Религия, как основа жизни

Чем держится человеческая жизнь и чем должна держаться?

Человек есть организм. Характеристическим признаком организма является то, что он стремится уподоблять себе окружающую среду. Неорганическая природа не имеет стремлений, камень всецело подчиняется внешним влияниям – тяжести, температуре, метеорологическим факторам, наконец, человеческой силе. Организму всегда присуща спонтанность (самопроизвольность). Подчиненный внешним влияниям, прикованный к среде, он непременно сам воздействует на эту среду, можно сказать, что организм стремится подчинить среду себе, превратить ее в себя. Какое-нибудь жалкое и неприглядное растение, приютившееся где-нибудь в мусоре, стремится воду, воздух, соли земли превратить в свои ткани и далее в ткани своего потомства. Но этот процесс принятия в себя внешних веществ и уподобление их себе в организмах растительных совершается по законам необходимости. Механические факторы управляют растительною жизнью, и, если бы даже оказались правы сторонники воззрения, что существуют особые законы органической жизни, поднимающиеся над законами физическими и химическими, во всяком случае, эти законы должны быть законами природы, действующими по началам необходимости. Но над растительным миром поднимается мир животный. Животные, как и растения, посредством питания увеличивая свой рост и размножаясь, стремятся уподоблять себе среду. Но их отношения к среде несравненно более сложны. Они неравнодушны, как растения, к своим взаимоотношениям со средою, им одно приятно, другое – нет, они обладают способностью бросать неприятное и уклоняться от него, и искать приятного. Их отношения к среде не носят характера безусловной необходимости, они реагируют на среду, сообразно с субъективными чувствами удовольствия и неудовольствия. Раз у животных существуют чувства приятного и неприятного, то, по-видимому, их жизнь должна бы была всецело управляться принципом приятного. Но оказывается, что это не совсем так. Жизнью животных, как и растений, заправляет еще принцип, побуждающий их стремиться к сохранению и продолжению рода. В своей деятельности, животные проявляют много бессознательной целесообразности. Нельзя думать, чтобы они сознательно заботились о благополучии своего потомства, но их деятельность часто служит этой цели. Говорят, что в таких случаях они действуют по инстинкту – способности бессознательно производить специальные (не всякие) целесообразные действия. Над животными поднимается человек. В нем происходят все растительные процессы, как в растениях, он обладает способностями, имеющимися у животных, ему присущи инстинкты, но, сверх всего этого, он имеет разум, сознание. Человек считает себя личностью, называет себя «Я»и противополагает себя окружающей среде, – он действует сознательно и сознательно воспринимает воздействия среды. Как и растения, и животные, он подчинен среде, подчинен физическим законам, но, если уже животными, кроме физических законов, руководят еще чувства и инстинкты, то им руководит еще разум. Оставляя в стороне вопрос о физических основах жизни, постараемся рассмотреть; на каких основах духовных строится эта жизнь.

Что начертывает и определяет путь жизни каждого отдельного человека?

Прежде всего, этот путь определяется традицией, преданием. Родился человек, с ним и над ним совершаются действия и обряды, которые совершались с его родителями, ближними и знакомыми. Его питают той пищей, которой питали других детей, его учат связывать с теми или иными звуками те представления, которые с этими звуками связывают другие. Все нужное приготовляют ему заранее. Для жизни младенца заранее приготовлен трафарет. Его воспитывают и учат так, как воспитывают и учат, вообще, детей той среды, в которой он родился. Часы сна, игр и самые игры, часы пищи и пища, все определяется традицией. Далее, мальчика отдают в школу и здесь, оказывается, заранее установлен шаблон, по которому нужно жить и действовать. И все последующее определяется предыдущим. Рассмотрите человека в течение нескольких часов, и вы увидите, что громадная часть из всего, что он скажет, сделает, может быть, даже подумает в эти часы, определяется традицией. Человек встает. Он умывается. Система его умывальника, его приемы умыванья определяются средой, в которой он живет. Он молится, он произносит известные, определенные молитвы по-положенному, он пьет чай, потому что утром у нас принято пить чай. Когда он сидит за чайным столом, когда он держит стакан или чашку, его манера сидеть, держать что-либо, пить и есть определяется манерами среды. Отчасти, сознательно, а, главным образом, бессознательно, жизнь человека определяется подражанием. Человек в своей жизни подражает тому, как живут другие, окружающие его люди. Это избавляет его от множества недоумений и забот. Как нужно держать себя при встрече с тем или другим лицом, что говорить при свидании и расставании, все это предрешено, установлено. Как и какую готовить пищу, во что одеваться, как распределять время, все это решено за нас другими. В каждой нации, в каждом сословии, в каждом общественном классе есть свои традиции. И в каждом классе имеются специальные традиции, определяющие жизнь в нем мужчин и женщин. Традиция, среда, определяемая традицией, могут совершенно освободить человека от нужды размышлять самостоятельно, отыскивать новые пути, мучиться недоумениями. Человек без горя и сомнений может пройти по пути, протоптанному его предками, и ни разу не попытаться свернуть в сторону, чтобы узнать и испытать, как живут другие люди.

Но, как ни могущественна традиция, она лишь облегчает жизнь, но не дает жизни. Традиционный путь управляет движением человека, как речное русло управляет течением воды, но вода равнодушна к тому, куда и как она движется, а человек неравнодушен к тому пути, который проходит. Положение, на которое толкает человека традиция, может ему нравиться или не нравиться. У человека существуют влечения: одно ему приятно, другое нет, и он хочет владеть приятным и бежать от неприятного. Иногда бывает и так, что традиционный путь нравится человеку, но изменившиеся обстоятельства жизни заставляют его покидать этот путь и искать иного. Младшие поколения крестьян желали бы оставаться на отцовских землях, питаться от земли, как питались их отцы. Но детей гораздо больше, чем их отцов, и земля, которая могла прокормить последних, не может прокормить первых. Дети принуждены покидать отцовский надел, покидать традиционный строй и самостоятельно отыскивать новый путь, хотя и здесь немедленно в руководство им являются поучительные прецеденты прошлого. Но бывает иначе. Бывает, что все обстоит благополучно, традиционный путь оказывается легким и, по-видимому, приятным, но в душе человека зарождается беспокойный червяк желаний, жажды нового, неизвестного. Человеку хочется новых путей, новых ощущений. Он оставляет спокойный и уютный очаг предков и пускается в темную и загадочную неизвестность.

Так, к консервативному началу жизни, преданию, присоединяется другое начало – прогрессивное, начало нововведений. Человек или доволен, или недоволен тем, что ему передали, обыкновенно, он хочет большего, он хочет расширять переданный ему опыт, умножать доставшееся ему благосостояние. Есть изречение, утверждающее, что человек желает только того, что знает (ignoti nulla cupido). Это – неправда. Напротив, человек хочет нового, неведомого, неизвестного. Наличная действительность не удовлетворяет его, установившиеся рамки житейских отношений кажутся ему тесными, он хочет владеть и большей свободою, и большими знаниями, и большими силами, чем имеет. Он хочет испытывать то, чего еще не испытывал. Правда, как уже сказано, порою не томление по неведомым благам, но суровая необходимость сбивает человека с пути традиции: континентального жителя заставляет пускаться в море, забыв о страхе пред водной стихией, охотника превращает в земледельца, земледельца, – в ремесленника. Правда и то, что никакая традиция не может обнять все нужное человеку, не может дать ему неизменные указания во всех случаях и сторонах его жизни. При самом глубоком знании опыта предков, и почтении к этому опыту, человеку приходится порою действовать не на основании этого опыта, а на свой страх и риск. Но, если бы только необходимость заставляла человека оставлять проторенный путь и искать новых дорог, то это не завело бы его далеко. Он приспособлялся бы к новым условиям, переменял бы растительную пищу на животную, или наоборот, лазал бы по деревьям или плавал по воде, но эта перемена привычек и образа поведения не была бы у него ни расширением кругозора, ни духовным ростом. Но, дело в том, что в человеке живет неудовлетворенность, Тем, что он имеет и знает, он пресыщается и ищет нового. Это желание нового, искание неизвестного и подвигает человека вперед, подвигает, конечно, не всегда. И, когда необходимость заставляет человека сходить с традиционного пути, и когда он делает это свободно, по собственному почину, новые условия могут оказаться неподходящими для него, и ему может стать хуже, чем было, но может он оказаться и в лучших, и благоприятнейших условиях, и тогда он окажется в положении лучшем и высшем, чем то, из которого вышел.

Все то, что переживает и испытывает человек, доставляет ему или удовольствие, или неудовольствие, степени того или другого могут быть и очень сильными, и очень слабыми, но именно ими регулируются действия человека, совершаемые по личной инициативе. Нравится человеку строй традиционный, он беззаветно подчиняется ему; если его беспокойная натура жаждет нового, он оставляет путь отцов. По-видимому, при вопросе о том – следовать или нет своему влечению к чему-либо, человек должен бы был руководиться только соображениями экономического (понимая это слово в широком смысле) характера: не слишком ли дорого будет стоить удовлетворение своего влечения, – может быть, за него придется заплатить дорогими привязанностями, лишениями, трудами, может быть, в конце концов, достижение желаемого сомнительно или даже более, чем сомнительно? Но здесь мы видим, что при решении подобных вопросов в жизни человека выступает новое начало – сознание долга, обязанности. Что-то говорит человеку: ты должен в известном случае поступить так-то, хотя это и тяжело, хотя никто и не упрекнет тебя, если ты поступишь иначе. Человек представляет себе, что он может осуществить несколько возможностей, но в ряду них, одна является ему, как та, которую должно осуществить, осуществление другой может ему представляться приятной. Таким образом, должное не то же, что приятное. Чувство долга присуще людям на всех известных нам ступенях культуры, оно может быть очень своеобразным, странным, даже нелепым. Дикарь чувствует себя обязанным мстить за убитого родственника, хотя бы он не любил этого родственника, и смерть его принесла ему только выгоды (например, наследство), между тем, как попытки мстить, понятно, должны влечь за собой неприятности и опасности, но он должен мстить, и он – или повинуется этому сознанию долга, или испытывает угрызения совести. Спорили и спорят о происхождении чувства долга, но, во всяком случае, пока несомненно, что те, кто отрицают его сверхъестественное происхождение, не дали для него разумного естественного объяснения. Жаль только, что мыслители, пытавшиеся давать подобные объяснения, не понимают даже трудности предпринятой ими задачи. Никто не объяснил происхождения ощущения красного цвета. Что бы ни говорили нам о специфических нервах, об эфирных волнах определенной длины (81 миллионных сантиметра), мы понимаем, что эти нервы и волны, нечто, совсем другое, чем представление красноты, и что для возникновения последнего, нужно еще нечто совсем иное, чем материя нервов и проблематическое вещество эфира. Представление красного цвета может явиться у меня во сне, когда глаза мои закрыты, и на мои специфические нервы не действуют никакие специфические волны. Как не объяснено происхождение ощущений вообще, так не объяснено происхождение основных типов ощущений – основных цветов, звуков, вкусов, все равно, как в химии не объяснено происхождение элементов. Так, не объяснено происхождение чувства или сознания долга. Говорят, что чувство обязанности делать или не делать что-либо выработалось из представления награды или наказания за такое делание, но те, кто это говорит, служат лучшим опровержением этой теории: награды и наказания, о которых говорит религия, не привлекают и не страшат их, – единственное, что удерживает их на стезе порядочности, это чувство долга, сознание обязанности исполнять требования нравственного закона, для происхождения которого они придумывают нелепые объяснения. Они не хотят понять, что не выяснено происхождение приятных и неприятных чувствований, и что представление ожидающих в будущем приятных или неприятных чувствований и чувство долга, так же не переводимо одно в другое, как непереводимы ощущения красного цвета в соленый вкус. Представления вкусовые могут связываться с представлением звуков, но за всем тем, звуки не сводимы к цветам, а цветы ко вкусам. Так и предписания долга, которые еще Сократом Названы νόμοι ἂγραφoi (в Гиппии Платона), являются пред нами, как факт, в своей сущности, совершенно необъясненный.

Но, если происхождение идеи долга трудно объяснить, зато богатое содержание этой идеи можно выяснить с достаточной определенностью. У человека есть представление, что есть какой-то идеальный порядок, который должен быть осуществлен, что не все, равно, законно и дозволительно, что в своей жизни, он должен выполнить нечто определенное, положенное не им, но вложенное в него и внушенное ему. У человека есть идея, что, по отношению к природе, животным и другим людям, у него имеются не только права, но и обязанности. Содержание этих обязанностей люди различных наций, стран и культур представляют различно, однако, и в содержании их мыслится много общих черт. Везде человеку предписывается заботиться не только о себе, но и о других. Можно даже пойти далее и сказать, что везде предписывается о других заботиться более, чем о себе. Пусть из ряда этих других выбирается что-либо особенное и исключительное (отечество, племя, род, какие-либо святыни), но все-таки везде мы видим, что для человека отыскивается нечто, чему он должен служить, вне его самого. Рядом с представлением о том, что должно исполнять обязанности, в душе человека живет сознание, что за исполнение их, человека ожидает возмездие. Обычай родовой мести указывает, что человеку присуще сознание, что в известных случаях он сам необходимо должен являться орудием возмездия. Возмездие должно восстановлять нарушенный порядок. Восстановление совершается через наказание того, кто нарушил установленное.

Отвлекаясь от обсуждения частных форм быта и частных представлений об обязанностях, мы получим, что следующие начала управляют человеческой жизнью.

1) Необходимость природная. Окружающая природа и природа самого человека делает для него необходимым одно, невозможным другое, нужным третье. Человеку необходимы пища, питье, сон; для человека невозможно собственными усилиями вырывать деревья и передвигать горы, человеку бывают нужны одежда, жилище. Утомление заставляет человека искать отдыха во сне, непогода – прятаться в убежище.

2) Предание, обычай, наследственные формы жизни. Они решают за человека, как и что ему нужно делать. Они представляют собою конденсированный опыт веков, наследство, которое может до minimum’а, сократить сферу самодеятельности человека. Значение этого наследства понято историками, но его редко понимают философы. Когда хотят во всем усомниться, чтобы дойти до достоверной истины, когда хотят вывести все существующее из мысли, самой себя мыслящей, или утвердить все взгляды и убеждения на научном основании, тогда, обыкновенно, вместе с мыслящей себя мыслью или чем-либо иным, вводят в систему безмерное количество традиционных понятий, взглядов убеждений, не замечая, что они принимаются, как сами собой данные, как бесспорные и непререкаемые истины. Между тем, как многие из них бесспорны и непререкаемы только в данном месте и в данное время. Когда человек говорит: я порвал с моим прошлым, он всегда говорит неправду. С прошлым порвать нельзя. Можно переменить государство, религию, занятия, можно стать лучше или хуже, но, не говоря о том, что нельзя переменить своей природы, нельзя всецело и перевоспитать себя. Перевоспитание – вообще, представляющее собою страшную трудность – может направляться на отдельные привычки, на отдельные стороны характера, но никогда не может обнять всего человека. Затем и перевоспитание может идти успешно, под воздействием примера, среды, т. е., здесь происходит смена одной традиции – другой, подражанию одному заступает место подражание другому. Физическая природа и воздействие духовной среды определяют человека; бывает, что природа заставляет изменять или приспособлять к себе требования обычая, но окружающая природа, все равно, как и обычаи, не изменяется мгновенно, а в некоторой мере, и человек может не только приспособляться к природе, но и приспособлять ее к себе.

3) Личные влечения, наклонности человека. Содержание их, конечно, вырастает и развивается на той почве, на которой живет человек, но они, обыкновенно, направляются дальше того, что дано и известно человеку.

4) Наконец, долг. Он является в виде повелителя, приказывающего действовать или вопреки влечениям, или согласно с ними. Его можно не слушаться, но с ним нельзя спорить: его требования представляются, безусловно, справедливыми и обязательными.

Размышляя об этих началах, на которых строится человеческая жизнь, мы легко можем увидеть, что они опираются на некоторые предположения, которые, может быть, нельзя доказать, трудно выяснить, но в которые человек необходимо должен верить. Таковы предположения существования свободы и Провидения.

Свобода. Человек признает, что он свободен, т.е., что в каждом отдельном случае он может решиться поступать, как ему угодно, и что он может употребить все, имеющиеся у него, силы, для достижения избранного им результата. Эта уверенность человека в своей свободе вытекает из признания, что в каждом отдельном случае возможен не один, а несколько способов действия. Вот – история мира дошла до настоящего момента. На вопрос: следующий момент этой истории вполне ли определен предшествующим, или нет? Непосредственное сознание человека отвечает: нет; эта история определится еще нашими решениями, характер которых не стоит в безусловной зависимости от предшествующей мировой истории. Человек считает, что он находится в двойственном отношении к миру: во-первых, и главным образом, он стоит в зависимости от мира, он подчинен законам физической необходимости и, вообще, воздействиям среды; во-вторых, он сам может воздействовать на мир и он даже считает себя обязанным воздействовать на него возвышающим образом, в стихийную жизнь природы он хочет вложить разумное начало, человек чувствует себя нравственно свободным; в некотором отношении, властелином и вождем природы. Человек есть часть – все равно, хотя и очень малая – мира. Часть может быть связана с целым, двояким образом: она может стоять с целым или в безусловной, или в относительной зависимости. Представим себе литой, металлический шар; положение каждой его части определяется с безусловной точностью его общим положением. Если мы изберем на этом шаре три, какие угодно точки (только не лежащие на одной прямой линии), то перемещение этих трех точек вполне и безусловно точно определит перемещение и положение какой угодно части шара. Здесь, часть, безусловно соединена с целым. Но отношение части к целому может быть иным. Представим себе, что к большому шару мы прикрепили, при помощи шнурка в четверть длиною, еще маленький шарик. Таких маленьких шариков можно прикрепить много к поверхности большого, вместе с большим они составят одно новое целое, но их связь с целым не будет безусловной. Если мы сообщим движение центральному большому шару, маленькие последуют за ним, но, участвуя в движении с ним, они могут еще совершать различные движения в сферах, радиусами которых являются их шнурки прикрепления. Их движения в этих сферах производятся силами, независящими от центрального шара. Так, хотя судьба маленьких шаров определяется судьбой большого, хотя они находятся в громадной зависимости от них, однако, они имеют и относительную свободу, и эта свобода такова, что некоторым – хотя, и весьма слабым образом – они сами могут воздействовать на шар центральный. В таком отношении, в каком находится маленький шарик к большому, мыслит себя человек к миру. Но есть здесь и некоторая разница. Движения маленького шарика, независимые от большого шара, производятся какой-либо силой, находящейся вне шарика (ветром, тяжестью, рукою), для своих самостоятельных движений, последнюю причину человек полагает в самом себе.

Человек непосредственно чувствует и сознает себя свободным, поэтому, учение о человеческой свободе имеем чисто опытное происхождение. Конечно, не путем отвлеченных и философских соображений древний египтянин и современный дикарь пришли к признанию своей ответственности за свои деяния. Напротив, философская мысль очень рано стала склонять человека к заключению, что его представление о своей свободе – только жалкая и обманчивая иллюзия. Философский анализ действительности дал тот первый вывод, что действительность не такова, какою кажется; приложенный к человеку, этот анализ привел к выводу, что и человек – не то, чем он себя считает. Человеку кажется, что он сам свободно решил отправиться в далекие страны учиться мудрости, на самом деле, говорят, тысячи неуловимых воздействий с необходимостью привели его к этому решению. Таково рассуждение детерминизма – учения, отрицающего свободу человека. То обстоятельство, что детерминизм предполагает неуловимые воздействия, ясно показывает, что детерминизм – не опытного, а теоретического происхождения. Единственным основанием его в действительности, является то, что люди руководятся очень плохой теорией причинности. Теория эта такова. Все в мире совершается по механическим законам необходимости. Теория эта необходима человеку для того, чтобы он мог действовать свободно. Человек, соображающий, какие последствия произведут те или другие его действия, понятно, предполагает, что все, кроме того, что он имеет совершить по своему решению, произойдет с необходимостью. Отсюда, философия легко подсказывала мысль, что и в нем действует та же необходимость, какую он предполагает во внешнем мире. Человек легко усвояет взгляд на действительность, как на поток явлений, начало которого скрывается где-то там, в недосягаемой бесконечности, отсюда, каждый предмет, каждое существо, самого себя он начинает рассматривать, как что-то серединное, промежуточное, что-то, вполне определяемое предшествующим, просто явление, само по себе не имеющее значения, промежуточное звено между прошедшим и будущим. Но все это легко и удобно только в теории, где можно игнорировать требования действительности, обходить трудности вопроса и формальными решениями и бессознательными софизмами прикрывать ложь своего взгляда. На самом деле, если бы причинность была необходимостью, то в мире было бы только продолжение, но не было бы развития. И прогресс, и регресс в мире предполагают, что в причинности заключается свобода. Человек, собственно, и мыслит причину, как свободную силу. Мы не говорим и не мыслим, что причина существования стола в настоящее мгновенье, есть существование его в мгновенье предшествующее, между тем, если бы причинность была необходимостью, то тогда всегда существовало бы одно и то же, но мы не ищем причины старого, мы ищем причины нового, причины возникновения того, что не существовало прежде. Причинность, как необходимость, не допускает ни приращения, ни умаления; но в мире постоянно наблюдаются явления того и другого характера. Вот почему под причиной, в собственном смысле, позволительно мыслить силу той или иной напряженности, которая может свободно располагать собою в том или другом пространстве, в то или иное время. Я могу поднять три пуда, вот – моя сила, я не могу поднять более, но я могу свободно распределять эту силу – поднимать тяжесть в различных местах различными частями и в различное время. Противники свободы воли не хотят заметить, что в их учении о необходимости много и непонятного, и необоснованного. Самое понятие о необходимости, в приложении к духу, требует разъяснения, которого доселе еще не дано. В физическом мире, для определения и вычисления механических движений, совершающихся с необходимостью, имеется закон параллелограмма сил, его хотят перенести в мир духовный, но приложения его здесь понять нельзя. В мире физическом, закон параллелограмма сил говорит: если телу сообщают толчок две силы под некоторым углом, то оно пойдет по некоторому среднему направлению. Если течение отклоняет лодку к берегу вправо, а вы направляете ее влево, то она пойдет вдоль реки. Так – в физическом мире. Но в мире духовном, иначе. Если одни мотивы влекут вас в Москву, а другие – в Томск, то вы пойдете, конечно, не по среднему направлению, а выберете что-либо одно: Москву или Томск. Затем, сторонники детерминизма все явления душевной жизни хотят истолковать из воздействия, окружающего нас, мира, но откуда приходит наш дух, что создает его, это никому неизвестно. Его тесная связь с телом не доказывает, чтобы он был порождением тела. Маленький птенчик попал в западню, он живет и растет в западне, и его судьба теснейшим образом связана с последней, с тем кормом, который сыпят в нее, с тем местом, в которое ее ставят или на котором она висит. И, однако, если в мире царит и безусловная необходимость, жизнь птенчика не может быть истолкована из его западни, эта жизнь определяется иными законами физиологическими и биологическими. Без сомнения, нельзя далеко вести параллель между западнею и птичкою, с одной стороны, и телом и душой – с другой, но позволительно отметить некоторое подобие. Законы духа – иные, чем законы бытия материального, при известных условиях, дух связывается с материей теснейшим образом, но, однако, кроме материи, на него могут продолжать действовать иные силы, и его развитие может совершаться по законам иного порядка. Маленький шарик, привязанный к большому, доступен еще иным воздействиям, чем воздействие шара, к которому прикреплен. Так и дух человека может быть открыт для иных влияний и воздействий, кроме физического мира.

Теория, утверждающая, что жизнь духа течет по законам необходимости, нисколько не облегчая изучение каких бы то ни было явлений и фактов, делает безусловно непонятными многие факты и нормы, управляющие жизнью духа – непонятными являются происхождение и существование идей нормального и ненормального, доброго и злого, законного и незаконного, безусловно, непонятным является чувство долга. На самом деле, как могла бы явиться идея незаконного, если бы в мире все совершалось по законам необходимости, и какой жалкой комедией являлся бы суд над преступником, если бы не было свободы. Преступник, совершивший возмутительнейшее преступление, с точки зрения детерминизма совершил лишь то, что должен, обязан был совершить. Негодование общества, обращенное на преступника, это тоже необходимый факт, но факт, в сущности, очень глупый, потому что негодование обращено совсем не по адресу – негодование должно быть обращено на первую причину всего существующего, которое создало в преступнике начало, причиняющее страдания тварям. Пародируя Гегеля, можно было бы сказать, что это было бы негодованием первопричины на саму себя, посредством конечного факта. Колебание человека при решении вопроса о том, как поступить в том или ином случае, есть, в сущности, то же самое, как, если бы пушечное ядро, одаренное человеческими душевными способностями, стало бы размышлять и впадать в сомнения о том, куда направить свой полет, когда в пушке произойдет взрыв пороха. В конце концов, ядро должно будет представить, что оно свободно движется на той траектории, которая на самом деле определяется силой и направлением вержения, весом ядра, притяжением земли, сопротивлением среды. Безусловно, непонятными, с точки зрения детерминизма, являются идеалы, направляющие человека excelsior. По необходимости человек создает себе цель и по необходимости направляется к ней, но как же необходимость могла принудить его создать нечто большее, чем было в нем, и дала ему силы подняться по направлению к этому высшему? Это, похоже, как, если бы необходимость заставила человека поднять себя самого на воздух за собственные волосы.

Говорят, что непосредственное чувство свободы, присущее нам, и наше сознание, немолчно свидетельствующее нам, что мы свободны, не могут иметь значения бесспорных свидетельств. Из субъективной необходимости мысли и чувства, не следует объективная необходимость вещи. Этот невозможный тезис свидетельствует о том, что свобода человека далеко не так ограничена, как представляют это себе некоторые скромные защитники свободы: ведь, этот тезис невозможно мыслить и, однако, оказывается, его возможно утверждать, и дальше можно строить на нем громадные, хотя и фантастические здания. На самом деле, вникнем в этот тезис: мне говорят, что мое предположение свободы, которым я руковожусь во всех действиях и рассуждениях, ошибочно, что я не свободен. Но этот вывод о моей несвободе и о своей собственной несвободе, мой противник вывел из посылок, в которых представлял себя свободным. Он старался выбирать наиболее ясные и убедительные аргументы для своего тезиса, он искал этих аргументов в своем собственном духе и окружающей действительности, но выбирают и ищут только существа свободные. Когда его попытки убедить меня оказались тщетными, он рассердился на мою неспособность понимать простые и неоспоримые вещи, но из чувства деликатности он постарался сдержать свое раздражение. В самой блестящей и сжатой аргументации детерминизма можно десятками подчеркивать тезисы автора о его личной свободе и ответственности. Таким образом, всякая защита детерминизма представляет собою contradictio in adiecto, заключает в себе внутреннее противоречие. Такую судьбу постигает и всякое рассуждение о несоответствии мышления бытию. За всем тем, понять, почему такие рассуждения существуют и упорно держатся, нетрудно: выводы нашего мышления часто оказываются ошибочными, потому что они неправильно строятся, потому что материал, из которого они делаются, или недостаточен, или ошибочно истолкован. Необходимость заставляет нас делать индуктивные заключения – заключения не строгие, а потом эти заключения начинают приобретать в наших глазах значение каких-то априорных истин, анализ показывает, что эти априорные истины совсем, может быть, и не истины, отсюда, шаг к, самому себя отрицающему, абсолютному скептицизму.

Человек чувствует себя свободным, его сознание говорит ему, что он свободен. Предположением своей личной свободы и свободы других людей он руководится во всех делах и обстоятельствах жизни. Теоретическое положение детерминизма никогда, ни на одну минуту, ни для кого не может стать практическим правилом жизни. Пусть сторонники детерминизма говорят, что они несвободны. Если собрать все, сказанное в жизни, каким-либо упорнейшим детерминистом, то окажется, что в отношении к этому всему, его тезисы и рассуждения о детерминизме представляют такую ничтожную величину, которая должна быть выражена дробью, имеющею знаменатель со многими нулями. Может быть, скажут, что в других сферах, практический способ действий и обыкновенный образ выражений стоит в несогласии с научными теориями, что астроном в своей жизни гораздо больше говорит о движениях солнца и звезд, которые не существуют, чем о движениях земли, которыми обусловливаются наши представления о движении светил. Это – совсем другое дело. В нашем словоупотреблении, выражения: солнце зашло, луна вступила в меридиан, слова „зашло“, „вступило“ имеют условный смысл и ни один образованный человек не усомнится в их истинном значении. Наоборот, когда я говорю о каком-либо своем поступке, положим, я чем-либо причинил вред своему ближнему, когда я говорю о подобном действии: я сделал это по необходимости, мне никто не верит, и люди, искренно ко мне расположенные, под необходимостью будут разуметь, в данном случае, что у меня было достаточно побуждений, оправдывающих или извиняющих мой поступок, но, что за всем тем, я мог и не следовать этим побуждениям.

История личности, равно как и история обществ и человечества, стоит в решительном противоречии с учением детерминизма. Если бы это учение было справедливо, то процесс развития человека и человечества должен бы был состоять в том, что факт необходимости всего совершающегося, все яснее и яснее представлялся бы развивающимся, по необходимости, обществам и индивидуумам, и они все покорнее и покорнее склонялись бы пред этой несокрушимой силой. Происходит на самом деле совершенно обратное. Человек в утробе матери находится в безусловной зависимости от материнского организма, не имеет он и духовной свободы, мало у него свободы и тогда, когда он лежит заключенный в пеленки. Чем он дальше растет и развивается, тем больше свободы представляется ему отвне; тем больше различных возможностей открывается ему внутри, в его духе. Чем более он развивается сам, тем менее он становится зависимым от окружающих, процесс развития его «Я» есть процесс самоосвобождения. Что справедливо относительно индивидуумов, то справедливо относительно обществ. Чем ниже в культурном отношении стоит народ, тем больше в нем всякого рода связывающих целей. Некультурный человек – раб предрассудков, обычаев, раб чужих взглядов, и, обыкновенно, законы некультурных народов нисколько не уважают свободы личности. Чем выше поднимается народ в умственном отношении, тем больше является в нем свобода, тем больше открывается простор для деятельности в нем. И человек любит свободу, и всякое стеснение свободы является для него тяжелым и иногда даже мучительным. Так, человек, исходя в своей деятельности из непосредственного сознания своей свободы, стремится в своей деятельности еще больше утверждать свободу своей личности, независимость в, возможно больших, отношениях – вот идеал каждого. Различным образом стремятся к приобретению независимости. Одни стараются приобрести возможно больше денег, полагая, что материальная обеспеченность сделает их независимыми. Но к ним приходят болезни, которые угнетают их, и у них развиваются привычки, которым они подчиняются, как рабы. Христианские аскеты стремятся к свободе иначе. Они признают, что истинная свобода заключается в освобождении от подчинения темным наклонностям своего духа и греховным влечениям плоти. Никакие внешние средства (деньги, общественное положение) не избавят человека от этих властителей, и аскет пытается избавиться от этих владык путем самоусовершенствования.

Первые произвольные движения младенца, без сомнения, имеют своим источником темное чувство в себе, способности к свободным движениям, каждый акт в жизни человека вытекает из сознания своей свободы, и деятельность человека, обыкновенно, направляется на расширение сферы, в которой могла бы проявляться его свобода.

Некоторые серьезно полагают и неоднократно высказывали, что признание свободы стоит в противоречии с принципами и методами науки. Полагают, что наука необходимо должна предполагать между фактами связь необходимости, что с научной точки зрения всякое явление есть необходимое следствие предшествующих условий, всякая комбинация явлений может дать только один, необходимо вытекающий из нее, результат. С этой точки зрения, при достаточном знании, можно с непогрешимою точностью предсказывать всякого рода события будущего и восстановлять события отдаленного прошедшего. В этих рассуждениях защитников детерминистической науки, правда перемешана с ложью, предположения, действительно необходимые, поставляются здесь рядом с предположениями неверными, невозможными и вредными. Связь необходимости между явлениями должна существовать, ибо иначе, если бы ее не существовало, свободные существа не могли бы действовать. Всякое свободное действие, направляемое на ту или иную комбинацию элементов, руководится предположением, что в физической среде, явления в элементах подчинены законам необходимости, а в существах чувствующих, они подчинены, тоже, законам, но не таким, чтобы духовные явления можно наперед высчитывать и предрекать математически. Задача науки состоит в том, чтобы выяснить, какие роды связей существуют между явлениями, а не решать а priori, что существует лишь связь необходимости. Сторонники воззрения, признающего лишь такую связь, не хотят заметить, что их мировоззрение не возвышается над тем, что начальная алгебра называется уравнениями первой степени. Они полагают, что всякая совокупность данных обусловливает лишь один результат, что всякий правильный вопрос, всякая определенная задача допускают лишь одно решение. Но это неверно. Если задача: десятая часть неизвестного числа равна десяти, найти это число, если эта задача допускает лишь одно решение: неизвестное число равно ста, то есть множество иных вопросов, ответы на которые выражаются иначе. Возьмем для решения такую задачу. Некто купил кроликов. Они у него размножились так, что число их стало равно числу при покупке, помноженному самому на себя; затем владелец кроликов прикупил еще триста и тогда у него оказалось кроликов в сорок раз больше, чем сколько было куплено первоначально. Сколько было куплено кроликов сначала? Задача вполне определенная. Легко убедиться, что число 30 удовлетворяет ее условиям. 30*30=900; 900+300=1200=40*30. Но также легко убедиться, что и число 10 удовлетворяет условиям задачи. 10*10=100; 100+ 300 = 400 = 40*10. Всякая попытка подставить вместо 30 и 10 какое-либо иное число, оказывается невозможной. Задача имеет два решения и только два. Наивно прямолинейная логика, подсказывает, по-видимому, такое положение: задача, если она неопределенна, допускает бесконечное число решений (разность двух чисел равна десяти; найти эти числа?); если определенна – допускает одно решение. Но логика и знание, немного расширенные, наставляют, что задачи, вполне определенные, могут иметь несколько решений. И это в области, где бесспорно царствует необходимость, и где условия просты и несложны. Несомненно, что логика и познания наши должны быть безгранично расширены и углублены, чтобы правильно трактовать связь явлений нравственного и интеллектуального порядка.

Понять свободные действия, свободную связь трудно. Этого нельзя оспаривать, но и связь необходимости понять, также, трудно, и кто думает, что он ее понял, тот на самом деле не понял ничего. Есть старый парадокс Зенона: летящая стрела неподвижна. Когда стрела занимает какое-либо место, она неподвижна, ибо движение состоит в удалении из какого-либо пункта, но в каждый данный момент времени летящая стрела занимает какое-нибудь место, следовательно, она неподвижна во все время своего движения. Заменим эту стрелу возможно наименьшим количеством материи с наименьшим количеством свойств – абсолютно твердым атомом. Движение и продолжение движения здесь оказываются при анализе также совершенно непонятными. Пусть этот атом движется по прямой ДС, пусть он прошел путь AB; почему он должен, по необходимости, далее продолжать тот же путь по прямой линии? Особенно наглядно трудность понять движение открывается при рассмотрении вопроса о передаче движения. Атом ab в своем движении точкою b коснулся точки ß атома cl и передал ему некоторую долю своего движения.

Как могла совершиться эта передача? Для простоты, предположим удар центральным (т. е., что точка столкновения с лежит на прямой линии, соединяющей центры атомов). В атоме а не может происходить никаких молекулярных движений, в атоме cd их тоже не происходит. Движение атома cd после толчка должно начаться с точки d (диаметрально противоположной точке с), но действует не на d, а на с. Но с не имеет возможности двигаться под действием этого толчка, ибо все пространство на пути движения перед с наполнено массою атома cd, для с может быть освобождено место только движением, начавшимся с d. Но мы не видим причины этого движения и у нас получается, что движение возникает не там, где есть причина, а там, где ее нет. Для нас непонятно сохранение бытия, еще более для нас непонятно преобразование явлений. Мы должны стремиться познавать законы бытия все более и более. Но сторонники всеобщего физического детерминизма стремятся не к познанию бытия, а к отрицанию всего того, что не подходит под, образованную ими, крайне жалкую концепцию мира. Мировая жизнь, это только круговорот материи, ассоциация и диссоциация химических элементов. Процесс этот безначален, бесконечен и бесцелен. В этом процессе, в сущности, нет даже ни света, ни звука, ни тепла, ни холода, ни запахов, ни вкусов. Все это – наши субъективные состояния, которые мы переносим на мир. А мир – есть движение атомов, не имеющих цвета, не звучащих, не имеющих температуры. Человеческий разум и человеческое чувство, запутавшиеся в этой материи, напрасно пытаются все это осмыслить и преобразовать для каких-то благих целей. Порядок, который существует ныне, будет существовать всегда, потому что, если бы был возможен лучший порядок во вселенной, он бы уже осуществился. Зло и скорбь всегда были и всегда будут. Мир, не понимая и не сознавая, будет вечно производить те явления, которые производил вчера и третьего дня. Так как все явления мира происходят в материи, а все совершающееся в материи происходит по законам необходимости, то поэтому и вся мировая жизнь, вся совокупность ныне существующих явлений представляет собою необходимое следствие условий предшествовавших, и то, что произойдет завтра, всецело и вполне определено тем, что существует ныне. Бессмысленное движение атомов, молекул, частиц, образующих мировые скопления. Бессмысленно возникающая жизнь. Бессмысленный естественный отбор, бесцельно отбирающий, случайно оказавшиеся наиболее приспособленными к условиям среды, живые существа. Бессмысленно – страдальческий процесс случайно возникшей разумной жизни, стремящейся найти истину и достигнуть счастья и, вместо этого, претерпевающей скорбь и имеющей в будущем погибнуть. Но, как ни бедна идеями, и как ни скорбна эта мировая концепция, она, однако, украшенная риторическими фразами, развитая в красивых подробностях и неясно представленная в самом существенном, производит могучее влияние на умы, порабощает их, заставляет наблюдение бояться фактов, которые не согласуются с этой концепцией и заставляет мысль бояться выводов, обращающихся против этой концепции. Но за всем тем, противореча себе, сторонники этой концепции живут и действуют, руководясь, как и все люди, принципами иного порядка – принципами долга и свободы. И не только они действуют, они и мыслят на основании этих принципов. Так, у них слова оказываются в противоречии с делами и помышлениями.

Долг часто сталкивается с влечением. Наклонности влекут человека в одну сторону, долг призывает в иную. Признание существования долга есть, вместе, признание свободы. Долг есть то, что должно исполнять, и что, следовательно, можно не исполнять. Вместе с признанием свободы, долг требует признания целей в процессе мировой жизни, признания того, что называется целесообразностью. Всякое „должно“, предполагает собою цель. Если должно поступать так-то, то непременно для чего-нибудь. Нужно достигать добра и осуществлять добро. Люди сознают, что не все то, что существует, должно существовать, что должно существовать многое, что не существует, и что многое из существующего, должно было бы измениться, чтобы удовлетворять некоторым требованиям, которые должны быть предъявляемы к существующему. Это сознание люди, прежде всего, направляют на свой собственный дух и находят, что многое, присущее ему, должно бы быть удалено из него, как, например, помышления злые, бурные движения сердца, и, что многое должно бы быть привлечено в него. С идеей добра, у людей, в общем, связывается гораздо более богатое содержание, чем с идеей истины. По отношению к истине, вообще говоря, признают, что она есть, и что ее должно искать, но на вопрос, в чем она заключается? – даются крайне разноречивые ответы. Что касается вопроса о том, что признавать добрым или нормальным, то здесь оказывается гораздо более согласия: человек, любящий брата своего, признается более соответствующим норме, чем человек не любящий брата; отсюда, человек, стремящийся воспитать в сердце своем любовь к брату – разумея под братом, вообще, человека – и действовать так, как действуют во имя любви, является служащим идее добра. Служение добру должно заключаться в том, чтобы всеми силами стараться содействовать установлению в мире нормального порядка. Я питаю недобрые чувства к некоторым лицам, это – ненормальность, я должен стремиться уничтожить ее, т.е. заглушить эти чувства. Я вижу человека, дрожащего от холода, он страдает, страдание есть ненормальность, в моих силах, в данном случае, уничтожить это страдание: я имею лишнюю теплую одежду и должен отдать ее бедняку. Содействовать умножению любви в мире и стремиться уничтожить страдание, вот – задача человека, служащего добру. На это возражают, что добро не есть высшее требование, а лишь субъективное требование человеческой природы, что волк, по естественному закону, должен питаться ягнятами, и что, следовательно, при таких условиях не может быть речи ни о всеобщем уничтожении страданий, ни о всеобщей любви. Но то обстоятельство, что вся историческая жизнь человечества самими людьми всегда мыслилась и мыслится как борьба за добро, показывает, что люди никогда не признавали и не признают в глубине своего духа теории субъективности добра. Они руководятся в своей деятельности убеждением, что, хотя мир не совершен, он стремится к совершенству, что, если он и не наилучший из всех возможных миров, то он может стать наилучшим. Теория развития (эволюции) ведь в своем существе содержит веру в, имеющее быть достигнутым, совершенство мира. На этой вере построены гипотезы о происхождении солнечной системы, о происхождении и развитие растительной и животной жизни на земле. Правда, теория развития, обыкновенно, пророчествует о печальном эпилоге развития: мир погибнет, земля остынет, люди вымрут, или все завершится какой-нибудь иной катастрофой. Но человечество, допуская такой конец земли, издавна признало, что он не уничтожает смысла целесообразной деятельности, что эта деятельность может достигнуть своей цели в ином мире, или что и этот мир может быть преобразован так, что будет отвечать целям деятельности человечества. Во все времена, у всех народов, встречается вера в действительность или возможность посмертного существования человеческого духа. Во все времена встречается существование убеждения, что идеал добра, заключающий в себе идеал благополучия и блаженства человечества, может быть осуществлен. Нетрудно, относительно этого идеала, доказать два положения, что 1) возражения против него не имеют неоспоримой силы и 2) что только при вере в осуществление этого идеала возможна разумная жизнь.

Говорят, что рядом с законом о взаимопомощи, всегда необходимо будет стоять закон борьбы и взаимопожирания. Но на самом деле, закон пожирания твари тварью, даже при настоящем порядке вещей, есть не необходимый закон. Что касается до человека, то он, конечно, легко мог бы обойтись без мяса и лишь по жестоковыйности его, ему позволено есть все, как зелень травную. Люди, питающиеся, преимущественно, пищей растительной, вовсе не слабее физически, и не менее долго живут, чем люди, питающиеся, преимущественно, мясом. Люди, совсем не употребляющие мясной пищи, например, монахи, тоже не являют ни примеров болезненности, ни краткосрочности человеческого бытия. Вообще, говорят, что употребление растительной пищи понижает интенсивность жизни, делает человека менее энергичным и менее способным к работе, но, в отдельных случаях, это заведомо несправедливо. Что же касается до общего положения, то имеющиеся в наличности статистические данные и научные исследования, не представляются достаточными для его установления. Указывают, что на некоторых вредно влияют посты, и отсюда делают общее заключение, что посты вредно влияют, вообще, на человеческую природу, но на всех вегетарианцев вредно влияет мясо, – какое же заключение можно вывести из этого факта? Почему неупотребление мяса отзывается вредно, это понятно: люди издавна употребляют мясо, их желудок ослабел, отвык перерабатывать растительную пищу, и, когда ему приходится иметь дело с одной пищей растительной, естественно, он испытывает переутомление. Но почему употребление мяса может сопровождаться вредом? Переваривать его ведь гораздо легче, чем растения? Не представляют ли собою вегетарианцы явления атавизма? И не будет ли благом всех обратиться в вегетарианцев? Во всяком случае, должно признать, что человек может существовать, не убивая живых тварей, вообще, может жить и не на счет смерти животных. Остаются плотоядные животные. Их пища – животные травоядные. Тигр не может питаться травою, его желудок неспособен превратить траву в животные ткани, корова может сделать это, в мясе коровы тигр получает траву, преобразованной таким образом, что его желудок может извлечь из нее все полезное для его организма. Неизбежен ли этот несчастный, посредствующий член? Мы не можем доказать, что этот член может совсем исчезнуть, но мы можем показать, что он может быть заменен другим. Организм травоядных не единственная лаборатория, в которой растения могут обращаться в пищу, удобоприемлемую для плотоядных; в некоторых случаях, такой лабораторией является обыкновенная кухонная печка: собака – чисто плотоядное животное – может питаться печеным хлебом и обходиться совсем без мяса. Нет никаких оснований думать, что то, что возможно для собаки, невозможно для других плотоядных. Далее, собаку можно научить есть даже яблоки.

В природе есть много растений, обладающих высокою степенью питательности (например, кокосовые орехи, бананы), и очень может быть, что даже и нынешние плотоядные легко бы могли перейти на этот род пищи. Конечно, весь животный мир не может перейти на растительную пищу, – не могут перейти на нее, например, животные паразиты, но самый факт их существования – ненормальность, и современная биология вообще устанавливает, что паразиты произошли от не паразитов, и при нормальном порядке вещей, они, очевидно, или должны возвратиться к типу первоначальных предков, или исчезнуть.

То, что не может жить, не причиняя зла другим тварям, не должно жить. Современный мир представляет нам явления борьбы за существование и явления взаимопомощи. Мир идеальный должен представлять лишь явления второго порядка. Может быть, скажут: если не будет борьбы за существование, то не будет нужды во взаимопомощи. Это – неправда. Борьба за существование исчезнет, но останется стремление к нравственному усовершенствованию и, вообще, усовершенствованию всестороннему. Взаимопомощь и будет заключаться в том, что каждый будет содействовать умственному и нравственному возвышению своего брата.

Должно признать, что идеальный мир не представим для человечества в настоящее время, но людям ясно начало пути, которое ведет к этому миру, и ясно, что они могут и должны идти по этому пути. Условия жизни улучшаются и труд облегчается, для достижения целей употребляются средства, причиняющие меньшие страдания. Однако, если представить себе, что все это движение к идеальному строю оборвется, путь окажется не пройденным и человечество, в силу физических условий, или от иных причин пойдет назад, или прямо погибнет, то тогда смысл прогрессивного движения человечества утрачивается. К чему начинать строить дом, если мы твердо знаем, что он никогда не будет достроен? Могут возразить на это, что человечество, если никогда не найдет абсолютного благополучия, то находит и, по всей вероятности, будет еще больше находить в будущем благополучие относительное: разумная деятельность, благородные наслаждения, делают человеку приятным путь жизни. Пусть с телесной смертью все кончается для человечества, пусть удел смерти ожидает и все человечество, люди получают и будут получать в свой удел часы счастья, они не имеют никакого права требовать, чтобы вместо таких часов им дана была вечность. В этом рассуждении упускается из вида, каков характер счастья, возможный для смертного человечества? Счастье это – иллюзорно, обманчиво. Счастье – в разумной деятельности, но такая деятельность невозможна для человека, за отсутствием возможности достигнуть разумной цели. Наука хочет овладеть истиной, но эта цель недостижима. Человек никогда не узнает истины. А, если он не узнает истины, то никогда в полном объеме он не узнает и того, где, и в чем правда. Сердцем веруется в правду, но не все веруют сердцем, многие ищут знамений, ищут доказательств, и, раз у человечества нет бесспорных истин, то не может быть сделано и бесспорных выводов о правде. Говорят о благородных наслаждениях, но, если, на самом деле, человек – гражданин теперешнего мира и земля есть могила не только тел, но и всего того, что есть в человеке и создается человеком, то благородных наслаждений, благородных искусств не существует. Песни, музыка, произведения живописи, зов души в заоблачный мир, все это – иллюзия, заблуждение, обман. Все благородное, возвышенное, это только видоизмененные низшие инстинкты. Песнь соловья и гнусное завывание кота на крыше – это различное выражение одного и того же полового инстинкта. Разумный человек должен анализировать свои стремления и существующие способы их удовлетворения, и анализ вскроет, что все его стремления, в своей основе, управляются инстинктами сохранения и продолжения рода, что инстинкт, побуждающий к добру, есть, в сущности, инстинкт, выгодной для него, общественности (я – тебе, ты – мне), что стремление к истине, в основе, есть инстинкт, побуждающий приобретать знания, полезные для сохранения и продолжения рода, что стремление к красоте, есть стремление к формам, с которыми бессознательно ассоциировалась польза или, вообще, к формам, возбуждающим приятные ощущения в нервах. Во всем этом нет смысла, нет благородства, нет разумности. Но вся деятельность человечества носит на себе печать разумности. И, чем более живет на земле человечество, тем более деятельность его становится разумною, тем более прямою дорогою она направляется к идеалам. Полное осуществление этих идеалов возможно лишь при допущении, что уделом человечества будет вечность, и что участниками этой вечности будут все люди, т.е., что каждый человек бессмертен. К этому приводит и идея единства человеческой природы – поколений прошедшего, и поколений будущего, к этому приводит практическое требование справедливости.

Отрицают возможность бессмертия, но вера в бессмертие, т.е., в продолжение существования после смерти, свойственна, как показывают данные, всем народам древнего и нового времени. Эта вера, прежде всего, выражается в заботах о погребении умерших, и в почитании мертвецов. Такие заботы и такое почитание найдены не только у исторических, но и у всех доисторических народов (Мортилье оспаривал это, по отношению к палеолитическому человеку, но открытия в Солютрэ и Спи, безусловно, опровергают его). Далее, эта вера выражается в широко распространенном (особенно, у некультурных народов) культе предков, наконец, у народов культурных оно находит себе выражение в учениях о бессмертии. Образ бессмертия в этих учениях представляется различно, – ясно и бледно, определенно и неопределенно; состояние души после смерти тела, в большинстве учений ставится в зависимость от ее поведения на земле, в некоторых – нет; некоторые учения утверждают метампсихозис, т.е. переселение души из одного тела в другое, многократные воплощения души, причем, характер этих перевоплощений становится в зависимость от нравственных качеств и поведения души. Наконец, по христианскому учению, и по учению некоторых других религий, душу, по ее отделении от тела, ожидает сознательное бессмертие, блаженный или горестный характер которого, зависит от того, что душою совершено при жизни. Это учение во всем своем объеме отрицается материализмом. По теории материализма – душа есть функция тела. Она есть временный modus вещественной мировой энергии. Известные количества материи и сил дают плодом своего соединения душу, все изменения их в количестве (в организме) влекут за собою изменения в душе; вся душевная деятельность, есть трата вещества и энергии, отдаваемых человеком природе и подвергающихся в ней новым превращениям. Душа, с этой точки зрения, есть такое же временное и случайное явление, как радуга или северное сияние. Если душа, как предполагает теория, есть modus материи, то спрашивается, откуда является в ней способность ощущений, когда материя характеризуется отсутствием этой способности? На это отвечают теорией превращения вещества и энергии. Материя испытывает превращения при переходе из одного состояния в другое (из твердого в жидкое и т. п.) и в химических соединениях; силы постоянно превращаются: свет в тепло, электричество и т. д. Это рассуждение грешит грубым непониманием дела. С точки зрения самого материализма, в природе существуют только движения материальных частиц. Частицы эти неизменны, и движения их ни во что не превращаются. Если бы наши органы чувств были совершенными, то вместо воды мы видели бы своеобразные комбинации водорода и кислорода, и вместо лучей света – атомы эфира, колеблющиеся со скоростью 280 тысяч верст в секунду. Превращение света в электричество и разложение воды на элементы представились бы нам тогда – лишь как изменение движения тех же частиц. Превращения – это субъективные явления, для наблюдателя с слабым зрением, а не факт действительности, поэтому, не может быть и превращения не ощущающей материи в ощущающую. Говорят, что все психические явления связаны с движением материи. Пусть это так, но все эти движения мы можем мыслить, как совершенно несвязанные с психическими актами. История философии знает попытку рассматривать животных, как автоматы (Декарт, Мальбранш). В звуках голоса можно видеть только движение воздуха, производимое сокращением некоторых мускулов, вызываемым механическими причинами, но нет необходимости мыслить, что эти звуки связаны или вызваны каким-то психическим состоянием. Ощущение есть факт, не выводимый из изменений материи. Никакое изменение в сумме и расположении материальных частиц не может родить в них ни чувства горя, ни чувства радости. Ясно представляющаяся несостоятельность материалистической доктрины, побудила некоторых в настоящее время обратиться к гилозоистическому¹ воззрению. По этой теории, каждому атому, кроме физических, принадлежат еще психические свойства, и, как размеры атома имеют очень малую экстенсивность, так его психические свойства имеют очень малую интенсивность. Экстенсивность материи увеличивается чрез простое суммирование атомов, для повышения психических свойств материи нужно, чтобы его атомы вступили в своеобразную органическую связь. Чем сложнее и централизованнее эта связь, тем выше сознание организма. По этой теории, самосознание есть равнодействующая сознания тех атомов, из которых образован самосознающий организм. Сознание атомов бессмертно, самосознание организма угасает с физической смертью последнего. Но вот вопрос, – где же помещается это самосознание? Конечно, ни в каком из атомов, потому что психические свойства каждого атома неизменны, значит – вне атомов. Таким образом, мы получаем, что самосознание образуется там, где нет сознающих, вообще, психических элементов. Сравнение души или самосознания с равнодействующей в механике, как и материалистические аналогии, грешит грубым непониманием дела. Если на тело действуют несколько сил и сообщают ему движение, мы можем себе представить, что такое движение могла бы сообщить одна сила (равнодействующая составляющих сил) и вычислить движение тела, как будто бы, оно происходит под действием одной силы. Но, на самом деле, мыслимая равнодействующая – есть только фикция, субъективное представление, а не объективная действительность. В природе нет равнодействующих. Никакие обособленные элементы не сливаются в природе в одно целое, они могут только представляться таковыми несовершенному глазу. Млечный путь – кажется, но не есть одно целое. Но в физическом мире сумма, по крайней мере, производит большее действие, чем, образующие ее, слагаемые. Этого положения нельзя прилагать к психическому миру: сумма тождественных психических единиц не больше ни одного из своих слагаемых: знания, чувствования, стремления у суммы будут те же, что и у каждого из слагаемых. Попытка поставить повышение сознания в зависимость от взаимоотношения психических элементов, дважды несостоятельна. В мире физическом, результат действий сил стоит в зависимости от взаимоотношения сил, от тех геометрических углов, под которыми они действуют, но сложение сознающих элементов, под какими угодно углами, не может влиять на результат сложения (припомним «Квартет» Крылова). Затем, и в мире физическом, взаимоотношение, углы изменяют только результат действий, а действующие силы остаются неизменными, между тем, как у нас идет рассуждение о действующем начале – душе, а не о тех действиях, которые она производит. Пытаются на место теории психических атомов поставить теорию непрерывной, протяженной материи, снабженной, кроме физической, еще и психической энергией. Такая теория материи не может быть принята современными физикой и химией, где безраздельно царствует механико-атомистическая гипотеза. Не должна допускать ее и психология. Если и нет атомов, то, во всяком случае, тела образуются из сложения частей и из разложения на части, так образуется и человеческий организм; но таким путем, как показано, не могут происходить изменения в психическом начале. Затем, и в этой теории, как в теории психического атомизма, самосознание, в конце концов, представляется функцией геометрического взаимоотношения, образующих его, элементов. Сгущение, разрежение, принятие тех или иных криволинейных форм, образование через взаимоотношение извилин (в мозгу), вот, полагают, условия, образующие самосознание. Но все эти геометрические комбинации, сами по себе, не могут производить ничего, как ничего не могут произвести и мысленные геометрические фигуры куба, параллелепипеда и т. п. Геометрические комбинации только отражают в себе взаимоотношение действительно существующих элементов, но из одной геометрии, безусловно, невозможно построить даже материального мира. Понятно, что геометрия не может создать и психического мира. В философии всегда несравненно более, чем материалистический и гилозоистический, был распространен пантеистический взгляд на душу. С точки зрения пантеизма, душа – не сумма, а часть целого, каковое целое только одно и бессмертно. Согласно пантеизму, существует только Бог. Мир, с его физической и психической стороны, есть только проявление божественной сущности. Отдельные явления, отдельные лица в мире – только временные и изменяющиеся проявления Божества. Их отношение к Абсолютному, подобно отношению волны к океану. На мгновение, волна, поднявшаяся на поверхности, представляет собою нечто индивидуальное и самостоятельное, но проходит мгновение, и она опять исчезает в океане, в котором находилась и раньше. Так и человек. Проявляющееся в нем духовное начало, от века было частью Абсолютного Духа, на мгновение обособилось от него и приняло печать индивидуальности, чтобы потом, после недолгого периода, снова исчезнуть в Абсолютном. Такое воззрение пантеизма, говорят, удовлетворяет двум основным требованиям человеческого духа: логическому стремлению к единству (вселенная есть произведение единого Абсолютного) и этическому стремлению к единению в любви (все абсолютно соединено с Абсолютным). На самом деле, оно не удовлетворяет ни тому, ни другому. Рассматривая вселенную, как бесконечное проявление бесконечных свойств Абсолютного, пантеизм лишает возможности выяснить значение известной нам части мира во вселенной и определить отношение этой части к целому. С точки зрения пантеизма, то проявление Бесконечного, которое представляет собою известный нам звездный мир, не имеет никакого значения, так как этот мир есть, без сомнения, нечто крайне малое, даже по отношению ко многим конечным частям вселенной, по отношению же к Бесконечному, он не более, как нуль. Поэтому, он не может быть откровением свойств Бесконечного. Непонятно, также, каким образом множественность индивидуальностей и явлений может быть откровением Единого, и каким образом единое высшее (бесконечное) бытие может распасться на множество бытий низших (конечных). Представляя процесс мировой жизни бесконечным и вечным, пантеизм тем самым отрицает всякий смысл (цель) у происходящих в мире явлений. Представляя все существующее проявлением Абсолютного, пантеизм, тем самым, уничтожает различие между добром и злом, и тем противоречит основному нравственному требованию человеческого духа. Представление Абсолютного самого в себе, у пантеистов всегда не ясно и не определенно. Но представление у них Абсолютного, в отношении к конечным «Я», достаточно ясно для того, чтобы показать его несостоятельность. Психология учит, что разложение единого сознания на множество частных сознаний – факт, столь же невозможный, как и образование одного сознания из множества частных сознаний. Без сравнения пантеизма, например, что абсолютное «Я» отражается в конечных «Я», как солнце отражается в бесконечном количестве капель воды, пагубны для пантеизма. Отражения солнца в воде – мнимые и обусловлены существованием солнца вне и независимо от них, конечные «Я», суть действительность, и, по теории пантеизма, абсолютное «Я» только в них и реализуется, а само независимо не существует (в противном случае, это был бы не пантеизм, а теизм). Как из отдельных сознаний, путем суммирования, не может возникнуть единой личности, так часть сознания никогда не может стать самоопределяющейся личностью. В общем ходе явлений, пред нами открывается закон, что – чем теснее часть связана с целым, тем менее она может претендовать на самостоятельное существование. Этот закон можно констатировать в биологии, где на организмах мы видим, что наибольшая централизация частей соединяется у них с наименьшею самостоятельностью, и, наоборот, где слаба централизация, там части более обособлены между собою. Обращаясь к теории, что человеческие «Я» – суть части абсолютного «Я», мы видим, что она стоит в противоречии с изложенным биологическим законом. По теории, связь вашего «Я» с «Я» абсолютным, не только тесна, но неразрывна н неизменна. Самостоятельность нашего «Я» – какой бы ничтожной она ни была – стоит в непримиримом противоречии с этой теорией. Наша душа не может быть признана суммою целых. Остается одно предположение, что она есть некое реальное целое. Этим самым решается вопрос о ее безусловном бессмертии. С точки зрения современной науки, в природе ничто не уничтожается и не возникает, а происходит только сложение и разложение элементов (единиц) бытия. То, что не может распасться на части, бессмертно; бессмертна, следовательно, и наша душа. Но этим не решается вопрос о характере бессмертия. В наблюдаемом нами мире, душа всегда является в связи с телом, и содержание ее сознания бесспорно находится в теснейшей зависимости от воздействий на нee внешнего мира. Душа развивается в мире, ее сознание, по мере развития, становится более ясным, но оно иногда может почти и совсем угасать (например, в обмороке). Может быть, с прекращением жизни тела, сознание души угасает совсем, и она не живет никакой жизнью, пока не вступит снова в благоприятные условия для своего развития? Два рода фактов в душевной жизни заставляют отрицать это предположение. Во-первых, факт памяти. Память есть знание прошедшего. Далеко не всегда и только немногое из пережитого прошлого мы можем свободно припоминать и вызывать в поле сознания. Но за всем тем, психология учит нас, что ни одно из, воспринятых когда-либо нами, впечатлений не может быть забыто безусловно, что, при известных обстоятельствах, каждое из них может явиться в поле сознания. В необыкновенных случаях жизни, в смертной опасности, люди вспоминают то, что, по-видимому, ими было, безусловно, забыто. Отсюда следует вывод, что все, пережитое душой, хранится ею нерушимо, что, следовательно, она никогда не может снова стать tabuba rasa и начать новый круг жизни. Только, очевидно, для того, чтобы душа могла сознательно и свободно располагать своим богатством или по крайней мере адекватно сознавать его (что равняется полному знанию о себе), для этого нужны некоторые благоприятные условия. Во-вторых, стремление души к совершенствованию. Смысл жизни давно уже видят в прогрессе. Должно делать завоевания в области истинного, доброго и прекрасного. Но эти завоевания и самая жизнь могут иметь смысл лишь под условием загробного существования, на земле человек никогда не узнает полной истины и не увидит совершенной красоты. Чтобы его усовершенствование в добре и искание истины имели смысл, нужно, чтобы существовала надежда, что они увенчаются успехом. Таким образом, разумность жизни обусловливается бессмертием, а возможность разумной жизни – верой в бессмертие. Если мы бессмертны, то нашим уделом должна быть вечность.

Обыкновенно, различают два понимания вечности: 1) под нею разумеют бесконечно продолжающееся время, бесконечную сумму моментов, из которых слагалось, слагается и будет слагаться прошедшее, настоящее и будущее. Говорят, мир вечен, разумея, что он всегда существовал и будет существовать, причем, процесс существования заключается в постоянных изменениях, в нем происходящих, которые измеряются временем. 2) под вечностью разумеют нечто, противоположное времени, то, что не допускает в себе никаких изменений и в чем, поэтому, нет ни прошедшего, ни будущего. Истинное бытие, говорят, немыслимо, существующим во времени. Во времени возможно лишь бывание, становление. Процесс существования во времени заключается в том, что предмет или существо непрестанно переходят от одной формы бытия к другой. Каждый отдельный момент имеет своим содержанием никогда не осуществимое стремление принять устойчивую форму. Таким образом, то, что живет во времени, характеризуется лишь стремлением к действительному существованию, к действительному бытию, но оно лишь бывает, а не есть действительно. Понятия бытия и вечности оказываются совпадающими, и ясно, что предикаты действительно существующего и вечного, должны быть прилагаемы к одному Богу. Только второе понимание вечности должно быть признано правильным. Понятия перемен и вечности взаимно исключают друг друга. В сущности, даже отрицающие бытие Божие и называющие мир вечным, разумеют не то, что вечна солнечная система или вечно наклонение земной оси к эклиптике под углом в 23°; а то, что вечен неизменный субстрат мира – материя, или энергия, вечны неизменные законы, управляющие мировыми переменами, т.е. значит, вечно нечто не подлежащее условиям времени. С точки зрения тех представителей эволюционной философии, которые не признают существования неизменных законов природы и неизменности норм мышления, не существует ничего вечного и вечности, а есть лишь время. Если мы примем во внимание, что изменения в проявлениях субстрата, совершающиеся по необходимости, немыслимы без изменений в самом субстрате, то мы должны принять дилемму, что, действительно, вечен или только Бог, или нет ничего верного. Но, на самом деле, допустима и должна быть принята вера, что нечто, что не является вечным само по себе, может стать вечным, т.е., что стремление конечного существа принять окончательно устойчивую форму может осуществиться, и тогда это существо из бывающего, станет действительно сущим. Ясное учение о вечности Божией, выраженное, хотя и не в философских терминах, но в, доступных пониманию всякого, предложениях о неизменяемости и бесконечной продолжаемости Божественного существования, находится в Библии и не находится ни в книгах, ни в предании, ни в какой религии, не имеющей одним из своих источников Библии. Классический текст о вечности Божией есть: „Я есмь Сущий“ (Исх. 3:14; ср. Втор. 32:40). О вечности Божией говорится в псалме Моисея: „Пред очима Твоима тысяча лет, как день вчерашний“ (Пс. 89:5, см. там же ст. 2). В 101 псалме (Пс. 101:13 и Пс.101:26–28), у пр. Исаии (Ис. 40:28; 41:4; 43:10; 44:6; 48:12; 57:15), у пр. Иеремии (Иер.10:10). В Новом Завете во 2Пет. 3:8, у ап. Павла 1Тим. 1:17; 6:16, в Откр. 1:8, 17; 4:8–10; 11:17. И везде в Священном Писании вечность Божия неизменно и несомненно предполагается. В языческих религиях идея существа, не подлежащего условиям времени, не находит себе ясного выражения, но в языческой философии эта идея формулируется и развивается очень рано. Уже элеаты своим учением о бытии много содействовали выяснению взаимного отношения понятий времени и вечности. Позднее, Платон в своем Тимее формулирует учение об этом взаимоотношении таким образом. Отец вознамерился создать вселенную по образцу существа вечного (идей). „Но природа-то этого существа действительно вечная, а это свойство сообщить вполне, существу рожденному, было невозможно; тогда Он придумал сотворить некоторый подвижный образ вечности и вот, устрояя, заодно, небо, создает пребывающий в вечности вечный, восходящий в числе, образ, – то, что назвали мы временем. Ведь и дни, и ночи, и месяцы, и годы, которых до появления неба не было, – тогда, вместе с установленным небом, подготовил Он их рождение. Все это – части времени, а что мы называем было и будет, – только рожденные его виды, которые мы без сомнения неправильно переносим на вечную сущность. Мы ведь говорим: она была, есть и будет, но, поистине, идет к ней только есть, а было и будет прилично прилагаются, собственно, к рождению во времени, так как это – движения; всегда неподвижно торжественному, не свойственно являться во времени ни старее, ни моложе, ни быть происшедшим некогда, ни произойти теперь, ни получить происхождение в будущем, не свойственно, вообще, то, что рождение придало бы предметам, движущимся в области чувства, это все виды (лишь) подражающего вечности и вращающегося по законам числа времени“ (Тимей, Д. 37–38, перевод Карпова). У Аристотеля раскрыто учение о вечном бытии, заключающем в себе время (о небе) и о вечном неподвижном Перводвижителе (в 12-ой книге Метафизики). Неоплатоники развивали о вечности мысли Платона. Плотин в Эннеаде (3, 7, гл. 1, 2, 4). Прокл в 11 комментарии на Тимея. Из христианских мыслителей, блаж. Августин первый дал замечательное рассуждение о времени, которое много способствует пониманию вечности. Августин отмечает, что мы измеряем временем то, что уже не существует, что прошло. Измеряя в произнесенном слове долгие и короткие слоги, мы измеряем нечто исчезнувшее, улетевшее в пространство. „Стало-быть, говорит Августин, я измеряю не слоги, так как их уже нет, нечто остающееся глубоко напечатленным в моей памяти, я измеряю время в духе своем... я в себе самом измеряю впечатление, переживающее эту переходящую действительность. Его я измеряю, когда измеряю время: следовательно, время есть ни что иное, как такое впечатление, или оно неизмеримо для меня“ (Исповедь, 6, 11). Это рассуждение Августина подсказывает мысль о том, как время может переходить в вечность. Личный взгляд автора настоящего рассуждения тот, что отношения по времени символизируют собою отношения причинности, предыдущее есть причина, последующее – действие (подробное выяснение и обоснование этого взгляда см. С. Глаголева „Сверхъестественное Откровение и естественное Богопознание вне истинной Церкви“, часть II, гл. 1, особенно, 272–273 стр.). Во времени живет то, что имеет вне себя причину своего происхождения, существо в своем развитии может зависеть от многих причин и от себя самого. Результат действий этих разнообразных причин не может уничтожиться, ибо с точки зрения современной науки ничто не уничтожается; немыслимо также, чтобы, полученное в результате, духовное содержание могло на что-нибудь распасться или войти в состав чего-либо более сложного. Всякий процесс развития должен предполагать для себя окончание, достижение предельного состояния. Разумное существо или достигает возможно полного развития своих способностей в идеальном направлении или, наоборот, дойдет до разрушения в своем духе всех идеальных зачатков. При достижении этого предельного состояния, прекращается становление, бывание, и утверждается бытие. Имеющая после этого начаться неизменяемость – не есть мертвенность. Мы, обыкновенно, отожествляем неизменяемость с безжизненностью, потому что жизнь, доступная нашему наблюдению, при настоящих условиях представляет собою непрерывную цепь изменений, но анализ раскрывает нам, что эта, теперь единственно доступная нашему пониманию, жизнь, не есть жизнь истинная, это – только стремление к истинной жизни; перемены, которых ищет человек, это – ступени, по которым он хочет подняться к тому, что неизменно. В этом мире не может быть достигнут этот предел, потому что этот мир в своем настоящем виде есть только совокупность условий для развития разумных существ, а не блаженный удел для достигших идеального развития. Для них мир должен преобразоваться, и они сами вступят в него преобразованными.

Провидение. Все изложенные постулаты утверждаются на вере в целесообразность мирового процесса. Если мир есть perpetuum mobile, без нравственных целей и без нравственных принципов, то нет чести и смысла быть гражданином этого мира. Человечество никогда не принимало и не примет этого печального воззрения механистов, оно живет верой в разумность мира и старается деятельность своего разума сообразовать с тем, что подсказывает и открывает ему разум высший, разум всеобщий. Веря в разумность мирового процесса, человечество, тем самым, верит, что этим процессом управляет разум. Считая себя существом свободным, человек полагает, что его отношения к разуму, управляющему миром, не суть отношения необходимости, но отношения свободы. Высший разум указывает человечеству путь, по которому нужно идти к блаженной цели, дает средства для того, чтобы люди могли идти по этому пути, но не влечет насильно человечество, народы или даже индивидуумы на этот благой путь. Эту деятельность Высшего Разума, человечество называет провидением. Признают ли люди или отрицают провидение, в своих делах и мыслях они всегда руководятся верой в него – верой в конечное торжество истины и правды. Эта вера, в своем развитии, есть вера в то, что существует высший мир, управляемый Высшим Разумом, и что этот высший мир помогает нам в наших благих начинаниях. Эта вера есть необходимый постулат разумной деятельности и находит для себя основания в самонаблюдении и наблюдении, и к ней приводят выводы из всех научных попыток истолковать мировую жизнь. Самонаблюдение показывает человеку, что он действует свободно, свободно обсуждает вопросы, свободно производит движения, но, с другой стороны, – то же самонаблюдение открывает ему, что он совершенно не знает, как он действует. Он размышляет и, однако, безусловно не представляет, как действует механизм его мысли; он поднимает руку, но он не знает ни импульса, каким производит это поднятие, ни процесса, которым достигает его результата. Чего человек не знает относительно себя, того тем более он не знает относительно того, что вне его. Пусть относительно себя каждый проследит за своей мыслью, пусть попытается произвести самое простое арифметическое вычисление, и он тотчас увидит, как в этом простом процессе для него много темного. Что касается до действий физических и до действий внешней среды, если наука и схватила, то она схватила лишь последовательность фактов, притом, она только обрисовывает некоторые моменты этой последовательности и изображает их в неполных картинах. Между тем, каждый из нас вступает в соотношения с внешним миром. Мы, не только не знающие внешнего мира, но, безусловно, не знающие и нас самих, однако, создаем решения, относительно этого мира и достигаем благоприятных результатов. Quod nescis, quomodo fiat, id non facis – чего ты не знаешь, как делается, того ты не делаешь, говорил Гейлинкс, т.е., раз я не понимаю, как я произвожу разумные процессы, то, значит, не я произвожу их, значит – разумная Причина создала меня так, что мои волевые импульсы осуществляются в физических или психических актах. Нечто высшее создало наш организм, повинующимся нашим решениям, и, так как мы свободны, то должно думать, что это нечто высшее постоянно руководит нами. При факте свободы, факт прогресса утверждает то же самое. В последующем, не может быть больше, чем в предыдущем, если это большее не будет подано свыше. Так, должно полагать, что существует высший мир. Вера в существование высшего мира, который не может оставаться и не остается безучастным к нашим попыткам подниматься выше в умственном и нравственном отношении, является логическим выводом из всякого миропостроения. Если бы философы и ученые в вопросах о религии так же ценили deductio ad absurdum, как этот прием ценится в геометрии, они признали бы, что существование высшего мира – хотя бы и не открывающегося нам – имеет за собою неоспоримые доказательства. Наш разум выясняет нам с несомненностью, что возможен разум несравненно высший, чем наш. Но, если он возможен, то он действителен. Процесс мировой жизни имеет за собою бесконечное прошлое, и потому, в нем должны были осуществиться все возможности. Сущность телеологического доказательства бытия Божия нередко формулировали в словах Цицерона, который говорил, что случай точно так же не мог образовать благоустроенного мира, как, из наудачу брошенных букв, он не мог образовать летописей Энния. Против этого рассуждения выдвигают принципы вероятности и эволюции. Если бросить наудачу буквы, из которых состоят летописи Энния, то совершенно безрассудно ожидать, что они сложатся в стройные ряды, в которые их, некогда, уложила мысль Энния. Это верно, но, если ежечасно бросать эти буквы в течение нескольких миллионов лет, то, ведь, тогда в ряду тех комбинаций, в которые будут вступать эти буквы, должна непременно оказаться и Энниева, и притом, даже без тех описок, которые допустил автор, и без тех корректурных ошибок, которые допускаются, обыкновенно, типографиями. Эмпедокл сказал: в природе сохраняется только целесообразное. В природе возникают всевозможные комбинации, но естественный отбор, – говорят теперь, – сохраняет приспособленные к среде. Разум, раз явившись, цепко хватается за жизнь и стремится сохраниться и умножиться. Но, конечно, не на земле и не в лице человека впервые засветился этот разум во вселенной. Триллионы и квадриллионы веков назад он должен был существовать. Этот разум, конечно, должен был делать то, к чему теперь стремится разум человеческий – препобеждать природу и подчинять ее себе. И он имел у себя совершенно достаточно времени для того, чтобы достигнуть каких угодно целей в этом направлении. Зачем нам мечтать о Uebermensch’е? Миллионы веков тому назад он уже существовал во вселенной. Уоллес, почти такой же творец дарвинизма, как и сам Дарвин, развивая дарвинистическую теорию до ее последних логических выводов, приходит к заключению, что существует невидимый духовный мир, и что этот невидимый духовный мир был тем Провидением, которое, путем постепенного развития, произвело человека от животных типов и теперь ведет его по пути развития и усовершенствования. Теоретические соображения и факты привели Уоллеса к такому воззрению. Если за биллионы веков до возникновения земли процесс эволюции совершался во вселенной, то ясно, что за биллионы веков до существования человека должны были быть существа, обладающие разумом в неизмеримо высшей степени, чем культурнейший человек XX века. Конечно, эти существа давно должны были найти средства для свободного перемещения в междупланетных пространствах. Мир этих существ Уоллес представляет невидимым. И, как этот мир, так и этот признак у этого мира должны признать эволюционисты, если пожелают быть логичными. Те знания, которыми мы располагаем, ясно раскрывают нам, что при больших знаниях и мы могли бы становиться невидимыми, когда бы захотели. Таким образом, существа высшего типа, находя ненужным и неполезным для нас, открывать себя нам, могут неуловимо и незримо вмешиваться в нашу жизнь и содействовать нашему благу. По мнению Уоллеса, факты и доказывают, что человек не мог произойти от животных исключительно путем естественного подбора, и, поэтому, должно признать, что высшие существа сознательно, разумно и постепенно преобразовывали физическую н духовную организацию животных для того, чтобы произвести человека. Русские переводчики книги Уоллеса энергично отрицают участие разума в деле происхождения человека. Не будем с ними спорить об этом, но думаем, что с их точки зрения должно быть признано бесспорным следующее. Представим себе возможно совершенный разум, возможно совершенное знание наилучших целей и средств, возможно, совершенное знание мира. С эволюционной точки зрения, такой разум необходимо существует. На самом деле, ведь разум, как и материя, эволюционирует от вечности, и, следовательно, как бы далеко мы мысленно не отодвигались в прошлое – на биллионы и триллионы веков, – мы неизбежно должны мыслить, что совершенный разум уже существовал в то отдаленное время. À между этим разумом и человеком, эволюционный процесс должен был создать бесчисленное количество существ, по своему разуму выше человека и ниже высшего разума. Продуктом эволюции должен явиться высший разумный мир, но, так как эволюционный процесс существовал от вечности, то, следовательно, высший духовный мир существовал всегда.

Этот вывод с неизбежностью вытекает из эволюционной теории, но нетрудно понять, почему он, обыкновенно, не высказывается или даже прямо отрицается. Дикарь древних эпох, как и современный некультурный человек, видит себя повсюду окруженным духовным высшим миром, он видит себя окруженным отовсюду домовыми, нимфами, русалками, лешими, водяными – в сумраке пещеры, в тени леса, в глубине воды, везде он чувствует присутствие притаившихся разумных и сильных существ. Но люди, которые проникали в труднопроникаемые места и рассеивали тени, скрывавшие то, что находилось в этих местах, неизменно встречали Пустоту – отсутствие разумных вышечеловеческих существ. Это происходило постоянно и результат наблюдений, в течение тысячелетий, давал твердое основание для индукции, что таковых существ в подобных местах и нет. Вместе с тем, двигаясь непосредственно (на земле) или только наблюдением (в сфере небесных пространств) в глубь и в ширь, человек убеждался непрестанно в неизмеримости материального мира. Люди не встретили еще существа выше человека, но они знают миры, несравненно больше земли. Как же можно говорить о бытии высших существ и верить в них? Признавая психологическую силу данного аргумента, должно, однако, отвергнуть его логическое значение. Легко находить дешевое, но трудно находить дорогое. И потом, каким методом, в том или другом случае, должно искать последнее? Очень может быть, что тигры, не встречая в своих джунглях людей, перемещались, отыскивали новые территории, скрывались в новых засадах, но люди отступали от них, и в новых местах тигры не находили их, как не находили в прежних. Люди скрывались. Тигр мог идти прямо на селение в прямом расчете там встретить людей, но опыт научил тигров, что, кто из них шел в селение, тот уже не возвращался. Люди, конечно, не тигры, но высшие существа, совсем по иным побуждениям могут уклоняться от встречи с людьми и, по отношению к людям, делать им это, может быть, несравненно легче, чем людям, по отношению к тиграм. До времени, людям, быть может, не должно знать тайн высшего мира. Люди должны самостоятельно жить, развиваться и совершенствоваться на земле. Высшее водительство и высшая помощь подаются им неосязаемо и незримо, и только для людей, по своим духовным качествам приближающихся к высшему миру, она открывается более явно. Спириты полагают, что путем каких-то нелепых манипуляций можно установить правильное общение между миром живых и умерших. Но, ведь, если бы было так, тогда стерлась бы грань, отделяющая земную жизнь от нездешнего мира, исчез бы священный ужас, окружающий смерть; жизнь на земле, как воспитательный процесс, потеряла бы значение. Поэтому, высшие существа, обыкновенно, не открываются людям, они невидимо содействуют человечеству подниматься выше и выше, и открываются лишь представителям нравственного авангарда человечества, которые, утвержденные в своей вере этими откровениями, сообщают их, двигающимся за ними.

По теории эволюции, необходимо выходит, что Высший Разум и высший мир должны явиться, так сказать, продуктом эволюционного процесса. Но эволюционная теория предполагает мировой процесс, совершающимся от вечности, тогда, значит, вечно существовал и Высший Разум, и высший духовный мир, и эволюционной теории немедленно подсказывается вывод, что должно переставить причины и следствия, что Высший Разум есть не продукт, а причина Процесса, в состав которого входит образование низшего и высшего мира. Никто не может дать того, чего не имеет сам, и причиною разума, явившегося и развивающегося в мире, может быть лишь Разум Высший. Но этот вывод следует не из эволюционной только, а из всех возможных теорий, за исключением, разумеется, тех, авторы которых нуждаются не в научных наставлениях, а в заботах психиатров. На самом деле, известный нам мир – есть психофизический. Он есть или создание Божие, или самодовлеющий процесс. Допустим последнее. Тогда наш мир бесконечен и вечен и, понятно, по обоим своим сторонам – психической и физической, но тогда Высший Разум, как его продукт, в нем должен быть осуществлен и, затем, опять необходимо должно принять перестановку, что не Высший Разум осуществлен миром, а Высший Разум осуществляет мир.

Этот вывод и есть то самое, во что всегда верило человечество; есть Бог, есть высший духовный мир, есть Провидение, т.е. непосредственное воздействие Божие и высшего мира, по воле Божией, на земную жизнь. Явные проявления Провидения называются чудесами. Они представляют собою вмешательство высших сил в, обычно, законосообразную земную жизнь, совершенно аналогичное вмешательству человека в жизнь природы. Человек устраняет препятствия для роста дерева, устраняет причины засорения реки, гибели рыб. Высшая Воля устраняет препятствия для здорового существования человека, уничтожая микроорганизмы, охраняет его благополучие, препятствует другим людям вредить ему. Говорят о не научности веры в чудеса, говорят, что наука, в лучшем случае, допуская веру в них, сама, безусловно, не должна принимать их в соображение. Это совершенно подобно тому, как, если бы сказали, что происхождение Сен-готардского туннеля нужно всецело объяснять из естественных геологических условий местности и нужно совершенно игнорировать, что он есть искусственное человеческое произведение. Задача науки, если она действительно ищет истины, состоит в том, чтобы определять все факторы и долю участия каждого фактора в явлении. Если наука покажет, что известное явление всецело произведено естественными факторами (что едва ли когда можно доказать), то верующий обязан отказаться от своей веры в участие высшего фактора в явлении. Если, наоборот, наука констатирует, что факт не может быть всецело объяснен из естественных факторов (подобное констатирование, вообще говоря, несравненно легче, чем констатирование обратного), то она должна принять и, может, даже, в некоторой мере, определить и характеризовать участие в нем фактора сверхъестественного. Таким образом, сверхъестественное может быть устранено из науки не во имя каких-либо общенаучных принципов, а, единственно, во имя метафизического принципа, что сверхъестественного не существует. Если оно существует, наука обязана его констатировать.

Говорят о каком-то различии вероисповедной и научной точки зрения, о разграничении области веры и науки в деле исследования явлений. Это – речи или грубо лицемерные и лукавые (за которыми скрывается отрицание сверхъестественного), или более, чем наивные. Это жалкая теория двойной истины, руководясь которой, человек, входя в храм, отрицает науку, а входя в университетскую аудиторию, отрицает религию. Нет! если в храме – истина, то университетская аудитория должна вести в него, а, если в храме ложь, то должно разрушить храм.

Говорят еще, что самое представление Высшего Разума, абсолютного Добра заключает в себе внутреннее противоречие, что возможность бытия Божия отрицают наука и философия. Правда, ни наука и ни философия не показали Бога духовным очам человечества. Наука в, исследуемой ею, действительности, постоянно находила противоречивую множественность. Силы природы представлялись исследованию то злыми, то добрыми. Солнце посылает то живительную теплоту, то иссушающий зной; дождь то содействует произрастанию растений, то препятствует созреванию плодов. Производя и размножая создания, природа сама же и уничтожает, и убивает их. Отсюда – вывод о равнодушии природы, и об отсутствии целей в круговороте жизни. Приняв этот вывод, наука должна ограничить свой предмет изучением последовательности и связи феноменов, и отказаться от мысли выходить из временно-пространственных условий в трансцендентную область. Философия в своих исследованиях изначала руководствовалась логическим стремлением к единству. Это стремление побуждало ее мыслить бытие, как единое целое, и все явления мира рассматривать, как обнаружение одного начала. Как и все люди, философы предпочитают добро злу и красоту безобразию, поэтому им хотелось верить, и они учили, что абсолютное начало, проявлением которого служит мир, есть и высочайшее благо, и высочайшая красота. Но, если все есть проявление единого, тогда и все то зло, которое знает история человечества, и все разрушительные действия стихий, должны быть рассматриваемы, как его законное проявление. Этот вывод бросает мрачную тень на грезы идеалистической философии, и философия была не в силах ее устранить. Стремления человека, к истине, добру и красоте, искание правды, найдут ли себе отклик и удовлетворение, свыше? На этот вопрос не могли дать ответа ни наука, ни философия. На него отвечает откровенная религия учением о Боге. У вселенной есть Отец, Который произвел ее силой Своей всемогущей любви, ничем не умалив чрез это Своей бесконечной полноты. Наделив, созданные Им, твари различнейшими дарами, Он дал тварям разумным наилучший и наивысочайший дар – свободу, способность самоопределения, в некотором смысле, способность духовного самосозидания. Свободное следование высочайшим стремлениям духа (к познанию истины, исполнению добра, установлению гармонии – царства мира – в мире) встречает себе помощь и содействие Небесного Отца; противление этим стремлениям, есть отчуждение от истинно-блаженной жизни, это – та тень зла, которая лежит на мире, и которая сама в себе носит зародыш собственной гибели и смерти. Так, откровенная религия учит; есть Бог – абсолютно свободная Личность, бесконечная сила (самопричина и причина всего), совершенный разум и безграничная любовь. Ни в одной из естественных религий нет такого представления о Боге. Многообразие явлений природы и стремление воображения к многообразию, раздробило сам образ единого Божества, олицетворяя каждый из атрибутов Бога и противополагая, как самостоятельные лица, различные проявления Его божественной силы (благодетельные и карающие). Стремление к единству сливало эти олицетворенные образы божественных свойств между собою и с миром, и так политеизм становился, вместе с тем, пантеизмом. Философия приняла откровенное учение о Боге, но часто, в своих попытках осмыслить и выяснить его, она искажала его, на место живого Бога-Отца она ставила какую-то бледную, абстрактную тень совершенства и утверждала, что это и есть истинный Бог, а, что Бог откровенной религии, есть образ, заключающий в себе непримиримые внутренние противоречия. Каждое из свойств Божиих она отрицала в Боге, как недопустимое в бесконечном. Относительная истинность таких философских отрицаний заключается в том, что ни в каких словах и понятиях несовершенного языка и разума человеческого не может быть выражена адекватным образом сущность Божества. Но ложь и зло этой философии заключается в том, что она, возможно, полное и живое представление Бога, пытается заменить ни на что ненужными, и ничего в себе не заключающими абстракциями. Бог есть абсолютная личность. Такое определение, говорят, заключает в себе внутреннее противоречие. Личность – «Я» – непременно должна быть бытием конечным, ограниченным. Бытие «Я» предполагает собою, как свое необходимое условие, бытие «не Я», и мыслить свое «Я» можно, только противополагая его «не Я». Таким образом, Бог, чтобы быть и мыслить Себя личностью, должен иметь нечто вне Себя, некое инобытие. Но тогда Он оказывается зависимым, а не абсолютным. Такие соображения многим представлялись очень сильными, и замечательно, что некоторые, несомненно благочестиво настроенные мыслители (Мальбранш, Фенелон, Боссюэт) никогда в определениях Бога не употребляли термин „личности“. Но что такое „личность“ и «Я»? В приложении к человеку, психология употребляет эти термины в различных значениях, однако, вообще будет справедливо сказать: «Я» – есть совокупность всего, мне неотъемлемо принадлежащего. Мысль о «Я» – есть мысль о принадлежащем мне, как о моем. Из такого определения «Я» – вытекает действительно зависимость конечного «Я» по происхождению, развитию и мысли, от «не Я». Конечное «Я» не может быть самобытным, в развитии его играют роль фактора воздействия внешнего мира. Сознание человеком своего «Я», его самосознание развивается постепенно. Процесс развития личности, есть процесс самопознания и самоосвобождения. Чем более развивается человек, тем более приобретает полное и богатое содержанием представление о своей личности, и тем независимее чувствует себя его «Я». Личность – есть начало самоопределяющее и самосознающее, и, по мере развития, человек чувствует себя более способным к самоопределению, и обладающим более глубоким самосознанием. Но, оставаясь ограниченным, человек никогда не может приобрести способности безусловного самоопределения. Его самоопределяемость ограничивает весь мир, начиная с его собственного тела. Равным образом, как бы ни было развито самосознание человека, оно никогда не отражает в себе полного образа его «Я». Человек никогда не может обнять всех сокровенных изгибов своего духа и проникнуть своим самосознанием в его глубочайшую сущность. Вот почему личность человека должна быть признана несовершенною, ограниченною. Однако, будучи несовершенною, она является отображением личности совершенной, абсолютной. По своему бытию, абсолютная личность не зависит ни от чего внешнего. Совокупность божественных свойств существует вечно и неизменно. «Я» абсолютного – есть представление божественных свойств и сил, как принадлежащих этому «Я», представление, адекватное этим свойствам и силам. Как бытие абсолютного, так и самопредставление абсолютного не нуждается ни в чем внешнем. Представление абсолютного личностью, сообщает ему определенность. Но, говорят, определять, – значит полагать предел, ограничивать. Это возражение есть филологическая игра словами. Определять не значить ограничивать, а значит – указывать признак. Абсолютное нельзя мыслить неопределенностью, раскрытием которой является наш определенный, подлежащий измерениям мир. Если бы абсолютное было неопределенностью, то ничто бы не могло превратить его в определенный мир: потенциальная энергия сама собою никогда не может перейти в кинетическую. Нужно будет допустить еще существование какого-то Начала, управляющего самим абсолютным, но этого допустить нельзя; поэтому, должно принять, что абсолютное – не есть неопределенность, но полнота определенности. Оно само определяет себя, как безусловное бытие, не подлежащее никакой внешней зависимости, само определяет законы своего бытия и сознает себя, как абсолютную, безусловно-свободную личность. Понятие свободы хотят тоже признать несовместимым с понятием абсолютного. Свобода предполагает собою размышление, рефлексию, колебание между различными решениями, выбор между добром и злом. В средневековой схоластической философии был поставлен вопрос: Бог есть ли первоначально и, прежде всего, воля, так, что Его разум и законы разума суть раскрытие и выражение этой воли, или, наоборот, Его воля подчинена разуму? Фома Аквинат склонялся к последнему ответу, и у него, в сущности, выходило, что воля Божия – есть необходимое выражение Его разума. Но Бог есть совершенство, само становящееся совершенством, равно, само утверждающее и свой разум, и определяющее свою волю. Свобода конечных существ не безусловна и ограничена. Свободные действия – суть те, которые нельзя представить, как необходимое следствие предшествовавших условий. Но, понятно, в свободных действиях конечных существ всегда неизбежен значительный элемент необходимости. Человек стоит в зависимости от внешнего мира, от своей ограниченной природы, от своего незнания целей и средств. Этих условий несвободы нет в абсолютном. Человек только постепенно приобретает большую и большую свободу. Усовершаясь нравственно, он становится независимее от своей низшей природы; расширяя свой кругозор, он увеличивает количество, представляемых им, возможных разумных деятельностей. Абсолютное вечно существует, независимо ни от какого инобытия; средства, которыми оно владеет для достижения целей, и цели, которые оно может себе полагать, бесконечны по числу. Абсолютное – есть полнота самоопределяющегося бытия. Имея абсолютную волю, Бог имеет бесконечную силу, владеет всемогуществом. Представление Бога, как бесконечной силы, вообще, не оспаривается, но очень часто понимается неправильно и неясно. Собственно, всякая сила в природе, в некоторых отношениях, может быть названа бесконечной. Сила притягивающей точки бесконечна по сфере своего действия, ибо ее действие – как бы оно ни было ничтожно – мыслится нами простирающимся на всю бесконечную вселенную. В центре своего действия она бесконечна и по напряженности действия, как показывает вычисление. Что справедливо о точке притягивающей, то справедливо о точке светящейся, и т. д. Но бесконечная напряженность (интенсивность) силы в точке есть мнимая, ибо точка есть нуль пространства, в действительности – все, являющиеся в мире силы, в самом ограниченном объеме конечны по своей интенсивности, и это свидетельствует о конечности физического мира. Бесконечною силою будет та, которая бесконечна везде по своей напряженности (вычисление и размышление показывают нам, что, если бы какая-либо сила была бесконечна в каком-угодно малом объеме, то она была бы бесконечной и во всей вселенной). Такой силы не знает мир. Такую силу мы мыслим принадлежащей Богу. Три признака мыслятся в представлении божественной силы: во-первых, абсолютная свобода: божественная сила может и производить, и не производить действия, может производить все, что ей благоугодно; во-вторых, все начала, образующие вселенную, произведены этою божественною силою; в-третьих, вселенную нельзя рассматривать по отношению к божественной силе, как явление по отношению к сущности. Никакое конечное бытие не может быть обнаружением или проявлением божественной сущности. Человек создает идею предмета, но материал и силы для его создания он берет извне. Божественная мысль – есть сила, дающая бытие тому, что мыслит бытием. Божественная мысль представляет конечное живое разумно-свободное существо, и это существо силою божественного представления живет и действует свободно. Вот почему некоторые благочестивые мыслители говорили, что мир перестал бы существовать, если бы Бог перестал его мыслить существующим (сравн. Деян. 17:28). Так, представление божественной силы соединяется с представлением божественного мышления. Бог есть совершенный разум. Человеческое мышление ограничено по своему материалу (представляющему собою то, что открывается духу человека), по своим приемам (он постоянно пользуется фикциями, каковы: общие понятия, – например, люди, – системы, в природе нет систем – теория измерения, – например, числа, в природе нет тождественных предметов, а числа предполагают тождество), по своим результатам (добытое им познание никогда не обнимает всецело познаваемый предмет, никогда не проникает до его сущности). Божественное познание знает вещи таковыми, каковы они суть, адекватно вещам; не пользуется никакими логическими приемами нашего конечного мышления. Это подало повод к отрицанию мышления в абсолютном. На самом деле, в абсолютном должно только отрицать недостатки конечного мышления. Божественное мышление само создает материал для своей мысли, мыслит все бесконечные возможности; что мыслит действительностью, то и становится действительностью; мыслит все возможные средства и все возможные цели. Философия первых веков христианства усвояла иногда божественному мышлению наименование υπερνόησις. С совершенным рaзумом, в Боге соединяется безграничная любовь. Любовь есть услаждение блаженством или счастьем любимых существ. Что счастье конечных тварей, которые любит Бог, не увеличивает самоуслаждения бесконечной любви, это понятно, ибо бесконечное нельзя увеличить. Но выдвигают другое возражение. Говорят: любовь абсолютного не может себе находить удовлетворения в конечном. Человек не может удовлетвориться любовью к животным, он ищет любить подобных себе. Так и любовь бесконечного должна искать бесконечного, но бесконечное одиноко, и поэтому, его любовь остается неудовлетворенной. На это возражение, откровенная религия отвечает учением о троичности, Единое, по существу, Абсолютное – троично в лицах. Вся полнота божественного содержания принадлежит всецело каждому из божественных лиц, но каждое особым образом относится к другим лицам и, затем, каждое имеет особые отношения к миру. Во взаимоотношениях божественных лиц осуществляется бесконечная любовь абсолютного, – почему блаж. Августин сказал: vides trinitatem, si caritatem vides. В отношениях трех лиц к миру открывается и безграничная любовь Божия к тварям (Ин. 3:16; 14:16). Как три лица, так и все божественные свойства в Боге, суть неразрывное единство. Как мысль и чувство неразделимы в душе человека, как выпуклость и вогнутость неразделимы в окружности, так и все божественные свойства, суть нечто абсолютно единое. Будучи единством, Бог есть полнота бытия, есть всесовершенное Существо, не подлежит изменениям. Но то, что неизменяемо, не подлежит условиям времени, и то, что своими абсолютными совершенствами наполняет все, не подлежит условиям пространства. Трудно конечному существу, ограничиваемому всевозможными условиями, мыслить безусловное, но, однако, только в мысли о безусловно совершенном существе конечная мысль находит себе удовлетворение.

Мыслители, утверждающие, что понятие Бога, а, затем, и вообще, высшего мира, заключает в себе несообразности и противоречия, неправы вдвойне: во-первых, к этим понятиям необходимо приходит мысль и ими необходимо – хотя бы даже и при словесном отрицании их – регулируется человеческая деятельность. Во-вторых, утверждение о несообразности и противоречивости покоится у этих мыслителей на той игре понятий бесконечности и конечности, абсолютности и зависимости, при помощи которой можно построить какие угодно софизмы и отрицать какие угодно истины. Трудно допустить, чтобы софистичность этих положений не чувствовали – хотя бы и смутно, – высказывающие их мыслители. Понятия свободы, цели, Провидения не противоречивы, и не характеризуются несообразностью, но они не могут быть вполне выяснены. Это справедливо. Кант предложил теорию, что наш разум действует в определенных границах и в неизменных рамках, все заключает в пространство и время, и распределяет по категориям. Заключая в себе много частных ценных соображений, теория познания Канта неверна по существу. Кант представляет себе мыслительный аппарат человека, как нечто безусловно-неизменное и крайне ограниченное. По теории Канта, познание сводится к тому, что образы всего внешнего и внутреннего, по определенной системе раскладываются в духовной природе человека. Но на самом деле, всякое познание есть усовершение самого мыслительного аппарата человека, есть расширение его «Я», и границ этому расширению еще никто не указал. И представления пространства и времени могут измениться, и категории могут расшириться и преобразоваться. Верно то, что познавательные способности человека очень ограничены, но нельзя представлять их себе в виде ящика с отделениями, в который можно уложить вещи только такого-то объема и в таком-то порядке: по мере расширения познаний, расширяются и способности. Процесс развития человека, вообще, тот, что он идет от понятного к непонятному. И не трудно убедиться, что в этом процессе, какое бы понятие не захотел себе выяснить человек, он непременно, по мере углубления в него, дойдет до чего-нибудь несъютимого², необъединимого, на первый взгляд – даже противоречивого. Пусть попытаются проанализировать понятие точки, которою много занимается геометрия, наука о протяжении, и которая не имеет никакого протяжения. Восходя от точки к линии, поверхности и телу, увидят, что и эти понятия, с которыми мы сжились, при анализе оказываются неусвояемыми нашим разумом. Какой бы предмет или научный закон мы не стали подвергать анализу, мы дойдем, наконец, не только до того, что еще не понято, но до того, что на первый взгляд представляется недоступным пониманию. Утешением человечеству должно служить то, что не только непонятое становится понятым, но и границы непонятного перемещаются. Ничего конечного не поймет в его существе человек, если не поймет бесконечного, – не поймет человек и самого себя, с ограниченностью своих сил и безграничностью своих стремлений, если он не узнает и не поймет Бога.

Бог, отсюда, – разумность мирового процесса, наш долг быть в гармонии с этой разумностью, не разрушать ее, а содействовать ей. Бог – высочайшее благо и высочайшая свобода, отсюда, и наша свобода, ибо только обладающий высочайшею свободою может дать свободу другим, отсюда, и наше тяготение к добру – хотя и неустойчивое, и колеблемое изначала допущенным и постоянно повторяемым отступлением нашей свободы от добра. Идеи Бога, долга и свободы истолковывают нам мир, дают нам разумное миросозерцание, но они имеют не теоретическое только, а и практическое значение. Идея Провидения заключает в себе мысль, что должно действовать согласно с Провидением, должно быть с Ним в союзе. Назначение человека состоит в том, чтобы усовершаться самому и усовершать других в познании истины и осуществлении добра. Усовершаться и подниматься, при воздействии и руководстве Провидения. У человека должно быть общение с миром высшим. Если этого общения не существует теперь, то оно не может и никогда возникнуть. Из ничего не будет ничего, но из ничтожного ростка может развиться могучее дерево. Если между Богом и человеком нет связи, она не установится, но, если она существует, она может становиться прочнее и крепче.

Законы связи между Богом и человеком, понятно, может определять лишь Тот, Кто есть, вообще, Творец законов, – Бог. Религия, с теоретической стороны, есть откровение Бога людям о Себе и о Своей воле. С практической – религия есть подача Богом средств, для осуществления Его воли. Воля Божия для человека, как свободного создания Божия, не есть суровая необходимость. Религия есть союз, а не порабощение, она требует от человека самодеятельности, но не рабства. Религиозная самодеятельность ведет человека и к религиозному усовершению, и к религиозным заблуждениям – к искажению и извращению откровения, к созданию ложных религиозных представлений. Вследствие этого, религия в истории является в различных типах и видах. Однако, при всем различии религий, в них непременно выступают идеи долга, свободы и Провидения. Нарушение долга представляется как грех, а отношение Провидения к человеку – как кара за грех, награда за исполнение долга, прощение раскаявшемуся, помощь нуждающемуся. В изображениях высшего мира, в представлениях религиозной истории человечества, у различных народов оказывается много сходного. Это понятно: дух человека, развиваясь по своей природе, должен приходить к правильным религиозным представлениям, одинаковая поврежденность духа у различных людей вносит и аналогичные заблуждения, отсюда – сходство у людей и в правде, и во лжи.

От начала истории, насколько ее знает человечество, и до последних веков, религия была идеальною основою жизни в государствах. Во имя религии, во имя богов, граждане призывались к великим подвигам, к делам любви, и они совершали подвиги, одерживали победы, во славу своих богов. В последние века возникло новое течение, стремящееся устранить религию из числа факторов государственной жизни. Течение это имеет для себя основания. Религиозные воззрения лиц, действующих совместно в государстве, часто оказываются различными. У них нет общей религии, но есть общее государственное дело. Тогда религия становится частным делом каждого. Немало теперь явилось лиц и совсем отрицающих религию, между тем, и такие лица могут с пользою служить государству. По-видимому, такие факты должны вести в мысли, что основою жизни может быть и не религия, что в своих высших стремлениях, как и в удовлетворении низших потребностей, люди могут руководиться принципами совсем нерелигиозными. Но, на самом деле, стоит всмотреться и вдуматься в деятельность таких безрелигиозных союзов, чтобы убедиться, что их принципы, в сущности, религиозны, и что на место их им никогда не удастся поставить иные. Государства, не имеющие государственной религии, пишут на своих декретах: во имя нации, во имя государства. Но разве нация или государство являются для них высшей инстанцией? Нет! Далее они, обыкновенно, рассуждают, что нация не должна допускать несправедливости, что государство не должно производить и попускать насилия. Оказывается, за нацией, за государством скрывается некоторый высший Бог – правда. Граждане безрелигиозных государств, как и государств, исповедующих религию, одинаково признают для себя обязательными веления этого Бога – нравственной правды. Но они могут быть обязательны и иметь жизненную силу лишь, если это Бог живой, и, если этот Бог помогает людям исполнить то, чего от них требует, и если это требуемое – идеально. Таким образом, подчинение воле Божией, убеждение в своей свободе и вера в Божественную помощь добрым начинаниям, есть и будет основой всей сознательно-разумной и нравственной деятельности человечества.