Глава четвертая. Образованіе временнаго правительства

Давно пора оставить легенду о том, что революционное временное правительство было создано «еще в 1916 г.»: в «неясном предвидении неясных событий», как выразился Алданов в упомянутой выше статье «Третье марта», в юбилейном сборнике в честь Милюкова. Разсмотрению этой легенды я достаточно уже уделил внимания в книге «На путях к дворцовому перевороту», потому возвращаться к ея анализу нет надобности. Напомним только, что в тогу временнаго революционнаго правительства не совсем удачно впоследствии облекли проект «министерства доверия», под лозунгом котораго шла общественная агитация предреволюционнаго времени.

В революционные дни «заранее установленное» временное правительство родилось с некоторым опозданием (значительным для тогдашней сумятицы), и вовсе не потому, что этому противодействовали новыя политическия силы, выступившия на авансцену. Милюков в своей «Истории революции» объяснил запоздание техническими условиями: «необходимость ввести в состав перваго революционнаго правительства руководителей общественнаго движения, происходившаго вне Думы, сделала невозможным образование министерства в первый же день переворота». Но кн. Львов днем 28-го уже был в Петербурге. (Мы имеем «приказание» военной комиссии, помеченное 4 ч. 30 м. дня 28-го: «выслать немедленно автомобиль Мойка 75, кв. бар. Меллер-Закомельскаго за кн. Г. Е. Львовым»). Между тем временное правительство оформилось лишь в дневные часы второго марта, после того длительнаго ночного бдения, когда Родзянко, несколько предрешая события и выдавая предположения за осуществленное авторитарно говорил Рузскому, что он «вынужден был» этой ночью назначить временное правительство. Более правдоподобно то объяснение опозданию с организацией правительственной власти, которое дал Стеклов в докладе 30-го: «в эти первые моменты ни буржуазия, ни мы как-то не мыслили о создании правительства. И когда через два дня после начала возстания с достаточной ясностью стало определяться, что возстание это несомненно победоносно, что оно ведет к установлению новаго режима, в этот момент на сцену всплыл вопрос об образовании временнаго правительства»... Это значило, что концепция революционнаго правительства была чужда деятелям «Временнаго Комитета членов Гос. Думы», имевшаго формально целью лишь «возстановление порядка и сношения с учреждениями и лицами».

Победоносный ход революции не изменил первоначально основной линии «думцев». Суть ея можно передать записью современника. 2-го марта Гиппиус посетил известный репортер «Русскаго Слова» Руманов, пришедший к писательнице из Таврическаго дворца. «Позицию думцев определил очень точно с наивной прямотой» – заносит в дневник Гиппиус: «Они считают, что власть выпала из рук законных носителей. Они ее подобрали и неподвижно хранят и передадут новой законной власти, которая должна иметь со старой ниточку преемственности». В ожидании когда, по выражению Милюкова, «наступит момент» образования правительства, Временный Комитет ограничился немедленным назначением комиссаров из членов Думы во все высшия правительственныя учреждения и подготовкой списка будущих членов «общественнаго совета министров», предполагая, что премьер будет назначен «указом верховной власти». Хорошо осведомленный в настроениях и планах левой думской общественности английский посол отправил в Лондон 1 марта уже известную нам телеграмму о предполагаемой поездке думских делегатов для предъявления Императору «требования отречься от престола», добавляя: «должно быть назначено ответственное министерство из 12 членов Думы, во главе с кн. Львовым и Милюковым в качестве министра ин. д.». Для перваго марта это еще был только проект – во всяком случае, с определенностью можно сказать, что днем окончательно оформившагося решения не было. Правда, в советских изследованиях ссылаются на протокол заседания Временнаго Комитета от 1-го марта, который, как будто бы, опровергает подобное утверждение (к сожалению, мы не имеем возможности проверить точность цитат и определить весь контекст документа). В протоколе значится: «Временный Комитет Гос. Думы в целях предотвращения анархии и для возстановления общественнаго спокойствия, после низложения стараго государственнаго строя, постановил: организовать впредь до созыва Учр. Собр., имеющаго определить форму правления российскаго государства, правительственную власть, образовав для сего Временный Общественный Совет Министров в составе нижеследующих лиц...» (Далее, как, пишет Генкина, приводящая выдержки из указаннаго архивнаго документа, перечислялся состав Временнаго Правительства, официально опубликованнаго 3 марта). Советский изследователь допускает возможность, что протокол составлен post factum для того, чтобы формально закрепить образование правительства за инициативой думскаго комитета, принявшаго решение еще до совещания с представителями Исп. Комитета. Совершенно очевидно, что перваго марта такого протокола, действительно, составлено быть не могло, ибо в нем упоминается Учред. Собрание, на которое согласились при обмене мнениями в ночь на 2-ое, и которое являлось для думскаго комитета весьма существенной компромиссной уступкой¹¹⁵. Но тем более характерно употребление в протоколе термина «Временнаго Общественнаго Совета Министров» вместо «Временнаго Правительства», от имени котораго 3 марта опубликована была программа, выработанная в ночном совещании. (Надо сказать, что термин «Временное Правительство» в первые дни 3–5 марта не употреблялся и в официальной переписке, и Временное Правительство именуется почти всегда «советом министров». Официальное постановление об именовании революционной власти «Временным Правительством» было сделано 10 марта).

Едва ли состав этого «совета министров» намечался так упрощенно, как изобразил с обычной чрезмерной картинностью Шульгин, приписавший себе инициативу. Надо было, «во что бы то ни стало, образовать правительства» утверждает мемуарист: – «Я повторно и настойчиво просил Милюкова, чтобы он поэтому занялся списком министров». И Милюков к вечеру перваго марта «занялся». «Так на кончике стола, в этом диком водовороте полусумасшедших людей, родился этот список из головы Милюкова, при чем голову эту пришлось сжимать обеими руками, чтобы она хоть что-нибудь могла сообразить. Историк в будущем..., вероятно, изобразит это совершенно не так... Я же разсказываю, как было». Эмигрант-мемуарист в состоянии рецидива монархических чаяний издевается над этим списком, «общественным доверием облеченных». Но дело было не в том «мифе», который пытается опровергнуть Шульгин, а в том, что метод создания революционной власти совершенно не подходил к моменту. В этом тогда не отдавали себе отчета. Взяли старый ходячий список проектированнаго думскаго «министерства доверия» и подбавили к нему новых людей, которых, казалось, выдвигала создавшаяся конъюнктура прежде всего руководителей подготовлявшагося дворцоваго переворота, у которых естественно предполагались организационныя связи с военными кругами. Эта конъюнктура выдвинула и левыя кандидатуры. В какой момент? По утверждению Суханова, в ночном заседании делегатом Совета при перечислении личнаго состава министров имя Керенскаго не было упомянуто, и только после окончания предварительных переговоров, т. е. около 4 ч. утра, Суханов узнал, что Керенскому предлагают портфель министра юстиции. Это была уступка левому сектору – намечались две персональныя кандидатуры социалистов из среды членов Думы, входивших в состав Временнаго Комитета. Не было все принято решение предоставить в правительстве два места членам Совета Р. Д., как это утверждает Керенский; не было и решения предоставить два портфеля (юстиции и труда) членам социалистических партий, как говорится в историческом труде Милюкова; не было это и попыткой создания «коалиционнаго кабинета», как безоговорочно ответила редакция «Русских Ведомостей» на упоминавшийся запрос «Daile Chronicle». Это были две личныя кандидатуры, причем кандидатура Чхеидзе, почти не принимавшаго участия в делах Комитета, тут же отпала за его решительным отказом, и оставалась кандидатура Керенскаго.

Судя по воспоминаниям Шульгина, имя Керенскаго и раньше называлось в кругах прогрессивнаго блока, при обсуждении некоторых комбинаций «министерства доверия» или «гадания на кофейной гуще», по мнению мемуариста. Ссылаясь на свою беседу с Шингаревым в январе 17 г., Шульгин объясняет и мотивы, побуждавшие тогда выдвигать кандидатуру представителя трудовой группы. Оба собеседника признавали; что настроение страны перешагнуло уже через голову «прогрессивнаго блока», и что в силу этого необходимо искать поддержки расширением блока «влево»: «надо вырвать у революции ея главарей», гораздо выгоднее иметь Керенскаго «с собой, чем против себя». И именно Шульгин, по его словам, предложил «Керенскаго на пост министра юстиции – на пост, который сейчас (т. е. до революции) не имеет никакого значения»¹¹⁶. В дни революции выгода иметь Керенскаго в своей среде должна была выясниться еще отчетливее деятелям прогрессивнаго блока в силу приобретенной лидером трудовиком совершенно исключительной популярности. «Душою движения был Керенский» – вспоминает Зензинов: «это необходимо признать, не боясь впасть в преувеличение». «Он выростал с каждой минутой» подтверждает и Шульгин, давая свое объяснение причинам, выдвинувшим лидера думских трудовиков в дни переворота на первое место: «на революционной трясине привыкший к этому делу танцевал один Керенский» – «талантливый актер», но его «одного слушают». «Магнетический» дар Керенскаго – отмечает Бьюкенен: это единственный министр, который производит впечатление. Его слова вызывают «энтузиазм». Он «самый популярный человек», его образ «всенародно опоэтизирован», все делегаты с фронта требуют свидания именно с ним, появление его на эстраде вызывает «бури восторга» (Станкевич, Вл. Львов и др.). «Обаяние Керенскаго поднимает престиж Временнаго Правительства в глазах революционной демократии» – утверждают авторы «Хроники».

Роль, сыгранную Керенским в февральском перевороте, довольно образно охарактеризовал еще в первые мартовские дни в Московском Комитете общественных организаций видный представитель партии к. д. Кишкина: «Я только что вернулся из Петрограда – сказал назначенный правительственным комиссаром Кишкин – и могу засвидетельствоватъ, что если бы не Керенский, то не было бы того, что мы имеем. Золотыми буквами будет написано его имя на скрижалях Истории». При организации власти органически нельзя было устранить того, кто воплощал в себе как бы весь пафос первых революционных дней, и чье имя производила «магическое впечатление» на толпу. Керенский сделался «романтическим героем революции» – ея «любовью». Сам Керенский разсказывает во французском тексте воспоминаний, что ему позжее стало известно, что некоторые члены наметившагося правительства соглашались вступить в его состав только при условии включения и Керенскаго.

Керенский колебался. Его вхождение в правительство означало конфликт с Исп. Ком. и возможный уход из Совета. Все друзья разсказывает он – убеждали его покончить с Советом и войти в кабинет. То же, в сущности, рекомендовали и члены Совета, с которыми в «частном порядке» вел переговоры Керенский в утренние часы второго марта. Они, по словам Шляпникова, даже «уговаривали» Керенскаго вступить в правительство за свою личную ответственность. – Шляпников присутствовал при беседе Керенскаго со Стекловым, который доказывал, что Керенский, не связанный партийным решением, может в правительство вступить. «Советский Макиавелли» – Суханов, заставший аналогичную беседу Керенскаго с Соколовым, не так был определенен и дал двугранный ответ, когда его мнение спросил Керенский. Свой ответ в записках он формулирует так: «ни в Исп. Ком., ни в Совете эти вопросы ещё не ставились (это, как мы видели, неверно), и говорить об этом было преждевременно. Но мое личное отношение к этому делу я высказал Керенскому. Я сказал, что я являюсь решительным противником, как принятия власти советской демократией, так и образования коалиционнаго правительства. Я не считаю возможным и официальное представительство социалистической демократии в цензовом министерстве. Заложник Совета в буржуазно-империалистическом кабинете связал бы руки демократии. Вступление Керенскаго в кабинет Милюкова в качестве представителя революционной демократии совершенно невозможно... Но... индивидуальное вступление Керенскаго... в революционный кабинет я считал бы объективно небезполезным... Это придало бы всякому кабинету большую устойчивость перед лицом стихийно ползущих влево масс»... «Керенскаго не мог удовлетворить такой ответ"» – замечает резонирующий мемуарист: «Ему явно хотелось быть министром. Но ему нужно было быть посланником демократии и официально представлять ее в первом правительстве революции». Как видна из воспоминаний самого Керенскаго, позиция индивидуальнаго вхождения в министерство, действительно, его не удовлетворяла, он считал такое решение политически невозможным, ибо предвидел огромную опасность, которая угрожала в том случае, если революционыя массы будут предоставлены случайному руководству Совета, не имея официальнаго своего представителя во временном правительстве. Допустить это Керенский не мог (« Je ne pouvais le permettre» – несколько претенциозно выражается он во французском тексте). Такое временное правительство было бы заранее обречено. В то же время Керенский, по его словам, сознавал невозможность переубедить советских лидеров и повлиять на изменение их позиции. Надо признать, что нет никаких намеков на то, что Керенский пытался воздействовать на изменение лишь намечавшейся перваго марта тактики. Почва для его инициативы и для его выступления была подходящая, но в ночь с перваго на второе марта он в идеологических спорах участия не принимал; не оказал влияния представитель демократии и при подборе кандидатов в будущее революционное правительство.

Керенский пишет в воспоминаниях, что эта ночь была для него самой трудной. Он должен был найти выход из почти безвыходнаго положения. Силы его ослабевали. Истомленный обстановкой Керенский впервые после безсонных ночей отправился домой. Здесь он потерял сознание и в полузабытьи провел 2–3 часа. И вдруг сразу пришло решение на вопрос, который мучил Керенскаго. Он должен принять пост министра юстиции и открыто объяснить мотивы своего решения непосредственно в Совете. Решение это было принято не по тем политическим соображениям, которыя были выше изложены, а по мотивам исключительно гуманным. Керенский неожиданно вспомнил об арестованных представителях старой власти. Он был убежден, что только он один в переживаемых условиях мог бы не допустить линчевания их толпой и избегнуть ненужнаго кровопролития. Так говорит сам мемуарист, утверждающей, что под таким впечатлением он очнулся и немедленно позвонил по телефону во Временный Комитет, передав Милюкову свое окончательное решение. Керенскаго нисколько не смущало то обстоятельство, что он будет один от «демократии» в правительстве, ибо за ним было непререкаемое общественное мнение, определявшее удельный вес будущаго «заложника» демократии в буржуазном правительстве¹¹⁷.

В первой половине дня собрался пленум Совета Р. Д., на котором Стеклов «дипломатически и уклончиво» докладывал программу соглашения, наметившагося с Врем. Комитетом. Во время доклада в зале заседания появился Керенский и потребовал предоставления ему слова вне очереди. Члены Исп. Ком., как пишет Керенский, всемерно старались отговорить его от выступления, указывая на возбужденное состояние многолюдной толпы рабочих и солдатских делегатов, которая может устроить Керенскому враждебную демонстрацию – необходимо подготовить собрание к мысли, что формальный представитель Совета вступил в состав буржуазнаго правительства («Ils se jetteront sur vous et vous mettront en pièces» – в образных выражениях передает мемуарист аргументацию «церковников» Исп. Ком.). Тем не менее Керенский, взгромоздившись на стол, свое заявление сделал, объясняя мотивы, побудившие его дать согласие на предложение Врем. Ком., не дожидаясь решения Совета, и потребовал доверия к себе. «Патетическия фразы, полубезсвязныя, но сказанныя с сильным подъемом с непривычным для впечатлительной аудитории мелодраматическим эффектом», произвели «магическое действие» – так описывает «Хроника февральских событий», авторы которой присутствовали на заседании в качестве активных действующих лиц. В отчете советских «Известий» сказано: «трудно представить энтузиазм, охвативший зал заседания. Единичные голоса, пытавшиеся протестовать... были заглушены единодушным возгласом подавляющаго большинства. Совет Р. Д. устроил Керенскому бурную овацию, которой еще не видели, кажется, стены Таврическаго дворца». Суханов отмечает, что настроение поднялось в тот именно момент, когда Керенский мотивировал свое согласие войти в состав министерства тем, что в его руках находятся арестованные представители старой власти, которых он не решается выпустить из своих рук. Сам Керенский не помнит деталей cвоей речи, но хорошо помнит устроенную ему овацию и то, что он был отнесен на руках до помещения Временнаго Комитета. И поэтому, быть может, небезполезно воспроизвести (с маленькими лишь купюрами) эту речь в том виде, как она на другой день была напечатана в официальных советских «Известиях»... «Товарищи,., доверяете ли вы мне?» – патетически спрашивал Керенский. – «В настоящий момент образовалось временное правительство, в котором я занял пост министра юстиции. Товарищи, я должен был дать ответ в течение пяти минут(?!) и потому не имел возможности получить ваш мандат до решения моего вступлении в состав временнаго правительства. В моих руках находились представители старой власти, и я не решался выпустить их из своих рук (возгласы: правильно)... Немедленно по вступлении на пост министра я приказал освободить всех политических заключенных и с особым почетом препроводить из Сибири сюда, к нам, наших товарищей депутатов, членов соц.-дем. фракции IV Думы, депутатов II Думы... Я занял пост министра юстиции до созыва Уч. Соб., которое должно будет, выражая волю народа, установить будущий государственный строй (бурные аплодисменты). До этого момента будет гарантирована полная свобода пропаганды и агитации по поводу формы будущаго государственнаго устройства, не исключая и республики (обратим внимание на это указание Керенскаго!). В виду того, товарищи, что я принял на себя обязанности министра юстиции до получения от вас на это полномочия, я слагаю с себя звание тов. предс. Совета Р. Д. Но для меня жизнь без народа немыслима, и я вновь готов принять на себя это звание, если вы признаете нужным (просим!). Товарищи, пойдя в состав временнаго правительства, я остался тем же, как был – республиканцем. В своей деятельности я должен опираться на волю народа,.. Я должен иметь в нем могучую поддержку. Могу ли я верить вам, как самому себе? («верим»!). Я не могу жить без народа, и в тот момент, когда вы усомнитесь во мне – убейте меня . Я заявлю временному правительству, что я являюсь представителем демократии, но что временное правительство должно особо считаться с теми мнениями, которыя я буду отстаивать в качестве представителя народа, усилиями котораго была свергнута старая власть... Я полагаю, что вы не осудите меня и дадите мне возможность осуществить необходимый гарантии свободы до созыва «Учр. Собрания. Товарищи! Позвольте мне вернуться к временному правительству и объявить ему, что я вхожу в его состав с вашего согласия , как ваш представитель».

Керенский впал на мгновение в полуобморочное состояние, что произвело, по наблюдениям присутствовавшаго Шидловскаго, на аудиторию потрясающее впечатление. Патетическия фразы, полубезсвязныя, как видим, были довольно определенны по своему содержанию и достаточно демагогичны. Оратор погрешил против истины, так как слишком очевидно, что новоявленный министр юстиции в то время, когда Временное Правительство еще только конструировалось, не мог еще отдавать распоряжения об освобождении всех политических заключенных и, как следует из соответствующаго сообщения «Известий» комитета думских журналистов, распоряжение о вызове из Сибири членов думской соц.-дем. фракции было, сделано комиссарами Временнаго Комитета Аджемовым и Максаковым до занятия Керенским поста министра юстиции. Керенский 3-ьяго подтвердил лишь распоряжение своих временных предшественников через несколько дней, придав ему довольно крикливую форму – специальной телеграммой 6 марта местным прокурорам предписывалось лично освободить подследственных и осужденных по политическим делам и передать им привет министра.

* * *

Овации в Совете Керенский воспринял не только, как вотум личнаго доверия к нему, но и как одобрение избранной им политической линии. Он счел, что входит во временное правительство, как тов. предс. Совета, т. е. в качестве официальнаго представителя «рабочаго клас­са». Было около 3 час. дня, когда произошло, по мнению одних, «ге­роическое выступление» Керенскаго в Совете или, по мнению других, совершен был им coup d'état. По впечатлению героя собрания, его вы­ступление вызвало негодование у «верховников» Исп. Ком.: когда тол­па несла его на руках, Керенский видел гневныя лица, грозившия местью. С этого момента, по его словам, началась против его влияния в Совете борьба «sans aucun sсrupule».

Неоспоримо, Керенский выз­вал негодование, может быть, у большинства членов Исп. Ком. – от­части уже самим фактом своего непредвиденнаго выступления. Но столь же безспорно, что по существу он мог встретить и сильную под­держку у некоторых членов Комитета, если бы не действовал так не­подготовленно в одиночку. Каждый из мемуаристов под своим углом зрения воспринял атмосферу собрания. Суханов – главный как бы идеолог невхождения представителей демократии в министерство, у котораго Керенский в частном порядке уже спрашивал совета, конечно, был в числе «негодующих», выступление Керенскаго вызвало в нем «ощущение неловкости, пожалуй, конфуза, тоски и злобы». Но «лиде­ры Исп. Ком. понимали, что развертывать прения во всю ширь в дан­ной обстановке, специально о Керенском, значило бы итти на такой риск свалки, неразберихи, затяжки вопроса и срыва комбинации, ко­торый был нежелателен для обеих сторон. На этой почве большин­ство... не считало нужным принимать бой»... Составители «Хроники» просто говорят, что Исп. Ком. «не смел возражать» – «протестующее голоса потонули в буре аплодисментов и приветственных криков». «Бой», начавшийся в связи с докладом Стеклова, оставлял в стороне личное решение, принятое Керенским и шумно одобренное сочувствую­щим Керенскому митингом. Вопрос шел о принятии резолюции Исп. Ком., хотя и отрицавшей коалицию, но говорившей о необходимости соглашения с буржуазией и поддержки правительства. «Левая опас­ность», которой боялся Суханов, но его словам, на собрании в общем очень мало давала себя знать. Ораторы «левой», выступавшие «про­тив буржуазии вообще», были поддержаны только своими, т. е. незна­чительной частью собрания.

Впрочем, Суханов наблюдал то, что происходило в собрании, «урывками, мимоходом, среди текущих дел». Другой участник собра­ния, бундовец Рафес, дает несколько иную характеристику «левой опасности». Два обстоятельства, по его мнению, помешали организационному комитету с.-д. партии, высказавшемуся в ночь с 1-го на 2-марта (так утверждает мемуарист) за вхождение членов партии в правительство, отстаивать эту позицию в общем собрании Совета. «Когда на завтра – пишет Рафес – до заседания Совета, вторично собрался Исполком для обсуждения вопроса после того, как представители пар­тии уже информировались о взглядах своих организаций, оказалось, что Стеклов, Суханов и Соколов, не выжидая этого заседания, сообщили уже представителям думскаго комитета о состоявшемся накануне отрицательном решении вопроса Исполкома, как об окончательном». Но «еще важнее» было то, что «на заседании Совета представители большевиков повели крайне энергичную атаку против поддержки буржуаз­наго правительства. Членам Исп. Ком. пришлось со всей энергией отстаивать эту позицию, Выступление с предложением участия во временном правительстве вряд ли встретило бы поддержку на пленуме Совета, когда большинство Исполкома было против него. Оно лишь сыграло бы на руку большевикам». Историку трудно даже поверить, что вопрос такой исключительной важности мог быть разрешен так, как рассказывает партийный мемуарист. Во всяком случае постолько, насколько дело касалось настроения пленума Совета, шумное выступление Керенскаго показывает, что защитники коалиционнаго принципа могли бы при поддержке Керенскаго без большого труда выиграть кампанию. Исключительный успех новаго «"кумира» толпы засвидетельствовал и другое – не столько «интеллигентные вожаки Совета» должны были в своих выступлениях приспособляться к бурным стремлениям низов (запись Гиппиус 1-го марта), сколько эти интеллигенты вели за собой не определившуюся еще, в общем аморфную массу, плохо разбиравшуюся в политических тонкостях. Так или иначе коалиционисты сдали почти без боя свои позиции, приняв внешний митинговый, даже «шумный успех» крайних ораторов (в противоположность Су­ханову, так утверждают составители «Хроники», примыкавшие к позиции бундовцев) за доказательство того, что «революционное настроение прочно владеет аудиторией». При таком «радикальном» настроении сторонникам коалиции приходилось »"защищать уже не свою позицию», а говорить об «опасности для пролетариата оказаться в изолированном положении на первых же порах буржуазной революции» и отстаивать против большевиков официальную позицию Исп. Комитета.

В результате советский митинг принял резолюцию Исп. Ком. всеми голосами против 15, т. е. формально отверг вхождение своих членов в создающееся правительство. Получилось двойственное положение, ложное в своем основании и чреватое своими последствиями: фактиче­ски одобрив поведение Керенскаго, Совет принципиально отвергал одновременно его тактику... Совет едва ли отдавал себе отчет в том противоречии, которое получалось. Не искушенный еще революционной казуистикой пленум, очевидно, механически голосовал предложенную резолюцию. Вспоминая впоследствии на Совещании Советов выступле­ние Керенскаго, делегат петроградскаго совета Кохно говорил: «Мы все в один голос изъявили свою полную с ним солидарность, выразили полное доверие и сказали, что... всегда будем одобрять его на этом посту»... Во имя фикции единства революционнаго мнения за резолюцию большинства Исп. Ком. голосовала почти вся оппозиция, как пра­вая, так и левая.

Один мотив в речи, произнесенной Керенским в Совете, нахо­дится в резком противоречии с теми побуждениями, которыя яко-бы заставили его по какому-то таинственному наитию принять решение о вхождении в состав временнаго правительства. Не случайно, однако, Керенский упомянул об арестованных представителях старой власти. Довольно знаменательно, что и Милюков, произносивший на митинге в соседнем зале чуть-чуть позже также свою первую ""министерскую» речь, выдвинул ту же мотивировку выбора Керенскаго на пост генерал-прокурора в новой России: «Мы безконечно рады были – говорил Милюков по отчету «Известий» – отдать в верныя руки этого общественнаго деятеля то министерство, в котором он отдаст справедливое возмездие прислужникам стараго режима, всем этим Штюрмерам и Сухомлиновым». Итак речь шла не о гуманности, а о возмездии, и Керенский еще раз сам подчеркнул на солдатском митинге в Таврическом дворце вечером 2-го марта, что все старые министры будут отвечать по суду за свои действия. Как можно объяснить это противоречие? Шульгин, который среди мемуаристов кладет наиболее густо краски в описании переживаний современников февральских и мартовских дней, в непоследовательной позиции Керенскаго видит своего рода «комедию», которую он сознательно играл перед «революционным сбродом». Керенский хотел спасти арестованных, и для этого надо было перед толпой «делать вид», что Гос. Дума сама «расправится с виновными». И крайне тенденциозный мемуарист отдает должное Керенскому: «он употребил все силы своего «драматическаго» таланта, чтобы кровь «при нем» не была пролита». В правых кругах не один только Шульгин признает заслуги в этом отношении Керенскаго и первые дни революции. Ген. Врангель вспоминает, что в то время он уже услышал от члена Думы бар. Штейнгера, приехавшаго в Киев и разсказывавшаго о событиях в Петербурге, что только Керенскому (он один способен «сладить с толпой») «Россия была обязана тем, что кровопролитие первых дней вовремя остановилось». Писательница Гиппиус –человек другой среды – высказалась в дневнике еще сильнее: «в марте он буквально спас (курсив авт.) Россию от немедленнаго безумнаго взрыва».

Естественно мы не будем отрицать гуманности революционнаго правительства, которая была за ним признана таким антиподом революции, каким неизбежно был в. кн. Ник. Ник. Он говорил своему племяннику Андрею в Тифлисе 9 марта: «Единственное спасение я вижу в лозунге новаго правительства – безкровная революция, но ручаться, конечно, нельзя. Народная ненависть слишком накипела и сильна». Готовы мы в общем признать, что именно Керенскому, в силу исключительной роли, которую ему пришлось играть, и ореола, окружившаго его имя, принадлежит как бы честь проведения в жизнь лозунга: « государственная жизнь не проливает крови». Но сам Керенский проявил так мало чуткости в своих воспоминаниях к описываемой им современности, что счел для себя возможным поместить в тексте такия строки: «Люди правые меня упрекали и упрекают еще за мою снисходительность в отношении левых, т. е. большевиков. Они забывают, что, если бы я действовал в соответствии с принципами, которые они выдвигают, я должен был применить режим террора, не налево, а направо, и что я не имел права проливать кровь (!!) большевиков, не пролив потопов крови (couler des flots de sang), в первые недели революции, когда я рисковал авторитетом и престижем в глазах масс, сопротивляясь требованиям жестокой расправы (peine atroce) с Царем, со всеми членами динаcтии и их служителями». Вот это изложение, почти приближающееся к изложению тех мемуаристов, которые с излишним усердием желают изобразить народную стихию в февральские и мартовские дни насыщенной кровожадными инстинктами, мы должны решительно опровергнуть, как очень далекое от того, что было в действительности, династии придется говорить особо, и, думается, роль Временнаго Правительства и министра юстиции выяснится с достаточной отчетливостью¹¹⁸. Поэтому ограничимся пока лишь беглыми иллюстрациями в дополнение к тому, что сказано уже было для характеристики настроения толпы в первые дни революции в связи с описанием эксцессов в отношении к офицерам. Это будет некоторым коррективом к показаниям строгих мемуаристов, обличающих революцию.

Нельзя отрицать, что в первые дни Петербург пережил пароксизм лихорадки массовых арестов, временно превративших далее здание Таврическаго дворца, где, по выражению Зензинова, билось «сердце русской революции», в какую-то революционную кордегардию. Мемуаристы леваго сектора русской общественности – Керенский не представляет в данном случае исключения – всемерно стараются снять с себя ответственность за насилия, учиняемыя именем революции, и довольно решительно отклоняют приписываемую им инициативу в деле «самозащиты» революции. То было инстинктивное, самопроизвольное устремление масс, носившее «партизанский характер». Руководители революции пытались лишь регулировать анархическую инициативу самозванных групп, придав ей некоторым образом законную форму. Так поясняет Суханов в своих «записках». «Самочинныя группы, одна за другой – вспоминает он – подносили членам Исп. Ком. ...написанные ими приказы об арестах, как невинных, так и действительно опасных; как безразличных, так и на самом деле зловредных слуг царскаго режима... Не дать своей подписи в таких обстоятельствах, значило, в сущности, санкционировать самочинное насилие, а, быть может, и эксцессы по отношению к намеченной почему-либо жертве. Подписать же ордер, означало в одних случаях пойти навстречу вполне целесообразному акту, в других – просто доставить личную безопасность человеку, ставшему под подозрение. В атмосфере разыгравшихся страстей нарваться на эксцессы было больше шансов при противодействии аресту, чем при самой процедуре его. Но я не помню ни одного случая ( и даже могу утверждать, что такого не было ), когда тот или иной арест состоялся бы по постановлению Исп. Ком. или по инициативе его. С перваго момента революция почувствовала себя слишком сильной для того, чтобы видеть необходимость в самозащите подобным способом»¹¹⁹.

Память несколько изменила мемуаристу, и факты далеко не всегда совпадают с его категорическим утверждением. Как ни скромны документальные следы этих дней в архивах, но они говорят об инициативе, проявленной членами Исп. Ком.: вот, напр., «приказание», отданное подп. Ст. Шиманскому «отправиться на основании полученных сведений для производства ареста б. председателя Совета министров Бориса Штюрмера и доставить его в помещение Государственной Думы» – приказание помечено датой 8 ч. 45 м. утра 28-го и подписано за председателя военной комиссии Врем. Ком. Гос. Думы ст. лейт. с. р. Филипповым, не состоявшим даже членом Исп. Ком.¹²⁰.

Само собой разумеется, что инициатива ареста правительственнаго аппарата принадлежала не взбунтовавшейся солдатской толпе, а руководителям движения, которые в первый момент исходили в гораздо большей степени из соображений революционной целесообразности, чем гуманности. Для объяснения этого естественнаго последствия возстания, когда борющаяся сторона пыталась изолировать и обезвредить представителей старой власти, вовсе нет надобности становиться в искусственную позу безупречнаго революционнаго Дон-Кихота. Сам Керенский разсказывает, что Думский Комитет поздно вечером 27-го, приняв временныя бразды правления, решил арестовать старое правительство в Мариинском дворце (очень сомнительно, чтобы такое постановление Врем. Комитета существовало, но какия-то попытки в этом отношении были сделаны, как устанавливает процитированный выше документ из архивов военной комиссии). Еще раньше, даже до формальнаго образования Врем. Комитета, по распоряжению уже диктаторствовавшаго в кулуарах Керенскаго было отдано в революционном порядке предписание об аресте председателя Гос. Совета Щегловитова. Это вновь разсказал сам Керенский в несколько противоречивом повествовании о событиях первых дней революции, и разсказ его подтвердил в своих воспоминаниях литовский депутат Ичас. По словам Керенскаго, в толпе, собравшейся в Тавр. дворце, говорили о необходимости суровых мер в отношении представителей и защитников стараго режима и интересовались его «мнением». Керенский ответил, что те, кто особенно опасны, будут немедленно арестованы, и назвал Щегловитова, тут же приказав, чтобы последний немедленно был к нему приведен (tut amené sur le champ devant moi). Отпадает таким образом приводимая Сухановым и другими, распространенная при посредстве «очевидцев» версия о том, что какой-то студент, «неизвестно по чьему распоряжению», арестовал Щегловитова, пригласив к себе на помощь с улицы случайную группу вооруженных солдат. Надо думать, что тогда же было дано распоряжение и об аресте мин. вн. д. Протопопова, задержать котораго пыталась еще в 11 ч. утра по собственной инициативе какая-то группа инсургентов при помощи солдат Преображенскаго и Волынскаго полков, которых еще не было в Таврич. дворце (эту совершенно неправдоподобную версию приводит Керенский).

Щегловитов был приведен. По всем почти воспоминаниям проходит сцена, разыгравшаяся в кулуарах между председателем Думы и считающим себя на деле диктатором левым депутатом¹²¹. Из этих мемуарных версий выберем ту, которую дает Ичас: он был не только непосредственным свидетелем, но и действующим лицом; его изложение привлекает своей ясной простотой – затерянное к тому же среди газетных сообщений, оно менее известно, чем воспоминания Керенскаго, Родзянко, Суханова, которыя легко сравнить между собой. В то время, когда «300 членов Думы» бродили по «унылым залам», ожидая решения Временнаго Комитета, «два студента с саблями наголо» ввели Щегловитова и обратились к Ичасу с вопросом: где Керенский? «Я велел отвести Щегловитова в приставскую комнату и сказал, что сам пойду за Керенским» – разсказывает Ичас. Керенский ответил: «сейчас приду, пусть подождут». «Минут десять мы его ждали. Тем временем толпа с улицы уже проникла в помещение и стала окружать нас. Керенский прибежал в комнату и громко спросил, озираясь: кто меня звал? Тогда студент, конвоировавший Щегловитова, указал на арестованнаго. Керенский взволнованным голосом спросил: «Так вы – Щегловитов?» и... прибавил: «Ив. Гр., вы тот человек, который может нанести самый опасный удар ножем в спину революции, и мы вас в такой момент не можем оставить на свободе». При этих словах вышел из своего кабинета, окруженный членами Комитета, председатель Гос. Думы Родзянко: «Ив. Гр., как вы сюда попали? А. Ф., ведь в Комитете постановления об аресте его не было?» «Я еще до избрания Комитета распорядился его арестовать» – ответил Керенский. «Так пойдемте в кабинет, обсудим этот вопрос. Ив. Гр., пойдемте со мной, посидите, пока мы обсудим этот вопрос» – продолжал Родзянко, протягивая Щегловитову руку. Тогда молодой студент с саблей оборвал председателя Думы: «Не по вашему распоряжению мы его арестовали и не можем отпустить его с вами». «Отведите г. Щегловитова в министерский павильон и приготовьте ему кровать» – распорядился Керенский и вошел вместе с комитетскими в кабинет председателя»¹²²...

Арест Щегловитова, по словам Керенскаго, вызвал чрезвычайное возбуждение среди «умеренных» членов Думы. Они настаивали на освобождении председателя Гос. Совета во имя принципа неприкосновенности членов законодательных собраний, они протестовали против превращения Гос. Думы в дом тюремнаго заключения и, вероятнее всего, отнюдь еще не желали вступить на революционный путь. Но фактический «диктатор» был тверд, несмотря на все протесты Врем. Ком., о которых говорит Родзянко. В воспоминаниях Керенский высказывает удивление, как его коллеги не понимали, что освобождение Щегловитова в этот момент означало бы не только умаление престижа Думы в глазах масс, но и передачу его возмущенной толпе на линчевание. Это было безумие, на которое предвидевший последствия будущий генерал-прокурор революции пойти не мог.

Министерский павильон быстро наполнился арестованными сановниками – элитой бюрократическаго мира¹²³. Сюда приводили арестованных по законным «правительственным» ордерам, выдаваемым от имени членов обоих Испол. Комитетов и их военной комиссии; сюда поступали приведенные любителями творить самочинно революционное правосудие, согласно официальному объявлению доставлять сановников и генералов в Таврич. дворец, «буде таковых придется задерживать» (подобныя объявления могли лишь толкать население на производство арестов); сюда сажали добровольно явившихся в целях самосохранения – здесь они чувствовали себя, как за «каменной стеной», по выражению секретаря Родзянко. В хаосе «черезполосицы» невозможно разобраться и определить случаи, когда вожди революции в предписании арестов проявляли активную инициативу и когда лишь вынужденно легализировали революционное беззаконие. Ордера посылались на бланках, которые были под рукой, и немудрено, напр., что с-р. Мстиславский, член военной комиссии, по собственному признанию, заполнил, не имея на это никакого права, бланки тов. пред. Гос. Думы. Мало понятно, на основании каких полномочий чл. Врем. Комитета Караулов, занявший 28-го временно пост коменданта Тавр. дворца, отдавал 1 марта приказ о немедленном аресте «всех чинов наружной и тайной полиции и корпуса жандармов», но совершенно очевидно, что аресты в этой среде производились вовсе не в соответствии с «приказом № 1», как утверждал впоследствии отчет думской «комиссии по принятию задержанных военных и высших гражданских чинов».

Керенский с перваго же момента сделался вершителем судьбы представителей того режима, который свергла революция. Может быть, поэтому естественно, что его имя вне зависимости от официальнаго поста, который он занял 2-го марта, оказалось особо тесно сопряженным с волной арестов, прокатившейся по Петербургу. Отмечая «поразительную планомерность» арестов, несмотря на неоднократное, будто бы, объявление со стороны Врем. Ком, об их «незакономерности», Родзянко намекает на специфическую роль Керенскаго – по крайней мере воинские чины, производившие аресты, указывали «имя члена Гос. Думы Керенскаго, как руководителя их действиями»¹²⁴. В своем стремлении охранить революцию от насилия («в благородных усилиях», чтобы «Тавр. дворец не обагрился кровью») Керенский проявлял временами, действительно, чрезмерное рвение. С некоторой наивностью разсказывает он сам эпизод, имевший место при аресте б. мин. вн. д. и юстиции Макарова. Где-то и кем-то арестованный Макаров был освобожден депутатами по «сердечной доброте»: они не понимали, что только арестом и проявлением известной строгости – повторяет Керенский свой излюбленный мотив – можно было воспрепятствовать массовым судам Линча. Керенский спешит исправить оплошность депутатов, не подумавших о том, что сделано было бы с этим бывшим министром, если бы господа демагоги и агенты-провокаторы узнали об освобождении министра, знаменитаго своей неосмотрительной фразой в Думе по поводу ленских разстрелов в 12-ом году: «так было и так будет» (этой фразе тогда придали несколько иной смысл, чем тот, который вкладывал в нее ее произносивший). Узнав, что б. министр Макаров, боясь ночью возвращаться домой, нашел себе пристанище в частной квартире, расположенной в антресолях дворца, член Гос. Думы Керенский, захватив двух вооруженных солдат, бегом поднялся наверх; перепугал даму, ему открывшую дверь на звонок, извинился, арестовал Макарова и водворил его в министерский павильон. Дело, конечно, было не только в личной экспансивности лидера думской трудовой группы. Вероятно, и соображения о гуманности привлечены были в данном случае мемуаристом задним числом. Эпизод скорее надо объяснить сугубо отрицательным отношением Керенскаго, выступавшаго в роли разоблачителя ленских событий, к тогдашнему министру вн. д., заслужившему, однако, общественную амнистию своим независимым поведением в последний период царскаго правления, когда он вызвал неблаговоление к себе со стороны имп. А. Ф. и должен был покинуть министерский пост. И, может быть, не так уже не правы были те члены Думы, которые рекомендовали арестованному и освобожденному Коковцову, как он разсказывает в воспоминаниях, итти скорее домой, пока на него «не набрел Керенский».

Побуждала ли обстановка в Таврическом дворце перваго марта к принятию таких экстраординарных мер, если даже допустить, что имя Макарова было пенавистно массе так же, как оно ненавистно было Керенскому? Мемуаристы противоположнаго лагеря по иным, конечно, основаниям явно сгущают атмосферу. Примером может служить повествование все тоге же Шульгина. Он чрезвычайно картинно разсказывает, как в Думе «побежало особое волнение», когда пришел добровольно арестовываться или отдаться «под покровительство Гос. Думы» Протопопов (это было в тот же вечер, когда произошел эпизод с Макаровым), и как Керенский проявил все силы своего «актерскаго дарования». От озлобленной толпы распутинскому ставленнику «ждать ничего хорошаго не приходилось». «И в то же мгновение я увидел в зеркале – живописует Шульгин – как бурно распахнулась дверь... и ворвался Керенский. Он был бледен, глаза горели... рука поднята. Этой протянутой рукой он как-бы резал толпу... – Не сметь прикасаться к этому человеку... Все замерли... И толпа разступилась... Керенский пробежал мимо, как горящий факел революционнаго правосудия, а за ним влекли тщедушную фигуру в помятом пальто, окруженную штыками»... Сам Керенский разсказал о появлении Протопопова в Думе менее картинно с внешней стороны, чем то сделал сторонний очевидец происходившаго. По словам Керенскаго, его в одном из корридоров дворца остановила фигура страннаго вида, обратившаяся к нему с титулованием «Ваше Превосходительство». Это оказался Протопопов. И Керенский провел, не вызвав ничьего внимания, этого наиболее ненавистнаго в России человека в «павильон министров». Сам Протопопов так разсказал о своем аресте в дневнике: «Я спросил какого-то студента провести меня в Исп. Ком. Узнав, кто я, он вцепился в мою руку. «Этого не надо, я не убегу, раз сам сюда пришел» – сказал я; он оставил меня. Стали звать А. Ф. Керенскаго. Он пришел и, сказав строго, что его одного надо слушать, ибо кругом кричали солдаты, штатские и офицеры, повел меня в павильон министров, где я оказался под арестом». Еще более прозаична была отметка в № 3 «Известий» комитета журналистов, утверждавшая, что появление Протопопова не вызвало в Думе никаких страстей.

Всегда представляется несколько сомнительным, когда мемуаристы в однородных тонах и с однородными деталями сообщают разные эпизоды, хотя и возможно себе представить, что в аналогичных условиях должны были получаться однотипный картины. Совершенно в духе Шульгина несколько раньше Суханов изображал эпизод с арестом столь же ненавистнаго Штюрмера. Только роль Керенскаго в этом случае сыграл трудовик в форме прапорщика – Знаменский, обладавший зычным голосом. Надлежало провести в спасительный «министерский павильон» через враждебную и вооруженную толпу группу арестованных, во главе со Штюрмером и Курловым, под охраной ненадежных конвойных, «самочинно арестовавших и доставивших ненавистных правителей в Таврич. дворец». «Не сметь трогать» – крикнул во все свое могучее горло Знаменский, открывая шествие. Толпа разступилась, злобно поглядывая на арестованную партию, и «ненавистные министры» были охранены от самосуда. «Труднее будет уберечь Сухомлинова, о котором постоянно спрашивали в толпе, и против котораго возбуждение было особенно сильно» – будто-бы подумал тогда же Суханов, присутствовавший при том, как. Знаменский вел группу арестованных сановников. И если Сухомлинова оберегли от самосуда, то здесь, в изображении Керенскаго. исключительно его заслуга. Кто-то «бледный и трясущийся от страха» прибежал сообщить Керенскому, что привели Сухомлинова, и что солдаты находятся в чрезвычайном возбуждении (surexcitation terrible) и готовы изменника-генерала разорвать на куски. Керенский и через десять лет не мог вспоминать без чувства ужаса ту кошмарную сцену, которая готова была разыграться. Увидав приближающагося с охраной Керенскаго и поняв, что жертва может ускользнуть, толпа бросилась на Сухомлинова, и Керенский собственным телом его прикрыл. Он воззвал к чести солдат, заклиная их не опозорить революцию пролитием крови в стенах Думы. Он один противостоял негодованию озверелой толпы солдат, твердо заявив, что они коснутся своей жертвы только через его, Керенскаго, труп. Керенский почувствовал колебания в толпе и понял, что он выиграл игру.

Отдадим должное мужественному поступку мемуариста. Вероятно, нечто подобное было в действительности. В отношении Сухомлинова атмосфера должна была быть сгущенной – ведь около его личности была сосредоточена вся ненависть и вся агитация в период всех неудач во время войны. Враждебность к Сухомлинову не могла быть показательной для революционных настроений. И все-таки закрадываются некоторыя сомнения – не чрезмерно ли мемуарное перо и позднейшее восприятие остро в свое время пережитого сгустили краски. Невольная случайная очевидица того, как толпа на улице требовала выдачи Сухомлинова для растерзания, тоже приведенная в Таврический дворец – гр. Клейнмихель, видела, как «юноша, почти мальчик, в офицерской форме, хватал его за руки и толкал» свою жертву – мундир на Сухомлинве был изорван, погоны срезаны, ордена похищены... Депутаты спасли бывшаго военнаго министра, окружив его тесным кольцом. Надо сказать, что у старой графини было чрезвычайно живое воображение. В ея воспоминаниях можно было бы подчеркнуть яркия бытовыя сцены для эпохи, если бы оне не были приправлены подчас слишком уже фантастическими аксессуарами даже тогда, когда она говорит о своих собственных приключениях и своих собственных переживаниях¹²⁵. В личных воспоминаниях Сухомлинов совсем по иному рисует обстановку своего ареста. Взятый у себя на квартире (к моменту революции он был освобожден из Петропавловской крепости и находился под домашним арестом) «какой-то компанией вооруженных людей», Сухомлинов был отвезен в Таврический дворец. «Во время переезда в грузовом автомобиле студент в очках держал против моего виска браунинг, дуло котораго стукало мне в голову на ухабах. Полнейшее мое равнодушие к этому боевому его приему привело к тому, что он вскоре спрятал оружие в кобуру. Несколько заданных вопросов относительно моего дела и совершенно спокойные мои ответы на них закончились тем, что первоначальное неприязненное ко мне отношение превратилось в благожелательное. У Тавр. дворца снаружи и в залах, по которым я проходил, была масса народа, и никаким оскорблениям я не подвергался, как об этом неверно сообщали газеты». Сухомлинов вначале был приведен к Энгельгардту, а потом повели к Керенскому. «В небольшом корридоре просили обождать. Я сел у колонны и наблюдал то столпотворение, которое вокруг происходило... Подошел ко мне какой-то приличный господин и просил очень вежливо, чтобы я спорол погоны, и подал мне ножницы. Я их просто отвязал и отдал ему – тогда он попросил и мой георгиевский крест, но я его не отдал и, к моему удивленно, бывший тут часовой, молодой солдатик, вступился за меня и сказал: «Вы, господин,... этого не понимаете, это заслуженное и так, отнимать, да еще такой крест, не полагается». Наконец, пригласили меня тут-же рядом в сени, где стоял взвод солдат с ружьями, и появился Керенский... Мне он ничего не говорил, а обратился к нижним чинам и в приподнятом тоне сказал, что вот, мол, бывший военный министр царский, который очень виноват и его будут судить, а пока он им повелевает, чтобы волос с головы моей не упал... Тем все и кончилось... Я вышел на внутренний подъезд дворца, где стоял тот самый автомобиль, в котором меня привезли; мой почетный караул... присутствовал, когда я в него садился, а мои уже старые знакомые конвоиры дружески встретили меня... От них же я узнал, что меня повезут в Петропавловскую крепость, куда приблизительно через полчаса меня и доставили»... Здесь – подчеркивает Сухомлинов, «со много все были вежливы – принесли даже котлету с картофелем и чай... Арестованных еще не было никого... и я занял опять свой № 55».

Легко можно допустить сознательную тенденцию Сухомлинова при разсказе, но в дальнейшем изложении, говоря о содержании в Петропавловской крепости, он отнюдь не щадит «обнаглевших со звериными физиономиями в серых шинелях». Неожиданно в некоторых своих частях разсказ Сухомлинова находит подтверждение в напечатанном 9 марта в «Известиях» письме прап. 171 пех. зап. полка Чиркунова, находившагося во главе отряда, который забирал Сухомлинова на его квартире. Между прочим, здесь устанавливалось, что солдаты хотели первоначально сорвать с изменника погоны, но после речи Сухомлинова о том, что он невиновен, погоны были оставлены. Как будто бы очевидно, что отряд прап. Чиркунова должен был по распоряжению новой власти перевести подследственнаго Сухомлинова с привилегированнаго домашняго положения, с чем так боролись до революции думские деятели из состава прогрессивнаго блока, на старое крепостное. Почему понадобилось провести такую техническую операцию через революционный штаб, каким являлся в тот момент Таврический дворец, не совсем понятно.

Как примирить две столь противоположныя версии, которыя выступают в изложении Керенскаго и Сухомлинова? – истина должна быть где-то по середине между двумя крайностями. При таких условиях сухомлиновский эпизод будет достаточно характерен. Он как бы подтверждает положение, что атмосфера в Таврическом дворце вовсе не была насыщена электричеством той злобности, при которой эксцессы приобретают кровавый характер¹²⁶. Трудно поверить показаниям, принимавшаго непосредственное участие в «следственной комиссии» кн. Мансырева, который говорит о том, как уже вечером перваго дня революции «толпа» в Таврическом дворце «неистово» избивала «кулаками и прикладами» арестованных «жандармских офицеров и полицейских чиновников» – трудно поверить потому, что подобная сцена резко противоречит фактической обстановке, которую можно установить для революционнаго штаба 27 февраля и последующих дней.

Не было атмосферы напряженной злобности и за стенами Таврическаго дворца. Перед нами воспоминания б. тов. обер-прокурора Св. Синода кн. Жевахова. Это был человек крайне реакционный – для него уже введете института земскаго самоуправления в царствование Александра II являлось началом чуть ли не конца России, и в то же время он был человеком несколько не от мира его. Мартовские дни представлялись этому религиозному министру православнаго пошиба сплошным ужасом. Чего только не видели его глаза, и чего только не слышали его уши! Он, конечно, разсказывает, как улицы запружены были толпой, «жаждущей крови и самых безжалостных расправ – генералов ловили, убивали, разрубали на куски и сжигали. Что только тенденция не выдумает! Однако, когда эти озверелыя толпы вломились в казенную квартиру кн. Жевахова и увидели иконостас и другие церковные атрибуты, то жажда крови изсякла – солдаты присмирели, стали «виновато улыбаться» и «почтительно удалились, полагая, что здесь живет святой человек»... Такой сценой само собой уничтожается та гипербола, с которой современник передал потомству о виденном и слышанном в дни революции¹²⁷.

Но допустим, что по иному могла рисоваться обстановка тем, кто были почти замуравлены в первые дни и ночи в четырех стенах революционнаго штаба. Вспомним, как свои ощущения впоследствии изобразил Шульгин – почти в жеваховских тонах. Керенский разсказывает, с какой предосторожностью пришлось перевозить заключенных в «министерском павильоне» царских сановников в Петропавловскую крепость¹²⁸. У временной власти, по его словам, не было охоты размещать царских приверженцев в исторических казематах, служивших в течение столетия местом заключения и страдания политических узников – героев революции, но все тюрьмы были разрушены (?) революционным порывом 27–28 февраля, и только за крепкими стенами Петропавловки можно было найти надежное место для личной безопасности новых заключенных старой политической тюрьмы. Таким образом, еще раз гуманныя соображения побудили вспомнить Трубецкой бастион и оживить новыми сидельцами прежнюю русскую Бастилию. Город был еще неспокоен, когда «мы вынуждены были перевести министров. Сделать это днем было чрезвычайно опасно, а тем более заранее раскрыть план перевозки. Поэтому решено было совершить перевод ночью без предупреждения даже стражи»... Лично Керенский в полночь предупредил арестованных, когда все приготовления были закончены, что они будут перевезены, не указав ни места, куда их перевозят, ни причин увоза. Секрет, которым была окружена ночная экспедиция, и враждебныя лица солдат, казалось, сильно возбудили заключенных –они думали, что их везут на казнь. (Так казалось во всяком случае Керенскому, который по челу оставшагося спокойным Щегловитова читал затаенную мысль – воспоминания долголетняго руководителя царской юстиции, как его многочисленныя жертвы в таких же условиях ночного безмолвия отвозились из тюремных казематов на место казни). В такой обстановке революционная гуманность, о которой думал Керенский, превращалась, пожалуй, в недостойную мелочную месть. В действительности, вероятно, не было ни того, ни другого. Была скорее неуверенность власти, не чувствовавшей еще прочной почвы под ногами и облекавшей свою неуверенность в революционный пафос, заменяя его подчас революционной позой. К ней был несколько склонен тот, кто занял пост министра юстиции революционнаго правительства, и она производила впечатление. Так Ледницкий в докладе московскому Комитету Общ. Организаций 3 марта, передавая свои петербургская впечатления, с одушевлением изображал бытовую сцену, которой сопровождался арест последняго министра юстиции царскаго правительства Добровольскаго (явился сам в Таврический дворец). «Бывший министр Добровольский – торжественно заявил ему Керенский – вы имеете честь разговаривать с депутатом Думы, потрудитесь встать», Ледницкий комментировал эти слова: «прежняя власть почувствовала силу новой власти» (по отчету «Рус. Вед.»). Зензинов вспоминает, с каким «ликующим видом» Керенский ему сообщил, что по его распоряжение арестован Щегловитов то было « первое проявление власти революции». В первые дни подсознательным стимулом, вызывавшим революционную позу, и могло быть чувство инстинктивнаго страха за революцию. Этим только возможно объяснить не соответствовавший идеям и настроениям обиход, который был установлен властью свыше в «министерском павильоне». Здесь царила «гробовая тишина», так как строжайше запрещено было разговаривать. Заключенные должны были вставать при входе коменданта. Одним словом, все то, что полагалось по тюремной дисциплине ушедшаго в прошлое режима. Это не отзвук переживаний арестованных, это непосредственное впечатление журналиста Луганскаго, посетившаго 2 марта «министерский павильон». Курлов утверждает, что такой обиход с «вынужденным молчанием» установлен был личным распоряжением «начальника» революционной кордегардии в Таврич. дворце депутатом Керенским, который делал выговор начальнику караула за неисполнение им своих обязанностей¹²⁹.

Если учесть эту возможную психологию революционной власти, в некоторых случаях персонифицированной Керенским, мы поймем обстановку, в которой произошел перевоз арестованных сановников в Петропавловскую крепость. Иначе получается нечто несуразное. Таинственность, которой был облечен перевоз, все принятыя Керенским меры предосторожности объясняются необходимостью предотвратить возможные эксцессы. Между тем все заключенные из числа тех, кто оставил мемуарныя отражения своих переживаний, единодушно свидетельствуют о своеобразной мере охранения, предпринятой в отношении их. Вот разсказ Курлова: «Это отправление обставлялось весьма торжественно (Курлов утверждает, что перевоз совершился около 10 ч. веч.). В проходе между залом и подъездом, на пространстве приблизительно 40–50 шагов, была выстроена рота преображенцев. Прапорщик Знаменский лично проводил меня до автомобиля, в котором я заметил какого-то человека с забинтованной головой и вскоре узнал в нем Н. А. Маклакова. Против нас поместились унтер-офицер с револьвером в руках и член Гос. Думы Волков. По-прежнему нам было запрещено разговаривать, с предупреждением, что в случае нарушения этого приказания унтер-офицер будет стрелять». По словам Васильева (б. дир. деп. полиции), подтверждающаго описание Курлова, их предупреждали, что всякая попытка к бегству вызовет применение оружия. В дневнике Протопопова записано: «Впереди нас (Протопопов попал в автомобиль с ген. Беляевым) сидел офицер и держал револьвер наготове, о чем нас предупредил: за каждое движение – пуля в лоб». Можно было бы предположить, что такая демонстративная внешность создана была лишь в показательных целях – для воздействия на толпу. Но подобныя предположения разсеиваются при ознакомлении со свидетельством одного из представителей революционной общественности, сопровождавшаго ночную экспедицию. Зензинов разсказывает, что министр юстиции предложил ему и Волкову принять на себя перевоз арестованных министров. «Я с удовольствием взялся выполнить это дело» – вспоминает мемуарист. «Мне интересно было в новой уже роли побывать в той самой крепости, где я полгода просидел заключенным. Автомобили были приготовлены только поздно вечером, и перевод арестованных состоялся глубокой ночью. В пяти автомобилях мы везли 12 министров. На мою долю пришлись б. мин. вн. д. Макаров и б. мин. юстиции Хвостов¹³⁰. В автомобиль нас было четверо – два арестованных министра, солдат с наведенным на них револьвером и я. Министры сидели неподвижно, как бы раздавленные всем происшедшим. На улицах шумела толпа, несмотря на поздний час¹³¹, и гудок нашего автомобиля гудел непрерывно. Занавеси на наших окнах были спущены (следовательно, отпадает возможность показательнаго приема), и толпа охотно разступалась, когда шофер кричал ей, что автомобили следуют по распоряжению Врем. Рев. Правительства». В Петропавловской крепости Зензинов, к великому своему удивленно, натолкнулся на полк. Иванишина, того самаго «вернаго слугу стараго правительства», который семь лет тому назад караулил Зензинова, явившагося теперь в роли «чрезвычайнаго комиссара Рев. Правит.». Давая отчет Керенскому об исполнении поручения, Зензинов настоял на том, чтобы Иванишин был «немедленно смещен и замещен верным человеком» (к каким результатам это привело, мы увидим ниже). Керенский согласился и отдал тут же распоряжение по телефону в крепость... Курлов передает такую деталь. По прибытии в крепость им (т. е. Курлову и Маклакову) приказали «выйти из автомобиля и стать лицом к стене». Они стояли до тех пор, «пока все арестованные не вышли», а потом их «гуськом» повели в Трубецкой бастион, заведующим котораго и был полк. Иваншин...

Для завершения всей картины напомним, что Сухомлинов днем был перевезен в Петропавловскую крепость без всяких осложнений, и что никаких «чрезвычайных комиссаров» для этого дела не понадобилось¹³², а министр финансов Балк – «ставленник Распутина» – был без всяких инцидентов освобожден, так как новому министру финансов, как сообщала «Русская Воля», «необходимо» было с ним «беседовать».

В приведенной выше характеристике Суханова самочинных арестов одно заключение мемуариста, конечно, надо признать правильным – аресты по ордерам из центра всетаки ограничивали возможность самосудов и вводили в известныя рамки частную инициативу, которая слишком легко рождалась в условиях переживаемаго момента. Трудно установить грани между самозарождающимся чувством толпы и восприятием ею лозунга, приходящаго как бы извне и падающаго на благоприятную для себя почву. Инстинктивное подражение всегда лежит в основе массовой психологии. Потому так легко в Петербурге волна арестов в первые дни захватила толпу – ничего подобнаго не было, напр., в Москве. В этом отчасти и разгадка того «сложнаго психологическаго процесса» в народном сознании («передать Думе ея врагов»), о котором говорила в своем позднейшем отчете думская комиссия об арестованных¹³³. Яркую бытовую картину нарисовал нам Пешехонов, редактор «Русскаго Богатства», в воспоминаниях «комиссара Петербургской стороны». «Не успели мы открыть комиссариат – вспоминает он – как к нам уже повели арестованных... Пришлось создать при комиссариате особую «судебную комиссию», в которой с утра до вечера посменно работало до 20 юристов, и она едва успевала справиться с делом»... «Была прямо какая-то эпидемия самочинных арестов. Особенно памятен мне один день, когда казалось, что все граждане переарестуют друг друга»,.. «За что вы их арестовали?» – спрашивал следователь тех, которые привели арестованных. – «Да они против Родзянко». «Следующее дело начинается тем же вопросом: «Почему вы их арестовали?» – «Да они за Родзянко». И обстановка обоих дел одна и та же: сошлись на улице, заспорили, а потом более сильные арестовали более слабых. Если одни сами хватали и тащили в комиссариат своих политических противников, то другие ждали этого от комиссариата. Нас прямо осаждали с требованием обысков и арестов. Не менее того донимали пас доносами».

Картину, зарисованную для «Петербургской стороны», можно было наблюдать более или менее повсеместно¹³⁴. Такия же случайный толпы приводили арестованных полицейских в Таврический дворец – по словам его коменданта, даже с «женами и детьми». Заполняли ими и вообще «подозрительными» градоначальство и огромный Михайловский манеж... По газетным позднейшим исчислениям, в общем было арестовано около 4000 человек (Бирж. Вед.), и министерству юстиции пришлось создать особую следственную комиссию для проверки формальных причин задержания. К этим добровольцам по изысканно контр-революции, действовавшим с революционным пылом, присоединялись всякаго рода любители наживы и всплывавшие на мутной поверхности авантюристы, которые очень часто и возглавляли «толпу» обыскивающих и арестующих. И в газетах того времени и в воспоминаниях принимавшаго ближайшее участие в организации городской милиции молодого адвоката Кельсона можно найти показательные образцы деятельности этих разоблаченных ретивых «революционеров» февральских и мартовских дней, которые с вооруженными солдатами, взятыми случайно на улице, ходили по квартирам, делали обыски, грабили и арестовывали «по подозрению в контр-революции». Кельсон разсказывает, напр., как он случайно встретился со своим подзащитным, взломщиком-рецидивистом Рогальским, который явился в кабинет городского головы в полной «модной форме одежды» того времени – вплоть до пулеметной ленты. Легко себе представить, каким водворителем «порядка» являлся «гвардии поручик» корнет Корни де Бод, оказавшийся предприимчивым и ловким рядовым Корнеем Батовым – ему эти функции «защиты населения» при содействии двух рот были поручены особым приказом Энгельгардта 28 февраля. «Корни де Бод» ухитрился получить и ответственное назначение коменданта городской Думы и побывать на квартире гр. Коковцева с нарядом «из 12 нижних чинов». Перед нами может пройти целая портретная галлерея, которая откроется пом. коменданта Таврическаго дворца Тимановским – в действительности известным аферистом «графом д'Оверн» (Аверкиевым), принявшим участие в арестовании последняго председателя Совета министров кн. Голицына.

В мин. путей сообщения при Бубликове и Ломоносове активную роль играл «ротмистр-гусар» Сосновский, командовавший ротой семеновцев, которая стояла здесь на страже, он оказался беглым каторжником, содержавшимся в Литовском замке. Но это неизбежная накипь революции. Оставим ее¹³⁵... Пешехонов дает правдивое объяснение изнанке революции. Во всем этом, несомненно, сказывался не остывший еще, а у многих и запоздалый азарт борьбы, хотелось принять в ней участие, внести свою долю в общую победу¹³⁶... Еще большую роль сыграл страх перед контр-революцией, но многие просто не понимали, что такое свобода¹³⁷. Но «пароксизм страха» все-же должен быть поставлен на первом месте. Тот же Пешехонов разсказывает, что он «вынужден был держаться преднамеренно резкаго тона в своем обращении с обвиняемыми и не жалеть самых резких квалификаций но адресу старых властей и самых жестоких угроз по адресу тех, кто осмелится противиться революции. Только таким путем мне удалось при.... первой встрече с толпой поддержать свой авторитет, как представителя революционной власти. Иначе меня самого, вероятно, заподозрели бы, как контр-революционера»... Приспособление к настроениям толпы приводило к тому, что Энгельгардт, если верить повествованию Мстиславского, арестовал в Таврическом дворце уже 2 марта офицера, который высказывался «за монархию».

И всетаки какое-то скорее благодушие в общем царило в этой тревожной еще атмосфере – благодушие, которое отмечают (при обысках в поисках орудия) столь противоположные люди, как писательница Гиппиус и генерал Верцинский. А вот показание бывшаго царскаго министра народнаго просвещения гр. Игнатьева, данное Чр. Сл. Ком. Временнаго Правительства (это ответ на вопрос: «было ли оказано какое-либо безпокойство» в дни февральских событий). «Я должен сказать, что кроме самой глубокой признательности к молодежи и солдатам я ничего не имею. Доложу следующее явление, глубоко меня тронувшее. Был обход солдат, мастеровых ремонтной автомобильной части. Можете представить, что это за состав: это уже не строевые, а люди полурабочаго уклада. Между ними один уволенный из какой-то ремесленной школы... за время моего министерства. Входят в подъезд... Прислуга испугалась. Спрашивают: «кто живет»... «"Граф Игнатьев, б. мин. нар. просв.» .– «Товарищи, идем». Один говорит: «нельзя ли на него посмотреть».– «Он болен»... –»Может быть, он нас примет». Поднимается ко мне человек, весь трясется и говорит: «Лучше не впускать»... Входят пять человек наверх... «Хотим на вас посмотреть». – «Почему?» – «Разве мы вас не знаем, разве мы такие темные». Другой раз –продолжал Игнатьев – был еще более тронут». Далее свидетель разсказал, как толпа хотела забрать его автомобиль и ушла, узнав от случайно проходившаго студента, что здесь «живет гр. Игнатьев»...

Ссылки на настроения «низов» слишком часто становятся в воспоминаниях деятелей революции отговорками в тех случаях, когда надо оправдать в глазах приходящаго на смену поколения революционный акт, может быть, жизненно даже целесообразный, но противоречащий демократическим принципам, которые были написаны на знамени революции. Вот почему некоторая фальшь всегда чувствуется в попытках ответственных мемуаристов облечься исключительно только в романтическую тогу гуманности при описании дней, когда рождалась и закреплялась революционная Россия. Сделанныя ошибки, вольныя или невольныя, нельзя объяснить, ретушируя действительность. Совершенно объективно надо признать, что деятели февральской революции были очепь далеки от осуществления в жизни несколько сентиментальных заветов, выраженных некогда поэтом в знаменитых словах: «Дню прошедшему забвенье, дню грядущему привет». Посколько дело касалось возмездия за грехи стараго режима, здесь не было, как мы увидим, большого колебания. Целесообразна ли была такая тактика – это вопрос другой. Руководители движения не всегда учитывали резонанс, который получало или могло получить в массе их действие, вступавшее в резкую коллизию с исповедуемыми ими идеалами. Во всяком случае революционная современность – по крайней мере, значительная часть ея – поставила в заслугу первому министру юстиции революционнаго правительства не гуманность, о которой говорит Керенский в воспоминаниях, а твердость, проявленную им в отношении представителей ликвидированнаго строя. Один из делегатов петербургскаго Совета на совещании Советов, тот, который выступал в защиту позиции Керенскаго, занявшаго министерский пост, говорил: ..."если бы, действительно, Керенскиай не вошел в министерство, не взял бы этого портфеля и без согласия Исп. Ком., то что было бы тогда с этим министерством?... Там был бы московский депутат Маклаков, но если бы это было так, разве были бы арестованы все лица, арестованныя сейчас, и было бы сделано то, что сделал Керенский, наш Керенский?»

Похороны коалиции в Совете закончились около 6 ч. веч. (1 марта). После общаго собрания, одобрившаго по докладу Стеклова выработанное соглашение демократии с цензовой общественностью, должно было состояться совещание представителей обоих исполнительных комитетов для окончательной формулировки «соглашения». И, быть может, несколько неожиданно незавершенное еще дело было оглашено Милюковым на перманентном митинге в Екатерининском зале – в тот приблизительно час, когда совершалось триумфальное шествие Керенскаго из зала заседания Совета в помещение Вр. Ком., т. е., еще задолго до окончания заседания Советов. Почему это сделал лидер «цензовой общественности?» Случайность? Радостное нетерпение, о котором говорит Мстиславский? Желание закрепить достигнутые результаты и получить представление об отношении к образуемому правительству со стороны «народных масс?» «В частности, быть может, – говорит Суханов – Милюков желал проверить свое решение самаго остраго для него вопроса, способнаго послужить источником конфликта не только с Советом Р. Д., но и с его собственными, более левыми товарищами». Это был, конечно, вопрос о монархии и династии. Построение речи. как будто, не согласуется с подобным предположением. Вопрос о судъбе династии («самый существенный» в речи. как признает Милюков в написанной им «Истории») всплыл – по внешности по крайней мери – случайно в связи с репликами, которыя подавались со стороны митинговой публики. Преждевременность разглашения «тайны», ключи к которой вез с собой Гучков, гораздо в большей степени надо отнести к тем графам, которые вообще присущи были политической деятельности Милюкова и заслужили ему репутацию, но его собственным словам, «бога безтактности» («Рус. Зап.»). Если выступление Милюкова и было своего рода шахматным ходом, то направил его фактический уже вождь Врем. Ком. не в сторону своих «левых» партнеров, а в сторону «правых».

Днем второго марта политическая обстановка выяснилась с достаточной отчетливостью – опасность военнаго разгрома «революции» отпала. Каждый истекавший час говорил о необходимости замены сурогата власти, каким являлся Врем. Ком., правительством полноправным, ибо безвластие, наступившее после переворота, развращало даже самых благонамеренных солдат. Возможность превращения советскаго обращения в форму обязательнаго «приказа» ослабляла авторитет будущей власти – это, конечно, понимали все, независимо от содержания «приказа №1». Ждать при таких условиях возвращения Гучкова и Шульгина не представлялось целесообразным. Вот почему в 5 ч. 45 м. дня в Ставку была послана за подписью Родзянко несколько предрешавшая события телеграмма следующаго содержания: «Временный Комитет Г. Д. образовавшийся для возстановления порядка и столице, вынужден был взять в свои руки власть в виду того, что под давлением войска и народа старая власть никаких мер для успокоения населения не предприняла и совершенно устранена. В настоящее время власть будет передана Врем. Комитетом Г. Д. Временному Правительству, образованному под председательством кн. Г. Е. Львова. Войска подчинились новому правительству, не исключая состоящих в войсках, а также находящихся в Петрограде лиц императорской фалмилии, и все слои населения признают только новую власть. Необходимо для установления полнаго порядка и для спасения столицы от анархии командировать сюда на должность главнокомандующаго Петербургским военным округом доблестнаго боевого генерала, имя котораго было бы популярно и авторитетно в глазах населения. Комитет Г. Д. признает таким лицом доблестнаго, известнаго всей России героя... ген. Корнилова. Во имя спаеения родины, во имя победы над врагом, во имя того, чтобы неисчислимыя жертвы этой долгой войны не пропали даром накануне победы, необходимо срочно командировать ген. Корнилова в Петроград».

Здесь нет даже намека на спорный вопрос о форме правления. Логически приходилось заключать, что в недрах Временнаго Комитета еще не был окончательно решен даже вопрос об отречении, поставленный в порядке дня. Так, повидимому, и понял ген. Алексеев, доложивший Николаю II телеграмму Родзянко и испрашивавший разрешение на выполнение выраженнаго в ней «пожелания», во имя того, что в этом «может заключаться начало успокоения столицы и водворения порядка в частях войск, составляющих гарнизон Петрограда и окрестных пунктов». В кадетской группе, входившей в состав Врем. Ком., очевидно, не было колебаний в вопросе о неизбежности отречения. Припомним информацию Гронскаго в первый же день революции о провозглашении императором в. кн. Михаила. По свидетельству Скобелева, который оказался соседом на одном столе в Таврическом дворце в ночь 27-го с Милюковым, последний ему сказал: «Чем бы все это ни кончилось, одно несомненно, с этим... (следует резкое слово в передаче мемуариста) у нас ничего не может быть общаго». Шингарев перваго марта категорически говорит французскому журналисту Ано, что вопрос о династии уже не ставится: царь должен будет покинуть трон – как это произойдет, докажет будущее. На таком предположении и построена была вся агитационная часть речи Милюкова. Она была произнесена около 3 час. дня. Своему экспромту на случайном безответственном очередном митинге в стенах Таврическаго дворца Милюков придавал такое декларативное значение, что сам выправил, по утверждению Набокова, текст речи для печати. Таким образом перед нами заверенный текст речи, довольно странной для оратора, который старался в эти часы спасти монархический принцип.

«Мы присутствуем при великой исторической минуте» – начал оратор. – «Еще три дня тому назад мы были скромной оппозицией, а русское правительство казалось всесильным. Теперь это правительство рухнуло в грязь, с которой сроднилось, а мы и наши друзья слева выдвинуты революцией, армией и народом на почетное место членов перваго русскаго общественнаго кабинета. Как могло случиться это событие, казавшееся еще так недавно невероятным? Как произошло то, что русская революция, низвергнувшая навсегда старый режим, оказалась чуть ли не самой короткой и самой безкровной из всех революций, которыя знает история. Это произошло потому, что эта история не знает и другого правительства, столь трусливаго и изменническаго, как это ныне низвергнутое правительство, покрывшее себя позором»... «Правительство мы свергли легко и скоро... Остается удержать в руках эту победу». Оратор призывал «сохранить то единство воли и мысли, которое привело... к победе». Существующия разногласия «стушевываются перед той главной задачей, которая еще не разрешена вполне: задачей – создать новую народную власть... Будьте едины в устранении политических споров, быть может, и важных, но сегодня могущих еще вырвать из наших рук плоды победы. Будьте едины и вы, солдаты и офицеры великой и славной русской армии, и помните, что армия, ...потерявшая это единство... обращается в безпорядочную толпу, и всякая горсть вооруженных организованных людей может взять ее голыми руками»... «Я слышу, меня спрашивают: кто вас выбрал? Нас никто не выбрал, ибо, если бы мы стали дожидаться народнаго избрания, мы не могли бы вырвать власть из рук врага¹³⁸. Пока мы спорили бы о том, кого выбирать, враг успел бы организоваться и победить и вас, и нас». «Нас выбрала русская революция» – заключил гордо Милюков... «Мы не сохраним этой власти ни минуты после того, как свободно избранные народные представители скажут нам, что они хотят... выбрать других людей, более заслуживающих их доверие... Но мы не отдадим этой власти теперь, когда она нужна, чтобы закрепить победу народу – упавшая из наших рук, она может достаться только врагу». Оратора прерывают вопросом: «кто министры? для народа не может быть тайны». «Во главе нашего министерства мы поставили человека, имя котораго означает организованную русскую общественность (крики: «цензовую»), так непримиримо преследовавшуюся старым правительством... Вы говорите «цензовая общественность», да, но единственно организованная, которая даст потом возможность организоваться и другим слоям русской общественности. Но, господа, я счастлив сказать вам, что и общественность не цензовая тоже имеет своего представителя в нашем министерстве. Я только что получил согласие моего товарища А. Ф. Керенскаго запять пост в первом русском общественном кабинете. Мы безконечно рады были дать в верныя руки этого обществешиаго деятеля то министерство, в котором он воздаст справедливое возмездие прислужникам стараго режима, всем этим Штюрмерам и Сухомлиновым... трусливые герои дней, прошедших на войне, по воле судьбы окажутся во власти не щегловитовской юстиции... Вы хотите знать другия имена? (крики: «а вы?») «Мне мои товарищи поручили взять руководство внешней политикой. Быть может, на этом посту я окажусь и слабым министром, но я могу, обещаюсь вам, что при мне тайны русскаго народа не попадут в руки наших врагов. Теперь я скажу вам имя, которое я знаю, возбудит здесь возражения. А. И. Гучков был нам политическим врагом (крики: «другом») в течение всей жизни Гос. Думы. Но, господа, мы теперь политические друзья, да и к врагу надо быть справедливым... Он положит первый камень той победы, в которой наша обновленная и возрожденная армия выйдет из настоящей великой борьбы...» – «Когда я в этой зале говорю с вами, Гучков на улицах (?!) столицы организует нашу победу (Гучков как раз в этот момент выехал в Псков, С. М.).Что бы сказали вы, если вместо того, чтобы разставлять войска вчера ночью на вокзалах, к которым ожидалось прибытие враждебных перевороту войск, пришлось принять участие в наших политических прениях, а враждебныя войска, занявши вокзалы, заняли бы улицы, а потом и эту залу? Что стало бы тогда с вами и со мной»?!..Упомянув о Коновалове и Терещенко, введенных в министерство в качестве представителей той либеральной группы русской буржуазии, которая пыталась организовать «общественное представительство рабочаго класса» (т. е. военно-промышленные комитеты), и ограничившись относительно Терещенки меланхолическим замечанием: «Россия велика, и трудно везде знать всех наших лучших », оратор два слова сказал еще о Шингареве и Некрасове, «особенно любимым нашими левыми товарищами». Об остальных министрах оратор умолчал. Ну вот, кажется, все, что вас может интересовать(?) «А программа» – спрашивают Милюкова. «Я очень жалею, что... не могу прочесть вам бумажки, на которой изложена эта программа. Но дело в том, что единственный экземпляр программы, обсужденной вчера (сегодня?) в длинном ночном совещании с представителями Совета Р. Д., находится сейчас на окончательном разсмотрении их... Но, конечно, я могу и сейчас сказать вам важнейшие пункты (Шум, громкие крики: «а династия»?)... Я знаю наперед, что мой ответ не всех вас удовлетворит, но я его скажу. Старый деспот, доведший Россию до полной разрухи, добровольно откажется от престола или будет низложен... Власть перейдет к регенту, в. кн. Мих Ал. Наследником будет Алексей (крики: «это старая династия»!). Да, господа, это старая династия, которую, может быть, не любите вы, а, может быть, не люблю и я. Но дело сейчас не в том, кто кого любит. Мы не можем оставить без ответа и без решения вопрос о форме государственнаго строя . Мы представляем его себе, как парламентскую и конституционную монархию. Быть может, другие представляют иначе, но теперь, если мы будем об этом спорить, вместо того, чтобы сразу, решить, то Россия очутится в состоянии гражданской войны и возродится только что разрушенный режим. Этого мы сделать не имеем права ни перед вами, ни перед собой. Однако, это не значит, что мы решили вопрос безконтрольно. В нашей программе вы найдете пункт, согласно которому, как только пройдет опасность и водворится прочный порядок, мы приступим к подготовке созыва Учр. Собр. на основе всеобщаго. прямого, равнаго и тайнаго голосования. Свободно избранные народные представители решат, кто вернее выразит общее мнение России: мы или наши противники»...

В напряженной обстановке того времени выпадами против старой власти, которые даже Суханов назвал «демагогическими», вождь «цензовой общественности» думал защитить самую идею монархии! Он, конечно, только дискредитировал ее во мнении толпы. Политик, считавший, что другие говорят на «неподходящих струнах», не учел того настроения, с которым он может встретиться. По разсказу Милюкова, речь его была встречена многочисленными слушателями, переполнявшими зал, с энтузиазмом, и оратора вынесли на руках по ея окончании. Вероятно так и было. Настроение разнокалиберной толпы не могло быть целостно. Оратор, выступая от имени новаго революционнаго правительства, говорил об Учред. Собрании. как о хозяине земли русской. Но совсем иное, отношение встречали его слова о монархии. Историк, повидимому, очень смягчает, когда упоминает, что «среди шумных криков одобрения слышались и ноты недовольства и даже протесты». В тогдашнем отчете «Известий» сказано так: «Продолжительные негодующие крики, возгласы: «да здравствует республика», «долой династию». Жидкие аплодисменты, заглушенные новым взрывом негодования». По разсказу Шляпникова, – едва ли он был очевидцем, – «Милюков в течение нескольких минут не мог продолжать своей речи»...

Все свидетельства однородны в одном: вопрос, который был как бы затушеван в первые дни, после выступления Милюкова стал в сознании массы во всей своей остроте. Исп. Комитет, каждый его член утверждает Шляпников – «был буквально засыпан вопросами относительно судьбы династии». «Без недоразумений по поводу династии с этих пор уже не обходились митинги «и публичныя речи» – пишет Суханов, вспоминая, как ему тотчас же пришлось говорить на эту тему перед «несметной» толпой («в несколько десятков тысяч человек»), собравшейся перед Таврическим дворцом и вызвавшей через делегацию членов Исп. Ком. Суханов говорил о том, что в вопросе о монархии существует, еще не ликвидированное разногласие и, по его словам, он тут впервые понял, как остро в глазах массы стоит вопрос, которому он лично не придавал решающаго значения. Из Таврическаго дворца разговоры перешли на улицу и проникли в казармы, где «буйно», по выражению Вл. Львова, говорили, что «не потерпят никого из Романовых на престоле», обостряя с таким трудом налаживавшияся отношения между офицерами и солдатами. Не только тогдашняя молва, но и позднейшие мемуаристы «безмерно преувеличили» то крайнее возбуждение, которое вызвали слова Милюкова. Сам Милюков в таких словах подвел итог дня: «Поздно вечером в здание Таврическаго дворца проникла большая толпа чрезвычайно возбужденных офицеров, которые заявили, что не могут вернуться к своим частям, если П. Н. Милюков не откажется от своих слов. Не желая связывать других членов правительства, П. Н. Милюков дал требуемое заявление в той форме, что «его слова о временном регентстве в. кн. Мих. Ал. и о наследовании Алексея являются его личным мнением»¹³⁹. Это было, конечно, неверно, ибо во всех предшествовавших обсуждениях вопрос этот считался решенным сообща в том смысле, как это излагал П. Н. Милюков. Но напуганный нароставшей волной возбуждения Врем. Ком. «молчаливо отрекся от прежняго мнения».

Дело было не в «молчаливом» отречении. Милюкова никто не уполномачивал выносить спорный вопрос на обсуждение улицы и преждевременно разглашать то, что большинство склонно было разрешить по методу Гучкова, т. е. поставив массу перед совершившимся фактом. План этот в значительной степени был сорван неожиданным выступлением Милюкова – для сторонников монархии это была поистине медвежья услуга. «Демократия» не только насторожилась ввиду столь определенной позиции, публично выявленной лидером «цензовой» общественности (припомним, что одновременно выступавший в Совете Керенский не шел дальше заявления о свободе «агитации по поводу форм будущаго государственнаго устройства России, не исключая и республики»), но и почувствовала, что ея осторожность в вопросе о форме власти не соответствует настроению в массах в революционном, по крайней мере, центре, здесь весь «воздух», по выражению дневника Гиппиус, в эти дни был «против династии». «Романовых не оставляйте, нам их не нужно» .– сказал какой-то незнакомый старик, встретивший Набокова на улице. Так естественно, что приспособлявшаяся к настроениям крикливая «Русская Воля» первая поспешила провозгласить республиканский лозунг и даже создать эфемерную организацию под названием «республиканский союз». Это не означало вовсе, что все вдруг стали добрыми республиканцами. Я не повторил бы, что монархия «умерла в сердце» двухсотмиллионнаго народа задолго до возстания в столице, как вскоре заявляло приспособившееся к господствующим настроениям суворинское «Новое Время»¹⁴⁰, но это означало, что в солдатской массе («вооруженный народ»), определявшей до известной степени ход событий, под напором столичных слухов и сплетен, действительно уничтожена была «мистика» царской власти, о чем в связи с проявлениями антидинастическаго движения не раз говорили предреволюционныя записки органов департамента полиции (см. «Легенду о сепаратном мире»). Все это облегчало республиканскую пропаганду. Полусознательное отталкивание от монархии должно было вызывать в массе то чувство боязни ответственности за содеянное, о котором приходилось упоминать. Революция, заканчивающаяся возстановлением старой династии, в сущности превращалась в бунт, за участие в котором при изменившейся коньюнктуре могло грозить возмездие.

То настроение, которое наростало под влиянием слухов о речи Милюкова, сказалось, как мы видели, к ночи, когда толпа возбужденных офицеров появилась в Таврическом дворце с требованием от Врем. Комитета соответствующаго разъяснения. Один из мемуаристов (Вл. Львов) определяет более точно – к 12 час. ночи. Первоначально декларация, сделанная в Екатерининском зале, не возбудила сомнений у «верховников» Исп. Ком. По крайней мере, если придерживаться описания, даннаго Сухановым, то придется заключить, что обстановка мало изменилась, когда делегаты Совета после того, как в пленуме было одобрено памеченное соглашение, в восьмом часу вечера явились к «цензовикам» для завершения дела «образования правительства». Фактически «делегация» свелась уже к двухчленному составу: Стеклов и Суханов. Соколов исчез, а Чхеидзе, председательствовавший в этот момент на митинге в зале Совета, сердито отмахнулся от Суханова и не пошел на словоговорение с «цензовиками». Стоя на председательском столе, окруженный наэлектризованной толпой, он с энтузиазмом кричал «ура» по поводу полученнаго вздорнаго сообщения о том, что в Берлине уже второй день идет революция...

По словам Суханова, у «цензовиков» на этот раз не было уже и «подобия официальнаго и вообще организованнаго заседания», шел разговор между Милюковым, Стекловым и Сухановым, в котором «не принимали никакого или почти никакого участия остальные, находившиеся в комнате». Отмечаем вновь эти мелочи для того, чтобы показать обстановку, в которой решались важнейшие вопросы – по крайней мере в изображении одного из участников этих переговоров. Советские делегаты вернулись прежде всего к вопросу о форме правления и пытались убедить Милюкова, что из его стремления «навязать Романовых» не выйдет «ровно ничего, кроме осложнений, которыя не помогут делу монархии, но выразятся в наилучшем случае в подрыве престижа их собственнаго кабинета». В ответ они услышали слова Милюкова («за точность передачи я ручаюсь» – утверждает мемуарист): «Учр. Собрание может решить, что угодно. Если оно выскажется против монархии, тогда я могу уйти. Сейчас же я не могу уйти. Сейчас, если меня не будет, то и правительства вообще не будет. А если правительства не будет, то... вы сами понимаете»... В конце концов – разсказывает Суханов–«мы согласились непомещать в правительственной декларации официальнаго обязательства «не предпринимать шагов, определяющих форму правления»». Мы согласились оставить вопрос открытым и предоставить правительству... хлопотать о романовской монархии. Мы же категорически заявили, что Совет с своей стороны безотлагательно развернет широкую борьбу за демократическую республику»¹⁴¹.

«Фигура умолчания, найденная нами в качестве выхода из положения, была, конечно, компромиссом» – замечает Суханов. Форма умолчания, конечно, не могла быть по существу компромиссом. Получалась правовая безсмыслица, которая сводила на нет достигнутое якобы соглашение – каждый партнер намеревался продолжать вести свою игру. Логика в данном случае была на стороне представителей «революционной демократии». Не без основания Гиппиус записала 2-го: «Что же это будет за Учр. Собрание при учреждении монархии и регентства? Не понимаю». Не понимали этого и в Москве, где Комитет общ. организаций обсуждал этот вопрос 3-го марта в связи с полученным еще не официально сообщением об отречении Императора. На заседание – сообщали «Рус. Вед.» – явились «представители рабочих депутатов и указали на необходимость решить теперь же вопрос о регентстве и династии, пока не скажут, что дело уже сделано, и признают регентом одного из представителей Дома Романовых». Представители Совета заявили, что Совет признает только одно Учред. Собрание; монархии допустить не может и будет поддерживать, свое мнение «до конца». – Он высказывается за демократическую республику. В последующих прениях (по газетному отчету) выступают исключительно лишь представители «цензовой» общественности. Если к. д. Тесленко стоит на формальной позиции и считает обсуждение вопроса преждевременным, ибо неизвестно: существует ли император (раз императора нет, то не должно быть и регента), то к. д. Кишкин сомневается, чтобы монархия («это сила – не наша») являлась тем элементом, который помог дойти до Учред. Собрания: царь нужен, «если мы не сумеем организовать Учр. Собр.», до созыва У. С. «нам не нужно ни монарха, ни регента»¹⁴². Представителю торгово-промышленных служащих Начевкину (к. д.) вопрос представляется совершенно ясным: временное правительство ручается за созыв Учр. Собрания; раз будет У. С, то для чего нужна монархия? Раз будет монарх, то для чего нужно Учред. Собрание?.. Собрание «единогласно», при одном воздержавшемся (к. д. Пржевальском) постановило довести до сведения временнаго правительства, что « учреждение какой-бы то ни было монархической власти до созыва У. С. недопустимо; вся полнота власти должна принадлежать временному правительству, которое созывает У. С. для создания такого политическаго строя, какой обезпечнл бы все права свобод». Сами «Рус. Вед.» по поводу этих прений писали: «Было бы самым ужасным несчастьем для России, если бы разногласия по этому вопросу¹⁴³замедлили и осложнили процесс образования признанной всеми исполнительной власти, ибо немедленное завершение этого процесса есть вопрос жизни и смерти для свободной России. Без этого свобода обречена на гибель». Московский орган либеральной демократии делал довольно своеобразное заключение: «при настоящих условиях инициатива в решении вопроса о форме верховной власти естественно (?!) принадлежит временному правительству».

Сознание необходимости немедленнаго образования « исполнительной» власти в значительной степени, как мы видели, продиктовало оригинальную форму умолчания, на которой после безполезных дискуссий остановились в Петербурге представители двух секторов общественности. В действительности это была страусова политика, ибо «монопольный лидер» буржуазно-демократическаго лагеря предрешал вопрос не только на митинговых собраниях. В тот же день он, в качестве министра ин. д., заявил представителям иностранной печати: «Новое правительство считает необходимым, чтобы отречение Государя от престола состоялось официально, и чтобы регентство было возложено временно на в. кн. Мих. Ал. Таково наше решение и изменить его мы не считаем возможным». Трудно сказать, как разрешился бы неизбежный конфликт, если бы жизнь не разрешила его наперекор теоретическим калькуляциям политиков...

Вечером 2-го избранная формула умолчания казалась еще удовлетворительной – тем, кто сошлись в помещении Врем. Комитета для формальнаго завершения дела соглашения «буржуазии» и «демократии». С решением «третьяго пункта» – разсказывает Суханов – окончилось уже всякое обсуждение «высокой политики» и оставалось только окончательно проредактировать первую «конституцию Великой Российской Революции, к которой согласно постановлению Совета было добавлено, что «Временное Правительство считает своим долгом присовокупить, что оно отнюдь не намерено воспользоваться военными обстоятельствами для какого-либо промедления по осуществлению вышеуказанных реформ и мероприятий»¹⁴⁴. Возник вопрос, от имени кого опубликовать правительственную декларацию. «От Врем. Комитета Гос. Думы» – предложил Милюков. «При чем тут Гос. Дума и ея комитет» – возразил Суханов. «Чтобы сохранить преемственность власти» – ответил Милюков, не очень, однако, настаивая на упоминании Гос. Думы. Решено было написать: «от Временнаго Правительства». Пошли собирать подписи министров. Годнев отказался подписать¹⁴⁵. «Зато подвернулся» Родзянко, который «сам счел необходимым благословить революционное правительство своею подписью». Мемуарист не только забыл (или игнорировал) постановление Совета, что правительственный манифест должен появиться одновременно за подписью председателя Врем. Ком. Гос. Думы и установленнаго Врем. Правительства, но и не потрудился вчитаться даже при написании своих «записок» в тот официальный документ, в создании котораго принимал самое непосредственное участие. Правительственная декларация была опубликована вовсе не от имени того сформированнаго 2 марта Временнаго Правительства (т. е. «общественнаго кабинета» во главе с кн. Львовым), а от имени того временнаго правительства, которое создала революция 27 февраля, т. е. Временнаго Комитета Гос. Думы. Декларация начиналась словами «Временный Комитет членов Г. Д. при содействии и сочувствии столичных войск и населения достиг в настоящее время такой степени успеха над темными силами стараго режима, которая дозволяет ему приступить к более прочному устройству исполнительной власти. Для этой цели Врем. Ком. Г. Д. назначает министрами перваго общественнаго кабинета следующих лиц, доверие к которым в стране обезпечено их прошлой общественной и политической деятельностью¹⁴⁶...

Так создалось, по «соглашению» с Советом или с «разрешения» Совета (по терминологии некоторых представителей левой общественности) то формально назначенное Временным Комитетом старой Государственной Думы первое революционное правительство, которому суждено было проводить утлую ладью русской государственности через взбаломученный океан революционных страстей.