Приложения. Павел Проценко

С начала двадцатых годов епископ Варнава готовился к написанию своих воспоминаний, в которых хотел запечатлеть земной путь христианина, ведущий к небесной жизни. Он заносит в дневник зарисовки переживаемых им (и шире – Церковью и обществом) событий.

В его блокнотах в разное время появляются предполагаемые названия будущих воспоминаний: «В Небесный Иерусалим», «Из записной книжки монаха 20 века», «Из дневника паломника во Святую Землю», «Из виденного и слышанного».

Первая блокнотная запись о схиархимандрите Гаврииле помечена 1944 годом. В 1950 году владыка начинает писать биографию старца, которую заканчивает 19 июля 1951 года. Название жизнеописания («Тернистым путем к небу») говорит о том, что этот замысел увязывался им с содержанием задуманной автобиографии. Об этом свидетельствует и очень личный характер некоторых примечаний.

Для уяснения идейного замысла произведения важна заметка епископа в его «Записных книжках», где он размышляет о направленности христианского подвига, его связи с покаянием и самоотвержением, а также о своем писательском методе:

«Известный в своем кругу подвижник схиархимандрит Гавриил, жизнь которого полна мистических озарений и чудес, на себе испытал старчество Амвросия, и оно его не увлекло до конца; он покинул старца (и все подвижничество, и славу Оптиной пустыни) для городского и развращенного московского монастыря (в котором была низкая духовная жизнь, но зато давались тут же – даром и сразу – некоторые условия для спасения и подвижничества, в которых урезали монахов прославленной пустыни).

…Какие выводы? Выводы, главным образом, индивидуальные: относительность духовного внутреннего делания и предельное недоверие к своим внутренним достижениям, граничащее с полным презрением, даже с непримиримой ненавистью к своим добродетелям, с вменением их ни во что. Истинный делатель должен иметь перед глазами только один образец – поведение апостола Павла, который не «видения и откровения» помнил, а лишь одни «немощи», то есть непрерывные болезни, которые для нас – средство для напоминания своих бесчисленных грехов.

Это не просто смирение (оно вещь божественная, неописуемая). Это должно обрести в своем сердце как факт, как такую очевидность, в которой никто не может сомневаться, вроде того что после дневного насыщения мы ходим в уборную, и как бы кто ни старался отменить эту физиологическую потребность, ему не удастся. Так и здесь. После, например, молитвы, побежденного гнева человек естественно получает умиротворение, преуспеяние, приобретение в добродетели. Но это еще вопрос, действительно ли это так, нравится ли оно Богу? Стоит ли чего-нибудь высокого в очах Господа Иисуса Христа? Ибо ведь пророк сказал: вся праведность наша, яко порт (нижнее белье) нечистый. Подвижнику кажется, что он совершил доброе или святое дело, а оказывается – это порт жены нечистой.

И без Божьего оповещения и свидетельства личного для себя никто не может сказать, что этот-то подвиг уж непременно добр и хорош. Ибо разные точки зрения на вещи у Бога и у нас. Мы в каждом своем поклоне и в копеечном даянии нищему видим уже нечто заслуживающее награды. Смешно! Или, вернее, обратное: дело, достойное великого плача»¹⁷³.

«В житие о.Гавриила. О.Варсонофий Оптинский мне сказал: «Читай жития святых – они тебя умудрят». На этом принципе построено изложение в этой книге. Я старался подражать пророкам и библейским писателям; они на страницах своих книг писали, как о добрых делах людей, так и о злых. Бог открыл нам через них и совершенные образцы добродетели святых, и лукавые и злые дела извергов рода человеческого.

Что же касается до внешнего ее оформления и стиля, то это, конечно, дело индивидуальное. Если у нас цель добрая, то нечего бояться и выражений, до сих пор не принятых в «благочестивых», «набожных» книжках так называемых «духовных писателей». Я всегда интересовался второй проблемой таинственного богословия о свободе христианской. И учился у библейских пророков и юродивых Христа ради, и находил у них наилучшие разрешения этого вопроса»¹⁷⁴.

Несколько позже епископ так сформулировал задачи, стоящие перед современным церковным писателем при изображении человеческой личности и ее исторических путей: «От мира должны быть собраны лишь те вещи, которые духовно поучительны, а внешнее должно быть отстранено, впрочем, и эти внешние вещи нужны. Не для осуждения, а для рассуждения, чтобы в немощах своих похваляться христианам в перенесении бед и страданий: какими они [христиане] были, и какая была среда, посреди которой они подвизались.

Так, собственно, надо вообще писать жития, что доселе не делалось, но что мир в биографиях своих «светочей» всегда делает»¹⁷⁵.

Жизнеописание не доведено автором до окончательного завершения. Он предполагал «хорошо стилизовать и научно обработать»¹⁷⁶ текст, дополнив его новыми случаями из жизни учителя, намеревался также поместить в виде приложений ряд статей на темы, сопутствующие главным мыслям книги, в частности очерк о диете, монашеской полноте и тучности партийных чиновников, образными ассоциациями связав научные сведения о предмете с повседневными представлениями о них в советской действительности (см.: Добавки…).

Вот перечень новых свидетельств об о.Гаврииле (в сравнении с уже известными из книги архим. Симеона), сообщенных в его жизнеописании еп. Варнавой:

1. Случай в оптинской пекарне: озорные послушники насмешничают над Ганей Зыряновым.

2. Проявление его необычайной физической силы: сцена прощания с игуменом Оптиной пустыни, когда Гавриил сорвал крюк с двери; отражение наскока со стороны оборванца (Москва, район Цветного бульвара).

3. Письмо старца академику-монаху (по-видимому, Николаю Беляеву).

4. Описание собственных, о.Варнавы, встреч со старцем; видение старца – предсказание будущих испытаний своему ученику (о.Варнаве).

5. Пример сверхъестественной памяти старца: в разговоре со случайным попутчиком цитирует наизусть страницу из Исаака Сирина.

6. Случай с князем Д. – пример подхода старца к людям.

7. Упоминание о чудесном видении старца камчатскому миссионеру.

8. Отношение о.Гавриила к Распутину.

9. Свидетельство о рукописях, оставшихся после смерти старца.

10. Последние слова старца: «Спастися подобает многими скорбями».

Рукопись книги представляет собой самодельную тетрадь (157 листов), сшитую из желтых контокоррентных бланков (размером 10,5 х 17 см), предназначавшихся «для машин Астра и Герц».

(По архивным материалам)

Старец Гавриил пробыл в должности наместника Седмиезерной пустыни неполных семь лет (1902–1908 гг.). За это время он попытался возродить в ней подлинно монашеский дух и придать ее хозяйственной деятельности больший размах и динамичность. При нем численность братии возросла вдвое (до 130 человек, не считая послушников)¹⁷⁷, что говорило, как о привлекательности обители для ищущих спасения, так и о ее возросшем материальном благосостоянии.

Неудивительно, что на этом пути он встретил равнодушие и прямую враждебность со стороны как епархиального руководства, так и насельников пустыни. Завершалась двухсотлетняя синодальная эпоха в истории Российской Церкви, и в ее нездоровой духовной атмосфере пышным цветом распускался «консисторский» бюрократизм, сковывавший любую творческую инициативу. В этот период в монастырях увеличился приток случайных людей, шедших туда из меркантильных интересов и приносивших с собой анархические настроения, нелюбовь к дисциплине и труду. Почти повсеместно в монашеской среде возрос слой люмпенов и любителей «сладкой» жизни. Обстановка, сложившаяся во многих российских обителях того времени (конца 19 – начала 20 вв.), свидетельствовала о кризисе веры, об утрате значительной частью монашества смысла своей деятельности.

Те, в чью обязанность входило заботиться о судьбах Российской Церкви, о чистоте и непорочности ее путей, сплошь и рядом беспокоились лишь о собственном благополучии и карьере. Вверенными им епархиями они управляли не с трепетом, которого требует соприкосновение с живым богочеловеческим организмом, каким является Церковь, а как департаментами государственного Ведомства православного исповедания. Администрирование – чуть ли не единственный метод управления Российской Церковью той, уже ушедшей, эпохи (как, впрочем, и последующей). Вместо апостольского дерзновения церковное начальство более полагалось на «технологию власти» – искусство, которым в Империи должны владеть высшие чины. История изгнания аскета из Седмиезерной пустыни – это история искренне и глубоко верующего человека, чуткого к веянию Духа Божьего, столкнувшегося в стенах Церкви с духом казенщины и агрессивного равнодушия.

* * *

Уже при вступлении в должность старца поставили в двусмысленное положение без вины виноватого. Его предшественник, иеромонах Дионисий, был отстранен от наместничества и переведен в казанский Зилантьев монастырь за самовольную перестройку архиерейского дома, приведшей здание в аварийное состояние, за долги, которые он «навесил» на обитель. По замыслу правящего архиерея – архиепископа Арсения (Брянцева), – о.Гавриил своим авторитетом должен был прикрыть обнаруженные упущения и тем отвести возможные обвинения в адрес владыки. Можно понять схимника, не хотевшего принимать новое назначение, но можно понять и его епископа, вовсе и не скрывавшего мотивов своего решения. Желая себя выгородить, архиепископ Арсений удалил о.Дионисия «без огласки его вины». Перед старцем в приказном порядке он поставил жесткие условия: «Не нужно оглашать долгов, много шума и без этого. Бог поможет тебе уплатить». «Послужи, а после, «утешал» он схимника, – можешь отказаться от этой должности» (читай: после меня хоть потоп). ««Не оглашай…» – и я не оглашал», – объяснял о.Гавриил в докладной записке 1908 года те обстоятельства, в которых ему приходилось трудиться¹⁷⁸.

С самого начала своего игуменства старец должен был не только восстанавливать разрушенное предшественником, но в буквальном смысле расплачиваться по его счетам с кредиторами. («Негласный долг» о.Дионисия составлял по тем временам значительную сумму – около семи тысяч рублей.) Причем все многочисленные перемены, улучшения в материальном и духовном укладе монастыря, все новые постройки, строительные и реставрационные работы часто производились схиархимандритом Гавриилом «согласно словесному разрешению» начальства¹⁷⁹. Практика, очень даже знакомая современному читателю по советской жизни, когда облеченный властью не хочет брать на себя ответственности, перекладывая ее на плечи подчиненного.

Во внезапном назначении схимника на административную должность заключался подвох, корыстолюбивый расчет сановника, заботившегося лишь о благополучном продвижении по службе. Старец заведомо обрекался на изгнание и позор. Поэтому и не уставал – вполне безуспешно – проситься на покой. «Молчи, – обрезало начальство в лице преемника владыки Арсения, архиепископа Димитрия (Ковальницкого), – и не смей думать о сем. Я сам знаю». «Сей строгий владыка – замечает о.Гавриил, – никогда не дослушивал просьбы моей до конца»¹⁸⁰.

За годы недолгого наместничества схиархимандрита у кормила Казанской епархии сменилось четыре архиерея. Все четыре имели научные богословские степени, но отношение их к подвижнику было совсем не богословским (учтем и то, что уровень и качество образованности «среднего» епископа той эпохи в определенной мере сопоставимы с «условной» образованностью и дутыми учеными регалиями партийных функционеров советского периода). Никто из них не дал себе труда «дослушать» старца. Все они (кроме, быть может, архиепископа Димитрия (Самбикина)), относились к нему строго, не более чем как к обычному подчиненному, услугами которого можно и нужно воспользоваться для высших целей, а если таковые требуют жертвы, то с легкостью пожертвовать низшим по званию. Во всяком случае, в «деле» старца (на 186 листах) нет ни одного живого слова, которое естественно было бы услышать от архипастыря по отношению к собрату-христианину, попавшему в тяжелое положение.

Между тем о.Гавриил целенаправленно и талантливо пытался наладить в Седмиезерной пустыни серьезную монашескую жизнь: укрепить дисциплину, организовать быт и трудовую деятельность таким образом, чтобы все это помогало внутреннему совершенствованию монахов, приводило их «в сознание». Несмотря на то что число насельников в эти годы резко увеличилось, они все были обихожены, а «одеть, обуть и прокормить их чего-нибудь да стоило», как писал батюшка позже¹⁸¹. При нем в обители всегда имелся значительный запас продовольствия и одежды¹⁸². Экономические нововведения батюшки требуют для их описания своего Гомера (впрочем, «Илиаду» рабочих будней пустыни создал сам старец в письменном докладе Казанской духовной консистории¹⁸³). Упомянем здесь лишь одну существенную деталь: посевом и уборкой хлебов приходилось теперь заниматься самой братии, «хотя, – как замечал их наставник, – такое трудничество многим не нравилось»¹⁸⁴.

На старца постоянно писались доносы. Монахи, из числа недовольных новыми порядками, утверждали, что их тучный пастырь «безумно» управляет монастырем, привел его в большой упадок, расхитив доходы. «На мою седину положено пятно», – писал об этих сплетнях о.Гавриил.

В монастырской ограде возвышался новый храм во имя преподобного Евфимия Великого и святителя Тихона Задонского, выстроенный на личные средства благодетелей старца; рядом стояли новенькие наместнические покои со всеми удобствами, возведенные на те же пожертвования. Неприкосновенный монастырский капитал был увеличен более чем на шесть тысяч рублей¹⁸⁵. В октябре 1907 года архиепископ Димитрий (Самбикин) поручил провести обследование монастырского хозяйства за время управления им отцом Гавриилом, которое показало «хорошее ведение дела», рост доходов (несмотря на рост расходов), а по ряду отраслей монастырь добился «выдающихся» результатов (пчеловодство, огородничество, садоводство). Комиссия нашла один недостаток – администрация монастыря не вела инвентарных книг. В январе 1908 года член Казанской духовной консистории о.Василий (Богоявленский) признал годовой рапорт наместника о приходах и расходах пустыни удовлетворительным...

Но уже весной на Казанскую кафедру вступил архиепископ Никанор (Каменский). Специалист по нравственному богословию, он занял в отношении старца жесткую позицию. У владыки были на то веские причины.

Седмиезерная пустынь считалась самым богатым и многочисленным монастырем епархии, и ее настоятель, которым по традиции числился правящий архиерей, получал оттуда значительные доходы. На столь важном административном посту, каковым являлась должность наместника пустыни (как бы на месте представлявшего интересы высокопреосвященного настоятеля), должен был находиться «свой» человек, облеченный особым доверием руководства. Таковым старец Гавриил заведомо не являлся. А у владыки имелась вполне удобная кандидатура в лице архимандрита Андроника (Богословского), из вдовых священников, администратора, по-видимому, опытного и деятельного. (Еще в бытность свою одним из казанских викариев епископ Никанор приблизил его к себе, а по вступлении на кафедру сразу же назначил в Архиерейский дом.) Все, что случилось в дальнейшем, – это уже дело техники. Начальственное лицо подчас имеет только лишь одно намерение, а его канцелярия уже запускает ведомственные механизмы для воплощения этих еще не оформившихся желаний высокопоставленных лиц. Интрига, несмотря на ее нелепость (с точки зрения непредвзятого восприятия), была рассчитана искусно, по всем законам аппаратной борьбы.

Не успел новый архиерей вступить в должность, как 11 мая 1908 года поступил донос на старца. Его сочинитель – представитель благонамеренной части общества – купец Иванов впоследствии оказался личностью несуществующей, всего лишь анонимом, однако свою задачу выполнил успешно. Он докладывал (за бытовыми обвинениями, не забывая и вопросы государственной важности)¹⁸⁶: «Имею честь сим до сведения донести, что, имея обыкновение как христианин помолиться чудотворному образу Седмиезерной Пустыни и там поговеть святым великим постом, приезжаю ныне в монастырскую гостиницу. И что же оказалось? Почти вся занята квартирантами, двумя земскими врачами с семейством, акушеркой и фершелицей. Посему был принужден ночевать в деревне в крестьянской избе и поспешить уехать обратно.

По рассказам многих лиц, о том, что творится в монастыре, прискорбно и ужасно слышать. Наместник, схимник, по старости или по тучности своей ничего почти не делает, лежит в своей комнате, а предоставляет распоряжаться молодому аферисту казначею Тихону (бывшему своему келейнику). Который, пользуясь слепым доверием, находится в монастыре очень мало, приезжая в неделю на одни сутки и то находясь в кампании с означенными двумя врачами (из евреев) и становым приставом (поляком)… проигрывая им в карты 150–200 рублей за вечер, не говоря уже о посещении женского персонала, проживающего в гостинице… Почему прежде монастырь процветал и благоустраивался, а теперь приходит в худшее положение, и денег нет, и братию содержат хуже, чем в бедном монастыре.

Покойный преосвященный, хотя за злоупотребления и намерен был отстранить таких хозяев¹⁸⁷, но некто Хрисаперович¹⁸⁸, имея большое влияние на его келейника, все дело заглаживал (за приличное вознаграждение). А схимник умеет всякого архиерея обольстить и убедить лживыми своими словами. Хотя и поздно, а следовало бы на таких отцов обратить серьезное внимание…».

Письмо пришлось ко двору, и архиерей незамедлительно дает ему ход. Уже вечером следующего дня благочинный монастырей Первого округа Казанской епархии архимандрит Екзакустодиан вел допрос братии по поводу поведения казначея. Ни один из опрошенных не видел лично, чтобы иеромонах Тихон играл в карты, но отсутствовал он часто, ибо того требовали монастырские дела. Хотя в гостинице действительно проживало несколько семей, но никогда не бывало, чтобы богомольцам отказывали в ночлеге. Впрочем, эти показания не помешали о.Екзакустодиану подать 14 мая рапорт, в котором подтверждалась удручающая картина монастырской жизни, нарисованная в доносе. 15 мая архиепископ переводит о.Тихона в Михаило-Архангельский Козьмодемьяновский монастырь, а о.Гавриила увольняет на покой (по столь знакомой в подобных случаях формулировке: согласно собственному прошению и в связи с болезнью)¹⁸⁹. Многолетним усилиям старца возродить духовную жизнь в обители на должной высоте был положен конец. Однако начальство достигнутым не удовлетворилось и решило окончательно расставить все акценты.

По рапорту нового наместника о.Андроника, обнаружившего при вступлении в должность значительный долг на обители (8362 рубля 37 копеек), местная консистория постановила тщательно обревизовать монастырское хозяйство. Второго июня – в поисках наличных денег – к старцу нагрянули с обыском. Об этом, поразившем его, событии о.Гавриил рассказал в докладной записке¹⁹⁰.

«2 июня сего 1908 года в 8 часов вечера совершенно неожиданно ко мне явились следующие лица: наместник пустыни – архимандрит Андроник, о.казначей Антоний, иеромонахи – о.Мартирий, о.Виссарион, о.Евфимий, иеродиакон Архиерейского дома о.Николай, которые прежде всего приказали мне расписаться в приходо-расходной книге. Я, конечно, подписался. Но так как был поражен такой неожиданностью, как появление стольких лиц и с настаиванием… подписаться, да еще «немного отступя», я в настоящее время не упомню, к чему и зачем я тогда расписался.

А после подписки… достали мой несгораемый сундук, собственноручно его отперли, сосчитали все находящиеся там деньги и, обратно положив их, заперли сундук; ключ взяли себе, и самый сундук унесли. В сундуке, между прочим, находились не только мои деньги, но отданные на сохранение… Архимандритом Андроником был составлен реестр и им лично и всеми теми лицами, находившимися при вскрытии, подписан. Также просили и меня подписаться, я попросил себе с реестра копию с их подписью – мне отказали…».

Отказали старцу не только в копии протокола обыска, но и в жилье: выселили из дома, в свое время выстроенного его почитателями (а он надеялся, что дадут дожить в этих стенах, тем более что состояние здоровья требовало теплых, сухих помещений с определенными удобствами). Между тем ревизионная комиссия обнаружила, что все имущество обители на месте, нет лишь наличных денег. Епархиальные деятели подсчитали, что при вступлении о.Гавриила в должность пустынь приносила двадцать тысяч годового дохода, а при его увольнении за ней числятся одни лишь долги. Объяснения схимника, что долги всегда накапливались до крестных ходов с чудотворной иконой, после окончания которых монастырь расплачивался с кредиторами и пополнял свои приходные статьи, – не были приняты во внимание. «Вполне понятно, – в очередной раз доказывал начальству схиархимандрит¹⁹¹, – что при тех экономических условиях, среди которых я приступил к должности наместника, все начатые мною и продолжающиеся до последнего времени ремонты, постройки, перестройки и закупки не могли быть оплачиваемы своевременно… Я занялся сперва уплатой прежних долгов, что достались мне от иеромонаха Дионисия, а ремонты с постройками производил в счет будущих доходов». «Каждый беспристрастный человек, – писал он далее, – если примет во внимание уплату прежних, сделанных не при мне долгов, увеличение неприкосновенного капитала, расходы как по содержанию вдвое увеличенной братии, так особенно по ремонту и стройке разного рода зданий и помещений, чего до меня не было, – признает наличность настоящих долгов обители вполне естественным явлением».

Но о.Гавриил имел дело далеко не с беспристрастными людьми. В это время всплыл еще один донос за подписью господина Поливанова, в котором старец и казначей о.Тихон обвинялись в принадлежности к социал-демократической партии. Клевета основывалась на том, что они не служили в царские дни и, следовательно, являлись вольнодумцами…

Впору было сдавать старца в Охранное отделение для этапирования в Сибирь. Однако кляузе не дали ход (на допросах монахи не подтвердили этих измышлений). Впрочем, все решилось совершенно иначе.

В июне 1908 года схиархимандрит Гавриил навсегда покидает Седмиезерную пустынь и уезжает в Спасо-Елеазаров монастырь. А вскоре (27 июня) в Казанскую духовную консисторию поступает рапорт ревизионной комиссии, в котором старец был полностью оправдан от возведенных на него обвинений в хищениях и нерадивом ведении хозяйства. Но соответствующих извинений ему принесено не было. Главное – создать Дело¹⁹².

Сейчас, почти через девяносто лет, исследуя его материалы, мы можем отметить, что до катастрофы семнадцатого года у церковных чиновников были в ходу те же приемы подавления личности, что и у будущих гонителей религии. Перечислим некоторые общие черты.

Виновным должен оставаться подчиненный.

Все рискованные распоряжения должны отдаваться в устной форме.

Составлять на неугодного человека как можно большее число обвинительных документов, всегда требуя от него подписи под ними «немного отступя» (чистое место будет после заполнено согласно указаниям «свыше»); копии протоколов гонимому не выдавать.

Когда окажется, что провинившийся невиновен, извинений не приносить; справедливость можно не восстанавливать.

При наличии таких «законов», проникших внутрь церковной ограды, можно было ожидать скорого возмездия. И оно не замедлило последовать. Через десять лет после изгнания старца в ворота Седмиезерной пустыни постучались первые экспроприаторы.

Почти через 15 веков после массового избиения православных подвижников на Синайском полуострове и через 35 лет после того, как старец Гавриил изгнанником покинул российскую Раифу, на нее обрушился первый удар насильников.

События в пустыни в 1918 и 1930 годах стали известны в свободном мире благодаря знаменитому труду протопресвитера Михаила Польского «Новые мученики Российские»¹⁹³. Однако его описание случившейся трагедии страдает обрывочностью и неточностью сведений. Сегодня с помощью казанского краеведа Александра Журавского мы можем на основании архивных документов более полно восстановить картину прошлого.

* * *

В июне 1918 года в Раифскую пустынь внезапно прибыли трое двадцатилетних чекистов (Копко, Лавринович и Несмелов¹⁹⁴) и пятеро красноармейцев¹⁹⁵ – для розыска мифических контрреволюционеров, будто бы прятавшихся в обители. Затем развернулась драма, характерная для множества подобных столкновений в то страшное лето. Чекисты направились в монастырскую гостиницу, а солдаты вломились в храм, зашли в алтарь, сбросили с престола антиминс и под предлогом обыска стали шарить в дарохранительнице. У игумена Варсонофия была договоренность с окрестным крестьянством: если на пустынь нападут бандиты¹⁹⁶, то народ соберется на защиту обители. Так и случилось. По набату сбежались жители окрестных деревень и, разоружив бесчинников, посадили их в сарай. Пока представители сельских общин составляли протокол задержания, люди все прибывали (собралось около 500 человек); сдержать их было невозможно – начался самосуд. Убитых большевиков отвезли в лес, и тела их сожгли. Вскоре в монастырь для ареста его насельников прибыл отряд красноармейцев, но крестьяне защитили монахов и рассеяли нападавших. Тогда в Раифу отправили карательную часть, однако жители деревень скрылись в лесах, а монахи разошлись по другим монастырям.

В 1919 году многие из раифской братии вернулись в родную обитель, и монастырь продолжал существовать до лета 1928 года, когда решением местной власти он был закрыт. Крестьянам деревни Бело-Безводной удалось зарегистрировать церковную общину, куда вошло семь бывших иноков пустыни, остальные (около 35 человек) поселились в близлежащих деревнях, выполняя посильную работу¹⁹⁷; население относилось к ним с большим уважением.

В 1930 году на престольный праздник преподобных отцов, в Синае и Раифе избиенных (14 января ст. ст.), в пустынь собралось из Казани и Свияжска много паломников, в основном монашки закрытых к тому времени монастырей (Богородицкого и Феодоровского в Казани и Свияжского). Монахи, служившие в этот день, знали, что недавно арестовали многих иноков из тех, кто не входил в зарегистрированную общину, и поэтому догадывались о своей будущей участи.

Вслед за литургией служили молебен мученикам раифским; к этому времени храм уже окружили чекисты. После службы, когда все приехавшие вышли из церкви, они были арестованы, допрошены и увезены в Казань, в тюрьму.

В феврале 1931 года расстреляли шестерых монахов обители: игумена Сергия (Гуськова), иеромонаха Антония (Чиркова), иеромонаха Иова (Протопопова), иеромонаха Варлаама (Похилюка), иеромонаха Иосифа (Гаврилова), послушника Петра (Тупицина), а также двух мирян – «церковников» – Василия Гаврилова и Степана Абрамова. Шесть других раифских монахов были заключены в концлагерь. В ссылку¹⁹⁸ было отправлено около двадцати монахинь и около десяти мирян.

В стенах Раифы больше чем на полвека расположилась колония для малолетних преступников.

Схиархимандрит Гавриил и его ученики: архимандрит Симеон (Холмогоров), протоиерей Алексей Воробьев монахиня Мария (Анисимова), Ольга Константиновна Воробьева игумен Евфросин епископ Варнава (Беляев) архиепископ Феодор (Поздеевский) архимандрит Александр (Орудов) епископ Иона Ханькоусский (Покровский)

Ил.37. Учитель и ученик. Схиархимандрит Гавриил и Алеша Воробьев. Казань. Снимок сделан после 1906 г. предположительно в Иоанно-Предтеченском мужском монастыре.

Принятию христианства в России сопутствовало активное храмостроительство, возведение большого числа монастырей. Тогда же, у самых истоков своего религиозного самосознания, церковные русские люди обобщили важный жизненный опыт: земное строительство само по себе ничто, благолепные здания мертвы, если в них не бьется пульс напряженного осмысленного делания; поэтому обители возводятся, прежде всего, молитвами и нелицемерной любовью, а не богатством и рукотворством человеческим: «Много ведь монастырей цесарями, и боярами, и богачами поставлено, –  писал преподобный Нестор в «Повести временных лет» (12 в.), – но не такие они, как те, которые поставлены слезами, постом, молитвою, бдением».

На протяжении последнего, «церковного», тысячелетия многие святые в России были строителями, основателями монастырей, вокруг которых возникала кипящая трудовой энергией социальная и культурная микросреда (Сергиев Посад, Белозерск, Валаам, Соловки…). Созидая обители, подвижники старались направить общественные интересы к высшим ценностям и запросам. Но, будучи прежде всего строителями внутренней жизни, святые нередко оставляли – «ради Бога» (и в частности, ради заповеди братолюбия) – дела земного устроения (хотя бы и осуществляемые для блага Церкви), покидали места своих трудов (хотя бы и освященные, как правило, откровением свыше). Классический пример тому – уход преподобного Сергия Радонежского из обители Живоначальной Троицы, основанной им, на реку Киржач.

С середины 19 столетия и вплоть до революции в России повсеместно велось и разнообразное церковное строительство¹⁹⁹. Многие религиозные деятели той поры были основателями, как сейчас бы сказали, духовных центров (монастырь на Карповке в Петербурге, возведенный св.праведным Иоанном Кронштадтским, Марфо-Мариинская обитель великой княгини Елизаветы Федоровны, Леушинский монастырь игумении Таисии – лишь немногие из их длинной череды).

Даже Зосимова пустынь, славившаяся своим строгим уставом и аскетически настроенными насельниками, в самую революцию ударилась в устройство хозяйственно-бытового «комплекса». События в пустыни развивались поучительно, и в сжатый временной срок был пройден весь путь, ожидавший позже всякое церковное владение. Началось с коровника. «Дальше – больше, – рассказывали осенью 1920 года зосимовские монахи епископу Варнаве. – Нам всем работы прибавилось. В это время дорогу делали на станцию, а тут еще по пояс в воде в болоте косили. Тоже надо – на четыре десятка скотины сена и прочего припасти. Мы уже старенькие, немощи заимели. (А всего-то купить на стороне молока: гроши нам стоило бы…). Еще на кирпичном заводе работаем и свои здания – «хоромы» строим!».

«Вообще позже сожалели, – отмечает епископ, – что жили неправильно, меняя молитву на заботу о плоти… Эти хоромы-то их и подвели. Пришли комиссары, – мужья жен, которые им наговорили, как отцы-пустынники, затворники, схимники, подвижники живут, – ходят по монастырю, по этим палатам, и головой качают. А тут даже монахи не виноваты. И поистине! Великая княгиня Елизавета, настоятельница Марфо-Мариинской обители, духовный отец которой был здешний затворник, выстроила ему приличное, по ее представлению, жилище в несколько громадных комнат с душами (!), теплой уборной и прочими культурными принадлежностями.

Ну и святые отцы… – говорят комиссары своим женам, – какие они себе «затворы»-то настроили, палаты что надо…

Ну и закрыли монастырь»²⁰⁰.

…Если в золотой век русской святости (как и во все эпохи подъема и расцвета) подвижникам удавалось не только созидание своего внутреннего человека, но и осуществление культурных и социальных замыслов, возведение величественных архитектурных ансамблей, то в эпохи смут и падений, попущенные Богом, творческая деятельность, направленная вовне, всегда обречена на неудачу. Тем явственнее тогда выступает в истории строительство внутреннее, сокровенное.

Схиархимандрит Гавриил в своей жизни возвел два храма, образцово наладил хозяйственные службы в нескольких обителях. Но главный его труд – погруженность в молитву, в мир Христовой любви. Умное делание раскрыло в подвижнике талант воспитателя, и, уже старцем, одну из важнейших задач своего служения он видел во взращивании преемников живой веры, способных к ее защите. Эта «старческая» педагогика дала добрый и обильный плод после семнадцатого года, во время кровавых гонений на религию.

Его духовные дети, на которых он изливал жар своего сердца, с которыми был дружески прост и доверителен и в отношении которых был так по-отечески зорок и внимателен, его воспитанники, где бы они ни находились – в разном звании, на разных служениях, церковных и общественных, во мраке разбушевавшихся страстей и ненависти, – сохраняли мужество и излучали свет братолюбия.

* * *

Прежде чем привести сведения об известных нам питомцах о.Гавриила, отметим, что в России 20 столетия путь христианина к исполнению евангельских заповедей лежал через решение проблемы церковности, очищение последней от подмен и идолов. Верующие люди столкнулись с необходимостью преодоления глубоких исторических соблазнов, воплотившихся в обновленчестве и сергианстве.

Обновленчество организационно возникло в 1922 году (состояло из различных псевдореформаторских группировок: «Живая Церковь», СОДАЦ, «Церковное Возрождение» и т. п.) как движение, претендовавшее на роль государственной Церкви при социалистическом строе. Его деятели тесно сотрудничали с сыскно-карательными органами.

В июне 1922 года вместе с двумя другими архиереями к обновленчеству присоединился митрополит Владимирский Сергий (Страгородский), придав ему своим саном видимость канонической законности и введя многих православных в смущение. Через четырнадцать месяцев он принес в этом публичное покаяние в Донском монастыре перед Патриархом Тихоном.

Но как раз с его именем связано дальнейшее развитие обновленчества, так называемое сергианство. В июне 1927 года митрополит Сергий издал печально знаменитую «Декларацию», в которой впервые с момента коммунистического переворота от лица Церкви утверждалось, что в СССР нет гонений на религию, а христиане, страдавшие в лагерях за свою веру, фактически приравнивались в ней к уголовным преступникам. Там же митрополит Сергий изложил принципы «правильных» отношений Церкви и тоталитарного богоборческого государства. Они заключались, по его трактовке, прежде всего, в безоговорочном признании (и приятии) верующими людьми нравственных ценностей социалистического строя. В то время как строй этот, основанный на человеконенавистническом и атеистическом мировоззрении и кровавых методах управления, беспощадно перемалывал в своих жерновах миллионы человеческих судеб.

Церковным людям в России и сейчас нельзя нравственно развиваться, не определившись по отношению к этим искажениям духа Церкви, ибо тот или иной их выбор в этом вопросе в значительной степени свидетельствует о верности личности Христу.

* * *

Архимандрит Симеон, в миру Михаил Ми­хайлович Холмогоров, автор первой биогра­фии старца²⁰¹, родился 29 сентября 1874 года в Кунгуре Пермской губернии в семье про­тоиерея.

Вспоминая о своем детстве, он рассказывал: «Дома я не учился, только с кошками играл; но вот пришло время отдать меня в духовное училище. Напекли пирогов с яблоками и отвезли. Ну что же делать! Я плачу, плачу, потом поем пирогов, потом учусь; так первым и кон­чил; и семинарию кончил, и поступил в Ка­занскую академию…».

Сохранилось описание его облика в это вре­мя: «Он был высокого роста, широкоплечий, темно-русый, с прекрасным голосом (легким басом), скорее красивый, очень веселый, любил бывать на вечерах, был замечательный певец и танцор».

Во время учебы в академии познакомился с о.Гавриилом, наместником Седмиезерной пустыни, и часто посещал его впоследствии. Во время одного из таких посещений старец неожиданно благословил его на монашеский постриг. Очевидец события, друг Михаила и будущий епископ Вологодский Стефан, оставил об этом интересное свидетельство: «Батюшка был приветливый, любил шутить и терпеть не мог сумрачных монахов. Он долго и тяжело болел, и в результате у него появилась нездоровая полнота. Старец встретил нас, студентов, словом: «Вы, верно, думали увидеть схимника, всегда плачущего и худого, а вот видите, какой я толстый и всегда веселый».

Со мной и Алексеем Степановым (будущим архиепископом Гурием) старец много говорил, а Михаила точно совсем и не видел, и не задал ему ни одного вопроса, и тот тоже ничего не спрашивал… Угощал нас чаем, предлагал устроить ночевать, но мы спешили в академию…

Когда старец благословлял нас, то сказал Холмогорову, подошедшему последним: «А ты постригайся». Михаил ответил: «Благословите», и мы вышли… По дороге, ошеломленные происшедшим, мы стали говорить ему: «Как ты мог ответить «благословите», ведь ты о монашестве даже и не заикался, ведь ты любишь общество, любишь пение светское, музыку, вечера – от кого угодно, но от тебя нельзя было этого ожидать». Михаил совершенно спокойно ответил: «Ведь вы же не знаете, что у меня на сердце», и вскоре состоялся его постриг…».

Во иеромонаха рукоположен 25 декабря 1902 года. Окончив Казанскую духовную академию с ученой степенью кандидата богословия, состоял здесь же профессорским стипендиатом²⁰².

В августе 1906 года определением Священного Синода направлен в Оренбург преподавателем гомилетики, литургики, библейской истории и практического руководства для пастырей в местной духовной семинарии; работает в уездном комитете попечительства народной трезвости, занимается педагогической и миссионерской деятельностью, организовывая массовые чтения со световыми картинами в оренбургской Сергиевской двухклассной школе. В это время он совершает богослужения в Воскресенском храме при местном военном кладбище.

В начале 1906 года²⁰³ его назначают на должность инспектора Тамбовской духовной семинарии, которую возглавлял его друг архимандрит Феодор (Поздеевский), будущий знаменитый руководитель Московской духовной академии и легендарный епископ. Вскоре о.Симеон становится ректором²⁰⁴ и 12 ноября того же года местным архиереем возводится в сан архимандрита.

В следующем, 1907 году, по-видимому весной²⁰⁵, во время торжественной церемонии, на которой присутствовал прежний ректор, кто-то из студентов (а многие из них считали строгого аскета и взыскательного преподавателя ретроградом) стрелял в него, но попал в о.Симеона, закрывшего друга своим телом. Пуля задела позвоночник, и до конца жизни о.Симеон был прикован к постели²⁰⁶. В храм его возили в кресле²⁰⁷. Одно время о нем заботился старец Гавриил, а потом епископ Феодор (пока находился на свободе) опекал своего спасителя. Став после Февральской революции настоятелем Даниловского монастыря, владыка перевез туда и о.Симеона.

За больным архимандритом ухаживал келейник Николай, работавший санитаром в той больнице, где лежал о.Симеон, и так полюбивший раненого, что не покидал его до самой своей смерти.

Елена Чичерина, тогда молоденькая неофитка, так пишет о Даниловском монастыре середины двадцатых годов: «Все монахи в Даниловом имели сан, их было мало, и всего находились у них один или два послушника. Чем они жили – не знаю. Было несколько прекрасных духовников, они исповедовали в разных уголках собора, у всех имелись свои «дети». Все они резко отличались друг от друга. Издали можно было узнать «симеоновских» – у него все больше интеллигентные дамы в шляпках. Архимандрита Симеона возили в кресле, он, как говорят, был другом владыки Феодора, которому что-то на пути подложили, но попал не владыка, а о.Симеон…»²⁰⁸.

Чичерина упоминает, что, будучи инвалидом, он умудрялся петь в хоре. Об этом вспоминает и игуменья Иулиания (Ушакова), посещавшая обитель в те же годы: «О. Симеона одевали, сажали в кресло на колесиках, везли в церковь и подымали на клирос. Его прекрасный бас, несмотря на тяжелое физическое состояние, сохранился во всей красе… Если опаздывал регент, о.Симеон регентовал».

Он старался и в постигшем его несчастье служить другим.

На одном из фотоснимков запечатлено, как, сидя в постели, о.Симеон печатает за складным столиком на пишущей машинке под диктовку старца Гавриила. Другой старец, Георгий²⁰⁹, как-то отметил: «Мы так привыкли, что о.Симеон не двигается и никогда о своем состоянии ничего не говорит, что считаем его состояние вполне естественным»²¹⁰. По свидетельству его последнего келейника, девятнадцатилетнего Михаила Карелина, он лишь однажды упомянул о переносимых им постоянно мучениях: «Ты знаешь, если бутылку взять и мелко натолочь, а потом стекло за кожу положить – вот какая у меня боль»²¹¹.

Одна из его посетительниц вспоминала, что в своей келье в Даниловом монастыре архимандрит «обычно лежал на животе, и тогда движение его рук было свободным. Лежал он всегда в сером подряснике, наполовину покрытый одеялом, лицом к киоту с иконами. Все было для него приспособлено: лежа мог тушить электричество, со стоящего рядом столика доставал книги; когда подавали чай, сам разливал. А с приспособленной к его кровати полочки доставал лекарства гомеопатические. Он очень любил лечить. Могу по себе сказать, что о.Симеон лечил очень удачно. Но что помогало больше, лекарства или его молитвы, не знаю».

Ил.38. О.Симеон (Холмогоров) заслонил друга (о.Феодора Поздеевского, будущего архиепископа) от пули террориста. С того времени (1906 г.) – инвалид. В центре: архимандрит Симеон, слева от него – келейник иеромонах Николай, справа – иеродиакон Анания. Время и место съемки неизвестны.

Ил.39. Архимандрит Симеон (Холмогоров) в келье. Рядом келейник Николай, врач, сестра милосердия. Спасо-Елеазарова пустынь. Десятые годы 20 века.

Ил.40. Совместный труд на пользу ближним. Своим духовным детям старец писал глубоко назидательные письма». Архимандрит Симеон печатает ответы на письма, полученные о.Гавриилом, которые диктует ему сам старец. Спасо-Елеазарова пустынь (?) Десятые годы 20 в.

Ил.41. Книга любимого писателя старца Гавриила – преподобного Исаака Сирина. Дарственная надпись (23 ноября 1913 г.) инокине Митрофании (м.Марии (Анисимовой)) сделана архимандритом Симеоном, свою подпись поставил старец Гавриил.

По нескольким свидетельствам²¹², схиархимандрит Гавриил «передал» о.Симеону старчество. О его выдающемся духовничестве пишет игумения Иулиания, рассказывая о своем опыте исповеди у этого подвижника:

«Когда вы приходили, он надевал, лежа на своей кровати, епитрахиль и тушил электричество. Вы становились, по обычаю монастырскому, на колени у его кровати. Горела одна лампадка… Начиналась исповедь с того, что он перечислял все те грехи, которыми был грешен перед вами как духовник, и просил прощения. Потом он обычно сам начинал спрашивать, но спрашивал так, что вы, конечно, во всем были грешны. Батюшка не спрашивал никогда, как многие другие духовники:

– Не оклеветали ли вы кого-нибудь?

А спрашивал:

– Не обидели ли кого-нибудь, хотя бы выражением своего лица?

Не спрашивал:

– Не лгали ли?

А ставил вопрос так:

– Не прибавили ли, когда говорили, или в свою пользу, или чтобы было интереснее?

Если вы были больны, не спрашивал:

– Не роптали на Бога?

А спрашивал:

– Вы были больны? А Бога благодарили?

В конце исповеди у вас оказывалось такое множество грехов, что все ваше самомнение исчезало, и вы вдруг вспоминали еще куда больше своих грехов, чем перечислил батюшка».

Именно поэтому – благодаря, в частности, высоким монашеским дарованиям о.Симеона – к его советам и духовной помощи прибегали бывшие питомцы старца Гавриила, поддерживая с ним связь и в годы коммунистических преследований.

О.Симеон вслед за своим другом архиепископом Феодором не признал «Декларацию» церковным деянием и, как отступника от веры, перестал поминать митрополита Сергия и считать его главой Церкви (движение «непоминающих»). За это, по-видимому, сразу после закрытия Данилова монастыря в 1930 году тяжелобольной архимандрит был подвергнут административной высылке. Некоторое время он жил во Владимире, потом в Киржаче (Владимирской области), где и был арестован 29 декабря 1936 года.

При аресте изъяли личные документы, переписку, тетради, фотографии, церковные книги, свечи.

«Они все перевернули, – рассказывал спустя десятилетия об обыске в их доме, произведенном сотрудниками НКВД, келейник старца Михаил Карелин, – и на батюшке лица нет, лежит расстроенный, взволнованный. Подали карету, запряженную лошадкой, и всех нас – батюшку, меня, келейницу монахиню Серафиму – увезли в тюрьму. Нас с батюшкой посадили в одну камеру»²¹³.

Медицинский диагноз, проставленный тюремным врачом («паралич обеих нижних конечностей как результат травматического миелита»²¹⁴ – и при этом издевательская третья, самая легкая, категория инвалидности, обозначенная в справке), бесстрастно свидетельствует, каким мучением стала тюрьма для шестидесятитрехлетнего монаха.

Сценарий дела содержал разнообразные обвинения, по которым он «являлся одним из руководителей контрреволюционной организации церковников, так называемого «Иноческого братства князя Даниила»; возглавлял контрреволюционные группы церковников в г.Киржаче и г.Владимире; с участниками групп систематически устраивал нелегальные антисоветские сборища, что составляет преступление, предусмотренное ст. 58, пунктами 10–11 УПК РСФСР».

Официальная справка, составленная по материалам последнего «дела» Холмогорова М.М., указывает, что он «виновным себя признал полностью».

* * *

Уголовное дело № 4445 (арх. № П–8151) – фальсификация, во главу угла которой положены самопризнания обвиняемых. В материалах следствия они имеются в изобилии, изложенные наглым (и легко узнаваемым) чекистским языком и аккуратно завизированные замученной жертвой (после каждого показания на других лиц обязательно стоит ее отдельная подпись).

Протоколы допросов открывают перед нами масштабы операции, производившейся против Церкви. На волне Большого террора «органы» и, прежде всего, их партийное кремлевское руководство решили окончательно уничтожить сам призрак оппозиции в церковной среде, стереть в народе малейшую память о свободной внутренней жизни. В недрах карательной системы изобретается легенда о существовании в стране «подпольной контрреволюционной организации церковников» («Истинно-Православной Церкви»), в которую входят духовенство и рядовые верующие, «враждебно относящиеся к советской власти», – создается, та яма, в которую можно было легко сгрести всех серьезно настроенных верующих людей. Возглавляли эту мифическую Церковь (сами не зная о том) митрополиты Кирилл (Смирнов) и Иосиф (Петровых), архиепископы Серафим (Самойлович) и Феодор (Поздеевский).

Ответвлением этой всероссийской организации являлось, по зловещей фантазии палачей, «Иноческое братство князя Даниила», руководимое архиепископом Феодором. В свою очередь, братство подразделялось на отдельные группы («скиты», «пустыни», «домашние церкви») монашествующих; одну из них якобы возглавлял архимандрит Симеон.

Для осуществления операции очень пригодился чекистам митрополит Сергий. Его имя олицетворяло советскую линию в религиозной среде, и поэтому тот, кто его не принимал, автоматически зачислялся в опасные преступники. Формула обвинения была четкой и так излагалась в деле Холмогорова: «Митрополит Сергий и Советское правительство всех осужденных и высланных епископов и духовенство считает контрреволюционерами, которые ведут активную преступную деятельность против советского государства»²¹⁵.

…Запредельный крест несли те, кто открыто не признавал сергианскую Церковь, кто жил иначе, чем разрешено было сверху «несознательной религиозной массе». В двадцатые–тридцатые годы все привычные формы церковной жизни подверглись сокрушительному разрушению. Религия обрекалась на окончательное и скорое уничтожение. Православные люди ясно видели, что легальная, признанная советской властью церковная организация, возглавляемая митрополитом Сергием, находится под «колпаком» НКВД и ничего не может противопоставить безбожному и мертвящему времени. Повсеместно группки верующих пытались создать очаги общинной жизни вне разрешенных официальных храмов и глаз соглядатаев.

Автору этих строк известно послание одного из идейных вождей антисергианского движения митрополита Иосифа (Петровых), где он советовал созидать храм Божий в своем сердце, в своем доме, черпать внутренние силы не у сломленного красного духовенства, а в сокровищнице православного опыта. В условиях тоталитарного строя это был призыв к отстаиванию свободы личности.

Ил.42. Учеников старца ожидали «огненные пещи» 20 века. Год – 1937. Дело №…, заведенное палачами на «гражданина Холмогорова» (архимандрита Симеона).

Ил.43. «Расстрел» – так кончалось российское старчество. Выписка из приговора «тройки», вынесенного архимандриту Симеону.

Движение «непоминающих» охватывало все епархии, но из-за гонений не было оформлено в виде организации. В залитом кровью и обезумевшем от страха обществе между «нелегальными» церковными кружками поддерживались связи, происходил обмен сведениями о положении в Церкви, оказывалась реальная взаимопомощь. При этом «тайные» христиане жили вполне на виду, не прячась (да и скрываться было особенно некуда). Они несли труд постоянного исповедничества и первыми принимали на себя удары насильников…

Протоколы допросов позволяют предположить, что о.Симеон постепенно вступает в диалог со следователями. Он согласился говорить о своей личной жизни, о своей «домашней церкви», о своих ближних, арестованных с ним в его доме в Киржаче. Конечно, он не признавал наличия в своих действиях политики или антисоветского умысла, пытался протестовать против карикатурного изображения следствием его частной жизни. Он просто переписывался, а не получал инструкции от архиепископа Поздеевского, он молился, а не совершал контрреволюционные действия, помогал страждущим и нуждающимся, а не устраивал «нелегальную кассу», духовно окормлял паству, а не производил вербовку новых членов в нелегальную организацию «путем тайного пострига». Но чекистам и нужно было согласие жертвы на любой частный о себе разговор: да, оказывается, у него существовала подпольная церковь (то есть свой молитвенный угол); да, он не поминал митрополита Сергия и возносил молитвы о заключенном духовенстве; да, он рассуждал о всесоюзной переписи; да, он интересовался датой кончины эмигрантского митрополита Антония (Храповицкого) – связь с заграницей! – все это эпизоды обвинения и основания для будущей казни.

На допросе 8 февраля 1937 года происходит резкий слом обвиняемого, факты его частной и чистой жизни превращаются на листах протокола в «нелегальную антисоветскую группу». Он признает, что не только создавал общины единомышленников, но что они имели между собой «тесную связь и единое руководство»²¹⁶. Дальше признания нарастают как снежный ком, он подписывает все и оговаривает всех, чьи имена разрабатывало следствие. Он «идейно разоружается»²¹⁷.

Знакомясь с вышеприведенной картиной, важно учесть, что архивы КГБ составлялись прежде всего для убеждения вышестоящих товарищей в целесообразности уничтожения конкретной личности и оправдания массовых репрессий. Для этого следователи многократно перекраивали материалы дела, как до, так и после суда. В уста подследственных вкладывались трафаретные показания, подробно расписанные согласно ведомственной инструкции. Но подписи под этими показаниями стоят, скорее всего, подлинные. Поставленные под зловещими небылицами, они придавали работе органов вид осмысленности. Подписи под покаянными признаниями – это кровоточащая жертва идолам 20 века.

«Как должны мы относиться к оговорам и самооговорам заключенных? – спрашивает современный ученый. – Глубоко убежден, что ни одной тени это на них, вскоре казненных, не бросает. Они не виновны, ибо их вины в этом нет. Весь их грех – на той машине, тиски которой ломали уже саму человеческую субстанцию.

Система ЧК-ОГПУ-НКВД не была бы так страшна, если бы оставляла резервы для героизма. Весь сверхприродный, мистический ее ужас в том, что такой возможности для узника она не оставляла. Возможно, точнее всего будет сказать, что в формах ЧК-ОГПУ-НКВД на земле царствовал сам сатана»²¹⁸.

Для христианской совести трудно принять этот последний вывод. Солженицын описал тридцать один вид пыток, использовавшихся в чекистских застенках для слома личности арестанта, оговорив, что это далеко не полный перечень. Писатель, сам бывший узник Лубянки, свидетельствует, что выстоять перед палачами все-таки возможно.

…Вместе с архимандритом Симеоном арестовали и его духовного сына Коренченко Петра Степановича (в тайном постриге Антоний, 1900 года рождения, с 1931 по 1935 годы отбывал ссылку), служащего Киржачского лесозавода. Казнены они в один день. Этот еще молодой человек не вступил в диалог с мучителями, твердо держался на следствии, никого не назвал и виновным себя не признал (единственный не сломившийся из шести расстрелянных по делу Холмогорова).

Автор не ставит своей целью дать на этих страницах окончательное заключение о характере поведения о.Симеона в советском застенке. Здесь дается лишь общее описание картины следствия, как она рисуется из архивных материалов, заведомо подтасованных карателями, ставится проблема критериев в поведении христианина перед лицом запредельных испытаний.

* * *

Будущему исследователю церковной истории в будущей свободной России предстоит свести в одно целое и внимательно изучить все архивные данные и материалы по делу архимандрита Симеона, окончательно установив, был ли он сломлен на следствии. Или же оклеветан палачами, вписавшими в протоколы допросов необходимую (по конъюнктурным соображениям) ложь. В последнем случае о.Симеон, несомненно, является мучеником. Для вынесения окончательного суждения по этому поводу необходимо проделать соответствующую архивную и аналитическую работу и иметь соборное мнение о личности старца.

В биографии своего учителя ее автор предстает человеком, у которого все поставлено по уставу, все правильно определено, православно осмыслено, за многими описаниями его книги ощущается чистый и ясный взгляд христианина на жизнь, на людей, искренняя и теплая вера.

Девятого сентября 1937 года тройка УНКВД по Ивановской области приговорила его к расстрелу, и в этот же день приговор был приведен в исполнение²¹⁹.

Вечная ему память!

Священник Алексей Константинович Воробьев родился в 1888 году в д. Антонково Уржумского уезда Вятской губернии. В семье их было трое братьев и младшая сестра Ольга. Мать умерла рано, когда ему исполнилось двенадцать лет. Тетка по отцу, монахиня Васса, находилась в Свияжском монастыре под Казанью. Ее часто навещал их дед Диомид и, возвращаясь, по вечерам (за плетением лаптей) рассказывал внукам, как живут в монастыре, как за трапезой читают вслух жития святых, да и сами жития пересказывал.

Один односельчанин держал в Казани ломбард, попеременно живя то в Антонково, то в городе. Благодаря этому у крестьян всегда имелась возможность отправится на заработки в город на Волге. Алеша решил воспользоваться возможностью узнать большой мир и, выпросившись у отца, уехал в Казань и устроился там «мальчиком» в магазин. Он был бойким, смышленым пареньком (к тому времени окончил несколько классов церковно-приходской школы), место попалось хорошее, и жизнь складывалась удачно. Но вскоре вспыхнул пожар первой русской революции, на улицах перестрелка, демонстрации, схватки противоборствующих сторон. Напуганный происходящим, одинокий среди кровавой сумятицы большого города, он убегает к тетке-монахине и просит оставить его у себя. По понятным причинам это было неосуществимо, но ей удалось устроить племянника в мужской монастырь. В обители юному послушнику дали работу: прислуживать в гостинице, канонаршить во время церковных служб. По-видимому, здесь – в круговерти пятого года – он знакомится со схиархимандритом Гавриилом. Старец, приезжая в Казань, устраивал беседы с молодыми иноками. Поначалу Алеша отчего-то избегал этих встреч. «Возьму благословение, рассказывал он, – да в лес!». Потом вдруг спохватился: «Что ж я ухожу и не слушаю его нравоучений?!». Необычный педагог обратил на юношу внимание, приблизил к себе, принял участие в судьбе монастырского послушника, помог сформироваться его личности.

Сохранилась трогательная фотография. На фоне белой печи (не ее ли пламя стало символом грядущих российских испытаний в пророческих видениях подвижника?) за круглым столиком с раскрытым на нем фолиантом (псалтырью?) сидит могучий, седой как лунь, схимник, а немного позади, сбоку, тонкой свечой вытянулся высокий длинноволосый семнадцатилетний отрок с четками в больших костлявых руках. И два взгляда: один – зоркий, пронзительный, твердый, глаза кормчего, всматривающегося в предстоящий путь; другой – мягкий, стыдливо-доверчивый, чего-то неведомо-счастливого ожидающий. В светлом струении этих взоров, устремленных в будущее (обратившееся уже для нас в трагическое прошлое), как-то особенно ясно видится природа добра, его хрупкий, трепетный рост…

Ил.44. В армии. Солдат Алексей Воробьев. Снимок до 1914 г. Надпись на обороте фотографии: «Христос Воскресе! Дорогая сестрица Оля, поздравляю тебя с праздником Светлого Христова Воскресения и желаю провести в радости Духовной и быть здоровой. Я тебе послал на праздник три рубля, как получишь, тогда же напиши мне. Твой брат Алеша».

Ил.45. В затишье между гонениями. Священник Алексей Воробьев – вскоре после освобождения с Соловков – вместе с сестрой Ольгой (бывшей послушницей Казанского Богородицкого монастыря). Уфа. Предположительно 1927 г. Фотография В.Г.Шалгина.

Ил.46. Вдали от мира. Протоиерей Алексей Воробьев на прогулке с семьей дьякона Василия Демосфенова в селе Казанском Павлово-Посадского района Московской области. Предположительно 1935 г.

Ил.47. Сквозь тюремные стены и сквозь толщу лет. Незадолго до казни. Фотография из последнего «дела» о.Алексея Воробьева. Год – 1937.

Помощь старца простиралась и на родных Алеши.

Приезжая домой на свидание с близкими, мальчик с грустью видел, как нелегко приходится младшей сестре Ольге (1898 г.р.): с малолетства в бесконечных трудах по хозяйству, она жила в семье старшего брата. О.Гавриил вник в ее жизненные обстоятельства, и по его благословению в 1911 году девочку приняли в Казанский женский монастырь. При ее поступлении туда он написал маленькой инокине письмо, в котором указывал, как она должна вести себя в обители²²⁰. (Одиннадцать лет прожила здесь Ольга послушницей, занимаясь вышиванием шелком и белой гладью.)

В монастыре у Алексея был друг-одногодок, смиренный и любвеобильный Илюша (как его ласково называли), также воспитанник схиархимандрита²²¹. Известно предсказание старца: «Илюшу-то не возьмут в армию, а тебя, Алеша, возьмут». Так и случилось. Настало время призыва, и он из Уржума ушел на действительную (предположительно в 1912 г.). Потом война, и нескончаемо долгое участие в ее баталиях, и неумолимые ее законы.

В армии он был фуражиром, денщиком; не забывал и сестру, посылая ей свои солдатские рубли.

Старец умер в конце 1915 года. Но его попечение о воспитаннике продолжалось и за гранью смерти. По-видимому, в семнадцатом году А. К. Воробьева переводят в запасные части, стоявшие в Москве, и затем мы видим его уже сторожем складов, имеющим свой угол (снимал квартиру). В то время всеобщего хаоса он живет под руководством архимандрита Симеона (Холмогорова) и под опекой матери Марии. Старец Гавриил заранее предуказал этой своей духовной дочери: «Живи с Алексеем, чтоб ему с пути не свернуться».

Монахиня Мария (Мария Анисимовна Анисимова, в иночестве Митрофания) обладала особым даром сострадания к людям и умением заботиться о них. Родилась она в Свеаборге (1884 г.). Рано осиротела и поступила в монастырь, в котором прошла курсы медсестер. Участвовала сестрой милосердия в русско-японской войне. Позже трудилась в Марфо-Мариинской обители (в госпитале) под началом великой княгини Елизаветы Федоровны. Дочь немецкого герцога, принявшая православие, самоотверженная работница Христова на ниве широкой общественной благотворительности, княгиня чрезвычайно почитала старца Гавриила. Видимо, тогда и м.Мария стала его духовной дочерью²²².

Ил.48. Один из воспитанников старца Гавриила – инок Илья (впоследствии игумен Евфросин). Арестован в 1937 г. По-видимому, расстрелян. На обороте надпись: «На молитвенную память боголюбивой инокине матушке Митрофании от грешного инока Ильи».

Во время мировой войны она поступила в санитарный поезд, выхаживала раненых и больных. Наконец, уже в начале революции, ее свалил тиф, протекавший особенно тяжело; возникли осложнения, и потребовалась операция, во время которой неопытный фельдшер задел нервный узел, так что с того времени рот у нее свело набок.

Она не могла больше находится в армии и оказалась в Москве как раз на переломе двух эпох, в начале катастрофы. Живя – по благословению старца (подтвержденному и о.Симеоном) – при Алексее Воробьеве, мать Мария заботилась прежде всего об устроении его внутренней жизни. Обладая прекрасной памятью, начитанная, она много беседовала с ним на духовные темы. И несмотря на кровавые преследования, обрушившиеся на Церковь, у него созревает решение стать священником. Он поступает на Московские пастырские богословские курсы при храме св.мученика Трифона.

В это же время (1919–1920 гг.) сестра Ольга заболела нервным истощением. Казанский монастырь, в котором она пребывала, подвергся гонениям и разорению. Доходов не было; начинался голод, монахини пекли хлеб из желудевой муки. Послушницы нанимались к крестьянам копать картошку.

Архимандрит Симеон велел забрать сестру, иначе та погибнет. Так, после одиннадцатилетнего монастырского уединения Ольга приехала в Москву и осталась жить с братом. Образовался свой, домашний, невидимый для мира монастырек. Хозяйство вела мать Мария. «Меня ничего не заставляли делать, – рассказывала позже Ольга. – Отдыхай, гуляй, спи, ешь. Я за три года только в себя смогла прийти. А полностью поправилась уже на приходе».

В 1921 году Алексей становится священником (целибатным)²²³ и получает назначение в село Селинское Клинского уезда Московской губернии. Вскоре сюда заявились сторонники прокоммунистической «Живой Церкви» – красные попы, как их называл народ, и с помощью властей заняли храм. О.Алексею предложили присоединиться к новому направлению, но он отказался. Местные крестьяне, видя, что внешняя сила на стороне бесчинников, приходили к нему, просили остаться. «Как же я брошу православие и уйду в раскол?» – ответил он. Известно, что, сохранив преданность законно избранному Патриарху, батюшка служил несколько лет в разных местах (в Виннице, в Астрахани) и вернулся назад, когда обновленцев выгнали. Патриарх Тихон лично выразил ему благодарность за стойкость и твердость, подарив свою фотокарточку с надписью.

25 сентября 1924 года уже в Клину он был арестован чекистами и через пять месяцев приговорен к двум годам лишения свободы в Соловецком лагере («за созыв нелегальных собраний и распространение антисоветской агитации»). На Соловках о.Алексея приставили следить за маяком. Рукодельный и ловкий, он сравнительно легко перенес заключение и в марте 1927 года освобожден «с запретом на три года проживать в шести центральных губерниях».

Списавшись со знакомым епископом, отправляется в Уфу и получает деревенский приход. Мать Мария и Ольга перебираются следом за ним; здесь они несколько отдохнули от перенесенных испытаний. Из Селинского присылали деньги на уплату налога, которым власти душили церковнослужителей (местные крестьяне были безденежны и приносили одни продукты). А вскоре началась коллективизация, и о.Алексея вместе с духовенством из округи угнали в лес на работы. Ему удалось бежать.

Епископ Питирим, с которым он сидел на Соловках, став за это время московским викарием (с кафедрой в Орехово-Зуеве), пригласил его к себе в епархию, назначив священником в Воскресенский собор Павловского Посада (ноябрь 1930 года).

Со своим «монастырьком» о.Алексей переезжает в Посад, снимает часть дома²²⁴ у верующей многодетной вдовы, Лисицыной. Для соборных отцов он был чужим (хотя и произведен в протоиереи в 1931 году). Бросалась в глаза его бедность, у него не было теплой рясы, ходил всегда в старом плаще и ветхой шляпе. «Какой-то степной к нам приехал», – говорили о нем сослужители. На улице враждебно косились соседи. «Поп – толоконный лоб!» – кричали вслед мальчишки. Даже две бедные сестры, жившие рядом с Воробьевыми и считавшие себя верующими, презирали «поповских».

Его покровитель епископ Питирим (Крылов) значился «наместником митрополита Московского» Сергия (Страгородского) и управляющим делами Сергиевского Синода. В справках об очередном назначении, выдаваемых о.Алексею, теперь аккуратно указывалось: «Находится в общении с Заместителем Патриаршего Местоблюстителя Блаженнейшим Сергием». Признав своим главой иерарха, считавшего себя (а не Бога) спасителем Церкви (а «спасал» он ее бесконечными уступками злу), о.Алексей поддался натиску безбожия. Этот выбор был признаком бессилия и уныния, охвативших его в то время, когда горизонт церковной жизни плотно окутала серая мгла. Он надеялся, пригнувшись, перетерпеть. Но ловушка сергианства так устроена, что пастырь, поддавшись на ее посулы, попадает в колесо бессмысленных административных перемещений, разнообразных табу, постоянного надзора, все дальше отрываясь от верующего народа и не имея отдохновения в самоотверженной работе с ним.

Но от креста он не отказывался.

Ил.49. Последнее прощание. Мать Мария (Анисимова) – упокоение после многих трудов и скорбей. Город Павловский Посад Московской области. В доме на Ленинградской улице. 1934 г.

Ил.50. Бесценный подарок. Благословение великой княгини Елизаветы Федоровны – белая фарфоровая чашка и блюдце (изделие знаменитого «Товарищества Кузнецова») с надписью: «Мария», сделанной ей собственноручно для монахини Марии (Анисимовой) за самоотверженную работу в Марфо-Мариинской обители (по свидетельству К.В.Воробьевой).

Известно, что поддерживал (через Ольгу) отношения с архимандритом Симеоном, не поминавшим митрополита Сергия и укрывшимся в своих киржачских катакомбах.

…Между тем и в далекое Антонково добралась коллективизация, над родными повисла угроза раскулачивания. О.Алексей и Ольга решили взять на воспитание одну из племянниц, и в 1934 году приехала к ним двенадцатилетняя Клавдия. Вскоре после ее приезда умерла мать Мария.

Годом раньше собор захватило красное духовенство. О.Алексея назначили в деревенский храм, потом перебросили в другой… Однажды он пришел из храма в нервном возбуждении.

С какого-то времени близкие стали чувствовать, что на него оказывается давление. Он часто говорил: «Меня все равно арестуют».

Желая обеспечить сестру и племянницу (как-то обронил: «Началась травля на духовных, надо дом подыскивать»), он купил лачугу (крыша текла, окна лежали чуть не на земле) и успел ее немного подправить²²⁵. Несмотря на усталость, по вечерам много читал («Добротолюбие», Иоанна Златоуста, Исаака Сирина…).

В 1937 году под праздник великомученика Пантелеймона о.Алексей отслужил всенощную в своем последнем приходе на Городке, пригороде Павловского Посада, и через несколько часов после нее был арестован. Во время краткого следствия находился в Ногинской тюрьме. Его обвиняли в «антисоветской агитации, террористических настроениях, выступлениях в защиту известных контрреволюционеров-террористов». 19 августа (в Преображение Господне) постановлением тройки приговорен к расстрелу. 20 августа расстрелян.

В материалах дела указано, что, «будучи допрошенным в качестве обвиняемого, виновным себя не признал».

Ольга Константиновна Воробьева умерла в 1962 году.

В судьбах о.Алексея и его ближних просвечивает посмертное молитвенное попечение о них старца Гавриила.

Епископ Варнава – автор этой книги, в миру Николай Никанорович Беляев, – родился в Москве 12 мая ст. ст. 1887 года. Отец его был слесарем ткацкой фабрики с.Раменского Бронницкого уезда, мать – дочь деревенского дьякона. В 1908 году оканчивает гимназию с золотой медалью. Духовный переворот побуждает Николая отказаться от карьеры инженера, после чего он посещает Оптину пустынь, где сближается со знаменитым старцем архимандритом Варсонофием. В 1911 году поступает в Московскую духовную академию, и в том же году ректор академии, епископ Феодор (Поздеевский), постригает его в монашество. Вскоре владыка знакомит иеродиакона Варнаву – в числе небольшого кружка из своих постриженников – со схиархимандритом Гавриилом, который приветил юношу, сказав несколько ободрительных слов (а в них содержалось и некое указание на его будущий путь). С этого времени молодой монах считает о.Гавриила своим старцем, пользуется каждой возможностью его слышать и с ним беседовать. Старец не был в прямом смысле его духовником, но, являясь живым носителем святости, оказал глубокое влияние на личность и миропонимание о.Варнавы. (Последний раз они виделись не позднее лета 1915 года).

В 1915 году иеромонах Варнава окончил академию, получив степень кандидата богословия. Его диссертация «Св. Варсонофий Великий. Его жизнь и учение» была положительно оценена в рецензии о.Павла Флоренского. Тогда же молодого иеромонаха, обладавшего обширным научным кругозором, знанием шести языков, направляют преподавателем в Нижегородскую духовную семинарию. Личное обаяние и живая вера, подкрепленная опытным знанием человеческой души, привлекают к нему молодежь. Порой лекции о.Варнавы прерывались аплодисментами семинаристов, заряженных энергией его проповеднического дара. Он старался привить им понимание насущности церковного учения для современников. И можно сказать, что в этом отношении ему многое удалось. Уже в кровожадной атмосфере первых послереволюционных лет он помог духовно сформироваться трем молодым людям, впоследствии принявшим монашество и мученически погибшим за Христа; это – иеромонах Киприан (Нелидов; 1902–1934), иеромонах Руфин (Демидов; 1902–1937), иеромонах Рувим (Цыганков; 1890-е–1930-е).

16 февраля 1920 года архимандрит Варнава посвящен в епископа Васильсурского, викария Нижегородской епархии. Летом 1922 года, потрясенный тем, что правящий архиерей Нижегородской епархии архиепископ Евдоким (Мещеряков) присоединился к обновленчеству, епископ Варнава, отвергнув компромисс с отступниками, решает уйти в затвор для всецелой отдачи писательскому творчеству. Он принимает на себя подвиг юродства. Для властей он отныне – сумасшедший, а на самом деле, по благословению старцев, в домашнем уединении пишет книги и ищет пути сохранения церковной культуры в условиях нарастающих гонений на религию.

Ил.51. «Цветущий вишневый садочек…». Мир, согретый молитвами подвижников. Под окном у «дяди Коли» кудахтанье соседских кур. Киев. Улица Никопольская, 24-а. Снимок и надпись на нем епископа Варнавы (Беляева). 1959 г.

Ил.52. Последний дом «дяди Коли» – епископа-юродивого – писателя – на этой земле. «Почему нам здесь так хорошо? А потому, что мы живем душа в душу…». Глиняная украинская хата. Улица, (снесена) Никопольская, 24-а. Киев. Димеевка. Осень 1963 г.

Ил.53. «Дядя Коля» – ученик старца Гавриила – пишет новую книгу. Епископ-писатель Варнава (Беляев) в подполье. Автопортрет. Киев. 1950 г.

Ил.54. Постоянно за работой – за письменным столом: «Лучше хоть что-нибудь, чем ничего». Епископ Варнава. Автопортрет. Киев. 1950 г.

Ил.55. Во время прогулок по святым местам, бывшим загородным монастырям Киево-Печерской Лавры. Епископ Варнава. Автопортрет. Киев. Голосеево. 1950 г.

ил.56. «Да исправится молитва моя, яко кадило пред Тобою…» (Пс.140:2). Кадило епископа Варнавы (Беляева). Передано инокиней Серафимой (Ловзанской), келейницей епископа, протоиерею Михаилу Макееву, Киевская епархия.

С этого времени и по 1928 год он создает свой главный труд «Основы искусства святости».

В конце двадцатых годов с горсткой молодых христиан уезжает в Среднюю Азию, пытаясь там устроить тайный монастырь в миру. В 1933 году в Москве арестован О ГПУ и по ст. 58 приговорен к трем годам лагерей. Срок отбывал в Бийских лагерях на Алтае, продолжая и здесь юродствовать. Лагерными врачами признан сумасшедшим, переведен в Мариинские лагеря, откуда – по разрешению из Москвы – освобожден в 1936 году.

До 1949 года жил в Томске, затем переехал в Киев. До последних лет жизни продолжал работать над новыми произведениями.

Не признал главой Церкви митрополита (будущего Патриарха) Сергия (Страгородского). В храмах, открывшихся по приказу Сталина в войну, епископ Варнава служить не желал, чтоб не нарушить душевный мир и чистоту совести.

Умер 6 мая 1963 года и похоронен в Киеве на Байковом кладбище.

Ил.57. Один из почитателей старца Гавриила – ректор Московской духовной академии епископ Феодор (Поздеевский). (Сидит на снимке слева). 11 июля 1911 г. в Зосимовой пустыни он постриг в монашество Николая Беляева. Фото 1916 г.

Ил.58. Протокол допроса епископа Феодора (Поздеевского). Год – 1937.

Архиепископ Феодор (Александр Васильевич Поздеевский) родился в 1876 году в с.Макарьевском Ветлужского уезда Нижегородской губернии. В 1900 году окончил Казанскую духовную академию и тогда же стал иеромонахом. Магистр богословия (1903 г.). В 1904–1906 годах – ректор Тамбовской духовной семинарии. С 1909 по 1917 год – ректор духовной академии в Троице-Сергиевой Лавре, епископ Волоколамский.

Почитатель и духовный сын схиархимандрита Гавриила и, в свою очередь, воспитатель целой плеяды образованных и социально активных архиереев, сыгравших значительную роль в истории Русской Церкви в ее мученическую страду. Автор первого в России учебного курса по православной аскетике (1912 г.). «Строгий монах и безупречный аскет, знаток святоотеческого богословия и канонического права, владыка пользовался большим уважением его бывших учеников и ревнителей церковного благочестия»²²⁶.

В 1917 году назначен настоятелем Данилова монастыря в Москве, который становится с того времени одним из важнейших центров духовной жизни Церкви, «ковчегом ее благодати». Совершаемые им в монастыре богослужения поражали богомольцев своей духовной насыщенностью. Обладая ясным пониманием происходивших в России событий, помог Церкви преодолеть и распознать ересь обновленчества в 1922–1924 годах. Часто подвергался арестам и с 1920 года почти непрерывно находился в концлагерях и ссылках²²⁷. В 1927 году отверг «Декларацию» митрополита Сергия и способствовал церковному определению сергианства как духовной измены Христу.

В последний раз арестовывают владыку 4 марта 1937 года²²⁸. Обвинение – «руководитель контрреволюционной организации «Всероссийское иноческое братство»»²²⁹.

23 октября 1937 года расстрелян в Ивановской тюрьме²³⁰.

Ил.59. Последний настоятель Седмиезерной Богородичной пустыни – архимандрит Александр (Орудов). В ссылке. Предположительно конец 1940-х годов.

Ил.60. После тайного богослужения. Архимандрит Александр (Орудов) в ссылке (незадолго до смерти). 1959 г.

Архимандрит Александр (Орудов) – последний наместник Седмиезерной Богородичной пустыни Казанской епархии, родом из Вятской губернии.

Об этом исповеднике веры придется привести лишь слова одного из собирателей церковного предания, записавшего в середине восьмидесятых годов рассказы людей, знавших о.Александра (сами эти сведения, к сожалению, нам теперь недоступны):

«Возможно, он не был непосредственно учеником старца Гавриила, но наследовал ему духовно. Сумел в монастыре оставить след реального православия. Обитель закрыли в 1921–1923 годах. О.Александр был, как и многие пастыри в прошлом, подлинным духовным отцом простых людей. Я знал нескольких простых, неграмотных казанских женщин, которые ходили к нему.

В начале двадцатых годов его арестовали и после лагеря сослали в Вятскую область. Умер там же. Его могила почиталась людьми из катакомбной Церкви – из тех, кто не брал паспортов и тому подобное.

Архимандрит Александр не признавал митрополита Сергия.

На его могиле я получил очевидное подтверждение того, что это могила подвижника. Когда шел туда, меня обуревали немирные мысли в отношении одного человека. Помолившись на могиле о.Александра, я получил ответ…».

Умер, по-видимому, в 1959 (1960?) году²³¹.

Епископ Иона Ханькоусский, в миру Владимир Покровский (1888–1925), родился в Калуге в бедной семье, принадлежавшей к духовному сословию. Рано осиротел. Окончил Казанскую духовную академию в 1914 году. На третьем курсе принял монашеский постриг. В это время его духовником был схиархимандрит Гавриил.

По окончании учебы о.Иона оставлен доцентом кафедры Священного Писания Нового Завета. Поддерживал связь с Оптиной пустынью.

После поражения белого движения оказался в Западном Китае. В 1922 году возведен в сан епископа. Находясь в Маньчжурии, развил обширную благотворительную деятельность. Много сил отдал воспитанию детей беженцев из России; основал для них начальное училище и детский приют²³².

Ее свидетельства помогали созданию этой книги. Она родилась в 1922 году в деревне Малое Антонково Вятской губернии Уржумского уезда в крестьянской многодетной семье (семеро детей). Малое и Большое Антонково разделяла река Уржумка, вокруг которой лежали красивые пойменные луга, затоплявшиеся во время весеннего разлива. Запомнились теплота вятской природы, тяжелый деревенский труд, атмосфера серьезности, царившая в родительском доме. За обеденный стол садились чинно, в молчании, дети знали, у кого какое место. Отец, прочитав перед едой утренние молитвы, усаживался в переднем углу, под иконами. Иконы были все большие, стол большой. Мать подавала на стол. Запомнились рассказы о юродствовавшем старце Тихоне (он жил на хуторе недалеко от Уржума), истории о его прозорливом, остром уме и парадоксальных советах приходившим.

Хозяйство Воробьевых было обычное для тамошних исправных хлебопашцев: корова, лошадь, прочая живность, большой огород. Отца часто забирали в армию, то на действительную службу, то на одну войну, то на другую. «Питались мы посредственно, – вспоминала Клавдия Васильевна. – Я ходила в школу в лаптях. Ткали, пряли, шили сами. Носили все холстинное».

С началом «Большого Перелома» – истребления российского крестьянства – кончилось ее детство.

Василия Воробьева приняли в колхоз. «Работали там за трудодни очень хорошо. В него вступали хозяева самостоятельные – они и общее хозяйство вели толково. Колхоз разбогател. А потом вышла директива – раскулачивать…

Сперва стали налогами душить. Я хоть маленькая еще была (восьми–девяти лет), а слышала разговор: вот опять налог большой, все присылают, присылают большие налоги. И вот папа последний налог уплатил – все копейки собрали, даже у меня, какие копейки были, взяли. И все равно то не помогло, что налоги выплачивали. Все равно постановили: исключить из колхоза и все отнять.

Помню, пришла из школы, а у нас в избе продают наше имущество. Торги устроили. В доме нетоплено, грязно, народу полно. Все наше распродали – и дом, и баню, и корову. Сказали: выселяйтесь вон».

Отец вел переписку со своим младшим братом священником Алексеем, и тот, сам только что избежав принудработ в уфимских лесах и чудом устроившись служить в Павловском Посаде, предложил помощь: приезжайте сюда, в Москву, здесь можно устроиться.

В свое время, оставшись сиротой после смерти матери, двенадцатилетний Алеша был взят в семью недавно женившегося Василия (вместе с двухлетней сестрой Ольгой они стали как бы первыми детьми у молодой пары). И сейчас, в свою очередь, он решает взять к себе одну из племянниц. Выбор пал на двенадцатилетнюю Клавдию.

Три года она воспитывалась при дяде-священнике, вплоть до его ареста в 1937 году. Следующие четверть века жила с теткой, Ольгой Константиновной, бывшей послушницей Казанского женского монастыря, духовной дочерью старца Гавриила Спасоелеазаровского. Благодаря этому душа деревенской девочки оказалась защищенной от помрачений кровожадного века, осталась чуждой расхожим мнениям запуганной коммунистическим террором толпы: она погружается в мир церковных преданий, связанных с жизнью знаменитого подвижника, она – в постоянном труде (работала учетчицей в бухгалтерии при пуговичной фабрике), в молитве. Уже после войны их навещала Дарья Петунова (по-видимому, тайная инокиня), также духовная дочь схиархимандрита Гавриила. Приходила Аннушка-странница, ее еще о.Гавриил благословил странствовать. (В революцию в поезде у нее украли паспорт, и с того времени она жила без документов. Постоянно читала Иисусову молитву. Однажды принесла машинописное жизнеописание старца).

Много сил уходило у Клавдии Васильевны на то, чтобы поддерживать дом в надлежащем состоянии. Последние годы существовала она на нищенскую пенсию, часто ходила в церковь, чем могла, старалась помочь возрождающемуся приходу. К сожалению, о ней позаботиться было почти некому.

Она жила в доме, приобретенном гонимым священником с мыслью о близких (он обронил как-то: «Мне-то с вами уже не жить. Время такое подходит – меня заберут. А вам по частным квартирам скитаться будет тяжело»), она хранила память о великом старце Гаврииле (Зырянове), об архимандрите Симеоне (одной из центральных фигур нашей церковной и общественной истории в двадцатые–тридцатые годы этого столетия), о своем дяде, мученически погибшем за Христа, о его сподвижницах. Она хранила духовные реликвии: фотокарточки выдающихся священнослужителей, записки о.Алексея, фарфоровую чашку, подаренную великой княгиней Елизаветой Федоровной матери Марии (Анисимовой). Ее дом должен был бы стать музеем, местом паломничества. Однако жила она – в современной пустыне. И даже улица, на которой стоял дом Воробьевых на окраине Павловского Посада, была охвачена запустением, словно брошенная деревенька в засыхающем Нечерноземье. Молодежь безвременно рано умирала или разъезжалась, оставались доживать старики да пьяницы.

Ил.61. Среди холодного мира. Клавдия Васильевна Воробьева (1922–1995) – хранительница церковного предания об учениках старца Гавриила (Зырянова). Город Павловский Посад Московской области. 1993 г.

Она рассказывала: «После войны к нам в дом пришли воры средь бела дня: давай, говорят, золото, тут священник жил. Полезли в чулан, везде искали. А у нас хранилась одна рухлядь». Она беспокоилась: «Старушки у нас умирают в своих домах, а к ним на второй, пятый, седьмой день залезают воры и крадут иконы».

Она медленно слепла и в ответ на предложение о помощи писала в конце 1994 года: «Я не намерена ложиться на операцию глаза. Располагаюсь на волю Божию. Мне осталось жить уже немного, и я не хочу людей беспокоить. Живу кругом одна в своем ветхом доме и не могу оторваться от домашних дел (топка печи, уборка снега, летом – огород). Перед концом жизни каждый грешный человек должен переносить болезни, скорби, разные испытания. Я перенесла четыре операции. И тем не менее при слабом здоровье я отработала 36 лет, честно заработала себе кусок хлеба под старость, за что благодарю Бога. Я уже буду доживать так, как у меня складывается. Нужно с терпением и благодарением переносить все, что случается в жизни. На все воля Божия. Простите».

В крещенский сочельник 1995 года она вернулась из храма, между тремя и четырьмя часами дня ее дом загорелся. Приехала пожарная команда, к ним присоединились репортеры городского кабельного телевидения: снимали интересное происшествие… В обгоревшем доме нашли тело Клавдии Васильевны. Верится, что ее светлая душа – в селениях праведных.

Во второй сборник серии «Христианская Россия. 20 век» вошла новая биография схиархимандрита Гавриила (Зырянова; 1844–1915), составленная его духовным сыном епископом Варнавой (Беляевым; 1887–1963). Жизненный путь учителя, его веру и выбор автор соотносит с трагическим опытом российских людей послереволюционной эпохи, глубоко осмысляя роль личности во времени и истории.

Старец Гавриил претерпел многие испытания и гонения, как от лжебратии, так и от равнодушных администраторов. Ему удалось воспитать целую плеяду замечательных пастырей Церкви, многие из которых впоследствии стали новомучениками и исповедниками. В приложении – по новым свидетельствам и архивным материалам – прослеживается судьба некоторых из них.

Книга содержит текст завещания старца Гавриила своим духовным детям, а также его избранные проповеди; сопровождается уникальными фотографиями.

В серии

«Христианская Россия. 20 век»

Готовится к печати: вып. 3. Три епископа

В сборнике представлены работы трех епископов – узников сталинских лагерей: «Толкование на Евангелие от Марка» епископа Василия (Преображенского), «Житие преп.Синклитикии» епископа Варнавы (Беляева) и аскетические статьи Варлаама (Ряшенцева). Каждый из них – выдающаяся личность в истории Церкви и Отечества, замечательный духовный писатель. Благодаря знакомству с их творчеством современный читатель может приобщиться к достижениям православной русской мысли трагического 20 века.

В серии

«Христианская Россия. 20 век»

Готовится к печати: вып. 4. Мироносицы в ГУЛАГе

Этот сборник составляют воспоминания участниц подпольных православных общин послереволюционной России. Многие из них, будучи активными участниками культурной и религиозно-общественной жизни 20–30-х годов, прошли через тяжкие испытания в тюрьмах и лагерях. Читатель увидит Петроград и Москву тех лет, а также нашу провинцию; узнает о православном свидетельстве в ГУЛАГе, в частности на Соловках. Сможет лучше понять трагический путь Русской Православной Церкви в этом столетии.

Книга будет интересна всем любителям отечественной и церковной истории.