1827 г.

Мое учение под руководством Михаила Васильевича было очень непродолжительно. Начав 1 декабря 1826 года со второй половины азбуки, где содержатся все славянские слова, которые обыкновенно печатаются сокращенно – под титлами, где затем показаны славянские цифры, означаемые буквами алфавита и где, наконец, изъяснены строчные и надстрочные знаки препинания и ударения, в роде следующих: оксия, вария, камора, краткая, звательца, титла, слово-титло, апострофы, кавыка, ерок, запятая и проч., я скоро прошел часослов, а к весне следующего 1827 года окончил и Псалтирь. Затем мне следовало приступить к упражнению в искусстве чистописания: но я не знаю, по каким соображениям, вероятно, экономическим, меня не оставили уже у Михаила Васильевича, который писал очень красиво, а перевели к зятю Василию Александровичу на Пустыньку, как обыкновенно называли уединенную местность, где находилась помянутая выше единоверческая церковь, при которой зять мой был пономарем. У зятя, в продолжение двух-трех летних месяцев, я оказал довольно порядочные успехи в чистописании. Между тем, приближалось время поступить мне в школу.

Но прежде, чем оставить родной кров, я изложу здесь краткие сведения о моей родине и ее окрестностях.

Село Горицы, где я родился, находится от уездного города Шуи в расстоянии 17 верст по почтовому Костромскому тракту; расположено на правом берегу реки Тезы. Название свое получило от гористого местоположения. Местность очень красивая. Дома моей матушки и ее брата занимали в селе едва ли не самое лучшее местоположение. Они стояли особняком. Мимо нашего дома с левой стороны проходила из села Иванова большая купеческая дорога в Нижний Новгород; а с правой стороны дома моего дяди лежал довольно глубокий овраг, отделявший оный от обширной поляны. С восточной стороны, перед окнами, под горой протекала река, а за ней раскинуто версты на две большое село Дунилово.

Вблизи нашего дома, к северу, над рекой, на высокой горе красуются два каменных храма, обнесенные обширной каменной оградой. Из двух церквей одна зимняя, теплая, а другая летняя, холодная.

Холодная церковь во имя Рождества Пресвятой Богородицы, сооруженная в 1762 году усердием богатых крестьян села Гориц, Цыганова и Холщевникова, высокая, обширная и очень благолепная. Стены ее по местам украшены были священными изображениями, преимущественно апокалипсического содержания. Местные иконы в иконостасе все почти в серебряных вызолоченных ризах, перед ними в подсвечниках и лампадах стоят очень массивные свечи. Между этими иконами с особенным благоговением чтится храмовая икона Рождества Божией Матери, сохранившаяся от прежней деревянной церкви и написанная, по усердию храмоздателей этой церкви, окольничего Василия Васильевича и брата его Ивана Коробьиных, около 1624 года с подлинника, находящегося в Переславском (Залесском) Горицком монастыре. Священные утвари и ризница при этой церкви вполне соответствуют благолепию храма. На утрени, в день Пасхи, священник и диакон, по древнему обычаю, на каждой песне канона, перед каждением по церкви, переменяли облачения, из коих одно было лучше другого: это, при блистательном освещении храма и при громогласном торжественном пении, усугубляло духовный восторг молящихся и особенно восторгало наши детские сердца. Некоторые ризы и стихари имели на себе жемчужные даже украшения, а одна риза из желтого неразрезного бархата известна была под именем Питиримовской. По всей вероятности, это – приношение преосвященного Питирима, епископа Нижегородского (ум. 8 мая 1738 года), который по рождению своему принадлежал к Владимирской епархии⁶, и может быть, родина его была село Горицы.

К этой же церкви пристроена довольно высокая каменная колокольня, на которой большой колокол весом в 300 пудов; второй колокол в 150 пудов известен под названием Цыганова, так как пожертвован крестьянином Цыгановым, одним из храмоздателей.

Другая, теплая церковь во имя Вознесения Господня, менее благолепна, чем первая; но зато тем ощутительнее и радостнее был переход из зимней церкви в летнюю, в конце утрени, в Великую Субботу. На моей родинe издревле неизменно соблюдался обычай, чтобы, как бы рано ни была Пасха, в Великую Субботу, в конце утрени, плащаница переносилась из теплой церкви в холодную, и там уже продолжалась пасхальная служба. Как в рай, бывало, входишь в летнюю, светлую и просторную церковь из зимней, мрачной и закопченой церкви. Несмотря на то, что пол в летней церкви чугунный, а на ногах легкая обувь и на плечах какой-нибудь нанковый сюртучек или халатец, я не помню, чтобы когда-нибудь я подвергался простуде: так горячо было в детстве религиозное чувство!

В храмовый праздник Вознесения Господня служба совершалась обыкновенно в зимней церкви, и в этот день ежегодно бывал вокруг всего села торжественный крестный ход, в котором принимало участие духовенство всех церквей села Дунилова, исключая, разумеется, единоверческой, и приносилась из этих церквей главнейшая святыня. Есть предание, что этот крестный ход, в древние времена, совершался на близлежащую, с западной стороны Гориц, возвышенность, именуемую доныне Вознесенской горой. Говорят, что на этой горе существовал когда-то Вознесенский женский монастырь. С горы этой во все стороны открывается обширный вид.

Село Горицы в половине XVI столетия принадлежало потомкам удельных князей Суздальских, братьям Димитрию и Василию Горбатым, которые здесь и проживали⁷. Их дворец, коего место и до сих пор сохраняется в памяти народной, находился на помянутой мной выше поляне, над рекой Тезой. Там видны еще и теперь ямы, где были княжеские погреба. В нашествие Литовцев село это потерпело разорение⁸. В народе сохранилась память о Литовцах под именем панов. В позднейшее же время Горицы часто терпели от пожаров. Так, на моей уже памяти, в 1823 году 16 сентября сгорело там 120 дворов. Но после этого пожара явилось в сем селе очень много больших и красивых домов, так как около этого времени еще значительно процветала местная промышленность крестьян, – скорняжная, состоявшая в выделке звериных шкур, преимущественно заячьих. Между крестьянами было несколько купцов, которые вели значительную торговлю произведениями местной промышленности. Народонаселение Гориц простиралось до 900 душ обоего пола.

При незначительном количестве приходских душ (менее 500 душ мужского пола, с двумя деревнями), причт Горицкой церкви состоял из четырех членов: священника, диакона, дьячка и пономаря, и сверх сего была просфорня.

В моем детстве священником Горицкой церкви был о. Матвей, двоюродный дядя моей матери. Видный и благообразный собой, он не имел школьного образования и из причетников возведен в 1792 году в сан священства и был даже благочинным. Имел приятный голос и в служении был очень благолепен. Жена его Анна Степановна была грамотная и очень любила читать и петь в церкви; случалось не редко, что она одна на клиросе отправляла вместо дьячка раннюю обедню; а при отпевании покойников, она, бывало, никому не даст читать 17-ю кафизму; ходила иногда с причтом и в дома прихожан, для отправления молебнов. Помню как теперь: мы были в одном богатом доме, для совершения водосвятного молебна (брали по домам и нас детей, для получения копеечных подаяний). Мне довелось стоять у зеркала, и я не редко заглядывал в него. Анна Степановна, стоя сзади меня и приметивши мое неблагочиние, дернула меня довольно сильно за ухо, и тем дала понять, чтобы я не засматривался в зеркало. К несчастью, эта почтенная старица страдала по временам недугом пьянства, и уходя из дома, приходила иногда по ночам к нам и настойчиво требовала от матушки водки, оставаясь в нашем доме до утра. У о. Матвея была единственная дочь Александра Матвеевна, которая была в замужестве за священником Покровской церкви села Дунилова, Василием Васильевичем Сапоровским, но которой в живых я уже не помню. У него же в доме жила какая-то родственница, кажется, двоюродная сестра, девица Ольга Алексеевна, которой родной брат Александр Алексеевич Горицкий был уездным стряпчим в г. Муроме.

Диакон Петр Иванович, рукоположенный в диакона в 1809 году, родной брат моей матери и мой отец крестный. Довольно высокого роста, темно-русый с короткими волосами на голове, но с довольно большой бородой и длинными усами; с громким голосом и с живым характером; отличный знаток церковного устава и весьма ревностный по службе; школьного образования не получил, но был довольно начитан: Четьи-Миней святителя Димитрия Ростовского едва не знал наизусть; беспорядков и шуму в церкви терпеть не мог, когда кто-либо разговаривал в церкви, ему стоило только на амвоне поворотить голову и шевельнуть усом, чтобы прекратить всякий беспорядок; в особенности боялись его женщины. Строг был он и в семействе; а семейство его было не малочисленно: кроме жены, Татьяны Ивановны, было два сына и четыре дочери. У него же проживала и мать его Анна Васильевна. Сыновья – Иван и Михаил – оба были старше меня; но Михаил, проучившись два или три года в духовном училище, скончался, а Иван окончил в 1832 году курс семинарии. Дочери были: Мария, Пелагея, Олимпиада и Елисавета. При таком значительном семействе, церковных доходов, для содержания его, было конечно недостаточно. Поэтому надлежало изыскивать к сему другие источники. По временам Петр Иванович занимался, посредством найма, обработкой принадлежащего ему участка церковной земли; но главным и постоянным его занятием была торговля оконными рамами, фонарями и хрустальной посудой; а жена его торговала красной пестрядью, которую приготовляли дочери и посторонние женщины. При этих занятиях, материальное благосостояние семейства моего дяди было весьма удовлетворительно. Поэтому у них в доме давно уже заведен был самовар, и они почти ежедневно пили чай, тогда как у моей матери и в помине об этом не было. Бывало, в большие годовые праздники, как напр. в Пасху и в Рождество, мою матушку приглашали на чай к дяде, а она брала с собой и меня: и как было радостно и весело на душе быть в такие торжественные праздники, в светлой, чистой комнате, где все дышало изобилием и довольством! Но раз вот что случилось со мной. В горнице, в которой обыкновенно мы пили чай, были стенные часы с кукушкой. Когда я в первый раз услышал пронзительные звуки этой кукушки, я так был испуган этой неожиданностью, что со слезами бросился бежать вон из горницы, и после бой часов каждый раз производил на меня самое неприятное впечатление.

Дьячек Михайла Васильевич Белоцветов определен был на место в 1819 году. Он был наш ближайший сосед; его дом был позади нашего. Был он двоеженец и так строго соблюдал церковное правило относительно двоеженцев, что никогда не позволял себе проходить в алтаре по горнему месту мимо престола. Он голос имел не сильный, но приятный тенористый; ноту церковную знал очень твердо и умел петь даже столповым, старинным напевом. В воскресные и праздничные дни собиралось на клиросах много грамотных прихожан, которые и пели и читали вместо причетников: но под великие праздники они требовали, чтобы первые две или четыре вечерних стихиры Михайла Васильевич пел по нотам, которых они сами не разумели. Стихиры же в Великий пост, на преждеосвященных литургиях, он пел, большей частью, столповым напевом. Читал он поспешно и выговаривал каждое слово отчетливо, чего требовал и от других. Когда я окончил у него учение грамоте, он заставлял меня в церкви читать часы и шестопсалмие, и если я произносил какое-нибудь слово против ударения, или останавливался не на знаках препинания, он пальцем ударял меня в спину или в шею. В последствии времени, когда я учился уже в школе, и в каникулярное время приходя в церковь, становился по обыкновению на клирос, Михайла Васильевич требовал от меня, чтобы я пел непременно альтом, которого у меня не было; и он был всегда недоволен, когда я пел в один с ним тон: это было впрочем, в будничные только дни. В праздники пел, как я выше сказал, целый хор прихожан.

Пономарь Андрей Андреевич Стразов, также с 1819 года. Он был совсем других качеств: и читал нетвердо, и пел не совсем исправно, а ноты и вовсе не разумел. Под великие праздники, когда на правом клиросе пел стихиры по постному обиходу Михайла Васильевич, на левый клирос выходили петь или о. Матвей, или мой дядя, диакон, а иногда и оба вместе. Зато Андрей Андреич был весьма услужливый человек: нужно ли, бывало, о. Матвею ехать по благочинию для обзора церквей, – он у него исправляет должность кучера; надобно ли везти в училище или в семинарию внука о. Матвея и сына о. диакона, – Андрей Андреич готов к их услугам. У Андрея Андреича было два сына и несколько дочерей. Старший из сыновей Яков был мой почти сверстник, только годом или двумя моложе меня. С ним мы на перерыв старались прислуживать священнику в алтаре: – приготовить кадило, подать теплоту, вынести из алтаря перед Евангелием на малом входе свечу – это было наше дело, особенно в будничные дни; в праздники нас до этого не всегда допускали. Но играми на улице мы с Яковом вместе почти никогда не занимались, потому что он жил за церковью на другой улице от меня, и у него был свой кружок друзей и сверстников.

Просфорней при Горицкой церкви лет десять была моя матушка Стефанида Ивановна. Эта должность доставляла ей порядочные средства к жизни. Я не знаю, получала ли она какое-либо определенное вознаграждение за труды; но я хорошо помню, что она в воскресные и праздничные дни ходила по церкви за старостой с тарелкой для сбора приношений; ходила с причтом по домам во время Пасхи, осенью ходила по гумнам, во время молотьбы, с мешком для сбора так называемой нови, иногда брала с собой и меня. Некоторые лепты доставлял и я ей. Когда, бывало, служит кто-либо в церкви молебен или панихиду, после вознаграждения причта, давали и нам с пономаревым сыном Яковом особо по грошу, а иногда и по пятаку. Но раз служил молебен перед образом Рождества Богородицы приехавший из Мурома к о. Матвею гость, помянутый выше стряпчий Александр Алексеевич: он пожаловал мне серебряную монету, кажется, пятиалтынный. Это привело меня в крайнее удивление и восторг. И все, таким образом, получаемые мной лепты я спешил отдавать своей матери; разве иногда утаишь копейку или две на покупку для игры бабок.

Против Гориц, на левом берегу реки Тезы, находится торговое село Дунилово. Оно вдвое больше Гориц и по числу дворов и по народонаселению. В старину оно называлось «дворцовым» селом. В двадцатых годах нынешнего столетия, во время моего детства, село это отличалось хорошими постройками; дома были, большей частью, высокие на подклетах, украшены на коньках и окнах резьбой. Домами этими любовался в 1815 году покойный Московский владыка Филарет, когда он, бывши ректором С.-Петербургской духовной академии и архимандритом, ревизовал семинарии Ярославскую, Костромскую и Владимирскую⁹. Проезжая из Костромы во Владимир, он останавливался для ночлега в Дунилове. «Рано утром, – рассказывал мне сам владыка, когда я был уже Московским викарием, – смотрю я из своей квартиры в окно и вижу большие красивые дома на подклетах, с дворов выходят рослые мужчины в красных рубашках с ведрами на плечах; шли на реку за водой». В последнее время Дунилово, вследствие частых и сильных пожаров, значительно упало во всех отношениях.

В Дунилове было, при трех отдельных приходах, 8 церквей, – все каменные, кроме одной теплой, единоверческой.

Церковь Благовещенская о пяти главах, византийско-русской архитектуры, весьма обширная, освящена в 1675 году. Иконостас в ней сделан по повелению царицы Евдокии Феодоровны Лопухиной, первой супруги Петра I. Церковь расположена на высоком и крутом берегу Тезы. В XVII столетии при этой церкви был женский монастырь, упраздненный в 1764 году; но игуменские кельи деревянные, обширные, оставались до 1831 года, когда они были истреблены пожаром.

При Благовещенской церкви на колокольне были устроены, так называемые, русские часы, коих счет днем начинался от восхождения солнца, а ночью от захождения его.

В составе причта Благовещенской церкви было три священника, два дьякона и шесть причетников.

К Благовещенской церкви приписана была Крестовоздвиженская церковь, находящаяся среди села, на торговой площади. Она переделана была в 1828 году из каменной древней часовни, воздвигнутой по случаю морового поветрия, свирепствовавшего здесь в 1654 году. В этой церкви находятся два больших деревянных креста; из них один сооружен, как видно из подписи, боярином Феодором Абрамовичем Лопухиным, которому Дунилово пожаловано было в 1685 году в отчину царями Иоанном и Петром Алексеевичами; а другой устроен в память избавления в 1830 году от холеры.

Церковь Покровская сооружена усердием помянутого сейчас боярина Лопухина. При ней другая теплая церковь, построенная в 1743 году. В этой церкви весьма замечательна по древности чудотворная резная икона святителя Николая Можайского, во весь рост. К сей иконе жители Дунилова и окрестных мест имеют особенное усердие и благоговение.

На колокольне Покровской церкви большой колокол весом, как было сказано выше, в 600 пудов. Он вылит усердием местных жителей в память изгнания из России, в 1812 году, французов. На нем вылиты следующие стихи:

В сей грозный год Галл дерзновенный,

Собрав врагов от всей вселенной,

Россию тщился разорить и т.д.

На Покровской колокольне так же, как и на Благовещенской, имеются часы, но другого устройства, так называемые немецкие. Они бьют не только часы, но и четверти с минутами. Этот бой разных часов на двух колокольнях нередко сбивал нас с толку.

Часы ежедневно заводил, если не на обеих колокольнях, то на Покровской, один очень смышленый и грамотный крестьянин, Исаак Андреев-Колесников. Он отличался такой любознательностью, что, в свободное от своих житейских занятий время, неусыпно занимался чтением духовно-нравственных книг и, между прочим, полемических сочинений против раскола. Обогащенный разными сведениями, хотя без особенного критического такта, он с самоуверенностью вступал в полемическую борьбу с местными раскольническими начетчиками. Любил он вести беседы и с нами – школьниками и с приходскими священниками.

К Покровской церкви принадлежала церковь кладбищенская во имя Преображения Господня, за селом. Она освящена в 1832 году. Я был при освящении этой церкви. Торжественный обряд освящения храма, виденный мной в первый раз, произвел на меня глубокое впечатление. В моей памяти сохранилось при сем еще следующее знаменательное зрелище. Я видел возле новоосвященного храма, можно сказать, целые горы нарезанных ломтями булок и калачей, и несколько чанов с квасом. По совершении литургии, эти яства и это питие окроплены были св. водою и раздавались богомольцам, которые с благоговением их принимали и вкушали. Не напоминает ли этот благочестивый обычай о Давиде, когда он, по перенесении из дома Аведдара Гефянина в Иерусалим ковчега завета и по поставлении его в скинии, принес перед Господом всесожжение и жертвы мирные и раздал всему народу, как мужчинам, так и женщинам, по одному хлебу, и по куску жареного мяса, и по одной лепешке (в славянском тексте: по сковрадному млину (каждому) 2Цар.6:17–19)?

Причт Покровской церкви составляли два священника, диакон и четыре причетника.

Успенская единоверческая церковь каменная, построенная в 1818 году усердием Московской купчихи Евфимии Егоровны Каретниковой, но освященная в 30-х годах архимандритом Высоковского единоверческого монастыря, Костромской епархии, Зосимой (ум. 1840 г.). Я хорошо помню этого сановитого старца; с ним приезжало несколько человек братии, из коих более прочих сохранились в моей памяти суровый старик, иеромонах Боголеп и очень молодой и красивый иеродиакон (имя его забыл). Церковь довольно обширная, высокая и светлая, по стенам и в куполе расписанная живописью, которую производил известный в то время своим искусством мастер, крестьянин села Тейкова, Медведев. Расписание производилось не один год и сопровождалось некоторыми курьезами. Так, во время производства работ, часто посещали церковь попечитель ее Семен Иванович Балин, наемный уставщик крестьянин Харлампий Матвеев и один прихожанин Андрей, слепой физически и столь же слепой ревнитель мнимой старины; и как все эти посетители не редко делали замечания мастеровым, более чем неуместные: то мастеровые, в наказание за это, всех их поместили в аду, при изображении картины Страшного суда.

Пока строилась и украшалась каменная церковь Успенская, богослужение совершалось в другой деревянной церкви, во имя Покрова Пресв. Богородицы, – когда построенной, не знаю. В этой-то церкви мне нередко случалось бывать при богослужениях, когда я в детстве по временам гостил у своей сестры Марии Михайловны, бывшей в замужестве, как выше было сказано, за пономарем этой церкви. Мне очень памятно, как помянутый выше попечитель, старик Балин подходил ко мне и допрашивал, каким крестом я молюсь, и как некоторые ревнивые старухи воспрещали мне в одно с ними время творить поклоны.

На том месте, где ныне находится единоверческая церковь, существовала мужская Успенская пустынь, известная в народе под именем Воробьевой. Она основана в XVII веке боярином Лопухиным и в 1764-м году¹⁰ упразднена, а утварь перенесена была в Дуниловскую Благовещенскую церковь.

При Успенской единоверческой церкви по штату положены священник, диакон, причетник, и сверх штата был вольнонаемный уставщик.

Из многочисленного Дуниловского духовенства многие, если не большая часть семейств, доводились нам в более или менее близких родственных отношениях. Так, у моей бабушки Анны Васильевны было две родных сестры, из коих одна, Стефанида Васильевна, была в замужестве за священником единоверческой церкви о. Козьмой Васильевичем, а другая за причетником Покровской церкви Алексеем Васильевичем.

У Стефаниды Васильевны было три дочери, из коих две были в замужестве в Костромской епархии, а третья, болезненная, умерла девицей.

У Татьяны Васильевны было три сына: Платон, Козьма и Петр. Петр с молодых лет жил в Казани у дяди своего, священника, в последствии протоиерея, Иакова Ивановича Семенова, магистра 2 курса Московской Д. Академии, и там, окончив курс семинарии, получил священническое место. Я раз только видел его, когда он, по окончании курса семинарии, приезжал на родину повидаться с матерью и братьями.

Другие два сына были причетниками при Покровской церкви в Дунилове. Их почему-то, не знаю, называли лапчатыми.

Старший из них Платон Алексеевич вел себя, кажется, довольно благопристойно: но младший Козьма – с грехом пополам. Между прочим, у этого последнего была страсть к кулачным боям, которые в наших селах зимой, по праздничным дням, составляли любимое народное упражнение. Козьма Алексеевич отличался при том очень крепкими физическими силами. От его кулаков доводилось многим терпеть сильные удары; но однажды и он сам был избит до полусмерти. Жизнь его окончилась печальным образом: раз он, вероятно, выпивши, спал в избе на полатях, а жена куда-то отлучилась. Слезая с полатей, он упал на пол и тут же дух вон... Явилась врачебная полиция и признала нужным анатомировать умершего. Я был свидетелем этой, потрясающей душу, операции. После несчастно погибшего Козьмы Алексеевича остался единственный сын Александр, годом старше меня.

При Покровской же церкви оба священника и диакон были нам в родстве.

Старший священник Васил. Вас. Сапоровский был женат на дочери, как замечено было уже выше, Горицкого священника о. Матвея, Александре Матвеевне, которая была троюродной сестрой моей матушки. Он жил в доме своего тестя, в расстоянии от Покровской церкви около версты. О. Василий Сапоровский – личность очень замечательная. Он из лучших студентов семинарии; окончил курс в 1808 году; был певчим и музыкантом в архиерейском оркестре, пел басом и играл на фаготе; писал стихи; любил заниматься литературой, и при чтении журналов или газет писал на ученые и литературные статьи критические замечания; и вел обширную переписку со своими товарищами и друзьями, между коими первое место занимал Боголюбский архимандрит Аркадий Федоров, в последствии архиепископ Пермский и затем Олонецкий, скончавшийся 8 мая 1870 года в схиме, в Александро-Свирском монастыре. Ему он писал иногда обширные послания в стихах¹¹. Так как в Дунилове было немало раскольников, то о. Василий с ревностью занимался изучением раскольнической литературы. Все, что только известно было тогда в печати по части русского раскола, им было прочитано; и он не без успеха вел борьбу с туземными раскольниками. Он был вместе с тем замечательный юрист; ему были поручаемы епархиальным начальством следствия по делам наиболее важным и серьезным. Сверх сего, он был любитель медицины; имел у себя небольшую аптечку, и к нему с доверием обращались прихожане в своих недугах и болезнях. Таким образом, он был врач не только души, но и телес. О. Василий не очень долго был в супружестве, и имел единственного сына Якова, который, однако же, не наследовал дарований своего родителя и, что особенно странно, не получил даже, когда был отдан учиться в школу, и фамилию своего отца. Ему дана была фамилия: Горицкий, – очевидно, от села, в котором он родился. Этот бездарный и притом болезненный юноша не простерся далее среднего отделения семинарии: злая чахотка прекратила дни его жизни. Друг о. Василия, преосвященный Аркадий, многократно убеждал его, как бездетного вдовца, оставить мир и принять монашество: но все убеждения оставались тщетными.

Младший священник Покровской церкви Василий Михайлович Пришлецов был женат на Анисье Васильевне, дочери своего предшественника, священника Василия Игнатьевича. Этот Василий Игнатьевич был дед моей матери, но в какой степени, не знаю. Он жил девяносто лет, если не больше; и многие последние годы он неподвижно лежал на одре болезни, так что от лежания, как мне сказывали, прогнили некоторые части его тела. Я помню только уже его кончину и был со своей матерью при его отпевании. Служба была, без сомнения, очень продолжительна; но так как она для меня была новой, невиданной, то я выстоял ее без особенного отягощения. О. Василий Пришлецов не имел, подобно о. Сапоровскому, большой учености; он, кажется, и не окончил даже курса в семинарии: но он отличался особенной скромностью, кротостью и благодушием. Детей у него не было, но он воспитывал какого-то родственника сироту Феодора, который окончил курс во Владимирской семинарии и почему-то поступил на службу в Томскую епархию.

Диакон Иван Васильевич Зефиров, сын, помянутого выше, священника Василия Игнатьевича. Отличался необыкновенным здоровьем, но голос имел какой-то гугнивый, весьма неприятный для слуха; тем не менее прихожане терпели его, как доморощенного, и даже уважали его как человека, исправного по службе, трезвого по поведению и притом очень зажиточного. У него было только двое детей – сын Василий и дочь Анна. Сын его был немного моложе меня.

При Благовещенской церкви были родственники, хотя и не близкие, – старший священник о. Трофим и диакон Василий Прокофьевич Соловьев – тот и другой были в родстве с нами по своим женам.

О. Трофим – ученый, честный и суровый старец. Он пользовался в своем кругу большим уважением и был даже несколько лет благочинным. В семействе своем был грозен. У него был сын и две или три дочери. Сын его Игнатий был юноша не бойких дарований, и отец, при его воспитании, не щадил своего жезла. Старшая дочь его, Анисья Трофимовна, была за помянутым выше диаконом Покровской церкви Иваном Васильевичем; а младшую он пристроил на свое место, выдав за студента семинарии Ивана Петровича Минервина. Когда о. Трофим был свободен от череды служения при своей приходской церкви, и особенно, когда он был за штатом, он часто служил у нас в Горицах, по приглашению о. Матвея, ранние обедни, получая за свой труд не более пятиалтынного или двугривенного.

Диакон Василий Прокофьевич и жена его Александра Васильевна были люди очень добрые и простые. Их семейство состояло из трех сыновей и одной дочери. Старший сын Алексей мой почти сверстник и со мной вместе учился в училище и семинарии.

При таком обширном родстве, жизнь в Горицах не могла быть, конечно, скучной. Впрочем, в доме моей матери, кроме зятя Левашева, я почти никого не видал; но у дяди Петра Ивановича нередко бывали гости, и в значительном числе. Храмовые праздники и дни именин праздновались довольно шумно и весело. Угощение было, разумеется, весьма изобильное: но предосудительного на этих пиршествах ничего не допускалось. Главную забаву гостей составляло пение, но пение церковное: пели, напр., догматики, или какие-нибудь канты духовного содержания. Главным зачинщиком и руководителем пения был всегда о. Василий Сапоровский, как бывший певчий и музыкант. Некоторые гости, преимущественно молодые женщины, играли иногда в карты, в дурачки или в свои козыри. Любимой же игрой моего дяди и о. Сапоровского была игра в шашки.

До восьмилетнего возраста я далее Дунилова нигде почти не бывал. Раз только зять и сестра, поехав на Никольскую ярмарку в соседнее село Пупки, отстоящее от Гориц верстах в четырех, взяли меня с собой и там купили мне, не помню, какую-то игрушку. Тут же, в первый раз, увидел я монастырь Николо-Шартомский, о котором упомянуто было выше.

Сообщу здесь краткие сведения об этой древней обители.

Обитель эта исторически известна с 1425 года. Название Шартомской она получила от реки Шартомы (ныне Шатма), впадающей близь монастыря в реку Тезу. Кем первоначально основан был монастырь, неизвестно; известно только, что в XVI веке он был родным кладбищем князей Горбатых-Суздальских¹². В нем с 1425 года по 1767 год настоятелями были архимандриты, затем уже игумены, а с 1830 года строители. Между игуменами в 1780–86 значится Иоасаф – мой прапрадед, о котором упомянуто было выше¹³.

В монастыре четыре каменные церкви. Главная из них во имя святителя Николая, обширная и величественная, освящена 27 апреля 1651 года.

Между священными утварями монастырскими значится рукописное Евангелие, принадлежавшее архиепископу Суздальскому Арсению Элассонскому, ученому греку (ум. 1630 г.). А в числе старинных грамот и бумаг хранится собственноручное письмо святителя Воронежского Митрофана¹⁴.

Настал, наконец, срок записывать меня в приходское духовное училище, которое находилось в уездном городе Шуе. Пока я находился дома, мне не стригли волос, а только подстригали кругом, как это обыкновенно было у крестьянских детей. Теперь нужно было меня остричь, как требовалось школьными порядками. Матушка послала меня к о. Василию Сапоровскому просить, чтобы он меня остриг, а мне приказала остриженные волосы принести ей, – что я, конечно, и исполнил. Волосы мои были белые и мягкие, как лен. Матушка до конца своей жизни хранила их у себя.

Во второй половине июля 1827 года матушка повела меня в г. Шую. День был жаркий. Отойдя несколько верст, я начал чувствовать усталость. К счастью, нас догнал на дороге знакомый матушке крестьянин, который также ехал в Шую и которого она упросила посадить меня на телегу и подвезти. Добрый крестьянин, спасибо, не отказал в ее просьбе; меня посадили в его телегу. Но тут оказалась другая для меня беда: – пока лошадь шла шагом, матушка не очень далеко отставала от нас и была у меня на глазах; но как скоро лошадь начинала бежать рысцой, матушка скрывалась от моих глаз, и я, опасаясь как за нее, так и за себя, начинал плакать. Наконец, так или иначе, мы достигли цели своего путешествия и, прибывши в Шую, остановились у родственника своего, диакона кладбищенской Троицкой церкви Григория Михайловича Дроздова. На другой день матушка повела меня к смотрителю училища на экзамен. Тот заставил меня читать сначала по-славянски: я прочитал бойко; затем дал мне читать, не помню, какую книжку гражданской печати. Я, хотя и мог довольно хорошо разбирать и гражданскую печать, но не так свободно, как славянскую; поэтому я, вероятно, не рассчитывая на успех, оконфузился и не мог слова выговорить, как ни ободрял меня смотритель. Нужно было при этом назначить мне фамилию. Но так как у моего родителя никакой фамилии не было, то матушка просила дать мне фамилию моего двоюродного брата – Тихомиров. А от кого эта фамилия заимствована была для моего брата, я и теперь не знаю. Отец его так же, как и мой, был безфамильный. Скоро затем мы возвратились домой.

Приближался сентябрь. Нужно было снова в Шую, но уже не на короткий срок. За день или за два до отъезда, матушка повела меня ко всем родным прощаться. Родные, при прощании, награждали меня – кто гривенником, кто пятиалтынным, а сестры мои, в день отъезда моего, напутствовали меня горькими слезами, как будто отпускали в рекруты: но я со спокойным и даже веселым духом стремился в школу.

Привезши в Шую, матушка снова водила меня к смотрителю и при этом принесла ему в дар десяток очень крупных яблоков. В Шуе меня поместили на ту же квартиру, на которой жил мой двоюродный брат Иван Тихомиров, за год перед тем переведенный во Владимирскую семинарию. С ним вместе квартировали и вместе перешли во Владимир три брата Соловьевы – Михаил, Алексей и Николай. Из них Алексей – впоследствии известный Агафангел архиепископ Волынский (ум. 8 марта 1876 г.).

Прежде чем говорить о моем начальном образовании в школе, я не излишним считаю познакомить читателя c историей и характером г. Шуи и Шуйского духовного училища.

Название города Шуи произошло, по всей вероятности, от положения его на левом (по-славянски – шуем) берегу реки Тезы. Первоначальное основание этого города некоторые историки, как наприм. Болтин, относят к самым древним временам России¹⁵. Местоположение города очень красиво. Он расположен на берегу Тезы, постепенно возвышающемся от запада к востоку, и высший пункт этой возвышенности исстари называется «крутихой». В торговом и промышленном отношении, Шуя один из замечательных уездных городов Владимирской губернии. Главную промышленность Шуйских граждан составляла торговля английской и русской бумажной, красной и белой, пряжей и производимыми из этой пряжи ситцевыми изделиями. Годовые торговые обороты простирались в сороковых годах текущего столетия на сумму до 3-х миллионов рублей. Более известные купеческие фамилии в тридцатых и сороковых годах были: Посылины, Киселевы, Корниловы, Носовы и др.

Богатое Шуйское купечество всегда отличалось ревностью о благолепии храмов Божиих и благотворительностью бедным.

В Шуе не очень много церквей, но все они отличаются особенным благолепием и снабжены богатыми утварями и ризничными принадлежностями. Всех церквей в 1827 году было пять: Воскресенская (соборная), Крестовоздвиженская, Спасская, Покровская и Троицкая (кладбищенская). Впрочем, судя по незначительному количеству коренного городского населения, церквей приходских было достаточно. Жителей городских обоего пола считалось не более 4000: но при этом вдвое больше было пришлого народу – фабричных мастеровых, и разного рода рабочих.

Скажу несколько слов о первых двух церквях, как более примечательных по своему богатству.

Воскресенский соборный храм¹⁶, в настоящем его виде, существует с 1799 года. В нем три престола. Главный престол во имя Шуйской-Смоленской иконы Б. Матери, которая составляет главную досточтимую святыню храма. О написании этой иконы сохраняется следующее сказание: «во время свирепствовавшей в 1654 году в городе Шуе моровой язвы, благочестивые жители города рассудили написать икону Смоленской Божией Матери; для чего призвали известного им по своему благочестию изографа Герасима Тихонова. Тихонов с усердием и благоговением приступил к этому делу. Сделав первоначально очерк иконы, в том виде, как она обыкновенно изображается, он увидел на другой день собственное свое начертание измененным и непохожим на подлинник; правая нога и прочее положение младенца Иисуса оказались не в том виде, как он их начертал. Считая такое изменение делом своей ошибки, он исправил это; но и на третий день с недоумением и страхом увидел в таком же виде св. икону и, не дерзая уже более исправлять ее начертание, счел это чудом и явным действием невидимой силы Божией и донес об этом начальству и гражданам. Тихонову оставалось окончить икону так, как она начерталась сама; а начертание это имеет такой вид: вместо обеих простертых ног, как на иконе Смоленская Одигитрия, правая ступень Богомладенца стоит на колене левой ноги, придерживаемая Его левой рукой; а правая рука Его, держа свиток – символ судеб всего мира, поставлена локтем на правом колене, так что свиток находится против Его лика. Таким образом, это самоначертание св. иконы было первым от нее чудом; затем, когда она внесена была в церковь, последовало второе чудо – просиял от нее необыкновенный свет. Третьим чудом было избавление граждан от моровой язвы. Впоследствии явлено было от святой иконы, в разное время, более 100 чудес, описание коих хранится в соборной библиотеке.

На эту чудотворную икону Богоматери усердием благочестивых граждан сделано две драгоценные ризы: одна серебряная вызолоченная, украшенная жемчугом и драгоценными камнями, пожертвована купцом В.М. Киселевым; другая жемчужная, украшенная бриллиантами, алмазами, изумрудами и другими драгоценными камнями, ценность коей простирается до 40 тысяч рублей серебром; Риза эта устроена усердием разных доброхотных дателей.

В соборном храме, кроме этих драгоценностей, заключается много других весьма ценных предметов, как-то: в главном алтаре облачение на престоле серебряное чеканной работы, весом около 5 пудов, ценой до 6¹/₂ тыс. рублей серебром; царские врата также серебряные вызолоченные, весом 2 п. 15 ф.; в иконостасе на всех местных иконах ризы серебряные вызолоченные; священные утвари: напрестольные кресты, Евангелия, священнослужебные сосуды, дарохранительницы – все серебряные золоченые и в большом количестве, напр. крестов 13-ть, Евангелий 11 и пр. Священнических и диаконских облачений – бархатных, глазетных и дорогих парчевых более 60 пар. Все богатства соборного храма ценят не менее как в 200 тыс. рублей серебром.

При соборе имеется особая теплая церковь во имя святителя Николая с приделом в честь святителя Митрофана Воронежского: но она ни размером, ни украшениями не соответствует главному храму.

В двадцати саженях от главного соборного храма возвышается огромная каменная колокольня, вышиной с шпицем около 50 саженей. Постройка ее начата еще в 1810 году, а окончена в 1832 году. Первоначально строил ее архитектор итальянец Маричелли; но в 1819 году колокольня, доведенная им до третьего яруса, почти вся разрушилась. После того постройку ее окончил, под руководством губернского архитектора Петрова, крестьянин Владимирского уезда, Михайла Саватеев. Я был очевидцем водружения креста на колокольне. Главным попечителем о сооружении колокольни был соборный староста, почтенный купец Димитрий Васильевич Корнилов. Постройка этого громадного сооружения стоила, как говорили, 500 тысяч рублей ассигнациями (около 150 тысяч рублей серебром).

При соборе по штату положены были протоиерей, два священника, два диакона, четыре причетника и два звонаря.

Настоятелем собора в 1827 г. был протоиерей Алексей Никитич Никитский – личность весьма примечательная¹⁷. Он сын бедного сельского причетника; родился в 1746 году; следовательно, в 1827 году ему было более 80 лет. Первоначальное образование получил в Суздальской семинарии. Отсюда из философского класса, как даровитый ученик, он послан был, для получения высшего образования, в Московскую славяно-греко-латинскую академию. Там, в свободные от академических уроков часы, он слушал лекции по математике, истории, географии и французскому языку в Университете. Получив такое высокое и многостороннее образование, Алексей Никитич возвратился в свою родную Суздальскую епархию, и здесь 22 октября 1776 года рукоположен был преосвященным Тихоном (Якубовским), епископом Суздальским (ум. 1786 г.) во священника к Шуйскому Воскресенскому собору, а через два года возведен был в сан протоиерея. Божественную службу совершал он с великим благоговением, по монастырскому уставу, без всяких сокращений. В воскресные и праздничные дни нередко сказывал, и притом из всего городского духовенства только он один, проповеди. Его, как известного проповедника, неоднократно вызывали, по распоряжению начальства, для сказывания проповедей, в епархиальный город. Он неутомимо занимался чтением, преимущественно, отеческих писаний на латинском и французском языках. Мне случалось не раз видеть, что он и в кухню, к обеду, нередко приходил с фолиантом в руках. Но при всех высоких его умственных и нравственных качествах, он не чужд был слабости, которая унижала и губила его физические силы. Я разумею нетрезвость. Моя квартира была прямо против его дома, и я часто слыхал, как он во время запоя, кричал и ругал непристойными словами свою дочь, священническую вдову Авдотью Алексеевну, из бани, куда она запирала его на несколько дней для истрезвления.

Совершенную противоположность, в этом отношении, составлял другой соборный священник, Петр Иванович Яковлевсий. Трезвый, честный, скромный, благоговейный муж был этот почтенный иерей. К сожалению, он не очень долго жил. После его смерти осталось три сына, из коих два младших, Николай и Алсксандр, по фамилии Минервины, вместе со мной учились в училище и семинарии.

Третий соборный священник, также Петр Иванович Певницкий, красивый собой, с черными волосами на голове и бороде, со строгим львиным взором и с твердым до жестокости характером. Он был вместе с тем учителем, а впоследствии и инспектором училища.

Из двух соборных диаконов, старший, Кедров, красавец собой, с такими же черными, как о. Певницкий, волосами, могучий физическими силами и с сильным 6асистым голосом, который, впрочем, впоследствии, от нетрезвой жизни, значительно ослабел.

Другой соборный диакон Чихачев, невысокого роста, с приятной, симпатической физиономией, обладал несильным, но благозвучным голосом; был знаток нот и управлял небольшим соборным хором.

Из соборных причетников особенно памятен для меня Михайла Иваныч. Старик честный, отличный знаток церковного устава и простого церковного пения, даже столпового; голос имел басистый, сильный, но не обработанный.

Ближайшая из приходских церквей к собору, по расстоянию, и по благолепию, есть Крестовоздвиженская. Церковь не обширная, но блистающая золотом. Сооруженная в конце XVII в. и в 1693 году освященная, она только лишь в начале текущего столетия приведена в настоящее блистательное положение, благодаря необыкновенному усердию двух благочестивых купеческих семейств – Киселевых и Посылиных.

Вот краткие сведения об этих ревнителях благолепия дому Божия.

Василий Максимович Киселев из крестьян села Кохмы, верстах в 20 от Шуи. Долго он занимался какой-то мелочной торговлей; но в 1801 году¹⁸, переселившись в г. Шую, он открыл торговлю бумажной пряжей, которая в большом количестве требовалась для существующих как в городе, так и во всем уезде мануфактурных заведений. Годовые обороты торговли постепенно доведены были им до огромных размеров. Пряжу получал из Англии почти один он в целой России. В двадцатых годах он слыл уже большим миллионером: но не смотря на такое богатство, он не позволял себе никакой почти роскоши. Я помню, что он в воскресные дни приходил в церковь в нанковом или демикотоновом сером сюртуке. Характера был сурового и властолюбивого. Он скончался от холеры 22 июля 1831 года. У него был единственный сын Диомид Васильевич, через 5 дней (27 числа) скончавшийся после него и оставивший после себя двоих сыновей – Ивана 20 и Димитрия 13 лет.

Семейство Посылиных состояло из трех братьев и двух сестер. Братья: Степан, Алексей и Никанор Ивановичи, а сестры: Мария и Татьяна Ивановны, Посылины в одно почти время с Киселевым выехали в Шую из села Гориц – с моей родины, и завели здесь бумаго-прядильную и ситцевую фабрику в обширных размерах. Торговлю они вели не только в России, но и за пределами ее – в Персии; и, не помню хорошо, кто-то из трех братьев имел от Шаха персидского орден Льва и Солнца. Семейство Посылиных отличалось примерным благочестием. В мое время, когда я учился в Шуе, у трех братьев были не только дети, но и внуки. Бывало, в праздничный день, все они придут в приходскую церковь и станут у столба за правым клиросом в стройном порядке – старшие позади, а младшие впереди; стоят в храме Божием чинно и благоговейно. Старший из братьев любил читать иногда при богослужении.

Раз, я помню, читал он за всенощной шестопсалмие с таким умилением, что у меня, ребенка невольно из глаз текли слезы.

И эти-то два богатых и благочестивых семейства, движимых любовью и усердием к своему приходскому храму, который до начала нынешнего столетия не отличался особенным благолепием, приступили к обновлению и украшению его. И вот в каком виде явился этот храм к сентябрю 1823 года, когда он, вновь был освящен преосвященным Парфением, епископом Владимирским. Иконостас с большими колоннами и весьма искусной мелкой работой сплошь вызолочен червонным золотом на полимент. За резьбу иконостаса заплачено около 60 тысяч рублей ассигнациями (17 тысяч рублей серебром); за позолоту 110 тысяч рублей (33 тысячи рублей серебром); – итого около 170 тысяч рублей. 30 тысяч рублей ассигнациями пожертвованы купцами Посылиными; остальные 140 тысяч употребил из своих сумм Киселев.

Стены алтаря и церкви расписаны в лучшем виде мастером, крестьянином села Тейкова Тимофеем Медведевым за 13 тысяч рублей ассигнациями.

Престол в главном алтаре бронзовый, через огонь вызолоченный, на белом мраморном основании, устроен В.М. Киселевым на сумму 12,500 рублей. Вокруг престола сделан футляр из цельных шлифованных стекол, в бронзовых позлащенных рамах.

Ковчег серебряный вызолоченный, у коего купол поддерживается 12-ю колоннами. Заплачено за него купцами Посылиными 22,500 р.

Евангелие в серебряных вызолоченных досках самого большого формата приобретено Киселевым за 10,400 р.

Сосуды с принадлежностями, весом 14 ф. 72 зол., ценой в 3,750 р. пожертвованы А.И. Посылиным.

В этом же роде и прочие священные утвари.

Иконы не только в главном иконостасе, но и по стенам все покрыты серебряными золочеными ризами, а некоторые украшены, сверх сего, жемчугом и драгоценными камнями. Между святыми иконами заслуживает особенного внимания образ Успения Божией Матери, древнего греческого письма, на кедровой доске, со следующей внизу греческой подписью: Δέησις τοΰ δοΰλου τοΰ Θεοΰ Νιχολάυ Σοχαρά χαί τής μητρός αάτοΰ Αννης ωρξς,μαίου, ίνό, τό т.e. «Моление раба Божия Николая Сокара и матери его Анны, 1566 года мая, инд. 14». Икона в великолепной киоте, но без ризы; приобретена В.М. Киселевым, на моей памяти, в Москве от какого-то иностранца за 15 тысяч рублей серебром, как говорили тогда.

Священнических и диаконских облачений в Крестовоздвиженской церкви количеством меньше, чем в соборе, но изяществом и ценностью они превосходнее. Многие из этих облачений украшены жемчугом и дорогими камнями.

Богатство Крестовоздвиженского храма, как и соборного, оценивалось в 700 тысяч рублей ассигнациями (200 тысяч рублей серебром)¹⁹.

При Крестовоздвиженской церкви было два причта, а при прочих приходских церквях по одному.

Сообщу затем предварительные сведения о духовном училище.

Оно открыто в 1816 году, 24 сентября. Открытие происходило в присутствии преосвященного Ксенофонта, епископа Владимирского и инспектора Владимирской семинарии, архимандрита Иосифа.

Дом для училища каменный, одноэтажный, пожертвован был купцами Носовыми. Прочие значительные граждане, приглашенные на торжество открытия училища, сделали денежные приношения. Училище находилось вблизи соборной колокольни на базарной площади. Когда я поступал в училище, все четыре класса помещались внизу; но года через два, над каменным зданием надстроен был деревянный мезонин с балконом. Туда переведено было высшее отделение уездного училища.

Первым смотрителем Шуйского духовного училища был протоиерей Василий Иванович Смирнов, человек почтенный, пользовавшийся общим уважением, как духовенства, так и граждан. Где он сам получил высшее образование, я хорошо не знаю; вероятно в Лаврской Троицкой семинарии: но известно, что он был преподавателем во Владимирской семинарии. Сделавшись смотрителем Шуйского училища, он вместе с тем определен был настоятелем церкви села Васильевского, в 18 верстах от г. Шуи; жил он постоянно в Шуе, а в Васильевское, для служения, ездил только по праздникам. В Васильевском, кроме него, было еще три священника. В должности смотрителя о. протоиерей Смирнов оставался до 1829 года. К нему-то приводила меня матушка на первоначальное испытание.

Инспектором, при моем поступлении в училище, был священник Троицкой церкви Иван Алексеевич Субботин²⁰. Невысокого роста, сухощавый, с кудрявыми, русыми волосами, лишенный одного глаза, но чрезвычайно дальнозоркий, глубоко-религиозный и строгих правил жизни; отличный латинист и вообще основательно образованный человек. Он переведен в Шую из Переславского духовного училища, где был учителем. В отношении к старшим и неблагонравным ученикам был очень строг, но к нам, ученикам первого класса, был отечески снисходителен.

Квартира, на которой я был помещен, считалась одной из лучших городских ученических квартир, как по близости к училищу и церкви (вблизи собора), так и по нравственному надзору. Хозяйка квартиры – Александра Ивановна Болотова, девица лет 60-ти, весьма набожная и строгих нравственных правил. Грамоты не знала, но совершала весьма продолжительные молитвы каждую ночь. Зимой, в воскресные и праздничные дни, как бы рано заутреня в соборе ни начиналась, она по первому удару колокола сама встанет и нас всех разбудит, и отнюдь никому не позволит остаться дома – всех непременно отправит в церковь, а летом бывали такие случаи: найдет ночью гроза с молнией и громом; Александра Ивановна непременно разбудит нас и, зажегши перед иконами свечку, заставить молиться Богу и читать какой-нибудь акафист. Родители, поставляя к ней на квартиру детей, вручали ей небольшую ременную плетку о двух хвостах, чтобы она усмиряла ею резвых и непослушных. Бывало, у печи на гвозде всегда видишь несколько таких орудий казни, и они не оставались без употребления. Вручила ли Александре Ивановне плеть моя матушка, не знаю: но я не помню, чтобы мне случалось когда-нибудь подвергаться наказанию. Правда, на первой или на второй неделе моего поступления на квартиру, я, при игре с товарищами в бабки, разбил в окне сеней у задней избы стекло: но этот ненамеренный детский проступок, кажется, на первый раз был мне прощен; а после уже ничего подобного со мной не случалось. Александра Ивановна ко мне, как сироте и хорошему ученику, всегда была добра и особенно внимательна. Бывало, каждую почти субботу она имела обыкновение печь блины; и когда мы собираемся идти в школу, она на ухо шепчет, чтобы я или остался на некоторое время дома, или, прослушавшись в школе у аудитора, поскорее вернулся на квартиру, где меня ожидали горячие блины. На квартире же нас всегда было не больше 7 или 8 человек; да больше нельзя было и поместить, потому что мы занимали одну только комнату, в которой притом помещалась и сама хозяйка, да и не одна, а со своей вдовой невесткой, женой умершего брата ее. При избе, через сени, была еще комната, но холодная. В ней хранились наши сундучки с бельем и другими пожитками. У каждого из нас была своя постель, т. е. войлок, обшитый холстом и подушка; были ли у кого-нибудь одеяла, не помню: но, кажется, не было; одевались своим платьем. Спали все на полу, и каждый сам для себя приготовлял и убирал свою постель. Стол у нас был общий свой, но капуста для щей, квас и соль были хозяйские; сверх сего еженедельная баня и мытье белья также от хозяйки, – и за все это мы платили, сколько бы вы думали? – по 15 рублей ассигнациями (4 р. 43 коп. серебром) в год. Судя по нынешнему времени, это баснословная дешевизна.

Невестка Александры Ивановны, о которой я упомянул, Аграфена Петровна была личность иных качеств и иных правил. Ее занятием была торговля пряниками, орехами и другими лакомствами. Предметы ее торговли составляли для нас немалое искушение. Бывало, в той самой избе, в которой жили мы, она калила на печи свои орехи: нужно было обладать большой силой воли, чтобы не допустить себя до нарушения 8-й заповеди Божией и не прикоснуться рукой к рассыпанным на глазах орешкам. Свободен был для нас доступ и туда, где хранились хозяйские пряники и другие сласти.

В одном с нами доме, через стену, жил племянник Александры Ивановны, купец Яков Егорыч Болотов. Жена его Аграфена Афанасьевна не отличалась благоповедением; по временам сильно предавалась нетрезвости. Не чужд был и он этой слабости. Последствием сего нередко бывали семейные сцены самые безобразные и возмутительные: иногда в полночь, вдруг слышим за стеной шум, брань, рыдания и стоны; и это продолжалось, с большими или меньшими промежутками, во все время моего учения в школе...

Довольно. Пора, наконец, приступить к повествованию о моем школьном образовании.

Учение началось, без сомнения, молебствием, хотя этого я хорошо не помню. Когда мы собрались в класс, нас – новобранцев рассадили на скамьях за одним длинным столом по местам. Я не знаю, кто и почему меня посадил на первое место. Может быть, я ранее других явился с матерью к смотрителю и был первым записан у него в список.

Учителем был у нас священник Крестовоздвиженской церкви Яков Иванович Орлов, дальний мне родственник, хотя об этом родстве, в то время, ни он, вероятно, ни я понятия не имели. Предметами учения были: славянское, русское и латинское чтение, чистописание, начальные правила арифметики и нотное пение. Последнее всегда было после обеда. Поэтому на мне, как на цензоре, лежала обязанность перед классом идти на дом к учителю и спрашивать, пожалует ли он в класс или нет. А так как в эти часы он всегда отдыхал и иногда, после исправления мирских треб, спал очень крепким сном, то домашние не всегда решались и могли его разбудить; а если и пробуждали, то он не всегда чувствовал себя расположенным идти в класс и предоставлял нам одним упражняться в пении. Как бы то ни было, но когда мы преодолели нотную азбуку со всеми мудреными ее вариациями и приступили к разучиванию предначинательного вечернего псалма: «Благослови душе моя Господа», сначала «по солям», как у нас тогда говорили, а потом по тексту, – к нам в класс явился не помню с кем, соборный диакон Чихачев для набора в соборный хор певчих; для сего он начал испытывать голоса всех учеников, начиная с меня. Когда я начал петь означенный псалом своим натуральным, необработанным голосом, экзаменаторы, расхохотавшись, отошли от меня, и я был сконфужен.

Прошла первая учебная треть. Перед святками были, по тогдашнему уставу духовных училищ, экзамены, к которым учители должны были составлять разрядные списки учеников. Я не помню, хорошо ли, худо ли учил нас о. Иаков: но у меня до сих пор сохранился в памяти один его урок. В день нашего экзамена перед Рождеством, Яков Иваныч пришел в класс ранее обыкновенного и, давши мне в руки свернутый в трубку разрядный список, строго приказал никому его не показывать, а сам вышел в сени, для беседы с другими учителями, в ожидании прибытия смотрителя. Между тем, приступил ко мне оставленный в первом классе на повторительный курс, на пятый или уже на шестой год, ученик Петр Соколов – четырнадцати или пятнадцати лет детина, по выражению Духовного Регламента, непобедимой злобы, – приступил и настойчиво требовал, чтобы я показал ему список; но как я не мог исполнить его нахального требования, то он вырвал у меня список и, показывая его другим ученикам, измял и запачкал. Вдруг входит учитель и, увидевши, что список запачкан, не произведя никакого исследования, – да и некогда было производить его, потому что шел уже смотритель, – дал мне такую пощечину, которая и до сих пор отзывается в моих ушах.

Кстати об ученике Соколове. В то время, когда я учился в училище, училищное начальство, по каким, не знаю, расчетам и побуждениям, оказывало чрезмерное и, по моему мнению, неуместное снисхождение к ленивым и неспособным ученикам, держа их по пять, шесть и, более лет в одном и том же классе. Эти лентяи и, большей частью, негодяи оказывали на своих младших товарищей по классу самое зловредное влияние.

Настал, наконец, вожделенный день отпуска, и я с восторгом полетел домой для свидания с доброй матерью и любящими меня сестрами. Впрочем, сердобольная мать моя, отдавши меня в школу, почти каждую неделю посещала меня, принося с собой сдобные пирожки и лепешки. Но раз великую причинил я ей скорбь – вскоре, по поступлении моем в училище, мне приключилась болезнь – желтуха (Icterus). Узнав об этом, матушка, разумеется, поспешила ко мне: но как помочь беде, чем лечить мою болезнь? – Не знаю кто-то ей сказал, что в этой болезни помогает можжучный квас, и полезно смотреть на живую щуку. Квас был немедленно приготовлен; купили живую щуку и, положив ее в глубокое блюдо с водой, заставили меня на нее смотреть²¹. Не знаю, от того или от другого из этих двух средств, но моя болезнь, к великому утешению матери, скоро миновала и больше уже не возвращалась.

В праздник Рождества Христова причт Горицкой церкви исстари ходил для славления по домам в полном своем составе; брали и нас с сыном пономаря. В первый день праздника всегда соблюдался такой обычай: после утрени, которая в этот день начиналась в 11 часов перед полуночью и продолжалась часа четыре и даже более, – шли в известный дом, в котором священник, возложив на себя епитрахиль, брал в руки крест и, пропевши в этом доме положенные песнопения, отправлялись все с открытыми головами, как бы ни был велик мороз, в следующий дом, и таким образом, обошедши всю, так называемую, кривую улицу, состоящую из 20 или 30 дворов, возвращались домой; а затем на рассвете, часов в 8 утра, ударяли в колокол к Литургии. После Литургии шли на следующую улицу и обходили дома таким же порядком. В некоторых домах предлагаемо было угощение чаем или закуской. Хождение по домам в селе продолжалось не более двух дней; на третий день отправлялись в деревни, коих в Горицком приходе было только две и не в дальнем от села расстоянии: но туда нас детей никогда не брали. От хождения по домам мне доставалось рубля два медью, и этот доход я сполна отдавал своей матери.