Глава 4. Проповедь в контексте православного богослужения

Гомилетика изучает проповедь, которая звучит во время богослужения. Поэтому прежде чем говорить о содержании и форме такой проповеди, важно понять, каковы взаимоотношения между проповедью и богослужением, в особенности между проповедью и евхаристическим богослужением (Божественной литургией).

В решении этого вопроса можно выделить две характерные крайности. Одна из них типична для протестантских церквей, которые либо полностью отбросили, либо существенно реформировали литургическую традицию прежних веков. Протестантская мысль обычно исходит из однозначного приоритета проповеди над любым обрядом. Именно проповедь является центральным событием протестантских молитвенных собраний.

Другую крайность можно встретить в истории Православной и Католической Церквей. Здесь проповедь нередко воспринималась как необязательное дополнение к литургии. Профессор Московской духовной академии В. Ф. Кипарисов свидетельствовал, что в первой половине XIX в. в Российской Церкви проповедь обычно воспринималась как «удлиняющий богослужение придаток»¹²⁶. Даже люди с высшим богословским образованием высказывали тогда мысль о том, что проповедь за богослужением необязательна и даже излишня. Сторонники такого взгляда на проповедь подчеркивали, что православное богослужение с его насыщенной обрядностью и глубокими литургическими текстами само по себе назидает человека лучше всякой проповеди. И сегодня в восприятии рядовых прихожан богослужение нередко считается полноценным и без произнесения проповеди. Фактически это означает приоритет богослужения над проповедью.

Обе указанные крайности исходят из того, что богослужение и проповедь – это два самостоятельных явления, которые могут существовать автономно, независимо друг от друга. Богослужение и проповедь в таком случае связаны лишь механически: либо проповедь становится своеобразной «вставкой» в богослужение, либо богослужение воспринимается исключительно как внешнее обрамление проповеди.

Современное богословие (и православное, и католическое, и протестантское) стремится преодолеть подобные крайности. Православные мыслители второй половины XX в. с особой настойчивостью подчеркивали, что проповедь не должна восприниматься вне литургического контекста, она должна быть органичной частью богослужения. Протопресвитер Александр Шмеман (1921–1983) писал, что проповедь – это «существенный литургический акт». Он называл проповедь «таинством Слова», совершаемым в собрании Церкви¹²⁷.

Мысль о неразрывном единстве проповеди и богослужения в современном богословии стала практически общепринятой. Божественная литургия являет в нашем мире Царство Божие, пришедшее в силе. Первая часть литургии («литургия слова») являет нам Царство в слове Евангелия и в проповеди. А во второй части литургии мы восходим к единению со Христом в Евхаристии. Однако вся литургия – это единое откровение Царства. Литургия – это движение к единству со Христом и во Христе. В этом евхаристическом восхождении слово проповеди играет важную роль.

В богослужебном собрании Церковь возвещает Евангелие. Как мы уже отмечали, в Священном Писании слово Евангелие никогда не означает писанный текст. Евангелие (Благовестие), о котором говорят Христос и апостолы, – это устное слово проповеди, обращенное к падшему миру. Это слово, обновляющее, преображающее и спасающее мир. Это слово и сегодня живо и действенно (Евр.4:12). Потому на литургии должны звучать не только чтения из Нового Завета, но и слово проповеди. Священник, совершающий литургию, призван обращаться к собранию с живым словом, призван постоянно актуализировать слово Евангелия в жизни христианской общины.

Тесная связь проповеди с Евхаристией означает, что проповедь не может выпадать из общего строя богослужения. Она должна быть подлинным литургическим актом. Поэтому нам необходимо уделить особое внимание тому, где и когда должна звучать богослужебная проповедь.

В апостольский век учительное слово к членам Церкви звучало в собраниях верных, проходивших в домах. Эти дома, как правило, были жилищами христиан, предоставлявших их для проведения собраний, и потому в Писании они именуются домашними церквами (οἶκος ἐκκλησία; см.: Рим.16:4; Кол.4:15; Фил.1:2). В Иерусалиме таковым был дом Марии, матери Иоанна Марка (Деян.12:12), в Ефесе – училище Тирана (Деян.19:8), в Риме – дома Акилы и Прискиллы (Рим.16:4; 1Кор.16:19) и Гаия (Рим.16:23), в Колоссах – дом Нимфана (Кол.4:15). Домашние собрания христиан в греческом тексте Нового Завета именуются συναγωγή (слав. – сонмище, рус. – собрание; см.: Иак2:2) или ἐπισυναγωγή (слав., рус. – собрание, см.: Евр.10::25).

В домашних собраниях совершение Евхаристии было соединено с вечерей любви (агапой, греч. – ἀγάπη), т. е. особой братской трапезой. Как полагают современные исследователи, в I – начале II в. агапа завершалась причащением Святых Таин. Потому в источниках этого периода слова агапа и евхаристия могут использоваться как синонимы. В то время молитвенные собрания христиан не имели строго установленной структуры и проводились в харизматическом духе. В Первом Послании к Коринфянам апостол Павел, говоря о евхаристических собраниях, упоминает и о беспорядках, случавшихся во время агап: всякий поспешает прежде других есть свою пищу, так что иной бывает голоден, а иной упивается (1Кор.11:21).

Из этого же Послания (гл. 12–14) видно, что в апостольский век в молитвенных собраниях практиковались разные виды речи, а именно: глоссолалия (дар языков; от греч. γλῶσσα – язык, λαλέω – говорить), профития (пророчество, греч. προφητεία) и дидаскалия (учительство, греч. διδασκαλία).

Относительно понимания сути глоссолалии, которая, видимо, была тогда широко распространена, среди современных исследователей нет единства. Высказываются разные интерпретации этого феномена. Во всяком случае, из рассказа апостола Павла о Коринфской общине можно сделать вывод, что глоссолалия была, безусловно, харизматической речью, непонятной для окружающих и требующей истолкования.

Пророчество (профития) – это также особая речь, произносимая по внушению Святого Духа, однако она (в отличие от глоссолалии) была понятна окружающим: Кто пророчествует, тот говорит людям в назидание, увещание и утешение (1Кор.13:3). Что же касается дидаскалии, то это была обычная разумная речь, которая вполне соответствует современному понятию о проповеди¹²⁸.

Постепенно харизматические виды речи отходят на второй план и иссякают. В результате ко II в. дидаскалия становится практически единственной формой речи в христианских собраниях. Кроме того, в первой половине II в. евхаристия была отделена от агап. Все это способствовало выработке более строгого порядка богослужения и наложило отпечаток на проповедь.

На рубеже II-III вв. как на Востоке, так и на Западе появляются христианские храмы, как здания, специально построенные для совершения богослужения. Из Священного Писания видно, что в синагогах Писание читалось стоя, а истолковывалось сидя. Евангелист Матфей говорит о том, что Христос Спаситель произносил Нагорную проповедь сидя (Мф.5:1). Евангелист Иоанн Богослов также говорит о том, что Господь проповедовал в Иерусалимском храме сидя (Ин. 8, 2). Вполне очевидно, что в домашних церквах апостолы, а затем и их ученики также произносили свои поучения сидя.

В Древней Церкви во время храмового богослужения епископы также произносили проповеди, сидя на своей кафедре в алтаре. В III–VII вв. алтарь обычно был отделен от основной части храма невысокой перегородкой, на которой могла быть установлена решетка. Иконостасов, закрывающих алтарь от взора молящихся, тогда еще не существовало.

В восточной части алтарной апсиды (между престолом и восточной стеной) располагалась кафедра (греч. καθέδρα, слав, седалище) епископа, к которой с двух сторон примыкали скамьи для пресвитеров (в современной литературе они обычно именуются «синтроном», от греч. σύνθρονος – сопрестолие). С VI в. в Византии кафедра епископа и синтрон представляли собой каменную конструкцию в виде амфитеатра. На верхней ступени этого амфитеатра располагалось седалище епископа, рядом с которым восседали пресвитеры.

Сохранившиеся с тех пор синтроны позволяют сделать вывод, что кафедра епископа находилась на весьма значительной высоте (до 2 м). Например, в константинопольском храме святой Ирины синтрон настолько высок, что под ним сделан проход вдоль стены апсиды. Именно из-за своей высоты епископская кафедра получила наименование горнего места (греч. ἡ ἄνω καθέδρα, буквально верхняя кафедра). На таком возвышении епископ был хорошо виден всем молящимся. Именно с этого возвышения он обращался к собравшимся в храме со словом назидания. Когда с кафедры звучала проповедь, народ подходил вплотную к алтарной преграде, чтобы лучше слышать проповедника.

О таком порядке произнесения проповеди мы встречаем свидетельства прежде всего в самих же гомилетических памятниках начиная с IV в. Например, св. Григорий Богослов в своем прощальном слове, обращенном к отцам Второго Вселенского Собора (381 г.), говорил: «Прости, кафедра – эта завидная и опасная высота! Простите, любители моих слов, простите, и эти народные течения и стечения, и эти трости, пишущие явно и скрытно, и эта решетка, едва выдерживающая теснящихся к слушанию» (Слово 42)¹²⁹.

В стихотворении «Сон о храме Анастасии» св. Григорий пишет: «Мне представилось, что сижу я на высоком престоле... По обе стороны ниже меня сидели пресвитеры, вожди стада, отличающиеся возрастом. В пресветлых одеждах предстояли диаконы, как образы ангельской светозарности. Из народа же одни как пчелы жались к решетке и каждый усиливался подойти поближе; другие теснились в священных преддвериях, равно поспешая и слухом и ногами; а иных препровождали еще к слушанию слов моих пестрые торжища и звучащие под ногами улицы»¹³⁰.

Св. Григорий Нисский в проповеди на Богоявление хвалит людей, пришедших в храм, и добавляет: «Признаюсь, что страдаю пастырским страданием: сидя на этом высоком седалище, желаю видеть собранное вокруг, как у подножия горной вершины стадо. И когда это случается, я полон удивительной радости, и слово для меня столько же приятный труд, как для пастыря пастушеские песни»¹³¹.

В «Церковной истории» Сократа сохранился рассказ о том, как св. Иоанн Златоуст был возвращен из первой ссылки. В этом рассказе ясно видно, что обычным местом проповеди в то время в Константинополе считали епископскую кафедру (то есть горнее место): «Многочисленные толпы народа вышли к нему навстречу и с величайшими почестями прямо повели его в церковь. Здесь народ просил его сесть на епископский престол и по обыкновению преподать предстоящим мир. Когда же Иоанн начал отказываться, говоря, что он может сделать это только по приговору судей и что прежние судьи должны наперед оправдать его, то народ еще более воспламенился желанием видеть Иоанна на епископском престоле и слышать его учение, – и наконец склонил его к этому. Иоанн сел на епископский престол и по обыкновению возвестил народу мир и даже, уступая необходимости, произнес поучение» (Кн. VI, гл. 16)¹³².

Пресвитеры произносили проповеди, сидя на своих местах, расположенных по обе стороны от епископской кафедры в алтаре (т. е. восседая на синтроне).

Таким образом, в Византии поначалу сохранялся древний обычай, в соответствии с которым проповедь произносилась сидя. На Востоке обычно сидели и слушатели во время проповеди, хотя в дни больших праздников, когда храмы были переполнены, слушатели могли стоять.

В византийских источниках встречается немало свидетельств того, что слушатели сидели во время произнесения проповеди. Например, прп. Феодор Студит († 826) в «Огласительных» поучениях так описывает свою проповедь: «Подобно тому, как птенцы, сидя на гнезде, постоянно ждут от своей матери пищи, так вот теперь сидите и вы, чтобы послушать у меня смиренного моего неученого слова» (Великое оглашение. Ч. 2. Сл. XX)¹³³.

В то же время блж. Августин свидетельствует, что в его время в латинской Африке к слушанию проповеди был более строгий подход. Хотя проповедник, как правило, сидел, его слушатели обязаны были стоять. В одной из своих бесед Августин хвалил обычай, существующий в церквах «в некоторых странах по ту сторону моря», в соответствии с которым в храмах делались сидения, чтобы люди могли сидеть во время проповеди. В другой беседе Августин замечает: «Я не буду долго удерживать вас, в особенности потому, что я сидя говорю, а вы стоя трудитесь»¹³⁴.

К V в. относятся первые свидетельства о том, что проповедники стали выходить из алтаря в центр храма, чтобы произносить проповедь с амвона. В то время амвоном (ἄμβων) называлось особое возвышение, расположенное в центре храма и предназначенное прежде всего для чтения с него Священного Писания. Поэтому, например, Созомен в своей «Церковной истории» называет амвон «возвышением для чтецов» (βῆμα τῶν ἀναγνωστῶν; Кн. VIII, гл. 5; Кн. IX, гл. 2)¹³⁵.

Византийские амвоны представляли собой стационарные мраморные конструкции, которые богато украшались резьбой, скульптурой или мозаикой. В константинопольских храмах амвон обычно имел форму цилиндрического возвышения с примыкающими к нему с двух сторон лестницами.

Встречаются и иные конструкции амвона. Например, он мог быть полукруглым в плане сооружением, включающим небольшие лестницы. В кафедральных соборах амвоны могли выглядеть особенно пышно. Например, при императоре Юстиниане в храме Святой Софии в Константинополе над амвоном возвышался киворий на восьми колоннах, увенчанный крестом.

Конечно, выход проповедника в центр храма на возвышение был ответом на необходимость, чтобы все, пришедшие в храм, могли его видеть и слышать.

По свидетельству ряда церковных историков, одним из первых, кто стал произносить проповеди с амвона, был св. Иоанн Златоуст. Например, в «Церковной истории» Созомена читаем: «Народ так жаждал его речей и до того не мог насытиться его беседой, что, когда, вошедши в средину толпы, он садился на возвышении для чтецов и начинал учить, слушатели толкали и теснили друг друга, желая пройти вперед и стать к нему ближе, чтобы яснее слышать его беседу» (Кн. VIII, гл. 5)¹³⁶. Сократ также упоминает, что св. Иоанн Златоуст обычно проповедовал с амвона, «чтобы лучше быть слышимым» (Церковная история. Кн. VI, гл. 5)¹³⁷.

В Константинополе это было воспринято как новшество, хотя ранее такая практика встречалась в Антиохии, откуда ее, вероятно, и принес в столицу Златоуст. Постепенно практика произнесения проповеди с амвона стала в Византии общепринятой и сохранялась здесь вплоть до XV в.

К V в. относятся свидетельства того, что для беседы с народом проповедник мог выходить к алтарной преграде или становиться на ступени, отделяющие алтарь от остальной части храма. Блаженный Петр Хрисолог (ок. 380–450) в одной из своих проповедей призывает слушателей внимать словам проповедника, «когда мы говорим с этой ступени или когда со священнического седалища трактуем о предмете, указываемом обстоятельствами времени» (Слово 173)¹³⁸. Из этих слов можно сделать вывод, что во времена Петра Хрисолога (он был епископом в Равенне) проповедь могла звучать и с архиерейской кафедры, и с пресвитерского седалища, и со ступени перед алтарем.

О том, что подобная практика встречалась в V в. и в Галлии, мы имеем свидетельство в одном из произведений Сидония Аполлинария. В стихотворном благодарении епископу города Риезы Фавсту († ок. 490) он говорит:

Или же, видимый всем, с высоты ступеней алтарных

Проповедь ты говоришь, и народа тесные толпы

Внемлют тебе, услыхав целебное слово закона¹³⁹.

Но все же вплоть до VIII в. нормативными местами произнесения проповеди в Византии были архиерейская кафедра (на горнем месте) и амвон (в центре храма).

После того, как на Востоке было побеждено иконоборчество, в византийских храмах активно развивается традиция установки высоких иконостасов, которые скрывают от взора молящихся горнее место и синтрон. В связи с этим архиерейская кафедра окончательно перестает быть местом проповеди. Отныне только амвон рассматривается как место, с которого к народу обращается проповедник.

С X-XI вв. синтроны имеют уже обычно лишь одну ступень и постепенно приобретают исключительно символическое значение. К XIV-XV вв. стационарный синтрон в храмах практически не встречается, вместо него во время литургии на горнем месте стали устанавливать переносные скамьи для священников и переносное архиерейское кресло.

С XV в. претерпевают изменения и амвоны в греческих храмах. Теперь их стали устанавливать не в центре, а в северной стороне храма, у ближайшей к алтарю колонны. Такие амвоны постепенно трансформировались в беседки, примыкающие к колонне, или в балконы, с которых читают Писание и произносят проповеди.

После Крещения Руси в X в. амвоны византийского образца сооружают и в центре древнерусских храмов. Этот обычай сохранялся и в Московской Руси до XVII в. В ходе богослужебной реформы Патриарха Никона расположение амвона в центре храма было воспринято как нарушение, поскольку к тому времени эта традиция уже была забыта на Православном Востоке. В результате к началу XVIII в. амвоны практически исчезли из центральной части русских храмов.

С этого времени в русской церковной традиции амвоном стали называть полукруглый выступ солеи у царских врат. По своим функциям во время богослужения он в целом соответствует византийскому амвону. Здесь читают Евангелие (при иерейском служении) и произносят ектении. В современной практике Русской Православной Церкви именно с этого амвона произносятся проповеди. Проповедник стоит на амвоне спиной к царским вратам и говорит, обратившись лицом к молящимся.

В современной русскоязычной церковной лексике также употребляется понятие архиерейская кафедра (или архиерейский амвон). Это возвышение в центре храма, на котором епископ облачается перед Божественной литургией и где он остается до малого входа. При епископском служении диакон читает Евангелие именно отсюда. В некоторых случаях епископ может произнести поучение с архиерейской кафедры (например, на утреннем богослужении после полиелея).

В определенных случаях проповедь может произноситься и в других местах храма. Например, в Великую пятницу и Великую субботу в центре храма находится плащаница Христа Спасителя. Именно плащаница в эти дни становится центром, на который ориентировано богослужение. Поэтому и проповедник может произносить проповедь, стоя не на амвоне, а у плащаницы в центре храма.

Проповедь – это живое слово, и потому проповедник всегда должен быть открыт к вдохновению. Из истории известно немало случаев, когда проповедник, охваченный особым вдохновением, не сковывал себя жесткими правилами и не стоял на одном месте во время произнесения поучения.

Например, архимандрит Платон (Левшин, 1737–1812; впоследствии – Московский митрополит), произнося проповедь в Петропавловском соборе в Петербурге по случаю победы российского флота над турецким в Чесменской бухте (1770 г.), сошел с амвона, подошел к гробнице императора Петра I, расположенной в соборе, и воскликнул: «Восстань теперь, великий монарх! Восстань и воззри на любезное изобретение твое!». Проповедник призывал Петра встать из гроба и увидеть славу созданного им флота.

Слова архимандрита Платона были произнесены с необыкновенным воодушевлением и потому произвели сильное впечатление на слушателей. Будущий император Павел I, который был еще мальчиком и стоял во время молебна возле своей матери императрицы Екатерины И, позже вспоминал, что сильно испугался и подумал, что прадедушка сейчас встанет из могилы¹⁴⁰.

Чрезвычайной свободой при произнесении проповедей был известен и св. Иннокентий (Борисов, 1800–1857). Одну из своих проповедей в Великую пятницу он начал такими словами: «Когда дети соберутся ко гробу отца или подданные ко гробу владыки, то после слез и сетования первым делом их бывает узнать последнюю волю умершего. В прошедшие дни, братие, и мы сетовали, воздыхали и молились, воспоминая страдания и смерть Господа нашего. Время теперь, окружая гроб Его, узнать и Его последнюю волю о нас. Быть не может, чтобы Он отошел от нас к Отцу, не оставив нам какого-либо завещания. Но се и книга завета на персех Его! Дерзнем, братие, дерзнем разгнуть сию священную книгу, да увидим и услышим, что речет о нас Господь (Пс.84:9)». С этими словами владыка Иннокентий сошел с амвона, подошел к плащанице, лежавшей в центре храма, взял с нее Евангелие, открыл Прощальную беседу Христа Спасителя, стал ее читать и толковать¹⁴¹.

В другой раз, произнося проповедь в кладбищенской церкви в Вологде, св. Иннокентий сказал, что один лишь вид могил назидает лучше всякого слова. После этого он вышел из храма и закончил проповедь, шествуя с паствой среди могил.

Подобные неординарные действия проповедника, конечно же, не могут рассматриваться как норма. Но в то же время мы должны помнить, что Дух Святой живет в Церкви и вдохновляет проповедников. Нестандартные действия во время проповеди вполне могут иметь место и в наше время.

Поскольку харизматический элемент был чрезвычайно силен в христианских собраниях в апостольский век, то применительно к этому периоду мы не можем говорить о каком-то строго установленном времени и порядке произнесения проповеди. Тем не менее мы имеем важные свидетельства того, когда могла звучать проповедь в домашних церквах. Одно из таких свидетельств сохранилось в двадцатой главе Книги Деяний.

Здесь рассказывается о том, как апостол Павел, находясь в Троаде, беседовал с верными в некой горнице. Автор Книги Деяний специально подчеркивает, что ученики собрались здесь для преломления хлеба (то есть для совершения Евхаристии). Видимо, собрание началось поздно вечером (поскольку в горнице уже горели светильники). Так как на следующий день Павел хотел уйти из Троады, то сначала он предложил собравшимся продолжительную беседу {беседовал с ними и продолжил слово до полуночи). Когда наступила уже глубокая ночь, юноша Евтих, сидевший на окне, уснул, выпал из окна и был поднят мертвым. После этого последовало чудесное исцеление Евтиха. Затем Павел преломил хлеб и вновь беседовал довольно, даже до зари, и потом вышел (Деян.20:7–11).

В русском Синодальном переводе в цитированных стихах Книги Деяний два раза употреблен один и тот же глагол – беседовал. Однако в греческом тексте здесь употреблены два разных глагола, возможно, подразумевающие две разные формы общения. Первый раз употреблен глагол διελέγετο (от него происходит существительное διάλόγος и, соответственно, русское слово диалог), а во второй раз употреблено причастие ὁμιλήσας (от которого происходит существительное ὁμιλία, рус. гомилия). Видимо, сначала в собрании христиан в горнице имел место диалог. Возможно, апостол Павел отвечал на вопросы собравшихся, разъяснял недоумения. Именно поэтому общение продлилось довольно долго (до полуночи). Затем (уже после полуночи) была совершена Евхаристия, во время которой Павел произнес гомилию (речь, посвященную раскрытию истин веры). Гомилия здесь может быть интерпретирована как проповедь в богослужебном собрании, примыкающая к ветхозаветной синагогальной традиции.

В III в., когда нормативным местом совершения богослужения становится храм, оформляется чин евхаристического богослужения. В нем четко видны две части. В первой поются псалмы, читается Писание и произносится проповедь, а во второй – совершается Евхаристия. Проповедь становится центральным местом первой части литургии, она неразрывно связана с Писанием. По мере формирования лекционарной системы (круга богослужебных чтений) проповедь приобретает форму беседы (гомилии) на прочитанный в храме отрывок из Писания (включает в себя последовательное стих за стихом его толкование).

В III–IV вв. обычным временем совершения литургии становятся утренние (дообеденные) часы. На первой части литургии (литургии слова), во время которой читалось и толковалось Писание, могли присутствовать все желающие: и те, кто уже принял крещение, и те, кто только готовился к крещению (оглашенные, катехумены), и те, кто просто интересовался христианским учением. «Апостольские постановления» устанавливают, что проповедь должна произноситься непосредственно после прочтения положенных отрывков из Священного Писания (Кн. II, гл. 57; Кн. VIII, гл. 5).

В IV-V вв., когда произошло массовое обращение в христианство, в позднеантичном обществе проповедь стала восприниматься многими как главный атрибут богослужения. Более того, многие приходили в храм лишь для того, чтобы послушать проповедь. В этом можно видеть восприятие Церковью античной культурной традиций, в которой ораторское искусство занимало важное место.

Св. Иоанн Златоуст в своих проповедях неоднократно обличает обычай уходить из храма сразу после проповеди. Например, в 3-й беседе против аномеев он восклицает: «Невыразимое множество народа собралось теперь и с таким вниманием слушает речь, а в самый страшный час я часто ищу его и не вижу и сильно вздыхаю, что, когда беседует сослужитель ваш, вы показываете великое усердие и напряженную ревность, теснитесь друг перед другом и остаетесь до конца; когда же предстоит явиться Христу в священных Таинствах [то есть в Евхаристии], то церковь бывает пуста и безлюдна»¹⁴².

Из этих слов видно, что во времена св. Иоанна Златоуста проповедь произносилась непосредственно после чтения Писания, а уже затем начиналась евхаристическая часть богослужения. И если верные покидали храм сразу после проповеди, то это фактически означало их отказ от участия в Евхаристии.

Литургийная проповедь с древности была связана с чтением Священного Писания и, как правило, посвящалась толкованию прочитанного библейского фрагмента. Поэтому проповедь произносилась сразу после чтения Писания. Сегодня в Русской Православной Церкви существуют различные традиции произнесения проповеди: после чтения Евангелия, после запричастного стиха (то есть непосредственно перед причастием), после отпуста. Рассмотрим каждую из этих практик.

Проповедь после чтения Евангелия в целом вполне соответствует внутренней логике евхаристического богослужения. Божественная литургия – это восхождение от земли на небо, от временного к вечному; и чинопоследование литургии ясно отражает это восхождение. Первая часть литургии (литургия слова) больше направлена к разуму человека. Здесь звучат антифоны, актуализирующие память о Божественных действиях в истории; поются тропари и кондаки, связанные с конкретным днем и празднуемыми событиями; читаются отрывки из Священного Писания, над которыми молящимся предлагается углубленно поразмышлять.

Вторая же часть литургии (литургия верных), начинающаяся с Херувимской песни, строится совершенно иначе. Херувимская песнь призывает молящихся отложить всякое житейское попечение и сосредоточиться на созерцании великой тайны Евхаристии, которая выходит за рамки времени и пространства. Поэтому вторая часть литургии является практически неизменяемой. Здесь Церковь вступает в вечность. Евхаристический канон возводит нас на небо и готовит к единению со Христом в Таинстве Причащения.

Греческий богослов Иоанн Фундулис (1927–2007), автор классического учебника по гомилетике, настаивает на том, что «единственное подобающее для произнесения литургической проповеди время – непосредственно после евангельского чтения»¹⁴³. Это обусловлено как многовековой традицией Церкви, так и дидактическими целями. «Слушание чтений, в соответствии с педагогическим подходом, – отмечает Фундулис, – требует непосредственной герменевтической их обработки через гомилию, а гомилия предполагает чтение рассматриваемого текста до нее». Таким образом, литургическая гомилия по самой своей сути является органичным продолжением Евангельского чтения.

Однако в этом случае проповедь должна быть теснейшим образом связана с Евангельским чтением. Рассказ о празднике или о житии празднуемого святого здесь будет неуместен, равно как и публицистические элементы, апелляция к острым событиям современности, поскольку это может разрушить молитвенную атмосферу в храме. Гомилия после Евангелия призвана быть емкой, понятной и динамичной, как стрела, летящая в цель. В противном случае она может разорвать единство богослужения.

Порой настоятели храмов поощряют произнесение проповедей, посвященных толкованию апостольских чтений. Важно, чтобы такие проповеди регулярно звучали в храмах, поскольку тексты Апостольских посланий часто выпадают из поля зрения прихожан и остаются неосмысленными. Если литургийная проповедь посвящена апостольскому чтению, то допускается ее произнесение непосредственно после прочтения отрывка из Апостола (то есть перед чтением Евангелия).

Вторая традиция, широко распространенная в храмах Русской Православной Церкви, – проповедь после запричастного стиха. Эту практику обычно оправдывают исключительно практическими целями: такая проповедь помогает заполнить паузу в богослужении, которая образуется во время причащения священнослужителей в алтаре, и тем самым сэкономить время, а значит, сделать литургию немного короче. Уже сама по себе подобная аргументация свидетельствует о том, что практика произнесения проповеди после запричастного стиха не имеет серьезных богословских или литургических оснований. Потому И. Фундулис прямо называет эту практику «антилитургической».

Время исполнения запричастного стиха – это момент максимального сосредоточения верующих, приступающих к причащению Святых Таин. И ничто не должно отвлекать их от этого сосредоточения.

По замечанию И. Фундулиса, произнесение проповеди после запричастного стиха означает, что проповедь обращена не ко всему богослужебному собранию, поскольку священнослужители, которые в это время причащаются в алтаре, не могут слышать проповедь. Тем самым духовенство искусственно отделяется от молящихся, стоящих в храме. Однако в древности слову проповеди обязательно внимало все собрание, включая и клириков, находящихся в алтаре.

Проповедь и причастие – это два смысловых центра литургии. Но они не должны смешиваться, вытеснять или подменять собой друг друга. Проповедь и Евхаристия должны находиться в органичном единстве. Такое единство, как мы видим, задано самой структурой богослужения. Поэтому важно было бы сегодня вернуться к древней практике произнесения проповеди непосредственно после чтения Евангелия.

Краткая проповедь после запричастного стиха может быть уместна лишь в том случае, если она готовит молитвенное собрание к принятию Тела и Крови Христовых. В таком случае проповедь не отвлекает молящихся от сосредоточенного ожидания причастия, а, наоборот, усиливает это сосредоточение. Произнесение же перед причастием проповеди, посвященной толкованию Евангелия, прочитанного в первой части литургии, выпадает из общего строя богослужения.

Третья практика – произнесение проповеди непосредственно после отпуста, перед целованием креста в завершение Литургии. Если ее произносит архиерей, то он говорит проповедь, опираясь на епископский жезл; пресвитер же произносит ее, как правило, с крестом в руках. Такая проповедь может быть посвящена как толкованию прозвучавшего на литургии Евангельского чтения, так и объяснению сути праздника, рассказу о подвиге святого, размышлению о той или иной христианской заповеди – и все это в контексте современности. Такая проповедь может быть более продолжительной, нежели гомилия, более острой и злободневной, с более выраженным публицистическим элементом.

В то же время проповедь после отпуста не разрывает богослужения и дает прихожанам напутствие для дальнейших размышлений о словах Священного Писания, о христианских заповедях, о своей жизни в современном мире. Поскольку она звучит в завершение богослужения, то лучше запоминается паствой. К тому же ее имеют возможность слышать не только прихожане, но и клирики.

Порой встречается практика произнесения двух и более проповедей во время одной литургии. Это вполне соответствует древней традиции. Например, в «Апостольских постановлениях» (IV в.) порядок литургийной проповеди описан следующим образом. После прочтения Евангелия «пресвитеры, по очереди, а не все вдруг, пусть увещевают народ, а после всех их – епископ, который подобен кормчему» (Кн. II, гл. 57). Таким образом, за одним богослужением поучения могли произносить все служащие пресвитеры, после которых особую проповедь произносил еще и епископ.

Свидетельства о существовании такой практики можно встретить и в дошедших до нас проповедях того периода. Например, св. Кирилл Иерусалимский в конце своей беседы на Ин.5:2 (о расслабленном) говорит: «Слово завлекло нас к тому, что мы продлили слово и может быть учинили препятствие поучению пастыря нашего. Время же призывает нас к слушанию превосходнейшего слова»¹⁴⁴. Из этих слов видно, что беседа произносилась св. Кириллом в бытность его пресвитером и предваряла проповедь епископа.

В современной практике во время совершения архиерейских богослужений на приходах порой после чтения Евангелия проповедует сам епископ, а после запричастного стиха еще одну проповедь произносит кто-то из священников по поручению епископа.

Но бывает и так, что епископ при посещении прихода произносит проповедь после отпуста, перед целованием креста в завершение литургии. А во время литургии (после чтения Евангелия или после запричастного стиха) проповедь произносит кто-то из назначенных заранее священников. Порой и приходские священники произносят краткие проповеди после отпуста.

При таком подходе проповедь во время литургии обычно посвящается библейским текстам, прочитанным на богослужении, а в слове после отпуста затрагиваются актуальные современные проблемы. Само время ее произнесения, предшествующее выходу людей из храма, подчеркивает особый напутственный характер такой проповеди. Обращаясь к молящимся после окончания богослужения, проповедник побуждает их к сохранению и реализации в повседневной жизни христианских заповедей, о которых они слышат в храме.

Однако при любом подходе ко времени произнесения проповеди необходимо стремиться вписать ее в общий контекст богослужения. Проповедь и богослужение должны быть органично взаимосвязаны.

В Древней Церкви проповедь могла звучать в храме не только во время литургии, но и во время других богослужений. В частности, многие дошедшие до нас проповеди византийской эпохи были произнесены во время вечерних богослужебных собраний. Например, из текста бесед св. Василия Великого на Шестоднев видно, что как минимум три из них были произнесены в вечернее время. Также из текста этих бесед видно, что порой св. Василий мог произносить по две проповеди в один день (утром и вечером).

Ясные свидетельства произнесения проповедей в вечернее время есть и в беседах св. Иоанна Златоуста. Например, во время произнесения одной из его бесед на улице стемнело, и церковный служитель стал зажигать в храме светильники. Это отвлекло слушателей от проповеди, о чем сам Златоуст сразу же сказал: «Мы говорим вам о Писании, а вы, отвратив глаза от нас, устремили их на лампады и на зажигающего лампады. И какая это небрежность – оставив нас, смотреть на него! Я зажигаю огонь от Писаний, и на языке моем горит светильник учения. Этот свет важнее и лучше того света: мы зажигаем не фитиль, пропитанный елеем, как этот (человек), но воспламеняем души, пропитанные любовью к слушанию» (Восемь слов на Книгу Бытия. Слово 4)¹⁴⁵.

Тем не менее из бесед св. Иоанна Златоуста мы узнаем, что обычай собираться в храме для слушания поучений в послеобеденное время вызывал у многих прихожан неприятие. Среди христиан тогда было широко распространено мнение, что проповедь нужно слушать лишь утром и натощак. Как видно из слов самого Златоуста, его современники за обедом не только ели, но и, как правило, пили вино. Многие из них считали неприличным приходить в храм после такой трапезы.

В одной из бесед в Антиохии Златоуст говорит: «Вкусивший чувственной трапезы, кажется, подумал, что после чувственной пищи не должно идти к слушанию слова Божия. Но несправедливо так думают, потому что и Христос не сказал бы долгих и многих речей после Тайной Вечери, если бы это было неуместно; Он же, насытив неоднократно народ в пустыне, не предложил бы ему беседы после трапезы, если бы это было неприлично. А если нужно сказать что удивительное, так это то, что (после трапезы) всего полезнее – слушать слово Божье». Св. Иоанн призывает своих слушателей к умеренности. Он говорит, что если человек будет знать, что после обеда ему нужно прийти в храм для слушания проповеди, то он будет умеренным за обедом и не станет пить лишнего: «Когда будешь ты убежден, что после пищи и питья необходимо пойти и в (церковное) собрание, то, конечно, и невольно позаботишься о трезвости, и не впадешь в пьянство и объедение: забота и мысль идти в церковь учит принимать пищу и питье с должной умеренностью» (К антиохийцам по случаю низвержения статуй. Беседа 9)¹⁴⁶.

Особая традиция проповедничества существовала в монашеской среде. По свидетельству прп. Феодора Студита († 826), в монастырях на Востоке существовал древний обычай произнесения поучений, направленных на взращивание в насельниках обителей монашеских добродетелей. Это была особая аскетическая проповедь, начало которой было положено еще в IV в. Следуя этой традиции, и сам прп. Феодор, будучи настоятелем Студийской обители, регулярно обращался к братии со словами назидания, которые вошли в историю как «огласительные поучения», или просто «оглашения».

Как видно из текста этих оглашений, они произносились в храме два или даже три раза в неделю. Обычно прп. Феодор произносил их после окончания утрени. Поскольку в соответствии с богослужебным уставом утреня совершалась рано утром (фактически ночью), то и оглашения звучали в храме ночью – перед рассветом. Характерно, что длительность таких оглашений была разной в разные периоды года. Это зависело от того, сколько времени оставалось от окончания утрени до восхода Солнца, когда совершался первый час. То есть чем короче была ночь, тем короче было и оглашение¹⁴⁷.

В современной практике Русской Православной Церкви накануне воскресных и праздничных дней в храмах и монастырях совершается всенощное бдение. То есть фактически и вечерня, и утреня совершаются в вечернее время. Сегодня на приходах относительно редко встречается обычай произнесения проповеди на всенощном бдении. Тем не менее важно обратиться к молящимся в канун воскресных и праздничных дней, чтобы разъяснить прочитанный отрывок из Евангелия или смысл празднуемого события.

Есть несколько моментов всенощного бдения, в которые может быть произнесена проповедь без нарушения общего строя богослужения. Так, в храмах при духовных учебных заведениях проповедь на всенощном бдении обычно произносится на утрени после пения тропарей на «Бог Господь...». В монастырской практике можно встретить обычай произнесения (или чтения) поучений на утрени после шестой песни канона (в том месте, где в Триодях помещается Синаксарий). Краткое поучение может быть произнесено и по окончании всенощного бдения (после отпуста).

Но чаще всего в приходской и монастырской практике проповедь на всенощном бдении произносится сразу же после полиелея (перед тем, как начнется помазание). Произнесение проповеди именно в этот момент богослужения имеет ряд преимуществ.

Во-первых, полиелей является кульминацией всенощного бдения. Именно на полиелее читается отрывок из Евангелия, звучит величание святому или празднуемому событию. Поэтому уместно сразу же после полиелея обратиться к молящимся с пастырским словом, разъясняющим Евангельское чтение или смысл праздника. Во-вторых, обычно в приходской практике именно к полиелею в храм собирается наибольшее количество людей. Поэтому в такой момент проповедь будет обращена к максимальной аудитории. В-третьих, полиелей – это момент богослужения, когда в храме возжигаются все светильники (не только свечи и лампады, но и паникадило). Это момент, когда храм должен быть буквально залит светом. Поскольку всенощное бдение совершается в вечернее время, то большую часть богослужения храм обычно погружен в полумрак. И если проповедник обращается к молящимся не на полиелее, а в другой момент богослужения, то он рискует общаться с аудиторией в темноте.

Пастырь должен также уделять особое внимание проповеди в период Великого поста. Это время покаяния и усиленной молитвы. В Великий пост люди чаще посещают храм, чем в другие периоды года. Причем именно в этот период по вечерам в храме совершаются особые неевхаристические богослужения, дающие возможность произнесения проповедей. Например, в первые четыре дня поста практически все прихожане, имеющие такую возможность, собираются на Великое повечерие с чтением канона св. Андрея Критского. Широко распространена традиция совершения так называемых пассий (чтение Страстных Евангелий с акафистом Страстям Христовым). На этих богослужениях священнику важно произносить проповеди, которые бы пробуждали в людях покаянное чувство, призывали их к самоуглублению и очищению сердца.

Великий пост должен быть для христианина временем внимательного изучения Священного Писания. Поэтому в Древней Церкви во время Великого поста проповеди могли посвящаться толкованиям отдельных книг Священного Писания. Например, именно в Великий пост были произнесены беседы св. Василия Великого на Шестоднев и беседы св. Иоанна Златоуста на Книгу Бытия.

Этот опыт может использоваться и в современных условиях. Священник может в дни Великого поста, когда в храмах собирается особенно много людей, предлагать им не отдельные проповеди, а продуманные циклы бесед, посвященные толкованию библейских книг. Можно произносить и циклы бесед, посвященных духовной жизни, покаянию, борьбе с грехом, другим важным нравственным темам.

Временем для произнесения проповеди могут служить и другие богослужебные чины. Сегодня в приходской практике часто встречается традиция совершения неевхаристических богослужений в будние дни. Например, в один из будних дней в вечернее время в храме могут совершаться молебны с чтением различных акафистов. На такие богослужения обычно собирается узкий круг постоянных прихожан храма. Это создает для священника хорошую возможность произносить проповеди, посвященные актуальным вопросам церковной жизни, говорить с прихожанами о том, что их особо волнует.

Особое место в жизни Церкви занимают чинопоследования, которые принято называть «требами» или «частными богослужениями». Такие названия связаны с тем, что эти богослужения совершаются по просьбе («по потребности») отдельных членов Церкви и потому обычно воспринимаются как ответ пастыря на «частные» (личные) нужды его прихожан. Чипонопоследования таких богослужений собраны в особой богослужебной книге – Требнике.

К наиболее часто совершаемым «требам» относятся крещение, венчание и отпевание. В советскую эпоху, когда открытое декларирование своей религиозности могло навлечь на человека притеснения со стороны государства, эти чинопоследования нередко совершались не в храме, а на дому, что еще более укрепило представление о них как о «частных» богослужениях.

Однако в современном богословии можно видеть отказ от такого понимания «треб». Всякое богослужение является действием всей церковной общины. Крещение – это праздник вхождения в Церковь ее нового члена, это торжество Церкви, радующейся о рождении нового христианина.

Точно так же нельзя считать «частным» богослужением совершение таинства венчания. По самой своей сути венчание является публичным актом Церкви, провозглашающей создание новой христианской семьи. Публичность бракосочетания является важнейшим его атрибутом.

Погребение по своей сути – это прощание общины с ее членом, перешедшим в вечность.

В самих текстах «треб» отражено их понимание как деяний всей общины. И современным пастырям нужно стремиться преодолеть взгляд на «требы» как на «личное дело» отдельных членов общины. Церковь – это христианская семья. И если в ней радуется один член, то с ним радуется и вся община. И если скорбит один из членов Церкви, то и вся община разделяет с ним его скорбь (ср.: 1Кор.12:26).

Сегодня в практике Православной Церкви крещение и венчание совершаются, как правило, вне Евхаристии и потому воспринимаются как неевхаристические богослужения. Однако древняя церковная традиция вписывала эти таинства в евхаристический контекст. Так, вступление в Церковь нового члена предполагало в древности совершение сразу трех таинств – крещения, миропомазания и Евхаристии.

Произнесение кратких поучений во время крещения, венчания и отпевания является необходимым. Эти службы совершаются в моменты важных жизненных событий, когда люди особо расположены к размышлению о смысле происходящего, да и о смысле жизни вообще. При этом значительная часть людей, присутствующих на таких богослужениях, обычно мало знакомы с христианским учением и с церковной традицией. Потому пастырь обязан обратиться к ним со словом назидания.

Такая ситуация накладывает на проповедника особую ответственность. Его слово во время совершения крещения, венчания или отпевания может серьезно повлиять на отношение к Церкви малоцерковных людей, принимающих участие в этих обрядах. Удачное слово может стать началом для более полного вхождения человека в церковную жизнь. А плохо продуманное слово, бедное содержанием и блеклое по форме, может лишь оттолкнуть человека от Церкви.

Поскольку даже глубоко церковные люди сравнительно редко присутствуют при совершении крещений и венчаний, то бывает важно пояснять собравшимся смысл совершаемых обрядов. Например, довольно широко распространена практика кратких пояснений обрядов, совершаемых во время крещения. По ходу совершения таинства священник кратко поясняет присутствующим, что значит отречение от сатаны и сочетание Христу, в чем смысл помазания миром, пострижения волос и т. д. Эти пояснения не является проповедью в прямом смысле слова. Тем не менее они помогают установить контакт между священником и людьми, участвующими в таинстве, а также создают атмосферу доверия, в которой можно с большим успехом произнести поучение по окончании совершения крещения.

Нужно помнить, что богослужение по сути своей является не только общением между человеком и Богом, но и общением людей между собой. И проповедь достигает успеха тогда, когда общение между священником и людьми, участвующими в таинстве, складывается в течение всего богослужения.

Если же говорить собственно о проповеди во время крещения, то ее целесообразно произнести после окончания совершения чинопоследования. Проповедь после крещения младенца не должна быть продолжительной. Едва ли присутствующие смогут сосредоточенно слушать неоправданно длинную проповедь.

Однако если крещение совершается над взрослым человеком, который готовился к этому таинству и подходит к нему с особой ответственностью, то проповедь может быть и более продолжительной. В любом случае исходя из своего пастырского опыта священник должен оценить атмосферу, сложившуюся во время совершения таинства, и принять решение об оптимальной продолжительности проповеди.

Также и при совершении таинства брака поучение может быть произнесено по окончании чина венчания.

В проповедях после крещения и венчания не следует затрагивать слишком сложных и отвлеченных тем. Наиболее уместными в таких случаях являются поучения, касающиеся того, что волнует стоящих перед священником людей. После крещения младенца уместно, например, кратко сказать об обязанностях крестных родителей, а после венчания – о христианской семье и об обязанностях супругов.

Хорошим подспорьем при произнесении таких поучений могут быть обряды и символы, которыми наполнено богослужение. Например, проповедь на венчании может опираться на образ венцов, которые украшают новобрачных. Этот образ рождает множество важных смысловых коннотаций, закрепленных в церковном предании. Венцы – это и символ мученичества, и символ торжества. Отталкиваясь от этого насыщенного образа, можно создать глубокую и яркую проповедь. Не менее емкими образами являются и обручальные кольца, и общая чаша, из которой молодожены пьют вино.

Проповедь, произносимая после крещения и венчания, должна соответствовать эмоциональному настрою собравшихся в храме людей. И крещение, и венчание – это праздничные события. И для тех, кто крестился или вступил в брак, и для всех их родственников, и для всей церковной общины – это особый праздник. Потому и слово священника должно быть проникнуто чувством христианской радости. Содержание и форма проповеди должны соответствовать моменту и наполнять переживания собравшихся христианским смыслом.

Особо следует сказать о словах, произносимых на погребении. Надгробные речи – это древнейший жанр ораторского искусства. Так, в Древней Греции традиция произнесения надгробных слов (греч. – ἐπιτάφιος λόγος) была распространена как минимум с V в. до Р. X. Как правило, это были речи в честь воинов, павших на поле боя, или в честь известных политических деятелей. В «Истории» Фукидида, например, сохранена знаменитая надгробная речь Перикла, произнесенная в память афинских воинов, павших в первый год Пелопоннесской войны (431/430 г. до Р. X.).

В Древнем Риме произнесение надгробных речей (лат. – laudatio funebris) считалось обязательным атрибутом похоронных процессий. Некоторые исследователи даже полагают, что надгробная речь в Древнем Риме была главной частью похорон. Из сохранившихся речей, произносившихся при погребении знатных римлян, видно, что в laudatio funebris прежде всего указывались славные дела и добродетели умершего. Такое перечисление добродетелей было связано не столько с личностью умершего, сколько с его принадлежностью к роду. Земные дела покойного оратор представлял как дела, вписывающиеся в череду таких же славных дел его предков, к которым умерший присоединялся в загробном мире. Его добродетели и подвиги были особым «символическим капиталом» его рода – центральной ценностью античного римского общества.

Надгробные речи хранились в семейных архивах и впоследствии служили для реконструкции истории рода. Таким образом, надгробные речи в античном обществе были важным фактором сохранения исторической памяти. Требования, предъявлявшиеся к laudatio funebris, были обусловлены языческим культом предков¹⁴⁸.

В первые три века после Рождества Христова в источниках отсутствуют упоминания о произнесении надгробных речей при христианских погребениях. Лишь с IV в., когда Церковь начинает широко усваивать античную культурную традицию, появляется практика произнесения надгробных проповедей. В частности, надгробные слова мы встречаем в наследии свв. Григория Богослова, Григория Нисского, Амвросия Медиоланского и других церковных писателей. При этом в христианстве суть и назначение надгробных речей, конечно же, были существенно переосмыслены.

Из надгробного слова, произнесенного св. Григорием Нисским в Константинополе при прощании со св. Мелетием Антиохийским, внезапно скончавшимся во время работы Второго Вселенского Собора (в мае 381 г.), видно, что произнесение надгробных слов при епископском погребении было в то время вполне обычной практикой. Над гробом св. Мелетия прозвучало несколько речей, которые произносили «доблестные мужи, велегласно оплакавшие несчастие потери отца»¹⁴⁹. Кроме того, в этих словах содержался «последовательный рассказ о трудах его, каким он был при начале их, каким в продолжении и каким при окончании»¹⁵⁰. То есть, следуя античной традиции, надгробные слова по почившем епископе были фактически рассказом о его жизненном пути и церковном служении. Но в то же время эти христианские погребальные речи были проникнуты чуждой античному миру идеей «жизненного пути как восхождения к Богу и смерти как окончательного воссоединения с Ним»¹⁵¹.

Уже в самом начале своего слова св. Григорий говорит о смерти св. Мелетия как о его восхождении в небесное Царство: «К числу апостолов присоединился у нас новый апостол, сопричтенный апостолам, ибо святые привлекли к себе подобного им по нравам, подвижники – подвижника, венчанные – венчанного, чистые сердцем – непорочного по душе, служители слова – провозвестника слова»¹⁵². Св. Григорий однозначно утверждает, что для почившего было лучше разрешиться и быть со Христом (Фил.1:23). Однако земная паства св. Мелетия осиротела. И потому слово св. Григория постоянно балансирует между пасхальной радостью о собрате, вошедшем в небесные обители, и глубокой скорбью от осознания чувства утраты.

Совершенно особое место в истории Церкви занимает надгробное слово, произнесенное св. Григорием Богословом в честь его друга св. Василия Великого (слово 43). В нем св. Григорий подробно описывает жизненный путь Василия, говорит о его родителях, годах учебы и церковного служения, рассказывает о своем знакомстве с Василием, характеризует его богословское наследие. В этом слове также содержатся размышления св. Григория об учености и подвижнической жизни.

Здесь мы также видим усвоение церковным сознанием античного наследия. Но в то же время, в отличие от античных надгробных речей, в слове св. Григория конкретные детали преобладают над общими местами. Его речь имеет ярко выраженный личностный характер. Он создает реалистичный, а не идеализированный портрет св. Василия. Это надгробное слово оказало сильное влияние на развитие византийской агиографии и считается одним из лучших памятников не только византийского ораторского искусства, но и житийной литературы.

Кроме слов в честь почивших церковных и государственных деятелей, сохранились и образцы надгробных слов, произнесенных известными проповедниками по случаю смерти их близких родственников. Так, св. Амвросий Медиоланский оставил не только слова на смерть императоров Валентиниана II и Феодосия, но и два надгробных слова в честь своего родного брата Сатира. А в наследии св. Григория Богослова присутствуют надгробные слова его отцу – епископу Григорию, брату Кесарию и сестре Горгонии.

Сегодня надгробные проповеди занимают важное место в пастырской практике. Потому священник должен учитывать специфику таких проповедей. Прежде всего необходимо помнить, что надгробное слово не должно быть лишь словом об умершем. Надгробная проповедь, как и всякая христианская проповедь, это прежде всего слово о Христе. Стоя у гроба, священник несет собравшимся весть о спасении во Христе, о царстве славы, в которое призваны все мы. Но это, конечно же, не исключает и возможности (а порой и необходимости) сказать нечто о личности умершего.

Проповедник, произносящий надгробное слово, не должен уподобляться античным риторам, главная задача которых – восхваление добродетелей и подвигов умершего. Проповедник – это свидетель правды. В его слове не должно быть фальши, искусственности и неискренности. Заведомо преувеличенное описание доблестей почившего или наделение его явно вымышленными качествами абсолютно неприемлемо в проповедническом слове. Это не соответствует ни высоте проповеднического служения, ни особой строгости момента погребения.

Еще более неуместны в надгробной речи рассуждения о недостатках умершего или о его неблаговидных поступках. Проповедник должен помнить, что умерший уже предстал перед лицом Высшего Судии, и только Господь может вынести суд о жизни почившего.

Произнося надгробное слово, священник также не должен забывать о пастырской задаче утешения скорбящих. Как правило, у гроба стоят родственники, друзья и знакомые умершего. Поддержать их, обратить к ним слово утешения – это прямая обязанность пастыря. Священнику не подобает усиливать их эмоции, которые и без того могут быть на пределе. Наоборот, слово священника должно успокаивать.

Во все эпохи истории Церкви в надгробных словах встречается особый риторический прием – прямое обращение к усопшему. Так, св. Григорий Богослов завершает свое надгробное слово св. Василию Великому прямым обращением к почившему, которое перерастает в молитвенное воззвание к умершему другу: «Призри же на меня свыше, божественная и священная глава, и данного мне, для моего вразумления, жало в плоть, ангела сатаны (2Кор.12:7) утишь твоими молитвами или научи меня сносить его терпеливо, и всю жизнь мою направь к полезнейшему!»¹⁵³.

Особый случай личного обращения к умершему во время погребения мы встречаем в наследии святителя Филарета (Дроздова). Известно, что св. Филарет не любил произносить речей на погребениях. В его обширном гомилетическом наследии сохранилось лишь 8 надгробных проповедей. Одна из них – это «Беседа при гробе новопреставленной княжны Анастасии Михайловны Голицыной» (1854 г.).

В начале этой небольшой беседы святитель признается, что не любит проповедовать на похоронах, и поясняет почему: усопшим «не нужна... повесть о их жизни и похвала, исчезающая в воздухе: а благопотребна и полезна молитва о их вечном покое». Что же касается стоящих при гробе, то для них «зрелище смертных останков человечества ... вразумительнее и поучительнее всякого слова говорит о ничтожности всего земного, о неизбежной для каждого смерти, о невидимом мире, о сокровенной вечности, в которую ведет нас одна узкая дверь смерти».

Но далее митрополит поясняет, почему он делает исключение для княгини Анастасии Голицыной. И поясняет он это, прямо обращаясь к почившей: «Но ты, провожаемая ныне в вечность, благоверная княжна Анастасия, прежде отшествия твоего, неоднократно о пути и приготовлении к вечности, о благоустроении души, об очищений и возделании земли сердца, о благовременном насеянии в нем семян вечного покоя, так занимательно беседовала со мною, что мне трудно вдруг пресечь собеседование с тобою, и удержаться от малого, по крайней мере, последнего слова пред последним молчанием». То есть надгробное слово святитель трактует как продолжение бесед, которые он вел с княгиней при ее жизни. Митрополит просто не может прервать эти глубокие беседы и потому решается продолжить их и у гроба почившей¹⁵⁴.

В этом простом и искреннем обращении святителя к усопшей можно видеть глубокую христианскую веру в жизнь вечную. Митрополит Филарет смотрит на почившую как на восходящую в обители Небесного Отца. И он беседует о назначении жизни и о таинстве смерти как с ней, так и со всеми, кто пришел проводить ее в последний путь. Здесь обращение к умершей не воспринимается как риторический прием, не выглядит искусственным и вполне согласуется с христианским пониманием сути проповеди.

Хотя священник не должен усиливать и без того тяжелые переживания людей, стоящих у гроба, все же он не может игнорировать весь трагизм ситуации. Было бы ошибкой со стороны проповедника говорить о смерти как о чем-то само собой разумеющемся и потому незаслуживающем особых переживаний. Погребальный обряд – это предстояние перед лицом смерти. И проповеднику стоило бы использовать эту особую ситуацию, чтобы раскрыть глубину совершающегося таинства смерти.

В аскетической традиции размышление о смерти всегда считалось одним из важнейших средств для борьбы со страстями и воспитания в своем сердце добродетелей. Современный человек всячески вытесняет смерть из своего сознания. И, пожалуй, лишь в момент расставания с близкими людьми, в момент их погребения человек сталкивается с фактом смерти во всей его неотвратимости. Эта ситуация глубокого потрясения от встречи со смертью не может быть проигнорирована проповедником. Она буквально обязывает священника говорить о смерти, говорить о христианском понимании происходящего.

Погребальное слово, обращенное к стоящим у гроба, должно быть словом о смысле нашего земного пути. Оно призвано побуждать к размышлению над основополагающим вопросом человеческого бытия – вопросом о смысле жизни. Именно встреча со смертью часто побуждает человека к переосмыслению своего земного пути и радикальному изменению своей жизни. Проповедник, произносящий надгробную речь, вдохновляет слушателей к такой жизни во Христе, которая превозмогает смерть.

Надгробная проповедь обязательно должна быть не только словом о смерти, но и словом о воскресении. Христианское погребение буквально пронизано идеей воскресения мертвых. Усопший (то есть уснувший до момента Страшного суда) восходит к Богу, для того, чтобы воскреснуть в последний день.

Библейские чтения при погребении мирян (1Фес.4:12–17; Ин.5:25–30) говорят именно об этом – воскресении всех умерших в последний день. И изыдут творившие добро в воскресение жизни, а делавшие зло – в воскресение осуждения (Ин.5:29), – это, пожалуй, главная весть, которую Церковь хочет сообщить тем, кто стоит у гроба. Здесь содержится прежде всего глубокая правда о том, что на самом деле смерти (как прекращения бытия человека) просто не существует. У Бога все живы. Кроме того, эти слова евангелиста Иоанна побуждают нас жить так, чтобы достичь воскресения жизни.

Можно сказать, что в новозаветных чтениях во время погребения собраны воедино все главные мотивы, пронизывающие этот обряд: неизбежность смерти как разлучения души от тела; пребывание душ умерших в руках Божиих; вера в грядущее воскресение; стремление жить так, чтобы в вечности быть с Богом. В начале чтения из Послания к фессалоникийцам апостол Павел особо подчеркивает, что не хочет оставить христиан в неведении о судьбе умерших, дабы они не скорбели, как прочие, не имеющие надежды (1Фес.4:12). То есть слово апостола о загробной участи умерших – это слово надежды, в которой преодолевается скорбь. Точно так же и надгробное слово проповедника призвано быть словом христианской надежды.

Вопросы и задания

1. Раскройте значимость звучания проповеди на литургии слова.

2. Охарактеризуйте практику различных видов речи в молитвенных собраниях в апостольский век.

3. Расскажите об особенностях произнесения проповеди с горнего места.

4. В какое время и на каких территориях впервые появляется проповедь с амвона?

5. Опишите особенности произнесения проповеди в рамках литургии слова в Древней Церкви.

6. Объясните, почему проповедь после чтения Евангелия более соответствует внутренней логике евхаристического богослужения?

7. Охарактеризуйте традиции проповеди во время вечернего богослужения.

8. В чем заключается специфика произнесения проповеди в период Великого поста?

9. Какие особенности отличают проповедь при совершении крещения и венчания?

10. Раскройте своеобразие надгробной проповеди.