклясться, что они не обратят оружия друг против друга. Клятвы были даны, но Лепид цинично заявил сразу после принесения присяги, что она связывает его лишь до конца года, пока не истекут его консульские полномочия. Проводя набор армии в самой Этрурии, Лепид не скрывал своего сочувствия мятежникам. В этой ситуации сенат попытался отозвать его в Рим для руководства предстоящими выборами консулов на следующий год, но Лепид, переписываясь с сенатом через гонцов, уклонялся от выполнения требования сената и продолжал набор. Когда же срок его консулата истек и сенат категорически потребовал его возвращения в столицу и сложения с себя полномочий, Лепид открыто отказался подчиниться и в свою очередь, игнорируя сулланскую конституцию, настаивал на своем переизбрании на следующий год, а заодно потребовал восстановления прежних полномочий трибунов, амнистии жертв репрессий Суллы и возвращения им или их наследникам конфискованных земельных владений.

Тогда сенат объявил Лепида врагом отечества и поручил его коллеге Квинту Катуллу и Гнею Помпею открыть боевые действия против мятежника. Помпей со своими легионами направился на север, в долину Падуса, где под командованием марианца Марка Юния Брута квартировала часть вооруженных сил популяров. Катулл должен был защищать Рим, на который повел свои легионы Лепид. Его армия быстрым маршем подошла из Этрурии к Тибру, форсировала его и вскоре находилась уже в самом городе, у стен Капитолия, но в сражении на Марсовом поле Лепид потерпел поражение, отступил с основательно потрепанными войсками в Этрурию, там еще раз был разбит противником и  с  остатками армии отплыл на  Сардинию, где он собирался продолжить войну, но  наместник провинции оказал ему сопротивление, так что Лепид смог закрепиться лишь на малой части острова. Проиграв войну, он вскоре, уже в 77 г., скончался от  чахотки. Тем временем Помпей осадил Мутину (Модену), в которой заперся Юний Брут, и, не выдержав осады, Мутина капитулировала. Бруту была обещана жизнь, но когда он сдался, Помпей приказал убить его. Так подавлено было выступление Лепида, но это был только первый акт возобновленной гражданской войны.

Остатки армии Лепида во главе с Марком Перперной перебрались из Сардинии в Испанию к Серторию, который к тому временем контролировал большую часть полуострова. Талантливый и храбрый полководец, умный политик и демагог, мастер привлекать на  свою сторону самую разношерстную публику, Серторий сумел создать себе в Испании в среде туземцев ореол вождя национально-освободительного движения и одновременно консолидировать вокруг себя политических эмигрантов из Рима, в чьих глазах он стал лидером популяров, продолжившим борьбу за Рим вне Рима и вне Италии, в римской провинции, которой они, естественно, не собирались предоставлять независимость после своей победы над оптиматами. Воспроизводя на чужбине Рим, Серторий образовал в свой столице Оске (Уэске) на севере Испании римский сенат, включавший 300 политических эмигрантов из Рима и ни одного испанца. Командные должности в армии популяров занимали также исключительно римляне, но личную гвардию Сертория составляли несколько тысяч туземцев – кельтиберов, самооотверженно преданных ему как вождю своей дружины, готовых пролить за него свою кровь. Пытаясь покорить сердца суеверных испанцев, Серторий держал при себе ручную белую лань и утверждал, что чрез нее он таинственным образом общается с самой Дианой.

В столь откровенно популистской политике Сертория можно, однако, видеть не только циничный расчет и игру, но и некую положительную программу, суть которой заключалась, вероятно, в исторически удавшемся, помимо самого Сертория, замысле постепенной романизации покоренной страны в  качестве альтернативы как истреблению, так и порабощению ее аборигенов. С этой целью он устроил в Оске школу для детей знатных туземцев, в которой их обучали латинскому и греческому языкам, а также искусству ношения тоги и другим навыкам и знаниям, которые преподавались и в римских школах. Заодно это было и самым деликатным способом держать при себе заложников как гарантов верности испанской знати. Но иберам ситуация представлялась в ином и лучшем для них свете. По словам А. Тойнби, «секрет удивительного успеха Сертория» заключался в том, что «варварский народ… убедившись в неспособности местного вождя остановить римских захватчиков, призвал одного из завоевателей возглавить их и освободить от ига, с которым они не могли и не хотели примириться» (Тойнби, цит. изд., с. 461).

Сам же Серторий, в стремлении к победе над политическими противниками в Риме любой ценой, не брезговал покровительствовать киликийским пиратам, которые предоставили в его распоряжение целый флот, дислоцированный в средиземноморских бухтах Пиренейского полуострова, так что пираты получили возможность циркулировать по всему Средиземнорью, вплоть до  его западных пределов, поставив под серьезную угрозу морские коммуникации Рима. Агентура Сертория действовала в Галлии, подстрекая зависимые кельтские племена к восстанию, а независимые к нападению на римские владения. Когда в 74 г. возобновилась война Рима с Митридатом, Серторий заключил с ним союз, пообещав ему от лица Римского государства малоазийские владения Рима; в свою очередь Митридат пообещал ему прислать в  помощь 40  военных судов и 3 тысячи талантов, так что римский патриотизм Сертория вызывает обоснованные сомнения. Но эмигранты из Рима, сплотившиеся вокруг него, были слишком ожесточены и накалены жаром партийной ненависти и не имели поэтому побуждений обнаруживать большую щепетильность относительно национальных интересов Рима, чем их изобретательный и удачливый вождь, а испанским аборигенам не было дела до интересов Рима; более того, они прямо называли Сертория новым Ганнибалом, ностальгически вспоминая времена, когда они под началом карфагенского полководца опустошали Италию и наводили ужас на римлян. Таким образом, у Сертория была прочная поддержка со  стороны ближайшего окружения, армии и испанского народа, а также множество сторонников в самом Риме и в Италии.

Римский сенат стоял перед угрозой реванша со  стороны популяров. На  тот момент самым талантливым из  полководцев Рима, единственным, кого можно было противопоставить Серторию, был Помпей, хотя сенаторы, зная его честолюбие, не  доверяли его приверженности принципу олигархического правления: до известной степени повторяя опыт Лепида, Помпей отказался выполнить указание консула Катулла распустить армию, одержавшую победу над марианцами. Но у оптиматов не было выбора, и в 77 г. сенат, назначив Помпея проконсулом Дальней Испании, отправил его во  главе армии в  эту страну. Легионы Помпея прошли через альпийские перевалы в Нарбонскую Галлию; задержавшись в этой провинции, Помпей подчинил неблагонадежные племена вольков и  гельветов союзной Риму греческой колонии Массалии и лишь поздней осенью перебрался через Пиренейские горы в Испанию.

Серторий встретил спустившуюся с гор армию, готовый дать ей отпор. Его войсками был уничтожен целый легион Помпея, который вышел из занятого им города Лаврона за фуражом. Затем взята была сама эта крепость, где укрывались остатки легиона. Во время ее штурма случился такой эпизод: «Одна женщина, когда какой-то солдат хотел изнасиловать ее, пальцами выколола себе глаза. Серторий, узнав об этом, приказал истребить всю когорту из  римлян, которая, хотя  бы в  лице одного солдата, позволила себе такой дикий поступок» (Аппиан, цит. изд., с. 455). Серторий прибег к столь непомерно жестокой каре, потому что под угрозой оказалась преданность ему испанцев: ведь насильником был римлянин, а жертвой женщина туземного происхождения. Но эта расправа не могла не произвести сильного впечатления и на римских солдат, сражавшихся под началом полководца, столь явно и, как им тогда показалось, чрезмерно благоволившего аборигенам.

Война приняла затяжной характер и шла с переменным успехом. Войска Метелла и Помпея держались на склонах Пиренейских гор, не имея сил продвинуться в глубь страны. Исход сражения, которое произошло около города Сукрона зимой 75 г., был неопределенным. Легионы Метелла обратили в бегство отряд Перперны, но  войска, действовавшие под прямым командованием Сертория, одержали верх над армией Помпея, и сам он был ранен копьем в бедро. Некоторое время спустя в битве при Сагунте Серторий перебил до 5 тысяч помпеянцев, но Метелл снова разгромил Перперну, нанеся ему урон, сопоставимый с тем, который потерпел Помпей. Наступившая вслед за тем зима приостановила боевые действия.

При возобновлении военных операций весной 74  г. обнаружились слабые стороны армии Сертория: малочисленность конницы, взаимное недоверие римлян и испанцев, сражавшихся под его командованием, которое с успехом разжигала агентура Помпея, получившего из Рима подкрепление в виде двух свежих легионов. Шаг за  шагом армия Помпея стала продвигаться в глубь страны. Перейдя через Ибер, Помпей постепенно овладел всей Восточной Испанией. Подобным образом развивались события и после зимнего перерыва военных действий в 73 г. Военные неудачи вызывали ропот среди римлян, находившихся в стане Сертория. Имея основания опасаться с их стороны открытого возмущения или заговора, Серторий совершенно удалил их из своей охраны, что еще более обострило их недовольство, тем более что эмиссары Помпея обещали им прощение в случае перехода на другую сторону, а за голову Сертория обещана была большая награда. В конце концов заговор созрел, но был обнаружен: выявленные заговорщики подверглись смертной казни, тогда у оставшихся нераскрытыми,– а во главе заговора стоял Перперна, занимавший второе место в иерархии испанских популяров,– не осталось выбора.

Во время пиршества, устроенного по случаю мнимой победы над противником, о которой по указанию Перперны доложили Серторию, вспыхнула искусственно имитированная пьяная стычка, в  которой некий Марк Антоний, сидевший за  столом рядом с Серторием, нанес ему первый удар, а затем на раненого полководца навалились другие заговорщики и закололи его. Затем они расправились с его верными соратниками. Произошло это в 82 г. По поводу коварного убийства Сертория Моммзен патетически восклицает: «Так кончил свою жизнь один из крупнейших, если не  самый крупный из  всех людей, выдвинутых до  той поры Римом… он погиб благодаря измене той жалкой шайки эмигрантов, вести которую против родины было для него роковой необходимостью» (Моммзен. История Рима, т. 3, кн.5, М., 2001, с. 36). Великий историк, как гегельянец, слишком важное значение придает необходимости. Все-таки эта война была делом выбора полководца. Исторический рок не стоял над ним, вооружившись дубиной, тем более он не манипулировал его волей при помощи внушения или гипноза. Характеризуя Сертория, его древний биограф Плутарх обнаруживает большую взвешенность и меру. И он восхищается талантами полководца: «Говорят, Серторий был так  же недоступен для чувственных наслаждений, как и не знал страха. Твердый духом в горе, он не заносился в счастии. В открытом сражении он выказывал смелость, которой не мог сравняться с ним ни один из современных ему полководцев. В тех же случаях, когда в походе необходимо было действовать воровски, лукавить, хитрить в известный момент, прибегать к обману, например если следовало занять сильную позицию или быстро пойдя через что-либо, он был мастером своего дела. Щедро награждая за храбрость, он умеренно наказывал за проступки. Тем не менее,– продолжает Плутарх,– его жестокость, бесчеловечный поступок с  заложниками, имевший место в в последние годы его жизни, доказывает, по-видимому, что он был гуманным не от природы, но поступал так по необходимости в силу рассудка» (Плутарх, цит. изд., с. 665).

Перперна стал во главе армии, но составлявшие большую ее часть испанцы возненавидели его; эта ненависть усилилась особенно после того, как было вскрыто завещание убитого, в котором он распорядился на случай свой смерти передать высшую власть ему, Перперне. Немалых усилий стоило ему удержать туземцев в своем повиновении. Тем не менее его войска в результате массового дезертирства поредели и в первом же столкновении с Помпеем были разбиты. Сам Перперна оказался в плену. Он пытался спасти свою жизнь, выдав переписку Сертория, которая могла скомпрометировать многих видных римских политиков, наружно не поддерживавших повстанцев, но Помпей благоразумно приказал сжечь эти письма не прочитав их и приказал палачам казнить Перперну вместе с другими предводителями инсургентов. В 71 г. Помпей и Метелл подавили последние очаги сопротивления в Ближней и Дальней Испании и в конце того же года возвратились в Рим победителями.

В 71 г. у Рима был и другой повод для празднества. Армия погасила полыхавший в  Италии в  продолжение полутора лет огонь восстания гладиаторов под предводительством Спартака. Несмотря на изобилие беллетристики, сюжеты которой почерпнуты из истории восстания Спартака, и немалое число исследований, посвященных той же теме, документальная основа наших знаний о нем крайне скудна. В основном это биография предводителя восставших рабов, написанная Плутархом, краткий рассказ, помещенный в «Истории» Аппиана, и сохранившиеся фрагменты из «Истории» Саллюстия.

Гладиаторские бои, заимствованные в  свое время у  этрусков, на рубеже II и I столетий до Р.Х. стали самым любимым развлечением римлян и  италиков. Раньше, когда в Риме, подобно Этрурии, гладиаторские бои устраивались, чтобы почтить скончавшихся лиц, они происходили на  форуме, а  потом были перенесены на арены. Гладиаторы рекрутировались из рабов, в  основном  – проданных на  невольничьих рынках военнопленных, отличавшихся особой силой и  бойцовскими качествами. Гладиаторы содержались частными антрепренерами, которые по-этрусски назывались ланистами, и разделялись на труппы (familiae). Вымуштрованные гладиаторы высоко ценились на рынках. Содержали их в несравненно лучших условиях, чем других рабов, сытно и вкусно кормили, заботились об их здоровье и спортивной форме. Но жизнь гладиатора продолжалась недолго. Раненые в поединке на арене могли просить пощады у зрителей. Если публика, как это часто бывало, хотела насладиться зрелищем крови и смерти, победитель убивал побежденного и его труп стаскивали с арены на глазах у ликующих зрителей.

Гладиаторов выводили на арену не только для поединков друг с  другом, но  и  для боя со  зверями, чаще, однако, драться со  зверями принуждали не  гладиаторов, а  приговоренных к  смерти преступников. Профессиональных бойцов со  зверями называли бестиариями. Гладиаторы, которых обучали поединкам, именовались ординариями. По роду вооружения они делились на самнитов, ретариев, державших в бою в одной руке сеть, которую они набрасывали на голову противника, и трезубец, галлов и фракийцев, вооруженных особым кривым мечом. Не всегда, но часто самниты, галлы и фракийцы действительно принадлежали по происхождению к тем народам, которые стали названиями родов вооружения гладиаторов. Одна из лучших гладиаторских школ в Италии находилась в Капуе – городе, основанном этрусками.

В этой школе особенно высокими боевами качествами отличался Спартак. Известно, что он был родом из Фракии, его имя косвенным образом указывает на его возможное родство с династией Спартакидов, правившей в Боспоре Киммерийском. Во всяком случае, он обнаружил в ходе восстания военный профессионализм, незаурядные полководческие способности, умение мыслить масштабно и трезво, а также своеобразное благородство души. Спартак служил наемником в римских войсках; возможно, что этому предшествовало его пленение. Но  затем за  дезертирство он был продан в  рабство и  благодаря своим выдающимся бойцовским качествам оказался в гладиаторской школе в Капуе.

Летом 73 г. до Р.Х. был обнаружен заговор 200 гладиаторов, во главе которого стоял Спартак, который «уговорил… своих товарищей пойти на риск ради свободы, указывая им, что это лучше, чем рисковать своей жизнью в театре» (Аппиан, цит. изд., с.  459). Предотвратив, казалось, неизбежную расправу, около 70 заговорщиков, отличавшихся особой силой и ловкостью, вооружившись гладиаторским оружием, вырвались из  школы и бежали на Везувий, в ту пору еще не проснувшийся. Кроме Спартака предводителями беглецов были также галл Крикс и Эномай, погибший в первых схватках с римлянами. Укрепив свое убежище, беглые рабы, подобно иным разбойникам, совершали оттуда грабительские нападения на окрестные латифундии. При этом Спартак и Крикс делили добычу поровну между всеми участниками шайки, что укрепляло боевое братство разбойников и привлекало в их стан других беглых рабов и даже свободных наемников, в особенности конных пастухов стад, принадлежавших кампанским латифундистам. Подобных шаек было тогда немало в Италии, и верховная власть в Риме едва ли заметила эту новую банду. Против нее действовала местная капуанская администрация, но направленный ею против Спартака воинский отряд был разбит, и восставшие смогли основательно вооружиться.

Только тогда в Риме возникло беспокойство – перспектива восстания рабов, подобного двум прежним сицилийским, встревожила Рим. Против Спартака был направлен отряд численностью в 3 тысячи профессиональных солдат, которыми командовал пропретор Гай Клодий Габр. Отряд был поставлен у подножия Везувия в том единственном месте, откуда был пологий спуск. Тогда Спартак, не имея сил сразиться с отрядом Клодия лицом к лицу, приказал плести канаты из лозы дикого винограда, и на этих канатах восставшие незаметно спустились по скалистым уступам и затем неожиданно напали на римлян с тыла. Легионеров охватила паника, и они бежали, оставив свой лагерь с оружием, инженерными снарядами и продовольствием противнику. Осенью 73 г. против Спартака, войско которого стремительно увеличивалось в числе главным образом за счет рабов, так что сельское хозяйство Кампании подверглось серьезным потрясениям и разорению, из Рима направили два легиона под общим командованием претора Вариния. Спартак поочередно разгромил один легион за другим, в плен захвачены были даже ликторы пропретора. После столь грандиозного успеха пугачевщина расползлась по всему югу Италии, охватив не только Кампанию, но также Луканию и Апулию. Владельцы латифундий с женами и детьми истреблялись своими взбунтовавшимися рабами, их виллы и хозяйственные постройки подвергались грабежу и потом сжигались, а беглые рабы шли к Спартаку, который тщетно пытался умерить кровожадную мстительность рабов. Его главной заботой было превращение необученных бандитов в солдат, организация армии, которая насчитывала уже до 70 тысяч человек, снабжение ее оружием, и ему удалось наладить его производство.

Осознав масштаб опасности, в  Риме решено было направить против восставших две армии во главе с консулами Луцием Гелием и Гнем Корнелием Лентулом. В планы Спартака входил вывод своего полчища за пределы Италии и империи, где их ожидала свобода: реалистических надежд на то, что его все-таки плохо обученному сброду удастся опрокинуть Римское государство, взять Рим и господствовать над ним, у него не было, его также не прельщало поприще вожака разбойников, промышляющих грабежом. Но не все его сподвижники разделяли его план. Во всяком случае в стане Спартака произошло разделение. По словам Саллюстия, рабы «спорили из-за плана дальнейших действий, и дело шло к раздору. Крикс и его соплеменники – галлы и германцы – рвались вперед, чтобы самим начать бой, а Спартак отговаривал их от нападения» (Цезарь, Саллюстий, цит. изд., с. 594). Крикс не хотел уходить из Италии, куда его соплеменники не раз в прошлом вторгались ради добычи; возможно, на его стороне были также рабы, родившиеся в Италии и забывшие родину своих свободных предков, а также свободные и нищие италики, примкнувшие к восставшим, которых, в отличие от Спартака и других рабов, родившихся на Балканах или в Азии, никто не ждал за пределами Италии. Войско Крикса двинулось в Апулию, и там, около горы Гаргана, на него напали легионы претора Квинта Ария, который был помощником консула Луция Гелия, и наголову разбили беглецов. Сам Крикс погиб в сражении.

Полчище Спартака продолжало двигаться на север, через Апеннинские горы, к Альпам. Выступившие против него две консульские армии были поочередно разбиты восставшими рабами и отступили в полном беспорядке. В память о погибшем соратнике Криксе Спартак приказал принести в  жертву 300 пленных римлян. Их принудили перебить друг друга в гладиаторских поединках. И вдруг после одержанной победы теперь уже 120-тысячная армия повстанцев, в массе своей необученная, но  с  профессиональным ядром в  ней, поворачивает на юг. Вероятно, и те, кто при уходе Крикса со своими сторонниками остался со Спартаком, не разделяли его плана вырваться из Италии и вернуть себе свободу за пределами Римского государства. В этой ситуации Спартак уже видел единственный, хотя и, как он понимал, почти призрачный выход во взятии Рима. Он приказал сжечь весь обоз, перебить пленников и перерезать вьючный скот, чтобы ускорить движение и застать противника врасплох. В Пицене Спартак одержал еще одну победу над легионами консулов, но  неожиданным образом от  плана идти на Рим было решено отказаться. По остроумному предположению Моммзена, «банды воспротивились этому… отчаянному, но обдуманному предприятию, они заставили своего вождя, хотевшего быть полководцем, остаться атаманом разбойников и бесцельно скитаться по Италии, занимаясь грабежом» (Моммзен, цит. изд., т. 3, кн.5, с. 83).

В Риме до конца осознали нависшую над ним опасность, тем большую, что лучшие его военачальники находились за пределами Италии: Помпей и Метелл – в Испании, Луций Лукулл – в Малой Азии, а его брат Марк Лукулл – во Фракии. Во главе вооруженных сил Италии был поставлен претор Марк Лициний Красс, имевший успешный опыт участия в  боевых действиях под командованием Суллы. Ему предоставлена была армия, состоявшая из 8 легионов, в которую включили остатки разбитых Спартаком консульских легионов с расшатанной дисциплиной. При первом столкновении с повстанцами армия Красса потерпела поражение и отступила. Для восстановления порядка в войсках полководец прибег к давно оставленной драконовской мере – децимациии: «Красс,– по словам Аппиана,– по жребию казнил каждого десятого легионера, нисколько не испугавшись числа казненных, которых оказалось уже около четырех тысяч» (Аппиан, цит. изд., с. 460). Затем дисциплинированные устрашающей карой легионы Красса в нескольких сражениях нанесли чувствительные удары по повстанцам.

Спартак отступил на юг, в Самний, и затем двинулся в сторону Регия. Он договорился с пиратами о переброске его армии через Мессанский пролив в Сицилию, где еще не угасла память о двух предшествовавших восстаниях рабов и где поэтому, считал он, достаточно горючего материала для продолжения войны с Римом. Но пираты, получив условленную плату, обманули его и не предоставили ему судов для переправы. Чтобы запереть инсургентов в мешке, Красс велел построить укрепленный вал, отрезав Бруттий от остальной Италии и преградив пути снабжения армии Спартака. Тем не менее решительного перелома в войне с рабами не происходило. И в Риме решено было назначить второго главнокомандующего – вернувшегося после успешного завершения боевых действий в Испании Помпея, с тем чтобы он в случае, если Крассу не удастся в ближайшее время разгромить повстанцев, взял на  себя подавление мятежа. Красс, не желая отдавать Помпею честь победы, стал более интенсивно вести войну с ним. Спартак, догадываясь о ревности Красса к Помпею и сам страшась встретиться с ним как с самым удачливым в ту пору полководцем Рима, предложил Крассу вступить в переговоры. Красс это предложение отверг.

Тогда Спартак решил любой ценой выбираться из мешка, в который его запер противник. В ночном сражении у выстроенного Крассом вала в зимнюю пору Спартак, понеся большие потери, прорвал вражеские боевые линии и весной 71 г., на третий год восстания, вывел свою армию на широкий оперативный простор в Луканию. Но в стане мятежников возобновились внутренние распри. Остававшиеся еще среди них после ухода Крикса кельты и германцы снова решили отделиться от Спартака, чтобы, как пишет Моммзен, «под начальством своих вождей Ганника и Каста порознь идти под нож римлян. Однажды, у Луканского озера, они были спасены своевременным появлением Спартака, тогда они разбили свой лагерь вблизи его стоянки, но Крассу все же удалось отвлечь Спартака своей конницей и тем временем окружить кельтов и  заставить их принять отдельный бой, в котором все они – как передают, 12300 бойцов – пали, сражаясь храбро, не сходя с места и получив ранения спереди» (Моммзен, цит. изд., т. 3, кн.5, с. 85–86).

Спартак с  оставшимися у  него повстанцами направился в  сторону Брундизия, чтобы оттуда морем переправиться на Балканы, ближе к родине фракийских, иллирийских, греческих и сирийских рабов, но на пути к побережью он узнал, что в Брундизии высадились легионы Марка Лукулла, переброшенные в Италию из Фракии. Напавший на повстанцев авангард армии Красса был разбит. Воодушевленные победой, инсургенты склонили предводителя, находившегося под сильным впечатлением дурной вести из Брундизия, делавшей борьбу безнадежной, к тому, чтобы повернуть в Апулию навстречу основным силам противника и одним разом решить исход трехлетней борьбы.

По рассказу Аппиана, в грандиозном сражении с Крассом «Спартак был ранен в бедро дротиком. Опустившись на колено и выставив вперед щит, он отбивался от нападавших, пока не пал вместе с большим числом окружавших его. Остальное его войско, находясь в полном беспорядке, было изрублено» (Аппиан, цит. изд., с. 461–462). Отступившие с поля сражения укрылись в близлежащих горах, разделившись на четыре отряда, и отчаянно сопротивлялись легионам Красса, когда те нападали на них, чтобы подавить последние очаги мятежа. Большинство инсургентов погибло. В плен было взято около 6 тысяч беглых рабов, которые по приказу Красса были распяты на крестах, расставленных вдоль всей дороги из Капуи в Рим.

У повстанцев не было шансов одержать победу над римлянами, взять их столицу. В лучшем случае при дезорганизации римской администрации они дольше могли продержаться в Италии, промышляя грабежом. Но если бы они беспрекословно повиновались Спартаку, он мог бы вывести их из Италии, откуда многим удалось бы вернуться на родину или обрести свободу на чужбине. После разгрома Спартака и уничтожения его армии, повергшей Рим в большую тревогу, Красс стал, наряду с Помпеем, самым влиятельным политическим деятелем Рима.

Одновременно с войнами против Сертория и Спартака Рим вел боевые действия на Востоке. В 75 г. до Р.Х. умер царь Вифинии Никомед III Филопатор, который правил своим государством под благожелательным покровительством Рима; его сын от наложницы считался незаконным, и царь завещал свои владения римскому народу. Рим немедленно образовал на благоприобретенной территории новую провинцию – Вифинию. В том же году провинциальную организацию получила и уже ранее занятая римлянами африканская Кирена, куда был направлен из Рима наместник. К провинции был присоединен остров Крит, давно ставший одним из главных притонов пиратов Восточного Средиземноморья и где теперь римляне беспощадно выжигали гнезда морских разбойников. С той же целью подавления разбойников Рим расширил территорию ранее крошечной Киликийской провинции, само образование которой явилось следствием борьбы с пиратами этой приморской и горной страны, населенной разбойничьими сирийскими племенами киликийцев и исавров.

Одновременно с экспансией Рима, в 70-гг. в Азии расширял пределы своего государства царь Армении Тигран II, который в течение короткого времени овладел Кордуэной, Атропатеной, Адиабеной, сделав царей их своими вассалами, вторгся в Малую Азию и отнял у Каппадокии ее восточную область – Милитену, затем захватил большую часть Сирии, Финикию и вторгся в еще не занятую римлянами часть Киликии. Одной из резиденций Тиграна стала прежняя столица обессилевших к тому времени Селевкидов – Антиохия на Оронте. Так сложилась ближневосточная империя с новой столицей на границе Армении и Месопотамии Тигранокертом, способная бросить вызов Риму. Союзниками Тиграна были парфяне и понтийский царь Митридат, на дочери которого он был женат. Митридат проиграл римлянам уже две войны, но не перестал помышлять о реванше.

Воспользовавшись трудностями, которые обрушились на Рим из-за одновременной войны с Серторием в Испании и со Спартаком в самой Италии, Митридат начал приготовления к очередной кампании, заключив союз с Серторием, который от лица Рима уступал ему Вифинию, Пафлагонию, Галатию и Каппадокию. Кроме союза с Тиграном, Митридат рассчитывал еще на помощь со стороны средиземноморских пиратов, за которых всерьез взялись римские власти. Часть вооруженных сил Рима к тому же была вовлечена в  войну с  фракийскими племенами на Балканах, которую успешно вел Марк Лукулл. На огромные средства, которые скопились в царской казне, Митридат набрал армию, включавшую около 100 тысяч пехотинцев, 16 тысяч конницы, 100 боевых колесниц, и снарядил военный флот из 400 судов. Для войны против Митридата Рим, занятый подавлением испанских инсургентов и восставших рабов в самой Италии, сумел выставить лишь 40 тысяч пехоты и 2 тысячи всадников. Во главе армии стояли консулы 74 г. Марк Аврелий Котта и Луций Лициний Лукулл. Основными силами, действовавшими против Митридата, командовал опытный и искусный полководец Лукулл.

Стремясь опередить противника, еще не  высадившегося в  Азии, Митридат начал осаду крепостей, расположенных на азиатском берегу Мраморного моря – Кизика и Калхедона, но осажденные мужественно сражались, крепости были превосходно защищены в инженерном отношении, и осада затянулась. Тем временем подоспели римские легионы под командованием Лукулла, который стремительно напал на армию Митридата, нанес ей поражение, и тот вынужден был снять осаду и отступить в Понт. Затем, преследуя противника, Лукулл атаковал его под городом Кабирой, нанес ему сокрушительное поражение, и в 72 г. римляне окупировали Понт, а Митридат с отрядом в 2 тысячи всадников бежал в Армению к своему союзнику Тиграну, который до тех пор так и не вступил в боевые действия с Римом. Консул Лукулл потребовал от Тиграна выдачи Митридата, но тот отказался подчиниться ультиматуму, и Тиграну была объявлена война.

В 69 г. римская армия приблизилась к Тигранокерту, у стен которого произошло генеральное сражение. Под началом Лукулла было лишь 20 тысяч пехотинцев и 17 тысяч всадников, в то время как Тигран набрал армию в 250 тысяч пехоты и 50 тысяч конницы, но  вся эта армада находилась вне укрепленной столицы, которую защищал небольшой гарнизон. По рассказу Аппиана, пораженный малочисленностью противника, Тигран сказал с насмешкой: «Если это послы, то их много, если же враги, то  их чересчур мало». «Лукулл,– продолжает историк,– увидав позади Тиграна удобный холм, приказал коннице нападать на Тиграна с фронта, привлекать (внимание неприятеля) на себя и без сопротивления отступать, чтобы ряды варваров при преследовании расстроились, а  сам с  пехотой незаметно окольными путями двинулся на этот холм. И когда он увидел врагов, растянувшихся в преследовании на большое пространство и чувствовавших себя как бы победителями, а весь их вьючный скот у себя под ногами, Лукулл громко воскликнул: «Наша победа, о мои храбрые воины!» – и первый бегом бросился на вьючный скот. Животные тотчас в беспорядке бросились бежать и навалились на пехоту, а пехота на конницу. Сразу бегство стало всеобщим… все сталкивались друг с другом; так как никто не знал, откуда идет на них гибель, то произошло страшное избиение» (Аппиан, цит. изд., с. 355).

Армия Тиграна была частично уничтожена, частично разбежалась, столица его была взята противником, но царь не пал духом; вместе с Митридатом они произвели новый набор в своих владениях. Овладев Тигранокертом, Лукулл вторгся в пределы горной Армении, где располагалась древняя столица армянских царей Артаксата, и там он столкнулся с энергичным сопротивлением народа, защищавшего родные очаги. Вести армию по плохо известной горной местности было нелегко, на отделившиеся от основных сил римские отряды из засад нападали вооружившиеся местные жители. Новая армия Митридата, набранная в Понте, также введена была в  горную Армению для защиты страны от римлян. Растянутые коммуникации и враждебность местного населения создавали трудности с продовольственным обеспечением армии Лукулла, вызывавшие ропот среди легионеров, и Лукулл вынужден был отступить из горной Армении в Месопотамию. Там ему удалось взять последний из остававшихся в этой стране армянских городов Низибис, который защищал только собственный гарнизон, в то время как Тигран, помня печальный опыт поражения при Тигранокерте, не стал рисковать армией и предоставил город собственной участи.

Зато Митридат и  Тигран стали громить римские гарнизоны, оставленные в  удержанных римлянами городах Понта и  Армении. Патриотизм местного населения облегчал царям их борьбу с римлянами. Командовавший римскими войсками в Понте Адриан попытался остановить реконкисту, напав на основные силы Митридата,– и потерпел поражение; только ранение Митридата позволило Адриану уйти после проигранной битвы в Кабиру. Скудость запасов в Низибисе и продолжавшиеся волнения в легионах заставили Лукулла вывести основные силы армии из  Месопотамии, оставить Низибис и  Тигранакерт, чтобы передислоцировать войска на правый берег Евфрата. Но пока он был в пути, в Понте, между городами Газиурой и Зиеллой, Митридат разгромил римлян, которыми командовал Триарий. Римский лагерь был захвачен, часть легионеров перебита. Среди павших оказалось 24 трибуна и 150 центурионов. Столь большие потери в  офицерском корпусе, понесенные в одном сражении, были исключительно редки в военной истории Рима; оставшиеся в живых либо были пленены, либо бежали. Опасную рану в сражении получил и победитель Митридат, но он выжил и поправился и в скором времени не только вернул свои прежние владения, но и овладел значительной частью Каппадокии, царь которой Ариобарзан взывал о помощи, обращаясь к Лукуллу.

Одержав в  начале войны блистательную победу при Тигранокерте, Лукулл проигрывал войну. В  67  г. римская власть в Азии распространялась примерно на  те  же территории, что и при начале боевых действий в 74 г., но моральное состояние армии решительно изменилось к худшему. Легионеры стремились скорее вернуться домой, дисциплина в войсках рухнула. Положение Лукулла стало крайне шатким. В Риме громко раздавались голоса публиканов из Малой Азии, которым Лукулл, чтобы не  раздражать местное население, препятствовал грабить его, пресекая злоупотребления со  стороны этих хищников, предотвращая необоснованные конфискации имущества провинциалов. Сенат уже не видел возможности по-прежнему поддерживать Лукулла. Главное командование вооруженными силами в Азии передано было новому консулу Манию Глабриону, но тот не спешил принять его на себя, так что оно оставалось у Лукулла до 66 г., когда, по предложению Манилия, народным собранием был принят закон, по которому из Азии отзывались Глабрион и наместник Киликии Марций Рекс и управление азиатскими провинциями, а также верховное командование на весь срок войны возлагалось на Гнея Помпея, который к тому времени уже имел должность проконсула морей и побережья, также оставленной за ним.

Возвышение Помпея до  почти диктаторских полномочий, при этом не ограниченных во времени, как это бывало с диктаторами досулланской эпохи, началось сразу после одержанной им победы в Испанской войне. В 71 г. по своему влиянию в политических кругах римского общества c ним мог соперничать лишь победитель Спартака, спасший перепуганный Рим от  беспощадной жакерии Марк Красс. Сенат вынужден был считаться с авторитетом Помпея и Красса, тем более что за их спиной стояли легионы, которые не были распущены ими после победоносного завершения испанской войны и подавления восстания рабов. Недоверие к этим политикам и полководцам со  стороны сенатской олигархии, опасавшейся за  монополию власти, подаренной ей Суллой, с  одной стороны, подталкивало их к сближению и солидарности, а с другой, среди популяров появилась надежда перетянуть их на свою сторону. Сохранив влияние в народном собрании, популяры обещали Помпею и Крассу поддержку в избрании их консулами, награждении их ветеранов, если они примут их политическую программу: восстановление широких полномочий народных трибунов, возобновление хлебных раздач в прежних объемах, расширение полномочий народных собраний, иными словами, если они пойдут на радикальный разрыв с наследием Суллы. Потеснить нобилей стремилось и сословие римских толстосумов, которое продолжало именоваться всадническим.

Помпей и Красс приняли эти условия. Опираясь на своих ветеранов, всадников и партию популяров, они оба были избраны консулами на 70 г. Ветераны получили обещанные им награды, Помпею устроен был пышный триумф, изданные им в Испании распоряжения были утверждены. В свою очередь консулы в полном объеме исполнили обещания, данные популярам. По инициативе Помпея были отменены все ограничения власти народных трибунов. По предложению претора Луция Аврелия Котты был реформирован суд: в судебные комиссии впредь стали включать в равном числе сенаторов, всадников и эрарных трибунов, как тогда называли граждан следующего имущественного ценза после всаднического. В 70 г. восстановлена была должность цензоров, и новоизбранные цензоры провели чистку сената, удалив из него 64 ставленников Суллы. Фактически это обозначало переход бывших сулланцев Помпея и Красса в лагерь их противников популяров.

Одну из болезненных заноз, вонзившихся в тело Римской империи, представляли пиратские гнезда, разбросанные по всему Средиземноморью. Пираты приобрели значительную политическую роль, являясь союзниками Митридата и Сертория; на их помощь, хотя, как оказалось, тщетно, рассчитывал Спартак. Чаша терпения римских властей и народа была переполнена после того, как морские разбойники отважились нанести удар по самому центру Италии, напав на Остию и разграбив ее порт, через который осуществлялось снабжение самой столицы. Из-за этого нападения хлебные цены в Риме взмыли вверх – народ возроптал и стал громко требовать наведения порядка на морских коммуникациях.

В 67 г. до Р.Х. народный трибун Авл Габиний предложил одному из консуляров, то есть бывших консулов, предоставить проконсульские полномочия на 3 года. Империй проконсула по рогации Габиния простирался на все морское побережье на 50 миль в глубину суши. В помощь себе проконсул мог выбрать 15 легатов в чине преторов. В его распоряжение переходил военный флот из 200 кораблей. Поскольку кандидатом в проконсулы был Помпей, который тогда в  общественном мнении слыл самым выдающимся полководцем, даже очищенный от верных последователей Суллы, но все же в большинстве своем оптиматский сенат, опасавшийся столь радикального усиления властных полномочий политика, перешедшего в лагерь их противников, оказал энергичное сопротивление принятию законопроекта. Среди сенаторов тогда сложилась поговорка: Помпей из навархов (адмирал – по-гречески) метит в монархи. Но Габиний провел свой законопроект через народное собрание – сопротивление оптиматов было сломлено, а полномочия проконсула были даже расширены в сравнении с первоначальным планом – в помощь ему назначались 24 легата, а не 15. В его распоряжение предоставлялось уже не 200, а 500 судов, а также 120 тысяч пехотинцев и 5 тысяч кавалеристов. После принятия закона Габиния Помпей был избран проконсулом моря. Весть о его избрании немедленно привела к резкому падению хлебных цен.

Полководец действовал с неукротимой энергией. Море он разделил на  30  округов, во  главе которых были поставлены начальники с подчиненными им корабельными экипажами, отрядами пехоты и конницы. На них возлагалась ответственность за уничтожение пиратских гнезд в подведомственных округах. Беспощадно подавляя очаги сопротивления морских разбойников, Помпей одновременно обнаруживал политическую гибкость по  отношению к  тем, кто готов был сложить оружие и оставить свой кровавый промысел. Им Помпей дарил жизнь и свободу. В течение 40 дней от пиратских гнезд было очищено западное Средиземноморье, затем настал черед востока, прежде всего Киликии – своего рода пиратской столицы. На наведение порядка в восточном Средиземноморье понадобилось еще 49 дней. В результате энергичных действий Помпея около 10 тысяч разбойников было убито, взято в плен или казнено. Помпей захватил более 800 пиратских судов и  суденышек, разрушил 120  крепостных сооружений, в которых укрывались пираты. Морские коммуникации на некоторое время стали безопасными. Цены на ввозимые в Рим и Италию товары упали. Популярность Помпея приобрела колоссальный размах.

Весной 66 г. народный трибун Гай Манилий предложил вручить победителю пиратов Помпею командование вооруженными силами на Востоке для продолжения войны с Митридатом и  Тиграном. В  соответствии с  этим законопроектом Помпею предоставлялся высший империй (imperium maius) c верховенством по отношению к другим военачальникам и с правом единолично объявлять от имени Римской республики войну или заключать мир, а также вступать от имени Рима в союзные отношения с иностранными государствами.

Сенат и на этот раз пытался противодействовать инициативе народного трибуна, но через народное собрание она был успешно проведена. Назначение Помпея поддержали две новые звезды на политическом небосводе, которым в будущем предстояло занять разные стороны баррикад: талантливый военачальник Гай Юлий Цезарь, в ту пору вождь популяров, хотя и выходец из знатного патрицианского рода, и Марк Туллий Цицерон, обладавший превосходным образованием и ораторским даром, принадлежавший по своему происхождению к всадническому сословию, а по политической ориентации – к числу умеренных оптиматов, хотя в среде сенаторов его действия тогда по меньшей мере не вызывали энтузиазма.

Весть о новом назначении застала Помпея в Киликии, где он добивал последние гнезда разбойников. Приняв на  себя командование, он до начала военных действий вступил в переговоры с Митридатом, настаивая на полной капитуляции. Митридат отверг ультиматум, но проконсул договорился с парфянским царем Фраатом о совместных действиях против армянского царя Тиграна, за что парфянам обещаны были территориальные уступки в  Месопотамии. По  приказу Помпея римский флот занял порты Восточного Средиземноморья от Тира до Боспора Фракийского, а затем, летом 66 г., легионы вступили на территорию Понтийского царства. Митридат располагал войском в 30 тысяч пехотинцев и 3 тысячи всадников, но страна была уже раньше разорена Лукуллом, и воины царя страдали от недостатка провианта, так что многие из них дезертировали и  перебегали к  противнику. Перехваченных перебежчиков Митридат предавал мучительным казням: им выкалывали глаза, их вешали и сжигали на кострах. Террор приостановил дезертирство, но  не  мог улучшить снабжение армии. Попытки переговоров с Помпеем результатов не дали. Проконсул требовал безоговорочной капитуляции. Столкновение римского авангарда с передовыми отрядами Митридата закончилось отступлением римлян, и все же царь уклонился от решительного сражения и начал отступление на восток, надеясь измотать армию противника в  трудных переходах по  гористой опустошенной и  малознакомой стране с  враждебным населением. Но Помпей сумел наладить коммуникации с далеким тылом, и его легионеры не страдали от недостатка продовольствия.

Приблизившись к  Евфрату, Помпей настиг отступающую армию противника и навязал ей сражение. Всадники Митридата, когда противник ввязался в бой с передовым отрядом царя, спешились и, оставив коней в лагере, стали драться в одном строю с пехотой. «Когда же против них появилось большее число римских всадников, то вышедшие без коней всадники Митридата целой толпой бросились в лагерь, чтобы сесть на коней и  сражаться с  нападающими римлянами при равных условиях. Те, которые вооружались еще наверху в лагере, увидев, что они бегут с криком, не зная, что случилось, и полагая, что они бросились в бегство и что их лагерь взят с обеих сторон, бросили оружие и стали убегать. Так как это место не имело выхода, то они сталкивали друг друга, бросаясь в разные стороны, пока не свалились на острые камни кручи… Остальное было уже легким делом для Помпея, он стал убивать и захватывать еще не вооруженных и запертых на месте, окруженном крутыми скалами. Было убито и захвачено до десяти тысяч, и в его руки попал весь лагерь со всем обозом» (Аппиан, цит. изд., с. 364–365). Разбитый царь хотел найти прибежище у своего зятя и союзника Тиграна, но тот, страшась столкновения с римлянами, отказался принять его.

С отрядом телохранителей и остатками разбитого войска Митридат бежал в Колхиду, перезимовал в Диоскурах и оттуда переправился в принадлежавшее ему Боспорское царство. Преследуя противника, Помпей вторгся в пределы Колхиды, дошел до реки Куры, выйдя на ее берег там, где впоследствии возник город Тбилиси. Местные иберы и албанцы оказали энергичное сопротивление Помпею, пытались воспрепятствовать ему в переходе через реку, но соединив берега реки мостом, полководец, по словам историка, прогнал «варваров в густые заросли (они очень искусны вести лесную войну, скрываясь и появляясь незаметно), поставил войско вокруг этих зарослей и поджег их; тех, которые оттуда выбегали, он преследовал, пока все они не прислали заложников и не принесли даров… Среди этих заложников и пленных было много женщин, имевших не меньшие раны, чем мужчины. Считалось, что это амазонки» (Аппиан, цит. изд., с. 367) – так завершает свой рассказ о сражении на берегах Куры Аппиан.

Помпей довольствовался признанием своей зависимости от Рима со стороны иберийцев и албанцев, не считая целесообразным ввязываться в трудную войну с горцами, способными действовать партизанскими методами, чтобы добиваться их полной покорности, и продвинувшись со своей армией на юг, вторгся в пределы Армении. По требованию Помпея Тигран передал себя в его волю и уже свое царство получил назад от Помпея, который присвоил ему звание «друга римского народа», что означало утрату суверенитета и вассальную зависимость – отказ от самостоятельной внешней политики и ведения войн без разрешения из Рима. Предпринятый Тиграном II опыт создания великого Армянского государства провалился, и зона влияния Рима впервые соприкоснулась с территорией Парфянского царства, могущество которого было тогда на взлете.

Из Армении Помпей вернулся в Понтийское царство, после чего большая часть его территории была включена в состав Вифинской провинции, которая с этих пор стала называться Вифинией и Понтом. Каппадокию, вместе с Софеной и Гордиеной, ранее присоединенными к Армении, Помпей вернул ее изгнанному царю Ариобарзану. В 64 г. армия Помпея двинулась из Малой Азии в Сирию, которую после ухода оттуда Тиграна раздирала междоусобная вражда. Несколькими годами ранее Лукулл восстановил на троне Селевкидов Антиоха Азиатика, но тот не сумел навязать свою власть ни туземным княжествам, ни греческим полисам Сирии, ни соперничавшим с ним родственникам из Селевкидской династии. Помпей не признал законности распоряжений Лукулла, рассматривал Сирию как владение Тиграна и по праву победителя армянского царя включил ее в состав владений римского народа. Позже, в 63 г., была образована Сирийская провинция. Вмешавшись во внутрисирийские дрязги, Помпей провозгласил себя защитником прав и привилегий греческих полисов Сирии. Антиох Азиатик и другие Селевкиды наравне с рядом туземных князей были низложены, другие династы, владения которых примыкали к  Сирийской провинции, признаны друзьями римского народа, самоуправление греческих полисов было подтверждено и укреплено, но, разумеется, в границах высшего суверенитета над ними со стороны Рима, который в Сирии представлял Помпей.

К Помпею с выражением покорности приходили посланцы из Сирии и других близлежащих царств, из Иудеи пришли послы соперничавших братьев Гиркана и Аристовула, принадлежавших к Маккавейской, или Асмонейской династии. Незадолго до вторжения в Сирию Помпея, при царе Александре Яннее, Иудейское царство, ранее отстоявшее свою веру и свою независимость в противостоянии Селевкидам, простиралось в пределах, сопоставимых с теми, которые оно занимало при царе Соломоне, включая в  себя страну филистимлян, протянувшись на  юго-восток до  границ Набатейского царства, а  на  север  – до Геннисаретского озера.

Но после царя Александра целостность государства оказалась под угрозой ввиду обострившегося противостояния двух сект: саддукейской и фарисейской. Для фарисеев (от «перушим», что значит отделенные), помимо Священных книг, авторитетно было и  формировавшееся в  их среде «предание старцев», из  которого впоследствии сложился Талмуд. Фарисеи верили в грядущее воскресение из мертвых, в бытие ангельского мира и существование злых духов, придавали исключительно важное значение соблюдению установленных обрядов, ритуальной чистоте, исключавшей бытовое общение с язычниками. Саддукеи, названные так по имени своего учителя Садока, отвергавшие авторитет «предания», не верившие ни в воскресение, ни в существование духов, не придавали важного значения соблюдению обрядовых предписаний и были более открыты к общению с иноверцами, так что в саддукейской среде находились и такие иудеи, кто ценил эллинскую культуру и философию. Простой народ горой стоял за фарисеев, почитая их учителями веры и жизни по вере; в среде состоятельных людей, не пользовавшихся народной любовью, преобладали последователи саддукеев, которые, перед лицом недоверия к ним со стороны народа, искали поддержки извне – от эллинов или римлян.

Саддукеев поддерживал сын Александра Аристовул, а фарисеи нашли себе покровителя в лице его брата Гиркана, соперничество между которыми в 69 г. вылилось в междоусобную войну. В этом противостоянии верх одерживал Аристовул, но в гражданскую войну вмешалось соседнее Набатейское царство, причем о таком вмешательстве набатейского царя Арету просили сплотившиеся вокруг Гиркана фарисеи. Выступив с  войском из своей столицы Петры, Арета осадил Иерусалим.

Помпей направил в  Иудею своих посланников Габиния и  Скавра, поручив им разобраться в  иудейских делах. Когда Скавр поспешил в Иудею, к нему, как рассказывает Иосиф Флавий, «явились посланные как от  Аристовула, так и  от  Гиркана с просьбой оказать поддержку. За это Аристовул обещал заплатить ему четыреста талантов и  такую  же сумму обещал ему Гиркан, но Скавр склонился на сторону Аристовула, потому что тот был богаче и менее требователен… В силу этих соображений он… получил с него деньги и освободил его от осады, причем повелел Арете удалиться, иначе он будет объявлен врагом римского народа» (Иосиф Флавий, Иудейские древности, т. 2. М., 1994, с. 53). При отступлении от стен Иерусалима набатейцы подверглись нападению со стороны отряда Аристовула. Но когда Помпей прибыл в Дамаск, к нему туда снова явились посланцы соперничавших братьев Аристовула и Гиркана, каждый домогаясь принятия решения в свою пользу. Некоторое время спустя Помпей занялся ситуацией, сложившейся в Иудее, и принял решение, поддержанное фарисеями, упразднить вовсе царскую власть в стране и передать управление первосвященникам. Аристовул колебался, но в конце концов подчинился ультимативному требованию Помпея и капитулировал, часть его армии, однако, отказалась подчиниться.

В 64 г. до Р.Х. легионеры вошли в Иерусалим без сопротивления; но готовые стоять до конца иудейские воины заняли Храм, окруженный стеной с мощными крепостными башнями, и всю храмовую скалу. Помпей приказал начать осаду, которая продолжалась в течение трех месяцев. Башни удалось разрушить ударами таранов. Первым из римлян поднялся на крепостную стену сын Суллы Корнелий Фауст. После захвата крепости и Храма, по словам Иосифа Флавия, «некоторые из иудеев были перерезаны римлянами, другие своими же земляками, были и такие, которые кидались в  бездну... Таким образом, погибло до  двенадцати тысяч иудеев, римлян же пало очень немного» (Иосиф Флавий, Иудейские древности, т. 2., с. 58). «В то время как враги ворвались в Храм и стали избивать всех там находившихся,– пишет тот же историк,– священнослужители… не прерывали своего священнодействия, и их не могли принудить к бегству ни страх за свою жизнь, ни множество убитых уже товарищей, потому что они были убеждены, что лучше подвергнуться своей участи, оставаясь у жертвенника, чем в чем бы то ни было нарушить предписания законов» (Иосиф Флавий, Иудейские древности, т. 2., с. 57–58).

По приказу Помпея в Храм были внесены римские знамена. Полководец сам вошел в Храм и даже в Святая святых, куда позволялось входить лишь Первосвященнику один раз в год, однако не тронул Священных Сосудов. Тем не менее храмовые сокровища подверглись разграблению. Иудея обложена была данью в пользу Рима. В 63 г. Помпей включил ее территорию в образованную тогда Сирийскую провинцию, но с сохранением автономии под управлением Гиркана, поставленного Иерусалимским первосвященником. Его брат Аристовул вместе со своими сыновьями и дочерями был подвергнут аресту.

Во время осады Иерусалимского храма Помпей узнал о гибели Митридата VI. Бежав после поражения в свои владения в Боспоре Киммерийском и обосновавшись в ее столице Пантикапее, Митридат и там готовился к продолжению войны с Римом, собираясь нанести по нему удар с севера, планируя поход в Италию через южнорусские степи и Балканы. Но когда римский флот подверг блокаде побережье Тавриды, греческий элемент Причерноморья отвернулся от Митридата. Враждебное отношение к царю в эллинской среде усугублялось его союзом со скифскими династами. В Фанагории вспыхнуло восстание, переметнувшееся в Феодосию, Нимфею и Херсонес. Недовольство царем, грозившее обратиться бунтом, обнаружилось и в армии. Сложившейся ситуацией воспользовался сын царя Фарнак, перехвативший власть у  преданного им отца, который покончил самоубийством, после чего сын поспешил заявить о своей покорности Риму. Помпей признал его «другом и союзником римского народа», сохранив за ним престол, но Фанагория, где началось восстание против Митридата, в награду за это признана была свободным полисом.

В 62 г. до Р.Х. Помпей, создав новые провинции в Азии и поставив в зависимость от Рима Армянское, Каппадокийское, Боспорское царства и ряд мелких княжеств Малой Азии и Ближнего Востока, основав много новых эллинистических городов, вернулся в столицу. Благодаря его завоеваниям, доходы римской казны выросли на две трети. В обозе Помпея находились низверженные знатные пленники, и среди них Аристовул со своею семьею.

Пока Помпей воевал на востоке, в Риме происходили бурные события, которые вошли в историю под названием заговора Катилины. Луций Сергий Катилина происходил из патрицианского рода, в молодости примкнул к сулланцам и во время проскрипций не гнушался собственноручно совершать убийства: от его руки пал его родственник Квинт Цецилий. Проскрипции обогатили его, но, ведя распутную жизнь, он скоро растратил свое состояние, затем еще раз разжился, вступив в выгодный брак. Промотав состояние жены, Катилина стал брать долги, платить по которым не мог. Его образ жизни был настолько зазорным, что против него возбуждалось грозное обвинение в растлении весталки, однако он сумел оправдаться. Человек авантюрного склада, отважный, изворотливый, крайне неуравновешенный и,  похоже, начисто лишенный моральных тормозов  – молва вменяла ему убийство собственного сына, совершенное потому, что некая Аврелия Орестилла отказывалась выйти за него замуж, потому что у него есть ребенок,– он умел привлекать к себе не только подобных ему самому отпетых негодяев, но и лиц, имевших более приличные и даже благородные мотивы и при этом склонных к рискованным действиям. По выразительной характеристике Моммзена, «уже одна его внешность – бледное лицо, дикий взгляд, то вялая, то торопливая походка – обнаруживала его темное прошлое. Он был наделен в большой мере теми качествами, которые необходимы предводителю… банды: знакомство со всеми видами наслаждений и способность переносить лишения, храбрость, военные дарования, знание людей, энергия преступника и та страшная школа порока, которая умеет слабого привести к гибели, а из человека павшего воспитать преступника» (Моммзен, цит. изд., т. 3, кн. 5, с. 164).

На 68 г., опираясь на своих клевретов, Катилина был избран претором и в следующем году в должности пропретора управлял Сицилийской провинцией, замечательно поправив там свое финансовое положение и дав многие поводы для подачи жалобы в Рим на его бесстыдное вымогательство, в чем, впрочем, он не обнаруживал оригинальности. Катилина сумел оправдаться, но в среде оптиматов, к которой он принадлежал как сулланец, лимит снисходительности к его проказам был исчерпан до конца, и он счел, что ему пора искать успеха на другой стороне – среди популяров, причем он примкнул к их крайней, революционной фракции. Катилина являет собой, может быть, первый в истории Рима пример авантюриста, за политическим выбором которого не стояло и видимости убеждений, а исключительно карьерный расчет. Если в стане оптиматов Катилина стоял за новую резню политических противников – популяров, по подобию сулланских проскрипций, то, став одним из вождей популяров, он ратовал теперь за кассацию долгов и конфискацию имущества оптиматов.

Отсутствие в  Риме Помпея внушило Катилине надежду на удачный государственный переворот, тем более что его прожекты получили тайное одобрение со стороны более осторожных и потому оставшихся в тени влиятельных политиков Марка Красса и Гая Юлия Цезаря. Избранные консулами на 65 г. Публий Корнелий Сулла и Публий Автропий Пет были лишены своих должностей вследствие обнаруженного в результате расследования подкупа избирателей. Оба неудачника вошли в соглашение с Катилиной. Созрел план убийства избранных вместо них консулов Луциния Котты и Луциния Торквата и нескольких сенаторов, но заговор был обнаружен и сорван; однако прямых улик против Катилины не оказалось – о прикосновенности к заговору Красса и Цезаря догадывались, но тем более не решались дать делу ход, страшась столкновения со столь влиятельными деятелями. При выборах консулов на 63 г. Катилина выдвинул свою кандидатуру. Его богатые покровители Красс и Цезарь дали ему деньги на проведение избирательной кампании. Вторым кандидатом популяров был выдвинут Гай Антоний – как и Катилина, перебежчик из стана сулланцев, не представлявший однако в глазах оптиматов опасности ввиду ограниченности своих способностей. Кандидатом оптиматов был талантливый судебный и политический оратор Марк Туллий Цицерон, особенно прославившийся своими обвинительными речами на  процессе против наместника Сицилии Вереса, матерого взяточника, не  постеснявшегося распять одного из  римских граждан, собиравшегося подать на  него жалобу; когда тот, повешенный на крест, продолжал напоминать палачам о своем гражданстве, Веррес сказал: «Пусть посмотрит... на отечество. Пусть умирает при созерцании законов и свободы» (см.: Ковалев, цит. изд., с. 306–307). Цицерон вышел из среды всадников, а не нобилей и не был стойким приверженцем оптиматов, но в сложившейся ситуации оптиматы делали ставку на него.

Между тем Катилина обнаружил замечательный дар демагога. Агитируя за свое избрание, он внушал римской бедноте: «Только тот может быть истинным другом несчастных, кто сам несчастен, не  следует доверять обещаниям людей, живущих в благополучии. Вождем и знаменосцем бедняков должен быть тот, кто не труслив и очень беден» (см.: Ковалев, цит. изд., с. 320). Катилину поддерживали не только римские пролетарии, но и разорившиеся нобили, и все же на выборах он провалился. Консулами стали Цицерон и Гай Антоний, которого тот привлек на свою сторону тем, что согласился без жеребьевки уступить ему в управление экономически процветающую Македонскую провинцию, сулившую поправить расстроенное состояние новоиспеченного консула.

Став консулом, Цицерон обнаружил незаурядный талант политического борца, обрушившись с искусно составленными полемическими речами против законопроекта народного трибуна Сервилия Рулла, который предложил устроить новые колонии в Италии для малоимущих римских граждан из городских и сельских триб, выделив для этого земли из ager publicus в Кампании, а также покупая землю у частных владельцев в Италии за счет военной добычи Помпея и распродажи казенных земель в провинциях. Выступая против рогации Рулла в сенате и в комициях, Цицерон сумел отвратить от него и тех, чье положение призваны были улучшить предлагаемые меры. Привычка римского пролетариата к нищей, но не обременительной жизни в столице, к раздаче дарового хлеба, к бесплатным зрелищам побудила его сочувственнно внимать словам расчетливого демагога: «Слушайте же меня, квириты, держитесь крепко за щедроты, за  свободу, за  подачу голосов, за  ваше достоинство, за  самый город и за форум, за игры, праздничные дни, старайтесь сохранить обладание и всеми другими выгодами (вместо того чтобы), оставив все это и этот блеск республики, поселиться во главе с Руллом в Сипонтинской пустыне или в зачумленных пределах Салпапинских болот» (цит. по: Ковалев, цит. изд., с. 318–319).

Цицерону удалось переломить настроение римского плебса, вначале поддержавшего проект Рулла, столь радикально, что тот даже не стал ставить его на голосование. Популярность Цицерона выросла, и Катилина уже не видел другого пути к власти, кроме военного переворота. Вовлеченный в заговор Гай Манлий был направлен в Этрурию, в город Фезулу, где за 15 лет до этого находилась главная квартира Лепида, поднявшего мятеж против правления наследников Суллы, и где поэтому обстановка для нового возмущения была самой благоприятной. В Фезулу потекли деньги, на них Манлий нанимал отряды мятежников. Приближались новые выборы консулов. Катилина собирался организовать убийство Цицерона на народном собрании в комиции, но правительственная агентура, проникшая в среду заговорщиков, проинформировала Цицерона о замысле Катилины. Поддерживавший Цицерона сенат предоставил консулам чрезвычайные полномочия по охране республики, и 28 октября, в самый день выборов, Цицерон, на основании этих полномочий, пришел на Марсово поле в сопровождении вооруженных телохранителей, и таким образом убийство его было предотвращено. Еще раз попытка убить Цицерона предпринята была 7 ноября, когда убийцы постучались в его дом, но там застали усиленную охрану – и покушение опять провалилось.

На следующий день Цицерон созвал сенат и в присутствии Катилины прямо обвинил его в  заговоре против республики. Катилина вышел из курии и, спешно оставив Рим, отправился в Этрурию, где провозгласил себя консулом. После этого, взяв слово на форуме, перед народным собранием, Цицерон произнес вторую обвинительную речь против Катилины, а сенат объявил его вместе с  Манлием врагами отечества. Вовлеченный в заговор претор Публий Лентул Сура вошел в сношения с находившимися в ту пору в Риме посланниками галльского племени аллоброгов, передав им письма, адресованные племенным вождям, которых заговорщики просили о вооруженной помощи. Перед отъездом из Рима аллоброги были арестованы и запираться не стали. Получив неопровержимые улики, Цицерон распорядился схватить Лентула и других участников заговора: Цетега, Габиния и Статилия. После ареста обнаружены были новые улики замышляемого переворота.

На состоявшемся сразу затем заседании сената Цицерон в  четвертый раз выступил с  инвективой против Катилины и его сообщников. В ней представлены были исчерпывающие доказательства заговора. Цицерон предложил сенату самому вынести решение о том, следует ли немедленно предать заговорщиков смертной казни без предварительного судебного разбирательства по делу и вынесения окончательного приговора на народном собрании или, соблюдая букву закона, передать дело в суд. Большинство сенаторов высказалось за немедленную казнь заговорщиков. Предлогом для внесудебного рассмотрения дела выставлялась опасность, что в случае промедления сообщники могут освободить арестованных заговорщиков. Но, взяв слово, Гай Юлий Цезарь «приложил все усилия, чтобы спасти заговорщиков. Речь его, полная угроз и намеков на будущую неизбежную месть демократии, произвела очень сильное впечатление» (Моммзен, цит. изд., т. 3, кн. 5, с. 178). Сенаторы стали колебаться, даже Цицерон в новом своем выступлении склонялся уже к соблюдению законных процедур. Тогда слово взял внук знаменитого Марка Эмилия Катона, одноименный со своим дедом, обвинив сторонников соблюдения законных форм в  сообщничестве с  заговорщиками. Сенаторов он напугал полученной им информацией о готовящихся уличных беспорядках, в ходе которых планируется освободить арестованных. Сенат более не колебался и предал заговорщиков смертной казни – в тот же день они были задушены.

Катилина, набрав вместе с  Манлием два легиона в  Этрурии, собирался двинуться оттуда походом на  Рим, но  весной 62 г. против него была направлена армия во главе с консулом Гаем Антонием и Квинтом Метеллом. Битва правительственных легионов с  мятежниками произошла под Писторией. Силы противников были не равными. Катилина пал в этой битве вместе с 3 тысячами своих сторонников. Сражаясь, он бросился в гущу вражеских рядов. По словам Саллюстия, «Катилину нашли далеко от его солдат, среди вражеских тел. Он еще дышал, и его лицо сохраняло печать той же неукротимости духа, какой он отличался при жизни» (Цезарь, Саллюстий, цит. изд., с. 486). После подавления мятежа Катон Младший провозгласил Цицерона «отцом отечества». Его авторитет и влияние в Риме выросли колоссально.

В декабре 62 г. Помпей высадился в Брундизии. Вместе с ним на землю Италии вернулись его легионы. В Риме возникли опасения, что победоносный полководец использует преданные ему войска в  политических целях, но, подчиняясь конституции, Помпей распустил армию и с малочисленной свитой направился в Рим, надеясь, что там его ждет заслуженный триумф и всенародная любовь. В государственную казну он внес 20 тысяч талантов.

Великий полководец и талантливый организатор, Помпей оказался слабым политиком. Он не был чужд честолюбия, но, переоценивая свою популярность, надеялся на  то, что благодарные сограждане сами подарят ему власть. Между тем пережившие страх перед вторжением в Рим вооруженных легионов, способных обеспечить своему вождю неограниченную власть, консервативные республиканцы, сплотившиеся вокруг «спасителей отечества» от заговора Катилины Цицерона и Катона Младшего и составлявшие на тот момент большинство сената, с одной стороны, уже не могли забыть о пережитой ими тревоге, которая, мягко говоря, не могла питать их симпатии к победоносному полководцу, а с другой, приняв благородное высокомерие Помпея за нерешительность, в любом случае верно нащупав его политическую слабинку, стали обращаться с ним с изрядной бесцеремонностью. Не доверяли ему и популяры, обретшие нового вождя в лице Гая Юлия Цезаря, который, как они надеялись, приведет их партию к победе над оптиматами. Против Помпея действовал в сенате и победитель Спартака Красс, движимый при этом не политическими разногласиями с проконсулом Востока, а соперничеством и личной неприязнью.

Более полугода «проконсулу морей и Востока» приходилось дожидаться триумфа, который был предоставлен ему сенатом лишь в сентябре 61 г. Помпей хотел еще раз баллотироваться в консулы, но сенат, ссылаясь на принятый ранее закон, не позволил ему выставлять свою кандидатуру. Полководец предложил утвердить изданные им на востоке распоряжения, но возненавидевший его Лукулл, старый верный сулланец, менее удачливый, хотя, возможно, и не менее талантливый полководец, предшественник Помпея по командованию вооруженными силами в войне с Митридатом, потребовал, чтобы в таком случае и его ранее изданные распоряжения были утверждены сенатом; а поскольку некоторые из административных распоряжений двух военачальников противоречили друг другу, сенат решил приступить к  постатейному рассмотрению этих актов с неизбежной при таком порядке их принятия ревизии хотя бы некоторых из них. Особенно болезненной обидой Помпею был провал законопроекта народного трибуна Луция Флавия о наделении землей его ветеранов.

Проконсул Востока, не  склонный недооценивать масштабов своих подвигов, почувствовал себя в  изоляции, особенно тягостной для него  – человека общительного, не  лишенного простодушного тщеславия, но при этом часто политически неловкого. И тогда руку помощи ему протянул вождь популяров Цезарь, который, как и Красс, в свою очередь, оказался в уязвимом положении из-за не доказанной, но не представлявшей для римской публики тайны вовлеченности в провалившийся заговор Катилины.

По своим признанным военным талантам, по разносторонности дарований, по  фантастической силе интеллектуальных способностей – он умел одновременно читать, писать и вести серьезную беседу и был прекрасно образован, одинаково хорошо владея латинским и  греческим языком,– по  способности к неожиданным, но всегда безошибочно рассчитанным решениям, по искусству походя менять политическую игру и самые правила игры, по умению находить самые нужные слова в своих обращениях к  публике, к  офицерам, по  несгибаемой воле и отваге, Цезарь сиял как звезда первой величины на политическом небосклоне. Наполеон не без оснований видел в Цезаре конгениальную себе личность; но существенная разница между ними заключалась в  отсутствии у Цезаря столь свойственных французскому императору мелочного тщеславия, позерства и раздражительноси. Не в пример Наполеону, Цезарь в любой ситуации умел владеть собой. Подчиняя свои действия точному расчету, планируя на  много шагов вперед, Цезарь верно предвидел акции и реакции своих противников, союзников и друзей, адекватно оценивая их, что иногда не удавалось Наполеону из-за переоценки собственной личности, оборотной стороной которой всегда оказывается недооценка противника. Но,  конечно, и Цезарь способен был ошибаться  – сверхчеловеком он не был,– и одна из таких ошибок стоила ему жизни. Homo politicus в максимально возможной мере, Цезарь обладал безукоризненным самообладанием, но при этом не был человеком холодным и равнодушным. Трезвая расчетливость соединялась в нем с темпераментом, грубой страстностью и распущенностью. От использованного им, хотя и без особой выгоды для себя, Катилины Цезарь отличался, конечно, и тем, что ему не чужд был римский патриотизм и забота об общем благе, при изрядной свободе от какого бы то ни было пиетета к стереотипным республиканским фетишам, но, главным образом, все-таки не складом личности, а ее масштабом. В глазах своих противников и Цезарь, подобно Катилине, был крайне опасным беззастенчивым авантюристом. В этом его порой подозревали и друзья, когда они освобождались от магнетических чар его обаяния, и среди них знаменитый Децим Брут.

В 60 г. до Р.Х. Цезарю, выходцу из древнего патрицианского рода Юлиеев, хотя мать его была из старинной плебейской семьи, исполнилось 40 лет. Он был в расцвете сил и приготовился к решающей схватке за высшую власть. Годом раньше, окончив претуру в столице, он был назначен пропретором в Дальнюю Испанию, но, как рассказывает Аппиан, его «некоторое время не пускали из Рима ростовщики, так как долги, в которые он попал из-за своего мотовства, во много раз превышали его состояние… Кое-как успокоив приставших к нему заимодавцев, Цезарь уехал в Испанию» (Аппиан, цит. изд., с. 467). Расплатиться с самыми неотложными долгами ему помог сказочно богатый Красс. В течение короткого времени он с набранными на месте легионами покорил остававшиеся не подвластными Риму иберийские племена, порядочно их ограбил и тем поправил свое положение, щедро вознаградил легионеров и прислал в римскую казну сундуки с деньгами и сокровищами.

Провозглашенный своими солдатами императором, Цезарь по праву надеялся на триумф, и сенат разрешил ему его отпраздновать. Но, находясь в  предместье столицы, Цезарь стал добиваться избрания его консулом на 59 год. Сенат, подзуживаемый агитацией Катона, сославшись на конституцию, отказал ему в праве на заочное избрание. Говоря точнее, сенат не принял никакого решения, потому что Катон намеренно растянул свое выступление по этому вопросу на целый день и не закончил его до заката солнца, когда полагалось закрывать сенатские заседания; а возвращаться к обсуждению этой темы сенат уже не стал. Между тем триумф мог быть дан полководцу лишь при его первом вступлении в Рим, так что Цезарь должен был выбирать между триумфом и консульством, и  Цезарь предпочел высшим почестям должность. Отказавшись от триумфа, он поспешил в столицу, чтобы уже на месте выдвинуть себя в консулы.

На стороне Цезаря стояли популяры, были у него сторонники и среди беспартийных нобилей, но его политические противники Цицерон и Катон сохраняли еще популярность в народе, и их поддерживало большинство сената. В этой ситуации Цезарь решил сблизиться с обиженным Помпеем, но так, чтобы при этом не потерять поддержки со стороны его недруга Красса, как и Цезарь, запятнанного подозрением в соучастии в заговоре Катилины. И Цезарь сумел помирить былых противников. Состоялась политическая сделка, получившая кабинетное название «первого триумвирата». На частный сговор Цезаря, Помпея и Красса историки перенесли наименование официально объявленного соглашения трех политиков, заключенное в 43 г. до Р.Х., которое, по хронологическим основаниям, стали называть вторым триумвиратом. Для скрепления союза Цезарь отдал свою юную дочь Юлию замуж за уже весьма зрелого Помпея, который был на 6 лет старше своего тестя. Краткой формулой соглашения было: в Риме не должно происходить ничего, что не будет угодно каждому из трех триумвиров.

Самым маститым из трех был, конечно, бывший проконсул моря и Востока Помпей, но инициатором и душой триумвирата стал Цезарь. Историк Дион Кассий, характеризуя мотивы, подвигшие его на заключение соглашения с Помпеем и Крассом, писал: «Цезарь восстановил согласие между Крассом и Помпеем не потому, чтобы он хотел видеть их живущими дружно, но потому, что они были очень могущественны. Он знал, что без помощи обоих или даже кого-нибудь одного он не  будет иметь силы и что если он одного, не важно кого именно, приобщит к своим интересам, то другой, в силу этого, станет его противником, который повредит ему больше, чем тот, кого он приобрел, будет полезен ему» (цит. по: Ковалев, цит. изд., с. 498–499). Красс надеялся, что втроем они одолеют партию оптиматов, а в неизбежном затем столкновении претендующих на первые роли Помпея и Цезаря те уничтожат друг друга либо ради компромисса согласятся предоставить первенство ему. Во всяком случае, сохранив друзей среди оптиматов, Красс надеялся, что он не до конца сжег мосты и для него еще не заказано возвращение в тот политический лагерь, к которому он принадлежал в начале своей политической карьеры. Самым простодушным из участников сговора был Помпей, который полагал, что младшие партнеры не смогут добиться своего без его могущественной поддержки, и потому, заключая союз, он не держал за пазухой камня, чтобы разбить им головы своих товарищей.

Триумвиры пытались держать свое соглашение в  тайне, но по их скоординированным действиям политический класс Рима узнал о его существовании. В борьбу с ними вступил Катон, забивший тревогу об угрозе республике и свободе. Один из видных оптиматов Марк Теренций Варрон сочинил и распространил памфлет под выразительным заглавием «Трехглавое чудовище». Но оптиматы вместе с их более умеренными союзниками были бессильны противостоять триумвирам. За Помпеем стояли его ветераны. Под рукой у него была партия популяров. Авторитетный среди толстосумов всадников, неизменно колебавшихся в выборе союзников между оптиматами и популярами, Красс перетянул их на сторону триумвиров.

Консулом на 59 г. избран был Цезарь. Опиматы с трудом провели на должность его коллеги своего ставленника Марка Кальпурния Бибула, который, обладая вполне заурядными способностями, не мог стать опасным конкурентом первому консулу. Вступив в должность, Цезарь провел закон, которым были утверждены все распоряжения Помпея, сделанные им на Востоке. В угоду Крассу был принят выгодный для публиканов, на поддержку которых тот опирался, закон, снижающий сумму откупных налогов в Азии. В известной мере этот закон направлен был на защиту самих провинциалов. Той же цели призван был служить инициированный Цезарем закон о  вымогательстве (lex Julia de repetundis), который усиливал ответственность за вымогательства в провинциях со стороны наместников и их аппарата.

Особенно острое противостояние в сенате вызвал аграрный законопроект, до известной степени дублировавший провалившийся проект народного трибуна Сервилия Рулла. В нем предусматривалась раздача участков из государственного земельного фонда в Кампании, а также из специально с этой целью выкупленной у частных лиц земли ветеранам Помпея и малоимущим гражданам, имевшим не менее троих детей. Землей предагалось наделить 20 тысяч человек с выводом их в колонии. Полученный колонистами участок нельзя было продавать или отчуждать иным образом в течение ближайших 20 лет. Большинство сенаторов высказалось против законопроекта. Против него выступил и второй консул Бибул, тем не менее Цезарь вынес законопроект на комиции. Схватка обещала быть жаркой и грозила вылиться в потасовку. На всякий случай пришедшие на форум поддержать законопроект ветераны Помпея спрятали под одеждой оружие. На стороне сенатских оптиматов оказались и народные трибуны, которые воспользовались правом вето, но Цезарь проигнорировал интерцессию трибунов. Бибул пытался удержать собрание от принятия закона, ссылаясь на неблагоприятные метеорологические знамения. Против закона агитировал Катон. Страсти накалялись, и Цезарь для предотвращения побоища распорядился удалить с форума Катона и Бибула, приказав позаботиться об их безопасности.

Закон был принят, для его осуществления избрали 20 лиц во главе с Помпеем и Крассом, в состав комиссии ввели видных сенаторов, в том числе и Цицерона, главного виновника провала предыдущего аналогичного законопроекта Рулла. От сенаторов затребована была клятва соблюдать этот закон, и они ее дали. Дольше всех упорствовал Катон, но в конце концов уступил и он. После своего провала на форуме «аристократы,– по ироническому замечанию Моммзена,– поздравляли друг друга с проявленным героизмом; заявление Бибула, что он скорее умрет, нежели отступит, поведение Катона, который продолжал свою речь даже в руках у полицейских,– все это считалось великими патриотическими подвигами… Консул Бибул заперся в своем доме на весь остаток года, объявив повсюду о своем благочестивом намерении изучать небесные знамения во все дни текущего года, назначенные для народных собраний» (Моммзен, цит. изд., т. 3, кн. 5, с. 201).

Цезарь распорядился впредь публиковать постановления сената и законы, принимаемые комициями под названием – «Acta senatus et populi romani». Это была, как считает С. Ковалев, «первая в истории официальная газета. Для Цезаря она служила средством организации общественного мнения по поводу важнейших политическтих вопросов и таким путем влияния на него» (Ковалев, цит. изд., с. 501).

Консулам по завершении срока их полномочий полагалось предоставлять в  управление провинции. Сенат выделил для этого две второстепенные провинции, собираясь таким образом отправить Цезаря в почетную ссылку. Но триумвиры договорились сорвать этот план. Сторонник Цезаря из числа народных трибунов Публий Вотиний вынес на трибутные собрания предложение об отмене сенатского постановления на сей счет и о предоставлении Цезарю по завершении его консулата Цизальпинской Галлии и Иллирии. Народное собрание поддержало это предложение, но тогда сенат, со своей стороны, по предложению Помпея дополнительно предоставил Цезарю еще одну провинцию  – Нарбонскую Галлию без ограничения срока. В Нарбонскую Галлию направлялся один легион. Возможно, что, передавая в управление коллеге по негласному триумвирату Нарбонскую Галлию, Помпей делал шаг навстречу сенатской олигархии, разделяя ее недоверие Цезарю, армия которого в любой момент могла быть им двинута из Падуанской области на Рим, в то время как управление трансальпинской Галлией, в соседстве с которой обитали свободные кельтские племена, с большими шансами должно было вовлечь проконсула в затяжную войну и тем самым отвести угрозу узурпации Цезарем всей власти в Риме. Цезарь догадывался о намерениях сенаторов и Помпея, но принял назначение, уверенный в том, что он сумеет переиграть своих оппонентов. Как метко замечает С.И. Ковалев, ошибочность расчетов противников Цезаря «заключалась в том, что они являлись расчетами ближнего прицела. Цезарь же метил гораздо дальше» (Ковалев, цит. изд., с. 501).

Консулами на 58 г. избраны были ставленники Цезаря Авл Габиний и Луций Пизон, дочь которого Кальпурния стала его третьей женой. Перед отъездом в Галлию Цезарь решил удалить из Рима своих самых опасных противников: Цицерона и Катона. Исполнителем задуманного плана стал преданный ему народный трибун Публий Клодий. Их дружба выросла из весьма необычного приключения. Клодий был храбрым бесшабашным авантюристом, отличавшимся при этом редкой внешней привлекательностью и потому прозванный Прекрасным Клодием. В высшем кругу римского общества, к которому он принадлежал по рождению, были известны его многочисленные скандальные любовные похождения, среди которых самую громкую известность привлекла история его свидания со второй женой Цезаря Помпеей, на которой он женился после смерти своей первой жены, дочери Мария Корнелии. Это произошло в  62  г., когда Цезарь исполнял должность претора и одновременно великого понтифика. В день празднования в честь Доброй богини, в котором участвовать могли только женщины, Клодий надел на себя женское платье и проник в дом великого понтифика, где и происходили главные торжества. О  происшествии стало известно публике. Цезарь простил обидчика и ограничился разводом с женой, что породило сплетни о том, что Клодий действовал по предварительному сговору с мужем любовницы. Возможно, так оно и было, но считать эту версию доказанной оснований нет. Оскорбление чести понтифика послужило многочисленным врагам Клодия основанием для обвинения его в святотатстве, которое могло обернуться самым суровым приговором, но сам пострадавший обвинение не поддержал, и Клодий вышел сухим из воды. С особым пылом обвинял осквернителя святыни Цицерон, он и стал главным врагом Клодия, а обиженный им Цезарь его лучшим другом и покровителем.

Для избрания его народным трибуном на 58 г. Клодий перешел из  сословия патрициев в  плебеи, приняв усыновление от одного из плебеев. И вот, заняв должность трибуна, он инициировал принятие закона, по которому подлежало изгнанию, лишению воды и  огня (aquae et  ignis  interdictio) всякое должностное лицо, виновное в казни римского гражданина без суда. Как только закон был принят, немедленно было выдвинуто обвинение против Цицерона, в консульство которого и по его настоянию были казнены сообщники Катилины решением сената без судебного расследования и приговора по делу. Цицерон удалился в Македонию, его дом в Риме и загородные виллы подверглись разрушению, а имущество конфискации. С Катоном Клодий поступил более деликатно и, как кажется, не без циничной издевки: трибун предложил направить известного своей честностью и добродетелями Катона на Кипр, который по завещанию египетского царя Александра II передан был Риму, чтобы там провести конфискацию царской казны, ничего не украв из нее.

Дождавшись удаления из Рима своих самых опасных противников, Цезарь, который до завершения этих дел находился поблизости от столицы, отбыл спокойно в Галлию.

Трансальпинская Галлия занимала в I столетии до Р.Х. обширную территорию, включавшую Францию, Бельгию и Люксембург в  их современных границах, франкофонную Швейцарию, а также часть Германии и Голландии, расположенную на левом берегу Рейна. Галлию омывали воды Бискайского залива на западе, Ла Манша и Па-де-Кале на севере и Средиземного моря на юге, сухопутная граница страны проходила по Рейну, Роне, Пиренейским горам и Альпам.

Центр и юго-восток Галлии, или современной Франции, занимает состоящее из гранитных пород плоскогорье с кратерами потухших вулканов и застывшими потоками лавы – Центральный массив, который на востоке ограничен горной цепью Севенн, тянущейся вдоль долины Роны. Левобережная часть этой долины примыкает к Юрским горам и восточным отрогам Альп с их самыми высокими в Западной Европе вершинами, покрытыми вечным снегом и ледниками, включая знаменитый Монблан высотой 4810 метров. Другая вершина восточных Альп – пик Визо достигает 3840 метров. В сторону Средиземного моря горы понижаются. Между самими Альпами и  берегами Роны лежат предгорья – Малые Альпы. К северу от Альп вдоль Рейнской долины, то приближаясь к реке, то удаляясь от нее, простираются невысокие Вогезы, а за ними Арденны, пригодные для жилья и земледелия и издревле обжитые не только на своих пологих склонах, но и на высотах, больше похожих на холмы, чем на альпийские горные пики. Покрытые вечными снегами Пиренейские горы ниже Альпийских, но из-за своей крутизны, отвесных скал и бездонно глубоких ущелий они столь же малодоступны и труднопроходимы, как и Альпы. Бретанский полуостров представляет собой плоскую возвышенность из гранитных пород, обрывающуюся крутыми отвесными скалами у Атлантического океана.

На севере и  западе Галлии простирается равнина, которая в  устье Рейна соединяется с  Германской низменностью. Эта равнина состоит из бассейна двух больших рек, берущих начало в Центральном массиве: Сены (Секваны), впадающей в Ла-Манш, с ее притоком Марной (Матроной), и Луары (Лигера), воды которой вливаются в Бискайский залив. На северо-востоке Галлии находится устье Рейна (Ренна), представляющее собой своего рода дельту с многочисленными протоками, болотистыми, часто затопляемыми низинами и возвышающимися над ними полуискусственными островами – польдерами. В южной части страны протекают Рона (Родан), питающаяся тающими альпийскими ледниками и несущая свои воды в Средиземное море, и  Гаронна (Гарумна), которая, начинаясь в Пиренеях, впадает, как и Луара, в Бискайский залив. Северо-восток страны составляет бассейн Рейна с его правыми притоками: Маасом (Мазой) и Мозелем. Характеризуя речную систему и рельеф Галлии, Страбон писал: «Вся эта страна орошается реками: некоторые из них текут с Альп, другие – с Кеммена (Центрального массива. – В. Ц.) и Пиренеев, одни впадают в океан, другие – в Наше море. Области, через которые они протекают, представляют по большей части равнины и холмистые местности с судоходными каналами. Русла рек от природы так удобно расположены по отношению друг к другу, что товары можно перевозить из одного моря в другое» (Страбон, цит. изд., с. 171).

Климат страны находится под воздействием окружающих ее морей и рельефа страны, в особенности находящегося в ее центре плоскогорья, которое с  северной и  западной стороны составляет преграду для атлантических ветров, а  с  южной  – для средиземноморских. Поэтому при самом грубом климатическом районировании Галлию можно разделить на две части: одну со средиземноморским, а другую – с морским климатом, создаваемым влиянием Гольфстрима,– зимой ветры Атлантики приносят тепло, а летом прохладу и влагу.

Более дифференцированное представление о климате Галлии дает выделение на  ее территории девяти климатических зон. Лигурийская Ривьера с ее мягкой и сухой зимой, теплым, но не жарким летом, редкими дождями, отсутствием туманов естественным образом продолжается и на юго-востоке современной Франции вплоть до Тулона. На остальной территории Прованса, севернее и западнее Ривьеры, климат, сохраняя свой средиземноморский характер, отличается однако более прохладной зимой, хотя и, за редкими исключениями, без минусовой температуры,– неприятную для многих особенность провансальского климата составляют нередко дующий с гор в долины холодный северо-западный ветер мистраль. К северу от Прованса, в долине Роны и окружающих ее горах, лето жаркое, а зима прохладная; там чаще, чем в Провансе, идут дожди: в Галлии, или современной Франции, они выпадают чаще и обильнее в удалении от морских берегов, чем в прибрежной зоне, в особенности там, где носимые ветром морские испарения сталкиваются с горными склонами. Особенно суров климат альпийских горных долин, зимой заносимых снегом, прохладных и в летнюю пору. Снежный покров длительное время лежит и на плато Центрального массива, в особенности в Оверни, хотя, в отличие от Альпийского региона или северных склонов Пиренейских гор, лето в Оверни и вообще в центральной Франции, там, где берет исток одна из самых больших ее рек Луара, жаркое и сухое, но, как и в странах с континентальным климатом, с холодными ночами и сильными ветрами. В атлантической части Галлии самая теплая зона – это Гасконь, климатически простирающаяся от Луары до Пиренеев: зима там мягкая и бесснежная, лето жаркое, дождливое, но  теплые осень и  весна. Расположенная к северу от Луары Бретань отличается мягкой зимой и прохладным летом, половину дней в году идет дождь, но прибрежная полоса несколько суше мест, удаленных от океана. В зоне морского климата лежит современный Иль-де-Франс, а также Нормандия и Шампань, хотя зима здесь прохладнее, чем в Бретани, и январская температура приближается к нулевой, нередко опускаясь и ниже нуля, зато лето в этой зоне, в особенности в верховьях Сены и Соммы, теплее и дожди тут выпадают реже, чем в Бретани. На востоке Галлии, в Вогезах, Бельгии, на среднем левобережье Рейна климат умеренно морской, среднеевропейский, с прохладными зимами, когда температура обыкновенно опускается ниже нуля и падает снег, с жарким летом и мягкой осенней погодой, с  значительным преобладанием солнечных дней над дождливыми и пасмурными в течение всего года, кроме ранней весны. В древности климат Галлии, как и Италии, был заметно более суровым, чем в наше время.

Большая часть Галлии в доисторические времена была покрыта буковыми, каштановыми и  дубовыми рощами и  смешанными лесами, которые уже в  древности были распаханы на  значительных пространствах. Средиземноморская флора характерна для Прованса и Лангедока, а на Ривьере уже настоящие субтропики с лаврами, миндалем, гранатовыми и тутовыми деревьями, миртовыми и олеандровыми кустарниками. Самая скудная растительность – в  Гаскони с  ее песчаными дюнами и на голых отрогах Пиренейских гор. За исключением Бретани, Нормандии и  Фландрии, а  также высокогорных мест, почвы и  климат Галлии прекрасно приспособлены для выращивания винограда, но  до  своей романизации кельты не занимались виноградарством. На юге Галлии – в Провансе и Лангедоке – они заимствовали у массилийских греков выращивание оливок. По словам Страбона, «вся провинция Нарбонитида производит те  же самые плоды, что и  Италия. При продвижении к северу и к горе Кеммену видно, как кончается страна оливковых рощ и фиговых деревьев, но другие плоды еще произрастают. Виноградная лоза далее на севере также с трудом созревает. Вся остальная страна дает большое количество хлеба, проса, желудей и скота всевозможной породы, она целиком возделывается, за исключением тех частей, где обработке препятствуют болота и чащи. Однако и эти места густо заселены, но скорее по причине избытка населения, чем в силу его усердия» (Страбон, цит. изд., с. 171).

Фауна Галлии не отличается от среднеевропейской. В древности там обитали не только сохранившиеся до наших дней лисы, куницы, зайцы, барсуки, косули, кабаны, благородные олени, но и истребленные позже в этой стране волки и медведи. В Альпийских и Пиренейских горах водятся серны, каменные бараны, сурки, в Провансе – вивьеры и летучие мыши. Реки Галлии и омывающие ее морские берега в древности изобиловали промысловой рыбой; особое богатство Атлантики составляют крабы и устрицы, которых жители прибрежных селений издревле научились собирать во время морских отливов.

Климат и  природа Галлии поразительно разнообразны, причем не  только в  разных регионах страны, но  часто в  одной и той же местности, различаясь в зависимости от высоты, от обращенности склона к той или иной стороне света.Ф. Бродель писал: «Франция до  абсурда разнообразна… Каждая деревня, каждая долина, a fortiori каждый край.., каждый город, каждая область, каждая провинция обладают собственным лицом» (Бродель. Что такое Франция. Т. 1, М., 1994, с. 22), и далее: «через каждые двадцать, тридцать или сорок километров тебе предстают иные пейзажи, иной образ жизни, иные краски» (Бродель, Что такое Франция, т. 1, с. 25).

Галлия не составляла всей Кельтики, всего кельтского мира, но  его ядро. Кельтские племена в  эпоху Цезаря являлись единственными известными этносами Британских островов, окончательно поглотив островных автохтонов, в  том числе и творцов культуры Стоунхеджа. Кельтский элемент присутствовал и за Пиренейскими горами, где обитали, вероятно, все-таки ибероязычные, но гибридные по происхождению кельтиберские племена, кельтская речь не умолкла и на территории современной Баварии, откуда в свое время началась экспансия кельтских племен по меньшей мере там еще обитал осколок многочисленного в прошлом племени бойев, в Центральной Европе и  на  Балканах, кельтскими наречиями владели еще и малоазийские галаты; и все-таки вне Галлии, Британии и  Ирландии это были только выжившие осколки кельтского мира. Но, с другой стороны, сама Галлия не была монолитно кельтской страной. В устье Рейна галлы жили бок о бок с германцами, германские племена просачивались на левобережье Рейна и выше по его течению, кельтоязычные белги на северо-востоке страны были народом, в котором их современники находили заметное присутствие германского элемента, сказывавшегося в их антропологическом типе, в их быту и нравах. В древней Арморике, или Бретани, во времена Цезаря еще оставалось племя венетов, уже кельтизированное, но не кельтское изначала. В Нарбонской провинции помимо кельтов жили также римляне, италики и греки. В устье Роны соханился еще лигурийский элемент. Наконец, на  юго-западе страны  – в Аквитании сохранились палеевропейские автохтоны, предки современных басков, давшие название французской провинции Гаскони, или близкородственные им племена, состоявшие в антропологически очевидном, но не столь явном языковом родстве с испанскими иберами.

Для римлян Трансальпинская, или Крайняя Галлия (Gallia Ulterior), в отличие от расположенной к югу от Альп Цизальпинской (Gallia togata), население которой было цивилизовано настолько, что уже не надевало штаны, а носило тоги, делилась на две области: Gallia bracata (одетая в штаны), составлявшую римскую Нарбонскую провинцию, и несправедливо считавшуюся совсем дикой Косматую Галлию (Gallia kommata), названную так по обычаю кельтов носить длинные волосы. Употребление штанов, несомненно связанное с верховой ездой и зимним холодом, напоминает о том, что дальние арийские предки кельтов, подобно другим индоевропейским народам, в более ранний период, предшествовавший центральноевропейской культуре шаровидных амфор, которая имеет прямое отношение к их генезису, как и предки скифов и сарматов, обитали в южнорусских степях с их суровыми зимами.

В Нарбонской провинции находилась древняя греческая колония Массилия со своими собственными колониями Антиполем, Никеей (Ниццей), Ольвией, а  также латинские и  римские колонии, и среди них столица провинции Нарбон и такие относительно крупные города, как Аквы Секстиевы (Экс), Немауз (Ним), Виенна (Вьенн), Толоза (Тулуза), Генова (Женева). Кельтские племена, обитавшие в  провинции, которая позже, с превращением вульгарной латыни во французский, стала Провансом, хотя ее территория включала не только современный Прованс, но  и  еще несколько провинций Южной Франции  – алоброги, кавары, арекомиски, саллии, вольски, а  также тектосаги, соплеменники которых под тем же именем поселились за несколько столетий до Цезаря, наряду с другими галатами, в глубине Малой Азии,– находились в процессе романизации, повторяя опыт жителей Цизальпинской Галлии, так что и сама кличка bracata во времена Цезаря стала уже до известной степени анахронизмом, по меньшей мере применительно к кельтам, поселившимся в городах провинции. Среди горожан кельтского происхождения употребление латинского языка стало всеобщим, а наиболее просвещенные галлы знали и греческий язык, причем из-за тесного соседства с Массилией он распространился в кельтской среде раньше латинского, и даже известны фрагменты текстов на кельтских наречиях, написанных греческим алфавитом. Провинция имела многочисленное, не менее плотное, чем в самой Италии, население, которое некоторые исследователи, вероятно преувеличивая в два раза, оценивают в 5 миллионов человек. Нарбонская провинция опережала остальную Галлию не только в культурном, но и в экономическом развитии.

Характеризуя Косматую Галлию в своих «Записках», Цезарь разделял ее на три части. «В одной из них, – писал он,– живут бельги, в другой – аквитаны, в третьей – те племена, которые на их собственном языке называются кельтами, а на нашем – галлами. Галлов отделяет от аквитанов река Гарумна, а от бельгов – Матрона и Секвана. Самые храбрые из них – бельги, так как они живут дальше всех других от Провинции с ее культурной и просвещенной жизнью, кроме того, у них крайне редко бывают купцы, особенно с такими вещами, которые влекут за собою изнеженность духа, наконец, они живут в ближайшем соседстве с зарейнскими германцами, с которыми ведут непрерывные войны… Та часть, которую, как мы сказали, занимают галлы, начинается у  реки Родана, и  ее границами служат Гарумна, Океан и страна бельгов, но со стороны секванов и гельветов она прмыкает также к реке Рейну. Она тянется к северу. Страна бельгов начинается у самой дальней границы Галлии и доходит до Нижнего Рейна. Она обращена на северо-восток, Аквитания идет от реки Гарумны до Пиренейских гор и до той части Океана, которая омывает Испанию» (Цезарь, Саллюстий, цит. изд., с. 7).

Косматая Галлия не представляла собой ни единого государства, ни даже союза племен. Не была политически единой внутри себя и ни одна из тех трех частей, на которые делит ее Цезарь. Он выделяет их на  этническом и  культурном основании. По  меткой характеристике Броделя, «Галлия являла собой мозаику из независимых, вечно враждующих между собой «народов», из 60–80 civitates, как назовут их римляне, причем каждый из этих квадратиков, в свою очередь, дробился на еще более мелкие» (Бродель, Что такое Франция? Т. 2, ч. 1, М., 1995, с. 67). В числе таких civitates, представлявших собой отдельные племена или племенные союзы, были могущественные арверны и гельветы, многочисленные секваны, сеноны, а также лигноны, паризии, битуриги, туроны, карнуты, кеноманы, пиктоны.

На Арморике, по словам французского историка Э. Темено, «поздно завоеванной кельтами, в значительной мере сохранялось первобытное население. Там были живы прежние традиции, в особенности религиозные. Все эти народы объединял между собой Атлантический океан, они обладали мощным морским флотом. Венеты были самым большим из этих народов; это они на протяжении веков обеспечивали торговлю оловом между Корнуоллом и западной Галлией, что позволило им достичь процветания» (Тевено Эмиль. История галлов.М., 2002, с. 51). Э. Тевено, как можно его понять, отделяя венетов от собственно галлов, склонен считать их палеоевропейскими автохтонами. Но более вероятно, что, не будучи палеоевропейцами, они принадлежали к индоевропейским народам, составляя их особую ветвь, впоследствии без остатка ассимилированную кельтами, как это произошло в Арморике, италиками на территории, прилегающей к современной Венеции, в Центральной Европе германцами и славянами, к которым перешел их этноним, теми же венетами был, очевидно, и малоазийский народ, известный у классических авторов с именем энеты. В соседстве с искусными мореплавателями венетами в Арморике обитали осисмии и другие собственно галльские, по характеристике Цезаря, племена: венеллы, куриосолиты, эсубии, аулерки и редоны.

Аквитанию населяло более 20  мелких племен  – и  среди них сотиаты, тарбеллы, гарумны, вокаты, тарусаты, гаты, кокосаты, ауски, которых Страбон справедливо не отождествляет, а лишь сближает с иберами, особенно акцентируя внимание на их антропологическом отличии от кельтов. Бельгию населяли помимо кельтов моринов, белловаков, свессионов, менапиев, ремов и амбианов также и относимые Страбоном к германцам нервии и треверы, вероятно, все-таки кельтоязычные племена, подвергшиеся однако германизации; их зарейнскими соседями были уже настоящие германцы: убии, сугамбры, свевы, тенктеры и узипеты.

О численности населения Галлии существуют разные суждения. Как писал Ф. Бродель, «в то время в Галлии, конечно, не насчитывалось тех 20 миллионов… жителей, которыми в приливе энтузиазма одаряют ее Анри Юбер, Александр Моро де Жонес, Фердинанд Лот, Альбер Гренье, Камилл Жюллиан. …Возможно, население Галлии достигает тех 10 миллионов человек, которые насчитывает там сам Юлий Цезарь. Карл Юлиус Белох предлагает цифру лишь в 5,7 милиона, Гюстав Блох – 5 миллионов, Эжен Кавеньяк – от 8 до 9 миллионов… Карл Фердинанд Вернер, соглашаясь с  цифрой «более 7  миллионов» применительно к Галлии, насчитывает «от 10 до 12 милионов жителей» в стране в целом, включая римскую провинцию» (Бродель. Что такое Франция? Т. 2, ч. 1, с. 60–61). 10 миллионов для страны в целом представляется вполне взвешенной оценкой, которая убедительно коррелирует с выкладками Цезаря. В его «Записках о  Галльской войне» часто находим аккуратную демографическую калькуляцию. Вот какие сведения сообщает он о численности одного из самых крупных галльских племенных союзов: «В лагере гельветов были найдены и доставлены Цезарю списки, написанные греческими буквами. В  них были поименно подсчитаны все вообще выселившиеся и отдельно указано число способных носить оружие, а также детей, стариков и женщин. В итоге оказалось: гельветов – 263 тысячи, тулингов – 36 тысяч, латовиков – 14 тысяч, рауриков – 23 тысячи, боев – 32 тысячи, из них около 92 тысяч способных носить оружие. А в общем итоге – 368 тысяч» (Цезарь, Саллюстий, цит. изд., с. 21).

Образ жизни и нравы галлов обстоятельно описывает древний географ Страбон: «Большинство галлов,– пишет он,– даже до  настоящего времени спит на  земле и  ест сидя на  соломенных тюфяках. Пища у них обильная, состоящая из молока и мяса разного сорта, но главным образом из свинины, как свежей, так и соленой. Свиньи у них живут на свободе и отличаются величиной, силой и быстротой, они опасны для подошедшего к ним незнакомого человека и даже для волка» (Страбон, цит. изд., с. 187). Страбон пишет также о многочисленных стадах овец у галлов. «Что же касается их домов – больших и куполообразных,– то они строят их из досок и плетней, набрасывая наверх массу тростника» (Страбон, цит. изд., с.  187). «Население Галлии,– рассказывает дрвний географ,– носит «саги» (плащи. – В.Ц.), отращивает длинные волосы, носит узкие брюки, вместо хитонов у них рубашки» (Страбон, цит. изд., с. 187). Из «глупости и хвастовства, а также страсти к украшению», как считает Страбон, они «носят золотые украшения – ожерелья вокруг шеи и браслеты на руках и запястьях», а знать также «разноцветную расшитую золотом одежду» (Страбон, цит. изд., с. 188).

Цезарь писал о трех сословиях кельтского общества: druides, equites и plebs – друидах, всадниках и простом народе. Подобное разделение до известной степени параллельно индийским кастам, среди которых высшее положение занимали брахманы и затем кшатрии – воины, и воспроизводилось почти буквально в западноеевропейской сословной структуре при старом режиме: духовенство, дворянство и третье сословие. Но Цезарь в своей схеме игнорировал существование у кельтов малочисленных рабов, а также разный статус тех «плебеев», кто обладал полной свободой и принадлежал к признанным родам, и тех, кто стоял вне родового устройства, уподобляясь в этом греческим метекам или периэкам.

Ко времени войн с Цезарем во многих племенах была упразднена существовавшая у них раньше царская, или королевская власть, перешедшая в  руки узкого круга аристократов, которые в качестве верховных магистров именовались вергобретами. Сам Цезарь объяснял подобные изменения в политическом строе у  кельтов развитием системы celsine, своего рода феодальных отношений, которые приводили к укреплению могущества сеньоров, со временем перестававших повиноваться королю, потом и вовсе считаться с ним и, наконец, устранявших саму королевскую власть; но еще и во времена Цезаря власть королей оставалась непоколебленной у белгов, а также у аквитанских племен.

Жилища кельтов, прямоугольные или круглые в  плане, из камня или дерева, предназначены были в большинстве случаев для больших патриархальных семей. «Что же касается их домов – больших и куполообразных, то, – по словам Страбона,– они строят их из досок и плетней, набрасывая наверх массу тростника» (Страбон, цит. изд., с. 187). Вокруг главного строения располагались хозяйственные постройки, загоны для скота. Весь двор нередко был окружен бревенчатым частоколом. Помимо деревенских поселений, существовали и своего рода города, в которых проживало иногда по нескольку тысяч человек. Как правило, городские поселения  – оппидумы, особенно в Лангедоке, были укреплены: окружены земляными насыпями или циклопическими каменными стенами. Относительно крупными по меркам Галлии городами были Герговия (вблизи современного Клермон-Феррана, Аварик (Бурж), Ценаб (Орлеан), Бибракта (Отен), Везантион (Безансон), Алесия (Ализ-Сент-Рен), Лютеция (Париж). Мелкие деревни преобладали там, где доминировало земледелие, но, как считал Моммзен, кельты «не знали той привязанности к  родной пашне, которая свойственна италикам и  германцам, напротив того, они любили селиться в городах и местечках, которые стали у них разрастаться и приобретать значение, как кажется, ранее, чем в Италии» (Моммзен, цит. изд., т. 3, кн.5, с. 351).

Среди галлов было много искусных ремесленников. Они изготавливали прекрасные изделия из железа, золота и серебра, оружие, конскую сбрую, великолепные ткани и ювелирные украшения. В Риме и в далекой Азии пользовалась спросом галльская эмаль. По словам Броделя, галлы «разрабатывают шахты, добывают железо и золото… Они умели отлично выделывать кожу и дерево с помощью неизвестых римлянам технических приемов (бочка, весьма удачно заменившая амфору,– это кельтское изобретение). Первыми в Европе они стали изготовлять мыло. Они были также хорошими сапожниками.., искусными гончарами и горшечниками» (Бродель. Что такое Франция? Т. 2, ч. 1, с. 52). По свидетельству Плиния Старшего, в кельтском племени битуригов было изобретено лужение (см.: Бродель. Что такое Франция? Т. 2, ч. 1, с. 52).

Ко времени своего поселения на  крайнем западе Европы кельты по преимуществу занимались скотоводством и военным разбоем, но, ассимилировав автохтонное земледельческое население неолита, они научились и земледелию, что позволяло им самим обеспечивать себя хлебом. Крестьяне пользовались железными сохами, косами, топорами и садовыми ножами, и, что особенно удивительно, по  описанию Плиния, они сконструировали своего рода жнейку: «приспособление, которое состоит из кузова с выступающим вперед зазубренным краем; он поставлен на два колеса, и его тянет упряжка лошадей, так что срезанные колосья падают в кузов» (см.: Бродель. Что такое Франция? Т. 2, ч. 1, с. 51–52). Ни римские, ни греческие крестьяне не располагали столь совершенной для античной эпохи земледельческой техникой.

Между сельскими поселениями и оппидами, или городами, внутри городов, а также между племенами и племенными союзами галлов велась торговля. Товары возили по сухопутным дорогам на телегах и возах, по судоходным рекам. Существовала и международная торговля. Из Нарбонской провинции, из Италии доставляли вино и масло, с Балтийского побережья – янтарь, из Британии – олово. Торговля с Британскими островами велась на судах, строившихся превосходными мореплавателями венетами, от которых это мастерство заимствовано было соседними пиктонами и сантонами. Олово в Галлию привозили также из Испании. В свою очередь Галлия экспортировала зерно, свинину, оружие, ювелирные украшения, конскую сбрую.

В марте 58 г. до Р.Х. Гай Юлий Цезарь прибыл в Нарбонскую Галлию с одним легионом. Ознакомившись с положением дел в Косматой Галлии, он выяснил, что главную пружину внутреннего противостояния в этой стране составляет соперничество крупнейших племенных союзов эдуев, обитавших по правому берегу верхнего Родана, и секванов, населявших левобережье этой реки  – Франш-Конте и Эльзас, вместе с  их союзниками арвернами, территория которых находилась к югу от земли эдуев. Сторонники тех и других находились и в других племенах, что усиливало напряжение, охватившее едва ли не весь галльский мир. Оказавшись слабее эдуев, секваны призвали на помощь германский народ свевов во главе с их вождем Ариовистом, и те перебрались на левый берег Рейна. В союзе со свевами секваны одержали победу, взяв заложников у эдуев и обложив их данью. Это произошло за два года до прибытия Цезаря в провинцию, но тогда эдуи обратились за помощью в Рим. Римский сенат заставил Ариовиста прекратить агрессию, тот подчинился и был признан другом римского народа, но свевы не вернулись на свою родину, за Рейн, поселившись в стране секванов – в современном Эльзасе.

Однако самой острой проблемой, возникшей ко времени появления Цезаря в Галлии, стало перемещение легких на подъем гельветов из области своего прежнего проживания на запад. Как писал Цезарь, к этому их побудил самый знатный и богатый в их племени человек Оргетиг: «Склонить на это гельветов было для него тем легче, что по природным условиям своей страны они отовсюду стеснены: с одной стороны весьма широкой и глубокой рекой Рейном, которая отделяет область гельветов от Германии, с другой – очень высоким хребтом Юрой – между секванами и гельветами, с третьей – Леманнским озером и рекой Роданом» (Цезарь, Саллюстий, цит. изд., с. 8). Страдая от перенаселения, гельветы стремились вырваться из бесплодных и тесных горных ущелий на широкий простор равнинной Галлии, надеясь отвоевать себе место под солнцем у слабых племен, занимавших более плодородные земли. Когда решение было принято окончательно, гельветы отрезали себе путь назад и сожгли 12 своих городов и около 400 сел, все хутора, а также лишние хлебные запасы, которые они не могли взять с собой в поход. Вместе с гельветами двинулись малочисленные соседние племена: раурики, тулинги и латовики, а также осколок могущественного ранее племени бойев, поселившихся в ту пору в Норике, которые, подражая гельветам, столь же радикально опустошили свои палестины.

Узнав о происходящем, Цезарь направился в Генаву, город Нарбонской провинции на границе с землей гельветов. По всей провинции он приказал провести мобилизацию. Послы от гельветов, прибывшие к нему в Генаву, просили разрешить им пройти через провинцию, потому что у них нет другого пути, пообещав не причинять жителям провинции никакого вреда. Чтобы выиграть время, Цезарь обещал подумать об этом, и до новых переговоров, назначенных на апрельские иды, по его приказу легионеры и набранные в провинции солдаты выстроили оборонительный вал и ров от Леманского (Женевского) озера до Юрского хребта, сосредоточив для его обороны основные силы. В новом раунде переговоров Цезарь решительно отказал гельветам в просьбе пропустить их через провинцию, и те вынуждены были двинуться через землю секванов по узкому и трудному пути между Роданом и высоким Юрским хребтом, где с трудом могла ехать одна телега и где небольшой отряд мог легко загородить дорогу. Обменявшись заложниками, секваны дали согласие на  проход через их страну. Конечной целью гельветов была земля сантонов, лежавшая на  берегу Бискайского залива и граничившая на юго-востоке с провинцией. Беспокойное соседство с воинственными гельветами на слабо защищенном участке границы не устраивало проконсула, и он решил силой предотвратить осуществление замысла гельветов и остановить их. К тому же имели значение и политические виды. Перед ним, очевидно, уже открывалась перспектива подчинения всей Галлии как военными силами, так и дипломатическими средствами  – хорошо отработанными методами политики «разделяй и  властвуй»; а  завоевание богатой страны с  неисчерпаемыми ресурсами для ее ограбления должно было вознести популярность полководца до небес.

Но для победы над многочисленной армадой гельветов и их союзников, насчитывавшей около ста тысяч воинов, находившихся в провинции сил явно недоставало. Поэтому, возложив охрану границы на своего легата Лабиена, Цезарь отправился в Италию и поспешно вернулся оттуда с пятью легионами, из которых три он снял с зимних квартир под Аквилеей, а два заново набрал. Теперь в распоряжении проконсула находилось уже 30 тысяч легионеров, около 20 тысяч вспомогательных войск, в основном из галлов провинции, и 4 тысячи галльской конницы. Настигнув противника, Цезарь уничтожил его авангард, отрезанный от основных сил рекой Араром – правым притоком Родана. Это были воины одного из четырех округов, или пагов гельветов – тигурины. В 107 г. до Р.Х. именно этот паг разбил римскую армию под командованием консула Л. Кассия. Консул был тогда убит в сражении, а легионеры проведены под ярмом.

Затем под Бибрактой состоялось генеральное сражение между римлянами и гельветами, которые по-прежнему превосходили противника числом. Чтобы побудить своих трибунов и центурионов стоять до конца, Цезарь велел отобрать у них коней, избавляя их от искушения спасаться бегством. Уведен был и конь полководца. И римляне одержали сокрушительную победу. Гельветы защищались отчаянно – когда легионеры ворвались в лагерь противника, за оружие взялись женщины и дети. 130 тысяч воинов, стариков, женщин и детей полегло на поле битвы. О собственных потерях Цезарь не оставил сведений. Оставшимся в живых полководец приказал вернуться на родину, выжженную их собственными руками. Алоброгам он велел снабдить их хлебом и другим провиантом, а жилища они должны были выстроить себе собственными руками. Союзники гельветов бойи с  разрешения Цезаря были приняты в  свое общество эдуями, которые отвели им места для поселения на своей территории.

После разгрома гельветов Цезарь созвал в Бибракте съезд предводителей галльских племен и племенных союзов, и на нем к нему обратились с просьбой, на которую он и рассчитывал,– помочь эдуям и их союзникам избавиться от засилья пришельцев из-за Рейна во главе с Ариовистом. Цезарь, как сам он пишет, «понимал, что для римского народа представляет большую опасность развивающаяся у  германцев привычка переходить через Рейн и массами селиться в Галлии: понятно, что эти дикие варвары после захвата всей Галлии не удержатся – по примеру кимбров и тевтонов – от перехода в Провинцию и оттуда в Италию» (Цезарь, Саллюстий, цит. изд., с. 24). Проконсул обещал помочь галлам.

Распустив съезд, он отправил к Ариовисту послов, которые передали ему предложение о встрече. Ответ исполнен был крайнего высокомерия: если у Цезаря есть к нему дело, он сам должен прийти к нему. Цезарь вторично направил к нему посольство, поручив ему напомнить Ариовисту о том, что Рим оказал ему честь, признав его другом римского народа, и что ради этой дружбы тот должен прекратить дальнейшие переселения германцев через Рейн, вернуть эдуям заложников и впредь не беспокоить этот союзный Риму народ. Ариовист ответил на  эти требования решительным отказом, сославшись на право победителя, которым он обладает по отношению к эдуям, настаивая на их обязанности платить ему дань по-старому. Если же Цезаря это не удовлетворяет, то он может выступить против него, и тогда он «убедится, что значит храбрость непобедимых германцев, этих очень опытных воинов, которые за последние четырнадцать лет совсем не бывали под кровлей дома» (Цезарь, Саллюстий, цит. изд., с. 25).

Для предотвращения захвата Ариовистом столицы секванов Весонтиона Цезарь стремительным маршем привел свои легионы к этому городу и занял его. Между тем из расспросов галлов о противнике, с которым им предстояло сразиться, легионеры узнавали, что «германцы отличаются огромным ростом, изумительной храбростью и опытностью в употреблении оружия: в частых сражениях с ними галлы не могли выносить даже выражения их лица и острого взора. Вследствие этих россказней,– замечает Цезарь,– всем войском вдруг овладела такая робость, которая немало смутила все умы и  сердца» (Цезарь, Саллюстий, цит. изд., с. 26). Чтобы пресечь нарастание панических настроений среди воинов, Цезарь произнес речь, в которой он убеждал их в  превосходстве римского военного искусства над искусством противника, а чтобы пристыдить малодушничающих, сказал, что в  крайнем случае он готов будет выступить против врага с одним только верным ему 10-м легионом. Настроения в  лагере переменились, и  полководец мог теперь положиться на свою армию и выступил с нею в поход навстречу главным силам германцев.

Когда Ариовист узнал о приближении легионов, он согласился на  свидание с  Цезарем, но  переговоры не  дали результатов. Германский вождь стоял на  своем. Более того, отправленных в его лагерь для продолжения переговоров посланцев Ариовист приказал связать цепями. Война стала неизбежной. Сражение произошло в Верхнем Эльзасе, к востоку от Везонтиона. Ариовист, располагая войском в 75 тысяч человек, вдвое или по меньшей мере в полтора раза превосходил числом противника. Римские легионы укрывались в двух лагерях. Перед одним из них Цезарь расположил вспомогательные войска: их малочисленность спровоцировала германцев на нападение. Затем два скрытых от неприятеля легиона, выйдя из лагеря, успешно отразили атаку и нанесли ему значительный урон. Потом Цезарь соединил все находящиеся в его распоряжении силы и перешел в  контрнаступление. Германцы были разбиты, и  когда бросились в бегство, порублены римлянами. Легионеры Цезаря преследовали бежавших до самого Рейна. Вместе с германскими воинами погибло и большинство их женщин и детей. Немногим удалось переправиться через Рейн, среди уцелевших был сам Ариовист, но обе его жены погибли, убита была и одна из его дочерей, а другая оказалась в плену. В сражении особенно отличился командовавший конницей сын триумвира Публий Красс. За Рейном на жалкие остатки некогда грозных свевов, составлявших основную массу армии Ариовиста, напали их зарейнские соседи, убили и перебили многих из тех, кто уцелел в сражении с римлянами.

Изгнав из Галлии могущественных ранее свевов, остававшихся еще многочисленным народом, поскольку большая часть его не участвовала в зарейнской экспедиции и не подверглась истреблению, Цезарь позволил остаться на левом берегу Рейна слабым германским племенам, которые ранее перебрались через реку вместе с Ариовистом: трибокам, наметам и вангионам – и поручил им охранять границу от тех германцев, которые попытаются вторгнуться в Галлию. За этой милостью скрывался очевидный расчет – иметь в ненадежном пограничье элемент, который в критический момент можно будет противопоставить местным галльским народам, если те взбунтуются против римского господства.

После победы над Ариовистом и изгнания германцев за Рейн в тот момент благодарная Галлия оказалась у ног победителя; но покорились, конечно, лишь племена собственно Галлии: белги, венеты и  аквитаны не  были задеты предыдущими войнами и  оставались независимыми. Цезарь отвел армию на  зимние квартиры в  страну секванов, возложив командование ею на Лабиена, а  сам отправился в  Цизальпинскую Италию для осуществления своих административных и судебных полномочий в этой провинции.

Но пока он находился там, до него дошли слухи, что независимые белги готовятся к войне с римлянами. Причину этих приготовлений сам проконсул характеризует так: «Бельги боятся, что после покорения всей Галлии наше войско будет поведено на них; затем их подстрекают некоторые галлы: отчасти это были те, которые были недовольны зимовкой и вообще долговременным пребыванием римского войска в Галлии, подобно тому как до этого они не желали, чтобы в Галлии слишком надолго устраивались германцы; отчасти это были люди, которые стремились к перевороту по легкомыслию и непостоянству; наконец, некоторые агитировали еще и потому, что в Галлии люди могущественные, а также имеющие средства для содержания наемников большей части стремились к  захвату царской власти, а при нашем господстве это было для них не так легко» (Цезарь, Саллюстий, цит. изд., с. 36).

Вернувшись в Галлию весной 57 г., Цезарь повел армию, состоявшую из 8 легионов, на север, против белгских племен. Под покровительство римлян готово было перейти белгское племя ремов, тяготившееся зависимостью от соседних свессионов. Поэтому в их страну, расположенную в Шампани в окрестностях современного Реймса, название которого сохранило память об этом племени, одновременно направились легионы Цезаря и в 5 раз превосходившее римскую армию числом трехсоттысячное ополчение белгов под командованием короля свессионов Гальбы. Враждебные войска заняли позиции на берегу реки Аксоны (Эна), причем римские легионы расположились в двух лагерях на ее обоих берегах, соединенных мостом. В тылу полководец оставил легата Квинта Тибурия Сабина с 6 когортами, а свой лагерь, устроенный вблизи неприятеля, велел укрепить высоким валом и рвом.

Белги окружили оппидум ремов Бибракт, находившийся в  12  километрах от  римского лагеря, и  начали штурм крепости. На  помощь осажденным Цезарь направил вспомогательные отряды критян, нумидийцев и балеарцев; и белги прекратили осаду, занявшись опустошением деревень и полей ремов. Уклоняясь от генерального сражения, Цезарь терзал противника нападениями своих манипул и кавалерийских турм на его разрозненные отряды, занятые грабежом. Решительное сражение состоялось, когда белги попытались переправиться через Аксону и  захватить лагерь римлян. Римские легионы напали на них с тыла и многих перебили, после чего белги пали духом. Среди них вспыхнули межплеменные распри; припасы их истощились, к тому же до белгов дошли сведения о том, что союзные римлянам эдуи собираются напасть на беловаков; и тогда решено было разойтись по своим землям и каждому племени самому заботиться о защите своих пределов от римлян.

Армия Цезаря двинулась в глубь Белгики. На  неприятеля особенно сильное впечатление производили осадные машины римлян. Белги не хотели верить тому, что их низкорослые противники сумеют управиться с такими огромными сооружениями; когда же они видели, что машины передвигаются с помощью неизвестных им механизмов, то в этом усматривали вмешательство богов и открывали врагу ворота своих оппидумов. Так Цезарю покорились многочисленные племена свессионов, белловаков и амбионов – расположенные на их территории города называются ныне Суассоном, Бовэ и Амьеном. Не желавшие терпеть римского владычества бежали к остававшимся еще независимыми белгам либо, чаще, через Ла Манш в Британию.

Но когда Цезарь из окраинной западной Белгики повел армию в глубь страны с ее германизированными племенами, он столкнулся с более стойким и даже отчаянным сопротивлением. В ту пору, когда римская армия занята была разбивкой лагеря на полноводной реке Сабисе (Самбре), на него неожиданно напали обитавшие там нервии под предводительством Бодуогната, который сумел незаметно для противника сконцентрировать войска числом до 75 тысяч человек. Битва развивалась крайне опасно для римских легионов, грозила им катастрофой. Полководцу, чтобы воодушевить охваченных паникой воинов, пришлось самому броситься в гущу сражения со щитом, который он выхватил из  руки одного легионера, находившегося в  заднем ряду. При виде своего императора воины воспряли духом, преодолели страх и отчаяние и стали драться с большим упорством. Перелом в ходе битвы наступил, когда легат Лабиен, силами двух легионов овладевший лагерем противника, направил один из них на помощь сражающимся в эпицентре боя. Римляне перешли в контрнаступление, но нервии продолжали биться с  отчаянной решимостью. Отдавая должное их храбрости, Цезарь писал: «Как только падали их первые ряды, следующие шли по трупам павших и сражались, стоя на них, когда и эти падали и из трупов образовались целые груды, то уцелевшие метали с них, точно с горы, свои снаряды в наших, прехватывали их метательные копья и пускали назад в римлян» (Цезарь, Саллюстий, цит. изд., с. 48). Сражение закончилось гибелью почти всех нервиев, в живых осталось около пятисот воинов, а также женщины, старики и дети, заблаговременно укрытые от неприятеля на лагунах Сабиса и окружавших реку болотах. Уцелевшие направили к Цезарю послов просить о пощаде. Проконсул приказал нервиям оставаться в своей стране и воспретил соседям притеснять их. Одно за другим племена западных белгов стали покоряться Цезарю.

Сопротивление попытались оказать адуатуки, которые, по  сведениям Цезаря, имели германское происхождение. Это были потомки кимвров и тевтонов, оставленных в устье Рейна на его левом берегу для охраны уже награбленного имущества, которое те не взяли с собой в дальний южный поход. Адуатуки, запершиеся в одном из своих городов, предложили римлянам мир, согласились выдать оружие, которое они выбрасывали со стен своего укрепления, но это было не все их оружие; и ночью, когда, как они рассчитывали, бдительность римлян будет утрачена ввиду сдачи противника, они сделали внезапную вылазку. Адуатуки сражались с крайней ожесточенностью, понесли значительные потери – погибло около 4 тысяч воинов, но их атака была отбита, а на утро ворота крепости были взломаны и  римляне взяли ее. Военная добыча была продана с  аукциона. В эту добычу входили, по сообщению самого Цезаря, и вывезенные на невольничьи рынки 53 тысячи адуатуков обоего пола и разных возрастов. Независимость сохранили лишь приморские племена моринов и менапиев, обитавшие на территории Артуа, Брабанта и Фландрии.

Тем временем квестор Публий Красс, которого Цезарь направил с одним легионом на запад Галлии, в Арморику, завершил покорение венетов и обитавших на берегу океана кельтских племен: венеллов, осисмов, куриосолитов и редонов. Завершив операцию, Цезарь отвел легионы на зимние квартиры в область карнутов, андов и туронов, обитавших южнее современной столицы Франции, а сам отправился в Италию. «По случаю этих событий,– пишет полководец,– сенатом… было определено 15-дневное молебствие – отличие, которое до сих пор никому не выпадало на долю» (Цезарь, Саллюстий, цит. изд., с. 51). Слава полководца сравнялась с той, которая в свое время принадлежала двум Сципионам Африканским и Марию, затмив популярность первого из триумвиров – Помпея.

Воспользовавшись отсутствием Цезаря, племенные короли и вергобреты, недовольные господством римлян, стали подстрекать соплеменников к восстанию. Освободительная агитация падала на добрую почву: постой легионов, их снабжение, поборы и  конфискации тяжелым бременем ложились на  галлов; задеты и  травмированы были их национальные чувства, в особенности у знати, у тех, кого Цезарь называл всадниками; едва ли не у большинства галлов были родственники, погибшие от римского меча или проданные на невольничьих рынках, изгнанные из родных мест или вынужденные покинуть их, чтобы избежать смерти или порабощения.

Первыми восстали незадолго до этого покоренные племена Арморики. Когда зимой 57–56 гг. Публий Красс, легион которого находился на зимних квартирах в стране андов у самого океана, где земля давала крайне скудный урожай, направил военных трибунов к соседним племенам за продовольствием, венеты не только отказались выдать хлеб, но и захватили присланных к  ним офицеров с  малочисленным эскортом как заложников. Вскоре пламя мятежа охватило всю Арморику, перекинулось на соседнюю Нормандию и на Белгику, так что вся северная Галлия, от устья Лигера до устья Рена, заполыхала огнем. Проримски настроенных деятелей и тех, кто призывал соплеменников к осторожности, предостерегал от скоропалительных решений, убивали как агентов врага. Восставшие ожидали помощи от всей Галлии, из Аквитании, Британии и из-за Рейна.

Срочно вернувшись в Галлию, Цезарь действовал с молниеносной стремительностью. В низовья Рейна он направил Лабиенна с основными силами конницы, чтобы подавить возмущение среди белгов и отразить нападения германцев, если те форсируют пограничную реку. Легат Квинт Тибурий Сабин с тремя легионами был послан в Нормандию, в ту пору – страну венеллов, куриосолитов и лексовиев, Красс с 12 когортами и кавалерийскими турмами двинулся в Аквитанию, чтобы воспрепятствовать попыткам аквитанов направить военную помощь восставшим. Децима Брута Цезарь назначил командующим флотом: он должен был построить суда на Лигере и затем атаковать боевые корабли венетов. Сам Цезарь направился в Арморику против венетов с сухопутной армией.

Решающее значение для подавления мятежа имело морское сражение между парусным венетским и гребным римским флотом в водах Атлантики. Венеты располагали 220 отлично оснащенными кораблями, но на римских судах было одно оказавшееся на этот раз особенно удачным приспособление – вставленные в абордажные шесты серпы; этими серпами римляне зацепляли канаты, которыми на венетских судах крепились к мачтам реи. Моряки усиленно гребли и  разрывали канаты, реи падали; лишившись их, парусные корабли утрачивали подвижность; римляне брали вражеские суда на абордаж, и дело решалось искусством владения мечом, в котором у римлян был перевес. Потерпев поражение, венеты хотели спастись бегством, но наступил штиль, их корабли утратили подвижность, и римляне без труда захватили их один за другим. После этого поражения венеты утратили волю к сопротивлению. И их города один за другим стали сдаваться Цезарю. Примеру сильнейших последовали и более слабые соседние племена Арморики.

Свои задачи выполнили Лабиен и Сабин. Красс, которому, по  существу дела, предстояло завоевать ранее независимую страну аквитанов, призвал на  помощь ветеранов из  соседней с Аквитанией Нарбонской провинции. В свою очередь аквитаны пригласили из близлежащей Испании воинов, которые ненавидели господствовавших в их стране римлян, а некоторые из них хорошо знали военное искусство, боевые приемы и тактику противника, потому что в свое время воевали под предводительством Квинта Сертория. В Аквитанию прибыли также обитавшие высоко в горах по ту сторону хребта кантабры, которые все еще сохраняли свою независимость. Но несмотря на многократное численное превосходство и храбрость противника, опытный полководец в нескольких решающих сражениях разгромил соединенные силы аквитанов и  иберов. Тарбеллы, аускои, гарумны, сибузаты и все другие аквитанские племена сдались Крассу и прислали ему заложников.

На исходе лета 56 г. до Р.Х. вся Галлия, за исключением двух племен, обитавших в болотистом устье Рейна – менапиев и морисков, покорилась Цезарю, который разместил основные силы своей армии вблизи их поселений. В наступившую затем зиму два германских племени – узипеты и тенктеры, теснимые все еще многочисленным народом свевов, вместе с женщинами и детьми, общим числом около 430 тысяч человек, перешли Рейн недалеко от места его впадения в Северное море и обосновались в нижнем течении Мааса (Маза). Эти переселенцы не собирались нападать на римские лагеря и просили Цезаря разрешить им поселиться в Галлии, но пока шли переговоры, Цезарь приказал атаковать германцев; по версии самого Цезаря, он таким образом предотвратил коварство с их стороны – до него дошли сведения о готовящемся ими неожиданном нападении. В битве, развернувшейся между Мазом и Реном, большая часть узипетов и тенктеров, включая женщин и детей, была перебита, оставшиеся в живых вернулись за Рейн и там нашли приют у сигамбров. Противники Цезаря в Риме громко негодовали на чудовищную жестокость проконсула.

Чтобы отбить у германцев на будущее охоту к проникновению в Галлию, Цезарь решил совершить карательную экспедицию в глубь Германии. В течение 10 дней по его приказу был построен мост через Рен вблизи современного Бонна, отличавшийся высоким техническим совершенством. По  детальному описанию Цезаря, «бревна в полтора фута толщиной, несколько заостренные снизу и по длине своей соразмерные с глубиной реки, соединялись друг с другом попарно на расстоянии двух футов. Они были с помощью машин опущены в реку, укреплялись и вколачивались… не перпендикулярно.., но наискось, наподобие стропил, против каждой из этих пар вбивалась на расстоянии сорока футов по дну пара бревен, соединенная таким же образом, но  уже поставленная против течения. Обе эти пары соединялись вверху поперечной балкой в  два фута толщиной соответственно расстоянию между соединенными бревнами… и держались в одинаковом одна от другой расстоянии посредством двух болтов на обоих концах поперечной балки. Так как… эти пары балок были… разъединены и  укреплены в  обе противоположные стороны, то все сооружение получило… такую прочность, что чем сильнее был напор воды, тем крепче все его балки были связаны друг с другом. Поперечные сваи были устланы сверху продольными брусьями, а эти последние были покрыты шестами и фашинами… Были еще вогнаны наискось вниз по течению сваи несколько ниже самих балок и вроде таранов, чтобы… разбивать напор воды. Были также и другие защитные сваи выше моста.., с тем чтобы стволы деревьев или бревна, которые вздумают пустить варвары по течению для разрушения моста, разбивались о них» (Цезарь, Саллюстий, цит. изд., с. 72). Кто был архитектором моста, неизвестно, но инженерную службу в армии Цезаря возглавлял Мамурра, которого сам полководец ни разу не упоминает в своих «Записках».

Когда войска переправились через этот мост, к Цезарю пришли посланцы многих зарейнских племен, просившие его о мире и дружбе, и он пообещал им мир, приказав в залог мира выдать ему заложников. Но сигамбры, оказавшие гостеприимство тенктерам и узипетам, еще при начале строительства моста ушли в глубь страны, укрывшись в глухих лесах. После 18-дневной демонстрации силы в зарейнской области Цезарь возвратился в Галлию; мост через Рейн он велел разобрать, чтобы им не воспользовались германцы.

Осенью 55  г. Цезарь переправился через Па-де-Кале в  самом узком месте пролива, чтобы наказать бритов за  помощь, которую они оказывали мятежным галлам, всегда готовые дать приют беженцам из соседней страны. С ним было два легиона. Когда полководец увидел, что на берегу высадки ожидают многочисленные войска неприятеля, он приказал плыть вдоль берега, чтобы высадиться в безопасности. Но бриты имели на вооружении боевые колесницы и на них передвигались по берегу параллельно римскому флоту. Лишь с  помощью метательных орудий, которыми были оснащены суда, удалось заставить противника удалиться от берега и затем произвести высадку. Препятствовавший ей отряд был разбит и удалился в глубь острова, но под контроль удалоcь взять лишь прибрежные деревни. Вооруженные бриты не оставляли в покое римский лагерь, совершая мелкими отрядами вылазки из мест укрытия, нападая на находившихся вне лагеря легионеров и стремительно удаляясь затем на своих быстрых колесницах.

Сам Цезарь писал: «Своеобразное сражение с  колесниц происходит так. Сначала их гонят кругом по всем направлениям и стреляют, причем большей частью расстраивают неприятельские ряды уже страшным видом коней и стуком колес, затем, пробравшись в промежутки между эскадронами, британцы соскакивают с колесниц и сражаются пешими. Тем временем возницы мало-помалу выходят из  линии боя и  ставят колесницы так, чтобы бойцы, в случае, если их будет теснить своей многочисленностью неприятель, могли легко отступить к своим. Таким образом в подобном сражении достигается подвижность конницы в соединении с устойчивостью пехоты. И благодаря ежедневному опыту и упражнению битанцы достигают умения даже на крутых обрывах останавливать лошадей на всем скаку, быстро их задерживать и поворачивать, вскакивать на дышло, становиться на ярмо и с него быстро спрыгивать в колесницу» (Цезарь, Саллюстий, цит. изд., с. 79).

Между тем стоявшие на рейде римские корабли потерпели серьезные повреждения при первом шторме. Для бурных вод Атлантики были мало пригодны римские гребные галеры. Поправив поломанные суда и взяв в знак покорности заложников у бритов, обитавших в прибрежной полосе, римляне вернулись в Галлию, но в ближайшую зиму по приказу Цезаря был сооружен флот из 800 парусных судов, и весной 54 г. до Р.Х. Цезарь вторично отправился на нем в Британию, теперь уже с 5 легионами и, что было особенно важно, на этот раз взяв с собой кавалерию. В Галлии он оставил три легиона под командованием Лабиена.

Во время первой экспедиции и после нее Цезарь собрал обстоятельные сведения об острове и его населении. Он выяснил, что во внутренней части Британии обитают туземцы, а в приморье – выходцы из Белгики, которые в относительно недавние времена переправились через пролив для грабежа и, одержав победу над туземцами, остались в завоеванной стране, что в прибрежной полосе очень густое многочисленное население, что жилища и дворы бритов похожи на галльские, что бриты занимаются и земледелием и скотоводством и у них многочисленные стада, что в торговле они употребляют золотую монету, очевидно импортную, либо железные палочки фиксированного веса, что в глубине острова есть олово, а в приморье добывают железо, хотя его тут не хватает, что в Британии «лес растет всякий, как в Галлии, кроме бука и ели. Есть зайцев, кур и гусей считается грехом, однако их держат для забавы. Климат мягче, чем в Галлии, ибо холода не так сильны» (Цезарь, Саллюстий, цит. изд., с. 87). Жители внутренней Британии, по сведениям Цезаря,– вероятно, это были пикты и родственные им племена,– почти не занимались земледелием, питались молоком и мясом, одевались в шкуры и красили свои тела в голубой цвет, что придавало им особенно устрашающий вид в  сражениях; они носили длинные волосы и усы и имели общих жен, «особенно братья с братьями и родители с сыновьями» (Цезарь, Саллюстий, цит. изд., с. 88).

После вторичной высадки бритты отступили, но под предводительством своего вождя Кассивелана организовали сопротивление по берегу Тамесиса (Темзы), но легионы Цезаря форсировали Тамесис около города Лондиния (Лондона), разбили бриттов, а  затем взяли главное укрепление противника; при этом племена, враждовавшие с Кассивеланом, взяли сторону римлян, и Цезарь обещал им свое покровительство. Кассивелан призвал четырех царей, или королей, приморской страны Кантия (Кента) напасть на стоянку римских судов; те откликнулись на этот призыв, но их атака была отбита, после чего Кассивелан вынужден был признать свое поражение и по требованию Цезаря выдал заложников и пообещал платить ежегодную дань Риму.

Цезарь решил больше не задерживаться в Британии и на отремонтированных кораблях возвратился в Галлию, откуда приходили тревожные слухи. Целью британской экспедиции не было покорение страны  – для этого проконсул не  располагал достаточными средствами, а демонстрация силы. Это была своего рода активная оборона, призванная отбить у бриттов охоту вмешиваться во внутренние дела своих галльских сородичей. Впрочем, иной точки зрения на цель двух британских походов Цезаря придерживался превосходный знаток истории римской Британии Р. Дж. Коллингвуд. «У нас нет иных свидетельств этого события,– писал он,– помимо тех, которые содержатся в собственном повествовании Юлия Цезаря. Там он нигде не говорит, чего он хотел добиться, вторгаясь в Британию. Но самый факт его молчания и есть наше главное свидетельство его намерений. Чего бы он ни добивался, очевидно одно: Цезарь решил скрыть свои замыслы от читателей. И в свете наших общих представлений о “Записках» наиболее вероятным объяснением такого умолчания является то, что Цезарю, какие бы задачи он перед собою ни ставил, не удалось осуществить своих планов… Цезарь, вероятно, предпринял экспедицию не  просто с  карательными целями или для демонстрации военной мощи.., а попытался полностью завоевать страну. Моя точка зрения,– заключает Коллингвуд,– может быть ошибочной, но  будущие историки должны считаться с поднятым мною вопросом и либо согласятся со мною, либо найдут более правильный ответ» (Р. Дж. Коллингвуд. Идея истории. Автобиография.М., 1980, с. 398). Заглянуть в душу и мысли Цезаря уже никому не дано, но  гипотеза Коллингвуда представляется все-таки избыточно спекулятивной и натянутой по меньшей мере она не может считаться доказанной.

Между тем в отсутствие Цезаря в Галлии разгорались патриотические страсти. Тяжесть римского господства, чувство унижения и позора, осознание малочисленности поработителей – Цезарь никогда не располагал в Галлии более чем полусотней тысяч легионеров и вспомогательных войск, главным образом набранных в самой же завоеванной стране, в то время как побежденный храбрый народ, когда-то наводивший ужас на римлян, мог выставить до двух миллионов воинов,– подогревали мятежные настроения. По проницательному замечанию Моммзена, «соперничество из-за гегемонии, вследствие которого еще больше, чем от римской агрессии, погиб кельтский народ, было до известной степени прекращено завоеванием Галлии, так как завоеватель взял гегемонию в свои собственные руки. Частные интересы отступили на  задний план, под общим гнетом все снова почувствовали себя единым народом, и бесконечная ценность того, что было легкомысленно проиграно – свободы и  национальности,  – измерялось теперь бесконечностью тоски» (Моммзен, цит. изд., т. 3, кн.5, с. 257).

Зимой 54–53  гг. париотические настрония галлов взорвались восстанием в стране белгов. 6 легионов были размещены по зимним квартирам на значительном расстоянии друг от друга. Король эбуронов Амбиориг сосредоточил силы своего племени и  окружил римский лагерь под Адуатукой (Тонгерном), где расположились полтора легиона под командованием легатов Квинта Сабина и Луция Аврункулея Котты. Король предложил римлянам оставить лагерь и выйти из его земли, пообещав дать им свободный проход. На  военном совете Котта предложил защищаться от противника в лагере, но старший по положению Сабин настоял на том, чтобы выйти из лагеря, доверившись обещанию врага, не находя достаточными для обороны те средства, которыми он располагал. Легионеры вышли из укрепления и были атакованы многократно превосходившими числом эбуронами. Сабин потребовал свидания с Амбиоригом, его провели к королю, потом приказали ему и сопровождавшим его трибунам и центурионам сложить оружие, после чего все они были убиты. В сражении погиб и другой легат Котта. Оставшиеся в живых отступили в лагерь и защищали его. Когда наступила ночь, выжившие уже не видели возможности продолжать борьбу и все покончили с собой.

Весть о поражении и гибели римлян как молния разнеслась по Белгике – к эбуронам стали присоединяться другие племена. Сам Амбиориг, воодушевленный победой, напал на лагерь Квинта Цицерона, брата знаменитого политика и  оратора. Король эбуронов попытался и его выманить из лагеря, но на этот раз ему не удалось обмануть римского генерала, который сумел организовать оборону против многократно более многочисленного врага. Вместе с эбуронами против римлян, запершихся в лагере около современного города Бинча, воевали нервии, менапии, адуатуки, но Цицерон не сдался, его офицеры и  солдаты мужественно и  умело защищались. После ряда неудачных попыток Цицерон сумел направить к Цезарю с посланцем из самих галлов письмо, извещавшее проконсула об осаде.

Посланец нашел Цезаря на  севере центральной Галлии, в земле амбианов. Полководец с семитысячным войском стремительным маршем двинулся к лагерю Цицерона. Амбиориг разделил свои силы на две части: одна продолжала осаду, а другая, насчитывавшая 60 тысяч воинов, во главе с самим королем отправилась навстречу Цезарю. Две армии встретились у Сабиса. Маневрами своих когорт Цезарь имитировал нерешительность и тем спровоцировал Амбиорига на нападение без должной подготовки и с невыгодной для галлов позиции; атака галлов захлебнулась, в результате Цезарь перешел в контрнаступление, и нанеся противнику чувствительный удар, прогнал его с поля боя. Затем он маршем продолжил движение на  крепость, где был осажден Цицерон, и стремительной атакой рассеял войска противника. Подвергшийся нападению в своем лагере Лабиен тогда же успешно отразил натиск и затем соединился с основными силами, которыми командовал Цезарь.

После подавления мятежа в Белгике Цезарь еще раз перешел Рейн по мосту, построенному выше прежнего по течению реки. Свевы и хатты во время восстания вторгались в Галлию, действуя против римлян. Но как и при первой экспедиции в Германию, враждебные племена заблаговременно ушли в глубь страны, на восток, а Цезарь и на этот раз ограничился демонстрацией силы и устрашением и вскоре вернулся на левый берег реки; новый мост он не стал разрушать, оставив для его защиты гарнизон.

Весной 53  г., после возвращения Цезаря из  Италии, откуда он привел в Галлию три новых легиона, проведены были карательные экспедиции против племен, прямо участвовавших в возмущении или замешанных в нем. Получив известие о гибели Сабина и Котты вместе со всем гарнизоном, Цезарь носил траурную одежду, которую он поклялся не снимать, пока не отомстит за них. Эбуронов, скрывавшихся от карателей в лесах и болотах, римские отряды травили как дичь, истребляя без разбора мужчин, женщин и детей. К охоте за ними приглашались соседние народы, и многие галлы охотно откликнулись на этот призыв. Из-за Рейна для участия в грабежах прибыл отряд сигамбров, который заодно напал и на римский лагерь с той же целью, но был отброшен римлянами. Престарелый король племени Катуволк покончил с собой, но Амбиоригу удалось скрыться от преследования за Рейном. Особенно тягостное впечатление на галльский мир произвела казнь знатного карнута Аккона – по приказу проконсула ему публично отсекли голову топором.

Воспользовавшись отсутствием Цезаря, который, как он делал это и раньше, удалился на зиму за Альпы, галлы еще раз попытались взять реванш. Восстание началось в стране карнутов, потрясенных казнью одного из лучших своих воинов Аккона. Напав на малочисленный римский гарнизон, стоявший на зимних квартирах в Ценабе (Орлеане), галлы вырезали его поголовно, заодно расправившись и с мирными италиками, оказавшимися там по торговым делам. Затем к карнутам одно за другим стали присоединяться другие племена центральной Галлии. На этот раз в эпицентре возмущения оказалось многочисленное племя арвернов, ранее хранившее лояльность Риму и не участвовавшее в патриотическом сопротивлении.

Этому предшествовал приход к власти у арвернов юного Верцинеторига, сына Кельтилла, убитого по подозрению в стремлении к королевской власти. Когда он стал призывать соплеменников к  восстанию, арвернская знать, в  том числе и  его дядя Гобантинион, изгнали возмутителя спокойствия из столичной Герговии, но он «не отказался от своего намерения и стал набирать по деревням бедноту и всякий сброд. С этой шайкой он обходит общину и повсюду привлекает к себе сторонников, призывает к оружию для борьбы за общую свободу. Собрав таким образом большие силы, он изгоняет из  страны своих противников, которые недавно изгнали его самого» (Цезарь, Саллюстий, цит. изд., с. 130).

Приверженцы провозгласили Верцингеторига королем, и арверны подчинились ему. Затем он стал рассылать посланников по всей Галлии, призывая к всеобщему восстанию. В союз с арвернами вступили сеноны, парисии, пиктоны, кадурки, туроны, битуриги, лемовики и  все племена, обитавшие по  берегам Бискайского залива, признав Верцингеторига главнокомандующим соединенными силами Галлии. Заколебались и эдуи, ранее всегда хранившие верность Риму. Агенты повстанческих сил проникают и в Нарбонскую провинцию, пытаясь поднять против римлян алоброгов. Верцингеториг действует решительно и сурово. От союзников он затребовал и получил заложников. «Чрезвычайная энергия соединяется у него, – по характеристике Цезаря,– с чрезвычайной строгостью военной дисциплины: колеблющихся он подвергает большим наказаниям; за упорные преступления приказывает сжигать и казнить всевозможными пытками, за легкие проступки обрезать уши или выкалывать один глаз и в таком виде отправлять на родину, чтобы наказанные служили уроком для остальных» (Цезарь, Саллюстий, цит. изд., с. 132).

Для римского господства в Галлии ситуация складывалась критической. Цезарь срочно прибыл из Италии в охваченную пламенем мятежа страну с 60–тысячной армией. В его войске находились также завербованные германцы, которых он пересадил с низкорослых местных лошадок на прекрасных боевых коней, закупленных в  Италии и  Испании. Разместив усиленные гарнизоны по  границам Провинции, полководец двинулся на Кенаб, откуда пожар восстания распространился по всей стране – столица карнутов была взята и предана огню. Затем римская армия осадила столицу битуригов Аварик (Бурж). После взятия города, стоившего римлянам многих жертв, было перебито 40 тысяч его жителей, и среди них женщины и дети. Против паризиев Цезарь послал Лабиена, а сам с 6 легионами осадил столицу арвернов Гергевию, ставшую штаб-квартирой восставших галлов.

Верцингетриг предусмотрительно сосредоточил в  городе большие запасы продовольствия и фуража и по примеру римлян выстроил укрепленный лагерь возле городских стен. Штурм лагеря закончился провалом; Верцингеториг готов был к длительной осаде, но Цезарь должен был действовать стремительно, и он отвел свою армию от Гергевии. Весть о поражении Цезаря под Гергевией как молния разнеслась по всей Галлии – от Рима теперь отпали даже эдуи, ранее неизменно хранившие верность ему. Против поработителей поднялась совсем недавно жестоко усмиренная Белгика, которая до сих пор стояла в стороне от возмущения, зализывая раны, нанесенные ей ранее карателями.

Цезарь счел необходимым сосредоточить по возможности все силы, которыми он располагал, для нанесения смертельного удара противнику в решающем месте. Для этого он вначале двинулся на север, где соединился с легионами Лабиена, вынужденного в свою очередь оставить бассейн Сены, который не удавалось больше удерживать под контролем. Затем соединенная римская армия направилась на юг для защиты Нарбонской провинции. На марше она была атакована конницей Верцингеторига, но нанятые римлянами германские эскадроны успешно отбили атаку, после чего в действие вступила железная римская пехота, заставившая галлов оставить поле боя.

Верцингеториг отвел свое войско в укрепленный город Алесию. У стен города Верцингеториг разбил укрепленный лагерь, как он сделал это и под Гергевией. Армия Цезаря осадила город, вокруг которого сооружено было две линии укреплений: одна обращена была вовнутрь, против осажденных, а другая вовне, против инсургентов, которые, по призыву Верцингеторига, спешили в Алесию для, как они понимали, последней решительной битвы с оккупантами. В городе находилось около 100 тысяч воинов и мирное население. Запасы продовольствия были на исходе. Надежда была только на прорыв блокады. На военном совете один из арвернов Критогнат посоветовал «делать то, что, как он сказал, делали наши предки в далеко не столь значительной войне с кимбрами и тевтонами: загнанные в свои города и страдая от такой же нужды в съестных припасах, они поддерживали жизнь свою трупами людей, признанных по своему возрасту негодными для войны, но не сдались врагам… Голосованием, – как пишет Цезарь,– было решено удалить из города всех негодных для войны по нездоровью или по годам и испытать все средства, прежде чем прибегнуть к мере, рекомендованной Критогнатом» (Цезарь, Саллюстий, цит. изд., с. 168–169).

Но для осажденных наконец забрезжила надежда. Боевые расположения римлян окружили подоспевшие инсургенты, пришедшие ото всех почти галльских племен числом до 250 тысяч человек. Зажатая в тиски армия Цезаря уступала числом противнику не менее чем в 6 раз. Началось сражение, в ходе которого галлам удалось прорвать римскую оборону на одном из ее участков, но Лабиен, посланный туда Цезарем со свежими резервными силами, сумел отбить атаку и ликвидировать прорыв. Наступление повстанцев захлебнулось, и тогда вдруг утратившие волю к сопротивлению, сникшие галлы стали разбегаться, преследуемые противником: воины каждого племени спешили прорваться в свою землю: ополчение распалось, а осажденные столкнулись теперь уж с совершенно безнадежным и беспощадным голодом.

Верцингеториг созвал общее собрание и  на  нем заявил, что необходимо покориться судьбе и  прекратить сопротивление. Собрание вольно решить, удовлетворить ли римлян убийством вождя повстанцев или выдать его Цезарю. Как заметил французский историк Э. Тевено, «верный обычаям своих предков, арвернский герой принес себя в качестве искупительной жертвы, чтобы уменьшить страдания соотечественников» (Тевено, цит. изд., с. 152). К проконсулу были направлены посланцы, которым тот приказал выдать оружие и привести в его штаб-квартиру Верцингеторига и других предводителей мятежа. Галлы подчинились этому требованию. По рассказу Плутарха, Верцигеториг, «взяв лучшее оружие и украсив свою лошадь, выехал через ворота. Он объехал вокруг сидевшего Цезаря, затем слез с коня, снял с себя все вооружение и молча сидел у ног Цезаря, пока его не увели, чтобы беречь для будущего триумфа» (Плутарх, цит. изд., с. 838). Закованного в цепи, его доставили в Рим; там заточили в подземную тюрьму и держали в ней до 46 г., когда его в цепях провели по улицам Рима, праздновавшего триумф Цезаря, после чего он был обезглавлен у подножия Капитолия, в то время как триумфатор приносил на вершине этого холма благодарственную жертву богам.

В 52 г. восстание было подавлено, следующий год ушел на добивание инсургентов, на уничтожение последних очагов возмущения, на карательные экспедиции против битуригов, карнутов, андов и белловаков. Но, как пишет Н.А. Машков, «переходившие на сторону Рима племена получали прощение, и в отличие от первого года восстания, Цезарь демонстрировал свое милосердие (clementia)» (Н.А. Машков. История древнего Рима. М., 2006, с. 341). Подводя итог военной операции Цезаря в Галлии, его биограф Плутарх писал: «Менее чем в 10 лет, в которые он вел войну в Галлии, он взял приступом более 800 городов, покорил 300 народов, сражался в то же время с тремя миллионами людей, убил из них миллион и столько же взял в плен» (Плутарх, цит. изд., с. 831).

«Косматая» Галлия была присоединена к Нарбонской провинции. Лишь после того, как в 44 г. до Р.Х. Цезарь сложил с себя должность проконсула этой провинции, завоеванные в ходе войны с галлами территории составили три новые провинции: Галлию Лугудунскую, Белгику и Аквитанию. Племена, которые получили прощение или вовсе остававшиеся в стороне от восстания: эдуи, лингоны, ремы  – признаны были союзниками римского народа и сохранили самоуправление, другие племена получили статус подданных dediticii. Все они подверглись колоссальному ограблению и впредь должны были уплачивать ежегодный трибут, который для всей Галлии составлял 40 миллионов сестерциев. Но  в  Галлии подать собирали не  римские публиканы – откупщики, а племенные власти, что представляло собой более мягкий режим, чем тот, который введен был в других провинциях.

Победа многократно уступавшей числом солдат римской армии над противником явилась, конечно, следствием превосходства римского военного искусства, римской стратегии и тактики, римской военной инженерии и  воинской дисциплины над вооруженными силами галлов, а также в немалой степени полководческого гения Цезаря и выдающихся военных талантов его генералов, в особенности Красса и Лабиена. Но главной причиной катастрофы, постигшей Галлию, была ее политическая раздробленность, открывавшая неограниченный простор для проведения Цезарем отработанной классической римской политики «разделяй и властвуй», ее полупатриархальное и полуфеодальное устройство. Такое заключение повторялось тысячи раз, и оно, конечно, не лишено оснований. Но, как остроумно и не менее верно заметил Ф. Бродель, «именно однородность Галлии, способной поднять по тревоге громадную армию, и позволила разгромить ее в  ходе одной-единственной грандиозной схватки – осады Алесии в 52 г. до н. э. Еси бы война, напротив, разбилась на  отдельные очаги сопротивления, это  бы крайне стеснило захватчика и повергло его в замешательство» (Бродель. Что такое Франция? Т.  2, ч.  1, с.  67). Гораздо более разнородная Испания сопротивлялась римскому владычеству более двух столетий, потому что, по словам того же историка, «сопротивление испанцев бесконечно дробилось и в конечном счете разрешилось тем, что мы бы назвали герильей, тогда как сопротивление галлов сконцентрировалось на одном направлении, не утратив от этого энергии, но став более уязвимым. Его легче было сломить одним ударом» (Бродель. Что такое Франция? Т. 2, ч. 1, с. 67).

Исход двух видов резистанса в конечном счете был одинаков: сопротивление завершилось национальной катастрофой, исчезновением иберийской и  галльской народности, но  один народ умирал долго и в мучительных судорогах, политическая смерть другого произошла по меркам исторического времени, мгновенно, а за нею последовала и этническая смерть, впрочем, более точно этот последовавший за  поражением Галлии процесс должен быть назван иначе – ассимиляцией или даже гибридизацией, в результате которой кельтоязычных галлов сменили романоязычные галлы, позже назвавшие себя по имени своих новых завоевателей французами.

Уже при Цезаре началось выведение в Галлию италийских колоний с римским или латинским правом, продолжалось оно и впоследствии. Эти колонии размещались часто в старых полугородских поселениях галлов, отчего те превращались уже в настоящие города. Параллельно с урбанизацией происходила и  романизация страны. Наделявшиеся правами римского гражданства туземные аристократы, являвшиеся послушными агентами римской администрации, охотно усваивали язык победителей, язык мировой империи; их примеру следовали и простолюдины – обыватели романизируемых городов, а из городских центров латынь проникала в сельскую периферию. Романизация Галлии заняла несколько столетий, но германское завоевание страны застало уже латиноязычных галлов, правда, эта их вульгарная латынь была ужасна на вкус пуристов и уже тогда напоминала своим картавым выговором французский язык.

Пока Цезарь покорял «Косматую Галлию», развалился триумвират, который составлял основу зыбкой стабильности в Риме. Соперничество между Цезарем и Помпеем обозначилось уже после убедительных успехов римского оружия в Галлии; но поскольку оптиматы одинаково не доверяли обоим триумвирам, до поры до времени они сохраняли обоюдную заинтересованность в союзе. Еще больше в нем нуждался не столь влиятельный Красс. Весной 56 г. триумвиры встретились в Лукке, на севере Этрурии, взяв с собой в качестве свиты не только ликторов, но и более двухсот сенаторов. В Луке договорились о том, что Помпей и Красс будут избраны консулами на следующий, 55 г., после чего они на 5 лет станут проконсулами: Помпей – обеих Испаний, а  Красс  – Сирии. Цезарь сохранит проконсульские полномочия еще на 5 лет и будет избран консулом на 48 г. Это соглашение, несмотря на  то что ранее триумвират носил не конституционный и вообще не публичный и не формальный, но частный характер, было при поддержке популяров утверждено народным собранием.

После встречи в Лукке Цезарь отправился в Галлию, Помпей остался в Риме и управлял испанскими провинциями через легатов, а Красс отбыл на восток, сказочные богатства которого манили его перспективой личного обогащения, а расширение римских владений в результате успешной войны питало его надежду встать по популярности и влиянию на один уровень с Цезарем и даже Помпеем. Набрав легионы, Красс повел их на войну с парфянами осенью 55 г. и весной следующего года привел их в  Сирию. Пользуясь властью проконсула, он присоединил к своему корпусу легионы, которые стояли в этой провинции, и в результате их общее число было доведено до 7, вместе они насчитывали более 40 тысяч пехотинцев. В его штаб-квартире находился в должности квестора Гай Кассий Лонгин, одним из прикрепленных к нему легатов был его собственный сын Публий Красс, ранее отличившийся в Галлии. Явишись в Иудею, Красс, по  словам Иосифа Флавия, «похитил храмовые деньги, оставшиеся от Помпея (на сумму двух тысяч талантов), а также имел дерзость утащить из храма всю золотую утварь (на сумму восьми тысяч талантов). При этом он присвоил себе также штангу из червонного золота весом в триста мин» (Иосиф Флавий, Иудейские древности, т. 2, с. 61).

Римлянам предстояло воевать с парфянской армией, ударную силу которой составляла великолепная конница, а сам он располагал малочисленной кавалерией, но полководец рассчитывал, что этот недостаток восполнит союзная конница царей Армении и Месопотамии. Выйдя из Сирии, легионы Красса перешли Евфрат и продвинулись в глубь Месопотамии. На первых порах они сталкивались с  разрозненными отрядами парфян, которые ими были отброшены и  рассеяны. В  греческих городах Красс разместил гарнизоны для их защиты. Парфянский царь Ород II направил к проконсулу посланца, который спросил Красса: ведет ли он свою частную войну или против Рима воюет римское правительство. Красс высокомерно пообещал дать ответ в  парфянской столице Селевкии. Тогда посланник «протянул руку и сказал: “Раньше моя ладонь обрастет волосами, чем ты увидишь Селевкию"» (Колледж Малькольм. Парфяне.М., 2004, Парфяне, с. 34). С армянским царем Артавазадом была ранее заключена договоренность, что Красс нападет на Парфию из горной Армении, где возможности для операций мощной парфянской конницы были ограничены, но вопреки этому плану римские легионы шли через Месопотамию, в результате они лишились столь нужного подкрепления – армянских всадников. В распоряжении полководца оказались, кроме своей римской малочисленной кавалерии, лишь небольшие конные отряды местных союзных князей. Столичная Селевкия находилась на Тигре. Кассий советовал вести армию вниз по течению Евфрата, до его слияния с Тигром, но союзный Риму осроенский царь доложил Крассу, что парфянская конница отступает в глубину Месопотамии, на восток; и проконсул решил преследовать ее, двигаясь по пустыне с ее редкими оазисами. Армия страдала от нехватки воды, а потом и продовольствия.

Между тем Ород отвел свою пехоту в Армению, царь которой отвернулся от Рима и заключил с ним союз, а по маршруту продвижения римских легионов оставил юного полководца Сурена с  малочисленной, но  превосходно обученной конницей. 6 мая римляне остановились вблизи города Кары (древнего Харрана); голодная армия хотела устроить здесь привал, но Красс, позволив легионерам перекусить пищу в строю, повел ее дальше, стремясь как можно скорее настигнуть парфян. Наконец римская разведка обнаружила парфян, и те в свою очередь узнали о преследующей их, или, лучше сказать, заманиваемой ими римской армии. Союзные князья, в страхе перед победоносной парфянской конницей или из-за того, что уже раньше замышляли измену, оставили Красса и увели за собой свои конные отряды.

Проконсул приказал легионам построить каре, но когда еще перестройка не завершилась, на римлян напал противник. Приблизившись к атакованным легионам, тяжелая конница парфян расступилась, пропустив вперед легкую кавалерию лучников, и на римских легионеров обрушился ливень стрел. Парфянские луки стреляли дальше римских, и парфяне выкашивали ряды противника, сами оставаясь неуязвимыми для ответного обстрела. Когда легионеры выступали из каре, пытаясь отогнать противника, который численно уступал им в  несколько раз, парфянские лучники отступали, все с той же интенсивностью продолжая на скаку обстреливать врага, и легионеры возвращались в строй, потерпев новый урон. Надежда у римлян была на то, что запасы стрел у парфян скоро истощатся, и тогда они не смогут противостоять ударной силе римской пехоты. Но когда солдаты заметили верблюжьи обозы, нагруженные стрелами, они пали духом. Малочисленной римской кавалерии было недостаточно для нападения на вражеский обоз. Сын проконсула Публий Красс, командовавший одним легионом и конным отрядом римлян, перешел в  контратаку. Парфяне отступили, а  воины Публия Красса устремились следом за  ними, выйдя из каре. Но отступление парфян оказалось ловушкой. Как только легион и кавалерия римлян оторвались от основных сил, парфянская конница окружила их: парфянские всадники быстро скакали по периметру вокруг отряда противника, поражая его градом стрел. Вскоре отряд был уничтожен. В плен взяли только 500 римлян, остальных перебили. Голова Публия Красса, воздетая на пику, была продемонстрирована его отцу и всему корпусу. Проконсул не пал духом и в речи, с которой он обратился к легионерам, сказал, что эта его личная потеря не должна обескуражить всю армию, и приказал продолжать бой. Наступление ночи остановило сражение.

Тишину нарушали стоны 4 тысяч раненых римлян, оставленных на поле битвы. Проконсул на какое-то время потерял самообладание, и приказ об отступлении под стены близлежащих Карр был отдан трибунами. Воспользовавшись ночной тьмой, римляне смогли безопасно перебазироваться в  город. Наутро парфяне перебили раненых римлян и окружили Карры. Провизии для снабжения корпуса, укрывшегося в крепости, не хватало, и в следующую ночь Красс вывел войска из Карр. Проводник, которому велено было довести остатки армии до  холмистой местности, где  бы парфянская конница, все еще уступавшая числом римскому войску, утратила свое превосходство, действовал в интересах парфян, и римляне потеряли время, блуждая по пустыне. Легион, которым командовал трибун Октавий, оторвавшись от основных сил, ушел в безопасные места. Кассий увел еще остававшийся малочисленный конный отряд в Сирию, а основные силы Красса были окружены в пустыне парфянами.

Сурен предложил переговоры. Красс подозревал противника в коварном замысле, но легионеры настаивали на том, чтобы их полководец отправился в лагерь противника, надеясь хотя бы таким образом спасти свои жизни. Тогда Красс в одиночку отправился к Сурену. Тем временем вернулся отряд Октавия, и Октавий вместе с еще несколькими трибунами и центурионами, догнав проконсула, составили его сопровождение. Во время переговоров Красс вместе со своими офицерами были убиты. Затем парфяне атаковали обезглавленные легионы противника и одних перебили, а других взяли в плен. Пленников увели на восточную границу Парфянского царства – в среднеазиатский Мерв. Орлы римских легионов оказались в руках у парфян, что вызвало болезненную патриотическую реакцию в Риме.

Отрезанную голову убийцы Спартака, приказавшего распять вдоль дороги, ведущей из Капуи в Рим, плененных рабов, вместе с  его отсеченной рукой доставили Ороду  II, который в ту пору гостил у армянского царя Артавазда, ставшего союзником Парфии. Цари праздновали помолвку своих детей, призванную скрепить заключенный союз. На празднестве монархов двух восточных эллинистических государств актер Ясон читал трагедию Еврипида «Вакханки», и в тот момент, когда он должен был произнести монолог Агавы над головой убитого Пентея, актеру подали голову Красса, и Ясон декламировал, держа в руках не муляж, а настоящую человеческую голову, которую отделили от тела одного из триумвиров Рима. Вскоре после этого Ород приказал убить лучшего из своих полководцев Сурена, подозревая его в стремлении к захвату власти.

Грандиозная катастрофа, постигшая войско Красса вблизи древнего Харрана, стала первым актом исторического противостояния двух могущественных империй: Римской и Парфянской, которое продолжалось в  течение многих столетий и которое перешло затем к наследникам Рима и Парфии. Экспансия Рима на восток была остановлена, и Евфрат, а не Тигр стал естественной границей империи, которую при этом приходилось удерживать с напряжением или даже перенапряжением государственных ресурсов.

Поражение Рима подтолкнуло к возмущению евреев, получивших в этом поддержку из Парфии. В Иудее вспыхнуло восстание, парализовавшее римскую администрацию Сирийской провинции, и в 51 г. парфяне перешли Евфрат, овладели всей Месопотамией и двинулись на Сирию, но, действуя стремительно и энергично, Кассий подавил иудейское восстание, взял в плен и казнил предводителя мятежников Пифолая. При этом Кассий опирался на поддержку идумея Антипатра, который имел влияние не только в идумейской, но и в иудейской среде. Парфянская армия не сумела взять осажденную ею Антиохию и из-за распри в царском дворе покинула Сирию, но у Рима, также раздираемого внутренним соперничеством, не  хватило ресурсов для возобновления войны на восточной границе, где на короткое время установилось затишье.

Гибель Красса, одного из триумвиров, упразднила триумвират, а отношения между двумя другими триумвирами Помпеем и  Цезарем, и  раньше уже омраченные взаимным недоверием, перешли в откровенное соперничество. До известной степени разрыв между Помпеем и Цезарем вызван был смертью Юлии, юной дочери Цезаря и жены Помпея, которой раньше удавалось личным обаянием предотвращать ссоры между мужем и отцом. Помпей, в прошлом сулланец и оптимат, никогда не принадлежавший к партии популяров – политических наследников Гракхов, но, как и Красс, заключивший с ними тактический союз, не видел больше смысла в сохранении этого союза и начал сближаться с умеренными оптиматами вроде Цицерона, хотя, конечно, до конца преодолеть недоверие вождей оптиматской партии, идеалом которых было олигархической правление, по  отношению к  себе, давно уже подозреваемому в стремлении к единоличному правлению, он не мог; но блестяще одаренный и удачливый Цезарь с его неукротимой энергией и амбициями воспринимался в сенате как несравненно более опасный претендент на монархическую власть.

В Риме нарастало политическое напряжение, которое выливалось в стычки между участниками разных группировок на улицах и площадях города. Обстановка становилась взрывоопасной, грозя выйти из-под контроля и перерасти в гражданскую войну или анархию и гибель государства. Выборы консулов и преторов на 53 г. не смогли состояться и были перенесены на 7 месяцев. Площадным вождем популяров стал друг и клеврет Цезаря Клодий, который при этом сам происходил из нобилей. Оптиматы и помпеянцы противопоставили ему своего агента из среды вожаков толпы Милона. Каждый из демагогов имел при себе отряды из пролетариев и рабов. То и дело сталкиваясь на городских площадях, эти отряды устраивали бандитские потасовки, сопровождавшиеся убийствами их участников. В результате одной из подобных стычек, случившейся на Аппиевой дороге, был тяжело ранен Клодий. Присутствовавший при этом предводитель враждебной групировки Милон собственноручно добил вожака враждебной банды.

Негодующая толпа, к которой присоединилось множество плебеев и рабов, торжественно внесла останки Клодия на форум в Гостилиеву курию, где обыкновенно происходили заседания сената; от погребального костра в курии возник пожар, и она сгорела. Популяры требовали возмездия. В поисках скрывающегося Милона жаждавшие мести сторонники популяров врывались в  дома оптиматов, поджигали их, устраивали избиения тех, кто подозревался в покровительстве Милону и его укрывательстве. В этой обстановке уже и оптиматы выход видели в установлении временной диктатуры. Сенат поручил народным трибунам и Помпею подавить мятеж. Для этого Помпей должен был в качестве проконсула провести набор легионов. Он однако медлил с этим, требуя легализации своих исключительных полномочий. Вводить диктатуру не стали – традиционная диктатура жестко ограничивалась полугодовым сроком, а вручать Помпею диктаторские полномочия, аналогичные тем, которые присвоил себе в свое время Сулла, оптиматы, составлявшие сенаторское большинство, считали слишком рискованным. Поэтому выбрано было компромиссное решение: Помпей избирался единоличным консулом, консулом sine collega, одновременно за ним сохранялось проконсульство в двух испанских провинциях, и на него возлагались чрезвычайные полномочия по снабжению Рима хлебом. Для умиротворения политических противников решено было пожертвовать Милоном. Он был предан суду, и искусная речь защитника убийцы Цицерона не возымела успеха – Милон был осужден судом присяжных на изгнание из Рима.

В 52  г. Помпей провел закон, по  которому наместниками в  провинции консулы и  преторы могли назначаться не  сразу по истечении срока исполнения выборной магистратуры, как это делалось до тех пор, а не ранее 5-летнего промежутка. Проконсульские полномочия Цезаря, по договоренности между триумвирами, заключенной в Лукке, истекали 1 марта 49 г., а консулом он мог быть избран лишь на 48 г., то есть в течение 10 месяцев он оставался частным лицом, которого легко было привлечь к суду; в то время как при прежнем порядке вещей, допускавшем назначение проконсулами на 48 г. лишь магистратов 49 г., проконсульские полномочия Цезаря были бы продлены до окончания 49 г. и он, в случае своего избрания консулом, оставив проконсульскую должность, немедленно вступил бы в отправление консульских обязанностей. По новому закону проконсулами уже в марте 49 г. могли быть назначены иные лица, которые исполняли консульскую магистратуру раньше, за 5 и более лет до того, так что кандидатов было в избытке и Цезарь сталкивался с опасной для него перспективой зависнуть в качестве частного подсудного лица. Затем встал еще один процедурный вопрос, связанный с  проведением выборов консулов на  48  г.: должен ли Цезарь лично прибыть в Рим для выставления своей кандидатуры в консулы. Такой его визит в столицу, наводненную его врагами, в качестве частного лица был также опасен.

Консул 51 г. оптимат Марк Клавдий Марцелл публично обвинял Цезаря в незаконном предоставлении римского гражданства жителям Цизальпинской Галлии. Оптиматы обвиняли его также в подкупе должностных лиц, сенаторов и влиятельных политиков на средства из галльской добычи. Народный трибун 50 г. Гай Скрибоний Курион, ранее оптимат, перешел на сторону Цезаря после того, как тот заплатил по его долгам. Курион предложил тогда, чтобы для предотвращения гражданской войны оба бывших триумвира, Помпей и Цезарь, одновременно были лишены проконсульских полномочий. В сенате провели вотирование, и 370 голосами против 20 предложение Куриона было принято, но консул, двоюродный брат своего предшественника Гай Марцелл, закрыл заседание выступлением, в котором укорял сенатское большинство в малодушии и близорукости, утверждая, что этим постановлением сенат прокладывает дорогу для диктатуры Цезаря. Цезарь охотно согласился выполнить постановление сената при условии, что и Помпей поступит аналогичным образом, но тот настаивал на том, что вначале должен сложить свои полномочия Цезарь.

В результате закулисных переговоров сложилась фракция крайних оптиматов, вдохновителем которой стал Катон Младший, ее застрельщиком – Гай Клавдий Марцелл, а за их спиной стоял Помпей со своими проконсульскими полномочиями и легионами, расквартированными в Испании. Обладатели власти стали действовать как заговорщики, распространив в Риме тревожные слухи, что Цезарь со своими галльскими легионами выступил в поход на Рим. Возникшая в среде не посвященных в сговор сенаторов паника послужила поводом для того, чтобы консул Гай Марцелл поручил Помпею командование всеми вооруженными силами республики.

Цезарь демонстрировал готовность к примирению с политическими противниками. Он предлагал сенату сохранить за ним проконсульство в Цизальпинской Галлии и Иллирии и командование двумя легионами. Но сенат, подстрекаемый крайними оптиматами, отверг это предложение. Цезарь однако продолжал вести миролюбивую линию, едва ли в надежде на ее успех, скорее для того, чтобы иметь алиби, когда его обвинят в насильственном захвате власти, к которому он в действительности, конечно, не переставал готовиться. Он снова выразил готовность сложить проконсульские полномочия и распустить свои легионы при условии, что подобный шаг сделает и Помпей.

В январе 49 г. это его предложение обсуждалось в сенате. К  компромиссу призывал сенаторов умеренный оптимат Цицерон, вернувшийся к тому времени из Киликии, где он исполнял проконсульскую должность, но на этот раз победу одержали крайние оптиматы. Сенат принял постановление, в котором Цезарю предписывалось незамедлительно распустить свои легионы и передать проконсульские обязанности в Трансальпинской Галлии Луцию Домицию Агенобарбу, а в Цизальпинской – Марку Сервилию Нониану. В противном случае с ним поступят как с государственным изменником. Народные трибуны Марк Антоний и Квинт Кассий наложили вето на  сенатское постановление, но консулы Марцелл и Луций Лентул проигнорировали трибунское вето. Более того, как пишет Аппиан, консулы «приказали сторонникам Антония удалиться из сената, чтобы они не  подверглись каким-нибудь оскорблениям; тогда Антоний с громким криком, в гневе вскочил со своего кресла и стал призывать на сенаторов богов по поводу насилия над священой неприкосновенной личностью трибунов… Сказав это, Антоний выбежал, словно одержимый богом, предвещая предстоящие смуты, войны, убийства, проскрипции, изгнания, конфискации и тому подобное» (Аппиан, цит. изд., с. 483). По приказу Помпея солдаты оцепили здание, где заседал сенат и находились трибуны. Подчиняясь диктату Помпея, 7 января 49 г. сенат объявил отечество в опасности и призвал граждан к его защите.

Оба трибуна вместе с еще одним сторонником Цезаря Курионом тайно ночью, переодетые рабами, в  наемной повозке бежали в штаб-квартиру Цезаря в Равенну, куда из Тергеста (Триеста) им вызван был расквартированный в  Цизальпинской Галлии 13-й легион. Полководец «показал беглецов в  таком виде солдатам и, возбуждая их, говорил, что их, совершивших такие подвиги, сенат считает врагами, а вот этих мужей, замолвивших за них слово, постыдно изгоняет» (Аппиан, цит. изд., с. 483). Гнев переполнил души ветеранов; они готовы были к крайним средствам, чтобы поставить на место кучку неблагодарных олигархов, которая с оскорбительным пренебрежением отнеслась к их подвигам и трудам, к их ранам и крови, пролитой на полях завоеванной Галлии.

10 января 49 г. до Р.Х. 13-й легион под командованием Цезаря перешел Рубикон – речку, отделявшую Цизальпинскую Галлию от Италии. «Jacta alea est» (жребий брошен),– сказал Цезарь, совершая этот переход: законы не позволяли военачальнику вводить войска в Италию без согласия сената. Так началась гражданская война, к  которой давно готовились обе враждующие стороны. За спиной Цезаря стояли преданные ему 6 легионов и около 20 тысяч вспомогательных войск, расквартированных в завоеванной им «Косматой Галлии». У Помпея было 7 легионов в Испании и 2 – в Италии; кроме того, под контролем сената находились римские войска, размещенные на Балканах, в Африке и в Азии, насчитывавшие до 10 легионов. На сторону Помпея перешел и лучший из полководцев Цезаря, внесший огромный вклад в завоевание Галлии, Лабиен. В лагере Помпея он появился с кельтскими и германскими всадниками, но без единого римского офицера или солдата – столь велика была преданность легионеров своему императору.

13-й легион шел на  Рим. Цезарь мог полагаться главным образом на свой полководческий талант, воинскую опытность преданных ему легионеров, ошеломляющую быстроту своего продвижения по Италии и сочувствие большинства италиков партии популяров. Двигаясь по берегу Адриатики, Цезарь проводил на  марше набор рекрутов. В Риме выступление Цезаря вызвало настоящую панику в кругу его политических противников. Несмотря на присутствие в Италии двух легионов, они не могли на них положиться, и вскоре эти легионы действительно перешли на сторону Цезаря; Помпей и оптиматы сочли оборону Рима бесперспективным делом и  решили оставить столицу. Основные силы Помпея сосредоточены были в Испании, но прорваться туда, двигаясь на север полуострова, не представлялось возможным, потому что северная Италия уже подчинилась Цезарю. Поэтому Помпей вместе с консулами и большинством сенаторов, спешно оставив Рим и не успев взять с собой государственную казну – эрарий, бежали на юг – в Брундизий и оттуда отплыли в Грецию. Попытка Цезаря догнать и перехватить беглецов не увенчалась успехом.

Войдя в Рим, Цезарь не стал мстить не успевшим или не пожелавшим бежать противникам и провозгласил руководящим принципом своей политики clementia – милосердие, разительно отличаясь в этом от захватывавших столицу республики в ходе предшествовавших гражданских войн Суллы и Мария; оставшиеся в Италии магистраты смогли вернуться к исполнению своих обязанностей; народные трибуны Марк Антоний и Квинт Кассий собрали застрявших в Италии сенаторов, возвратили их в Рим, и им разрешено было проводить регулярные заседания. Пренебрегая протестом одного из народных трибунов Луция Цецилия Метелла, Цезарь велел распечатать эрарий, чтобы использовать средства казны для ведения войны с Помпеем.

Сделав важные назначения: «над Римом он поставил Лепида Эмилия, а над Италией Марка Антония… назначил Куриона управлять Сицилией вместо Катона, Квинта – Сардинией, в Иллирию послал Гая Антония, а Цизальпинскую Галлию поручил Лицинию Крассу. Для Ионийского и Тирренского морей… приказал быстро сформировать две эскадры. Командующими над ними… назначил Гортензия и Долабеллу» (Аппиан, цит. изд., с.  487),– Цезарь отправился в  Испанию, чтобы разгромить главные силы противника, остававшиеся без своего главнокомандующего. Из Нарбонской Галлии Цезарь взял с собой в испанский поход 9 лучших своих легионов и 6 тысяч всадников, в основном германских наемников. Неожиданным обстоятельством, задержавшим Цезаря, был отказ Массилии, через которую лежал намеченный им маршрут похода, повиноваться Цезарю. Для осады города Цезарь оставил три легиона, остальные войска перешли Пиренейские горы и вошли в Испанию.

Легаты Помпея Афраний и Петрей с 65-тысячной армией ожидали Цезаря в  Илерде (Лериде), расположенной к  северу от Эбро, на  территории современной Каталонии. В  Испании находились еще два помпеянских легиона вместе с вспомогательными войсками под командованием Вибеллия Руфа и выдающегося ученого антиквара Марка Варрона. Столкнувшись в результате высокоманевренных действий отдельных отрядов Цезаря, нападавших на помпеянцев, которые занимались реквизициями продовольствия и фуража у местного населения, относившегося к ним со все большей враждебностью, с трудностями в снабжении своей армии, Афраний и Петрей решили отступить на юг, но путь отхода был отрезан стремительно переброшенными туда легионами Цезаря. Помпеянская армия вернулась в Илерду, где она подверглась осаде. После того как Цезарь полностью перекрыл водоснабжение города, 2 августа 49 г. помпеянские легаты капитулировали. Их легионы частично были распущены, частично  же включены в  вооруженные силы Цезаря. После легко доставшейся победы под Илердой Цезарь совершил молниеносный поход на юг Испании до самого Гадеса (Кадиса), разгромив остатки помпеянцев. На обратном пути в Италию через Нарбонскую провинцию Цезарь взял до тех пор упорно сопротивлявшуюся Массилию – в наказание за неповиновение она лишилась значительной части территории, примыкавшей к самому городу и, главное, своей прежней автономии.

Сицилия и Сардиния признали власть Цезаря, но когда летом 49 г. Курион с двумя легионами, оставив Сицилию, высадился в Африке, против него стали совместно действовать два помпеянских легиона под командованием Аттия Вара и войска нумидийского царя Юбы. В сражении под Утикой Курион одержал победу и овладел городом, но затем на берегу реки Баграда его кавалерия была атакована и изрублена нумидийской конницей. Спешившие на выручку римским кавалеристам легионеры были окружены и разгромлены: большая часть их погибла, остальные оказались в плену. Сам Курион покончил с собой. Так благодаря помощи Нумидийского царя Африка осталась под контролем Помпея.

Еще одна неудача постигла цезарианцев в Иллирии и у ее берегов. Эскадра, которой командовал Долабелла, была в конце лета разбита военно-морскими силами Помпея, которыми командовали Марк Октавий и Луций Скрибоний Либон. Все суда Долабеллы были уничтожены, а затем помпеянский флот окружил остров Курикту (Веглию), на котором квартировали два легиона Гая Антония. Когда съестные припасы на острове иссякли, солдаты взбунтовались и почти весь отряд сдался в плен.

И все же общий баланс кампании 49 г. был в пользу Цезаря. Возвратившись в Рим в ноябре, он был провозглашен диктатором. В этой должности он восстановил в правах всех, кто был проскрибирован при Сулле, провел, в соответствии с договоренностью, заключенной в Лукке, выборы консулов на 48 г.– избраны были он сам и Публий Сервилий – и сложил с себя диктаторские полномочия, которыми пользовался всего лишь 11 дней.

В конце 49 г. армия Цезаря во главе со своим главнокомандующим переправилась на Балканы и высадилась в Эпире. Там ей предстояло решить исход гражданской войны. Но несмотря на реквизицию всех судов, которые Цезарь застал в Брундизии, он не смог переправить на них всю свою армию. 20 тысяч легионеров во главе с Марком Антонием остались в Италии, дожидаясь удобного момента для переправы, заблокированные военно-морскими силами Помпея. Между тем Помпей располагал на Балканах 9 легионами и вспомогательными частями восточных союзников. Его политический вес подкрепляло присутствие в его окружении 200 сенаторов, которые регулярно проводили сенатские заседания, и эмигрантский сенат действовал как законный орган власти.

После высадки Цезаря Помпей, выступив из Македонии, поспешил занять важнейший город и порт Эпира Диррахий. У Цезаря явно недоставало сил для вытеснения помпеянского корпуса из Диррахия. Зимой между противниками не происходило серьезных столкновений. Но весной 48 г., когда Антоний доставил из Италии подкрепления, Цезарь напал на вражеский лагерь. Однако попытка блокировать его закончилась провалом. Цезарианцы были отбиты, понеся значительные потери. Одержав победу, Помпей не решился преследовать легионы Цезаря, и те отошли к Аполлонии.

Затем Цезарь повел свой корпус в Фессалию, куда по суше прибывали новые подкрепления из Италии. В Фессалии в распоряжении полководца оказалось до 30 тысяч пехотинцев, из которых заново сформировано было 12 неполных легионов, и около одной тысячи кавалеристов. В составе каждого легиона находилась артиллерия: баллисты, катапульты, онагры. Вспомогательные отряды были укомплектованы критскими лучниками и  балеарскими пращниками, а  также германской, нумидийской и испанской конницей. Вслед за Цезарем в Фессалию введена была армия Помпея, насчитывавшая 60 тысяч легионеров и 7 тысяч конницы.

9 августа в Фессалии при Фарсалах состоялось важнейшее сражение гражданской войны. В  лагере Помпея царила уверенность в  победе; там уже обсуждалась кандидатура великого понтифика, который должен был заменить в этой должности Цезаря. Помпей планировал в  первую очередь ударом своей кавалерии смять и рассеять конницу Цезаря и затем добить его пехоту. Но Цезарь разгадал план операции, задуманный противником; поэтому на месте предполагаемого удара, на правом фланге в четвертой линии, скрытой от противника, сосредоточил свои лучшие 6 когорт, поставив их позади малочисленной конницы. Кавалеристы Помпея действительно атаковали противника на ожидаемом месте. Решающий момент сражения сам Цезарь описал так: после захлебнувшегося наступления цезарианской пехоты «всадники с левого Помпеева фланга… поскакали все до  одного, вместе с  ними высыпала и вся масса стрелков и пращников. Наша конница не выдержала их атаки и  несколько подалась, тем энергичнее стала наседать конница Помпея и, развертываясь в эскадроны, начала обходить наш фронт с незащищенного фланга. Как только Цезарь это заметил, он дал сигнал когортам образованной им четвертой линии. Те быстро бросились вперед сомкнутыми рядами и так бурно атаковали Помпеевых всадников, что из них никто не устоял, все они… в поспешном бегстве устремились на  очень высокие горы. С  их удалением все стрелки и пращники остались беззащитными, и так как им нечем было обороняться, то они были перебиты» (Цезарь, Саллюстий, цит. изд., с. 316). Затем легионеры Цезаря, обойдя расположения противника, напали на них с тыла. Оказав вначале упорное сопротивление, помпеянцы в конце концов дрогнули; пал духом и сам Помпей, бежав с поля битвы, после чего его армия частично была изрублена, частично пленена.

После победы под Фарсалами Цезарю была предоставлена диктатура на  неопределенный срок, подобно тому как в  cвое время такая  же диктатура вручалась Сулле. Своим помощником с традиционной должностью magister equitum (начальник конницы) он назначил Марка Антония, поручив ему управление Италией в свое отсутствие. Цезарю была также пожизненно дарована трибунская власть, делавшая его особу неприкосновенной, при этом в Риме продолжали выбираться на годичный срок ординарные народные трибуны в прежнем числе. Одновременно сенат предоставил диктатору право в течение 5 лет избираться консулом, хотя ранее на время диктатуры, конституционно ограниченное полугодовым сроком, консулы не избирались.

Помпей бежал на Лесбос, в  Митилену, но,  не  считая себя в безопасности и там, он, взяв с собой жену и младшего сына Секста, переправился с  этого острова в  Египет, чтобы найти там убежище при царском дворе. Но Египет охвачен был тогда междоусобицей. После смерти друга Помпея Птолемея XI Авлета на престол были возведены его дети: 10-летний мальчик Птолемей  XII Дионис и  17-летняя Клеопатра, которые, по  усвоенной Птолемеями египетским обычаям, состояли в браке между собой. Но мирное правление супругов продолжалось недолго. Между сановниками, сделавшими ставку на юного царя, и Клеопатрой началась борьба. Клеопатру и верных ей вельмож изгнали из Египта, и они нашли прибежище в Сирии, откуда собирались с наемниками вторгнуться в Египет. Египетская армия стояла на границе, у Пелузия, готовая к отражению нападения. В штабе армии находился и царь. В это время к берегу причалил корабль с Помпеем. Ему дано было разрешение высадиться. Но египетские вельможи знали о его поражении при Фарсалах и  потому не  хотели осложнений с  новым повелителем Рима. За Помпеем к кораблю направлена была лодка; когда же злосчастный полководец опустился в нее, его закололи ударом в спину, на глазах у его жены и сына, находившихся на палубе. Это произошло 28 сентября 48 г. до Р.Х., ровно через 13 лет после триумфа Помпея по  случаю его победы над Митридатом. Полководец был убит на 58 году жизни.

Через три дня после убийства своего бывшего зятя Цезарь с малочисленным отрядом в 4 тысячи легионеров, вместе с кельтскими и германскими всадниками, прибыл в дружественный Египет, где ему на блюде преподнесли отрезанную голову побежденного врага. В Александрии Цезарь взыскал долги Риму, которые с 59 г. числились за египетским двором и составляли 10 миллионов динариев. Поскольку Египет считался другом и союзником римского народа, Цезарь взял на себя примирение враждующих партий. По его приказу назначен был третейский суд для решения дела о престолонаследии. Отличавшаяся редкой и экзотической привлекательностью, отвагой и авантюрным складом характера, Клеопатра тайно проникла к Цезарю и увлекла его, уже пожилого человека, своей красотой. Третейский суд решил дело в пользу Клеопатры: Египетским царством должны были владеть совместно Птолемей Дионис и Клеопатра в строгом соответствии с завещанием их отца, а их младшим сестре и  брату Арсиное и  Птолемею передавалось Кипрское царство – широким жестом Цезарь аннулировал акт о присоединении Кипра к Римской республике, изданный в 58 г. Но фактическим правителем и Египта и Кипра становился сам Цезарь.

Господство в  Египте чужеземцев, присутствие их в  Александрии  – колоссальном городе, который численностью своего населения и своими богатствами не уступал самому Риму, в котором тогда насчитывалось до миллиона жителей, и превосходил его своей рафинированной культурой, раздражали эллинистическую знать Александрии, и еще более – влиятельное туземное жречество. Недовольных иностранным засильем провоцировала малочисленность римского военного присутствия в Египте. В октябре 48 г. в столице вспыхнуло восстание против Цезаря и его наложницы Клеопатры, декоративной главой которого враждебные Цезарю сановники поставили юного Птолемея Диониса. Положение дел получило опасный оборот для Цезаря. Чтобы предотвратить угрозу захвата римских военных судов, он приказал их сжечь, тем самым отрезав себе путь к бегству. Во время пожара сгорела знаменитая Александрийская библиотека с ее драгоценными манускриптами. В течение полугода Цезарь и римский отряд находились в осаде в царском дворце.

Спасло их подкрепление, вызванное из Сирии. Выбравшись из окружения, отряд Цезаря соединился с войсками, пришедшими из Сирии. В сражении, которое произошло в дельте Нила, армия Птолемея была уничтожена, а сам он утонул во время бегства. 24 марта 47 г. Цезарь уже как победитель вернулся в Александрию. Вместо погибшего Птолемея Диониса соправителем Клеопатры он поставил ее младшего брата Птолемея XIII, который ранее титуловался кипрским царем. Царицу Кипра Арсиною Цезарь велел отправить в Италию, а Кипр был снова лишен самостоятельности и включен в Киликийскую провинцию Рима.

Пока шла гражданская война, сын Митридата  VI Фарнак, царствовавший в Пантикапее, переправился с 30-тысячной армией в Азию и  занял Малую Армению, принадлежавшую союзнику Рима, который, впрочем, в гражданскую войну держал сторону Помпея. После поражения Помпея наместник Понтийской провинции Гней Домиций Кальвин потребовал от Фарнака очистить Малую Армению, но самоуверенный сын Митридата отверг это требование. Тогда Кальвин во главе трех легионов, один из которых составлен был из пленников, воевавших у Фарсал на стороне Помпея, а два других набраны были из галатов, выступил в Малую Армению. В сражении под Никополем Фарнак наголову разбил Кальвина – галаты разбежались, и только римский легион при отступлении сохранил боевой порядок, хотя и понес большие потери. Фарнак, одержав победу, занял утраченные владения своего отца – Понтийское царство вместе с Колхидой, частью Каппадокии и Вифинии, входившие в состав Понтийской провинции или принадлежавшие союзникам Рима.

Узнав о происшедшем в Азии, Цезарь оставил Египет и, взяв с собой один легион, спешно отправился туда. Диктатор велел передать Фарнаку, что он благодарен ему за то, что тот не поддержал Помпея, но вред, причиненный его захватами, превышает оказанную им услугу, и решительно потребовал очистить незаконно занятые территории. Фарнак выразил готовность подчиниться, но выжидал, зная, что враги Цезаря готовятся к возобновлению гражданской войны. Тогда Цезарь, укрепив свое войско легионом Кальвина и наспех на месте набранными наемниками, в основном из галатов, повел их на лагерь Фарнака под Зелой. Боспорцы Фарнака оставили свой лагерь и двинулись навстречу Цезарю. 2 августа 47 г. состоялось сражение, в котором римляне одержали победу над противником, превосходящим их числом. Вся военная кампания заняла 5 дней. О победе под Зелой Цезарь отправил в Рим предельно лаконичное донесение: veni, vidi, vici (пришел, увидел, победил). Фарнак бежал в свою столицу Пантикапею, и  там был убит Асандром, которого он оставил управлять Боспором на время азиатского похода. Но последовавшая за этим попытка Цезаря подчинить Боспор не удалась. Ставленник Цезаря погиб в борьбе за власть с Асандром.

Пока Цезарь воевал с Помпеем и наводил порядок в Египте и Азии, в Риме нарастала внутренняя напряженность, связанная с тяжелыми экономическими и социальными последствиями гражданской войны. Жители города страдали от инфляции и нехватки продовольствия. Пытаясь поправить свое положение, разоряющиеся люди входили в долги, которые они оказывались не в состоянии выплатить. Число римских пролетариев росло угрожающим образом. Для облегчения участи должников и банкротов в 49 г. Цезарь провел следующие меры: проценты по долгам стали зачисляться в счет погашения долгов, а имущество, которое шло в возмещение долга, должно было приниматься по более высокой, довоенной цене – цены росли на продукты питания, в то время как недвижимость и непродовольственные товары дешевели. Эта мера нанесла урон интересам ростовщиков и всех вообще кредиторов, но остановить обнищание плебса она не могла. Бедняки не могли и не хотели платить долги и выдвинули требование tabula nova – списывания долгов, заносимых в специальные долговые книги – tabula. И вот, в отсутствие Цезаря и без согласования с ним, претор Цецилий Руф внес на комиции рогацию о кассировании всех долгов и освобождении съемщиков жилья от квартирной платы за прошлое время. Столь радикальная мера не могла быть одобрена даже цезарианским сенатом, в котором преобладали популяры. Сенат уволил Цецилия Руфа; тогда он бежал на юг Италии и, соединившись там с вернувшимся из изгнания Милоном – крайний популяр с  наймитом оптиматов, подобная комбинация выразительно говорит о степени идейности этих авантюристов,– сколотил отряды из помпеянцев, не признавших власти Цезаря, гладиаторов, беглых рабов, несостоятельных должников. Милон рассылал по всей Италии прокламации, в которых призывал разорившихся должников вступать в его отряды. Из Рима направлен был легион для подавления гверильи. В одной из стычек с инсургентами Милон был убит, при окончательном подавлении мятежа погиб и Цецилий Руф.

Но социальное напряжение в Риме не исчезло из-за поражения Руфа и Милона. Разорение и обнищание малоимущих граждан продолжало расти. Пугающим образом умножалось число бездомных. В этой ситуации крайний популяр Публий Корнелий Долабелла, занимавший в 47 г. должность народного трибуна, возобновил предложение об отмене выплаты долгов, в том числе и по квартирной плате. Сенат отверг этот законопроект, коллега Долабеллы по  трибунату Луций Требеллий наложил на него вето, а Долабелла призвал народ к восстанию и, последовав примеру Руфа, сколотил вооруженные отряды, которые вступали в стычки с противостоявшими им войсками, действовавшими по приказам Требиллия. Марк Антоний, на которого Цезарь на время своего отсутствия возложил управление Италией, подавил волнения, а Долабелла был отстранен от должности трибуна.

Происходившие в Риме и Италии беспорядки обеспокоили Цезаря, и осенью 47 г. он вернулся в Рим, где обнаружил, с одной стороны, глубокое недовольство плебса, а с другой – реваншистские настроения в среде оптиматов. В этой ситуации он, как и прежде, решил опереться на поддержку плебеев и провел ряд мер в соответствии с идеологией партии популяров, вождем которой он собственно и был. Признав правомерность принятых Антонием мер по подавлению мятежа, Цезарь не только не покарал Долабеллу, но приблизил его к себе, тем самым продемонстрировав плебсу, что он сочувствует его нуждам и считает акцию уволенного трибуна вынужденной или по меньшей мере благонамеренной и извинительной. Цезарь подтвердил проведенный им в 49 г. закон о вычете из суммы долгов уже выплаченных процентов. По  инициативе диктатора отменялась задолженность по квартирной плате за последний год, если она составляла менее 2000  сестерциев в  месяц в Риме или менее 500  сестерциев в  италийских городах. Заимодавцам было запрещено ссужать деньги под ростовщическую лихву, превышающую 6% в год, что в условиях инфляции было крайне щадящей нормой для заемщиков.

Между тем в Африке, остававшейся вне контроля со стороны правительства Цезаря, концентрировались политические и военные силы недобитых помпеянцев, оптиматов и консервативных республиканцев, к которым присоединялись и те, кто оказался в лагере противников диктатора по личным мотивам. Там заседал альтернативный сенат «трехсот», там находились сыновья Помпея Гней и Секст, его тесть Квинт Метелл Сципион, фанатичный идеолог этой партии Катон Младший, назначенный Помпеем наместник Африки Вар, перебежчик Тит Лабиен, обладавший выдающимся военным талантом, помпеянские военачальники Афраний и Петрей, и, наконец, их союзником был нумидийский царь Юба. Главнокомандующим вооруженных сил коалиции после долгих пререкательств был поставлен Квинт Метелл. На эту должность претендовал Вар, некоторые хотели назначить на нее Катона, но тот, будучи наиболее энергичным деятелем, отказался от предлагаемого ему поста в пользу Метелла. По язвительной характеристике Моммзена, «Катон со своим закоренелым юридическим формализмом скорее готов был погубить республику на  законном основании, чем спасти ее незаконным образом… Катон решал вопрос о том, кто должен занять пост главнокомандующего, как будто дело шло о пашне близ Тускула, и присудил должность Сципиону» (Моммзен, цит. изд., т. 3, кн.5, с. 433).

Цезарь не мог долее откладывать подавление набирающей силы враждебной партии и приказал находившимся на отдыхе в Кампании легионам готовиться к отплытию в Сицилию и оттуда в Африку для завершения гражданской войны. Ветераны Цезаря, проливавшие кровь за него на полях сражений в Галлии, Фессалии, Египте и Малой Азии, с одной стороны, были недовольны тем, что власть медлила с обещанными им вознаграждениями, а с другой, они были расслаблены и деморализованы вольготной курортной жизнью. Воинская дисциплина основательно расшаталась. Их император, которому многие из них были преданы лично, находился далеко, а действовавшие от его имени начальники не вызывали у легионеров ни страха, ни уважения. Когда в войска пришел приказ об отправке в Сицилию, в них вспыхнул мятеж: легионеры отказались выполнять его, требуя прежде выдать им вознаграждения, некоторые из  офицеров, пытавшихся заставить вышедших из  повиновения солдат подчиняться приказам, были убиты, другие центурионы сами стали на сторону мятежников, и легионы двинулись на север, на Рим.

Цезарь почувствовал, что под ним зашаталась самая главная из его опор – армия, и он немедленно прибыл в расположение мятежных легионов. Увидев своего императора, легионеры приветствовали его. Тогда он обратился к ним с речью, основанной на виртуозном понимании психологии легионеров, демонстрирующей его выдающийся демагогический талант. При этом Цезарь не льстил взвинченной и мятежной вооруженной толпе и не заискивал перед нею, но, рискуя жизнью, говорил с нею откровенно и строго, как подобает полководцу обращаться с провинившимися, но способными устыдиться и исправиться солдатами. Когда император спросил легионеров, чего они хотят, они в его присутствии не осмелились заговорить о вознаграждении, но стали требовать увольнения. «Цезарь же, к изумлению всех, нисколько не колеблясь, сказал: “Я вас увольняю». Когда они были еще более этим поражены и когда настала тишина, Цезарь добавил: “И  выдам все обещанное, когда буду справлять триумф с другими войсками». Кода они услышали такое неожиданное для себя и одновременно милостивое заявление, ими овладел стыд, к которому присоединились расчет и жадность… если они оставят своего императора в середине войны, триумф будут справлять вместо них другие части войск, а для них будет потеряна вся добыча с Африки… Цезарь.. тоже умолк, и когда приближенные стали увещевать его … не говорить кратко и сурово, оставляя войско, с которым он вместе столь долго воевал, он в начале своего слова обратился к ним: “Граждане» вместо “Солдаты» – это обращение служит знаком того, что солдаты уже уволены со службы и являются частными людьми. Солдаты, не стерпев этого, крикнули, что они раскаиваются и просят его продолжать с ними войну» (Аппиан, цит. изд., с. 518– 519). Легионеры просили даже наказать виновных из их среды, на что Цезарь ответил, что он прощает всех, кроме 10-го легиона, который ранее был ему особенно верен, а теперь изменил, и увольняет именно этот легион, но все, в том числе и солдаты 10 легиона, по окончании войны получат вознаграждения. Тогда солдаты 10 легиона просили казнить каждого десятого из них по жребию, но не распускать их легион. Столь глубокое раскаяние удовлетворило императора, и  он никого не  стал ни  казнить, ни увольнять и отправился вместе со своим повинившимися и прощенными солдатами на Сицилию и оттуда в Африку. По словам Моммзена, «история не знает другого такого же великого и психологически ловкого маневра, который бы удался в такой мере» (Моммзен, цит. изд., т. 3, кн. 5, с. 437). Подобный дар манипулировать солдатскими душами в новое время был разве только у почитателя Цезаря Наполеона.

На исходе 47 г. Цезарь с 6 легионами высадился в Африке. Пока не пришли подкрепления из Италии, римская кавалерия Метелла и летучая нумидийская конница Юбы болезненно тревожили его легионы. Затем подошли резервы, и Цезарь стал готовиться к генеральному сражению, которое он дал 6 апреля 46 г. К лагерю Цезаря, расположившемуся на побережье у Тапсы, подошли основные силы противника. И когда противник занялся строительством лагерных укреплений, легионы Цезаря напали на помпеянцев. Слоны Юбы, подвергшись обстрелу из метательных орудий, бросились назад, давя своих солдат. В армии Метелла началась паника. Его солдаты бросали оружие и просили о пощаде, но цезарианцы никого не брали в плен. В результате резни погибло 50 тысяч помпеянцев и, по, вероятно, не вполне достоверным сведениям, только 50 цезарианцев. Во всяком случае, потери императора были действительно незначительными. В сражении при Тапсе погибли главнокомандующий Цецилий Метелл, царь Юба, генералы Петрей и Афраний.

Катон Младший командовал гарнизоном в Утике. После поражения при Тапсе он счел защиту города безнадежным делом и, чтобы не сдаваться в плен, закололся мечом; по месту своего самоубийства в историю он вошел с прозвищем Катона Утического. По меткой характеристике Н.А. Машкина, «со сцены» «сошел самый убежденный сторонник старой аристократической республики, наиболее последовательно защищавший ее принципы. Догматическое увлечение республиканскими традициями приводило Катона к политической близорукости. Борьба его оказалась бесплодной, хотя его честность и прямолинейность, так же как и смерть, восхвалялись впоследствии римскими республиканцами, и в последующие периоды у Катона было немало почитателей» (Машкин, цит. изд., с. 350).

Бежать из Африки удалось Лабиену, Вару и сыновьям Помпея. После смерти Юбы Нумидийское царство было упразднено: его восточную часть присоединили к владениям союзного Риму восточномавританского царя Бокха, а  западную Цезарь преобразовал в римскую провинцию с названием Новая Африка, или Нумидия.

Вернувшись в Рим 28 июля, Цезарь отпраздновал сразу четыре триумфа: в честь побед в Галлии, Египте, Понте и Нумидии. Все триумфы праздновались не по поводу успехов в гражданской войне, а  потому, что это были одновременно победы Рима над внешними врагами. Сенат предоставил Цезарю диктатуру на предстоящие 10 лет. Гражданская война однако еще не  была завершена. Взрывоопасное положение складывалось в  Испании. Туда бежали из  Африки уцелевшие Секст и  Гней Помпеи, а также Лабиен и Вар. Им удалось привлечь на свою сторону расквартированные в  этой стране легионы, набранные в основном из сдавшихся под Илердой помпеянцев. Местные кельтиберийские, иберийские и в особенности лузитанские племена, не забывшие о своей былой независимости, представляли собой горючий материал, готовый вспыхнуть при малейшем удобном поводе. Император готовился к нанесению последнего смертельного удара по помпеянцам.

Память о недавнем мятеже легионеров побуждала его к тому, чтобы особым образом позаботиться об  армии; в  любом случае необходимо было выполнить обещания, которые он давал. На выплату вознаграждения ветеранам Цезарь употребил галльскую добычу, экспроприированные средства Помпея и его сторонников, а также сокровища, взятые из египетской казны. Диктатор распорядился выдать каждому легионеру по 20 тысяч сестерциев, а центурионам в два или три раза большую сумму. Кроме того, он сумел наделить землей более ста тысяч ветеранов. Для этого использованы были конфискованные поместья помпеянцев, остатки еще не розданной земли из общественного фонда, а также земельные участки, купленные у частных владельцев на средства казны. Но всего этого было недостаточно, и Цезарь прибег тогда к новой мере для выполнения долга перед солдатами. Он первым стал раздавать ветеранам землю вне пределов Италии, в провинциях, которые считались поместьями римского народа. Эта акция преследовала не только социальные, но и далеко идущие политические цели, способствуя романизации провинций, которая имела особенно благоприятные шансы на варварском западе, где с латинским языком не конкурировал высококультурный греческий язык, чья экспансия на  эллинистическом Востоке парализовала распространение там латыни, фактически не выходивший там за стены казарм.

Весной 45  г. Цезарь во  главе вновь набранной армии отправился походом в Испанию. Путь от Рима до Испании занял 27 дней. Числом воинов противник значительно превосходил легионы Цезаря: помимо прибывших из Африки, Азии и из-под Фарсал остатков разбитых помпеянцев, это были также иберы, среди которых своей храбростью особенно выделялись лузитаны, и вооруженные рабы. Во главе испанской армии стоял Гней Помпей. Противники встретились в окрестностях Кордовы, около города Мунда. Легионеры Цезаря были поражены численным превосходством неприятеля. Медлил с началом битвы и сам полководец, уловивший настроение солдат, так что Помпей обвинил его в трусости.

Когда две армии пришли в  столкновение, «на  армию Цезаря,– по  словам Аппиана,– напал страх, а  к  страху присоединилась какая-то нерешительность. Цезарь умолял всех богов, простирая руки к небу, не пятнать этим одним сражением столько им совершенных блестящих подвигов, увещевал, обегая солдат, и сняв шлем с головы, стыдил их в глаза, призывая их приостановить бегство. Но страх солдат нисколько не унимался, пока Цезарь сам, схватив щит одного из них и воскликнув вокруг него стоящим командирам: “Да станет это концом для меня – жизни, а для вас – походов»,– выбежал вперед из боевого строя навстречу врагам» (Аппиан, цит. изд., с. 525). В этот момент в состоянии духа легионеров и в ходе сражения наступил перелом. Центурионы и солдаты стали драться с крайним ожесточением и к вечеру одолели неприятеля. Началась резня побежденных. В сражении погибли Лабиен и Вар. Гней Помпей бежал, но был настигнут и убит. Спасся лишь с кучкой приверженцев его брат Секст, который впоследствии занялся морским пиратством. О битве при Мунде Цезарь говорил впоследствии, что «ему приходилось вести много битв за победу, но в этот день он вел битву за жизнь» (Аппиан, цит. изд., с. 525). Вернувшись в Рим, Цезарь справил свой последний пятый триумф, потому что на стороне побежденных помпеянцев дрались иберы. В империи у Цезаря не было больше соперников в борьбе за единоличную верховную власть.

По возвращении в Рим Цезарь провел глубокую конституционную реформу, нацеленную на укрепление его личной власти, легальным основанием которой была диктатура. В 45 г. он был провозглашен «вечным диктатором» (dictator in perpetuum). Такая должность в Риме вводилась впервые. Еще в 48 г. ему одновременно с диктатурой были предоставлены сенатом консульские полномочия на 5 лет. С этими должностями он соединял полученные им также в 48 г. от комиций трибунские полномочия (tribunica potestas), которые особенно важны были потому, что предоставляли ему неприкосновенность: народный трибун с  самого начала этого института обладал ею как persona sacrosanta – священная особа. Еще с 63 г., фактически с самого начала своей политической карьеры, Цезарь имел звание верховного первосвященника – pontifex maximus. Титул императора, который раньше носили победоносные полководцы и триумфаторы временно, у Цезаря стал постоянным и ставился перед его именем. Употребление Цезарем императорского титула подчеркивало, что он располагает империем не только в провинциях, но и в самом Риме, включая высшую и безапелляционную судебную власть, и что для вооруженных сил Рима он является пожизненным верховным главнокомандующим. Как императору и диктатору, Цезарю принадлежало право объявления войны и заключения мира. Он единолично распоряжался государственной казной. В совокупности эти высшие должности Римской республики давали ему полномочия, выходившие за границы тех, которыми в свое время обладал Сулла.

Сенат удостоил Цезаря титулом отца отечества (parens patriae). В  46  г. ему была предоставлена префектура нравов (praefectura morum) – должность, подобная ранее упраздненной цензорской. Опираясь на полномочия этой префектуры, Цезарь принимал решения, направленные на укрепление семьи: награждал многодетных отцов, «решал в качестве верховного судьи с неслыханным, по римским понятиям, ригоризмом дела о разводе и прелюбодеянии» (Моммзен, цит. изд., т. 3, кн.5, с. 523), даром что сам в продолжение всей своей жизни, даже и в пожилые годы, не отличался ни целомудрием, ни хотя бы уважением к чужим супружеским правам, а если судить по эпизоду с его второй женой Помпеей и Клодием, то, кажется, и собственные права мужа не ставил особенно высоко. Цезарь также издал закон против роскоши, которым воспрещалось сооружение чрезмерно пышных надгробных памятников, устанавливались возрастные и  ранговые ограничения на  ношение пурпурных одежд, запрещалось ношение жемчужных украшений взрослым мужчинам и  даже возбранялось употребление особенно изысканных и дорогих кушаний.

Подобно прежним цензорам, диктатор ревизовал сенатские списки и назначал новых сенаторов. Повторяя опыт своего предшественника по неординарной диктатуре и одновременно политического антагониста, Цезарь расширил состав сената, доведя число его членов до 900. Но если Сулла стремился укрепить сенат и повысить его статус, возвратить ему его к тому времени поколебленную роль центрального правительственного органа, то Цезарь, как политический наследник Гракхов, умножением числа сенаторов, включением в его состав новых лиц: своих ветеранов из числа центурионов, вольноотпущенников и провинциалов – вел дело к превращению сената в совещательное учреждение, каковым оно, впрочем, и являлось изначально, когда верховная власть принадлежала царю и народному собранию. На поддержание многочисленности сената в будущем нацелено было увеличение числа магистратов: преторов с 8 до 16, квесторов с 20 до 40, эдилов с 4 до 6 – со времени Суллы доступ к сенаторскому званию открывался квесторской должностью. При этом право рекомендации народному собранию кандидатов на половину магистерских вакансий (jus commendationis) было предоставлено самому Цезарю. Другой целью этой меры было расширение и  усовершенствование административного аппарата, продиктованное колоссальным ростом империи со  времен ранней республики.

Для подрыва властных и общественных позиций старой сенатской аристократии Цезарь провел через комиции постановление, которым ему предоставлялось право возводить в патрицианское достоинство отличившихся граждан: эта мера отчасти обоснована была тем, что старый патрициат к тому времени вымер. Значительное большинство нобилей, в том числе и из старинных родов, имело плебейское происхождение. В Риме оставалось не более 20 патрицианских фамилий, одной из которых были потомки легендарного Юла Юлии, и  среди них сам Гай Юлий Цезарь. Воспользовавшись этим постановлением, он приступил к созданию новой аристократии, политически связанной с партией популяров.

Особое внимание Цезарь уделил провинциальному управлению. Одной из главных целей его политики, традиционной для популяров, была интеграция провинций в единое политическое и юридическое пространство империи. Для этого император инициировал предоставление полных гражданских прав свободным жителям Транспаданской Галлии и некоторых городов Испании. Латинское право даровано было гражданам других городов Испании, Сицилии, Африки и Нарбонской Галлии. Чтобы обеспечить ветеранов и римских пролетариев надежными средствами существования, а также с целью романизации провинций Цезарь организовал вывод в колонии 80 тысяч римских граждан, которым предоставлены были для поселения места не, как это делалось раньше, в Италии, но за ее пределами – в Испании, Нарбонской Галлии, Македонии и Понте. Римские колонии появились на месте древних разрушенных городов Карфагена и Коринфа.

Выведение колоний заметно сократило число римских граждан, нуждавшихся в бесплатной раздаче зерна. До Цезаря список получателей дарового хлеба включал 320 тысяч пролетариев – многие из них проживали вне Рима, куда они прибывали за пайком, удаляясь затем в свои города или деревни. Благодаря выведению колоний и другим способам обеспечения малоимущих граждан, например денежными вознаграждениями ветеранов, Цезарь сократил это число до 150 тысяч, причем оно было зафиксировано на будущее, так что в конце каждого года должна была проводиться ревизия списка получателей хлеба, с удалением из нее получивших иные средства существования и включением на их места новых бедняков, испытывавших острую нужду. Заботясь о жителях столицы, Цезарь повелел доставлять в римские бани из Африки ежегодно по 3 миллиона фунтов масла.

Реформируя провинциальное управление, император оставил наместникам провинций лишь административную и судебную власть, предоставив командование войсками, расквартированными в провинциях, своим легатам в звании пропреторов. Наместников назначал диктатор: в  звании проконсулов  – на 2 года, а пропреторов – на один год. В 44 г. «Косматая Галлия», ранее включенная в состав Нарбонской провинции, была отделена от нее и разделена на три новые провинции: Галлию Лугудунскую, Бельгику и Аквитанию. Для защиты провинциалов от взяточничества и вымогательства римских чиновников и публиканов Цезарь, с одной стороны, стал требовать неукоснительного соблюдения закона о вымогательстве, принятого еще в 59 г., а с другой, он изменил порядок взимания налогов в провинцях. Откупная система оставлена была лишь для таможенных платежей и платы за аренду земли из публичного фонда, а сбор прямых налогов был отнят у публиканов и стал осуществляться специально для этого назначенными правительственными агентами, преимущественно из вольноотпущенников или даже рабов Цезаря. Вольноотпущенники при этом назначались на должность прокураторов. А ряд городов был вовсе освобожден Цезарем от уплаты прямых налогов. Кредиторам, орудовавшим в провинциях, воспрещалось взимать более 1% роста в месяц, а также предъявлять судебные иски о невыплаченных процентах на сумму, превышающую ссуженный капитал.

Император провел также реформу муниципального управления. Из сохранившегося фрагмента его закона о муниципиях (lex Julia municipalis) известно, что он пошел на радикальный шаг в пересмотре правового статуса Рима. Раньше он совершенно отождествлялся с государством, италийские города считались его союзниками, а провинции – поместьями римского народа. В законе Юлия Рим представлен как муниципия, хотя, конечно, с исключительным столичным статусом, отличающим ее рядом привилегий от других муниципий. Для управления столицей в свое отсутствие Цезарь назначал префектов – должность, которая восстановлена была со времени древних царей. Для попечения о снабжении Рима продовольствием были введены две новые должности хлебных эдилов.

Заботы вечного диктатора простирались на разные стороны жизни Рима и  империи. Цезарь требовал от  домовладельцев содержать в  порядке тротуары и  мостовые, прилегающие к их домам. Он впервые ввел в Риме регулярную чеканку золотой монеты – раньше золото принималось и выдавалось по весу, в слитках, а золотые монеты Суллы и Помпея были выбиты в ограниченном числе, к тому же и они принимались потом только по весу. В огромных количествах при Цезаре продолжала чеканиться серебряная монета. После лишения Массилии права выпускать свою монету в империи не осталось конкурентов римскому монетному двору и римский динарий остался единственной валютой, циркулировавшей на западе; но и на востоке, где разменная монета продолжала чеканиться в провинциальных центрах, официальные платежи и расчеты выполнялись в динариях. Цезарь расходовал средства колоссально обогащенной им римской казны на монументальное строительство и украшение Рима: он выстроил новый форум между Капитолием и Палатином, храмы Марса и Венеры-матери, устроил новую площадь на  Марсовом поле. При нем составлены были проекты строительства новой курии для заседаний сената, рынка, театра, публичной библиотеки. Он планировал изменить русло Тибра, сделав его более удобным. Его колоссальные проекты простирались и за пределы Вечного города. Цезарь собирался расширить Остийский порт, осушить Фуцинское озеро и Помптинские болота, вырыть канал на Коринфском перешейке, но осуществить эти планы он не успел.

Но одна из его, казалось бы, не самых важных реформ оставила свой след в истории человечества – это его календарная реформа, так что имя императора стало названием самого календаря, которым Запад пользовался до конца XVI века, а Православная Церковь пользуется поныне. Впрочем, почти повсеместно употребляемый ныне григорианский календарь представляет собой лишь модификацию юлианского календаря, в который при папе Григории введено было незначительное уточнение. «Римский календарь во времена Цезаря,– как писал Э. Бикерман,– состоял из 12 месяцев: четырех – по 31 дню (март, май, квинтилий – июль, октябрь, декабрь), семи – по 29 дней (январь, апрель, июнь, секстилий – август, сентябрь, ноябрь, декабрь) и одного из 28 дней (февраль) – всего 355 дней в году. Через каждый год (по четным годам до н. э.) прибавлялось 22 или 23 дня для согласования с солнечным годом. Это прибавление производилось в феврале после празднества терминалий (23 февраля); оставшиеся пять дней февраля добавлялись в конце дополнительного месяца, так что этот месяц состоял из 27 или 28 дней» (Бикерман Э. Хронология Древнего мира.М., 1975, с. 38). Суть календарной реформы Юлия Цезаря, вычисления для которой были произведены александрийским астрономом Созигемном, заключалась в удлинении месяцев до 30 или 31 дня, за исключением февраля, который в  течение трех лет подряд состоит из 28 дней, в результате чего год составляет 365 суток, а на четвертый, високосный, год, продолжительность которого на одни сутки больше,– из 29. Этот календарь был введен с 1 января 45 г. В честь Юлия Цезаря после его убийства пятый месяц квинтилий (ныне седьмой) был переименован в июль.

В своей внутренней политике император оставался вождем популяров, продолжателем дела Гракхов: расширение круга лиц, имевших римское гражданство, выведение колоний в провинции, меры, направленные на снижение бремени нищеты, тяготевшей над низшими классами, противостояние сенатской олигархии и засилью нобилитета – во всем этом легко угадываются черты традиции, идущей от реформаторов II века до Р.Х. Правда, власть Цезаря в несравненно большей степени, чем у них, опиралась на армию, причем по существу дела профессиональную армию, но и в этом своим предшественником он имел не столько Суллу, сколько еще одного вождя популяров – Мария. Единоличная власть с опорой на армию была необходимым условием сохранения империи, разнородной в юридическом, этническом, культурном и религиозном отношениях. Государство выросло из сшитых для подростка штанишек старой полисной системы, она уже не годилась для мировой державы, простершейся на три части света. Властвовать в ней не мог ни сенат, составленный из олигархической верхушки одного из ее городов, хотя бы это была и столица, ни полуанархическое скопище римского плебса, собиравшегося на комиции. Об этом догадывались проницательные предшественники Цезаря как из популяров, так и из оптиматов. Это прекрасно понимал и Цезарь, но он знал также, что политические привычки римлян несовместимы с царской властью, известной римлянам из отечественных преданий о полулегендарной древности и наблюдавшейся участниками восточных войн воочию в  покоренных Римом эллинистических монархиях. Из этой дилеммы Цезарь искал выход, но найти его не успел. В неосуществленных планах Цезаря было составление правового кодекса, который призван был юридически интегрировать империю, создать в ней, прибегая к современной фразеологии, единое правовое пространство.

Моммзен, признавая политическое преемство Цезаря по отношению к Гракхам и их последователям, видит в нем в то же время поборника компромисса, примирителя прежде враждебных партий. Цезарь, считает он, исходил «из того положения, что арена борьбы, на которой до тех пор боролись нобилитет и популяры, должна быть очищена обеими сторонами и что обе они должны сойтись на почве нового имперского строя» (Моммзен, цит. изд., т. 3, кн.5, с. 455). Историк накладывал на ситуацию Рима середины I века до Р.Х. бонапартистскую модель примирения легитимистов и республиканцев под условием признания монарха, рожденного революцией и преодолевшего ее. В обоснование этой модели Моммзен приводит такие акты Цезаря, как восстановление статуй Суллы и Помпея, разрушенных толпой после битвы под Фарсалами, амнистию многих помпеянцев, дозволение детям политических преступников из числа оптиматов сохранить часть отцовского имущества при его конфискации, снисходительное отношение диктатора к публичному прославлению идеолога сенатской олигархии Катона Утического.

Но представляется все-таки, что эти факты недостаточны для того, чтобы видеть в Цезаре политика, вставшего над схваткой своих прежних однопартийцев и оптиматов: за амнистиями стоит не стремление к преодолению былого партийного антагонизма, а его излюбленная clementia, которая к тому же имела узкие пределы – амнистированы были солдаты помпеянцев, а офицеры, служившие Помпею после сражения под Илердой, и политики, заседавшие в параллельном помпеянском сенате, лишались гражданских прав, имущество их подлежало конфискации, а сами они изгонялись из Италии; той же участи подвергались и солдаты, совершившие государственную измену и поступившие на службу нумидийскому царю Юбе. В 44 г., правда, помилованы были все изгнанники, при этом им возвращалось конфискованное у  них имущество. Те  же офицеры и  солдаты, кто ранее уже был помилован Цезарем, а потом снова поступил на службу к его врагам, подвергались смертной казни. Восстановление статуй Суллы и Помпея говорит лишь об  уважении Цезаря к своим достойным противникам, об отсутствии в его характере мелочной мстительности. Нет поэтому серьезных оснований считать, что, став диктатором и отцом отечества, Цезарь оставил свою партию. В этом отношении ему подражали, не  важно, насколько сознательно, не  Наполеон, но  Кромвель и Сталин. Сделанные ими минимальные шаги в сторону национальной консолидации не повлекли за собой разрыва со своими партиями, вождями которых они, как и Цезарь, оставались до конца своих дней.

Власть Цезаря Моммзен характеризует как монархическую, и именно в нем он видит основателя новой римской монархии. Конечно, если исходить из этимологии слова «монархия», то Цезарь ею обладал. Он был монархом, если таковыми позволительно считать Кромвеля, Сталина, Франко или Мао Цзе Дуна. Но Моммзен сравнивает и уподобляет его древним римским царям, видя в нем восстановителя классической династической монархии, а не создателя новой формы единоличной власти, разве только отличая его от восточных царей, «султанизм» которых, по выражению историка, был ему чужд. По словам Моммзена, «новая власть императора была не чем иным, как восстановленной царской властью древнейшей эпохи… В  новой монархии вряд ли есть хоть одна черта, которой мы не нашли бы в древней: соединение высшей военной, судебной и административной власти в руках государя, признание его религиозным главой народа, право издавать приказы, имеющие обязательную силу, низведение сената до значения государственного совета, возрождение патрициата и городской префектуры» (Моммзен, цит. изд., т. 3, кн.5, с. 470).

Моммзен находит еще ряд специфически монархических атрибутов в правлении Цезаря: «С древних времен,– пишет он,– на Капитолии стояли статуи тех семи царей, о которых упоминает традиционная история Рима, Цезарь приказал соорудить рядом с ними восьмую статую, свою собственную. Он появлялся публично в облачении древних царей Альбы… В формуле, принятой для политической присяги, к Юпитеру и к пенатам римского народа присоединен был и  гений императора. По  представлению, господствовавшему во всем древнем мире, внешним признаком монархии служило изображение монарха на монетах, с 710 г. (44 г. до Р.Х., у Моммзена летоисчисление ведется от основания Рима. – В.Ц.) на монетах римского государства появилась голова Цезаря. Таким образом, нельзя было по крайней мере жаловаться на то, что Цезарь оставлял публику в неизвестности относительно значения своей роли. Он как можно формальнее и определеннее выступал не только как монарх, но именно как римский царь» (Моммзен, цит. изд., т. 3, кн.5, с. 471–472).

При кажущейся убедительности приведенных аргументов, это утверждение Моммзена, который именно в Цезаре видит основателя новой римской монархии и, как представляется, без достаточных оснований сближает или прямо отождествляет ее с  монархическим правлением в  классическом и  собственном смысле слова, поспешно и  натянуто. Цезарь как раз оставлял Рим в неведении относительно своих конечных политических намерений, тем приводя его в крайнее нервическое напряжение. Портреты великих республиканских диктаторов XX века, не только покойных, но и здравствующих вождей, на денежных купюрах, присутствие их имен в государственных гимнах и иные выразительные геральдические символы и эмблемы, выражающие не частный статус правителей, власть которых однако облекалась в республиканскую должностную номенклатуру, памятны нам из исторически недавнего прошлого. Примерно так обстояло дело и с Цезарем – с поправкой на стилистические коррективы, которые внесли прошедшие с тех пор два тысячелетия. Все должности и звания Цезаря – и диктатора, и императора, и консула, и народного трибуна – почерпнуты из республиканской номенклатуры. Природные монархи не  имеют нужды украшать ими свою особу.

Есть ряд маркирующих признаков действительно монархической власти. Ее источником является или объявляется не народное волеизъявление, а  божественная воля: фараоны сами почитались богами, христианские монархи правят милостью Божией, а Цезарь занимал свои должности чрез республиканские выборные процедуры. Моммзен находит, что уже его звание pontifex maximus наделяло его высшей религиозной властью, но это явное недоразумение – вполне республиканскую должность понтифика Цезарь приобрел в начале своей политической карьеры, и республиканским преемником религиозной власти свергнутых царей был отнюдь не верховный понтифик, а «жертвенный царь» – rex sacrorum.

Монархическая власть подразумевает подданство граждан. Подданными Цезаря были разве только его рабы и вольноотпущенники, но отнюдь не все вообще граждане Рима. Хотя в тексте государственной присяги, помимо богов, имена которых и раньше в ней присутствовали, стал также поминаться гений императора, но ведь не сам император, что современники Цезаря, конечно, умели различать. Моммзен искусственно конструирует в действительности не существовавший царский двор. В связи с этим он замечает: «Так как очень многие добивались у него аудиенции, то личные сношения с Цезарем были настолько затруднены, что даже с приближенными он зачастую принужден был сноситься письменно, и  знатнейшие люди должны были по целым часам ждать в его передней. Яснее, чем того желал сам Цезарь, все чувствовали, что они приходили уже не к согражданину» (Моммзен, цит. изд., т. 3, кн.5, с. 473). Но недоступностью для просителей, сопряженной с сидением в передних, обладают порой республиканские чиновники не самого высокого ранга, даже муниципальные начальники, даже секретари начальников. И можно подумать, что в представлении немцев 1930-х гг. Гитлер был всего лишь согражданином или Мао Цзе Дун для китайцев времен культурной революции. Единственно монархическая черта в обращении Цезаря с согражданами, отмеченная историком,– это аудиенции, но ведь это сам Моммзен так называет приемы Цезарем просителей. И, наконец, где традиционная монархия – там престолонаследие. Цезарь успел составить завещание, но в нем он распорядился лишь своим колоссальным, но частным имуществом, а отнюдь не престолом, тогда еще не воздвигнутым,– курульные кресла тут не в счет, потому что на них восседали высшие магистраты Римской республики, которые до известной степени также не были частными лицами, пока оставались при должности.

Таким образом, предпринятая Моммзеном реконструкция восстановленной Цезарем царской власти рушится. В  сухом остатке лишь его царское имя, но царским оно стало уже позже него. Цезарями, царями, кайзерами и даже, в подражание по преимуществу ему, императорами стали титуловаться после него, вначале республиканские принцепсы, а потом и действительные цари милостию Божией. Сам же Цезарь, по рассказу Аппиана, когда «группа людей, встретив его у ворот Рима» приветствовала его как царя… сказал приветствующим его: «Я не Рекс.., я – Цезарь», как будто они ошиблись в его собственном имени» (Аппиан, цит. изд., с. 527). Имя Рекс носил один из сенаторов. Исторически они не ошиблись: имя «Цезарь» стало новым титулом царей, рексов, но  их фактическую ошибку диктатор разъяснил им с исчерпывающей полнотой.

И все же относительная правота Моммзена, Аппиана и встретившейся императору у ворот Рима группы людей заключалась в том, что Цезарь играл в царскую игру, не до конца, очевидно, понимая, что он играет с огнем вековой ненависти Рима к царизму. Аппиан придирчиво перечисляет выходки, которые позволял себе заигравшийся в  монархическую игру император; впрочем, его участие в  этой игре с  внешней стороны носило по преимуществу пассивный характер. Не столько сам он совершал поступки, намекавшие на его царское достоинство, сколько попускал другим оказывать ему «сверхчеловеческие» «почести»: «во всех святилищах и публичных местах ему совершали жертвоприношения и посвящения, устраивали в честь него воинские игры во всех трибах и провинциях, у всех царей, которые состояли с Римом в дружбе. Над его изображениями делались разнообразные украшения, на некоторых из них был венок из дубовой листвы как спасителю отчества.., при жертвоприношениях он имел всегда облачение триумфатора… Было также постановлено посвятить ему наподобие божества множество храмов» (Аппиан, цит. изд., с. 526), так что поводов для подозрения его в стремлении к царской власти было в избытке.

И несомненно в его окружении были сторонники государственного переворота и изменения формы правления, энтузиасты восстановления традиционной монархии. Одним из них оказался коллега Цезаря по консулату 44 г. Марк Антоний. Сам Цезарь, действительно, стоял у развилки: одна дорога, по которой пошел Рим, вела к реформе, осуществленной впоследствии его внучатным племянником Октавианом, создателем системы принципата, а другая – к провалившейся авантюре его верного последователя Антония, который после гибели Цезаря попытался примерить царскую порфиру к собственной особе.

В этом отношении исключительно характерен и  важен по своим последствиям знаменательный эпизод, о котором так рассказывает Аппиан: «Однажды, когда Цезарь сидел на форуме на  золотом кресле перед рострами, чтобы смотреть оттуда на Луперкалии, Антоний, товарищ его по консульству, подбежал обнаженный и  умащенный маслом, как обычно ходят жрецы на этом празднестве, к рострам и увенчал голову Цезаря диадемой. При этом со стороны немногих зрителей этой сцены раздались рукоплескания, но большинство застонало. Тогда Цезарь сбросил диадему. Антоний снова ее возложил, и Цезарь опять ее сбросил. И в то время как Цезарь и Антоний между собой как будто спорили, народ оставался еще спокойным, наблюдая, чем кончится все происходящее. Но когда взял верх Цезарь, народ радостно закричал и одобрил его за отказ» (Аппиан, цит. изд., с. 528). Цезарь сбросил диадему, он отверг корону, которую римляне с ужасом увидели уже водруженной на его лысую голову. Император не поддался искушению, но сцена апофеоза вызвала тревогу. На фоне этой народной тревоги и совершилось его убийство.

Необоснованный страх за  республику широко распространился в Риме. Для этого страха имелось немало поводов. Но убийцам Цезаря народные опасения послужили лишь удобной обстановкой для заговора, в  то  время как сами заговорщики вдохновлялись не ревностью о республике, которую они имитировали, а партийной ненавистью и азартом проигравших и жаждавших реванша оптиматов. Вдохновителем заговора был Цицерон, который после самоубийства Катона остался единственным идеологом сенатской олигархии. Заговор составили перебежавшие к Цезарю после сражения при Фарсалах и прощенные им помпеянцы: преторы 44 г. Марк Юний Брут Цепион из рода древнего Брута, организатора свержения царя Тарквиния Гордого, и Гай Кассий Лонгин, который после разгрома парфянами римской армии Красса вывел часть ее в безопасное место. Затем к ним присоединился один из видных популяров Децим Брут Альбин. Всем им, включая политических перебежчиков, Цезарь доверял: перед африканским походом, закончившимся победой при Тапсе, он назначил наместниками Цизальпинской Галлии Юния Брута, а  Трансальпинской  – Децима Брута. Затем конспираторы вовлекли в заговор оптиматов Рубрия Рекса, Квинта Лигария, Сервилия Гальбу, Секстия Назона, а также из числа цезарианцев, кроме Децима Брута, Гая Каску, Требония, Тиллия Кимвра – всего до 60 человек, многие из них имели сенаторское звание.

Заговорщики из разных партий сошлись на том, что устранение Цезаря необходимо для сохранения республики. Местом убийства избран был сенат, в котором, несмотря на все его чистки, оставалось еще много старых оптиматов и помпеянцев; среди сенаторов были, наверно, и  популяры, испытывавшие искреннюю тревогу за республику. Внезапная смерть диктатора, по расчетам заговорщиков, должна была обескуражить малодушных сенаторов и  даже парализовать волю последовательных цезарианцев. К тому же в сенате можно было немедленно вынести решения, задним числом санкционирующие устранение диктатора и предусматривающие возвращение к прежнему олигархическому правлению.

Между тем с убийством Цезаря надо было торопиться: в ближайшее время предстоял парфянский поход, призванный совершить возмездие за гибель Красса и его легионов, отбросить парфян за Тигр и закрепить там естественную границу империи. В  мирное время в Риме Цезарь предпочитал обходиться без телохранителей. Когда же он встанет во главе армии, идущей в поход, он будет окружен экипажем преторианской гвардии и подступиться к нему со спрятанными кинжалами станет нелегко. На мартовские иды (15 число) было назначено заседание сената. Город полнился ожиданиям, что в этот день Цезарю будут предоставлены новые полномочия и титулы, что его повозгласят царем эллинов и варваров, но для римлян он останется только диктатором и императором.

Удержать заговор в тайне не удалось – слухи о нем просочились в среду непосвященных. Верные Цезарю лица пытались донести о замышляемом покушении. Один из них успел вручить Цезарю письмо с доносом, когда тот уже совершал установленное перед началом заседания сената жертвоприношение, но император не открыл письма, а после убийства это письмо нашли у него. Светоний в своей биографии Цезаря подробно перечисляет зловещие предзнаменования, предварявшие смерть диктатора: «За  несколько дней до  смерти Цезарь узнал, что табуны коней, которых он при переходе Рубикона посвятил богам и отпустил пастись на воле, без охраны, упорно отказываются от еды и проливают слезы. Затем, когда он приносил жертвы, гадатель Спурнина советовал ему остерегаться опасности, которая ждет его не поздней, чем в иды марта.., жене его Кальпурнии снилось, что в доме их рушится крыша и что мужа закалывают у нее в объятиях, и двери их спальни внезапно сами собой распахнулись настежь» (Светоний Транквилл, Гай. Жизнь двенадцати цезарей.М., 1966, с. 31). Как пишет тот же биограф, когда Цезарь вошел в курию, «посмеиваясь над Спуриной за то, что вопреки его предсказанию, иды марта наступили и не принесли никакой беды. «Да, пришли, но не прошли»,– ответил тот» (Светоний, цит. изд., с. 32).

Накануне сенатского заседания Цезарь участвовал в пиршестве в доме начальника конницы Лепида, он взял с собой в гости Децима Брута. И там, по словам Аппиана, «за чашею зашел разговор о том, какая смерть для человека всего лучше. Каждый говорил разное, и только Цезарь сказал, что лучшая смерть – неожиданная» (Аппиан, цит. изд., с. 531). Наутро он, несмотря на то, что, как обыкновенно, выпил немного, почувствовал похмельную слабость. Жена, ссылаясь на дурные предчувствия, советовала ему не идти в сенат, но находившийся при нем неизменно Децим Брут уговорил императора не лишать сенат своего присутствия.

Об убийстве Цезаря самый полный рассказ у Плутарха: прежде чем Цезаря на носилках внесли в курию, «Приверженца Цезаря, Антония, отличавшегося физической силой, Брут Альбин задержал на улице,– он нарочно завел с ним долгий разговор. При входе Цезаря сенаторы поднялись с мест в знак уважения к нему. Брут и другие заговорщики встали сзади его кресла, другие вышли к нему навстречу и начали просить вместе с Туллием Кимвром о возвращении из изгнания его брата. Они не переставали просить и провожали его до самого кресла. Цезарь сел, несколько раз ответив отказом на их просьбы. Заговорщики все сильнее и сильнее приставали к нему. Поэтому он выразил каждому свое неудовольствие. Тогда Туллий схватил обеими руками его тогу и стал стаскивать ее с шеи, что было знаком к нападению. Каска нанес мечом первый удар Цезарю в затылок, но  не  смертельный, легкий,– вероятно, он был смущен в начале своего ужасного замысла. Поэтому Цезарь обернулся, схватил меч и не выпускал его. В одно время тот, кого ударили, вскричал по-латыни: “Злодей Каска, что ты делаешь?!» – тот, кто ударил,– по-гречески обращаясь к брату: “Брат, помоги!"… Ввиду такого начала те, кто не подозревал ничего подобного, испугались, пришли в ужас от происходящего и не могли ни бежать, ни защищать Цезаря. Они не смели даже кричать. Каждый из заговорщиков, показав обнаженный меч, окружал Цезаря. Куда он ни поворачивался, он всюду встречал удары и мечи, ранившие его в лицо и глаза. Как дикий зверь, вертелся он между рук всех заговорщиков. Все они должны были нанести ему удар и принять участие в его убийстве! Вот почему Брут нанес ему удар в пах. По другим рассказам, Цезарь боролся с заговорщиками, вертелся то туда, то сюда и кричал, но, когда заметил Брута с обнаженным мечом, накинул на голову тогу и подставил себя под удары» (Плутарх, цит. изд., с. 858–859). Тело Цезаря рухнуло к подножию восстановленной им статуи его противника Помпея, обрызгав цоколь кровью. На трупе нашли потом 23 раны, из которых только одна, в груди, была смертельной. В суматохе многие заговорщики ранили мечами друг друга.

У Светония в описании убийства есть такая деталь: «Бросившемуся на него Марку Бруту он сказал: “И ты, дитя мое?» (Светоний, цит. изд., с. 32). Цезарь был особенно привязан к нему, и в Риме распространился слух, что убийца Цезаря не был потомком древнего Брута, а родился от связи своей матери Сервилии, сестры Катона Утического, с Цезарем. Рассказывали, что «при победе при Фарсале Цезарь приказал своим полководцам все усилия приложить для спасения Брута» (Аппиан, цит. изд., с. 530).

После убийства Цезаря сенаторы в ужасе разбежались, так что Марк Брут не смог выступить перед ними с заготовленной заранее речью. В городе начались погромы и убийства часто случайных лиц, а некоторые, пользуясь возникшей анархией, сводили счеты с недругами. Друзья Цезаря Марк Антоний и Лепид, опасаясь, что после покушения на императора на очереди они, воспользовавшись суматохой, ускользнули из курии и укрылись в домах своих друзей. На городских площадях убийцы публично превозносили себя за содеянное. Некоторые из не участвовавших в  покушении ложно выдавали себя за  заговорщиков, за что впоследствии вместе с действительными убийцами поплатились жизнью.

Цезаря убили, когда ему исполнилось 55  лет. Он родился в 100 г. до Р.Х. в патрицианской семье, которая своей родоначальницей почитала саму богиню Венеру, но родственные узы связывали его и с верхушкой популяров: его тетка Юлия была замужем за полководцем Марием, а сам он в 17 лет женился на дочери знаменитого Цинны Корнелии, которая родила ему любимую и рано умершую дочь Юлию, бывшую замужем за Помпеем. Вторым браком, после смерти Корнелии, он был женат на Помпее – внучке Луция Суллы, с нею он развелся после скандального вторжения в его дом Клодия, ставшего после этого эпизода его клевретом. Пережила Цезаря его третья жена Кальпурния. Многочисленные скульптурные изображения представляют императора высоким, худощавым и хорошо тренированным человеком с высоким лбом, большим прямым носом, острым подбородком и сосредоточенно-внимательным взглядом.

У Цезаря с детства было хрупкое здоровье, он страдал эпилепсией, которая особенно жестоко мучила его в пору бездействия. Поэтому он закалял себя физическими упражнениями, скачками, плаванием, перенесением холода и зноя. По характеристике Светония, «оружием и конем он владел замечательно, выносливость его превосходила всякое вероятие. В походе он шел впереди войска, обычно пеший, иногда на коне, с непокрытой головой, несмотря ни на зной, ни на дождь. Самые длинные переходы он совершал с невероятной быстротой, налегке, в наемной повозке, делая по сотне миль в день, реки преодолевая вплавь или с помощью надутых мехов, так что часто опережал даже вестников о себе» (Светоний, цит. изд., с. 24). Неприхотливый в пище, он мог есть прогорклое масло, чтобы только не обидеть хозяина, когда его сотрапезники, не в состоянии преодолеть отвращения, отказывались от  него. За  исключением ранней юности, Цезарь вино пил весьма умеренно, возможно из-за своей опасной болезни. Этой воздержанностью он заслужил двусмысленную похвалу своего врага Катона: «Цезарь один из всех берется за государственный переворот трезвым» (Светоний, цит. изд., с. 22).

Обладая исключительными умственными способностями, он получил прекрасное образование, любил читать, греческим языком владел одинаково хорошо с родной латынью. Ненасытную любознательность и  вкус к  систематическому обучению император сохранил на  всю жизнь. Когда ему не  спалось, он имел привычку проговаривать мысленно парадигмы латинских грамматических склонений и спряжений. Природную память и аналитические способности, редкое умение параллельно концентрироваться на нескольких темах и даже предаваться сразу разным интеллектуальным занятиям он развил в себе до небывалого совершенства – Цезарь умел одновременно читать, писать и диктовать письма, ни на секунду не прерывая при этом ни один вид деятельности.

В то же время он любил окружать себя роскошью, тратил огромные средства на  виллы, на  греческие статуи и  картины и на распутство, которое он не оставил и в пожилые годы. На триумфе по случаю покорения Галлии его солдаты распевали, как это было принято, позорящую триумфатора, чтобы тот не  навлек на  себя зависть богов, песенку такого содержания: «Прячьте жен: ведем мы в город лысого развратника. Деньги, занятые в Риме, проблудил ты в Галлии» (Светоний, цит. изд., с. 21). Если верить тому же Светонию, не во всем заслуживающему доверия, склонному преувеличивать ради анекдотического эффекта, «Курион Старший в какой-то речи называл его мужем всех жен и женою всех мужей» (Светоний, цит. изд., с. 22). Недоброжелатели распространяли по поводу его разврата уже совсем фантастические слухи: «Народный трибун Гельвий Цинна многим признавался, что у него был написан и подготовлен законопроект, который Цезарь приказал провести в его отсутствие: по этому закону Цезарю позволялось брать жен сколько угодно и каких угодно, для рождения наследников» (Светоний, цит. изд., с. 22).

В юные годы, подобно Сулле, Цезарь, разделяя в этом нравы золотой молодежи Рима, охотно входил в долги, часто вовсе не собираясь их возвращать. И потом, когда он уже делал большую политическую карьеру, он не  отличался особой щепетильностью в денежных делах, легко прибегал к сомнительным средствам, добывая деньги, брал взятки, не страшился запускать руку в государственную казну и храмовые сокровища, когда видел в этом нужду, и не стеснялся тратить средства на подкуп влиятельных лиц или простых граждан, если от их голосования зависело принятие важных политических решений.

И все  же Цезарь был невероятно популярен в  народе. Его любили за то, что ему чуждо было высокомерие Суллы и спесь Мария, за то, что он был щедр на раздачи подарков народу, действительно заботился о благосостоянии бедняков, и не только из политических видов, но из подлинного милосердия, и самое главное – искренне любил солдат: легко прощал им дисциплинарные проступки, но не трусость, щедро вознаграждал их, заботился об их питании, об их лагерном быте, высоко ценил солдатскую кровь, стремясь к достижению победы минимальными потерями. Замечательной чертой Цезаря была его всегдашняя доброжелательность, готовность прощать, в том числе и своих личных недругов и даже политических противников. Как пишет Светоний, «его умеренность и милосердие, как в ходе гражданской войны, так и после победы, были удивительны. Между тем как Помпей объявил своими врагами всех, кто не встанет на защиту республики, Цезарь провозгласил, что тех, кто воздержится и ни к кому не примкнет, он будет считать друзьями» (Светоний, цит. изд., с. 28).

Как и Сулла, Цезарь был азартным игроком и в личной жизни, и в политике, но Сулла умел внушать своим недоброжелателям и политическим противникам ужас, парализующий волю к  сопротивлению, а  неизменно благожелательный Цезарь этим качеством не обладал, и его беспечность по поводу собственной безопасности, его доверчивость – убийцами оказались люди из его ближайшего окружения,– стоили ему жизни.

Цезарь обладал, вероятно, самыми выдающимися способностями из всех прославленных деятелей Рима. Его имя стоит в одном ряду с гениальными полководцами мировой истории, такими, как Ганнибал или Суворов. Как полководца его отличала способность ошеломлять противника стремительностью маршей, неожиданным появлением на поле боя, когда противник полагал, что у него еще есть время для подготовки к сражению, благодаря чему инициатива принадлежала Цезарю, а застигнутый врасплох неприятель вынужден бывал уже только реагировать на его действия; удивительная изобретательность в провоцировании противника на начало сражения в невыгодных для него обстоятельствах; умение пользоваться скрытыми резервами; наконец, искусство предварительной рекогносцировки, в  результате которой Цезарь располагал актуальной информацией о противнике, а тот действовал вслепую. Ведя войну в Галлии, Цезарь собирал подробные этнографические сведения о местных народах и племенах, о структуре их обществ, об их нравах и обычаях, об их прошлом, об их взаимоотношениях и межплеменных войнах; при этом в исследуемое пространство, помимо Галлии, включались и смежные территории Германии и Британии. Из этих наблюдений, из сбора разведывательных данных выросли его замечательные «Записки о Галльской войне», в которых он обнаружил себя не только вдумчивым исследователем и военным репортером, но и незаурядным мастером слова, одним из лучших прозаиков Рима.

Несмотря на свой печальный конец, похожий на политическое поражение, Цезарь принадлежит к числу таких полководцев, которые вошли в историю и как великие государственные деятели, вроде Чингис-хана, Карла Великого или Наполеона. Плутарх в параллель с ним ставит Александра Македонского. Моммзен писал о  нем: «Он… был великим оратором, писателем и  полководцем, но  всем этим он стал только потому, что был в полном смысле слова государственным человеком. Солдат играл в нем побочную роль, и одним из существеннейших его отличий от  Александра, Ганнибала и  Наполеона служило то, что исходным пунктом политической деятельности был для него не офицер, но демагог. По его первоначальному плану он надеялся достигнуть цели, подобно Периклу и Гаю Гракху, без применения оружия, и в течение восемнадцати лет он в качестве вождя популяров вращался в атмосфере чисто политических планов и интриг, до тех пор, пока, помимо своей воли убедившись в необходимости искать опоры в военной силе, уже будучи сорока лет, не стал во главе армии» (Моммзен, цит. изд., т. 3, кн.5, с. 450–451).

Моммзен считал Цезаря творцом монархии, которая просуществовала еще несколько столетий. Такой вывод представляется нуждающимся в существенной коррекции. Император Август был наследником не только имущества Гая Юлия Цезаря, но и его политики. И все же Август внес в воздвигаемое здание реформированного Римского государства настолько важные исправления в сравнении с тем, что выстраивал Цезарь, что хотя он несомненно, уступал своему двоюродному деду масштабом и разнообразием талантов, тем не менее все-таки именно он, а не Цезарь стал создателем новой политической системы, имя которой принципат. До известной степени прав был классик итальянской романистики Г. Фереро, который считал Цезаря «великим авантюристом» и «гениальным неудачником». Было бы, конечно, более корректным назвать его не авантюристом, но  гениальным импровизатором, который, конечно, не  имел продуманного проекта реформы государственного строя, приписываемого ему Моммзеном, но скорее как прагматик, с поразительным чувством политической конъюнктуры, с верным пониманием того, что можно назвать объективной тенденцией политического движения и развития,– хотя, конечно, не стоит преувеличивать ни важности, ни даже самой реальности такого феномена, как общественная, автономная от расчетов и видов политиков тенденция, во всяком случае речь не идет о закономерности, тем менее о историческом детерминизме по Гегелю,– заложил фундамент сооружения, подлинным архитектором которого стал его наследник. Конечно, Цезарь заглядывал в будущее, может быть, и в относительно отдаленное будущее, но в своей реальной политике он решал актуальные задачи. Укреплением единовластия он стремился вытащить Рим, Италию и империю из затянувшего их омута нескончаемых гражданских войн, создать систему правления, адекватную колоссально выросшей имперской территории. Может быть, он подумывал об упразднении республики и замене ее монархией эллинистического типа, но осуществить подобные помыслы не захотел или, по крайней мере, не успел, хотя широко распространившиеся на этот счет подозрения создали в Риме обстановку, в которой его политические противники, представлявшие олигархические интересы, отважились прибегнуть к  крайним средствам, чтобы остановить его.

За пять веков существования Римской республики она радикально преобразилась и в культурном отношении. Даже в религиозной жизни, отличающейся особой устойчивостью, произошли заметные перемены. Важнейшие новации тут связаны с эллинизацией культа. Религиозные заимствования шли из Великой Греции, впоследствии также и из самой Эллады. В республиканский период, по мере интенсификации контактов с эллинским миром южной Италии и Сицилии, еще до Пунических войн, отечественные боги были отождествлены с греческими: Юпитер с Зевсом, Юнона с Герой, Минерва с Афиной – причем эти три божества по своему происхождению не были римскими, но этрусскими, заимствованными, однако на заре истории Рима и хорошо обжившимися в стране своих новых поклонников, которые наделили их новыми именами, потому что изначально их называли Тином, Юни и Менрвой. Древнейший бог италиков Марс был отождествлен с божеством войны Аресом, Нептун – с Посейдоном, Меркурий – с Гермесом, Вулкан – с Гефестом, Венера – с Афродитой, Диана – с Артемидой, Церера – с Деметрой, Веста – с Гестией, Либер – с Вакхом, но этого бога именовали также и его собственным именем, слегка переделанным на латинский лад,– Бахусом; бога земли Теллуса, которому усваивался мужской пол, отождествили с греческим женским божеством Геей; бога по имени Соль – с Фебом. Гении отождествлялись с демонами Эллады.

Греческие мифы, которые расцвечивали образы богов, были заимствованы Римом, но стали там достоянием ученой литературы, получили известность в образованной среде и не вошли в народные верования, которые по-прежнему носили подчеркнуто аллегорический и функциональный характер. Юридический и деловой склад римской души не благоприятствовал мифической поэзии. Несмотря на многочисленные человекоподобные скульптурные изображения божеств, импортированные из Эллады или Сицилии или изготовленные в Риме по греческим образцам, римляне не наделяли их в своем религиозном сознании антропоморфными чертами: для природных римлян, оставшихся в стороне от эллинизации, задевшей по преимуществу верхний слой римского общества, они оставались функциональными абстракциями.А. Тойнби писал в связи с этим феноменом: «Уравнивание между латинскими и греческими именами богов отнюдь не свидетельствует о том, что происходило аналогичное уравнивание в области религиозных чувств и ритуалов… Тот факт, что Кастор или Аполлон, не изменив своих имен, были перенесены из  Греции в Лациум, а Полидевк превратился в Поллукса, Геракл – в Геркулеса, Персефона – в Прозерпину, не имеет особого значения» (Тойнби, цит. изд., с. 395).

Но прагматический психотип римлянина, равнодушного к занятным и пестрым историям любовных похождений Зевса или Афродиты, усвоенных их отечественным аналогам: Юпитеру и  Венере,– был подвержен воздействию экстатических культов: римлянина, утомленного административными и  хозяйственными попечениями, полжизни проводящего в  походах, с ранней юности свыкшегося с железом, кровью и грязью войны, не развлекали забавные басни о приключениях богов, но для снятия стрессов его духовному организму нужна была мощная психическая встряска, которую он находил в экстатических культах Эллады, а потом также Востока и Египта. После покорения Греции в Рим и Италию проникли оргиастические вакханалии, связанные с культом Диониса. Их стремительное распространение вызвало репрессивную реакцию со стороны сената, который в 186 г. до Р.Х. запретил их, но запрет не стал неодолимой преградой для экспансии мистериальных обрядов, главными темами которых были погружение в пьяный транс, эротика, смерть и загробная участь. Оказавшись в подполье, этот оргиастический культ уже не встречал препятствия со стороны устоявшихся норм традиционной общественной морали и приобрел изуверский характер, а затем, в обстановке нескончамых гражданских войн, у римских консерваторов не оставалось уже средств для противодействия ему, и он вышел из подполья. Сюжеты, относящиеся к культу Бахуса, запечатлены на фресках, украшавших стены римских и  италийских вилл, в  частности в «Доме Мистерий» в Помпеях.

В 293 г. до Р.Х. в Рим был занесен из греческого Эпидавра культ бога врачеваний Асклепия (Эскулапа), который стал особенно популярен в легионах. Солдаты верили, что, являясь в сонном видении, Эскулап чудесным образом исцеляет от ран и болезней или научает правильному способу лечения.

Особенно экстатический характер носили культы, заимствованные на Востоке. Во времена войны с Митридатом из каппадокийской Команы было заимствовано почитание богини, которую в  Риме отождествили с  древнеиталийской Беллоной. Жрецов Беллоны называли по-гречески фанатиками. Празднества в честь богини сопровождались истошными криками, самоистязаниями жрецов и  кровавыми жертвоприношениями. Самобичевание евнухов-жрецов характеризует также культ сирийской богини плодородия Атарагны, которую представляли в  химерическом образе полуженщины-полурыбы. Усердным адептом Атарагны был предводитель восстания сирийских рабов на Сицилии Евн.

В 204 г. в Рим, по указанию Сивиллиных книг, был перенесен из Пессинунты камень, ставший своего рода алтарем Великой матери Кибелы. Жрецами этого фригийского по своему просхождению культа были не римляне, но исключительно галлы, подвергавшиеся оскоплению, нищенствующие, одетые в  лохмотья. В Малой Азии эта богиня почиталась Матерью Землею. Темой ее ежегодных празднеств были гибель и воскресение ее юного супруга Аттиса, первоначально почитавшегося как покровителя произрастания, который умирал вместе с посеянными семенами и воскресал, когда они прозябали, а затем в его культе появились черты «Звездного пастуха», связавшие его образ с почитанием ночных небесных светил. По характеристике М. Гранта, «культ Кибелы своим лихорадочным накалом возбуждения подавал надежду на бессмертие. Семь постных дней были отмечены ослепительными шествиями, во время которых несли свежесрубленную сосну, символизировавшую умершего Аттиса. Затем, после дня рыданий, наступал день крови, когда жрецы били себя плетьми и терзали себя, в то время как фанатики-новички сами себя кастрировали. Когда впоследствии истекал срок поста и траура, провозглашалось: будьте в хорошем настроении, верующие, убедившиеся в том, что бог спасен: ибо мы, по  окончании наших лишений, также обретем спасение! И это было сигналом к безудержному веселью» (Грант Майкл. Цивилизация Древнего Рима.М., 2003, с. 230).

На рельефе из Ланувии изображен облик высшего жреца Кибелы – архигаллуса. Он предстает на нем «в полном обрядовом одеянии – в венчике, украшенном медальонами, в ожерелье в виде змеиной головы, серьгах, с длинными шерстяными лентами и нарамником на груди в виде маленького алтаря с миниатюрным изображением Аттиса. В правой руке он держит фрукты и гранатовые ветви, что символизирует жизнь и воскресение из мертвых. Его левая рука держит фаллическую сосновую шишку.., которая расположена в центре блюда, полного фруктов, эту святую пищу верующие ели в сопровождении музыки, и это символизировало их возрождение. На рельефе изображены также магические трещотка, барабан, флейты, тарелки, а также плеть, предназначенная для самобичевания» (Грант, цит. изд., с. 231).

Очевидно, что у  трезвомыслящих римских традиционалистов подобные обряды и верования вызывали ужас и омерзение. Упорным противником эллинистических и  тем более прямо восточных культов был Катон Старший. Но в своем противостоянии их наплыву хранители римской старины имели лишь относительный успех. Во всяком случае, когда в Рим проник из Египта культ Изиды, он был запрещен сенатом как постыдное суеверие (turpis superstitio), но самый факт многократного запрещения его говорит о  не  особенной эффективности таких запретов. Встречая противление со стороны одних влиятельных сановников, импортированные из Эллады и с Востока культы пользовались поддержкой других государственных деятелей. Пылким эллинофилом был политический противник Катона Сципион Африканский, а после него также Эмилий Павел и его сын Сципион Африканский Младший, братья Гракхи. Их увлечение Элладой не ограничивалось ее бытовой культурой, ее философией и словесностью, но распространялось и на органически слитые с ними религиозные верования и мифы. Почитатели восточных божеств находили поддержку в лице могущественного Суллы.

Тем не менее религиозное увлечение Востоком захватило лишь наиболее впечатлительную часть римского и италийского общества: простой сельский люд Италии по-старому чтил своих отечественных богов, своих ларов и пенатов, а в среде римского интеллигентного класса со временем распространилось скептическое отношение к религии в духе крайнего рационализма и прагматизма. Верховный первосвященник (понтифекс максимус) Квинт Муций Сцевола, убитый в храме Весты марианцами в 79 г., проводя различие между религией как государственным культом (religio civilis), религией как философской системой (religio naturalis) и мифологией (religio poetica), в этом triplex (тройственности) придавал важное значение лишь гражданской религии как опоре государства.

Более тонкий и разносторонний взгляд на значение религии выразил в своих сочинениях выдающийся римский писатель и ученый, антиквар Марк Теренций Варрон, младший современник Квинта Сцеволы, который в  разгар гражданской войны поддерживал противников Цезаря, но,  прощенный победителем, принял от  него должность библиотекаря столичного книгохранилища. От Сцеволы он воспринял схему religio triplex, при этом однако, в отличие от своего предшественника, Варрон придавал важное и позитивное значение не только государственному культу, но и другим проявлениям религии. Опираясь на аллегорические толкования, он находил, в духе стоической философии, приверженцем и популяризатором которой он был, в Юпитере символ неба, Юноне – земли, Минерве – аллегорию мысли. Варрон был исключительно плодовитым писателем, автором более 70 сочинений. Его главные труды, в которых содержатся и его рассуждения о видах религии и их значении: «Антикварий», «О делах человеческих» и «О делах божественных», а  также «Философско-исторические исследования», названные им Logistorii. Излагая идеи греческих стоиков, Варрон считал высшим благом удовлетворение естественных потребностей души и тела, при этом потребностям души, считал он, соответствует добродетель.

В республиканскую эпоху римляне сохранили религиозный пиетет по отношению к предкам. Под влиянием этрусков они стали иногда прибегать к ингумации усопших, но кремация продолжала решительно преобладать, по крайней мере до II века по Р.Х. Погребениями занимались специалисты – либитинарии. Покойников обмывали, одевали в лучшие парадные одежды и выставляли в атрии ногами к выходу. У греков был заимствован обычай класть в  рот покойнику монету. После прощания останки выносили сыновья и друзья усопшего, и процессия направлялась к  месту погребения  – по Аппиевой дороге, которая вела на юг. Покойника провожали родственники и друзья в траурном одеянии, с горящими факелами и зажженными свечами, женщины шествовали с распущенными волосами, за покойником шли также плакальщицы и музыканты. В республиканский период сложился обычай приглашать на  погребение состоятельных римлян актеров, один из которых изображал покойника, другие шли в портретных масках предков усопшего. Такие же маски надевали на себя и родственники усопшего, так что новопреставленный шествовал в последний путь в окружении не только своих живых родственников и друзей, но и давно скончавшихся предков. Если среди них были триумфаторы, то актеры, представлявшие их масками, восседали на  колесницах. Самых знатных покойников выносили на форум, ставили там останки на  трибуну, и  сын усопшего произносил похвальную речь отцу. В исключительных случаях подобной чести удостаивались и особо заслуженные матроны.

За городскими воротами складывали костер, покрытый дорогими коврами. На тело усопшего, возложенное на костер, возливали вино, молоко и кровь жертвенных животных. Жрецы произносили погребальные молитвы. В эпоху поздней республики при погребении знатных римлян устраивались гладиаторские бои.

Философия не была органичным выражением римского гения и потому носила в Риме подражательный и вторичный характер, отражая влияния греческих школ, главным образом стоицизма, который оказался для Рима ближе других философских направлений Эллады своим этическим пафосом, до известной степени также эпикуреизма, самым красноречивым выражением которого на римской почве стала поэма Лукреция «О природе вещей».

Образованных римлян увлекали по премуществу позитивные науки, опирающиеся не на спекуляции, а на факты. Тот же Варрон, крупнейший из римских ученых республиканской эпохи, даже свои философские сочинения насыщает множеством сведений, почерпнутых из истории, права, лингвистики, математики, агрономии. Им написаны и такие специальные труды, как трактат «О латинском языке», представляющий первый систематизированный свод латинской грамматики и этимологии, «О  сельском хозяйстве» (De rustica), «О  гражданском праве», «О числах», «Об историографии», «О началах римской сцены». Варрону принадлежит также сочинение «Дисциплины», к  которому восходит средневековое разделение всего свода знаний на 7 свободных искусств. Этот замечательный эрудит и энциклопедист писал и поэтические сочинения. Самое знаменитое среди них – «Меннипиевы сатиры», по форме представляющие собой подражание сатирам Меннипа. Как и греческий киник, послуживший образцом Варрону, он чередавал в них стихи и прозу, шутливые сценки с серьезными эссе. К области изящной литературы относятся его «Образы» (Imagines), в которых собраны 700 словесных портретов выдающихся греков и римлян, написанных прозой, но  включающих также посвященные портретируемым деятелям стихотворные элогии. От  колоссального наследия Варрона сохранились только фрагменты, в  полном виде – сочинение «De rustica», все остальное лишь в отрывках и цитатах у позднейших писателей эпохи принципата, в творении блаженного Августина «О Граде Божием».

Разносторонне эрудированным писателем и ученым был современник Варрона Марк Тулий Цицерон, известный также как оратор и  влиятельный государственный деятель. Он родился в 106 г. до Р.Х. во всаднической семье среднего достатка в латинском городе Арпине. Его знаменитым земляком был полководец Марий. Цицерон получил прекрасное образование, в совершенстве владел греческим языком, основательно знал литературную и философскую классику Эллады. Он отличался ненасытной любознательностью, способностью к систематической интеллектуальной деятельности, превосходно умел владеть собой, чему особенно способствовал его несколько вялый и флегматичный темперамент. Человек редкого ума, Цицерон умел видеть свои недостатки и худшими среди них считал себялюбие, тщеславие и малодушие, которое его противникам вроде Саллюстия давало повод обвинять его в трусости; и все же свою насильственную смерть он встретил мужественно и достойно, тем самым явив великолепный результат самовоспитания, которым занимался всю жизнь.

Перебравшись в Рим, Цицерон ради политической карьеры примкнул к группировке умеренных и вместе с нею маневрировал между оптиматами и популярами, но позже, когда началось открытое соперничество между Помпеем и  Цезарем, окончательно соединил свою политическую судьбу с оптиматами, одним из лидеров которых он стал. В 76 г. Цицерон впервые был избран на должность квестора, открывавшую доступ в сенат; пик его карьеры приходится на 63 г., когда он занял высший в республиканской иерархии пост консула. Цицерон был обезглавлен убийцей, подосланным Марком Антонием, в 43 г. до Р.Х. в возрасте 63 лет.

С юных лет Цицерон профессионально занимался своего рода адвокатурой, а потом также и политикой. За время своей карьеры он произнес несколько сот судебных и политических речей, став самым прославленным римским оратором, имя которого традиция ставит вслед за именем Демосфена. Занимаясь литературной деятельностью с юности до последних дней, Цицерон писал философские трактаты и сочинения по риторике, оставил богатое эпистолярное наследие. Многие из  его сочинений утрачены; и  все  же его литературные труды сохранились несравненно полнее, чем наследие Варрона. До нас дошли 58 его речей, а также такие его классические трактаты по риторике, как «Об ораторе» (De oratore), «Брут, или о славных ораторах» (Brutus de claris oratoribus), «Оратор к М. Бруту» (Orator ad M. Brutum), философские трактаты: «О роке» (De fato), «О пределах добра и зла» (De finibus bonorum), «Об обязанностях» (De officiis), «Тускуланские беседы» (Tusculanae disputationes), политологические сочинения: «О республике» (De republica) и «О законах» (De legibus).

К числу ораторских шедевров Цицерона принадлежат три его речи против Катилины, семь против правителя Сицилийской провинции Вереса, 14 – против Марка Антония, которые он в подражание Демосфену назвал «Филиппиками», защитительные речи по обвинениям Росция Америйского в отцеубийстве и по делам Клуенция, Мурены, Флакка и Милона. В своих речах Цицерон искусно соединяет казуистически виртуозный анализ всех перипетий дела, неотразимо убедительную аргументацию, исключительную добросовестность в  рассмотрении доводов процессуальных противников со  сдержанным пафосом, несколько сухим и риторическим по тону на современный вкус.

Знаток Цицерона Ф. Зелинский, характеризуя его ораторские приемы, писал: «Античный человек был преимущественно интеллектуалистического, современный – преимущественно волунтаристического склада характера, согласно этому античное красноречие, и прежде всего красноречие Цицерона, направлено к тому, чтобы убедить или переубедить слушателя, современное – к тому, чтобы его настроить или перенастроить… Цицерон более всего боится, как бы слушателю не показалось, что он что-либо пропустил, что он не ответил на имеющееся в актах или возникающее в уме слушателя невыгодное для его дела соображение. В полноте он видит свой первый долг: защищая подсудимого, он старается опровергнуть обязательно все пункты обвинения… Понятно, что при этой полноте … от слушателей требовалось значительное напряжение умственных способностей… Очень часто современный адвокат, вникая в построение речей Цицерона, находит, что он вредит своему делу, приводя доказательства по слабому пункту, о котором слушатель бы и не вспомнил, если бы его пропустил вовсе» (Ф. Зелинский. Цицерон.– Энциклопедический словарь.Т. XXXVIII, СПб., 1903, с. 266–267).

Отдавая приоритет доказательной силе аргументов, Цицерон однако не пренебрегал и эмоциональным воздействием на слушателей, старался взволновать и потрясти их; в особенности это проявилось в его речах, имевших политический резонанс. В этом отношении характерны поражающие воображение сцены страданий сицилийцев в правление Вереса, которые оратор представил в обвинительных речах против него. Нагнетание обличительного пафоса, нарастая от одной речи к другой, достигает апогея в завершающем выступлении, выразительно озаглавленном «О казнях» (De suppliciis).

В трактатах по риторике Цицерон ополчается на крайности двух противоположных ораторских школ эллинизма, которым подражали в Риме: против так называемого азианизма со свойственным ему ходульным напыщенным пафосом, взвинченной интонацией и театральной декламацией оратора и против аттицизма с его подчеркнутой сухостью, ориентированной на формализм римского судебного процесса, в особенности при рассмотрении гражданских тяжебных дел. В трактате «Брут, или О славных ораторах» Цицерон набросал емкий и продуманный очерк по истории римского красноречия.

Цицерон не был вполне оригинальным философом. В трактатах, написанных по большей части в форме диалогов, которая, впрочем, для него не была столь же органичной и необходимой, как для Платона, представляя собой скорее литературный прием, Цицерон опирается на идеи эллинской философии, прекрасным знатоком, интерпретатором и популяризатором которой он был. Как последовательный эклектик, он тщательно фиксирует сильные и слабые стороны разных философских школ: стоицизма, эпикуреизма, скептицизма поздних академиков, пытаясь синтезировать наследие эллинской мысли, и все же в гносеологии и метафизике Цицерон по преимуществу примыкал к позднеакадемической школе, а в этике стремился найти золотую середину между эпикуреизмом и стоицизмом.Ф. Зелинский находит в этом сочетании нечто принципиально оригинальное: «В этом соединении сказывается столь же важная, сколько и новая философская идея – совместимость гносеологического и метафизического скептицизма с догматизмом в области практической морали, то есть та же мысль, которая (хотя, конечно, в гораздо более утонченной и развитой форме) лежит в основании философии Канта» (Зелинский. Цицерон.– Энциклопедический словарь.Т. XXXVIII, с. 268).

В области гносеологии Цицерон, повторяя мысли скептиков из новоакадемической школы, ставит под вопрос наличие критериев для различения реальных и нереальных представлений, которые одни только являются непосредственным объектом познания. В трактате «О природе богов» (De natura deorum) Цицерон излагает идеи Эпикура и стоиков о бытии богов и находит аргументы той и другой школы теоретически не состоятельными. Бытие божества недоказуемо, хотя голос сердца внушает нам убеждение в его существовании. Цицерон отрицает идею судьбы и детерминизм во всех его проявлениях, в том числе и в области психологии, и признает неограниченную свободу воли, на которой основана этическая ответственность человека за свои деяния.

В экзистенциональной области человек, стремясь к добродетели, в которой содержится величайшее благо, должен отчасти руководствоваться природой, отчасти  же наставлениями, которые можно почерпнуть из  истинной философии. Человеческая душа имеет четыре основных стремления: к познанию, к общительности, к первенству и к гармонии. Этим стремлениям соответствуют четыре главные добродетели: мудрость, справедливость, мужество и умеренность. Стремление к первенству, к успеху потенциально способно вступать в конфликт с требованиями нравственного долга; добродетелен тот человек, кто в  таком столкновении способен предпочесть требование долга и общественное благо личному интересу. Живя нравственно, человек может обрести подлинное счастье и не страшиться ни старости, потому что неизбежный упадок сил сопровождается исчезновением желаний, расцветом умственных способностей и укреплением нравственных сил, ни боли, потому что она смягчается закалкой души и тела и развитым нравственным чувством, ни самой смерти, потому что если душа бессмертна, то для добродетельного человека она представляет собой переход в лучший мир, а если она смертна, то со смертью сопряжено совершенное уничтожение сознания. К тому же смерть научает людей больше ценить блага жизни, высшими из которых являются дружба и слава; при этом истинную дружбу следует отличать от лести ближних и от популярности, не имеющей основания в нравственных деяниях.

Хотя философские идеи Цицерона вторичны и заимствованы, для латинского Запада они в течение веков представляли собой квинтэссенцию античной мудрости. Цицерона хорошо знали и высоко ценили христианские писатели древности и Средневековья. Под сильным впечатлением возвышенной этики Цицерона находился святитель Амвросий Медиоланский, который составил своего рода христианскую транскрипцию цицероновского трактата «Об обязанностях». Но когда в V столетии разгорелся богословский спор о свободе воли и первородном грехе, в своей полемике с блаженным Августином, излагавшим учение апостола Павла о поврежденности человеческой природы первородным грехом, на идеи Цицерона о неограниченной свободе воли и неиспорченности человеческой природы опирался Пелагий, признанный Церковью еретиком.

В трактате «О республике» Цицерон, вслед за Полибием, объявляет самой совершенной формой правления ту, которая соединяет в себе элементы монархии, аристократии и демократии. Ее он находит наилучшим образом реализованной в конституции Римской республики. Трактат «О законах» представляет собой своего рода юридическую иллюстрацию идеи о преимуществах римского государственного строя. В нем содержится изложение основных законов Римской республики, а также разного рода законодательные предложения, ориентированные на совершенствование конституционного строя.

Сохранившиеся письма Цицерона проливают свет как на личность их автора, так и на время, в которое он жил, представляя собой драгоценное свидетельство об эпохе. Сочинения Цицерона написаны великолепным языком, на  века ставшим классическим образцом латыни. Когда европейские гуманисты пытались возродить классическую латынь, они ориентировались на язык Цицерона.

К высоким достижениям латинской книжности и  науки принадлежит блестящая историография Рима, лучшие образцы которой относятся однако уже к эпохе принципата. Восходящая к древним Анналам и «Записями понтификов» (Comentarii pontificum) римская историография продолжена была стихотворными «Анналами» Энния, от которых сохранились лишь 600 стихотворных строк, утраченной грекоязычной прозаической «Хроникой» Фабия Пиктора, на которого впоследствии опирался Тит Ливий, и также утраченной «Летописью» Цинция Алимента, который, как и Фабий, писал по-гречески. Не сохранились исторические труды известных по именам старших анналистов Катона Старшего, Луция Кассия Гемина и Луция Кальпурния Пизона Фруги, писавших в первой половине II века до Р.Х., равно как и младших анналистов, живших в следующем столетии – Квинта Клавдия Квадригария, Гая Лициния Макра и Гая Квинта Элия Туберона. В конце республиканской эпохи появились превосходные как с точки зрения достоверности, так и литературных качеств исторические труды видного популяра и цезарианца Гая Саллюстия Криспа: «О заговоре Катилины» и «Югуртинская война». Имя Саллюстия стоит уже в  ряду классиков римской историографии Ливия, Тацита и Аммиана Марцеллиана.

Одной из  тех научных дисциплин, которой в Риме уделялось серьезное внимание, была латинская филология. Ее родоначальником можно считать выдающегося государственного деятеля Аппия Клавдия – эпонима знаменитой дороги, ведущей из Рима в Кампанию; он первым стал подвергать свои речи литературной обработке. Аппий писал юридические трактаты и стихи, содержавшие продуманные нравственные сентенции, одна из которых известна – «Faber suae quisque fortunae» (Всяк своего счастья кузнец). Он явился реформатором латинского правописания, заменив в некоторых словах, в соответствии с изменившимся в IV веке до Р.Х. произношением, букву s на r: например, имя Valesius стало писаться как Valerius. Крупнейшими римскими филологами I столетия до Р.Х. были Стилон, уже упоминавшийся здесь эрудит Марк Терренций Варрон и  Фигул, автор трактатов по латинской грамматике и этимологии. Наряду с проницательными и верными догадками относительно происхождения тех или иных латинских слов, Фигул в иных случаях предлагает поверхностные и даже курьезные по своей неосновательности заключения в стиле народной этимологии. Так, слово frater (брат) он выводит из словосочетания fere alter (почти другой). Впрочем, зарождение подлинно научной исторической и  сравнительной филологии относится фактически к началу XIX века от Р.Х., а вот достижения древнеримских филологов, прошедших блестящую школу эллинской филологии и логики, в области нормативной морфологии и синтакиса весьма значительны. Наряду с римскими прозаиками и поэтами они внесли свой заметный вклад в разработку филигранно отшлифованной классической латыни.

Прагматический стиль римской цивилизации, исходным человеческим материалом которой стал народ воинов и крестьян, выразился в особом внимании, которое уделялось в Риме агрономии и зоотехнике как в самой хозяйственной практике, так и на уровне теоретических обобщений. Выдающемуся государственному деятелю Катону Старшему, который был одновременно исключительно разносторонним писателем, принадлежит замечательный труд по агрономии «О сельском хозяйстве» (De re rustica), который, в отличие от других его литературных трудов – речей, историографических «Начал» (Origines), трактата по военному делу, либо вовсе утраченных, либо сохранившихся во фрагментах, дошел до нас в полном виде, представляя собой самое древнее из сохранившихся прозаических сочинений на латинском языке. В этом трактате, помимо собственно агрономических сведений по земледелию, садоводству, огородничеству, виноделию и зоотехнических рекомендаций по скотоводству, содержатся также советы по ведению домашнего хозяйства, сентенции экономического содержания, кухонные и медицинские рецепты, метеорологические наблюдения. Этот труд Катона проливает свет на римское общество рубежа III и II веков до Р.Х., на домашний быт и семейную жизнь римлян, на обычаи и нравы людей разных сословий и разных социальных слоев.

Характеризуя достижения эпохи поздней республики в области естествознания и техники, Моммзен «кроме реформы календаря» отметил еще «появление… стенных карт, улучшение техники судостроения и музыкальных инструментов, разведение садов и такие постройки, как … свайный мост через Рейн, сооруженный инженерами Цезаря, наконец, две деревянные, полукруглые эстрады, устроенные так, что их можно было сдвигать вместе, и употреблявшиеся сперва порознь, как два отдельных театра, а впоследствии вместе, как амфитеатр» (Моммзен, цит. изд., т. 3, кн.5, с. 621). И все же историк невысоко ценит естественные науки Рима, равно как и эллинистической Греции: «После того как греческое естествознание от Аристотелевых стремлений открыть закономерность в частных случаях стало все более и более уклоняться к эмпирическому, большей частью некритическому наблюдению внешних и бросающихся в глаза явлений природы, естественные науки, превратившиеся в мистическую натурфилософию, могли только парализовать и притуплять умы, вместо того чтобы просвещать и возбуждать их, и ввиду подобных тенденций многие предпочитали держаться того тривиального положения, которое Цицерон выдавал за Сократову мудрость, именно, что естествоведение допытывается тайн, которые никому не доступны или которых никому знать не надлежит» (Моммзен, цит. изд., т. 3, кн.5, с. 621–622). В этом приговоре, несомненно, присутствует доля преувеличения, продиктованная Моммзену, типично немецкому ученому с его особым вкусом к систематизации и теоретической дедукции и с антипатией к эмпиризму и прагматизму, легко восполняющему недостаток положительного знания и адекватной теоретической интерпретации соображениями, основанными на здравом смысле либо на здравом или не вполне здравом опыте, вроде всякого рода оккультных и магических экспериментов, к которым прагматический Рим имел склонность, претившую Цицерону с его стерильно рационалистическим складом ума.

История римской поэзии начинается со стихотворных религиозных гимнов, незначительные фрагменты которых дошли до нас: сохранился гимн авральских братьев и отрывки из гимнов салиев. Позднейший римский эпос восходит к совершенно утраченным застольным песням (carmina convivalia), в которых воспевались подвиги полководцев и героев. Первым известным по имени латинским поэтом был живший в III столетии Ливий Андроник, грек из Тарента, попавший в  плен и  привезенный в Рим Марком Ливием Салинатором, который отпустил его на волю и дал ему свое имя. Андроник занимался излюбленным ремеслом греческих рабов и вольноотпущенников – преподаванием греческого и латинского языка. Он обучал языкам детей Марка Ливия и отпрысков других знатных фамилий, и в этом ремесле столкнулся с существенной трудностью – почти полным отсутствием текстов на этом языке. Пространным текстом были лишь «Законы XII таблиц», написанные к тому времени уже устаревшим слогом и по содержанию своему мало способные заинтересовать подростков.

Это обстоятельство побудило изобретательного учителя взяться за перевод самого увлекательного греческого сочинения – «Одиссеи». Получившийся перевод на неродной язык, написанный тяжеловесным сатурнийским размером, не отличался литературными достоинствами на вкус таких изощренных ценителей, как Цицерон или Тит Ливий, но  им пользовались в школьном обучении латинскому языку и в классическую эпоху  – в  «золотой век» Августа. В  «Одиссее» Андроника греческие боги, полубоги и  герои переименованы в  соответствии с римской номенклатурой: Зевс именуется Юпитером, Кронос Сатурном, Афродита Венерой, а  Муза Каменой. От  латинской «Одиссеи» Андроника сохранились только отрывки, равно как и от его переводов греческих трагедий и комедий. В конце своей жизни поэт по  заказу республики составил стихотворный гимн в честь Юноны. Литературная деятельность Ливия Андроника способствовала тому, что к литераторам, которых называли scribae (писцами), а заодно и к актерам в Риме стали относиться с большим, чем раньше, уважением. Им даже позволили учредить свою особую профессиональную коллегию, и ей предоставлено было для коллегиальных богослужений отдельное помещение в древнем плебейском храме Минервы на Авентине. И все же в общественном мнении прагматичного Рима поэты и актеры долго еще ставились не многим выше скоморохов русского средневековья.

Современником Андроника был Гней Невий, италик родом из Кампании, энергичный и бесстрашный участник политических распрей своего времени, дерзнувший выступить против влиятельных патрицианских кланов Сципионов и  Метеллов, за что поплатился тюремным заточением, из которого он был освобожден лишь благодаря заступничеству народных трибунов. Невий писал традиционным сатурнийским размером стихотворные трагедии и комедии, представлявшие собой в основном переделки греческих драм, а также так называемые претексты (от тоги претексты – одеяния римских магистратов) – исторические драмы с сюжетами из римской истории. Известны названия двух претекст Невия – «Ромул» и «Кластидий». Участник Первой Пунической войны, Невий написал о ней эпическую поэму «Bellum Punicum», от которой сохранилось несколько коротких фрагментов.

Более глубокое влияние на развитие римской поэзии оказал выходец из Калабрии Квинт Энний, который имел греческое происхождение. В Рим он приехал в свите Катона Старшего из Сардинии, где нес военную службу, в 204 г. до Р.Х., на 35 году своей жизни, а 20 лет спустя он приобрел права римского гражданина. Через 15 лет после этого Энний умер от подагры, причиненной несдержанным употреблением вина. С его именем связана реформа латинского стихосложения: он стал писать стихи на латинском языке не национальным сатурнийским размером, а греческим гекзаметром, который с этих пор стал языком латинского эпоса. Энний писал сочинения разных жанров – до нас дошли отрывки из 22 его драм, в основном трагедий, сюжеты которых он почерпал из греческой классики; но одна из его известных по фрагментам трагедий посвящена ранней римской истории: ее сюжет составило предание о похищении сабинянок. Энний писал также дидактические и юмористические стихотворения, сатиры и эпиграммы, сочинил поэму теогонического содержания «Euhemerus. Sacra historia», в которой выразилось скептическое отношение к народным верованиям в духе эвгемеризма, обозначенного уже в самом ее названии.

Важнейшее сочинение Энния – стихотворные «Анналы», или «Летопись», охватывающая историю Рима от прибытия в Лаций Энея до последнего периода в жизни самого поэта. От «Анналов» сохранилось 600 с малым стихотворных строк, по которым затруднительно судить как о поэтическом мастерстве автора, так и об исторической достоверности его труда; но Моммзен дает ему не высокую оценку: «Этим произведением Энний впервые ввел в литературу то уродливое смешение эпоса с историей, которое с тех пор и до настоящего времени бродит в ней как привидение, неспособное ни  жить, ни  умереть… Энний выдавал себя за  римского Гомера с  еще большим простодушием, чем Клопшток за немецкого, и за такового принимали его и его современники, и еще более потомство… Благодаря тому, что содержание летописи представляло интерес, особенно для аристократических кругов, и благодаря большому умению автора владеть формой… дело дошло до того удивительного явления, что в этом вообще антинациональном эпосе полугреческого писателя позднейшие времена чтили истинно римскую образцовую поэму» (Моммзен, цит. изд., т. 1, кн. 3, с. 499).

Расцвет римской поэзии относится уже к I столетию до Р.Х. Одним из крупнейших поэтов эпохи смертельного кризиса республики был Тит Лукреций Кар, родившийся в  98  и  скончавшийся в  54  г., о  его жизни почти ничего неизвестно. От  него сохранилась философская поэма «О природе вещей» (De rerum naturum), в которой Лукреций излагает натурфилософские воззрения Эпикура и его гедонистическую этику. Поэма написана звучным и  напористым гекзаметром; ее тон отличается хотя и риторической, но вполне искренней взволнованностью, пафосом неподдельного восторга перед красотой и гармонией мира, мощью природных сил, воспринимаемых по контрасту с мизерабельным состоянием современного общества, жалким состоянием умов и настроений современников поэта, плененных пагубными предрассудками и неразумным страхом, отравляющим жизнь, которая могла бы быть совершенно счастливой, если бы разум человека был свободен от суеверий.

Прямым образом Лукреций не  посягает на  официальный римский культ – поэма открывается гимном в честь всеблагой Венеры, в которой автор, правда, видит не личность, но олицетворение вечно живой самовоспроизводящейся в своих проявлениях материальной природы. Острие обличений поэт направляет против нелепых суеверий, заимствованных римлянами у иных народов, главным образом у этрусков, вроде гаданий по молниям, но  в  действительности скептицизм эпикурейца Лукреция идет гораздо дальше ревности о  чистоте и  неприкосновенности трезвой национальной религии латинян и легко может быть принят за прикровенный атеизм. Поэт отрицает бессмертие души, считая смерть неизбежным уделом всякого индивидуального существования, ибо вечной, по мысли Лукреция, заимствованной у Эпикура, является лишь сама природа. Воздавая хвалу эллинскому рационализму и  любознательности, поэт виновником человеческой слепоты называет религию: «В те времена как у всех на глазах безобразно влачилась жизнь людей на земле под религии тягостным гнетом, с областей неба главу являвшей, взирая оттуда ликом ужасным своим на смертных, поверженных долу, эллин впервые один осмелился смертные взоры против нее обратить и отважился выступить против… Силою духа живой одержал он победу и вышел он далеко за пределы ограды огненной мира, по безграничным пространствам пройдя своей мыслью и духом».

Определяя наше отношение к богоборческому пафосу Лукреция, не следует игнорировать демонической стороны политеистических верований древних народов, на которые ополчается поэт. В то же время из позднейшей эпохи, от христианского историка Иеронима, известно, что от употребления некоего любовного напитка поэт лишился рассудка, писал поэму лишь в светлые промежутки между припадками безумия, а жизнь закончил самоубийством. Косвенным образом душевное расстройство автора поэмы можно обнаружить в хаотичности, с которой в поэме сменяют друг друга мысли поэта и иллюстрирующие их образы, отличающиеся, впрочем, красочной живописностью и динамикой, придающей рифмованному философскому трактату поэтическое качество. Натурфилософской схеме Эпикура Лукреций сообщил увлекательную картинность, зарядил ее одухотворенной энергией: «Вот посмотри: всякий раз, когда солнечный свет проникает в наши жилища и мрак прорезает своими лучами, множество маленьких тел в пустоте, ты увидишь, мелькая, мечутся взад и вперед в лучистом сиянии света, будто бы в вечной борьбе они бьются в сраженьях и битвах, в схватки бросаются вдруг по отрядам, не зная покоя, или сходясь, или врозь беспрерывно опять разлетаясь». Это иллюстрация атомистической теории Эпикура.

Обратной стороной гедонистического эпикуреизма Лукреция был безотрадный исторический пессимизм, свойственный мировосприятию многих его современников, которым «золотой век» виделся канувшим в прошлое: «И уже пахарь-старик, головою качая, со вздохом чаще и чаще глядит на бесплодность тяжелой работы, если же с прошлым начнет сравнивать время, то постоянно тогда восхваляет родителей долю. И виноградарь, смотря на тщедушные, чахлые лозы, век злополучный клянет, и на время он сетует горько и беспрестанно ворчит, что народ, благочестия полный, в древности жизнь проводил беззаботно, довольствуясь малым, хоть и земельный надел был в то время значительно меньшим, не  понимая, что все дряхлеет и  малопомалу жизни далеким путем истомленное, сходит в могилу».

Лучший римский лирик – Гай Валерий Катулл, проживший короткую и бурную жизнь. Он родился в транспаданской Галлии, в Вероне, в 87 г. в семье состоятельного римлянина всаднического сословия и скончался в Риме в 54 г. до Р.Х., прожив 33 года. В столице Катулл вращался в кругу талантливой молодежи из аристократической, но не богатой среды, став душой литературного кружка, в  котором беспорядочный образ жизни, подобный тому, который в XIX веке назван был богемным,– нескончаемые попойки и распутство, участие в оргиях, проживание в дешевых квартирах, обрастание долгами, с которыми эти юноши не  спешили расплачиваться,– своеобразно сочетался с  усердными литературными занятиями, тщательным изучением греческой поэзии, главным образом поздней, александрийской, но также и великих поэтов архаики и классики.

Катулл ввел в  латинскую поэзию, помимо излюбленного размера александрийцев – одиннадцатисложного ямба Фалека, «хромой ямб» поэта классической эпохи Гиппонакта и сапфическую строфу. Он переводил александрийца Каллимаха, ему принадлежит великолепное подражание Сафо: «Кажется мне тот богоравным или – коль сказать не грех – божества счастливей, кто сидит с тобой, постоянно может видеть и слышать сладостный твой смех, у меня, бедняги, Лесбия, он все отнимает чувства: вижу лишь тебя – пропадает сразу голос мой звонкий. Тотчас мой язык цепенеет, пламя пробегает вдруг в ослабевших членах, звон стоит в ушах, покрывает очи мрак непроглядный». А вслед за этими, воспроизводящими и образы, и настроение греческого оригинала, но  при этом вполне искренними строками, выражающими страсть самого римского поэта, следуют характерно катулловские стихи, в которых резко меняется тон элегии, становясь подчеркнуто прозаичным, исполненным неподдельной простодушной самоиронии: «От безделья ты, мой Катулл, страдаешь, от безделья ты бесишься так сильно».

К Лесбии обращены лучшие стихи поэта. За  этим именем скрывалась Клодия – сестра политического авантюриста и клеврета Цезаря Публия Клодия, светская красавица, вероятно не уступавшая брату в отсутствии нравственных тормозов, о распутстве которой знал весь Рим. Она стала музой Катулла, без которой он либо не стал бы большим поэтом, либо стал бы другим поэтом; но она же, вероятно, ускорила его кончину, наполнив его жизнь мучительным страданием от ревности, для которой у более трезвого и эмоционально защищенного человека не было бы оснований, ибо нравы Клодии известны были поэту с самого начала их романа. Превознося возлюбленную, Катулл грубо поносит другую римскую красавицу – любовницу ненавистного ему цезарианца Мамурры: «Добрый день, долгоносая девчонка, колченогая, с хрипотою в глотке, большерукая, с глазом как у жабы, с деревенским, нескладным разговором, казнокрада фермийского подружка! И тебя-то расславили красивой? И тебя с нашей Лесбией сравнили? О, бессмысленный век и бестолковый!»

Для Катулла не составляли тайны похождения его Лесбии, и  в  одном из  лучших своих стихотворений он обрушивается на нее с развязной площадной бранью, в которой звучит страдающий голос неисправимо инфантильного и ранимого юноши: «Передайте милой на прощанье слов от меня немного, злых и последних. Со своими пусть кобелями дружит! По три сотни их обнимает сразу, никого душой не любя, но печень каждому руша. Только о моей пусть любви забудет! По ее вине иссушилось сердце, как степной цветок, проходящим плугом тронутый насмерть». Поэт пытается убедить себя в том, что пора ему взяться за ум и забыть неверную и бессердечную любовницу: «Катулл измученный, оставь свои бредни: ведь то, что сгинуло, пора считать мертвым… Будь мужествен и тверд, перенося муки, прощай же, милая! Катулл сама твердость. Не будет он, стеная, за тобой гнаться». Но где там! Поэт бесконечно изобретателен в придумывании правдоподобных или уже вовсе мнимых и даже прямо нелепых доказательств расположения к нему измучившей его любовницы: «Лесбия вечно ругает меня. Не молчит ни мгновенья, я поручиться готов – Лесбия любит меня!». Логика, которую он слишком легко почерпает из наблюдения над парадоксальными движениями собственной души: «Ведь и со мной не иначе. Ее и кляну и браню я, а поручиться готов – Лесбию очень люблю!». Резюме собственного отношения к Лесбии Катулл выразил в лаконичной чеканной формуле, ставшей своего рода эпиграфом мировой любовной лирики: «И ненавижу ее и люблю. “Почему же?» – ты спросишь. Сам я не знаю, но так чувствую я – и томлюсь». Перевод Ф. Петровского и точен и поэтичен, но неизбежным образом уступает гениальному подлиннику: «Odi et amo. Quare id faciam, fortasse requiris nescio, sed fieri sentio et excrucior». И поэзия Катулла и его психотип во многом предвосхищали романтических и «проклятых поэтов» XIX столетия и их прямых наследников, авангардистов XX века, но он отличается от тех и других большей искренностью, простодушием и цельностью, в нем нет и тени наигранности и позерства, которые портят впечатление от стихов таких великих поэтов нового времени, как Байрон, Бодлер или Маяковский.

Любовь к Лесбии составляла главную, но не единственную тему Катулла. Он автор религиозного гимна, обращенного к Аттису, печальной элегии, поводом которой послужила ранняя смерть его брата, замечательно верных по тону и чувству дружеских посланий, подражанием которым может считаться пушкинская «Вакхическая песня»,– в них за легкой и остроумной панибратской шутливостью скрывается искренняя привязанность и верность. Поэт по премуществу камерных тем, Катулл был политически ангажированным человеком, он принадлежал к числу пылких ревнителей республиканских свобод и разделял распространенную в среде римских нобилей острую неприязнь к Цезарю, несмотря на то что его возлюбленная была сестрой его ставленника Клодия. В великом полководце он, как и многие из современников, видел потенциального врага республики. На покорение Галлии Катулл отреагировал не дифирамбами, а злой эпиграммой в адрес самого Цезаря и разбогатевшего на  ограблении завоеванной страны военного инженера Мамурры: «Чудно спелись два гнусных негодяя, кот Мамурра и с ним похабник Цезарь! Что ж тут дивного? Те же грязь и пятна на развратнике римском и фермийском. Оба мечены клеймами распутства, оба гнилы и оба полузнайки, ненасытны в грехах прелюбодейных, оба в тех же валяются постелях, друг у друга девчонок отбивают. Чудно спелись два гнусных негодяя!». А когда до Рима дошла тревожная весть о переходе Цезаря через Рубикон, Катулл отозвался на  нее презрительным двустишием: «Меньше всего я стремлюсь тебе понравиться, Цезарь,– даже и знать не хочу, черен ли ты или бел».

Великодушный диктатор не мстил дерзкому и несдержанному на язык поэту, потому ли, что считал его совершенно не опасным для своей власти, или, может быть, еще более потому, что хотя и заслужил от скорого на словесную расправу поэта презрительную характеристику – «незнайка», в действительности был и  хорошо образован и  имел несомненный литературный вкус, достаточный, чтобы оценить талант несчастного поэта. Цезарь и  сам был не  только гениальным политиком и  полководцем, но и великим писателем.

Его «Записки о Галльской войне» – шедевр латинской прозы. Как и другой литературный труд Цезаря «Записки о Гражданской войне», они остались незавершенными; оба сочинения составлены были с прагматической целью в виде отчетов перед сенатом о проделанных кампаниях, но в этих меморандумах Цезарь отчитывался не только и не столько перед правительством Рима, сколько перед потомством. В них Цезарю удалось, с одной стороны, с  большой достоверностью запечатлеть важнейшие события этих войн, а с другой, они написаны не беспристрастно, не сторонним наблюдателем, а самым прямым и главным участником этих войн, который, производя на читателя впечатление полной объективности повествования, сумел самим подбором воспроизводимых фактов, тонко рассчитанной расстановкой акцентов составить собственные апологии, оправдывая перед современниками и потомками самого себя, как политического деятеля, который выбирал единственно верный способ действий, направленных на  защиту Римской республики и внешнеполитических интересов Рима. Виновником развязывания гражданской войны, по «Запискам» Цезаря, оказывается Помпей и его прихвостни в сенате. Но при этом он избегает самооправдательных и обвинительных пассажей в адвокатском стиле Цицерона с развернутой аргументацией, приправленной полунаигранным благородным пафосом.

Тексты речей, произнесенных Цезарем, не сохранились, но он был великолепным политическим оратором, который говорил так  же лаконично, сдержанно, как и  писал, с  той  же мощной внутренней энергией интонации, с тем же целеустремленным напором, без рассеивающих внимание отвлечений в  сторону от главной темы, которые свойственны и его «Запискам». В «Записках о  Галльской войне» Цезарь, правда, часто уклоняется от  батального повествования в  географические и  этнографические экскурсы, посвященные Галлии, Германии и Британии, представляющие большую научную ценность, но эти отступления воспринимаются читателем как совершенно необходимые по ходу повествования, поскольку они проливают свет на обстановку, в которой шла война.

Цезарь обнаружил себя в «Записках» мастером литературного портрета, набросанного немногими словесными штрихами, поразительно меткими, выпуклыми и убедительными. Его словесные портреты в этом отношении можно сравнить с живописными шедеврами Ф. Гальса. В своих характеристиках Цезарь как писатель честен по отношению к своим противникам, во всяком случае к тем из них, кто принадлежал варварской среде. Так, самый опасный из врагов Цезаря и Рима в галльском мире Верцингеториг предстает в «Записках» как человек безукоризненного мужества, готовый к самопожертвованию ради родной Галлии, как исключительно талантливый полководец и правитель. Что касается приводимых в «Записках» речей разных деятелей, то они, надо полагать, сохраняют содержательную достоверность, несравненно большую, чем речи Фукидида. Когда они влагаются в уста варваров, то, до известной степени, они сохраняют этнический и культурный колорит, но при этом они, несомненно, подверглись все же глубокой авторской редакции и своей энергией, лаконизмом, ясностью излагаемых мыслей, весомостью аргументов несут на себе черты цезарианского стиля. Перевоплощаться в своих персонажей Цезарь не умел и не хотел, поскольку писал не новоевропейский роман, а деловые отчеты.

Цезарь был не единственным латинским писателем из числа государственных и военных деятелей Рима – таковыми были и его политический противник Цицерон, который при всей неприязни к  Цезарю высоко ценил его литературное мастерство, и Аппий Клавдий, и Катон Старший, и даже занимавшие менее важные государственные должности Варрон и  Саллюстий. Это обстоятельство выразительно говорит о высоком интеллектуализме политической элиты Рима. Но в литературной продукции Рима был жанр, в котором, поскольку он почитался низким, творить могли лишь писатели низкого социального статуса, во всяком случае в эпоху классической республики,– это была драма, и в особенности комедия. Лирическая поэзия могла еще быть любительским занятием аристократов, в особенности в молодости; но драматургия требовала профессионализма, профессия же эта, наряду с актерской, общественным уважением не пользовалась. Тем не менее в поэтическом наследии Рима комедия составляет одно из наиболее ярких явлений; причем шедевры в этом жанре появились на относительно раннем этапе истории латинской литературы. Рим дал мировой драматургии двух выдающихся комедиографов.

Хронологически первым из них был Тит Макций Плавт, родившийся в 254 г. до Р.Х. в умбрийском городе Сарсине и скончавшийся в Риме в 184 г. О его жизни сохранилось мало сведений, и они не вполне достоверны. В молодости он нанимался работником на мельницу, занимался торговлей и затем стал актером италийской народной комедии масок – ателланы, персонажи которой представляли собой устойчивые типы, позже перенесенные в итальянскую комедию дель арте. Среди этих персонажей-масок был Макк, имя которого похоже на прозвище Плавта Макций. Изнутри и досконально зная ателлану, Плавт для собственных сочинений выбрал иной и более высокий жанр – так называемую паллиату (от греческого паллия, плаща) – подражание новоаттической комедии, главным образом Менандру. Плавт написал 21 паллиату, и 20 из них сохранились полностью либо с незначительными утратами текста, а одна – в отрывках.

В комедиях Плавта воспроизводятся сюжеты Менандра и других новоаттических комедиографов, часто в одной комедии соединены сюжетные перипетии разных греческих оригиналов  – это так называемые контаминации; их сценической площадкой являются греческие города, чаще всего Афины, персонажи носят греческие имена; но  в  характерах персонажей, в их нравах присутствуют или даже преобладают италийские национальные черты, а главное их своеобразие – в великолепной народной латыни. В сочинениях Плавта присутствуют ходячие персонажи новоаттической комедии: богач и скряга, приживала – паразит, влюбленный юноша, гетеры, повар-краснобай; но излюбленной фигурой римского комедиографа становится изобретательный раб, отдаленно напоминающий Фигаро. Диалоги персонажей пересыпаны соленым юмором, площадной бранью, остроумны. Плавт обнаружил себя в комедиях изобретательным мастером языка, легко и блестяще прибегал к игре слов, придумывал выразительные и забавные неологизмы. Особенно хорошо известны его комедии «Близнецы», «Пленники», «Менехмы», «Амфитрион», «Хвастливый воин», «Горшечная комедия». В  комедиях Плавта больше, чем у  Менандра, грубой фарсовости, бурлеска и буффонады, которые он мог заимствовать как у Аристофана, так и из отечественной ателланы, в которой он некогда сам играл.

Стилистически к Менандру ближе другой римский комедиограф Публий Теренций Афр, проживший короткую жизнь – он родился в 195 или 185 г. в Карфагене, стал рабом римского сенатора Теренция Лукана, который привез его в Рим, дал ему образование и отпустил на волю, подарив ему собственное имя. Драматург умер в 159 г. на корабле на обратном пути из Эллады в Рим. Теренций сохранил знание родного пунического языка, реплики на котором встречаются в его комедиях, и он превосходно владел греческим. Несмотря на свой низкий социальный статус вольноотпущенника, он, благодаря своему таланту и превосходному образованию, сблизился с Публием Корнелием Сципионом Младшим, приемным внуком победителя Ганнибала, вокруг которого сложился кружок эллинофилов.

Теренций написал 6 паллиат – «Девушка с Андроса», «Самоистязатель», «Евнух», «Формион», «Секровь», «Братья», и все они сохранились. Их сюжеты заимствованы у Менандра и других новоаттических комедиографов. Характеризуя сюжетные перипетии этих пьес, блестящий знаток римской драматургии В. Ярхо писал: «Мы найдем здесь юношу, вступившего в добрачную связь с девушкой-чужестранкой и ожидающего рождения сына, в то время как отец сватает ему дочь соседа («Девушка с Андроса», и другого юношу, уже успевшего в отсутствие отца жениться на такой же бесприданнице («Формион»)… Найдем молодого человека, влюбленного в девушку, которая находится во власти сводника, требующего за  нее солидный выкуп,– тут  уж никак не обойтись без помощи лукавого раба или какого-нибудь другого пройдохи, способного выманить у прижимистого отца нужную сумму («Самоистязатель», «Формион»). Не  обойдется и без гетеры, требующей немалых денег, особенно если в отношениях между любовниками вмешивается глупый и хвастливый, но богатый воин-наемник («Евнух»)» (В. Ярхо. Комментарий.– Теренций. Комедии.М., 1988, с. 451).

Подобные сюжеты сами по себе лишены всякой оригинальности, хотя и  забавны, но  сила Теренция, не  придумавшего, а только использовавшего их, в том, что избитые схемы он наполняет тонко нюансированными живыми человеческими чувствами, причем его персонажи далеко уклоняются от своего типа – от шаблонной и обычно гротескной маски, обнаруживая свою подлинную человечность, сложность и внутреннюю противоречивость характера, присутствие разнонаправленных движений души. Это в комедии Теренция «Самоистязатель» устами старика Хремета было сказано получившее хрестоматийную известность изречение: «Я – человек! Не чуждо человеческое мне ничто» (Homo sum, humani nihil a me alienum puto», которое может служить превосходным эпиграфом ко всему его творчеству.

Пьесы Теренция с их тонким психологизмом и гуманными идеями способствовали развитию эстетических вкусов публики и смягчению нравов римского общества, выработке этикетного лоска в его верхних слоях, в общем русле их культурной эллинизации и, конечно, они служили успешным орудием популяризации греческого искусства и греческого языка. В классическую эпоху Августа и в позднем Риме Теренций, вместе с Цицероном, Саллюстием и Вергилием, входил в квадригу латинских авторов, изучение которых составляло непременный компонент высшего образования, и затем, уже в новое время, в особенности из-за незнакомства с наследием Менандра, Теренций оказал большое влияние на европейскую драматургию и театр, заменяя и представляя своего гениального греческого учителя.

И все же несомненной слабостью комедиографа был недостаток творческой оригинальности. Об этом, возможно не без преувеличения, писал выдающийся русский филолог С.И. Соболевский, сравнивая Теренция с другим великим римским комедиографом: «Теренций был искусный, одаренный развитым вкусом переделыватель греческих комедий, у него было удивительное чутье латинской речи, которую в литературе он довел до высокой степени обработки, но у него не было собственного творческого таланта. Отсутствие такого таланта весьма резко сказывается при сопоставлении его пьес с произведениями Плавта: у последнего, несмотря на чужую, греческую оболочку, живым ключом бьет природная даровитость, чисто римский национальный комизм, и это искупает те заимствования, которые он делает в содержании. Если бы у нас была возможность сравнить любую пьесу Плавта с ее греческим оригиналом, то мы наверное не узнали бы его в латинской переработке. Имена, места действия, может быть, были бы одинаковыми, но в греческой комедии, несомненно, не оказалось бы юмора, свежего, нередко грубоватого, но тем не менее неподдельного юмора, дающего всем пьесам Плавта самостоятельную окраску. Совершенную противоположность в этом отношении представляет Теренций. Все его произведения носят исключительно греческий характер, он близко следует за оригиналом. По своим вкусам и по складу своего ума Теренций не мог сделаться таким любимцем народа, каким был Плавт… Так, представление комедии «Свекровь» два раза не могло состояться: при первой ее постановке (в 165 г.) народ, не дождавшись конца представления, оставил театр и ушел смотреть представление канатного плясуна, при второй постановке (в 160 г.) представление опять не было доведено до конца, так как публика побежала из театра смотреть на бой гладиаторов» (С.И. Соболевский. Теренций.– История римской литературы.Т. 1. М., 1959, с. 108).

Теренций не мог увлечь невзыскательную публику с ее балаганными вкусами, предпочитавшую традиционную народную ателану, цирк или кровавые зрелища. Популярен он был по преимуществу у образованных зрителей, круг которых со временем стал достаточно широким, вполне сопоставимым с его долей в европейском обществе XX века. Однако недостаток оригинальности находили в пьесах Теренция и ценители искусства с самым изощренным вкусом. Так, Цезарь, называвший его «Полуменандром», находил у  него недостаток комизма, которым с преизбытком насыщены были пьесы Плавта.

Большим любителем сценической буффонады был другой великий государственный деятель Рима Сулла. Ателлана и мим увлекали его несравненно больше паллиаты. Его вкусы могли повлиять на смену эстетических предпочтений римской публики. В I веке самыми популярными драматургами были Помоний и Новий, писавшие ателланы, а также Децим Либерий и Публий Сир – сочинители мимов. Ателлана названа так по городу Ателле, расположенному в населенной осками Кампании, откуда этот жанр был заимствован Римом. Сохранились названия 106 ателлан: они давались по профессии главных персонажей: «Рыболовы», «»Виноградари», «Храмовый сторож», «Живописцы», «Гетера»; по племенам и народам: «Кампанцы», «Заальпийские галлы», «Сирийцы»; по человеческим порокам: «Скупец», «Клеветник», «Жадный наследник». Сюжеты этих пьес носили комический или иногда трагикомический характер. В ателланах непременно присутствуют четыре персонажа, которые игрались в масках. Это были Макк, Бук, Папп и Доссен. Макк носил маску плутоватого крестьянина из Апулии, говорившего на местном оскском диалекте; это был обжора и скупец, выступавший в роли солдата, хозяина постоялого двора, брата-близнеца или даже девочки – все женские роли в ателлане играли мужчины,– причем в конце представления Макка непременно били или он должен был платить по чужим долгам. Карикатурность маске придавал нос в виде куриного зоба и плешь на голове. Из Макка в комедии дель арте вышел полишинель. Букк, с круглой головой и надутыми щеками, представлял тщеславного и говорливого глупца. Папп – тщеславный, самовлюбленный и пьяный старик, которого обманывает жена и дурачат его мнимые друзья и почитатели. Доссен – ученый горбун, составляющий гороскопы. В  отличие от  заимствованных у  этрусков фесцений, в  которых играли профессиональные актеры гистрионы, актерами ателланы были любители, часто из знатной молодежи.

Мим представлял собой менее канонизованный жанр, но также с характером буффонады; актеры в нем играли без масок, женские роли предоставлялись актрисам. В миме актеры произносили не только авторский текст, но импровизировали, часто по ходу игры существенно корректируя даже сюжет пьесы.

Не менее мимов римская публика увлекалась цирковыми представлениями, конскими ристалищами, но более всего – гладиаторскими боями, призванными поддерживать в ней должный градус кровожадности, которая компенсировала поистраченный в горниле гражданских войн былой патриотизм и служила средством, поддерживающим воинскую годность граждан.

Гладиаторы были хорошо обученными профессионалами. Лучшей считалась гладиаторская школа в Капуе. В Риме запрещалось содержать гладиаторские школы частным лицам, поскольку их можно было использовать как вооруженную силу в целях мятежа или покушения на общественный порядок. В гладиаторские школы попадали рабы, отличавшиеся незаурядной физической силой и ловкостью, из числа военнопленных либо схваченных разбойников. Гладиаторы стоили дорого. За гибель гладиатора на арене хозяину выплачивалась компенсация примерно в 4 тысячи сестерций. Боевое снаряжение гладиаторов было строго определенным: оно включало меч, щит, шлем и поножи. В III столетии до Р.Х. гладиаторы сражались в самнитском снаряжении, их поэтому так и называли самнитами; вероятно, большая их часть набиралась из порабощенных пленников этого воинственного народа. Затем появились гладиаторы с галльским и фракийским оружием. Особый вид гладиаторов составляли ретиарии (рыбаки), выходившие на арену с трезубцем и сетью, которую надо было ловко накинуть на голову противника – галла, или мурмиона, на шлеме которого изображалась рыба. Помимо единоборства, на аренах устраивались также групповые сражения. Реже демонстрировались своего рода турниры – поединки конных гладиаторов или сражения эсседриев, восседавших на колесницах. Участь раненого и поверженного наземь гладиатора решала публика. Если большинство зрителей поднимало указательный палец вверх – побежденному сохраняли жизнь, а если пальцы зрителей указывали вниз, то победитель должен был добить товарища. Гладиаторы, которых называли бестиариями, выходили на арену для боя с дикими зверями. В иных случаях зрителей развлекали тем, что на растерзание зверям отдавали приговоренных к смерти преступников.

Искусные гладиаторы, выжившие после сотни-другой поединков, пользовались оглушительной популярностью, подобной той, которая в  новое время принадлежит тореадорам или спортивным чемпионам. Поэтому в гладиаторских боях ради куража или своеобразного тщеславия уже в респубиканскую эпоху пытались участвовать и  свободные граждане и даже выходцы из знати, но в солидном обществе подобные увлечения расценивались как непристойные и даже преследовались в законном порядке.

В изобразительном искусстве Рима, как и в Элладе, доминировала скульптура. Она выросла из распространенного в среде патрициев, а потом также в семьях нобилей плебейского происхождения обычая снимать восковые маски с покойников, хранить их в атрии в особых шкафах и при погребении усопших выносить для торжественной погребальной процессии. Этот обычай древний, но первоначально маски изготавливались неумело и  лишь отдаленно напоминали лица покойников, служа скорее символом присутствия праотцев при погребении их потомка. Но в III в. до Р.Х. греческие мастера, часто рабы, жившие в Риме и других городах Италии, стали изготавливать для римлян искусно выполненные посмертные маски, потом у них научились этой технике и природные римляне. Маски служили образцами для скульптурных портретов, изваянных из мрамора или отлитых из бронзы. Школа изготовления посмертных восковых слепков сообщила римской скульптуре присущий ей реализм, столь разительно отличавший ее от идеализированного характера греческой пластики.

Тем не менее римская скульптура развивалась под очевидным влиянием Эллады, но более ранними учителями римских скульпторов стали этруски, от которых заимствован был вкус к подчеркнутой характерности скульптурных портретов, на грани с гротеском, или уже за этой гранью. Первые скульптуры, украсившие Рим, изготовлены были, вероятно, этрусками, возможно, самим Вулкой или его учениками. По преданию, первой статуей в Риме было терракотовое изображение Юпитера, помещенное на крыше посвященного ему Капитолийского храма, воздвигнутого еще при Тарквинии Гордом. Первой статуей, отлитой из бронзы, была выполненная на заре республиканской истории Церера. Вслед за тем и другие храмы украшаются статуями богов, полубогов и героев, изваянных этрусками, выходцами из Великой Греции, Сицилии и Эллады или их местными учениками, которые тогда могли быть лишь самого низкого происхождения, поскольку труд скульптора требовал значительных мышечных усилий и рассматривался как своего рода ремесло, недостойное ни знатных, ни состоятельных граждан, подобающее скорее рабам, вольноотпущенниками или перегринам. С IV столетия до Р.Х. в Риме сооружают скульптурные портреты государственных деятелей, а потом также и частных лиц, так что к середине II века форум оказался настолько загроможден ими, что магистратура распорядилась часть из них удалить.

Со временем греческое влияние на римское ваяние вытесняет этрусское. Эллинизация римской пластики особенно интенсивно происходила в III и в особенности во II столетии до Р.Х., но мощное культурное влияние Эллады не истребило оригинальности римской скульптуры, особенно характерно обнаружившейся в портретных бюстах и так называемых закрытых статуях, когда портретируемое лицо, представленное в полный рост, изображалось не в обнаженном или полуобнаженном виде, как у эллинов, а облаченным в тогу, призванную подчеркнуть важность государственной должности представленного магистрата, за которой стояло величие самого Рима.

Одним из лучших образцов ранней римской скульптуры является отлитый на рубеже IV и III веков и дошедший до нас бронзовый бюст, который с известной долей условности считается портретом Луция Юния Брута, создателя Римской республики, жившего за два столетия до времени изготовления этой статуи. Это образ человека, наделенного исключительной силой воли, предельно целеустремленного и властного, своего рода квинтэссенция суровых добродетелей строителей Римской республики. Идущая от посмертных масок и, возможно, также от этрусского влияния, резко индивидуализированная характерность соединяется в этом бюсте с восходящей к эллинистической пластике высокой мерой обобщенности и идеализации образа.

Одной из знаменитых римских статуй II века является «Оратор в тоге» с поднятой в ораторском жесте рукой. Особую пластичность статуе придают тщательно отделанные складки тоги, типично римский характер сообщает ей важность и величавость фигуры, сдержанность мимики «оратора», который не столько стремится увлечь слушателей, зажечь их своим порывом, сколько воздействовать на их разум и волю, на их гражданскую совесть.

Прекрасные образцы римской скульптуры дошли до  нас от эпохи конца республики, в особенности хороши мраморные бюсты выдающихся государственных деятелей Гнея Помпея, Марка Туллия Цицерона, Гая Юлия Цезаря – это выразительные скульптурные портреты, отличающиеся беспощадным реализмом, но без карикатурности, поражающие проникновением их создателей во внутренний мир портретируемых лиц, способностью убедительно воссоздать и их незаурядность и их немощи и пороки: вульгарную и ленивую чувственность Помпея, самодовольно-брюзгливую тяжеловесность Цицерона, холодную расчетливость и мизантропическое высокомерие Цезаря.

В первом столетии до Р.Х. Рим наводняют трофейные или купленные статуи из Эллады. Из завоеванных греческих городов в Рим неиссякаемым потоком везли награбленные сокровища, и среди них статуи, которые ставились в храмах и термах, водружались на форуме и городских площадях, украшали загородные виллы и столичные дворцы нобилей, в особенности самих полководцев, покоривших Элладу. Дом Лукулла был украшен таким множеством награбленных в Греции статуй, что привлекал к себе ценителей эллинской пластики, подобно современному музею. Цицерон писал своему другу Аттику в Афины: «Ожидаю с нетерпением статуи из мегарского мрамора и геммы, о которых ты мне писал. Все, что ты увидишь в том же роде и что покажется тебе достойным моей «Академии», посылай мне без колебания и не дрожи за мой кошелек. Это теперь мое главное увлечение: я ищу то, что более всего служит для украшения моего гимнасия» (см.: Античная цивилизация, цит. изд., с. 254).

Поскольку однако шедевров всегда не хватает, а среди высококультурной римской знати этой эпохи было немало знатоков и разборчивых ценителей искусства, к тому же при недостатке собственного вкуса всегда можно было обратиться за  консультацией к опытным квалифицированным экспертам антикварам, в  Риме возникает большой спрос на  копии греческих скульптурных шедевров, и их научились изготавливать на высоком профессиональном уровне; чаще это был, конечно, ремесленный профессионализм, но создавались и такие копии, в которых замечательная верность воспроизведения подлинника соединялась с  творческим вдохновением. Такое копирование лучших созданий эллинской пластики с особенной интенсивностью продолжено было в эпоху принципата, но началось оно еще до Августа, и если бы не эти копии, греческая скульптура была бы известна в новое время, возможно, и более аутентично, но многократно более скудно – в самых богатых современных музейных собраниях пластика Эллады представлена главным образом в превосходных римских копиях.

Замечательных успехов римские скульпторы достигли в рельефных изображениях, в которых они обнаруживают скорее этрусский, чем греческий вкус к выразительным декоративным деталям. В малой пластике, в искусстве декоративного орнамента римляне не уступали своим учителям, будь то греки или этруски. Мелкая пластика Рима представлена мастерски выполненными камеями и  инталиями с  рельефными портретами знаменитых исторических деятелей. В I столетии до Р.Х. изображения великих полководцев, например Суллы, появляются и на римских монетах. Образцами для них обыкновенно служили посмертные маски.

Римская живопись ввиду своей физической хрупкости понесла несравненно большие потери в  сражении со  временем, чем скульптура, зато, правда, в  исторической памяти лучше сохранились имена живописцев, чем ваятелей. Известно, что в 300 г. до Р.Х. Фабий Пиктор расписал храм Безопасности. Через сто лет после него жил некий Пакувий – поэт и живописец. В I столетии портреты римлян писала гречанка из Кизика Лайа, но ни этих ее портретов, ни вообще каких бы то ни было станковых произведений республиканской эпохи до наших дней не дошло.

Сохранились однако прекрасные образцы настенной декоративной живописи, в том числе и очень высокого художественного качества, причем в самом Риме открыто несравненно меньше фресок, чем в провинциальных Помпеях, вместе с Геркуланумом погребенных и законсервированных вулканической лавой Везувия. В особенности это относится к живописи республиканского периода – раскрытые в результате раскопок римские фрески выполнены были уже в эпоху принципата. Римская и италийская живопись, как и скульптура, прошла ученичество у Этрурии и Эллады, и влияние этих двух национальных школ оставило на ней свои очевидные черты, причем, ввиду массивного присутствия в населении разрушенных извержением Везувия городах греческого элемента, нет бесспорных оснований относить помпеянскую живопись к наследию исключительно италийского искусства. Колонисты римляне и латинизированные потомки местных самнитов чаще, конечно, были заказчиками, чем художниками, которые, как правило, имели эллинское происхождение и  были либо уроженцами Великой Греции, либо выходцами из  самой Эллады, разными путями попадавшими в Италию, нередко в качестве пленников и рабов.

Помпеи погибли 24  августа 79  г. при императоре Тите, но значительная часть сохранившихся под вулканическим пеплом и раскопанных археологами городских строений была сооружена еще в республиканскую эпоху, стены некоторых из них сохранили фрески, относящиеся к этому периоду.

Искусствоведы разделяют помпеянскую живопись на четыре стиля, которые хронологически следуют один за другим. Первый из них относится к фрескам II века до Р.Х., второй – к последним десятилетиям Римской республики, третий – к «золотому веку» Августа и, наконец, четвертый – к правлению Клавдия и Нерона. Первый из них характеризуется как стиль «инкрустаций»: средствами фресковой живописи на стенах домов воспроизводились натуральные оттенки разноцветного мрамора – образцом для художников служила мраморная инкрустация или полихромный гипс, использовавшийся для декорирования внутренних стен зданий разного назначения, которые строились в Элладе в эпоху архаики и классики. Фрески иногда представляли отдельные архитектурные детали вроде карнизов, капителей или пилястров, иллюзорно усложнявших архитектурный облик интерьера, но это могли быть и беспредметные полихромные композиции с  преобладанием теплых цветов, особенно часто ярко-алого, оранжевого, насыщенно-желтого. Характерный образец подобной живописи сохранился в здании, которое условно и ошибочно названо было «домом Саллюстия», имя которого начертано на его фасаде, в то время как действительным владельцем его был некий А. Коссус Либанус – это имя значится на найденной в доме печати. В стиле инкрустаций, подражающих полихромному мрамору, декорированы междверные простенки в атрии и примыкающих к нему комнатах.

Фрески второго помпеянского стиля, названного архитектурным, представляют сложные архитектурные композиции c элементами перспективы, иллюзорно преодолевающие границы в виде стен, с выходом в открытое пространство. Создавая такой «барочный» эффект, художники ориентировались на сценографию греко-римского театра. В I столетии до Р.Х. стены домов украшали включенными в  нарисованные архитектурные рамки фресками с историческими и мифологическими сюжетами, иногда копирующими греческие станковые картины разных эпох. «Фрески из Боскореале (возле Помпей) содержат,– как пишет известный романист М. Грант,– не только копии более ранних произведений живописи, но  также изысканные архитектурные украшения, помогающие избежать монотонности благодаря использованию комплексных видов и множества деталей, изображение перспективы внутри перспективы создает ощущение безграничного пространства и таинственной дали. За счет этих разукрашенных архитектурных рамок панно гармонировали с размерами комнаты. Из-за ощущения того, что поле зрения расширяется и выходит за рамки стены, комната казалась просторнее» (Грант, цит. изд., с. 342).

Шедевры помпеянской фресковой живописи сохранились в  загородной вилле, названной археологами «Виллой мистерий», которая была построена в начале II века до Р.Х. и расписана примерно сто лет спустя. Спальня, примыкающая с северной стороны к атрию этой виллы, расписана перспективными архитектурными композициями, создающими иллюзию неограниченного пространства, устраняющего стены безоконного замкнутого помещения. Стены одного из залов виллы украшены циклом фресок, посвященных дионисиям. Они представляют играющего на лире Силена, юного сатира, нимфу, бичевание женщины, вид которого приводит в ужас ее подругу, Диониса, сидящую на троне Ариадну, невесту в окружении купидонов, танцующую в экстазе менаду и другие фигуры, выполненные в человеческий рост. И сюжеты фресок, и выражения лиц, и позы изображенных персонажей насыщены экстатической страстью, впечатление которой усиливается насыщенно-алым фоном, а также подчеркнуто телесными оттенками оранжевого, интенсивно-желтого, ярко-коричневого цвета фигур. Если живописец, расписавший «Виллу мистерий», и был италиком из самих Помпей или из другого города Кампании, он не просто подражал эллинским художникам, но  сумел аутентично воспроизвести в своих фресках и стиль и пафос искусства Эллады, что особенно ценно, поскольку в самой Греции ее живопись не сохранилась в столь ярких своих проявлениях.

Полы помпеянских городских домов и загородных вилл украшались декоративными мозаичными композициями, представляющими диких зверей и птиц, сцены охоты; сюжеты некоторых напольных мозаик почерпнуты из мифологии или истории Греции, в особенности из подвигов Александра Македонского.

Прагматический склад римского характера благоприятствовал развитию архитектуры. В этом искусстве вклад Рима в мировое наследие особенно масштабен и вполне оригинален. Римская архитекура заимствовала греческие ордеры: дорический, ионический и коринфский, подвергнув их заметной трансформации и добавив к ним еще один – тосканский, который был заимствован из Этрурии (Тоскании) и представляет собой вариант дорического ордера, отличающийся от своего греческого образца отсутствием триглифного фриза и каннелюр на колоннах. Его характеризуют также высокие база и капитель. Правда, сохранившиеся архитектурные памятники античного Рима, сожженного галлами в начале IV века до Р.Х. и отстроенного заново, затем пережившего грандиозное строительство в  эпоху принципата, почти все принадлежат именно этой эпохе.

Ко временам поздней республики относятся, однако, два храма, расположенных на Бычьем рынке, на берегу Тибра, между Палатином и Капитолием. Один из них посвящен Весте – хранительнице домашнего очага. Его небольшие размеры соответствуют подчеркнуто домашнему и семейному характеру культа этой богини. В этом храме, круглом в плане, воспроизводящем формы древних италийских святилищ, в свою очередь восходящих к круглым или овальным хижинам виллановой эпохи, в качестве строительного материала использован привозной паросский мрамор. Цела храма окружена стройными и  изящными колоннами коринфского ордера. Такое же впечатление камерности и гармонии производит и стоящий рядом храм Фортуны Вирилис, построенный из местного туфа и травертина. Он состоит из разделенной на две части целы и портика с четырьмя ионическими колоннами. Фриз украшен гирляндами, чередующимися с человеческими фигурами и канделябрами.

На Ларго Арджентино, расположенном на древнем Марсовом поле, находятся руины четырех храмов неизвестного посвящения. Самый древний из них был воздвигнут в IV столетии до Р.Х. Высокими архитектурными качествами отличался построенный во II веке круглый периптер на подии. От храма сохранился полуразрушенный подий с лестницей у входа на него и остатки колонн без увенчивающих их капителей. Руины многих храмов сохранились на республиканском форуме.

Но самое интересное из дошедших до наших дней сооружений форума – это замкнувший его с северо-западной стороны Табуларий – государственный архив, воздвигнутый на отроге Капитолия в 78 г. до Р.Х. Это двухэтажное сооружение, поставленное на субструкции 15-метровой высоты. В этом строении использована давно уже употреблявшаяся в римском строительстве конструкция, которая составила важнейший вклад Италии в  мировую архитектурную технику,– арка, заимствованная у этрусков и усовершенствованная в Риме технически и композиционно. Открытая галерея первого этажа Табулария состоит из 11 арок. Воспринимающие их распор столбы служили своего рода контрфорсами, с внешней стороны они укреплены полуколоннами дорического ордера. Их узкие каннелюры создают впечатление устойчивости и мощи. Основным материалом для этого сооружения послужил бетон, но наружные стены сложены из туфа и травертина. Табуларий несет на себе родовые черты римской архитектуры – монументальную мощь и строгую тектоническую логику, функциональность, уживающуюся с лаконичным декором.

Из инженерных сооружений республиканского Рима сохранилось несколько акведуков и мостов. Древнейший из акведуков Аква Аппия был воздвигнут в 312 г., в республиканскую эпоху построено было еще три римских акведука – Анио Ветус, Аква Теплуа и Аква Марциа. Сооружение Аквы Марциа завершилось в 144 г. до Р.Х. Акведук строили государственные рабы, захваченные в двух незадолго до этого разрушенных городах Карфагене и Коринфе. Возможно, что в его проектировании участвовали архитекторы и  инженеры из Эллады. Во  всяком случае, отдельные элементы сооружения, берущего начало у источника в 10 километрах от Рима, отличаются высокими архитектурными достоинствами. По трассе этого акведука строились подземные каналы, туннели, субструкции, многокилометровые аркады, мосты. В их архитеконике присутствует золотое сечение. Длина дошедшего до наших дней моста Сан Пьетро, включенного в этот акведук,– 90, высота – 18 с половиной метров. В своем первоначальном виде он имел 5 арок: центральную – с длиной пролета 15 метров и 4 арки меньших размеров. В значительно перестроенном виде сохранился еще один мост по трассе этого акведука – Понте Лупа, который возвышается на 30 метров над ручьем, который он перекрывает.

В самом Риме сохранилось три моста, сооруженных в период республики: Мульвийский, возведенный в 109 г., и составляющие единую композицию мосты Цестия и Фабриция, соединяющие расположенный посреди Тибра остров Эскулапа с правым и левым берегом разделенной на два протока реки. Мост Мульвия покоится на  арочной конструкции, включающей четыре большие арки с пролетами около 18 метров длиной и из двух меньших арок у берегов. Межарочные устои моста защищены ступенчатыми волнорезами, их конструкции облегчены малыми арочными проемами.

Одним из самых грандизных сооружений поздней Римской республики стал амфитеатр Помпея, воздвигнутый на Марсовом поле в 53 г. Амфитеатр явился одной из гениальных архитектурных находок Рима: он представляет собой своего рода соединение двух театров в единое целое. В центре такого сооружения располагается круглая арена – это название идет от песка, которым ее посыпали, чтобы он впитывал кровь: в амфитеатры зрители приходили, чтобы посмотреть на гладиаторские поединки и избиения зверей, при этом публика размещалась вокруг арены. Амфитеатр Помпея не сохранился, но составить представление о нем можно по позднее построенному и несравненно более грандиозному Колизею, а также по амфитеатрам, построенным в других городах Италии: в Вероне, Помпеях.

Другими зрелищными сооружениями являлись театры и  цирки, предназначавшиеся для состязаний в  конском беге. Большой римский цирк, протянувшийся между Палатином и  Авентином в  длину почти на  полкилометра, восходит еще к эпохе древних царей; но затем он совершенствовался и перестраивался: в 329 г. с одной стороны его были устроены загоны для коней, на другой закругленной стороне в 196 г. до Р.Х. были воздвигнуты триумфальные ворота, в конце республиканского периода все его деревянные конструкции заменили каменными. В раннее средневековье цирк был разрушен, но искусственно оформленный рельеф места, где он располагался в древности, позволяет и в наше время при мобилизации воображения, составить представление и об этом сооружении и о азартных скачках, за  которыми наблюдали десятки тысяч перевозбужденных зрителей.

Большую часть римских зданий составляли, естественно, жилые дома. Среди них можно выделить три типа жилищ: городской дом (domus), загородная или сельская вилла и, наконец, многоквартирный доходный дом – инсула (от слова «остров»); строились также, но в эпоху поздней республики уже главным образом в сельской местности, и хижины, в которых ютились семьи крестьян и городских бедняков, не располагавших средствами даже для съема самой тесной квартиры в доходном доме либо предпочитавших аренде убогого угла в перенаселенной и шумной дешевой инсуле бедное, но свое собственное жилище, в котором можно было уединиться или оставаться в кругу семьи. Дома торговцев и ремесленников среднего класса обыкновенно включали в себя обращенные на улицы таберны, в которых располагались собственно таверны, или харчевни, лавки и мастерские, часто жилое помещение семьи малоимущего ремесленника или лавочника составляла одна комната, пристроенная к  таберне. Строились также специальные сооружения, предназначавшиеся для торговли – рынки, общественные бани – термы, лупанарии – от lupa (волчица и продажная женщина), на  форумах воздвигались базилики, в  которых вершился суд, оглашались распоряжения властей, где встречались деловые люди для заключения сделок либо приятели для дружеской беседы. Ни одно из подобных строений республиканской эпохи, воздвигнутых в самой столице, до нас не дошло.

Но некоторые из таких зданий сохранились в других городах Италии, там, где в позднейший период не велось столь грандиозного сроительства, как в Риме,– уцелели рынки в Тибуре, Остии, Ферентине. Засыпанные пеплом Везувия Помпеи и Геркуланум сохранили стены, полы, а иногда даже потолки едва ли не большинства своих строений, и среди них также тех, что восходят к республиканскому периоду.

Помпеи представляли собой город размером около одного квадратного километра, окруженный каменной стеной с воротами: Морскими, Геркуланскими, Везувианскими, Ноланскими, Сарнскими, Нуцерийскими и Стабианскими. Улицы замощены были крупными камнями из вулканической лавы, с тротуарами по обеим сторонам. В примыкающей к форуму более древней юго-западной части города, сложившейся в период, когда у города было греческое лицо,– улицы узкие и кривые, в других частях город имеет более регулярный план, в особенности у Везувианских ворот, где кварталы представляют собой правильные прямоугольники. Стержнями городской структуры в Помпеях являются два декумануса, ориентированных на возвышающуюся над городом вершину Везувия, и два пересекающих их кардо.

Форум Помпей, сложившийся в III веке до Р.Х., расположен в юго-западном секторе города. Вытянутый по своим очертаниям, он был столетие спустя окружен с трех сторон фрагментарно сохранившимися портиками, которые придали ему очертания прямоугольника. Форум использовался как арена для гладиаторских игр, а  крытые портики составили галереи зрителей. За  двухъярусной колоннадой форума располагались примыкавшие к нему храмы Аполлона и городских ларов, базилика, курия, мясной рынок – мацеллум и здание евмахии – гильдии торговцев шерстью, вместе с рынком и складом этого товара, а также термы.

Одно из важнейших сооружений Помпей за пределами форума находится с противоположной стороны от него на окраине города – это амфитеатр, который был построен сразу после того, как в Помпеях устроена была Суллой в 80 г. до Р.Х. военная колония. Это самый древний из известных каменных амфитеатров. Его арена углублена на 6 метров ниже уровня поверхности земли. У арены эллипсоидная конфигурация, она окружена парапетом высотой в два метра, который первоначально был расписан сценами охоты и состязаний. Сиденья зрителей, окружающие арену со всех сторон, разделены по секциям. По сторонам одного из двух коридоров, проложенных под сидениями, через которые выходили на арену гладиаторы, расположены два помещения: в одном из них ухаживали за ранеными гладиаторами, а в другом клали тела убитых. Около амфитеатра находится палестра, строительство которой, правда, относится уже к эпохе Августа. В городе было два театра: Большой, сохранившийся настолько хорошо, что он и ныне используется как сценическая площадка, и Малый – Одеон.

Одно из самых интересных зданий Помпей – Стабианские термы, названные так по улице, на которой они располагаются. Их древнейшая часть восходит к IV веку до Р.Х., но в основном они были построены во II столетии. Термы состоят из таких помещений, как окруженный колоннадой портиков внутренний двор, аподитерии (раздевалки), фригидарии, тепидарии и калидарии – холодная, теплая и горячая бани – на мужской и женской стороне, бассейн, аппаратная с гидравлическим колесом, приводящим воду в движение для подачи ее в бани. В Помпеях раскопаны многочисленные лавки  – таберны и,  что выразительно характеризует нравы горожан, погребенных вулканической лавой,– 25 лупанариев, на стенах некоторых из них сохранились фрески с эротическими сценами.

Помпеи – настоящий заповедник жилой архитектуры античной эпохи. Особенно полно представлен в  нем такой тип строений, как домус. В  археологии эти домусы получили условные названия, которые лишь в немногих случаях связаны с именами домовладельцев. Сохранилось немало домусов, выстроенных в  республиканский период, и  среди них  – домусы Веттиев, Мелеагра, Хирурга, Саллюстия, Моралиста, Фавна, Пансы, Серебряной свадьбы. Все они имеют общие черты в  планировке, в  составе и  расположении отдельных помещений. Домус, по характеристике историка римской архитектуры Б.П. Михайлова, «был дальнейшим развитием атриумного дома, сложившегося в своих основных чертах в этрусской архитектуре. Он предсталял собой замкнутое прямоугольное здание, глухие стены которого прорезались кое-где щелевидными отверстиями, служившими для вентиляции. Главным фасадом была одна из  торцовых стен, в  середине которой находился входной портал. Его фланкировали двери таберн… Вестибюль приводил в атрий – обширный двор в центре здания, вокруг которого группировались жилые и хозяйственные помещения. Атрий имел перекрытие с квадратным отверстием в центре – комплювием, через которое проникал свет и попадала дождевая вода, стекавшая в бассейн – имплювий… К атрию справа и слева примыкали полутемные спальни – кубикулы… и кладовые. Далее, симметрично оси атрия, располагались два одинаковых, открытых в него помещения, называемых крыльями. На противоположной входу стороне дома по его оси находился приподнятый на одну–две ступени зал – таблинум. В древности таблинум был главным помещением дома: там стояло супружеское ложе и совершались трапезы, поэтому он почитался как священное место семейного единения. Позже таблинум стал служить для деловых занятий главы семьи, приема им клиентов… По сторонам таблинума находились комнаты и коридор для прохода в расположенный за домом огород» (Б.П. Михайлов. Городские дома.– Всеобщая история архитектуры, т. 2, М., 1973, с. 463–464). Приблизительно таков план ранних помпеянских домусов Хирурга и Саллюстия.

В середине II века до Р.Х. конструкция домуса усложняется. К нему пристраивается перистиль, который стал его главной частью. В отличие от греческого перистиля, представлявшего собой своего рода световой колодец, италийский приобрел обширные размеры. В его центре разбивался сад с бассейном или фонтаном. К нему пристраивались баня и хозяйственные помещения. У перистиля был обычно отдельный вход с улицы – постикум. В домах богатых патрициев женские комнаты составляли отдельный комплекс – гинекей. Устраивались также особые комнаты для гостей – оспициумы и по нескольку столовых – триклиниумов, иногда до четырех, по временам года, так что весенний и летний триклиниумы выходили на северную сторону перистиля – для прохлады, а осенний и зимний – на южную, ради солнечного тепла. В  домусах стали также устраиваться парадные залы – экусы, в связи с этим атрий приобрел в  них характер делового приемного помещения. Стены домусов украшали фрески, а полы – мозаика. Таковы дома Фавна, Пансы, Лабиринта.

В конце  II  века в Помпеях появился новый тип домуса  – террасный дом. Подобные здания строились на склонах холма. В них перистиль располагался ниже атрия, а между ними находились террасы, укрепленные сводчатыми субструкциями, в которых размещались хозяйственные службы. Террасный дом лишался замкнутости атриумно-перистильного домуса. Из его разноуровневых атрия и перистиля открывались далекие виды на окрестный ландшафт. В Помпеях характерный пример такого строения представляет дом Мозаики с голубями.

В окрестностях Помпей раскопаны обширные виллы – Азеллия и Фанния Синистора в Боскореале, а также Диомеда и Мистерий, знаменитая своими превосходными фресками. Около Геркуланума открыта вилла Папирусов. Виллы обыкновенно были просторнее городских домов. В загородных виллах помимо атрия, перистиля, спален, кабинетов, библиотек, столовых, устраивались также термы, плавательный бассейн, солярий, иногда гимнасий, а также крытые аллеи для прогулок по саду. В саду строились нимфеи, фонтаны, бельведеры, бассейны для разведения рыб.

Подобные домусы и виллы строились в позднюю республиканскую эпоху, естественно, не только в Помпеях, но и в других городах Италии, в том числе и в Риме, а также в его окрестностях, но там они не сохранились, тем более не сохранились многоквартирные и многоэтажные инсулы, но в них, уже на закате республиканской эпохи проживало, вероятно, большинство горожан.

Число обывателей Рима за  без малого пять столетий существования республики выросло колоссально, хотя этот рост не представлял собой непрерывной прогрессии. Так, вторая Пуническая война повлекла за собой потерю одной трети римских жителей. Косвенным образом о сокращении населения города можно судить, сравнивая результаты цензов взрослых граждан Рима (мужчин старше 17 лет) за 250 и 200 гг. до Р.Х.: первый ценз выявил около 300, а второй уже только около 200 тысяч граждан. Но в последовавшие затем два или три десятилетия довоенное число граждан было восстановлено. К середине II века число военнообязанных римских граждан далеко перевалило за 300 тысяч. Правда, с одной стороны, граждане Рима жили не только в столице, но и в ее окрестностях, в других городах Италии, а также в провинциях, а с другой, жителями Рима были также жены, дочери и несовершеннолетние сыновья римских граждан, перегрины со своими домашними, вольноотпущенники и рабы, так что приблизительно численность населения Рима в середине II столетия можно оценить в один миллион человек – Европа никогда ранее и в течение многих столетий позже, вплоть до XIX века, не знала столь грандиозных мегаполисов, как Рим времен поздней республики.

Рост численности населения Рима продолжался до политического кризиса, вылившегося в чреду гражданских войн, заодно с союзнической войной, повлекших за собой для Рима и всей Италии потери, соизмеримые с ростом населения во второй половине II века. К тому же результатом расширения имперских границ явился отток населения из имперской столицы и из Италии, так что численность населения Италии в  ее старых границах, без Цизальпинской Галлии, ко времени гибели Цезаря, вероятно, уступала величине, достигнутой за сто лет до этого и едва ли превышала 8 миллионов человека.

Численность всего населения империи в середине I cтолетия до Р.Х. составляла уже более 50 миллионов человек, причем его европейский компонент, очевидно, несколько превосходил азиатский и африканский вместе взятые. Среди них было более 1 миллиона годных к воинской службе римских граждан, так что их семьи вместе со стариками, детьми и женщинами насчитывали до 5 миллионов; значительное большинство римских граждан обитало в Италии, но, видимо, не менее 1 миллиона граждан вместе с членами их семей находилось в провинциях – это были колонисты, в особенности из ветеранов, чиновники провинциальной администрации, легионеры из размещенных в провинциях гарнизонов, наделенные правами римского гражданина, а также туземцы, удостоенные римского гражданства за особые услуги, оказанные Римской республике.

Латинский язык был родным для населения Италии, для римских и италийских колонистов, разбросанных по всей империи, а также для романизованного в значительной мере населения Испании, Нарбонской провинции и Африки. Главными рассадниками латинского языка в провинциях были военные лагеря – кастры и канобы – выраставшие вблизи них поселения, наполненные ремесленниками, маркитантами и всякого рода сбродом, паразитировавшим на армии, включая дам, оказывавших платные услуги бессемейным легионерам. В  таких канобах разноязыкий люд вынужден был пользоваться армейским пиджин-инглиш – вульгарной латынью. По-гречески говорили в Элладе и в Малой Азии, в эллинистических городах Сирии, знание греческого языка в виде койне было всеобщим и для тех горожан Востока, кто имел иные родные языки; но в империи звучала разноязыкая речь на кельтских, германских, иберийских, иллирийских и фракийских диалектах, на арамейском, финикийском и армянском языках, по окраинам империи говорили по-арабски, по-грузински, а также на иранских наречиях.

Разноязычие империи отражалось и в этнической пестроте столицы. Исконные римляне, предки которых жили в ней в эпоху царей и ранней республики, в конце I столетия до Р.Х. составляли незначительную часть ее населения. Даже потомки италиков стали в Риме уже меньшинством. Рабы, вольноотпущенники и потомки вольноотпущенников, нередко принадлежавшие к  высшим сословиям  – сенаторскому и  всадническому, наводнили столицу империи; исторической родиной большинства из них была не Италия, но Галлия, Испания, Африка, Эллада и Азия. Заметную часть римского населения составляли перегрины и их потомки – по происхождению греки, сирийцы, иудеи, пунийцы. Почти все они умели свободно говорить по-латыни, но  сами переселенцы, их дети и  внуки владели еще родной речью своих предков, звучание которой на  форуме нередко раздражало как природных римлян, так и до конца натурализовавшихся потомков рабов и перегринов, осознававших себя частью единого римского народа. При этом все новые и новые волны переселенцев вливались в человеческое море Вечного города.

Жилье в Риме поэтому стоило дорого, за него приходилось платить в несколько раз больше, чем за аналогичные квартиры или комнаты в других городах Италии или в провинции. Аренда просторной многокомнатной квартиры в Риме стоила 30 тысяч сестерциев в год, дешевое жилье в столице снимали за 12 тысяч; в то же время на эти деньги можно было купить домус в одном из  италийских городов, а  аренда комнаты в  италийском или провинциальном городе могла обойтись в 500 сестерциев за год. Римский сестерций можно приблизительно сопоставить по покупательной способности с двумя современными евро.

Большая часть жилых помещений в Риме и Италии не отапливалась. В  зимнее время люди грелись у  угольных жаровен, но  в  роскошных домусах и  виллах в  конце республиканской эпохи устраивались гипокаусты – системы центрального отопления с печью в подвальном помещении или на нижнем этаже, теплый дым от которой распространялся по дому по трубам, проложенным под полом или внутри стен. При отсутствии подпольного обогрева даже в богатых домах, отделанных мрамором и с мраморными полами, ногам, обутым в сандалии, было порой нестерпимо холодно. Окна в домах состоятельных людей изготавливались из полупрозрачных алебастровых пластин; использовались также деревянные ставни, так что в домах не хватало света, а удовлетворительное освещение его восковыми свечами обходилось чрезвычайно дорого и было не по карману не только бедняку, но и человеку со средним достатком, так что люди предпочитали отходить ко сну с заходом солнца.

Водопроводы и  канализация устраивались лишь в  домах состоятельных собственников и  в  инсулах с  дорогими квартирами. Как пишет романист Ф. Коуэлл, обитателям дешевого жилья «приходилось носить воду из  фонтана и  пользоваться общим туалетом на нижнем этаже или публичными отхожими местами на улицах, а также публичными банями (местом, где можно было согреться зимой). Помои и нечистоты, выплескиваемые из  окон верхних этажей вниз на  улицу, были неприглядной стороной повседневной жизни в  Древнем Риме, что также, добавляет историк, практиковалось в Лондоне или Эдинбурге до относительно недавнего времени… Жизнь небогатых римлян сопровождалась известной долей риска в четырех стенах их жилищ, по большей части обветшавших; и в Риме многие из них имели вошедшую в легенду краткую жизнь изза шаткой конструкции… Боязнь обрушения зданий зачастую превращалась в навязчивую идею. Не меньше был и риск пожара» (Коуэлл Франк. Древний Рим.М., 2006, с. 22). Зато, правда, римляне избавлены были от  страха быть раздавленными колесами современных автомобилей или гужевых повозок недавнего прошлого, а также копытами лошадей. Лишь в ночное время в Риме дозволялось пользоваться колесным транспортом для перевозок, а кавалерия, как и все вообще вооруженные части, квартировала вне Рима; и никому не было позволено гарцевать по его улицам или площадям, так что если некоторые из  нобилей не  хотели быть, подобно простым смертным, пешеходами, они могли передвигаться только в паланкинах или портшезах, носимых рабами.

Характерной чертой древнеиталийского жилья была скудость меблировки. Римляне и италики высоко ценили простор и  не  загромождали свои комнаты обстановкой, она состояла у них обыкновенно из столов, табуретов, ложа, которым пользовались не только для сна, но и во время застолья – на ложе возлежали при чтении книг или деловых бумаг, а также за дружеской беседой. Шкафы или сундуки ставились в  кладовых и других хозяйственных помещениях. Широко употреблялись складные стулья. Сидеть на стуле с подлокотниками и спинками позволяли себе только женщины, старики и высокопоставленные магистраты. Меблировка домусов или дорогих квартир отличалась не столько количеством вещей, сколько их дороговизной: за большие деньги приобретались изготовленные высококлассными мастерами столы или столики из черного дерева, кипариса или слоновой кости, с инкрустациями из мрамора или полудрагоценных камней. «Вся основная меблировка была практичной, красивой, элегантной и по возможности до блеска отполированной, состоятельные римляне… не захламляли комнаты» (Коуэлл, цит. изд., с. 26). Непременной принадлежностью римского дома или квартиры был алтарь с домашними пенатами. Образованные римляне владели библиотеками с латинскими и греческими книгами, обыкновенно в виде свитков.

Обитавшая в  просторном домусе или в  лачуге, в  дорогой арендуемой квартире или комнате дешевой инсулы семья в эпоху республики, как и в царский период, оставалась непременно моногамной, но строгость семейных нравов времен древних царей или ранней республики основательно поисшаталась уже в третьем и втором столетии до Р.Х. Ревнители строгих отечественных нравов вроде Катона Старшего главной причиной их порчи считали увлечение римлян чужой эллинской культурой.

Заключение брака через confarreatiо, составлявшее в древности отличительную черту патрицианской семьи, стало исключительной редкостью. К нему прибегали лишь в тех редких случаях, когда вступавшие в него имели перспективу посвящения на высшие жреческие степени. Более того, даже плебейский брак чрез coemtio – покупку невесты у ее отца, деда или старшего брата, предоставлявший мужу право собственности над женой, был вытеснен так называемым браком по согласию – matrimonium consensu, когда жена переходила из  дома отца в дом мужа по соглашению с ее отцом. При такой форме брака в течение первого года семейной жизни сожительница не считалась женой в собственном смысле слова, а была «за жену», pro uxore, но по истечении года супружеского общения муж приобретал право собственности на жену на основании общей юридической нормы относительно давности владения, и только тогда его сожительница становилась уже вполне законной женой.

Лица, вступившие в брак coemtio или per consensum, могли быть разведены без особого затруднения, в  ранние времена, однако, лишь по инициативе мужа. При этом он в присутствии свидетеля обращался к жене со словами по установленной формуле: tuas res habito (возьми свои вещи назад) и брал на себя обязательство возместить материальные издержки родителям своей бывшей жены. В то время как в раннем Риме разводы были исключительно редки, они стали повседневной чертой семейной жизни в эпоху поздней республики. Власть мужа над женой в позднереспубликанскую эпоху основательно пошатнулась. Этому немало способствовало приобретение женами права на развод по собственной инициативе.

В республиканский период в  состоятельных семьях пищу вкушали в особых помещениях – триклиниумах – от tres clines (три ложа), куда также приглашались гости. Зимний триклиниум устраивался обыкновенно на  нижнем этаже; летний – на верхнем, летом часто вкушали пищу в беседке, под навесом из виноградных лоз, которая устраивалась во дворе или в саду. В присутствии гостей в триклиниуме в более раннее время находились только мужчины, позже туда стали допускать также жену отца семейства, его взрослых дочерей, а потом и детей, что считалось крайне непристойным в Элладе, но не в Этрурии.

Обычно за столом возлежало 9 лиц на трех ложах, расположенных с трех сторон большого четырехугольного стола, четвертая сторона стола оставалась открытой, чтобы прислуга удобно могла подавать кушанья. На  ложах расстилались матрасы и одеяла, и каждое из них имело по три места, отделенных одно от другого подушками. Участники трапезы ложились на свое место наискось, опираясь левым локтем на изголовье и протягивая ноги в правую сторону. В продолжение длительной трапезы ее участники не раз вставали с ложа и вновь ложились на него. Самым почетным было среднее ложе (medius), за ним следовало левое (summus) и потом уже правое (imus). Medius и summus предназначались для хозяина и гостей, а imus – для членов семьи. При большом стечении гостей в одном помещении могло устраиваться несколько триклиниумов, каждый из которых при этом составлялся из трех лож. В конце республиканской эпохи в употребление стали входить круглые или овальные столы и ложа в виде полукруга, которые назывались греческой буквой sigma.

За трапезой употреблялись полотенца, особенно необходимые потому, что, как и греки, римляне ели руками, позже также салфетки, которыми закрывали грудь, лишь в императорскую эпоху столы стали покрывать скатертями. Ножом и вилкой пользовались на кухне для разрезания мяса, подававшегося к столу уже разрезанным, жидкие кушанья, естественно, ели ложками. Перед пиршеством и затем, в промежутках между отдельными блюдами, слуги приносили воду для омовения рук. В позднем Риме на столе перед хозяином дома, пригласившего гостей, клали меню, и он любезно рассказывал возлежавшим о качествах каждого из подаваемых блюд, о его составе, о способе его приготовления, о  его пользе для здоровья. Перед трапезой гости переодевались – снимали тоги и башмаки и надевали на себя легкое платье и сандалии.

В ранний период своей истории римляне принимали пищу трижды в день, позже стали есть два завтрака: первый – вскоре после пробуждения и второй (prandium) – около шестого или седьмого часа (между 11 и полуднем), в связи с чем обед был перемещен на более позднее время – между 2 и 3 часами пополудни. Первый завтрак в состоятельной семье состоял из хлеба, обмоченного в  вине, маслин и  сыра. На  второй завтрак подавались горячие и холодные блюда: свинина, свежие или сухие овощи, рыба, яйца, грибы и фрукты, в небогатых семьях доедали остатки вчерашней трапезы; пищу запивали вином, иногда смешанным с  медом. Если в  раннем Риме обед даже в  состоятельных семьях состоял из  двух блюд, то  позже нормальное число перемен дошло до трех; а в поздней республике и в период принципата богатые обжоры вкушали до 7 перемен, каждая из которых включала по нескольку блюд. Скромный обед мог состоять из солонины с вареными яйцами, лука, овощей с виноградом или яблоками на десерт.

Меню званого обеда поздней республики, который давал богатый нобиль, могло включать морских ежей, устриц, морские финики, морскую, реже речную рыбу, которая считалась слишком пресной, мясо дроздов, фазанов, страусов, журавлей, павлинов, кур, откормленных молочных поросят, молодого барашка, козлятину, кабанину, оленятину, зайчатину, филе косули, мясо грызунов, которое называли сонью, и паштеты из гусиной печени. Для возбуждения аппетита перед обедом подавали вино и  закуски (gustatio) или promulsis, своего рода «аперитив»  – яйца, салат, капусту, артишоки, спаржу, тыкву, дыни с приправой из перца или уксуса, огурцы, консервы из репы и брюквы, оливков, трюфелей, соленой или маринованной рыбы, устриц и других моллюсков. Чтобы съесть столько, многие из участников пиршества принимали рвотное, следуя рекомендациям врачей. Во время принятия пищи пили мало вина, чтобы вполне оценить вкус подаваемых блюд, питью предавались уже за десертом, в который входили фрукты и подслащенная медом выпечка, и после него, когда пиршество могло превращаться в попойку, а по мере падения нравов в позднем Риме – и в оргию. Бедняки же довольствовались за своими трапезами лепешкой хлеба, пшеничной или овсяной кашей, луком, дешевыми маслинами и вином из виноградных отжимок.

Одежда римского гражданина мало изменилась в  республиканскую эпоху. Но если в ранний период тога плотно облегала тело, то со временем ее стали носить свободнее. Мужчины со времени совершенннолетия и приобретения гражданских прав надевали белую тогу, а дети, высшие магистраты и жрецы белую тогу, окаймленную спереди пурпурной полосой – toga praetexta, от praetexere – приткать, окаймлять. В темную тогу облачались по случаю траура. Ношение тоги было строго обязательным в сенате, в суде, а также в театре и цирке.

В позднюю республиканскую эпоху, чтобы укрываться от  холода и  дождя, помимо традиционного плаща  – пенулы, стали носить также похожую на  греческую хламиду лацерну, открытую спереди и прикреплявшуюся к плечу застежкой; большое распространение лацерна получила однако уже в эпоху принципата, когда ее часто отделывали с  большой роскошью. И к лацерне и к пенуле в дождь, снег или при сильном ветре прикреплялся капюшон. Воинский плащ назывался trabea, позже – patudamentum и sagum; он ничем не отличался от греческой хламиды. Во времена республики patudamentum красного цвета надевал на себя главнокомандующий, причем при въезде в черту города Рима он обязан был снимать его. В эпоху принципата красный плащ стал исключительной инсигнией императоров. Верхнюю женскую одежду ricimum заменили более длинной паллой. Одежду в Риме по-прежнему в  основном изготавливали из шерсти или льняного холста, но в позднюю эпоху стали также носить платье из тонкой шелковой ткани, которую привозили из Китая и которая поэтому доступна была лишь состоятельным людям. Если в древности и мужская и женская одежда окрашивалась в белый цвет или, реже, в коричневый или черный, то в поздней республике стала модной одежда самых разных цветов и оттенков.

В республиканский период высота башмаков calceus зависела от общественного статуса человека. У сенатора они доходили до середины икры, и завязывались 4-мя ремешками. Люди более низкого статуса носили соответственно более короткие башмаки. Их изготавливали из черной мягкой кожи. Высшие сановники носили calceus красного цвета с полумесяцем из слоновой кости на подъеме, который служил для завязывания ремешков. В  красные башмаки, по  преданию, первоначально обувались лишь цари, в  республиканскую эпоху  – высшие магистраты, а также триумфаторы.

В эпоху поздней республики состоятельные матроны носили роскошные украшения: золотые браслеты и кольца, усыпанные драгоценными камнями, на щиколотках, ожерелья, ободки для волос, серьги. Не только женщины, но и мужчины пользовались духами и благовонными эссенциями, в чем, конечно, обнаруживалось влияние эллинистического мира и Востока.

И семья, и Римское государство придавали важное значение образованию и воспитанию детей. В детях римляне, естественно, видели наследников статуса и профессии своих родителей, так что девочек матери скромного достатка и положения учили поддерживать огонь в домашнем очаге, готовить пищу, прясть и ткать, а мальчиков уже в детстве обучали пахоте, уходу за  скотом, отцовскому ремеслу и  военному делу. Сыновья высокопоставленных отцов присутствовали на  приемах и  деловых встречах, которые те устраивали у себя дома, и так знакомились с порядком исполнения государственных обязанностей. Подросших сыновей отцы брали с собой на форум, и там они могли наблюдать ход комиций, усваивать первоначальные навыки политической агитации.

Большинство детей римских граждан, в том числе и девочек, обучалось грамоте, а многим из них давали основательное образование, что, конечно, зависело уже от средств, которыми располагала семья. Домашнее обучение лишь в редких случаях осуществляли родители, чаще этим занимались нанятые учителя либо грамотные рабы, начиная с III века до Р.Х. обыкновенно греки, иногда обладавшие весьма солидными знаниями. И все же в Риме и Италии поздней республики домашнее обучение занимало скромное место в сравнении со школьным. Школьное дело не было в Риме организовано в стройную систему, подобную той, что выработана была в эллинистическом мире, представляя собой пеструю картину, отличаясь большим разнообразием; в обучении детей и подростков многое зависело от пожеланий отца, от индивидуального подхода и дидактического метода учителя, от разных случайных обстоятельств. Обучение велось частными учителями в частных школах; государственные училища стали появляться позже, уже в эпоху принципата.

В школу платному учителю римляне отдавали своих детей в 7 лет, некоторые из них к тому времени уже знали грамоту, если же у отца был ученый раб из греков, то ребенок к 7 годам мог владеть греческим языком, иногда свободно, подобно тому как в  семьях российской аристократии маленькие дети иногда одинаково хорошо знали родной и французский язык. В начальной школе мальчики и девочки, дети нобилей, простолюдинов и  вольноотпущенников, чаще всего обучались вместе. В такой школе детей продолжали обучать грамоте: чтению и письму на латинском и греческом языке; при этом пользовались навощенными табличками, на которых писали заостренной палочкой – стилем; писали также на папирусе, исписанные школьниками листы продавали затем лавочникам, которые использовали их для обертки.

Детей обучали счету, для чего употребляли счетные доски с костяшками – абаку. Их учили считать деньги, что представляло известные затруднения ввиду сложности римской монетной системы, умению ориентироваться в календаре. Школьники изучали также римскую систему мер и весов, они усваивали, что фунт, или либра, весивший в древности 273 грамма, а позже – 327 граммов, состоял из 12 унций, что пасс (passus) – двойной шаг (около полутора метра в метрической системе) состоял из 5 песов – футов, и что тысяча пассов называлась милей, он узнавал величину югера – участка земли, которую пара волов могла вспахать за один день и который в пересчете на метрические единицы составляет одну четверть гектара, что сыпучие и жидкие продукты надо измерять в модиях, каждый из которых составляет 16 секстариев, соответствующих 547 миллилитрам, и что половина секстария называется геминой. В начальной школе усваивали римские и греческие мифы, исторические предания Рима; школьники должны были заучивать сентенции, в которых содержалась квинтэссенция государственной и житейской мудрости и общественной морали.

Уроки в школе начинались ранним утром и продолжались целый день. Учителя обыкновенно держали школу у  себя дома – это были тесные помещения, потому что чаще всего учителя располагали мизерными средствами. Средним счетом учитель начальной школы зарабатывал от 150 до 200 динариев в год, в то время как Юлий Цезарь выдавал солдатам по 225 динариев, и это при бесплатном питании, одежде и крове над головой. Воспитывая своих подопечных, учителя не жалели розог. За мелкие провинности школьников били палкой по рукам. В случае более серьезных выходок пороли кожаным кнутом. И столь суровые педагогические методы соответствовали взглядам самых просвещенных современников. «Учение есть труд, а не наслаждение» (см.: Коуэлл, цит. изд., с. 47),– изрек Цицерон в оправдание строгих способов школьного воспитания. Излюбленной педагогической сентенцией, часто цитируемой в Риме, была фраза из комедии Менандра: «Человека, которого не секли, нельзя назвать образованным» (см.: Коуэлл, цит. изд., с. 48).

Сохранилось одно из школьных упражнений, в котором описан весь день ученика: «Я просыпаюсь еще до того, как рассветет, и сидя на краю постели, обуваю башмаки и опорки, потому что холодно. Затем я беру чистое полотенце. Раб приносит кувшин с  водой, которую я  лью себе на  руки и  умываю лицо и беру в рот воды. Почистив зубы и десны, я выплевываю воду и хорошенько вытираюсь. Сняв ночную сорочку, я надеваю тунику и ремень, я смазываю маслом волосы, причесываюсь, повязываю шарф… и надеваю белый плащ. Отправляюсь в школу в сопровождении моего раба. Я иду в класс и говорю учителю: “Доброе утро, учитель». Он целует меня и отвечает на мое приветствие. Раб отдает мне мои вощеные таблички, принадлежности для письма и линейку… Затем я усаживаюсь и приступаю к работе. Когда заканчиваю учить урок, я спрашиваю у учителя позволения пойти домой на обед. …Придя домой, я переодеваюсь, съедаю немного белого хлеба, оливок, сыру, сушеного инжира и орехов и запиваю все холодной водой. После обеда возвращаюсь в школу, где учитель начинает читать… После полудня я отправляюсь в сопровождении раба с полотенцами в термы, и мы все желаем друг другу хорошо помыться и хорошего ужина» (Коуэлл, цит. изд., с. 43–44).

Обучение в начальной школе продолжалось 5 лет, обыкновенно до 12-летнего возраста. Для большинства детей из малоимущих семей оно заканчивалось на этом этапе, среди римских граждан поздней республики встречались неграмотные и малограмотные люди, они однако составляли хотя и  не  редкие, но все-таки исключения. Подростки, на обучение которых родители готовы были тратить более солидные средства, завершив начальное образование, переходили в грамматическую школу, обучение в которой продолжалось 4 года, до 16 лет. Учителями в них чаще всего были вольноотпущенники из числа образованных греков. В грамматической школе читали греческих и римских писателей, основательно изучали грамматику обоих языков, там также преподавались естественные науки.

Выcшее образование давали риторические, а  также философские школы, которые до  начала  I  века содержались исключительно учеными греками, имевшими широкую известность и  взимавшими высокую плату за  свой педагогический труд. Для абитуриентов риторической школы непременным условием было свободное владение греческим языком. В конце республиканской эпохи оно стало одним из непременных признаков принадлежности к культурному классу. Не знавшие греческого языка сенаторы в это время представляли собой уже исключение в своем сословии. Но в I столетии до Р.Х. природный язык римских граждан, латинский, подвергся тщательной филологической шлифовке, были выработаны его литературные нормы; в этот период стали открываться школы латинских риторов, обучение в которых стоило дешевле и где уже в основном занимались не греческой, а латинской словесностью. Некоторые из юных римских нобилей и всадников завершали образование в греческих школах Эллады или даже за пределами империи – в Александрии.

Прагматической целью риторических школ было обучение ораторскому искусству для занятия частной адвокатурой или публичной политикой. В том и другом случае важное значение имело не только владение приемами красноречия, но и знание самой юриспруденции, так что изучение римского права занимало важное место в учебном плане риторической школы.

Основы римского права заложены были в составленных на заре республики, в середине V столетия, «Законах 12 таблиц». Их оригинал погиб в пожаре, устроенном захватившими Рим галлами в 387 г.– нам он известен по цитатам его комментаторов разных эпох: Цицерона и класических юристов, в том числе Ульпиана, Гая, Павла, Помпония. Как писал Н.А. Машков, «некоторые исследователи относят Двенадцать таблиц к более позднему периоду (Пайс – к началу III в. до н. э., а Ламбер – даже к началу II в.), но архаизмы языка в дошедших до нас цитатах из Двенадцати таблиц, примитивные формы отношений (например, принцип талиона) говорят за то, что они действительно могут быть отнесены к раннему периоду. Однако не исключена возможность влияния на римские правовые отношения более развитых южноиталийских греческих законодательств» (Машков, цит. изд., с. 130).

Известный романист П. Грималь писал: «Многие положения “12 таблиц» относятся к сельской жизни. Это касается вопросов, связанных со сбором урожая, с защитой посаженных деревьев, с потравой полей скотиной. Все это вполне естественно в обществе с экономикой, основанной почти исключительно на сельскохозяйственном производстве. Но ничто не дает оснований считать, что именно эти элементы предшествовали другим. Процессуальная сторона дела характеризуется как раз обращением к городским магистратам, к претору, и нет никаких следов присутствия органов юстиции в деревнях» (Grimal Pierre, cit. op., p. 102–103). Грималь характеризует юридический контекст, в котором были составлены «12 таблиц» как исключительно городской, в то время как земледельческая тематика этого законодательства отражает влияние более ранней эпохи, что связано с тем обстоятельством, что 12 таблиц были составлены по требованию плебса, в ту пору определенно городскому сословию (Grimal Pierre, cit. op., с.  103), а  землевладельцами и  отчасти также сельскими жителями по преимуществу были патриции.

Последовательность отдельных законов в  составе «12  таблиц» лишена систематизации, хаотична и ассоциативна; тем не менее этот «уникальный памятник сравнительно развитого права, сформулированного сжато и так искусно, что еще много столетий спустя юристы писали к нему комментарии (Гай – через 600 лет), стал отправным пунктом всего дальнейшего развития римского права и формально сохранил силу до юстиниановских времен» (Бартошек, цит. изд., с. 187).

«12  таблиц» на  протяжении веков признавались в  Риме, в частности знаменитым историком Титом Ливием, «источником всякого публичного и частного права» (fons omnis publici privatique juris), при этом «отличительной чертой римского права вообще, особенно в ранний период, было отсутствие вполне ясного разграничения между правом частным и правом публичным, т. е. между гражданским правом, с одной стороны, и  государственным и  уголовным  – с  другой» (Ковалев, цит. изд., с. 220). В Таблицах с особой полнотой отразились нормы частного права, гораздо меньше затронут в них конституционный строй; и все же при отсутствии в «Законах 12 таблиц» эксплицитно выраженных конституционных норм они в действительности проливают свет на основы государственного строя римской республики. Так, Таблицы санкционируют и  ранее действовавшее jus provocationis – право осужденного на смерть апеллировать к  народу, чем существенно ограничивается судебная власть, и вообще империй магистратов. Но это право апеллировать к народному собранию, существовало только для лиц, облаченных в тогу – inter togatos; римские граждане, призванные в легионы, перегрины и в известном смысле все вообще лица, находившиеся вне померия, такого права лишались и находились в неограниченной власти магистратов – консулов и преторов.

«Законы 12 таблиц» в изобилии содержат предписания и запреты полицейского характера, например относительно ширины дорог, в них запрещаются захоронения в черте города, предусматривается наказание лиц, виновных в погребении вместе с покойниками изделий из золота.

С особой детализацией в  Таблицах регламентируется частный судебный процесс. «Законы 12  таблиц» начинаются с предписания: «Si in jus vоcat, ito» (Если вызывают на суд, иди). Но гражданский долг ответчика перед судом не гарантируется применением полицейского принуждения; обеспечение принудительной явки на суд лежит на истце или обвинителе или на их патронах. Сопротивляющегося вызову в суд ответчика позволялось задержать в любое время, но не путем вторжения в его собственный дом. Суд представлял собой состязательный процесс, в котором должны были участвовать сами стороны, а не нанятые ими адвокаты. Процессуальные нормы «Таблиц» отличаются подчеркнутым формализмом. В ходе судебного производства применялись строго определенные формулы, нарушение которых ставило под вопрос законность вынесенного приговора. Например, при вызове ответчика в суд истец должен был непременно произнести в присутствии магистрата (консула, а позже, со времени учреждения претуры в 367 г. до Р.Х., претора) слова: in jus te voco (вызываю тебя на суд), если у римского гражданина бежал или был украден раб, то он должен был обратиться к магистрату – консулу, а позже к претору, со словами: «Заявляю, что этот человек – имеется в виду раб – принадлежит мне по квиритскому праву». Причем строго регламентировались не только словесные выражения, но и необходимые в судопроизводстве, а также при всякого рода сделках жесты.

В основе гражданского права, зафиксированного в «12 таблицах», лежит признание неприкосновенности собственности, которая именуется в них квиритской – ex jure quiritum. Впоследствии для обозначения собственности стал употребляться юридический термин dominium. Характерной чертой римского права стало положение о том, что неограниченной собственностью могут обладать лишь полноправные римские граждане, отсюда идет и  наименование ее квиритской. Другие лица  – не эмансипированные члены семьи патерфамилиаса, иностранцы, перегрины – могли лишь пользоваться вещами, в том числе главным богатством – землей, или владеть ими (possidere), но не иметь их в собственности. При этом собственность разделялась на два вида в зависимости от способа ее отчуждения. Земля в пределах Италии (в эпоху составления «Таблиц» иная земля была вне досягаемости для римлян), рабы, рабочий скот, строения, а также сельские сервитуты – право переходить или перегонять скот через соседний участок – могли передаваться исключительно через формально строгий обряд манципации (от  manus capere  – брать в  руки), менее важное имущество, например продукты питания, мебель, драгоценности  – могло отчуждаться по более упрощенной процедуре, называвшейся traditio (передача), и такое имущество называлось поэтому res neс mancipii – не маниципируемые вещи. Неманиципируемые вещи могли также переходить в собственность на основании установленного срока давности владения, через так называемое usucapio.

Манципация совершалась лишь между римскими гражданами или впоследствии также между гражданами и  перегринами, обладавшими правом коммерции в Риме, или между перегринами, но непременно при 5 свидетелях и весодержателе (libripens), и  была собственно продажей товара за  наличную медь. Сделка могла также совершаться в  фиктивной форме. Отчуждаемый товар присутствовал при сделке символически. При этом для действительности сделки требовалось неукоснительное соблюдение установленной формулы: «приобретатель брал передаваемый предмет, произнося торжественную формулу: “Я утверждаю, что этот предмет мой по квиритскому праву, он куплен за эту медь, взвешенную на этих весах»,– ударял куском необработанной меди (raudusculum) по весам и передавал медь отчуждателю, который принимал ее» (см.: Бартошек, цит. изд., с. 211). К фиктивной манципации прибегали и в случае таких актов как предоставление кредита, дарение и даже установление или прекращение отцовской власти. Принципиально манципация исключала ограничения, связанные с условиями или сроком.

Значительное место в законах «12 таблиц» занимает долговое право. Составители Таблиц ограничили рост 1 унцией на фунт серебра, что составляло 8,3% в год. Но защищались и права кредиторов. Должники, заложившие самих себя, – такая сделка называлась nexum, то есть кабалой,– в случае неуплаты долга попадали под власть кредитора вместе со своими детьми и имуществом. С этих пор его правовой статус отличался от рабского только в том отношении, что ему возвращалась свобода и собственность после уплаты долга, например его родственником или патроном. В соответствии с законами «12 таблиц», посягательство на  частную собственность каралось сурово, вплоть до  применения смертной казни. Жатва хлеба на  вспаханном плугом чужом поле в  ночное время влекла за  собой объявление вора sacer, то есть посвящение его подземным богам, что фактически обозначало смертную казнь. Той же казни подвергались поджигатели.

«12 таблиц» предоставляли римским гражданам право распоряжаться своим имуществом по завещанию (testamentum). Если же такое завещание не было составлено, то наследство переходило к ближайшим родственникам – агнатам первой степени, каковыми считались те, кто ранее находился под отцовской властью умершего: родные и усыновленные дети, внуки от умерших сыновей. При отсутствии прямых наследников (heredes) имущество переходило к агнатам второй степени: братьям, сестрам или матери умершего, если она состояла в браке с его отцом (cum manu), то есть состояла во власти мужа и в этом случае юридически находилась на положении сестры своего сына. Если же не было агнатов, то наследство преходило к сородичам – gentiles. Наследниками вольноотпущенников признавались их патроны, а в случае их более ранней смерти – агнаты патронов. Взаимоотношения вольноотпущенников и их бывших владельцев, взаимные обязанности патронов и клиентов подвергнуты были в «12 таблицах» детальной регламентации.

Семейное право «12 таблиц» основано на признании фактически неограниченных прав патерфамилиаса. Лишь он является полноценным субъектом права. Его жена и дети, в том числе и  взрослые, пока они не  эмансипированы, такой субъектности лишены. Фактически государство, по словам П. Грималя, «ограничивается регулированием отношений между отцами. Все остальное находится в сфере компетенции семейного трибунала» (Grimal Pierre, cit. op., p. 103), вершителем дел в котором является отец – патерфамилиас. Но «12 таблиц» допускали брак без власти мужа над женой. Если это был брак, не сопровождавшийся никакими обрядами, то чтобы муж не приобрел власти над женой на основании usucapio, давности владения, она должна была отлучаться на три ночи подряд из дома в течение года, чем прерывалось владение мужа, и тем самым он не приобретал власти над нею. В позднереспубликанскую эпоху такой брак получил самое широкое распространение.

Содержавшиеся в  «12  таблицах» нормы не  подлежали отмене; в последующие времена они только подвергались актуализирующей их интерпретации и дополнялись новыми законами (leges), которые издавались трибутными и центуриатными комициями. Законодательную силу имели также сенатусконсульты – постановления сената, формально носившие характер рекомендаций. Право толкования законов сохранялось за понтификами. Понтифики также составляли исковые формулы (leges actiones), употребление которых сообщало законную силу выносимым в суде приговорам. Монополия понтификальной коллегии на толкование законов и знание процессуальных формул рухнула в 304 г. до Р.Х., когда курульный эдил Гней Флавий опубликовал ранее секретный римский календарь с указанием присутственных и неприсутственных дней, в которые дозволялось или запрещалось судоговорение, и заодно судебные формулы. С тех пор эти формулы стали всеобщим достоянием, ими легче стало пользоваться, но они по-прежнему сохраняли свою обязательную силу.

Судебное производство состояло из  двух этапов, первым из них был суд перед магистратом – производство in jure, а вторым суд присяжных – in judicio. Претор рассматривал содержание иска, показания свидетелей, документы по делу и, если находил иск основательным, произносил установленную для соответствующего случая формулу и передавал дело одному или нескольким присяжным судьям, кандидатуры которых предлагались сторонами и утверждались претором, который ежегодно составлял список лиц, обязанных в течение предстоящего года исполнять судейские обязанности. До середины II века они избирались исключительно из числа сенаторов, а позже также из всадников. Присяжные судьи рассматривали дело по существу и выносили по нему приговор.

В отдельных случаях судебный процесс носил фиктивный характер, к  магистрату обращались не  ради разрешения спора, а  для придания законной силы сделке. Покупатель в  присутствии претора заявлял, что ему принадлежит отчуждаемая вещь, и затем спрашивал продавца, нет ли у него возражений на это заявление. Тот молчанием или словесным отрицанием претензий на эту вещь подтверждал законный переход товара в руки нового собственника – это было так называемое приобретение собственности in jure cessio – через уступку (прекращение права собственности), таким образом могло отчуждаться как манципируемое, так и не манципируемое имущество.

В эпоху, наступившую после издания «12 таблиц», широкое применение получила сделка, получившая название стипуляции. Это была одна из форм обязательственного договора. Она, как пишет Н.А. Машков, «состояла в  определенном вопросе кредитора и определенном ответе должника. Первый спрашивал: «Обещаешь ли отдать мне сто?». Второй говорил: «Я обещаю отдать тебе сто». («Spondesne mini centum dare».– «Spondeo tibi centum dare»). Вопрос и ответ должны были выражаться непременно устно, причем определенными словами, в противном случае сделка считалась недействительной» (Машков, цит. изд., с. 161).

Уголовный процесс в римском праве разработан менее тщательно, чем гражданский. До начала II века он совершался таким образом: магистрат, которому стало известно о совершении преступления, производил расследование (qaestio), формулировал обвинение и сообщал обвиняемому о предполагаемом наказании. Обвиняемый, по усмотрению магистрата, мог подвергнуться аресту, если за него не предлагалось солидного поручительства. Затем проводилось судебное разбирательство: обвиняемый, обвинитель и свидетели подвергались допросу, рабы – под пыткой, их показания имели поэтому особую доказательную силу, стороны произносили обвинительную и защитительную речи, и наконец магистрат выносил приговор. Осужденный на смерть, лишение гражданства или конфискацию всего имущества – caput (голова), отсюда – уголовное право – имел право апеллировать к народному собранию, и тогда магистрат заново рассматривал дело в центуриатной или трибутной комиции. В комиции дело рассматривалось в три срока. На третьей сессии суда магистрат опять выносил приговор, после этого осужденный мог еще раз апеллировать к народному собранию. На этот раз комиция, еще раз заново рассмотрев дело, выслушав показания по нему, выносила окончательный приговор, уже не подлежавший пересмотру. Содержанием этого приговора было либо утверждение ранее вынесенного магистром приговора, либо отмена его и тем самым оправдание обвиняемого. Народное собрание не могло предложить иной вариант решения дела.

Ввиду длительности подобного процесса с середины II столетия сложилась практика образования чрезвычайных судебных комиссий для рассмотрения некоторых видов преступлений; приговоры таких комиссий признавались безапелляционными, в результате чего процесс ускорялся. В 149 г. была образована комиссия по делам о взятках и вымогательствах чиновников, затем стали учреждаться судебные комиссии по другим особо опасным для государства видам преступлений.

К числу уголовно наказуемых преступлений в Риме относили perduellio – государственную измену, vis – насилие, мятеж, противодействие властям, незаконное употребление оружия, caedes  – убийство, а  также покушение на  жизнь, peculitas  – казнокрадство, ambitus – подкуп и иные незаконные способы приобретения государственной должности, falsum  – подделку монет или документов, а также нарушение присяги и лжесвидетельство, crimen repetundarum – вымогательство. За уголовные преступления (poenae capitales) наказывали смертной казнью, лишением гражданских прав, лишением свободы, конфискацией имущества, а также, в более легких случаях, штрафами. Особой формой уголовной кары было лишение воды и огня (aquae et ignis interdicio), иными словами, исключение из римской общины, фактически обозначавшее изгнание, поскольку на родине осужденный лишался защиты законов и его мог всякий безнаказанно убить. В изгнание могли во многих случаях добровольно отправиться лица, приговоренные к смерти, тем самым спасая жизнь.

Как писал Н.В. Санчурский, «смертная казнь была следующих видов: 1) преступников (в частности изменников) сбрасывали с Тарпейской скалы, 2) обезглавливали, причем в древнейшее время преступников предварительно подвергали сечению розгами, 3) душили петлей в тюрьме, 4) зашивали в мешок и топили (за  убийство родителей), 5) вешали (только в  древнейшие времена), 6) распинали на кресте (рабов и иностранцев), 7) сжигали живыми – за умышленный поджог, за кражу из храма, 8) зарывали живыми в землю – весталок, нарушивших обет целомудрия» (Н.В. Санчурский. Краткий очерк римских древностей, изд. 3-е. СПб., 1912, с. 215). В случае особо тяжких преступлений, например отцеубийства, применялась квалифицированная смертная казнь – poena cullei: преступника топили в кожаном мешке, куда вместе с ним зашивали животных, приносящих, по  укоренившимся верованиям, несчастье,– змею, петуха, собаку.

Существовали также такие кары, как продажа в рабство, каторжные работы в рудниках и соляных копях, ссылка на галеры, тюремное заключение – в позднереспубликанскую эпоху. Телесное наказание применялось только к рабам, перегринам, а к римским гражданам – лишь когда они находились в легионе. Иными словами, от телесного наказания защищала тога. В качестве уголовного наказания в отдельных случаях, в частности при членовредительстве, предусматривался принцип талиона – причинение обидчику зла, аналогичного или соизмеримого с  тем, который он принес пострадавшему. Широко применялись также всевозможные штрафы – pecunia. Взимались они в  ассах, в  пору составления «Таблиц» представлявших собой слитки меди установленного веса – 327,5 граммов, но без чеканки. Штрафами наказывалось воровство, совершенное в дневное время, порубка в чужом лесу, порча не принадлежащих виновному вещей. Этот штраф отличался от налагаемых в настоящее время штрафов тем, что назначался не в пользу казны, а шел потерпевшему.

Начиная с середины III столетия в законодательстве Рима особую важность приобретают преторские эдикты, которые публиковали при вступлении в должность городские преторы, – praetores urbani. В них новый эдикт представлял программу деятельности на предстоящий срок своей магистратуры. Основу эдикта, как пишет М. Бартошек, «составляло все то, что претор перенял у своего предшественника.., в дополнение к этому каждый претор имел право добавлять новые положения.., в исключительных случаях, если возникали неожиданные и настоятельные поводы, претор дополнял свой эдикт и  в  течение «своего года»… В эдикте претор провозглашал только процессуальные средства, которые он намерен был разрешать, в первую очередь исковые формулы.., но этим он в то же время косвенно указывал, какие материально-правовые притязания он будет признавать, т. е. обещанием давать новые иски он фактически создавал новое материальное право» (Бартошек, цит. изд., с. 116).

В преторском праве выработано было, наконец, четкое различение между собственностью (dominium) и владением (possessio). Одним из главных объектов владения в Риме издревле были земельные участки на общественном поле – ager publicus. Добросовестное владение обрело в нормах преторского права надежную защиту. Преторскими эдиктами предусматривались разные способы приобретения собственности, помимо покупки, получения в дар или по завещанию, такой, как оккупация, – захват вещи, никому не принадлежащей res nullius, или приобретение плодов от  собственной вещи. В  результате развития преторского права появился новый вид собственности, не признававшийся в древности и занимавший среднее место между старой квиритской собственностью и владением. Это была так называемая бонитарная, или преторская собственность. Бонитарная собственность выросла из работорговли. Когда рабов стали приобретать большими партиями, возникали естественные затруднения в проделывании над каждым из них акта манципации. В отдельных случаях недобросовестный продавец вчинял иск о возвращении ему таких неманципированных рабов, поскольку для сделок этого рода в соответствии с древним правом единственной формой была манципация. Но со стороны преторов добросовестные покупатели рабов, пренебрегшие по уважительным причинам установленный порядок приобретения, получали защиту; хотя и в преторских актах подобным образом приобретенная собственность не отождествлялась с квиритской, тем не менее она признавалась законной. Впоследствии бонитарная собственность распространилась и на иные виды товаров, например на гурты скота.

В 150 г. в рамках преторского права был существенно реформирован судебный процесс. Прежний порядок судопроизводства предусматривал на первом этапе формально-юридическое рассмотрение дела магистратом, в то время как по существу дело рассматривали присяжные судьи, а при введении нового процессуального порядка «магистрат,– как пишет Н.А. Машков,– стал играть активную роль. Он знакомился с делом и составлял формулу, т. е. документ, в  котором кратко излагал претензии истца и  возражения ответчиков, в  этом документе давалось также указание судье, какое он должен вынести решение, если окажется справедливой та или другая сторона. Например, шел спор о том, кому принадлежит раб. Магистрат знакомился с делом и писал: “Октавий да будет судьей. Если окажется, что раб Стих составляет собственность Авла Агерия, то ты, судья, Нумерия Нугидия в пользу Авла Агерия обвини, если не окажется – оправдай». Присяжный судья (или судьи) разбирали дело по существу и выносили то решение, какое предусматривалось в формуляре» (Машков, цит. изд., с. 390).

Для развития римского права значимым рубежом стал 242 г. до Р.Х., когда была учреждена должность второго претора. Это был praetor qui inter peregrinos jus dicit, то есть в его обязанности входило рассмотрение тяжб между иностранцами или когда судились между собой римские граждане и перегрины, он также вел обвинительные процессы против иностранцев. В связи с тем что для разбирательства подобных дел не годились нормы римского цивильного права, предназначавшегося для римских граждан, возникла потребность в особом законодательстве, которое получило название jus gentium – правом народов, которое также называлось перегринским правом. Оно лишено было чрезмерного формализма собственно римского цивильного права. В известной мере более гибкий характер перегринского права оказал влияние на стиль собственно римского права, в котором меньшее значение стали придавать неукоснительному соблюдению условных форм. В правосознании и юридической практике приобретают исключительно важное значение такие ценностные понятия, как справедливость aequitas и добросовестность bona fides, акцентирующие нравственное начало права. В правовой мысли поздней республиканской эпохи рождается идея естественного права (ius naturale) – правовых норм, которые вытекают из самой природы человека и одинаково признаются всеми народами, например: почитание богов и родителей, уважение к ценности человеческой жизни.

В эпоху поздней республики понтификальная коллегия постепенно вытесняется из юридической сферы, сохраняя за собой монополию лишь на область религиозного права. В Риме появляются юристы-профессионалы, как теоретики, которые интерпретируют правовые нормы, сопоставляют их, стремятся привести в целостную систему, предлагают способы решения трудных юридических казусов, устанавливают иерархию противоречащих норм, тем самым помогая разрешать правовые коллизии и  оказывая влияние на  само законодательство, так и практики, которые составляют проекты исковых требований, обвинительных и защитительных речей, сами выступают в суде в качестве адвокатов; но римское право не допускало взимания денежной оплаты за адвокатскую помощь. Их гонорары (от honor – честь) тогда потому так и назывались, что заключались в почестях, которые благодарный клиент оказывал своему защитнику, но, разумеется, существовали скрытые способы оплаты адвокатских услуг, которыми пренебрегали лишь те, кому свойственно было бескорыстие и особое человеколюбие, либо кто помогал своим близким – родственникам, друзьям или благодетелям, либо рассматривал свои выступления в судах как способ упрочения репутации, как этап в подготовке к политической деятельности – в карьере, ведущей к магистратуре. Ораторское искусство и обширные юридические знания являлись почти непременным условием успеха на поприще государственной деятельности, заменить которые до  известной степени могли лишь дар полководца и одержанные победы.

Раннереспубликанский Рим был крестьянским государством; даже горожане, владевшие маленькими участками земли в самом городе и в его сельской округе, по преимуществу занимались сельским хозяйством. Как замечает М.И. Ростовцев, «римская территориальная экспансия, имевшая место в IV в., привела к  увеличению числа крестьянских земельных наделов и, соответственно, к росту крестьянского населения Рима. Вряд ли у нас есть основания,– продолжает он,– не доверять источникам, в которых представители некоторых патрицианских семейств описываются как богатые крестьяне, чей быт ничем не отличался от быта прочих римских граждан… Жизнь строилась в формах примитивного сельского быта, когда все члены семьи принимали участие в тяжелом труде на полях; лишь в исключительных случаях в хозяйстве использовался труд нескольких рабов, а иногда и клиентов, которые с незапамятных времен были связаны с  семьями аристократов религиозными узами» (Ростовцев. Общество и хозяйство в Римской империи.Т. 1, СПб., 2001, с. 30). Крупное землевладение, складывавшееся в период правления этрусской династии, было основательно подорвано после учреждения республики. Правда, состоятельные патриции, захватившие большие участки из общественного земельного фонда (ager publicus), отводили их под пастбища для скота, пастухами которого были их рабы, но малоземельные патриции и плебеи вынуждены были заниматься в основном земледелием.

Подобный тип хозяйства существовал тогда и в других полисах Италии, с той только разницей, что в горной местности, и прежде всего в Самнии, основным видом хозяйственной деятельности было скотоводство, в  связи с  чем и  политическое устройство у  самнитов носило скорее племенной, чем полисный характер. Иную картину представляли греческие полисы на юге полуострова, но экспансия самнитов сузила пространство Великой Греции с ее крупным специализированным и ориентированным на рынок сельскохозяйственным производством, со значительным удельным весом в нем технических культур – винограда и оливков, с интенсивным использованием рабского труда, с высокоразвитыми ремеслами в городах, с ее включенностью в средиземноморскую торговлю, предполагавшую наличие солидного денежного капитала, а значит, также и банков. Лишь немногие греческие города вроде Тарента или Неаполя, сохранили свою принадлежность к греческому миру; но и те города, которые были завоеваны и заселены самнитами или латинами, вроде Помпей или Кум, и после этой пережитой ими мутации продолжали отличаться от собственно италийских поселений более городским – ремесленным и торговым эллинистическим строем экономической и культурной жизни.

В Пунических войнах крестьянский Рим одержал троекратную победу над государством торговцев и мореплавателей, ростовщиков и рабовладельцев. Победа досталась ему дорогой ценой: сельское хозяйство и  ремесленное производство Италии пришли в упадок, но разгром конкурента в состязании за политическое господство в западном Средиземноморье колоссально расширил пространство римской и латинской колонизации, в которое включены были теперь экономически процветавшие до войны и не до конца разоренные Африка и Сицилия, Сардиния с ее пространными пастбищами и исключительно богатая полезными ископаемыми Испания. Вслед за Карфагеном завоевана была Македония, в состав империи вошли полисы Эллады, Архипелага и  Ионии, в  ходе дальнейшей экспансии Риму покорились эллинистические государства Востока. Систематические реквизиции денежных средств и иного имущества побежденных государств обогатили римский эрарий – казну. В общественный земельный фонд вошли пахотные земли и пастбища на огромных пространствах мировой империи. Туда были выведены римские, латинские и италийские колонии; но готовых к переселению римлян и италиков недоставало для хозяйственного освоения новых земель, отнятых у побежденных народов, и они оставались отчасти резервным фондом, отчасти же сдавались Римским государством в аренду обезземеленным местным крестьянам.

Победоносные войны поставляли в  Италию толпы рабов. «Среди них,– замечает А. Тойнби,– были носители культурного наследия эллинской цивилизации: это были живые свидетели краха былой духовной и материальной культуры. На их глазах разрушались прекрасные древние города. …Жители их стали продаваться в  рабство… Катастрофа была ошеломляющей» (Тойнби, цит. изд., с. 166). Рабами становились не только военнопленные, но часто и мирные обыватели, которые капитуляции предпочитали защиту родного города до последних сил; у граждан побежденных государств римские власти, как правило, конфисковывали их рабов и продавали их затем на невольничьих рынках римским гражданам.

Правда, по  версии В.И. Кузищина, главные причины умножения числа рабов в Риме и Италии коренятся не в войнах, а «в характере социально-экономических, политических и культурных изменений в  римско-италийском обществе» (с.  98), а войны, считает он, сами явились следствием этой эволюции: «Концентрация земли в одних руках, распространение частной собственности, развитие ремесел, торговли, денежного обращения, зарождение товарного денежного хозяйства требовали дешевой рабочей силы… Рабочей силой внутри страны были в  раннее время плебеи, зависимые клиенты, должники. Однако борьба плебеев с патрициями завершилась запрещением долговой кабалы.., значительная часть клиентов и плебеев получила небольшие земельные наделы. Заставить  же работать свободного мелкого собственника, добившегося равноправия и наделенного участком земли, на другого было трудно. Такой рабочей силой мог быть лишь лишенный всех прав и всякого имущества раб, полученный откуда-то извне. Отсюда усиление агрессивности Рима» (В.И. Кузищин. Экономика и социальная структура римско-италийского общества во II–I вв. до н. э.– История Древнего Рима, цит. изд., с. 98). Одной из целей войн, несомненно, была добыча рабов, и потребность в них действительно выросла в связи с успехом плебса в его многовековом противостоянии патрициату, но исход Пунических войн, рассуждая теоретически и в сослагательном наклонении, мог быть иным – все висело на волоске. Поэтому, какими бы ни были мотивы, побуждавшие Рим воевать с Карфагеном, наплыв рабов и  денежных средств в  Италию все  же явился результатом победы.

Помимо войны, существовали и другие способы приобретения рабов. Их поставляли пираты, пригонявшие на невольничьи рынки большие партии живого и говорящего товара, но и сами нередко в результате успешных военно-полицейских операций, направленных на разорение разбойничьих гнезд, превращавшиеся в товар, выставляемый на продажу; в рабство обращали преступников – воров или дезертиров. Хотя обращение в рабов римских граждан было запрещено законом, изданным в 326 г. до Р.Х., но вне государственной территории Рима – в остальной Италии, а тем более в провинциях, сохранилось кабальное рабство: пока провинциалы, за редкими исключениями, не имели римского гражданства, ростовщики беспрепятственно продавали своих несостоятельных должников. Имели место также случаи самопродажи и продажи своих детей. Кроме того, рабы рождались от рабов и с первых дней своей жизни становились невольниками. Рабы, рожденные в неволе, воспитанные с детства в послушании господину и нередко искренне преданные ему, ценились дорого. По рассказу Диодора, на Сицилии даже существовал питомник, хозяин которого разводил рабов на продажу (см.: Ковалев, цит. изд., с. 372).

Цены на рабов зависели от конъюнктуры; заурядная цена составляла 300–500 динариев, что приблизительно равнялось годовому заработку наемного чернорабочего. Искусные ремесленники, красивые девушки и юноши, ученые греки стоили значительно дороже. За танцовщиц, актеров, обученных гладиаторов платили до 100 тысяч динариев. После победоносных войн цены на рабов падали катастрофически. Так, после окончательного завоевания Понтийского царства раба можно было приобрести за 4 динария.

В каждом городе Италии и провинций существовали невольничьи рынки, но были и региональные центры работорговли. Особенно крупные партии невольников продавались в Аквилее, куда свозили на продажу пленных галлов и германцев, в Танаисе, где продавались невольники сарматы и скифы. Самым крупным работорговым рынком Средиземноморья стал крошечный остров в Эгейском море Делос, где сосредоточены были святыни Эллады. В торговые дни там продавали по нескольку тысяч рабов. На рынке рабов часто выставляли обнаженными, но иногда продавец одевал раба в новую одежду, завивал ему волосы. Предназначенным для продажи невольникам выкрашивали ноги мелом, на голову им надевали шерстяной колпак, а если это был пленный воин – венок. Продавец обязан был информировать покупателя о  недостатках своего товара  – в  противном случае, если скрытые пороки обнаруживались после покупки, сделка могла быть расторгнута. Порой на шею выставленному на продажу рабу вешалась табличка с указанием его возраста и племенного происхождения.

Соотношение свободного населения и рабов в Италии во II и I столетиях до Р.Х. радикально изменилось в сравнении с эпохой ранней республики. «В течение последних столетий дохристианской эры,– пишет А. Тойнби,– крестьянство последовательно вытеснялось рабами-земледельцами и рабами-скотоводами» (Тойнби, цит. изд., с. 347). Известны разные оценки соотношения числа рабов в  Риме и  Римской империи, приходящегося на середину II века.Ю. Беллох определял его как 3:5 (37% рабов и 62% свободных). Американский ученый У. Уестерман полагал, что рабы составляли треть населения, а свободные две трети – на 33% рабов приходилось 67% свободных (см.: История Древнего Рима, цит. изд., с. 100–101). Такие оценки, различающиеся в пределах неизбежной при статистических исследованиях, относящихся к  древнему миру, погрешности, представляются достоверными. Во  всяком случае, из  них видно, что рабский труд составлял тогда уже существенную часть римского производства, но, учитывая то обстоятельство, что многие рабы не были включены в хозяйственную деятельность, он всетаки не  преобладал  – количество рабов и  в  конце республиканского периода по-прежнему значительно, приблизительно вдвое, уступало числу свободных; поэтому нет веских оснований, вслед за Марксом, характеризовать экономический строй Рима как рабовладельческий и  переносить сам феномен рабства из области правоотношений, к которой он принадлежит, в экономическую сферу, к которой он, конечно, имеет отношение, но не является в ней определяющим фактором даже тогда, когда масштабы рабовладения выросли и составили характерную черту римского общества.

Пролетарии, как правило, рабов не имели. Мелкие землевладельцы и ремесленники могли иметь от 1 до 4 рабов – в ту пору всякий крестьянин стремился заполучить рабов, но, похоже, удавалось это далеко не каждому из них. Большая часть невольников находилась в  собственности рабовладельцев средней руки, имевших по одному или нескольку десятков рабов, но в Риме были и крупные собственники, котрые владели «фамилиями», включавшими по  две или три сотни невольников, часть которых они держали в городе – familia urbana, другую часть – в сельском поместье, на вилле – familia rustica. Богатейшие из сенаторов, а в иных случаях даже из всадников, имели по нескольку тысяч рабов.

Участь рабов из городской фамилии обыкновенно бывала более сносной, чем у сельских рабов. В домах высокопоставленных и  состоятельных римлян обреталась многочисленная челядь, среди которой возвышались любимцы господ, купавшиеся в роскоши. Некоторые из рабовладельцев, особенно часто магистраты и претенденты на государственные должности, пока это не было запрещено законом, покупали гладиаторов, из которых они составляли личную вооруженную охрану, чтобы использовать ее в смутную эпоху гражданских войн в стычках со своими политическими противниками. Вооруженных гладиаторов содержали Цезарь, Клодий, Цицерон, Катон Утический, Брут и Кассий. В свою бытность цензором Катон ввел налог на рабов возрастом моложе 20 лет, купленных за цену дороже 1000 динариев, и этот налог принес основательный доход казне. Помимо домашнего услужения и охраны господ, городские рабы занимались ремеслами либо в эргастерии своего владельца, либо, если они были искусными мастерами, самостоятельно, доставляя доход господину и сами пользуясь его частью. Имущество раба называлось пекулием – юридически оно, конечно, оставалось в  собственности рабовладельцев, но  рабу позволялось пользоваться и распоряжаться им. Некоторые рабы располагали средствами для приобретения собственных невольников, таких рабов называли викариями – заместителями. Рабов использовали также в качестве банковских служащих, агентов откупщиков. Невольники из Эллады обучали греческой, а заодно и латинской грамоте детей своих владельцев, либо даже, оставаясь рабами, устраивали платные школы. В распоряжении магистратов были государственные рабы, но они обыкновенно привлекали и своих собственных невольников не только для услужения, но и в качестве секретарей и даже советников.

Угодивших ему рабов владелец мог чрез акт манумиссии отпустить на  волю, после чего вольноотпущенники, или либертины, становились клиентами своего прежнего владельца. Большинство римских грамматиков и  риторов было из  числа либертинов. Из рабов вышли Теренций и знаменитый мим Цецилий Статий, известный писатель, ученый и педагог Веррий Флакк, которого позже Август назначил учителем своих детей. Некоторые вольноотпущенники обладали большим состоянием, для них не был закрыт путь к приобретению римского гражданства, а их потомки могли войти и в высшее сословие нобилей. В этом отношении римское общество отличалось большей социальной мобильностью, чем средневековое. Для потомков римского раба путь к занятию высших государственных должностей был короче, чем для потомка крепостного крестьянина путь к водворению в замок с титулом бургграфа или хотя бы барона. В то же время из-за порабощения пленников сын римского консула и сам магистрат имел реальные шансы быть проданным на невольничьем рынке.

Перевод городских рабов в сельскую фамилию за провинности или по  экономическим соображениям воспринимался обычно как катастрофа. О сельских рабах Варрон с его склонностью к продуманным классификациям, писал: «Теперь я скажу, какими средствами возделываются поля. Некоторые разделяют эти средства на две группы – на людей и на орудия, без которых они не могут возделывать. Другие делят их на три части: орудия говорящие, орудия, издающие нечленораздельные звуки, и орудия немые. К первым относятся рабы, к издающим нечленораздельные звуки – волы, к немым – телеги» (цит. по: Ковалев, цит. изд., с. 376). Впрочем, Варрон советует землевладельцам заботиться о здоровье говорящих орудий, но не по гуманным, а по экономическим соображениям: «В местах нездоровых выгоднее обрабатывать землю наемными рабочими, чем рабами… Охоту к труду можно вызвать более свободным режимом, более щедрой мерой пищи и одежды, сокращением количества работы или разрешением выгонять на  пастбища имения несколько голов собственного скота» (цит. по: Машкин, цит. изд., с. 289). Писатель советовал также в качестве поощрения позволять рабам сожительствовать с  невольницами и  заводить детей, поскольку, резонно замечает он, «это делает их более уравновешенными» (цит. по: Машкин, цит. изд., с. 290). В то же время Варрон предостерегает своих читателей от опасности держать вместе рабов одинаковой национальности, «ибо большей частью это бывает причиной домашних беспорядков» (цит. по: Машкин, цит. изд., с. 289).

Хотя в сельской местности доля рабовладельческих хозяйств, если не считать таковыми крестьянские дворы с одним или двумя невольниками, до конца республиканского периода уступала, по крайней мере, по числу занятых, мелкому землепользованию, но со времени Пунийских войн сложилась тенденция к экспансии рабовладельческого товарного производства за  счет крестьянского. При этом экономически наиболее успешными были не появившиеся в I столетии до Р.Х., и главным образом на юге Италии, латифундии с сотнями и тысячами рабов, обыкновенно плохо управляемые, а виллы, принадлежавшие владельцам, имевшим по нескольку десятков невольников и нанятых работников, где большую часть земледельческого сезона присутствовал заботливый о своих доходах хозяйский глаз.

В сочинении «О  земледелии» Катон Старший, педантичный и рачительный землевладелец, приводит в виде рекомендаций ценные сведения об образе жизни рабов из familia rustica, в частности, об их харчах: «Паек рабам. Тем, кто работает в поле: зимой  – по  4  модия пшеницы (около 35  литров.  –  В.Ц.), а  летом  – по  4,5, вилику (надсмотрщику над другими рабами – В.Ц.), ключнице, смотрителю, овчару – по 3 модия. Колодникам зимой – по 4 фунта хлеба, летом, как станут вскапывать виноградник,– по 5 до той самой поры, как появятся винные ягоды. Тогда опять вернуться к 4 фунтам. Вино рабам. По окончании сбора винограда пусть они три месяца пьют ополоски, на четвертый месяц они получат по гемине в день, т. е. по 2,5 конгия в месяц (около 8 литров)… Сверх того в Сатурналии и Компиталии – по 3,5 конгия на каждого человека. Всего вина на каждого человека в год по 7 квадранталов. Колодникам прибавляй в соответствии с работой, какую они делают, если каждый из них в год выпьет по 10 квадранталов, это не слишком много. Приварок рабам. Заготовь впрок как можно больше палых маслин. Потом заготовь зрелых – таких, откуда можно получить совсем мало масла. Береги их, чтобы они тянулись как можно дольше. Когда маслины будут съедены, давай рассол и уксус. Масла давай на месяц по секстарию, модия соли хватит каждому на год» (цит.по: Ковалев, цит. изд., с. 375).

Предлагая читателям советы относительно режима содержания рабов, Катон писал: «Рабам не должно быть плохо, пусть они не мерзнут и не голодают. Вилик неизменно должен держать их на работе, так легче удержит их от воровства и проступков» (цит.по: Ковалев, цит. изд., с. 375). Больных, увечных и старых рабов этот прижимистый хозяин рекомендовал продавать, чтобы владелец не нес убытка от их содержания.

В имениях, подобных катоновскому, выращивали доходные технические культуры – виноград, оливки, фрукты; расторопные землевладельцы приобретали высокоурожайные сорта, которые культивировались в Элладе, Малой Азии или Африке. Как писал известный отечественный специалист по аграрной истории Рима и Италии В.И. Кузищин, предприимчивые хозяева «создавали специальные питомники, деревья и лозы высаживались в  правильном порядке, под них вносили удобрения, проводили тщательную обрезку и прививку, увеличивали ассортимент сельскохозяйственных орудий. Все это вело не только к повышению урожайности культур, но и к улучшению качества италийских вин, масла, фруктов. Фалернское вино и венафрское масло по своим достоинствам уже в I веке до н. э. не уступали лучшим греческим и ценились во всем Средиземноморье. Продолжало совершенствоваться хлебопашество. Хозяева стали уделять большое внимание удобрению, тщательно вспахивали поля (иногда до трех раз) и ухаживали за посевами… Урожайность к I в. до н. э. в большей части Италии достигала сам-10 (15 ц с 1 га) (в 2 или 3 раза выше урожайности в средневековой Европе или дореформеной России. – В.Ц.). Неприхотливые и малоценные культуры (полба, ячмень) заменялись более качественной пшеницей. Внедрялись новые полевые культуры, например овес, конопля, кунжут» (В.И. Кузищин. Экономика и социальная структура римско-италийского общества во II–I вв. до н. э.– История Древнего Рима, цит. изд., с. 102).

Катон так расценивает доходность разных культур: «Если ты меня спросишь, какое имение поставить на первом месте, я скажу так: “Сто югеров земли, занятой всеми культурами и  находящейся в  самом лучшем месте, на  первом месте стоит виноградник, если он дает хорошее вино или много вина, на втором – поливной огород, на третьем – ивняк, на четвертом – оливковый сад, на пятом – луг, на шестом – хлебное поле, на седьмом – лес, с которого режут ветви, на восьмом – сад, где лозы вьются по деревьям, на девятом – лес, дающий желуди"» (цит. по: Ковалев, цит. изд., с. 381). Писатель советовал выбирать имение «у подошвы горы, на южной стороне, в здоровом месте, там, где много рабочих и обилие воды. Пусть поблизости находится крупный город, или море, или река, по которой ходят суда, или же хорошая и оживленная дорога» (цит. по: Ковалев, цит. изд., с. 382). Для ухода за имением, состоящим из масличного сада площадью в 240 югеров, Катон рекомендует держать 13 человек, в число которых входят вилик, ключница, 5 работников, 3 пахаря, погонщик ослов, свинопас и овчар (см.: Античная цивилизация, цит. изд., с. 157).

В пригородных хозяйствах выращивали фрукты, овощи и зелень – капусту, редис, порей, спаржу, артишоки, мяту, а также огурцы и тыквы. Большим спросом в Риме пользовались цветы, которые доставляли из  близлежащих латинских городов: Пренесты, Тускула, Тибура. Как писал Ф. Коуэлл, «каждый религиозный праздник требовал венков из цветов… И не только в дни празднеств, но и на календы, ноны и иды… в любом доме алтарь с его ларами был увенчан цветами. Беднякам приходилось довольствоваться лавровыми листьями или самыми дешевыми цветами, но более состоятельные люди покупали фиалки, лилии, розы и сладко пахнущие травы. Каждый особый семейный праздник, будь то празднование дня рождения или свадьбы, заканчивался пиром, а пир не пир без цветов» (Коуэлл, цит. изд., с. 154–155).

В большей части мелких крестьянских хозяйств и  рабовладельческих имений кроме земледелия занимались скотоводством, так что одна отрасль дополняла другую: волов использовали на  пахоте, вместе с  ослами, мулами и  лошаками они служили тягловой силой, навоз употребляли в качестве удобрения. Из овечьей шерсти изготавливали одежду, которую носили в основном крестьяне, рабы и наемные батраки; состоятельные люди одевались в одежду из льняных и шерстяных тканей, которая изготавливалась в специальных портняжных мастерских. На крестьянских дворах и на виллах производились свои сыры, питались своей бараниной, говядиной и свининой.

Но существовали и специализированные имения со стойловым или отгонным содержанием овец. Некоторые землевладельцы держали стада из нескольких тысяч овец. Варрон советовал иметь одного пастуха на 80 голов. «В Италии был широко распространен тип “косматой» овцы. Тарентские овцы были очень нежны и прихотливы. Из их шерсти делали самые дорогие и красивые тоги. Этих овец называли “одетыми», т. е. на них надевали специальные попоны, чтоб они не запачкали и не повредили своей драгоценной шерсти» (И.Т. Кругликова. Сельское хозяйство.– Античная цивилизация, цит. изд., с.  169). Некоторые хозяйства специализировались на крупном рогатом скоте, при этом полагалось держать по 2 быка на 60 коров. В коневодческих хозяйствах паслись табуны по 50 лошадей в каждом. Свиные стада насчитывали до 100 голов. В пригородных хозяйствах специализировались на выращивании молочных поросят. Птицеводы разводили кур, гусей, мясных голубей и дроздов. Прибыльным делом считалось устройство рыбных садков и пчеловодство. Из  Африки и  Испании привозили на  развод улиток. В латифундиях устраивались так называемые «заячьи питомники» – огороженные участки леса, в которых охотились не только на зайцев, но также и на подкормленных кабанов, косуль, благородных оленей. «Выращивание молодняка, забота о кормах, тщательный уход и  лечение животных  – все это способствовало успехам животноводства и птицеводства» (В.И. Кузищин. Экономика и социальная структура римско-италийского общества во II– вв. до н. э.– История Древнего Рима, цит. изд., с. 102).

Хотя в  ремесленном производстве доминировали кустарные мастерские, работавшие на заказ, во II и I столетиях в городах Италии растет число эргастериев, на которых трудились десятки квалифицированных рабов или наемных работников. В Риме появляются настоящие фабрики, где продукцию, поставлявшуюся большими партиями на рынок, изготавливали сотни рабочих. Развитию промышленного производства способствовала эксплуатация рудников Испании и Малой Азии. В этот период ведется целенаправленный поиск новых месторождений черного и цветных металлов; мастера горного дела научились рыть шахты глубиной до полутораста метров, использовать в них вентиляцию и водоотводные устройства. Металлурги освоили новые виды сплавов, в частности латунь. Большие доходы казне приносила добыча золота в Испании, в особенности золотоносные рудники Астурии.

В строительном деле важнейшим изобретением стал бетон, который позволил возводить перекрытия колоссального размера. Бетон стал широко использоваться в строительстве терм, амфитеатров, портовых сооружений, мостов. В Италии налажено было массовое производство обожженного кирпича – плинфы. В I столетии до Р.Х. получила широкое распространение изобретенная тогда же в Александрии стеклодувная техника, позволившая радикально расширить ассортимент и увеличить масштабы стекольного производства. В строительстве начали использовать оконное стекло. Города Италии специализировались на производстве разных видов изделий: «Путеолы славились обработкой железа, Капуя литьем из бронзы и свинца, Калы и Минтурны – изготовлением сельскохозяйственных орудий, Ареций – знаменитой и за пределами Италии Аретинской керамикой, Тарент, Канузий – шерстяными изделиями, Северная Италия – льняными тканями» (В.И. Кузищин. Экономика и социальная структура римско-италийского общества во II–I вв. до н. э.– История Древнего Рима, цит. изд., с. 106).

В связи с региональной специализацией производства торговый обмен в пределах всей страны стал жизненно необходимым условием существования италийского общества, а расширение империи, распространившейся по всему Средиземноморью, открыло для промышленной продукции, а также для виноделов и  производителей оливкового масла неограниченные рынки сбыта. И все же торговый баланс был для Италии пассивным. Вывоз значительно уступал ввозу. Мегаполис Рим не мог существовать без хлеба, который везли из Сицилии, Сардинии, Испании, Галлии, Африки. В конце республиканской эпохи главной житницей Рима стал Египет. Из Галлии в Италию доставляли пшеницу, лес, льняные и шерстяные ткани, из Испании – золото, цветные и черные металлы, из Британии – серебро, олово, свинец, а также рабов и скот, из Германии и Подунавья – рабов и звериные шкуры, из Африки – цитрусовые фрукты, черное дерево, слоновую кость, львов для цирковых представлений. Торговые связи Италии выходили за границы империи, охватывая Иран, Индию, степи Северного Причерноморья, Балтийский регион, поставлявший в Средиземноморье высоко ценившийся там янтарь, Эфиопию и Черную Африку и даже неизвестный в Риме Китай, откуда однако чрез индийских и парфянских купцовпосредников в Рим поступали драгоценные шелковые ткани.

«Пассивный баланс италийской торговли компенсировался тем, что в Рим вследствие внеэкономического принуждения притекали огромные средства из провинций и зависимых эллинистических государств» (Машкин, цит. изд., с. 291). Иными словами, Рим расплачивался за ввозимые товары из средств казны, наполнявшейся деньгами, которые в виде налогов и контрибуций неиисякаемым потоком текли в нее. Опираясь на военную мощь и политическое господство, Рим мог, подобно современной империи – Соединенным Штатам, потреблять больше, чем производил, тем более что до  самого конца республиканской эпохи экономика Италии уступала высокоразвитому промышленному и аграрному производству Эллады, Сирии и Египта.

В республиканскую эпоху торговля велась посредством денег. Уже в IV столетии в Риме стали выпускать монету из литой меди с изображением двуликого Януса на лицевой стороне и носа корабля на реверсе – асс либралий, заменивший прежние деньги фиксированного веса, но без чеканки. Первоначально эти монеты были неудобны из-за своего изрядного веса – около 300 г., затем вес их стал снижаться: асс составлял 12 унций, позже стали изготавливать монеты достоинством в 1, 2, 3, 4 унции либо в пол-асса семисы. Затем в завоеванной Капуе начали чеканить серебряные статеры по образцу монет Великой Греции, а вскоре потом чеканка серебряных денег была перенесена из Капуи в столицу. В Риме с 286 г. до Р.Х. чеканили серебряные сестерции достоинством в 2 с половиной асса, квинарии, по цене равные двум сестерциям, и динарии – достоинством в 2 квинария. На лицевой стороне серебряных монет чеканилось изображение богини Ромы, а на оборотной – близнецов Диоскуров на конях. Выпускали и медный асс триенталий достоинством в 4 унции, который был в три раза легче и дешевле вышедшего из употребления асса либралия. В 217 г. провели реформу денежной системы: медная монета была уменьшена в весе до 1 унции (асс унциалий), то есть до 27, 3 грамма, новые серебряные сестерции весили 1 грамм и имели достоинство в 4 асса унциалия, стоимость новых динариев составляла 4 сестерция, или 16 медных ассов унциалий. Выбор изображений, наносимых на  монеты, предоставлялся на усмотрение магистратов, начальствовавших над монетной мастерской.

Экономические связи в империи цементировались густой сетью превосходно устроенных дорог. Хотя строились они главным образом с военными целями, но их использовали и для торговых сообщений. В  основание дороги клали утрамбованный бетон, на который стлались каменные плиты, на плиты клали связанные раствором камни, перекрывавшиеся еще одним слоем бетона, на который уже стлали дорожное полотно, покрытое засыпкой из гравия. Толщина такой дороги достигала в среднем полуметра. Прочность этих дорог такова, что многие из них сохранились до наших дней. Полотно дороги делали не плоским, но слегка приподнятым по центру, чтобы дождевая вода быстро стекала с него в кювет. По бокам дороги устраивались откосы или подпорные ступени для восхождения путников на полотно. Самые важные дороги состояли из трех полос, из которых среднее предназначалось для пешеходов, прежде всего для маршей легионов, а боковые – для всадников и повозок. Дороги прокладывались через болота и пустыни. Не только над реками, но часто и над ущельями возводились мосты. В горах для спрямления пути вырубались скальные породы, прорывались тоннели. По  сторонам дорог устраивались таверны и  постоялые дворы для отдыха путешественников. Предусмотрительность дорожных строителей простиралась так далеко, что вдоль дорог сеяли траву, пучки которой путники клали в башмаки, чтобы снять усталость ступней. Римские дороги снабжены были указателями расстояний через каждую милю – на форуме в Риме стоял золоченый столбик, от которого и велся счет расстояний. Центром дорожной сети была столица империи, так что возникла поговорка: «Все дороги ведут в Рим». Может быть, более точным выражением было бы: все дороги начинаются в Риме.

Но еще большую роль в  имперской торговле играли морские перевозки, связывавшие Италию со  средиземноморскими островами, с Элладой, Финикией, Египтом, Африкой и Испанией. На кораблях ставились паруса, но в штиль приходилось применять весла. Грузоподъемность торговых судов измерялась в амфорах и составляла до 3000 амфор, что в переводе на метрическую систему дает 180 тонн. Моряки предпочитали более безопасное каботажное плавание, но иногда выбирали и рискованные прямые курсы. Отважные мореплаватели и  купцы выходили за пределы Средиземноморья, вторгаясь в воды Атлантического океана, проникая в Красное море и Персидский залив.

Важнейшее значение для экономики Рима имел Остийский порт. За год морские суда привозили в Остию до полумиллиона тонн зернового хлеба, там его перегружали на баржи, которые волы или рабы тащили по Тибру в Рим, где под Авентинским холмом устроены были огромные склады, главным образом для ссыпки хлеба. Речные суда плавали и по другим рекам Италии: по Арно, Анио, по водам Падуса, а также за пределами Италии: по Дунаю и его притокам, по Рейну, Луаре, Сене, Иберу.

Густая и протяженная дорожная сеть способствовала формированию имперского рынка с его небывалой прежде колоссальной емкостью, в связи с этим появились авантюрные и оборотистые операторы этого рынка. «В Риме и Италии,– по словам М.И. Ростовцева,– образовалось многочисленное и весьма влиятельное купеческое сословие. Коммерческая карьера этих людей… начиналась с того, что они помогали государству, включая союзнические города, извлекать доход из доставшейся ему обширной недвижимости – пахотных земель, рудников, лесов, богатых рыбой водоемов, домов и лавок. Во время завоевательных войн такие дельцы снабжали войска провиантом, одеждой и вооружением, у полководцев, командиров и рядовых солдат они скупали военную добычу… По окончании войны они использовали полученные таким образом деньги, чтобы сделать своими должниками союзников и подданных Рима, царей и целые города, в провинциях они брали в откуп налоги и другие источники государственного дохода, все большее число этих людей переселялось в провинции и, становясь ростовщиками, купцами, сельскими хозяевами и скотоводами, владельцами жилых домов и лавок, принимало деятельное участие в высокоразвитой коммерческой жизни Востока» (Ростовцев. Общество и хозяйство в Римской империи.Т. 1, цит. изд., с. 33–34).

Большинство этих предприимчивых дельцов, чаще всего выходцев из всадников, но также и из других сословий, нередко из вольноотпущенников, оставались в Риме и других городах Италии, так что, по словам того же историка, «приток денег, рабов, всяческого добра и скота из провинций дал мощный толчок экономическому развитию Италии» (Ростовцев. Общество и хозяйство в Римской империи.Т. 1, цит. изд., с. 34). Шальные деньги крутились в оптовой торговле, тратились на постройку торговых судов, значительные средства разбогатевшие римляне и италики вкладывали в банковское дело, в котором они успешно конкурировали с переселившимися в Италию или остававшимися у себя на родине греческими трапезитами, иудейскими менялами, сирийскими и пунийскими ростовщиками. Во II столетии до Р.Х. экономика Италии далеко ушла от крестьянской и по преимуществу натуральной, какой она оставалась до Пунических войн, и приобрела черты, характерные для эллинистического мира. М.И. Ростовцев характеризует эту экономику как капиталистическую, причем капиталистические черты он обнаруживает не только в сфере торговли и услуг, но и в самом производстве, «в  особенности в Риме, Этрурии и Кампании» (Ростовцев. Общество и хозяйство в Римской империи.Т. 1, цит. изд., с. 36).

Завоевания повлекли за  собой обогащение полководцев, расторопных трибунов и даже оборотистых центурионов за счет грабежа несметных богатств, принадлежавших поверженному врагу. «В Италию,– по словам М.И. Ростовцева,– они возвращались с туго набитыми карманами – точнее, с набитым деньгами поясом – и пригоняли с собой толпы рабов и целые стада скота, если только не успевали распродать их по дороге» (Ростовцев. Общество и хозяйство в Римской империи.Т. 1, цит. изд., с. 33). Сенаторы обогащались за счет того, что получали административные должности в провинциях, а всадники в результате того, что приобрели монополию на сбор налогов в пользу эрария. Откупщики не стесняли себя в присвоении значительной части взимаемых с туземного населения поборов, лишь бы казна не имела к ним претензий, а с настроениями провинциалов приходилось считаться лишь по политическим причинам, когда недовольство и отчаяние туземцев зашкаливало, грозя восстанием. «На почве откупной системы,– писал С. И Ковалев,– выросли своеобразные предприятия, отдаленно напоминающие акционерные компании. Иногда брать что-нибудь на откуп было не под силу отдельным богачам, как бы велики ни были их капиталы: для того чтобы купить право на откуп, нужно было внести правительству вперед большую сумму. Поэтому несколько откупщиков соединялись вместе и составляли компанию (societas publicanorum). Каждый участник компании вносил в  дело известную часть капитала и получал соответствующее количество долей (partes). Этими «акциями» спекулировали, продавали их и покупали, играли на повышение и понижение. Крупные компании публиканов имели свой аппарат: писцов, агентов, корабли, конторы в провинциях» (Ковалев, цит. изд., с. 386).

Громадные денежные средства вкладывались в скупку незанятой продажной земли в самой Италии. Так появились латифундии колоссальных размеров с многочисленными рабами. Дело в том, что в Риме самыми почтенными собственниками считались землевладельцы. Цицерон в своем наставлении сыну так писал об иерархии разных видов доходов по их общественному престижу: «Во-первых, порицаются доходы, навлекающие на себя ненависть людей, как доходы сборщиков пошлин и ростовщиков. Недостойны свободного человека и презренны заработки всех поденщиков, чей покупается труд, а не искусство, ведь в этих занятиях самая плата есть вознаграждение за рабское состояние… Все ремесленники занимаются презренным трудом, в  мастерской не  может быть ничего благородного… Презренными людьми надо считать и тех, кто покупает товары у торговцев, чтобы их тотчас же перепродать, ибо они получают доход только в том случае, если сильно обманывают покупателя, а ведь нет ничего более постыдного, чем обман… Торговлю, если она незначительна, надо считать грязным делом, если же она обширна и прибыльна, когда отовсюду привозится много товаров и многие люди снабжаются ими без обмана, то ее порицать нельзя… Из всех занятий, приносящих некоторый доход, сельское хозяйство – наиболее лучшее, самое благородное, самое приятное, наиболее достойное человека, и  притом свободного» (цит. по: Ковалев, цит. изд., с. 141–142). Именно из-за такой социальной этики Рима разжившиеся публиканы, купцы, ростовщики и банкиры спешили вложить свои средства в землю.

«Господствующий класс,– по  словам М.И. Ростовцева,– был сравнительно невелик, его представители жили в столице и, как правило, владели большими богатствами в Италии и провинциях. Многочисленный и влиятельный класс более или менее зажиточных коммерсантов и землевладельцев составлял вместе с сословием сенаторов высший слой населения Рима и других городов Италии. Как правило, они жили на ренту. Настоящий трудящийся класс состоял из мелких торговцев и городских ремесленников, из рабов, которые служили в конторах и лавках буржуазии, из  свободных крестьян в  сельскохозяйственной местности, а  также из  большого и  постоянно увеличивающегося числа рабов и арендаторов в имениях землевладельческой буржуазии. Тот же социальный состав имели группы римских граждан, рассеянные по разным провинциям» (Ростовцев. Общество и хозяйство в Римской империи.Т. 1, цит. изд., с. 50–51).

Трансформация экономического и социального строя Италии в результате завоеваний и территориальной экспансии, развитие рынка, появление крупных рабовладельческих латифундий и капиталистического промышленного производства имели своей неизбежной обратной стороной обезземеливание и пауперизацию крестьян, превращение их из землевладельцев в арендаторов. Раздача участков в аренду безземельным крестьянам получила особенно широкое распространение в  плодородной долине Падуса. Но не все крестьяне, лишившиеся земли, имели возможность получить ее хотя бы в аренду. «Пауперизованные потомки италийского крестьянства, которое было окончательно лишено корней насильственным воинским призывом,– писал А. Тойнби,– порвали всякую связь с трудом, исконно кормившим их.. В конце концов «новые бедные» стали охотно поступать на воинскую службу» (Тойнби, цит. изд., с. 346), другие же, не утратившие привычки к труду, в надежде на получение стабильного или хотя бы только поденного заработка, переселялись в Рим, куда, по словам Диодора, стекались «толпы из деревень, словно реки во всепринимающее море» (цит. по: Машкин, цит. изд., с. 247). Мегаполис привлекал разоренных людей множеством рабочих мест, но и там их было все-таки меньше, чем пришлых пауперов. «Окраины Рима кишели неработающими или полупраздными пролетариями, которые жили в больших доходных домах и, чтобы как-то поддержать свое жалкое существование, всегда были готовы продать свой голос или свои кулаки всякому, кто мог предложить за них деньги» (М.И. Ростовцев. Общество и хозяйство в Римской империи.Т. 1, цит. изд., с. 47).

Присутствие в Риме многочисленного класса обнищавших граждан создавало угрожающую ситуацию. По словам А. Тойнби, «римские пролетарии, будучи свободными гражданами самого могущественного во всем эллинистическом мире города-государства, сознавали, что они находятся в весьма уязвимом и двусмысленном положении. Именуя себя «господами мира», они фактически не имели и клочка земли, а их римское гражданство фактически не давало им ничего, кроме права и обязанности идти на войну и отдавать свои жизни за счастье и процветание сограждан. Таким образом, уделом «свободных граждан» было прозябание в римских трущобах с надеждой на временную работу. Это был весьма благодатный материал для социальных взрывов» (Тойнби, цит. изд., с. 348), опасность которых однако, была отведена тем, что со времен Гракхов пролетарии получили надежный источник существования, который гарантировал им выживание – вначале дешевые дотированные из казны цены на хлеб, а позже и вовсе бесплатную его раздачу.

В 123 г. до Р.Х. Гай Гракх ввел ежемесячную продажу 5 модий пшеницы каждому гражданину по ее себестоимости на Сицилии, так что расходы на ее доставку ложились на казну, а точнее, средства на дотацию поступали из налогов, взимавшихся в провинции. После поражения и гибели Гая Гракха сенат не решился отменить эту практику. Лишь Сулла в  82  г. прекратил подобную продажу. Зато впоследствии, по  инициативе ставленника Цезаря народного трибуна Клодия, был принят закон о бесплатной раздаче хлеба неимущим, каковых в Риме тогда оказалось около 320  тысяч граждан, включая, конечно, женщин, детей и  стариков. Раздача дарового хлеба убила пашенное земледелие в Лации: «бедные земледельцы в окрестностях Рима,– пишет Ф. Коуэлл,– прекратили борьбу за выращивание собственного жалкого урожая и  стали стекаться в  город. Поскольку бесплатное зерно выдавалось только гражданам Рима, многие рабовладельцы стали освобождать своих рабов для того, чтобы им больше не приходилось их кормить. Таким образом, быстро рос праздный, полуголодный городской плебс» (Коуэлл, цит. изд., с.  174–175). Получателям бесплатного хлеба выдавались жетоны, так называемые тессеры. И в результате возник черный рынок, на котором пауперы продавали свои тессеры людям бедным, но все-таки имевшим собственные источники существования, которым поэтому даровой хлеб не полагался, и на вырученные деньги покупали вино, захаживали в дешевые трактиры и ломились в лупанарии.

В придачу к  даровому хлебу неимущим гражданам предлагались бесплатные цирковые представления, гладиаторские бои и  даже театральные спектакли, так что у  развращаемых этими подачками бездельников атрофировалась психологическая способность к труду. Одну из причин нравственной деградации римского пролетариата А. Тойнби видит в  рабском прошлом значительной его части: «Древнегреческая пословица гласит: «День рабства лишает половины человеческого естества»; и это вполне объясняет развращенность римского плебса, происходящего из рабов, с его требованием «хлеба и зрелищ» (Тойнби, цит. изд., с. 167). Характеризуя образ жизни пролетариата, классик политической экономии Ж. Симон де Сисмонди остроумно заметил: «Римский пролетариат жил за счет общества, между тем как современное общество живет за счет пролетариата» (цит. по: Машкин, цит. изд., с. 224).

Еще одним видом паразитической черни Рима стала многочисленная клиентела. «Каждый знатный человек имел массу клиентов, которые иногда с вечера становились в очередь у дверей его дома, чтобы поздравить патрона с добрым утром и получить угощение или маленькую сумму денег. Клиенты сопровождали своего патрона на форум, голосовали за него, а в случае надобности пускали в ход кулаки и палки» (Ковалев, цит. изд., с.).

Характеризуя хозяйство Италии, каким оно сложилось к середине II столетия до Р.Х., Аппиан Александрийский писал: «Богатые, захватив себе большую часть не разделенной на участки земли, с течением времени пришли к уверенности, что никто у них никогда ее не отнимет. Расположенные поблизости от принадлежавших им участков небольшие наделы бедняков богатые отчасти скупали с их согласия, отчасти отнимали силою. Таким образом богатые стали возделывать обширные пространства земли на равнинах вместо участков, входивших в состав их поместий. При этом богатые пользовались покупными рабами как рабочей силой в качестве земледельцев и пастухов, с тем чтобы не отвлекать свободнорожденных от несения военной службы. К тому же обладание рабами приносило богатым большую выгоду: у  свободных от  военной службы рабов беспрепятственно увеличивалось потомство. Все это приводило к чрезмерному обогащению богатых, а вместе с тем и увеличению в стране числа рабов. Напротив, число италийцев уменьшалось, они теряли энергию, так как их угнетали бедность, налоги, военная служба. Если даже они и бывали свободны от нее, все же они продолжали оставаться бездеятельными: ведь землею владели богатые, для земледельческих же работ они пользовались рабами, а не свободнорожденными» (Аппиан, с. 388).

Пауперизацию крестьянства косвенным образом обнаруживает неуклонное уменьшение числа военнообязанных римских граждан в середине II века до Р.Х., поскольку воинская годность была обусловлена имущественным положением гражданина. Ценз 164 г. выявил 337452 военнообязанных граждан, в 159 г. их насчитали – 328316, в 147 г.– 322 тысячи, и в 136 г. только 317933 человека, имущественное состояние которых позволяло рекрутировать их в легионы.

Реформы Гракхов нацелены были на  то, чтобы обратить этот процесс вспять, чтобы восстановить крестьянский характер Римского государства, который оно имело в пору победоносных войн. В этом реформаторы не преуспели. Раздача земель мелким владельцам захлебнулась. Соперничество исконных римских граждан с италиками, которые претендовали на свою долю общественного пирога, повернуло русло политической борьбы в ту сторону, где Гракхи обречены были на поражение. Рим вышел из  смуты, затеянной отважными братьями, олигархическим государством, в котором господствовал нобилитет и экономически процветало всадническое сословие, представлявшее по существу дела крупную буржуазию. Но своими инициативами, своими прерванными преобразованиями Гракхи открыли ящик Пандоры, и из него выросла разделившая римское общество политическая борьба оптиматов и популяров, питательным резервуаром которой стало классовое соперничество разбогатевшей олигархии и обедневших вплоть до полной пролетаризации римских граждан, даром что вождями популяров были также лица сенаторского сословия, и за редкими исключениями, вроде Мария, даже и выходцы из него, каковыми были и сами Гракхи. Но из реформ Гракхов вырос еще один феномен, имевший прекрасную перспективу, – тенденция к единовластию. Сами братья шли к нему через народный трибунат, но впоследствии оно реализовалось в принципате.

Союзническая война, за  которой последовала чреда полномасштабных гражданских войн, подорвала и  ремесленное и  сельскохозяйственное производство Италии, в  то  же время эти войны, а еще больше завоевательные экспедиции на Востоке и в Галлии, способствовали неслыханному обогащению полководцев и оборотистых предпринимателей. Так Красс, по словам его биографа Плутарха, первоначально имел «не более 300 талантов; но после, во время своего консульства, он мог посвятить Геркулесу десятину, устроить угощение для народа и, кроме того, выдать из своих средств каждому римлянину трехмесячную порцию хлеба – и все-таки перед отправлением в парфянский поход он, сделав для себя оценку своего состояния, нашел, что оно стоит семь тысяч сто талантов! Если говорить правду,– замечает моралист Плутарх,– почти все его богатство приобретено “огнем и мечом». Из общего несчастья он сделал для себя источник огромных доходов» (Плутарх, цит. изд, с. 629). Предку Нерона Домицию Агенобарбу принадлежало более 40 тысяч югеров земли, что примерно в 10 тысяч раз превышало участки земли, которыми пользовались крестьяне. Помпей, по замечанию М.И. Ростовцева, «не преувеличивал, говоря, что стоит ему топнуть ногой, как из-под земли появятся тысячи солдат. Несомненно, что при этом он в первую очередь думал о ветеранах, которые были его клиентами, и о населении своих имений» (М.И. Ростовцев. Общество и хозяйство в Римской империи.Т. 1, цит. изд., с. 47). Колоссальными богатствами владели знаменитый полководец Лукулл и великий Цезарь после завоевания Галлии. Кое-что от этих несметных сокровищ перепадало удачливым центурионам и даже рядовым легионерам.

И все же разорительные последствия гражданской войны в сознании римлян и италиков разных сословий перевешивали ее выгоды, будущее виделось катастрофическим. И  плебс, и  всадники, и  нобили, которые часто теряли свое имущество и  предавались казням в  результате победы враждебной партии, стремились к миру и водворению порядка, а это значило тогда – к установлению единоначалия, ввести которое в форме вечной диктатуры попытался Цезарь, убитый за это заговорщиками, подстрекаемыми упрямыми ревнителями изжившего себя государственного строя.