Глава XI. Суд над Максимом Греком. Связь его с опальными – Беклемишевым-Берсенем и Жареным. Их беседы о положении России и его сношения с турецким послом Скиндером. Собор 1525 г. Обвинения по поводу исправления книг. Ссылка в Волоколамский монастырь. Вторичный суд (1531 г.). Продолжение прежних допросов. Связь нового суда над Максимом с делом Вассиана по поводу «Жития Богородицы» и со смертью турецкого посла

Вообще полагали, что главной причиной злоключений М.Грека было его противоречие по делу о разводе Василия Ивановича с Соломонией, не смотря на опровержение этого мнения еще м. Платоном¹⁸³⁷.

Источником этого известия является «Повесть о втором браке вел. кн. Василия Ивановича» (1526), приписываемая Паисию Ярославову (Чтен. в Общ. ист. и древн. рос. 1846–1847, год 2-й, № 8. Выпись о соч. второго брака и пр., 1–8), близкому к заволжским старцам. Он ссылается на мнение о том Вассиана (о нем говорится прямо, М.Грек подразумевается), что вызвало привлечение его к суду вместе с М.Греком за неправильные переводы и толкования свящ. книг, а в подтверждение незаконности развода автор приводит ответы четырех патриархов и афонских монастырей. Грамоты и сношения, о которых упоминается здесь остаются неизвестными. Сношения эти приурочиваются к посольству Ивана Борис. Колычева 1523 г. (Никон. лет. VI, 233; Карамзин, VI, 108) и, по-видимому, автор имел некоторые основания: так, им упоминается резкий отзыв о разводе иерус. патр. Марка, какой действительно был тогда. Того же взгляда держится Курбский. Хроногр. Толст. и др. (Карамзин, VI, 107, пр. 277, 343), но уже Карамзин заподозрил достоверность этой повести, однако допуская возможность неудовольствия по поводу развода (более определенно в Соч., I, 484–485, с похвалой стойкости М.Греку). По словам той же повести, затем последовал суд и М.Грек, Вассиан и их соучастники были разосланы по монастырям. Но, по имеющимся данным, Вассиан оставался нетронутым, до 1531 г. Летописи варьируют рассказ о причинах развода, то приписывая внушение его боярам (IV, 295, самый полный рассказ VI, 29–30), то говоря о насильственном действии вел. князя (ib., III, 199), то о добровольном акте, «по болезни и бездетству» Соломонии (VI, 264, VIII, 271). Указанию «Повести» следуют Филарет (М.Грек, Москвит. 1842), И.Беляев (Чтен. о яз. и словесн. М. Даниил) и др. Мы оставляем наше изложение как было в первом издании. Замеч. Макария о повести Паисия (VI, 173); Слово же М.Грека «об оставлении жен своих», относится к хотевшим идти в монахи (см. выше), что отметил еще Соловьев (V, прим. 433). В одном из сказаний даже говорится, что М.Грек писал грамоты на Афон, чтобы помешать браку (Белокуров, LXV). Прибавим, что спутники М.Грека были отпущены на Афон и в Константинополь 11 сент. 1519 г. (Никон. л., VI, 224); Горский (Твор. св. отц., 46), Карамзин (VII; пр. 373), вопреки Голубинскому (II, 681, пр. 2).

Со сказанным нельзя согласиться. Можно заключать, что М.Грек не одобрял намерения вел. князя и оставался верен своему исключительно религиозному взгляду на святость брака. Но о протесте не могло быть и речи. М.Грек и Вассиан могли только советовать князю обратиться к восточным патриархам и на Афон. Между тем, по словам летописи, вел. князь в разводе руководствовался государственными целями, так как у него не было наследника, «а братья своих уделов не умели устраивать»¹⁸³⁸, и это подтверждается тем, что Василий Иванович, посылая на Афон грамоту о присылке переводчика (1515 г.), в то же время просил поминать Соломонию «чадородия ради», следовательно, за девять лет до мысли о разводе (1524 г.).

Гр. С.Д.Шереметев выставил вопрос: «У вел. кн. Василия Ивановича сын Георгий от Соломонии Сабуровой, с которой он незаконно развелся. Какая судьба этого сына? В Сузд. мон., близ гробницы Соломонии, гробница ее дочери. Три года новая супруга вел. князя литовка, Елена Глинская, бесплодна. Положение ее критическое в виду отвергнутой Соломонии. Ив. Вас. Грозному 12 лет, когда умирает Соломония. Он растет под страхом, что у него есть брат законнее его, Георгий Вас. Развитие его подозрительности не в связи ли с сомнительностью его происхождения? Что побуждало Ивана Грозн. обращать особое внимание на Суздаль? Что побудило его выбрать в жены старшему сыну племянницу Соломонии?» (Р. Арх. 1895, № 5, с. 288). Заметим, что известие это идет от Герберштейна (по изд. Старчевского, 18–19, ср. Одерборн, 196, 232–33; Анонимов, 42–43), причем, он сам не доверяет ему, но прибавляет, что слух имеет сторонников. Виновницей его была жена казначея Юрия Траханиотова, за что вел. князь подверг будто бы ее телесному наказанию и удалил от двора. Молва могла смешать Георгия с братом Ивана IV от Елены, родив. после него, 6 лет спустя (Соловьев, VI, 413, и Сказ. Курбского, 183). Соломония (в монашестве Сусанна, Соловьев, VI, примеч. 375) по своей судьбе вызвала религиозное почитание в Суздале и, вероятно, отсюда идет монастырское предание, что она разрешилась сыном Юрием, после пострижения, который жил при ней и умер 7 лет, причем показывают и камень, покрывающий его могилу, возле ее гробницы (Алфав. справ. переч. госуд. рус. и пр., сост. М.Д.Хмыровым, I, 75, ср. 19). Фр. да-Колло пишет, что вел. князь, «не имея удовольствия быть отцом, не весьма уважал супругу, так что я, находясь в Москве, должен был ходатайствовать о свободе брата ее, сидевшего в темнице за легкую вину» (Карамз., VII, пр. 402). Он же сообщает, что, при выборе царем невесты, обыкновенно их осматривали повивальные бабки (ib., IX, 110, ср. VII, пр. 402). О Соломонии и ее чествовании см. еще акт сузд. Покров. мон. 1650 г. (Рус. Стар. т. XVI, 383–384). Книга столовая сузд. Покров. девич. мон. 1685 г. (Архив практич. свед. Калачова 1861, VI, 20 и дал.); о службе ей (Барсуков, Агиография и Строев, 259). Бестужев-Рюмин видел в этих рассказах только легенды (Письма о смутн. врем. 56–57). Мнение м. Платона (II, 36) о показании кн. Курбского см далее.

Суждение М.Грека о разводе, как бы он его резко ни высказывал, могло только вызвать неудовольствие вел. князя, переменить прежнее расположение его к Максиму, но преследовать последнего было напрасно, так как вел. князю нечего было опасаться. В деле о разводе вел. князя, вместе с мнением Максима обыкновенно соединяют возражение Вассиана, за что, как полагают, они оба были сосланы; но из одной грамоты (писан. 1526 г. 14 сентября¹⁸³⁹) видно, что Вассиан пользовался благоволением вел. князя даже после нового брака (24 янв. 1526 г.), хотя М.Грек был уже заточен. Кроме того, повествователь «о сочетании второго брака»¹⁸⁴⁰, один хронограф и «сказание о Максиме»¹⁸⁴¹ говорят, что по поводу мнения о разводе Максим был сослан в Тверь, а Вассиан в Волоколамский монастырь, но это произошло уже после суда над ними в 1531 году. Из сличения же этих известий с судными списками и известием Курбского, очевидно, что Максим прежде был заточен в Волоколамский монастырь, а Вассиан оставался в покое до 1531 года, когда его вызвали к суду совершенно по другим винам.

Первое судное дело М.Грека (соборы 20 и 22 февр. 1525) было издано два раза: в Акт. Арх. экспед., т. I, № 172 (стр. 141–145) и кн. М.А.Оболенским в его редком «Сборнике», (№ 3, М., 1838, 1–18 стр.), по подлин. М. арх. ин. дел, с черновиками, дополняющими «отрывки» (вернее свод «прений», в котором опущены некоторые подробности, существенные для исследователя) и в третий раз, по списку Погодина, вместе с делом 1531 года (Чт. в Общ. ист. и древн. 1847, № 7, стр. 1–13). В деле 1531 г. говорится, что в апреле и мае 1525 г. было много соборов (заседаний) на М.Грека. Есть список Судного дела в Моск. арх. ин. дел, с отличиями, в портф. Малиновского, в библ. Хлудова и библ. гр. Уварова (Жмакин, 172, 180). Суд на Максима, Чт. Моск. Общ. ист. 1847, № 7. Суд над Вассианом, там же, № 9. Сказан. Курбского, I, 49. Наша точка зрения поддержана м. Макарием (Ист. рус. церкви, VI, 175 и дал.) и Жмакиным (М. Даниил, 167–170 и дал.), который, впрочем, соединяет бракоразводное дело с политическими основаниями (181). Голубинский признает главной причиной суда – недовольства на Максима духовной иерархии (т. II, стр. 711–718), мотив, преобладающий вообще в труде автора.

То обстоятельство, что Вассиан остался нетронутым за свое мнение о разводе вел. князя, сильно говорит против прежнего предположения, будто бы главной причиной заточения Максима было его возражение по поводу нового брака вел. князя. Да и сам Максим, когда сообщает о возведенных на него винах, то упоминает только о переводных отступлениях, недоброжелательстве русской державе и поклепах каких-то небратолюбцев¹⁸⁴². Вот почему следует искать других причин его опалы.

Первое следствие над Максимом стоит в связи с допросами, сделанными его келейнику Афанасию Грекову (родом греку, был при нем еще Федор Сербин¹⁸⁴³), Берсеню и дьяку Жареному, которые происходили 20 и 22 февраля 1525 г. На допросе келейник Максима показал, что кроме тех лиц, которые приходили к Максиму «спираться о книжном», у него бывал Берсень. «Когда к Максиму придут, – замечал он, – Токмак (кн. Иван), Василий Тучков, Иван Данилов, Сабуров, князь Андрей Холмский и Юшко (Юрий) Тютин... и нас тогда Максим вон не выгоняет, а когда к нему придет Берсень, и он нас вышлет тогда всех вон, а с Берсенем сидит долго один на один». Из слов келейника: «нас вышлет тогда всех вон» видно, что у Максима было довольно таких людей, которых он принужден был высылать в важных случаях, а это самое давало им повод к толкам, которые, распространяясь мало по малу, навели, наконец, подозрение на самого Максима. Такой ход дела еще более подтверждается тем, что и первый допрос, сделанный Максиму, находится в связи с допросами опальных Берсеня и Жареного, посещавших его чудовскую келью.

Боярский сын Ив. Никит. Беклемишев-Берсень состоял в великокняжеской свите при Иване III (в жильцах), в 1490 г. встречал близ Москвы цесарского посла (Забелин, Ист. г.Москвы, стр. 619), в 1492 г. ездил послом в Польшу (Сборн. Им. Рус. Ист. общ. т. XXXV, 60–68), в 1492–1494 находился в приставах при разных послах (ib., 74, 108, 117–136; 1511 г., 495), в 1495 г. – в свите Ивана III ездил в Новгород (Лихачев, Разряд. дьяки, 172), в 1502 и 1503 гг. был послан в Крым (во второй раз, будучи ограблен, возвратился с поля, Сборн. XXI, 434–443, 455–465, 526, 537), в мае 1514 г. встречал посла султ. Селима I Камала перед дверьми набережной палаты в «больших» (Лихачев, 58) и участвовал (летом) в походе с вел. князем под Смоленск, где своими замечаниями навлек на себя неудовольствие вел. князя (дело М.Грека), участвовал, как полагают, и в Думе вел. князя (Лихачев., 173, также «Ответ суровому критику»); Федор Жареный – крестовый дьяк вел. князя (Типогр. летоп., 381). Кн. Ив. (Юр.) Токмаков и Ив. Дан. Сабуров, вероятно, будущие воеводы под Нарвой (Карамз., X, 64), Василий Тучков (см. выше), А.Холмский подписался на поручной грам. (1527) за побег кн. М.Л.Глинского, в числе других, в 5000 р. (Собр. госуд. грам., I, 428, 429), Юрий Тютин в списках не значится, но очевидно его сын Хозяин Юрьевич Тютин был царским казначеем при Иване IV (Ак. Арх. экспед., I, 175, 218, 262, 278, 292–293; Акты историч., I, 251–253, 258, 260, 266; Дополн. к акт. 79, 132, 138, 157, 170. Сборн. <->. Общ. LIX, по указателю). По указанию Курбского, Тютины «грецкого рода», Хоз. Тютин, казначей царский, «зело богатый», казнен со своей семьей при Иване Грозном (Сказания, 106, и пр. 158). Что же касается Юрия Тютина, то не был ли это тот вельможа Юрий Дмитриевич, к которому твер. еп. Нил писал послание «об артосе», прибывший в свите ц. Софии (Псков. лет., IV, 244) и который был «того же роду» с еп. Нилом. «Вероятно, тем же вопросам был вызван, и М.Грек, писавший об артусе и панагии» (Соч., III, слова xiii-xiv). Ю.Тютин мог интересоваться восточными обычаями (ср. Хр. Чтен. 1909, II, 1115–1119).

О чем же шли беседы между Берсенем и Максимом – Иван Никитич Беклемишев-Берсень, сын дипломата¹⁸⁴⁴, был близким лицом при Иване III и Василии и постоянно отправлял посольские обязанности, но последний невзлюбил его по «обговорам» или за возражения по поводу похода под Смоленск¹⁸⁴⁵, и, кроме того, как видно из следствия, Берсень не одобрял постоянных военных беспокойств¹⁸⁴⁶. Максиму он говорил, что у него (т. е. Максима) следовало бы спрашивать, «как устроить государю свою землю, как людей жаловать и как митрополиту жить». Следовательно, в глазах Берсеня, Максим имел важное значение. И, действительно, их разговоры сосредоточивались на весьма интимных вопросах. На допросе, прежде всего, спросили, что говорил Максим с Берсенем, когда сидел с ним «один на один».

Берсень, как служилый человек и занимавший видные посты, тяготился невниманием к нему вел. князя и постоянными службами, требовавшими не мало трудов и средств, недовольство которыми постоянно поддерживалось в служилом классе. И Берсень жаловался М.Греку «вот ныне отовсюду брани, ни с кем нам нет миру: ни с литовским, ни с Крымским, ни с Казанью, все нам недруги и за наше нестроенье». Когда же на соборе спросили Максима, что разуметь под «нестроеньем», то он отвечал «мне думается, что дела делаются несоветием и высокоумием». Максим говорил Берсеню, чтобы он не дивился тому, что нам все враги, так как одни «поганые», другие «еретики» и не подобает их бояться, когда с нами Бог и нынешний вел. князь подобен царю Давиду, которого сохранит Бог от всех иноплеменников, на что Берсень ответил: «на Бога-то одна и надежда». М.Грек спросил Берсеня: «господине Иван, за что князь великий тебя такого разумного человека не жалует?» И Берсень сказал ему: «по грехам моим пришли на меня обговоры и вину мне Берсень сказывал, да не помню хорошо, помнится, говорил о встрече (возражении) вел. князя из-за Смоленска; и вел. князю то не понравилось, и он сказал ему: «поди смерд прочь, ты мне не надобен». Федор же Жареный дополнил, сказавши: «Берсень говорил Смоленск город взял, а люди там! и миру быть нельзя. Нужно было поставить город на своей стороне, тогда и мир был бы». Напомним, что вел. кн. Василий три похода предпринимал против Смоленска (1512, 1513 и 1514 гг.) и только после третьего похода город был взят. Но опасности продолжали существовать со стороны Казани, Крыма и Литвы, с которыми были постоянные сношения, но прочного мира не было. Мы видели, что вел. князь старался обезопасить себя от Крыма, вступив в дружеские сношения с султаном Селимом I (1515, 1517), а потом (1521) с Солиманом, но крымский хан (Магмет-Гирей) стал вести свою политику, ознаменовавшуюся захватом Казани, взятием Астрахани и нападением на московские пределы, вызвавшие походы на Казань (1523 и постр. Васильсурска, и в 1524 г.), которые не достигли своей цели, а вызвали новые неудовольствия в служилой среде¹⁸⁴⁷. И вот тот же Жареный показал: «Как князь великий ехал из Н. Новгорода и ждали въезда его в Москву, то Берсень, стоя тут же, говорил: «почто вел. князь ходил в Новгород? поставил на их стороне лукно (лукошко), как же с ними помириться, как Смоленск же город взял, а люди там». Пользуясь нашествием Магмет-Гирея (1521) убежал из Москвы рязан. князь (Иван Иванович) в Литву, но и Крымский хан перезывал его к себе, завязывался, таким образом, новый узел. Между тем, постоянные ссоры и наветы между потомками двух враждебных Москве князей Василием Сем. стародубским и Василием Иван. (Шемячичем) новгород-северским привели к присоединению их уделов. В.И.Шемячич дважды был вызываем в Москву (1511, 1517), по доносам, за сношения с Литвой, и возвращался в свой удел¹⁸⁴⁸; в 1523 г. он был вызван в третий раз и, вопреки обещанию м. Даниила, схвачен и посажен в тюрьму (в набережной палате¹⁸⁴⁹), за что м. Даниил подвергся большим укоризнам. По словам же Герберштейна¹⁸⁵⁰ уликой против Шемячича послужило письмо, которое он послал королю через киев. воеводу, пересланное последним вел. князю, хотя автор этого сообщения не особенно доверяет тому¹⁸⁵¹. С этим обстоятельством связывалось неприятное воспоминание у Берсеня, как не пользовавшегося расположением вел. князя. Однажды Максим спросил его «Есть ли у тебя двор в городе? и я ему ответил, говорил Берсень «двор у меня в городе есть, да ныне его отдали, отняв у меня, и поставили на нем княгиню Шемячечеву» да в разговоре с Максимом, говоря о здешних делах, прибавил, «что ныне в людях правды нет». По этому же поводу Жареный показал: «приходил ко мне Берсень и говорил: Федор, ходишь ли ты к митрополиту? и я ему молвил: «Мало хожу. Гневен на меня про то, что я не давал ему денег, если он не служил (место, зачеркнутое в чистом списке). И Берсень в свою очередь сообщил ему: «Я у митрополита был и сидел у него один на один. Митрополит вел. князю великую хвалу воздает за то, что город поставил, тем де городом всю землю возьмет, а вот Бог избавил его от запазушного врага. И я митрополита спросил: кто был запазушный враг государю? Митрополит молвил: Шемячич. А митрополит сам позабыл, что к Шемячичу грамоту писал и руку свою и печать к той грамоте приложил, а взял его на образ Пречистой, да на чудотворецев, да на свою душу».

Двор Берсеня находился вблизи наугольной башни Кремля, почему и сама башня стала называться Беклемишевской. Двор этот отличался своим крепким устройством, а потому служил как бы крепостью для заключения в нем опасных людей, или таких, которых нужно было держать под стражей. И по смерти Берсеня, двор его сохранял значение крепостной тюрьмы, так сказать, для политических преступников, когда «вместо единодержавия и самодержавия появилось на поприще управления безграничное самовластие, развившееся до сумасшествия при Иване Грозном» (Забелин, История гор. Москвы, 618–621). Было предположение, что нын. дом Моск. Арх. общ. (на Берсеневке), замечательный, как один из немногих уцелевших в Москве памятников древней гражданской архитектуры, признавался получившим название от двора, данного Берсеню взамен отнятого; но из документов выяснилось, что название этой части города произошло от заведывания Берсенем ею в качестве объезжего головы. По преданию, дом этот принадлежал потом Малюте Скуратову, Борису Годунову, Стрешневым и думн. дьяку А.С.Кириллову, который был убит, как сторонник Нарышкиных (В.Е.Румянцев, Дом Моск. Арх. общ. Древности, статьи с общ. оглавлением, 1875, с. 33–40, с рисунк.). Стрельница Никиты Беклемишева в Кремле существовала уже при Иване III и в нее был посажен за обман венец. посол Иван Тревизан (П. С. Р. лет., VI, 196; VIII, 176); она построена была в 1487 г. итальянцем Марком (Фрязиным), который строил великокняж. палаты и две стрельницы в Москве, Никольскую и Флоровскую (П. С. Р. лет., IV, 156; VI, 36, 278; VIII, 217 и Соловьев, V, прим. 220).

Сношения Москвы с Турцией имели, между прочим, в виду ослабить влияние в Константинополе крымского хана. По поводу этих дел в Москву приезжал три раза Скиндер, князь мангупский (1522–1526), а из Москвы ездил в Константинополь И.С.Морозов, но цель этих сношений все-таки не была достигнута. Как оказалось, и в Константинополе (султанский казначей грек Абессалом и близкий к нему грек Адриан), и в Москве (Скиндер) были недружелюбно настроены против последней, требуя больших подарков и ссылаясь на права султана на Казань, на дурной прием, оказанный послу, иначе угрожая войной и указывая на радость в Москве по случаю известия о победе венгерского короля над турками¹⁸⁵². Но в Москве были сторонники более решительной политики вел. князя и в этом, конечно, заключается недовольство М.Грека, высказывавшего открыто мысль о надежде освободиться от турецкого ига при посредстве России и видеть даже на престоле одного из русских князей¹⁸⁵³. По прибытии в Москву М.Грек не мог не сойтись с таким влиятельным человеком, как Юрий Дм. Траханиот, считавшийся в Константинополе покровителем греков, и придворный врач Марк, а оба они в одно время подверглись опале (см. ниже¹⁸⁵⁴). В допросах же Максиму читаем следующее: «Да спросил меня Берсень: ведаешь ли, по какому делу к нам пришел турецкий посол Искандер? Максим отвечал: «не ведаю, господине, а слышу, что деньги от султана привез, чтобы купить, что приказал». Берсень на это отвечал: «На что нам его дружба, лучше было не дружиться с ним. Вел. кн. Иван Васильевич всея Руси посылал посла своего к султану и он, призвав посла, ответил: скажи своему государю, далеко от меня живет, нет ему до меня дела, а будет ему какое дело, так сын мой (хан) живет в Кафе (Феодосии), посылай к нему». Между тем, из описи царского архива видно, что в нем хранились (ларчик дубовый, № 61) грамоты греческие посольские, взятые у Саввы, бывшего архимандрита Спасского мон¹⁸⁵⁵. Савва был одновременно сослан в волоколамский Возмицкий мон¹⁸⁵⁶. Савва также грек и, как видно, греки тесно держались друг друга, а приезд грека Искандера мог оживить надежды Максима на возвращение (впоследствии он также хлопотал о том через султана и не был ли в этом случае посредником архим. Савва), но политика и домашние беседы могли вести дальше, в особенности при той враждебности, какую обнаруживал Искандер к Москве. Поэтому на соборе 1531 г. м. Даниил обратился к М.Греку с следующим упреком: «Вы пришли от Св. горы из Турецкой державы к благочестивому и христолюбивому государю царю и вел. князю, Василию Ивановичу, ради милостыни, и государь вас жаловал милостынями и всем изобилием и многие дары посылал в ваши монастыри и честью великой почитал и вам следовало за государя Бога молить и за всю его державу, о здравии, спасении и одолении врагов¹⁸⁵⁷, а вы с Саввою, вместо блага, умышляли зло, советовались и посылали грамоты к турским пашам и к самому турскому царю, подымая его на благочестивого и христолюбивого государя и вел. князя Василия Ивановича всея Руси и на всю его благочестивую державу. Да вы же говорили: ратует вел. князь Казань, да его не будет и турецкий царь сраму не потерпит. Да вы же ведали советы и похвалы турского посла Искандера, который хотел поднимать турского царя на государя и вел. князя и на всю его державу». «Да ты, Максим, то ведал, а государю вел. князю и его боярам не сказал. Да ты же говорил многим людям (следовательно, были и доносы), быть на русской земле турецкому султану, потому что султан не любит сродников цареградских царей, а князь великий Василий внук Фомы Аморейского. Да ты же, Максим, вел. князя называл нечестивым гонителем и мучителем, как и прежние нечестивые гонители и мучители были. Да ты же, Максим, говорил: вел. кн. Василий выдал землю крымскому царю, а сам побежал от турского. Да и как ему не бежать¹⁸⁵⁸. Пойдет на него турский царь и ему нужно дать харач (дань) или бежать»¹⁸⁵⁹. Мы уже знаем, к каким событиям должны относиться приведенные толки и замечания, которые могли высказываться во время печальных обстоятельств, соединявшихся с походами на Казань и нападениями крымского хана, и с точки зрения последующих событий представляться, в глазах предубежденно настроенных судей, не только опасными, но и заведомо враждебными, в особенности, если сношения с турецким послом сами по себе вызывали подозрения, как увидим в своем месте.

Некоторые беседы касались митрополита Даниила. «Пришел ко мне Берсень, – сказал Максим, – когда (уже) был в опале, а тому с года нет, не упомню о какую пору. И я спросил его: был сегодня у митрополита? И Берсень молвил: «я того не ведаю, есть ли митрополит на Москве». Я сказал Берсеню, как митрополита нет? Митрополит на Москве Даниил. И Берсень мне молвил: «не ведаю де митрополит, не ведаю простой ли чернец, учительного слова от него нет никакого, а не печалуется ни о ком, а прежние святители сидели на своих местах в мантиях и печаловались государю о всех людях»¹⁸⁶⁰. Вот тебя, Максим, взяли от Святой горы, да от тебя какую пользу получили? И я ему сказал: я, господине, сиротина, какой от меня быть пользе? И Берсень мне молвил: ты человек разумный и можешь нас пользовать и пригоже было нам тебя спрашивать, как устроить государю землю свою и как людей жаловать? И я, Максим, Берсеню молвил: у вас, господине, книги и правила есть, можете устроиться». Тогда Максима спросили: «к чему он это сказал»? Максим отвечал: «молвил он ту речь про государя. Да Берсень мне говорил: добр де был отец вел. кн. Василия, вел. кн. Иван и к людям ласков и если пошлет людей на какое дело, то и Бог с ними, а нынешний государь не по тому людей мало жалует. А как пришли сюда греки, то и земля наша замешалася, а дотоле земля наша русская жила в тишине и в мире; а молвил то про великую княгиню Софью. Как пришла сюда мать вел. князя, вел. княг. Софья с вашими греками, так наша земля замешалася, и пришли нестроения великие, как и у вас в Цареграде, при ваших царях. И я сказал Берсеню: господине, мать вел. князя вел. княг. Софья с обеих сторон была рода великого – по отце царского рода цареградских царей, а по матери великого душуса феррарийского итальянской страны. И Берсень мне молвил: «Я, господине, того не ведаю, чья дочь вел. княг. Софья»; Максим заметил «вел. княг. Софья по отцу христианка, а по матери латынка"¹⁸⁶¹, но Берсень ответил: «господине, какова ни была бы, а к нашему нестроению пришла»¹⁸⁶². Приходил ко мне Берсень и говаривал со мной о книгах и о цареградских обычаях: ныне у вас цари бесерменские и гонители и вам де от них ныне времена лютые и как вы от них проживаете? и я ему сказал: цари у нас злочестивые, а у патриархов и у митрополитов в их суд не вступаются. И Берсень молвил: «хотя у вас цари злочестивые, а так хотят, то у вас еще Бог есть»¹⁸⁶³. Да Берсень мне говорил: «Максим, господине, ведаешь и сам, а и мы слыхали у разумных людей, которая земля переставливает обычаи свои, и та земля недолго стоит, а здесь у нас старые обычаи князь великий переменил, то какого добра нам чаять». И я, Максим, Берсеню молвил: «господине, которая земля преступает заповеди божии, та и от Бога казни чает, а обычаи царские и земские государи переменяют, как государству их лучше». Берсень же молвил: «однако, лучше старых обычаев держаться и людей жаловать и старых почитать, а ныне деи государь наш, запершись, сам-третей у постели всякие дела делает». И жаловался Берсень на вел. князя: «подворье деи от меня отнял в городе (в Кремле), да прочь отдал, а из Нижнего Новгорода людей всех распустил, а сына моего одного оставил в Новгороде». Далее Максим сообщал: «Спросил меня Берсень, хочет ли тебя вел. князь отпустить в Св. гору? и я ему молвил прошусь деи у вел. князя много, и он меня не отпускает; на что Берсень заметил: «а не бывать тебе от нас». И я его спросил: «за что ему меня не отпустить, взял нас государь от нашей братии на том, что ему нас и назад отпустить». Берсень отвечал: «держит на тебя мнения, пришел еси сюда, а человек еси разумный, и ты здесь уведал наши добрая и лихая и, придя туда, будешь все сказывать».

Ответ Берсеня имел полное основание. Придворного лекаря Феофила не отпустили, не смотря на ходатайство прусского магистра, сославшись, что он лечит одного вельможу. Султан просил об отпуске лекаря грека Марка, жена и дети которого жили в Конст-ле и который приехал в Москву единственно для торговли, и его не отпустили, сославшись на то, что лечит Новгород. наместника кн. Ал. Вас. Ростовского, и просили прислать его жену и детей. Тогда вместе с послом Скиндером (1524) приезжал шурин Марка – Андроник. Не отпустили врача Феофила (Малинин, 263) и архим. Неофита, заточенного за болтливость, не смотря на просьбы патриарха в 1597 г. (Малышевский, Мелетий Пигас, II, 17–23). Карамзин по этому поводу справедливо выразился «Иностранцам с умом и с дарованием легче было тогда въехать в Россию, нежели выехать из нее» (VII, 112).

М.Грек заявлял, что он не упомнит о всех речах, какие велись между ним и Берсенем, но прибавил: «многие, господине, речи Берсень про государя говорил. Государь – деи упрям и встречи против себя не любит, кто ему встречу говорит (возражает, противоречит) и он на того опаляется; а отец его князь великий против себя встречу любил и тех жаловал, которые против его говорили. Да и заказывал мне Берсень, чтобы я тех речей не сказывал никому. Когда Жареный пришел к Максиму (на Симоново), последний спросил его, был ли он у митрополита (следов. Максим еще был свободен, когда Жареный искал уже защиты) и добыл ли себе печальника: «печальника я не добыл, а государь пришел жестокий и немилостивый», отвечал он. От некоторых показаний оба опальные сначала отказывались, но, при новых очных ставках, их признали. С своей стороны Максим еще прибавил (сохранился отрывок): «истину вам скажу, что у меня в сердце, ни от кого того не слыхал и не говорил ни с кем, а мнение то держал себе в сердце вдовицы плачут, а когда государь пойдет к церкви, то вдовицы плачут и за ним идут, а они (приставы?) их бьют, а я за государя молил Бога, чтобы государю Бог на сердце положил и милость бы государь над ними показал» (это место зачеркнуто и в беловой список не внесено). Были вычеркнуты также слова о жестокости и немилости (в показаниях только Берсеня), но оставлены слова об упрямстве и встрече. В одной из очных ставок Жареный показывал, что он был у М.Грека в то время, когда вел. князь пировал у владыки, вместе с Федором Палицыным, и хотел отвести оговор, но Максим, признавши, что это было в другой раз, один на один, и Жареный говорил, и «тетрадки» взял. Жареный признался, что у Максима бывал и тетрадки взял, но от речей, приписываемых ему, отказался. По-видимому, и Берсень отчаялся в исходе своего дела, заключив очную ставку с Жареным так: «А что, господине, речи на меня Федька говорил про город и про Шемячича и я тех речей не говорил, которые же речи говорил Жареный, то мне их не упамятовать, что ему ветер нанес на рот, то и говорил; нет того, кто лихих речей не говорил бы, как бы взбесясь, сказал».

В дошедшем до нас отрывке судного списка (по рукописи Погодина) упоминается еще о еретическом мнении М.Грека на основании его перевода книг: «Максим, – читаем там, – говорил и учил многих и писал о Христе, что сидение «Христово одесную Отца мимошедшее и минувшее, как Адамово селение в раю и сидение его против (прямо) рая, так и сидение Христово одесную Отца мимошедшее есть. Где было в здешних книгах написано: «Христос взыде на небо и седе одесную Отца» или «седяй одесную Отца», и он то зачернил, а иное выскреб, а вместо того написал «седев одесную Отца» и «седевшаго одесную Отца», а в ином месте «сидел одесную Отца»¹⁸⁶⁴. В этом Максим обнаружил неповиновение и после указанной ему вины. Действительно, на суде Максим, будучи спрошен, по поручению м. Даниила, Досифеем, еп. сарским и подонским, настоятельно утверждал, что разницы в том, как принято читать (в настоящем времени) и как исправлено им, нет никакой. И этой точки зрения он держался даже несколько лет спустя, на вторичном суде, в 1531 г. Между тем, против него была выдвинута целая литература текстов из свящ. писания и отцев церкви с явным осуждением, очевидно подобранная самим митрополитом Даниилом, как можно судить по его приемам в сочинениях, когда он старается подкрепить свою мысль целым рядом ссылок. Впоследствии Максим Грек признал свою ошибку, ссылаясь на неведение тогда различия этих речений и относил уже вину на счет своих переводчиков, которым он передавал слова латинской беседой¹⁸⁶⁵.

Подобное же обвинение находится в известной соловецкой челобитной против Епифаниева перевода книги Иоанна Дамаскина «Небеса»: проповедуют С. Божия еще в плоть не пришедша, на том основании, что Епифаний в своем переводе напечатал: «всяк, не исповедая С. Божия и Бога во плоти пришествовати антихрист есть» (Прибавл. к Твор. св. отц. 1848, ч. VI, 25). Может иметь место и след. объяснение: по-русски переведено было седе – второе и третье лицо, а в греч. подлиннике аорист έχάθισας, έχάθισεν, по-русски переведено было «седяй», а в греч. подлиннике аорист χαθίσας (т. е. восседший). При незнании рус. языка, Максим находил a priori, что греч. аорист вернее и правильнее передать по-русски не прошедшим совершенным и не настоящим временем, а прошедшим несовершенным на этом основании он сделал свою неудачную поправку и поэтому мог настойчиво защищать ее, пока не ознакомился хорошо с рус. языком. Сопоставление же этого места с «сидением» Адама прямо рая имеет неясный смысл (Голубинский, 713).

Но тогда же на соборе были заявлены и другие отступления в переводах М.Грека, о которых упоминается в деянии собора 1531 г., хотя в записи их нет (стр. 6, 10, 11). Быть может, тогда менее придавали им значения, чем потом, когда они получили смысл в связи с рядом других отступлений.

В сочин. Зиновия Отенского находим еще одно обвинение, которое могло быть вменено ему, как изменение принятого текста, которое не находится в судном списке. Последователи Феодосия Косого утверждали, что М.Грек велел говорить в символе веры «жду воскресения мертвых», ибо чаять речь не тверда: чаем того, что будет или не будет, а чего ждем, то будет непременно. Зиновий на это отвечал: «Максим Грек был очень учен, искусен и в переводе с греческого языка на латинский; когда он пришел из Святой горы, и вел. князь Василий велел ему переводить псалтырь толковую с греческого языка на русский, то он приискал толмачей латинских, и перевел псалтырь с греческого языка на латинский, а толмачи латинские переводили с латинского на русский, потому что Максим русский яз. мало разумел. Но во времена вел. кн. Ивана и сына его Василия возникла ересь безбожная и многие тогда вельможи и люди чиновные в эту ересь поползнулись. Великие князья суд на нечестие воздвигли, особенно вел. кн. Василий, и огнем хульников истребил; тогда многие вельможи страха ради пред самодержцем, отверглись нечестия только лицом, а не сердцем, они-то умыслили лукавство на святое исповедание веры, потрясли народную речь и ввели новое, говоря, что слово чаю смысла неопределенного, а Максим принял это от вельмож (Вассиана?). Я думаю, говорит Зиновий, что и это лукавое умышление христолюбцев или людей грубых смыслом возводить в книжные речи от общих народных речей, тогда как, по-моему, приличнее книжными речами исправлять общенародные речи, а не книжные народными обесчещивать»¹⁸⁶⁶.

Весьма вероятно, что в то время было выставлено против Максима и обвинение по поводу его порицания отделения русской церкви от подчинения константинопольскому патриарху, причем он и себя считал подсудным только патриарху¹⁸⁶⁷. Притом в особой статье он резко ставил вопрос: «почему отметаетесь от поставления у константиноградского вселенского патриарха, сохраняющего доселе православие и каноны» и указывал на древнюю церковь, которая «сияла как солнце при нечестивых христианогонителях, но святительство и царя может (превозмогает), венчает и утверждает, а не царство святителей, ибо священство больше царства земного, и потому, несомненно меньшее от большего благословляется. Поэтому, хотя мирские цари изгнаны (в Константинополе), но духовноцарствующий не отринут от божией благодати и сохраняет православие среди нечестивых и как похвально отвращаться еретичествующих, так укорительно и неспасительно отлучаться православно-архиерействующих»¹⁸⁶⁸. Но М.Греку уже тогда был поставлен ребром вопрос, по которому он так много писал и о чем не мог не знать м. Даниил и судившие его иерархи, близко принимавшие к сердцу дело, столь усердно отстаиваемое в свое время Иосифом Волоцким. «Да ты же, Максим, говорили ему на суде, святые божии соборные и апостольские церкви и монастыри укоряешь и хулишь за то, что они стяжание, и люди, и доходы и села имеют, а и в ваших монастырях, во Св. горе и в иных местах, у церквей и монастырей села есть, да и в писаниях отеческих писано: велено их держать св. церквам и монастырям. Да ты же, Максим, святых чудотворцев Сергия, Варлаама, Кирилла, Пафнутия и Макария укоряешь и хулишь, и говоришь: так как они держали города, села, людей, судили и пошлины, оброки и дани взимали, и многое богатство имели, то им нельзя быть чудотворцами». В судном списке нет ответа на это обвинение, а есть только указание, что ему и его единомышленникам пред всем собором прочтено было не однажды свидетельство от божественных писаний, чтобы привести его в познание, в истинный разум и исправление¹⁸⁶⁹.

Итак, из приведенных данных оказалось, что келлия М.Грека служила местом обсуждения различных общественных вопросов, а также относившихся к действиям вел. князя, который не любил «встречи» и «всякия дела делал сам-третей у постели». Опальные рассуждали с Максимом, что уже правды нет в людях, что сам вел. князь чинит обиды, немилостив, постоянно воюет и только остается одна надежда на Бога. Правда, Берсень и Жареный на очных ставках с Максимом отказывались от своих бесед, но последний, быть может, по свойственной ему правдивости, остался при своих показаниях и прибавил «мне всего не упомятовати, что со мной Берсень говорил; многие, господине, речи Берсень говорил про государя, да заказывал мне, Берсень, чтобы я тех речей не сказывал никому», а Феодор Жареный потом признал, что он «те речи говорил». На следствии обнаружилось, что М.Грек, лишь только приходил к нему Берсень, обыкновенно высылал из кельи своих прислужников, последние должны были обратить внимание на подобные случаи, стали толковать об этом и, прежде всего, в самом монастыре, молва разносилась – и вот узнали, что Максим имеет тайные сношения с опальными. Можно думать, что и келейник Максима способствовал открытию дела, опасаясь последствий утайки, так как на допросе он является свидетелем против Максима. На следствии открыли важность содержания тайных бесед; мнение о браке, как видно здесь остается совершенно в стороне.

Вероятно, после первого следствия, М.Грек и был пока заключен в Москве, это происходило в феврале 1525 г. (число неизвестно¹⁸⁷⁰), а на следующем допросе Берсеня и Жареного, первый говорил: «угонил меня, господине, Федко Жареный, тому с неделю против Николы (6 декабря), а Максима уже изымали».

Преосв. Филарет думает, что Максим еще перед первым допросом был заключен в Симоновскую темницу по доносам на него в произвольном исправлении книг, после того, как вел. князь выказал ему свое нерасположение за его мнение о разводе. Предположение это основано на словах Максима, сказанных им в первом допросе: «Федко Жареный приходил ко мне на Симоново» (Максим прежде был в Чудовом мон.). Но выражение на Симоново не показывает заключения, быть может, Максим перешел туда на жительство, после того как сошелся с Вассианом, который жил в Симоновом мон. Если бы Максим был заключен в Симоновскую тюрьму прежде первого допроса, то зачем было Жареному говорить Берсеню «а Максима уже изымали».

Некоторые полагают, что теперь стали приискивать клеветников на Максима и будто бы сам князь обещал за это пожаловать Федора Жареного¹⁸⁷¹, но при этом не обращают внимания на все изложение следующего места второго допроса, вот оно: «сказывал Иван Берсень: угонил (догнал) меня, господине, Федько Жареный, тому с неделю против Николы, а Максима уже изымали и стал мне сказывать «велят мне Максима клепать, и мне его клепать ли»? и я Федьке молвил: «что будешь слышать и ты то сказывай прямо, а что говоришь о лжи, то это твое дело, ты ведаешь», да и прочь от меня пошел, а сказывает, что князь великий присылал к Федьке игумена троицкого: только мне солги на Максима, и я тебя пожалую, и Федька с Берсенем очи на очи сказал, что те речи ему говорил, что «к нему игумена троицкого¹⁸⁷² присылал, чтоб ему на Максима всю истину сказал, а лжи Берсеню не говаривал»... На это Берсень отвечал, заключив свое возражение словами: «нет того, который лихих речей не говорил, как бы взбесясь сказал». Здесь Жареный объяснил, зачем присылали к нему игумена и исправил смысл своих слов, переданных Берсенем, и последний признал неточность своего выражения, но из слов Жареного можно заключить, что вел. князь хотел знать истину о М.Греке. На втором допросе Берсень признал справедливость показаний М.Грека и тем самым подтвердил важность своих сношений с ним, а что им действительно придавали значение – то это подтверждается известием, что вскоре после допросов («той же зимы» 1525 г. говорит летопись) «вел. князь велел казнить боярина своего Берсеня-Беклемишева, голову отсечь, на Москве-реке, а Федору Жареному язык вырезать»¹⁸⁷³.

В том же году созван был собор в царских палатах, на котором присутствовали: вел. князь с своими братьями Юрием и Андреем, митрополит, архиепископы, епископы, архимандриты, игумены, старцы из многих монастырей, бояре, князья, вельможи и воеводы. Уже на втором соборе против Максима, бывшем в 1531 г., говорилось, что на него в 1525 г. созывались «многие соборы» в апреле и мае, следовательно, после допросов, сделанных ему вместе с Берсенем и Жареным. Обвинения, взведенные на него тогда, упоминаются и на втором соборе (т. е. в 1531 г.), они все по тогдашним понятиям еретического свойства.

Таким образом, М.Грек, за мнения, высказанные на соборе 1525 г., был признан виновным. Легко, однако, заметить тот контраст, какой представляется между допросами, сделанными М.Греку по делу Берсеня и Жареного, и обвинениями собора, тогда как Берсень и Жареный за свои беседы подверглись жестоким наказаниям. Максим Грек, посаженный в темницу вследствие того же дела, осуждается вскоре затем в ссылку, но, главным образом, за книжное дело. Необходимо объяснить это кажущееся противоречие.

Максим Грек «много» просил у вел. князя о своем отпущении на Афон, но как объясняет Берсень, его не отпускали потому, что он «человек разумный, уведал наше доброе и лихое, и когда пойдет из России, то все расскажет»¹⁸⁷⁴. В 1524 г. вторично прибыл в Россию турецкий посол, мангупский князь Скиндер, родом грек, к которому, вероятно, ходил Максим, и, быть может, надеялся, при помощи его, возвратиться в Грецию. Что связь Максима с Скиндером существовала, на это указывает обвинение собора 1531 года¹⁸⁷⁵. Легко понять, что Максим мог желать через турецкое правительство выхлопотать себе возвращение. Так, наприм., через того же посла султан просил вел. князя отпустить обратно лекаря Марка грека, хотя его просьба и не имела успеха, последнего также обвинили в ереси и засудили¹⁸⁷⁶.

На первых допросах Максима обнаружилось, что он с Берсенем толковал о причине прибытия турецкого посла, что могло навлечь подозрение. Из судного же дела оказывается, что в сношениях Максима с последним видели даже целое политическое предприятие. Вследствие этого, вероятно, его заключили в темницу прежде, чем порешили с Берсенем и Жареным, между тем, судя по их беседам, он оказывался менее виновным.

Итак, из следствия над Максимом узнали, что он принимал близкое участие в суждениях о разных политических отношениях и лицах, стоявших во главе управления, и что он находился в близкой связи с враждебным русской державе турецким послом. Насколько первое обстоятельство могло лишить Максима прежнего покровительства, настолько второе должно было содействовать печальному исходу его дела. Но Максима неудобно было пока судить за сношения со Скиндером, так как последний находился тогда в Москве, замешать его в это дело, притом без видимых доказательств было опасно, в виду имевшихся сведений, что он хотел вооружить султана на Россию¹⁸⁷⁷. Поэтому, чтобы порешить с Максимом, делу его придали более благовидное направление. Говоря о переводной деятельности Максима, мы уже упоминали, что во время его переводов образовался кружок недовольных его исправлениями, которые распускали неблагоприятные для Максима слухи. Теперь воспользовались этими слухами, и на основании их стали судить последнего. Его уклонения в переводе и исправлении книг дали возможность не касаться более опасной стороны дела, тем более что некоторые неточности в переводных выражениях Максима открывали лицам, искусным в богословских толкованиях, удобную почву. Поэтому и Герберштейн прямо говорит (1526), что М.Грек был осужден за исправление книг и отзыв о русских книгах, как еретических.

Собор представил Максиму его вину относительно перевода и исправления книг, но он стоял на своем, следовательно, и в глазах собора казался виновным. Максим был сослан в Волоколамский монастырь. Вероятно, вследствие той же связи Максима со Скиндером, его вывезли из Москвы так тайно, что во время пребывания там Герберштейна не знали даже, жив ли он¹⁸⁷⁸. Но достаточно ли было того обвинения, за которые его сослали? Известно, какую важность придавали в России вопросам религиозной внешности и букве. Вспомним, что вычеркнуть отпуст для м. Даниила казалось уничтожить «великий догмат», а когда Медоварцев заглаживал его, то на него «напал ужас и дрожь объяла его»¹⁸⁷⁹. Стоглав трегубое аллилуиа называл «латинской ересью», а за употребление трехперстного крестного знамения – проклинал¹⁸⁸⁰. И мнение Максима о выражении «седев» считали большой ересью, а какая вина могла быть тогда хуже того? Следовательно, разбирая дело и с фактической стороны, для Максима не было лучшего исхода, как тот, какой ему готовили, тем более что на соборе он признал свое мнение вполне верным. Отзыв его о вел. князе и политических делах настолько казались важными, что он не мог уже ожидать покровительства от него в настоящем деле.

В Волоколамском монастыре Максим был отдан под начало старцу Тихону Ленкову и священноиноку (духовник) Ионе¹⁸⁸¹. В числе других наказаний ему было запрещено писать к кому бы то ни было; теперь же, вероятно, у него отняли и греческие книги, которые он привез с собой¹⁸⁸². В Волоколамском мон., говорит Курбский, Максим «много претерпел многолетних и тяжких оков и многолетнего заточения в прегорчайших темницах»¹⁸⁸³. Здесь он терпел страдания от дыма, холода и голода¹⁸⁸⁴, и по временам приходил в омертвение¹⁸⁸⁵. Однажды в религиозном восторге он излил свою скорбь в каноне Св. Духу, написав его, за недостатком чернил, углем на стене темницы¹⁸⁸⁶. Вот он: «Иже манною препитавый Израиля в пустыне древле, и душу мою, Владыко, Духа наполни всесвятого, яко да о нем богоугодно служу ти выну». «Всегда бурями губительных страстей и духов возмущаем душею, тебе всеблаженному Параклиту, яже о моем спасении, яко Богу возлагаю»¹⁸⁸⁷. Так прошло пять лет.

Однако в 1531 году Максима опять потребовали на собор и подвергли новому допросу. Общая форма обвинения выражена словами: «Максим покаяния и исправления не показал, называл себя неповинным, во всем держался отреченных мудрствований и послания писал». Нашли "хулы на Господа Бога и Пресвятую Богородицу, на церковные уставы и законы, на святых чудотворцев, на святые монастыри и прочее». Вследствие этого, как сказано в судном списке, «привезли Максима с Волока на Москву и поставили пред Даниилом, митрополитом всея Руси, и пред архиепископами, епископами, и пред всем освященным собором». Главными действующими лицами были те же: м. Даниил и еп. Досифей, игравший роль прокурора. Вероятно, теперь м. Даниил поручил чудовскому архим. Ионе¹⁸⁸⁸ собрать необходимые данные о переводной деятельности, происходившей в Чудовом монастыре. Обстоятельства дела представляются в следующем виде.

Не задолго до этого обнаружилось, что Вассиан посылал в Белозерскую пустынь житие Богородицы, сочинения Метафраста, в переводе М.Грека, в котором были неправильные выражения, а вслед за тем Вассиан послал грамоту к строителю Христофору, чтобы он «загладил ту строку, кабы ея не знати». В то же время новгородский архиепископ Макарий прислал к митрополиту грамоту, в которой писал, что «сказывал ему чернец Вассиан Рушенин¹⁸⁸⁹, что о той строке с Вассианом он спрашивался (разговаривал), а Вассиан, поговоря с Максимом, отвечали ему: «так то и надобе». И в суде над Максимом вопрос о житии Богородицы играет весьма важное значение. На допросе Максим отвечал, что он переводил его вместе с Медоварцевым и Сильваном, что перевод жития списал для себя Медоварцев, а Исаак Собака для Вассиана (князя) вместе с его правилами¹⁸⁹⁰. Вассиан же отдал и то, и другое вел. князю. Тогда митрополит послал за житием к последнему, и когда принесли его, то оказалось, что «строки хульныя так и написаны». На суде Медоварцев показал, что он не переводил жития с Максимом, а только Сильван, что для себя он достал житие у Юшка Елизарова, и, как только стали ходить дурные слухи о переводе, он «исправил у себя хульныя строки».

Митрополит стал укорять Медоварцева за то, что он, зная как Максим «портит книги и писания еретические составляет и в народе распространяет жидовские и еллинские учения, и ереси арианские и македонские – и сам с ним один человек, и все то утаил». Медоварцев оправдывался тем, что он в свое время заявлял о хульных строках Вассиану и Максиму, а они отвечали, «то не твое дело, только ты пиши, а так то и надобно, то есть истина», а когда он хотел сказать о строках митрополиту и владыкам, то Вассиан и Максим говорили «не сказывать им того ничего, они того не ведают, а что они и знают, им надобны пиры и села, и скакать и смеяться с ворами». Когда м. Даниил отнесся по этому поводу с вопросом к Максиму, то он только заметил: «душа, господине, его подымет»; а как прочли ему хульные строки¹⁸⁹¹, то он ответил: «то, господние, ересь жидовская, а я так не переводил и не писал и писать не велел. То на меня ложь; я так не говорю и не пишу. Если я такую хулу мудрствовал или писал, да буду проклят». Митрополит заметил Максиму, что он раз говорит, что переводил житие, а потом, когда находят в переводе хулу, отказывается от него. На очных ставках одни утверждали одно, другие иное.

Странно то, что Максим и Вассиан настаивали на своем мнении, когда им вскоре после перевода, говорили, что он не верен. Между тем перевод жития Богородицы был главной причиной вызова М.Грека на новое следствие. Вассиан посылал грамоту на Белоозеро, чтобы там изгладили хульные строки, и об этом узнали через некоего Вассиана Рогатую-Вошь. Рушенин, живший как переписчик в Чудовом мон., и спрашивавший о хульной строке у Вассиана, был потом в Новгороде, где рассказал архиеп. Макарию о своем сомнении в этой строке и об ответе князя Вассиана (который, поговоря с Максимом о ней сказал, «так то и надобно»), а Макарий прислал по этому поводу грамоту к митрополиту, в которой сообщал о происшедшем. Так возникло новое дело против М.Грека, к которому уже был привлечен и Вассиан. М.Грек не мог переводить сочинения еретического (он же отказал м. Даниилу в переводе соч. Феодорита Киррского), а Метафраст¹⁸⁹², признается православным писателем, и его «житие Богородицы» не имело в себе ничего противного учению церкви. Максим перевел его за 10 лет до этого суда¹⁸⁹³, следовательно, в 1520–1521 г., когда он еще не знал хорошо русского языка (в то время он исправлял Триодь «латинской беседой говоря толмачам Мите да Власу»), а потому в перевод могли вкрасться ошибки от неточной передачи подлинника. Последние две строки сами собой говорят об этом (аки вместо яко). Что же касается слова «совокупление» (см. там же), то оно очевидно, должно быть переведено в смысле собрания, совета (по Метафрасту, архиереи совещались о Марии), так исправляет и Медоварцев, когда разнеслись слухи о еретичестве строк ¹⁸⁹⁴ . Максиму трудно было понять тогда подобную двойственность выражения. Лица же, приходившие в недоумение от него, обращались в одно время и к Вассиану, и к Максиму. Неизвестно, как толковали они об этом, но Вассиан много мог повредить Максиму своей резкостью. Наклонность же его к отступлениям уже была известна. Через 10 лет и самому Максиму перевод мог показаться еретическим¹⁸⁹⁵.

Мы видели, что Максима подозревали в политических сношениях с турецким послом Скиндером, но тогда опасно было выставить эти обвинения против Максима, тем более, если они основывались только на одних подозрениях и не подтверждались явными доказательствами. В 1530 году Скиндер умер в Москве во время последнего (1526) своего приезда в Россию¹⁸⁹⁶, и вероятно в его бумагах нашли что-либо касающееся этого дела¹⁸⁹⁷. Максим мог пересылать турецкому послу письма из Волоколамского мон., хотя бы с настояниями о возвращении на Афон. Одним словом год смерти посла (в 1530) и время суда над Максимом (в нач. 1531) ясно указывают на связь этих событий. Максима и Савву обвиняли в том, что они, не смотря на жалованье и щедрость вел. князя, посылали грамоты не только к пашам, но и к турецкому султану, подымая его на Россию, причем говорили, что вел. князь, «ратуя Казань», не может сопротивляться туркам; обвиняли их в сношениях с Скиндером и за то, что они, зная его замыслы – поднять султана на Россию, не донесли об этом. В подтверждение вины Максима приводили его собственные слова, что султан придет в Россию, так как он не любит родственников греческих царей, а он обвинял вел. князя в нерешительных действиях относительно турок и крымцев. Таким образом Максима заподазривали в недоброжелательности к вел. князю и России. Конечно, теперь трудно утверждать, насколько верны обвинения его в сношениях с турецким правительством; но что они не были лишь клеветой – в этом едва ли можно сомневаться¹⁸⁹⁸. Замечательно, что после суда у Максима отобрали в царскую палату некоторые бумаги¹⁸⁹⁹ и у Скиндера, после его смерти, оказались также важные бумаги.

Максима обвиняли, что он говорил своим надсмотрщикам (Тихону Ленкову и Ионе): «аз ведаю все везде, где что деется». Следовательно, об этом могли донести последние. Собор признал такое всеведение Максима волхвованием. Как человек, имевший широкие связи, он мог знать ход дел; он имел немало доброхотов, как в самой Москве, так и между иосифовскими монахами (среди них могли быть и более человечные отношения), которые доставляли ему возможность писать и пересылать послания (в чем обличал его собор). Обвиняли его в хуле на церковные уставы, чудотворцев и монастыри, под чем разумели его обличения против монастырских имуществ (в судном списке говорится: «зане держали городы, и волости, и села, и люди, и судили, и пошлины, и оброки, и дани имали и многое богатство имели, ино им нельзе быти чюдотворцом»). М.Грек и до заключения писал подобные обличения, например, «Стязание Филоктимона с Актимоном», «Беседа души с умом», «Сказание, яко достоит нам делом исполнити наши обеты», «Об исправлении иноческого жития», и на первом соборе ему велено было каяться за хулу на монастыри¹⁹⁰⁰, но в то время дело его имело другое значение. Теперь он писал и обличал, когда ему было то воспрещено, – отсюда обвинение в явном неповиновении собору.

Таким образом, если толки о еретических строках жития Богородицы (которое переводил Максим) и донесение о нем Макария вызвали необходимость допроса Максима, то смерть турецкого посла дала возможность установить прежнюю вину Максима, тем более что в бумагах посла могли открыть доказательства этих сношений¹⁹⁰¹. Тогда обратили внимание на все слухи и жалобы, относившиеся к переводу книг при участии М.Грека и Вассиана.

Кроме представленных выше обвинений на соборе 1531 г., Максима обвиняли в том, что он в Волоколамском мон. вполне оправдывал себя (причем прибавлял «а учился есми философству и приходит ми гордость»), вел. князя называл гонителем и мучителем, какими были прежние гонители и мучители (для этого следует вспомнить отзывы Максима о Василии Ивановиче, приведенные выше) и занимался волхвованием («писал водками на дланех своих и распростирал длани свои против вел. князя и против иных многих, волхвуя»). Конечно, нельзя подозревать Максима в волшебстве – стоит вспомнить его обличения; но известно, как легко было в XVI и XVII вв. попасть в чернокнижники: достаточно указать на известный процесс Матвеева в XVII веке.

Более важные обвинения относились к книжным исправлениям и установлениям церкви. Так, митрополит спрашивал Максима, зачем он загладил строку в Деяниях апост.: «Рече каженику Филипп: аще веруеши в Сына Божия... от всего сердца своего, мощно ти есть» и ответ этого последнего. По толкованиям судей это значило – загладить строку о вере в Сына Божия. Максим отвечал, что их заглаживал Медоварцев, последний сослался на князя Вассиана, который велел ему слушать во всем Максима, а он сказал ему загладить¹⁹⁰². Когда же Медоварцев возразил Вассиану, что русские книги переведены с греческого, а те писаны по вдохновению Св. Духа, то Вассиан ответил на это: «от диавола писаны, а не от Св. Духа, а ты слушай меня да Максима Грека, здешние книги все лживые, а правила здешние кривила, а не правила, а до Максима по тем книгам Бога хулили, а не славили, а теперь мы познали Бога Максимом и его учением». Максим на это только заметил: «Брате Михаиле! душа твоя подымет»! А когда митрополит спросил Медоварцева, почему он до сих пор молчал об этом, то он отвечал ему так: «Аз, господине, блюлся старца Вассиана о тех вещах изъявити, боясь что уморит меня, и я, господине, в том виноват, что загладил страха ради Вассианова».

Митрополит обличал Максима в том, что он загладил великий догмат премудрый – большой отпуст троицкой вечерни. Максим опять сослался на Медоварцева, но последний объяснил, что Максим велел ему уничтожить и он загладил все строки, но далее гладить усомнился и стал говорить Максиму «не могу заглаживать, дрожь меня великая объяла и ужас на меня напал», тогда Максим взял и сам загладил все до конца¹⁹⁰³. Оправдываясь в этом, Максим говорил, что ему было велено загладить м. Варлаамом (предшественник Даниила), другими владыками и князем Вассианом, причем был свидетелем Медоварцев; но последний возразил, что он ничего подобного не слышал от них. Тогда митрополит обратился к крутицкому владыке Досифею, на которого также ссылался Максим, как на свидетеля, но и он подтвердил слова Медоварцева. Правда, Вассиан старался защитить Максима, но, вслед за тем, Досифей, вторично спрошенный, отвергнул его слова. При этом Медоварцев повторил, что он во всем слушал Максима по велению Вассиана, потому что боялся ослушаться его, так как он (Вассиан) был «великой временной человек, у великого князя ближний, и я так и государя не блюлся, как его блюлся и слушал», прибавлял Медоварцев. Затем Максима обвиняли еще в том, что он многим в Москве говорил: «великому князю и митрополиту кличут многолетие, а еретиков проклинают, но творят так не по писанию, ни по правилам». В этом порицании действительно виден М.Грек, всегда обличавший, что делают «не по писаниям и не по правилам». На многолетие он мог неодобрительно смотреть, так как оно, по его мнению, нарушало церковное благочиние (так, он называл бесчинством благословение, совершаемое святителями свечами над народом из алтаря¹⁹⁰⁴). Относительно же проклятия следует заметить, что в греческой церкви анафематство существовало, и сам Максим в обличениях на латинян постоянно подводит их под проклятие отцов церкви и соборных правил. Очевидно, что анафематство он признавал; но он знал, как им распоряжались в старину в России, притом он не признавал независимости русской церкви, а следовательно и ее отлучений без участия греческой иерархии. Поэтому Максим возражал только против проклятия еретиков «не по писанию и не по правилам», что, однако не могло нравиться русской иерархии.

Некоторые из ответов Максима казались вовсе неубедительными. Так, его обличали, что в правилах его перевода сказано: «Аще кто наречет Пречистую Богородицу Деву Марию, да будет проклят». На это он отвечал, как ему было свойственно: «а будет так писано в наших книгах (т. е. греческих), то книга виновата, а не я¹⁹⁰⁵; а живут описи и в ваших книгах, так же и в наших везде описи живут, и вы на нас о том вины не возлагайте; а что будет неправо, вы то сами исправляйте». Вместо «бесстрастно божество» было написано «не страшно Божество», «бесстрашно божество». Оправдываясь в этом, Максим сослался на писца. Епископ Досифей спрашивал Максима, зачем он «часто говорил многим людям, что Христос взошел на небо, а тело свое оставил на земле, и оно ходит между горами по пустым местам, а от солнца погорело и почернело, как головня». Максим прежде прямо отказался от обвинения, но когда на очной ставке подтвердили сказанное Медоварцев, Рушенин, келейник Максима – Греков, инок Афанасий грек и Федор Серб, то Максим объяснил, что он говорил «о лихих неверных людях, которые так толкуют». Досифей обвинял Максима за исключение из символа слова «истинный», при имени Св. Духа. Максим сложил вину на Медоварцева, который в свою очередь оправдывался тем, что он вычеркнул это слово по требованию М.Грека, утверждавшего, что «в греческих книгах нет того».

В приведенных обвинениях ясно видно, до какой степени в мнениях того времени господствовало смешение понятий и смешение внешних обрядов с догматами, даже у представителей религиозного знания¹⁹⁰⁶. Гораздо существеннее было возобновление прения о церковных имуществах, вновь повторенного и в особенности ярко выразившегося в прении с Вассианом (см. ниже); но в настоящем вопросе отразилось и личное отношение членов собора, как последователей иосифовских мнений. Сведение личных счетов с подсудимыми выразилось как в постановке обвинительных пунктов, так и в суровом приговоре, постигшем всех виновных. В свое время М.Грек делал переводы по заказу м. Даниила (Беседы Иоанна Златоуста на Евангелие Матфея); но последний просил «дважды и трижды» М.Грека сделать перевод «церковной истории» (322–450 г.) Феодорита, еп. Киррского († 457), которая для Даниила, как обличителя, представляла большой интерес. Максим, по низвержении Даниила, объяснял ему, что он не послушал его, боясь, чтобы его перевод не послужил претыканием и соблазном, так как в книге Феодорита (след. греческий текст был в России, не самого ли М.Грека?) находились послания Ария, Македония и других ересеначальников, в которых прославлялось их учение и ниспровергались православные догматы, и которые могли послужить ко вреду некоторых благочестивых, но простых и слабых. При этом Максим сообщает любопытную черту, в которой обрисовывается злопамятность мит. Даниила. «Знаю, – пишет ему Максим, – и хорошо помню, что я опечалил священную твою душу, не послушав твоего повеления, как ты высказал мне с негодованием на суде пред собором, сказав мне тогда: «достигли тебя, окаянный, грехи твои за то, что ты отказался перевести для меня священную книгу блаженного Феодорита»¹⁹⁰⁷. Быть может, такая страстность Даниила в этом случае вызвана была и тем, что он узнал, что «История» Феодорита содержит в себе свидетельства о дозволении монахам в древней греч. церкви владеть вотчинами¹⁹⁰⁸, имевшие для него значение во время оживленной полемики по этому вопросу.

В заключение было приведено весьма важное обвинение: «Максим говорил многим людям, что здесь на Москве митрополит поставляется своими епископами русскими без благословения патриарха Цареградского», причем прибавлял, «а все то за гордость не приемлют патриаршеского благословения, ставятся собою самочинно и бесчинно». И Максим сознался, что он «пытал, почему не ставятся митрополиты русские по прежнему и по старому обычаю, у патриарха Цареградского? а ему сказали, что патриарх Цареградский дал благословенную грамоту русским митрополитам – поставляться им вольно своими епископами на Руси, и он много о той о грамоте пытал и до сих пор не видал ее»¹⁹⁰⁹.

Мы уже знаем, как смотрел М.Грек на это дело. Приведенное обвинение вполне соответствует его небольшой отдельной статье «Сказание ко отрицающимся на поставлении и клянущимся своим рукописанием русскому митрополиту и всему священному собору, еже не приимати поставления на митрополию и на владычество (епископство) от римского папы латынския веры и от цареградского патриарха, аки во области безбожных турков поганого царя и поставленного от них не приимати» (Соч. III, 154 –156). Впрочем, М.Грек отстаивал здесь и общий религиозный принцип. Так и в другой статье он опровергал, что не оскверняются святые места, хотя бы и многие лета обладаемы были от поганых, имея в виду уже собственно Иерусалим (III, 156–164).

Мы уже упоминали, что в исповедании епископом, в числе разных отрицаний, заключалось обещание – не принимать поставляемых из Константинополя митрополитов. Это показывает, насколько русская церковная иерархия хотела оградить свою самостоятельность от влияния константинопольского патриарха, которое казалось тягостным и для самой светской власти. Такое нерасположение к вмешательству византийской иерархии нашло себе поддержку и в религиозно-национальном предубеждении русских. В этом случае ссылались на то, что патриарх находится «под властью безбожных турков поганого царя». Максим обличал подобный предрассудок, но в то же время он вдался в другую сторону – «стал доискиваться благословенной патриаршей грамоты», не подозревая, что подобное отношение даже в глазах светской власти могло показаться и подозрительным, и оскорбительным; тем более оно должно было не нравиться духовной иерархии. Вдвойне опасно было поднимать этот вопрос в то время, когда в Москве стало утверждаться уже мнение, что она третий Рим, который должен занять место не только второго Рима, но и Иерусалима¹⁹¹⁰. Максим, обращаясь к собору, сказал: «Коли здесь у них грамот нет патриарха Цареградского, и они в гордости не ставятся, по прежнему и по старому уставу и обычаю, от патриарха Цареградского, то мне остается плакать тем плачем Иеремииным, каким он плакал на реке Вавилонской, но плакавшие плененные ни покаяния, ни прощения грехов не получили. Но я хочу слышать разумно; ибо ныне видим мятеж еретический. Вавилон бо нарицается мятеж, а река Вавилонская учение еретическое и наши грехи. Мы же, с плачем обращаясь в молитвах к Богу, избываем еретической рати, раскола и своих грехов злой тяготы. А что вербие и орган, то притча: как вербие без плода, так и жидове без разума и еретики без чистыя веры, органы висят на вербие и душа повешена посреди телеси нашего, не имущая плода добродетели. Так и мы, приявшие святое крещение и держащие веру правоверную и честную, и святую, плода доброго не имеем».

Понятно, как должны были подействовать эти укорительные слова, брошенные в лицо собора и произнесенные, вероятно, с приличным грекам эмфазом.

Ясно, что в самих обличительных пунктах на Максима и ходе суда заключалась возможность его осуждения. Медоварцев, на которого он постоянно ссылался в винах по книжному делу, как бы выходил более правым, а связь Максима с Вассианом, уже прежде известным своими отступлениями, бросала тень и на его дело. Политические отношения, в которых был замешан М.Грек, – казались вопросами первой важности; вопросы по книжному переводу и исправлению были столь же важными по взгляду века и собора, а между тем такие ответы Максима, как например – в греческих книгах так писано, сами исправляйте и т. п. – ничего не говорили в его защиту. Обстоятельства сложились неблагоприятно против М.Грека. Медоварцев сильно сомневался относительно хульной строки, допытывался о ней, но все-таки молчал до тех пор, пока его самого не обвинили («А ты, говорил ему митрополит, коли доселе о тех строках хульных и речах взыскания не было, и ты то все таил и никому же того не изъявил"… «и когда та хула на тебя пошла и ты стал сказывать на Вассиана и на Максима те хульные речи»). Та же строка смущала Вассиана Рушенина, и он искал разрешения своего недоумения у Максима и Вассиана, а они ему отвечали: «так то и надобно, то истина». В Новгороде он обратился за разрешением к Макарию; – и вот уже повод к следствию за одну строку! Некоторые (протопоп Афанасий, протодиакон Иван Чюшка, поп Василий) смущались, что Максим порицал русские книги, и им казалось, что уже нет в России Евангелия, Апостола, Псалтири, правил, уставов отеческих и пророческих, одним словом – не почему спасаться, и вот они подают на Максима запись, а между тем оказывается, что он говорил только, что на Руси книги не прямы, неправильно переведены, и нужно их снова переводить. Максим говорил, что некоторые неверные толкуют, будто бы Христос взошел на небо, а тело свое оставил на земле и оно ходит между гор по пустым местам и от солнца погорело и почернело, как головня, а его келейник, Медоварцев и другие это мнение приписали ему самому¹⁹¹¹.

Известно, в каких резких красках Максим изобразил темную сторону жизни монашества и даже высшего духовенства, о чем было замечено и на соборе. Его обличения многие могли принять на свой счет¹⁹¹²; поэтому понятно, что и члены собора не могли питать к нему сочувствия. В некоторых же намеках в его обличениях могли усматривать самого м. Даниила, который, кроме того, был противником мнений Максима и Вассиана о монастырских имуществах, столь близких тогда сердцу высшего духовенства и в особенности иосифлян. Наконец Даниил был до крайности обижен отказом Максима принять на себя перевод истории церкви Феодорита и не задумался даже открыто высказать ему это во время суда.

Видя безвыходность своего положения и по свойственному ему духу смирения в признании ошибок, Максим три раза повергался перед собором, просил прощения, но признавал свою виновность «в некиих малых описях», найденных в переводах, по поводу которых он отвечал собору, что сделал их не по ереси, ни по лукавству, но случайно по забвению, по скорби, смутившей тогда его мысль или по излишнему винопитию, погрузившему его в забвение¹⁹¹³. Конечно, все эти доводы оказались напрасными, тем более, что вслед затем начался суд над Вассианом, который считался его единомышленником и был еще более неприязненным лицом в мнении тех, которые являлись судьями их обоих.

Необходимо напомнить, что м. Даниил сам не менее резко осуждал иноков и епископов за влечение к материальным благам. В одном из поучений он говорит: «Увы мне! Себя упасли, расширили свои чрева брашнами и пьянством. Уклонились только на славу и честь, ради собственного покоя, чтобы есть все сладостное, дорогое и лучшее, на тщеславие, гордость (презорство) и мздоимство… Почему, братие, мы так гордимся и превозносимся, имея власть игумена или епископа? Потому что мы добиваемся их, побуждаемые страстями и немощами. Мы заботимся, чтобы есть и пить разнообразные, дорогие и изысканные кушанья и пития, чтобы собирать золото, серебро, многие богатства и имения, чтобы веселиться и прохлаждаться, созывать на обеды знатных и богатых и понапрасну истощать церковные доходы на тунеядцев, то, что нужно на потребности церкви, для странников и нищих, а их презираем». (Опис. рукоп. Синод. библ. Отд. II, ч. 3, стр. 152–153, ср. еще Жмакин, 619–620; 062–69 и тождественный отзыв М.Грека, см. в. ст. 383–385).