1839 г.

В ответ на это он писал мне от 8 января 1839 года:

«За приветствие ваше со всерадостным днем Рождества Христова, равно и с преддверием уже грядущего нового года, приношу чувствительнейшую благодарность. Слава всеблагому Богу! Мы встретили с радостью и благоговейнейшими чувствами торжествовали праздник пришествия в мир Искупителя мира. Праздновали и Его Божественное и спасительное в мир Богоявление. Истинно, христианин много имеет причин к веселию в сии благознаменитые дни праздников. Но древний змий, – прельстивший первых человеков, змий лукавый, не убоявшийся искушать Самого Искупителя миpа – Господа своего – сластолюбием: – «да камения сия хлебы будут»; славолюбием: – «аще сын еси Божий, верзися долу»; – богатолюбием: «сия вся Тебе дам, аще, пад, поклонишимися»; – повторяю: сей человекоубийца искони посреди нашего веселия во дни праздников сих священных, как бы невольно христиан увлекает к своим увеселениям, так что мы празднуем не в бесквасии чистоты, но в квас ветсе – в козлогласовании и пьянстве.

Новый год! и его сретили – торжествовали с колокольным звоном: но мы: те же – или лучше? – чем стареем, тем дуреем (по латыни страшусь писать, ибо все ныне русское). Мы мечтали, что на своих крыльях эфирных новый год принесет нам – новые успехи; но он доставил нам новые заботы, новые метрически формы и в Шую – нового повытчика – хотя и доброго, но уже консисторского... Стращают нас и становыми – Благочинными. Однако – кто уразуме ум Господень? Покоримся благому Провидению...

Весьма сожалею о смерти почтенного мужа Степана Григорьевича. Он не только мне был товарищ, но друг. Мы с ним и певали и пивали по тогдашнему заведению; – я также игрывал с ним на худом фаготе и держал первого баса в архиерейском хоре. О Михаиле Михайловиче и о других переменах в семинарии случившихся за краткостью времени и недосугах не буду рассуждать. Ежели земледелец располагает – какое семя и на какой земле посеять: то ужели Господь не предположил кому где удобнее принести плод из профессоров? Теперь дело доходит и до Владыкина, вашего, можно сказать, собеседника и друга. Ума его не испытывал, витийства не знал: но сердце его глубоко и (не осмеливаюсь сказать) лукаво и... Он меня почел за невежу, – но о мне скажут, может быть, и в Вифании, что я не таких правил. Впрочем, вы советы его примите и последуйте его советам, не упускайте исполнить предложений его, ежели предложены будут Академию... Вы позавидовали сельскому одноприходному священнику, как бобыль ,– беспахотному. Есть ли что несноснее, – несчастнее быть между крестьянами невеждами – пасти козлов пастырю благоразумному, добросовестному? Здесь найдете вы более беспокойства, нежели спокойствия. Кроме службы беспрестанной, различных треб (это пусть и во всяком звании бывает) одно дурачество глупцов вам наскучит, а причет деревенский всегда мерзкий, умучит совесть вашу. Сей род, ни чем не успокаивается токмо молитвой и постом. И что здесь за выгоды? Последняя копейка добывается, как говорится, горлом – нищенским образом. В Моисееве законе писано: да не заградиши устен вола молотяща, а апостол Павел оправдывается: аще духовное сеяхом, велико ли, аще телесная пожнем: но те времена очень далеки – тогда не было разделу – все было общее; а ныне сколько в людях лживых пророков, лживых учителей? – Стали человецы самолюбцы, величавы, хульницы, продерзатели, о господстве не радящие и проч. Посему из сего Содома лучше изыти и идти спасать свою душу в горе Сигор.

Наконец и о тех наставлениях должно подумать, которые Сам, Премудрость Божия, изрек ученикам своим: никто же поставляет светильника под спудом, но на свещнице, да светит мирови, – паки: скрыв талант – и только талант один, уже есть раб неключимый, непотребный; что сказать о том рабе, который имеет десять талантов и зарывает в землю? Природа, благодетельная мать, наградила вас изобильными дарами и качествами; не только г. Владыкин – простое око может заметит оные: то для чего же дремать и не усовершать дарования, особенно тогда, когда на то есть и время и благоприятные случаи. Вы можете быть наставником других, идти в свет и видеть свет – можете там принести более пользы отечеству, нежели в простом селе священником. Белое духовенство и потому не столь выгодно, что, лишась супруги, а иногда с многочисленным семейством бедствует – влачит жизнь кое-как. Вот я и сам изживаю век не как человек – мучаюсь одинокий...

У досуга и еще попишу о сем. Теперь, пожелав вам новых успехов и преуспеяния на поприще наук, остаюсь искренно любящим и почитающим села Гориц священник Василий Сапоровский».

Так как у меня чернового письма к о. Василию не сохранилось, то я предложу здесь изъяснение некоторых обстоятельств, указываемых в его ответном ко мне письме.

Степан Григорьич (Знаменский), о котором упоминает в своем письме о. Сапоровский, был священником при Владимирском кафедральном соборе и инспектором духовного училища. Вот как описывает о. Степана один из его учеников, когда он был (в 1819 г.) еще учителем 2 класса приходского училища: «во втором классе приходского училища, – так пишет П.С.А., – учителем был священник З(наменский). Поступив во второй класс, мы жалели Аэдоницкого (учителя первого класса), потому что З(наменский) казался суровее его; мы сначала боялись нового учителя, но время и привычка ослабили страх. О. З(наменский) не был жесток; плотный, сутуловатый, всегда почти серьезный, он к делу обучения оказался внимательнее, чем Авдоницкий: что нужно, объяснял и выправлял; с незнавшими урока поступал хотя и построже, чем Авдоницкий, но розги все-таки не были ежедневным явлением, а когда и употреблялись, то в самом умеренном количестве. З(наменский) наказывал без малейшего гнева, спокойно велит дать пяток ударов розгой, – и садись мирно на скамью; он не был злопамятен: на другой же день снова спросит тебя, – и если урок выучил, похвалит. Мы, узнав его покороче в течение первой учебной трети, полюбили так же, как и Аэдоницкого. З(наменский) был мастер петь, любил пение, и голос имел свободный и довольно сильный. Нотная азбука под его руководством потеряла для нас значение иероглифа. На послеобеденных классах он прилежно упражнялся с нами, обучая пению; с ним мы прошли всю премудрость азбуки и принялись за обиход, разучивая первоначально воскресные стихиры и Богородичны на Господи воззвах. Сперва разучили одни ноты без слов, а потом уже со словами. Любо слушать, бывало, как З(наменский) одушевленный, начнет петь «Всемирную славу», и мы всем классом подпеваем ему; два часа пройдут, – мы и не видим, желали бы еще петь – до самой ночи: так он заохотил нас к занятию пением⁶⁰.

Смерть о. Степану приключилась вследствие простуды, которую он получил при встрече, на семинарском дворе с ректором семинарии, с которым должен был довольно долго разговаривать, стоя с открытой головой в ноябре месяце.

О Михаиле Михайловиче Соловьеве сообщил я о. Василию Сапоровскому известие, что он оставляет Владимирскую семинарию и переходит в Пензенскую епархию на смотрительскую должность. Переход этот был следствием вступления М. Михайловича в брак с мещанскою дочерью, – на что, в то время, смотрело у нас начальство очень не благосклонно.

О моем бывшем наставнике и покровителе Я.И. Владыкине я писал, что он также оставил нашу семинарию и, по протекции ректора Московской академии, архимандрита Филарета (Гумилевского) – товарища его по академическому воспитанию, переведен в Вифанскую семинарию на класс философии. Прощаясь со мной Я. И-ч сказал: «когда, Ванюша (он так называл меня), окончишь курс, возьми на плечи сумку, а в руки палку, и приходи ко мне – будешь в академии». Сообщая об этом Сапоровскому, я просил у него совета и, вероятно, выражал мысли о прелестях жизни сельского священника.

Но прежде чем давать мне советы, о. Василий выразил свое негодование на моего благодетеля. К этому поводом было следующее обстоятельство. На Фоминой неделе 1838 года о. Василий нарочито приехал во Владимир, чтобы похлопотать о переходе из низшего отделения в среднее своего племянника, малоспособного и притом ленивого. Племянник его был в отделении Владыкина. О. Василий, зная о моих близких отношениях к Владыкину, убедил меня сходить вместе с ним к нему и попросить о его племяннике. Я, разумеется, не отказался. Владыкин сначала принял нас благосклонно; но когда о. Василий вздумал, на моих глазах, давать ему в руку десятирублевую бумажку, он так рассердился, что едва не вытолкал дарителя в шею. Будь это без меня: может быть, он, и не отверг бы даяния. Впрочем, не знаю какими судьбами, но племянник о. Сапоровского был переведен в среднее отделение.

Приближалась Пасха. Я решился отправиться на праздник в Иваново поздравить зятя и сестру Марию Михайловну с новосельем. Я с некоторыми товарищами пошел пешком. Пасха была ранняя 26 марта. В полях было множество снега, который однако начал уже таять; по дороге, в долинах между гор, образовались почти реки. Обойти их было нельзя, и мы должны были идти в одном месте, не менее версты, водой выше колен. Но пришедши на ночлег, высушили мокрую обувь и платье, на другой день пошли далее, как ни в чем не бывало: так была крепка еще молодая натура. У сестры на новоселье я провел праздник весело и приятно.

В Горицы же я послал поздравительные письма.

О. Василий писал мне в ответ от 1 апреля:

«Особенным долгом поставляю приветствовать вас с прошедшим почти уже светлым праздником воскресения Христова, равно и с прошедшим же днем ангела вашего. При сем сугубом обновлении времен и благодатном прилично пожелать вам обновления духовного или воскресения от мертвых дел (кто есть человек, иже поживет и не согрешит) и нового преуспеяния на поприще наук и нравственности.

Приношу вам чувствительнейшую благодарность за огромный конверт и приятное письмо ваше. Оно много принесло удовольствия по содержанию предметов трогательных, чувствительных, поучительных – тем более, что эти предметы очень близки моему сердцу.

Но ваши сироты заслуживают сострадания и сожаления. Что же нам делать в такие печальные минуты?

Упование возлагать на Того, Который питает птенцов врановых и без власти Коего и влас главы нашей не гибнет.

Теперь кстати и о вашем прежнем намерении⁶¹. Вот и Хотимльское место завидно, а что оное значит? Побольше будто доходов, а то и пашут и орють, собирают дрова, – всякую всячину, как нищие – прошаки, а мужики и зазнаи и краснобаи, офени... а женщины, как фуры (фурии). Умному, чувствительному, с добрым сердцем пастырю истинное наказание так поступать и обращаться. Так привыкла деревенщина с деревнями свататься. Но ежели еще достанется в удел медвежий угол-староникольщина или еще похуже, то и пой век бесконечную песню: ей да орал мужик при дороге... Не сказки слова мои, но истинная правда. Пусть заступают такие места все, кто лишен от природы дарований или лиходей фортуна не откроет случаев к образованию. Вы природой награждены – а случаи открыты; – этот зов есть благодеяние Божие и может быть Бог поставит Вас там, где свет ваш должен просветиться, где более и церкви и отечеству можете принести пользы. Из академии можете идти и узким путем и пространным – надеть и клобук и сюртук и долгополую рясу. Что был Прохорыч, а ныне протоиерей и ключарь в Пермском соборе? Что был Флегонт наш Талантов? а ныне в Казани при наперсном кресте. Вот наш брат, яко олово погружен в воде зельне. Бранят и за то, что живем уединенно и скромно. Правда, я так ныне охладеваю к отличиям, что и помыслов не имею о том никаких! Монастырь меня что-то страшит, потому что не дадут там покоя, а навяжут такое дело, которое заставит работать чужой мамон, – нагонит забот до пропасти, забудешь о молитве и о спасении – особенно с братией православной. И вам так скоро решаться не советую, хотя бы и выпадали случаи. Но можно после подумать и потолковать о сем. Извините, пишу просто, откровенно и без вычур. Устали шатавшись за яйцами; теперь первый день на свободе, зато гости навещают. Итак, пожелав вам доброго здоровья и в ожидании продолжения писем, остаюсь искренно любящий села Гориц старопечатный поп Василий Сапоровский».

Письмо это требует некоторого изъяснения.

Сироты, о которых идет речь в письме, – это дети умершего наставника семинарии, священника Егора Данилыча Борисоглебского. О. Борисоглебский окончил курс в Московской академии в 1830 году, со званием кандидата, и преподавал сначала риторику, а потом философию. 1 октября, в день праздника Покрова Пресвятой Богородицы, 1838 года, возвращаясь со своими молодыми товарищами из гостей от священника Вознесенской церкви, он бежал в высокую и крутую гору в перегонку с кем-то из этих товарищей, и взбежавши на гору упал и едва не умер тут же. С этого дня открылась у него какая-то внутренняя болезнь, которая приковала его на долго к постели. Болезнь продолжалась во всю зиму; наконец, в половине Великого поста 1839 года свела его в могилу. Чин погребения совершался в семинарской Богородицкой церкви. Не помню, кто из наставников говорил надгробную проповедь и кто из учеников произносил стихи: но живо помню, как молодая вдова Елисавета Ивановна (урожденная Флоринская), оставшаяся с тремя малолетними детьми, рыдала и терзалась при гробе столь преждевременно умершего мужа. Картина была поразительная...

Прохорыч, о котором упоминает о. Сапоровский, – это Гавриил Погостовский – из студентов Владимирской семинарии – первый кандидат IX курса (1834 года) Московской академии. Погостовский известен был по семинарии о. Василию, так как с ним квартировал его сын Яков Горицкий.

Флегонт Тихоныч Талантов – кандидат II курса (1820 года) Московской академии, уроженец села Дунилова; потому о. Василий (Сапоровский) и называл его наш.

По переходе в высшее отделение, лучших учеников обыкновенно после Пасхи посвящали в стихарь для произношения проповедей в приходских церквях, во время пребывания во Владимире чудотворной иконы Боголюбской Божией Матери с 21 мая по 16-е июня. Я не помню, в какой день посвящен я был в стихарь, но хорошо помню, что первую проповедь мне пришлось произносить в Борисоглебской церкви, в присутствии губернатора Ивана Эммануиловича Кугуты, так как: это приходская церковь Владимирских губернаторов. Проповедь была из текста: И прошедши вся двери, ста пред царем (Есф. V, 1). Мой первый опыт проповедничества был удачен: и содержание проповеди и произношение ее было одобрено губернатором. Он это лично выразил мне после обедни. Кугута – грек, сын известного совоспитанника Великого князя Константина Павловича.

В первых числах июля разнесся слух между нами о приезде из академии ревизора. 8 числа, часа в два пополудни, действительно, прибыл во Владимир ректор Московской академии, архимандрит Филарет (впоследствии архиепископ Черниговский, ум. l866 года), а в четыре часа мы собраны были уже в семинарии, и он немедленно приступил к испытанию учеников высшего отделения по предмету Библейской и Церковной истории. Угрюмый вид ревизора произвел на нас подавляющее впечатление. При экзамене, он по всем предметам, много делал ученикам возражений, которые ставили их иногда в тупик: в этом случае за учеников должен был отвечать наставник. Для нас было очень интересно видеть, как будет вести полемику с ревизором профессор Богословия, бывший Киевский бакалавр, иеромонах Рафаил. Я был свидетелем этой полемики. Не помню, по какому вопросу завязался между ревизором и профессором жаркий спор. Рафаил, после долгого словопрения, разгорячившись (а он был чрезвычайно пылкого характера), сказал наконец: «да об этом нигде не говорится у отцов церкви». Ревизор, в свою очередь рассердившись, сказал на это в ответь: «да ты еще не всех отцов-то прочитал». На этом и прекратилась бурная полемика между двумя учеными борцами. Рафаил после сильно негодовал на ревизора за такой его ответ.

13 июля был у нас, как всегда, публичный экзамен. Присутствовал ли на нем ревизор или нет, не помню: но достоверно то, что Преосвященного на оном не было. С 1 июля и по август он путешествовал по епархии, между прочим, в селе Симе, Юрьевского уезда, хлопотал, как сам он извещал Новгородского владыку Серафима, об отправлении тела князя Багратиона на поле Бородинское⁶².

К публичному испытанию велено было и моему товарищу Павлу Приклонскому приготовить благодарственную речь. Так как Приклонский в списке нашего отделения стоял выше меня, то я и предоставил ему эту честь, а сам и не думал о составлении речи. Между тем, за день до экзамена, о. Дионисий призывает меня и спрашивает, приготовил ли я речь. «Нет», отвечал я. – Почему? – «Потому Что, вероятно, приготовил Приклонский». О. Дионисий, рассердившись на меня, хотя он никогда не был склонен к гневу, строго приказал мне идти и сейчас же приготовить речь. Делать было нечего, надобно было исполнить волю любимого и досточтимого наставника. Написавши наскоро несколько строк, я представил их о. Дионисию. Он исправил мое писание и, переписавши на бело своей рукой, вручил мне для произнесения перед публикой. Вот эта речь:

«Почтеннейшие посетители! и вы попечительнейшие отцы, наставники!

Нужен, необходим теплотворный свет весеннего солнца для молодых, нежных растений: он живит и осеменяет их к обильному плодоношению в свое время. Теперь и у нас – в этом юном, живом вертограде цветущая весна; младые умы наши только что раскрыли нежные цветки своих познаний. Менее ли поэтому нужны, менее ли необходимы и нам живительные лучи света для принесения зрелых плодов учения? Так! но какие это лучи? Что это за свет? Это одобрительные взоры вашего светлого собрания, п.п.! и теплотворная, отеческая заботливость попечительнейших начальников наших. О, мы знаем, мы чувствуем, как все это живительно для юного воспитанника! Ваш, одобрительный взор, ваше заботливое внимание вливают в сердца наши благородную смелость для успешного прохождения предначатого поприща наук, вдыхают светлые надежды пожать благословенные плоды засеянного в душах наших. Чем возблагодарим вас? Чем ответим на ваши благородные желания возбудить в нас ревность к продолжению учения? Усердным старанием – соответствовать вашим благожеланиям».

В этом году, из Владимирской семинарии велено было Комиссией Дух. Училищ послать трех воспитанников, в духовные академии – Петербургскую и Киевскую. В Петербургскую послан был мой помянутый выше товарищ Приклонский, а в Киевскую по одному из прочих отделений, а именно: из 1 отделения Владимир Владиславлев, и из 3 – Павел Сокольский. Но из нашего 2 отделения в то же время отправлен был, по особому экстренному распоряжению высшего начальства, один ученик, именно Григорий Алякринский в Московскую академию в необычное время, среди академического курса.

Спрашивается: что это значит? Это значит, что Алякринский был двоюродный внук графа М.М. Сперанского, скончавшегося 11 февраля 1839 года. Обер-Прокурор Св. Синода граф Протасов, желая почтить память великого государственного мужа, и узнавши, что во Владимирской семинарии воспитываются два сына родной его племянницы, Александр и Григорий Алякринские, предложил Св. Синоду определить их на казенный счет в высшие учебные заведения, по их собственному избранию. В следствие сего, из братьев Александр Алякринский поступил в Московскую медицинскую академию, а младший Григорий в Московскую же дух. академию.

Отправившись домой на вакацию, я большую часть времени провел у старшей сестры в Иванове и достаточно ознакомился с этим знаменитым центром мануфактурной промышленности. К сожалению, незадолго до наших каникул, а именно 13 мая, Иваново опустошено было страшным пожаром, истребившим до 416 домов с 61 фабрикой; убыток, причиненный этим пожаром, простирался свыше миллиона рублей серебром.

Сообщу здесь краткие историко-статистические сведения о селе Иванове.

Иваново находится от города Шуи в 30 верстах. Первоначальная история его восходит к половине XVI века. В 1561 году оно, как богатое имение, пожаловано было царем Иоанном Васильевичем Грозным его шурьям, князьям Темрюковичам-Черкасским и оставалось в их роде до 1711 года. В этом году оно поступило в приданое единственной дочери канцлера, князя Алексея Михайловича Черкасского, княжне Варваре Алексеевне, выданной в замужество за графа Петра Борисовича Шереметева и до последнего времени оставалось в роде Шереметевых. В 1871 году богатое село это, вместе с находившейся при нем Вознесенской слободой, переименовано в безуездный город Иваново-Вознесенск.

В старину жители села Иванова славились своими холстами, сукнами, а также шерстобитством и плотничеством. Но с 1751 года возникла там ситцевая и миткалевая фабрикация. Фабрикация эта, постепенно расширяясь, в половине текущего столетия достигла огромных размеров, так что ситцевых произведений продавалось в год на сумму свыше 8-ми миллионов рублей серебром.

Коренное население Иванова в сороковых годах простиралось до 5 тыс. душ обоего пола; но при этом живущих на многочисленных фабриках и заводах рабочих было не менее 20 тысяч душ.

В Иванове, при многочисленном населении, в то время было только две приходских церкви⁶³, но с тремя штатами клира при каждой. Сверх летних холодных церквей, в том и другом приходе имеются зимние теплые церкви – все каменные. Храмы, в особенности летние, обширны и весьма благолепны; преизобилуют дорогими утварями и ризничными принадлежностями. В 1871 году, при преобразовании села Иванова в город, одна из приходских церквей – Покровская, при которой до 1754 года существовал мужской монастырь, переименована в собор⁶⁴.

Когда я гостил в Иванове у сестры, и чаще посещал в воскресные и праздничные дни приходскую Крестовоздвиженскую церковь и со здешним клиром был больше знаком, нежели с Покровским. Между священниками Крестовоздвиженской церкви священник о. Иаков Васильич Виноградов доводился мне даже в каком-то родстве.

Во время каникул я был, разумеется, и в Горицах: не преминул быть на праздник Успения Божией Матери и в Хотимле.

Здесь увидался я в первый раз с родственником своим, Вязниковским городовым врачом Ил.Ив. Палеховским. Он спросил меня, куда я намерен поступить по окончании курса семинарии. Когда я в ответ сказал ему, что в духовную академию или в священника, он советовал мне поступить в университет на юридический факультет. Когда я потом сообщил об этом старшей сестре своей М.М., она мне с особенным чувством заметила: «ах, батюшки, как это можно; да кто же за нас будет Богу то молиться? Нет уж ты поди лучше в священники, а в университет не ходи». Но у меня и самого не было ни малейшего расположения к светской жизни.

В последних числах августа поспешил я, конечно, возвратиться во Владимир к своим любимым занятиям науками.

В сентябре последовала у нас перемена инспектора. Умный и кроткий о. Митрофан подвергся тяжкому искушению. Владимир – место его семинарского образования, во время коего он имел здесь недобрые связи и знакомства. Возвратившись снова сюда после четырехлетнего воспитания в Петербургской академии, он, несмотря на свой монашеский сан, возобновил прежние знакомства и связи, которые его погубили безвозвратно. Раз поздно ночью, возвращаясь из дому одного из своих недобрых друзей в нетрезвом виде, он взят был в полицию. О таком скандале Преосвященный не мог, разумеется, не довести до сведения высшего начальства. Вследствие сего, несчастного о. Митрофана удалили вовсе от семинарии и послали в число братства в Переславский Данилов монастырь, состоявший под управлением ректора семинарии архимандрита Поликарпа. Но и здесь он недолго оставался; его перевели почему-то в Южскую Дорофеееву пустынь, Ярославской епархии, где он погиб, наконец, самым бедственным образом. Не помню, кто мне рассказывал, что о. Митрофан, отлучившись раз, в зимнее время, из пустыни, более в нее не возвращался, и только уже весной найден был на поле или в лесy, с выклеванными глазами. К чему же, – невольно спросишь, – служит наша высокая ученость без твердых нравственных правил?! Как справедливо после сего изречение, не помню, какого философа: «Qui proficit in litteris, sed deficit in morihus, plus deficit, quam proficit»⁶⁵.

Инспекторскую должность Митрофана занял опальный профессор Богословия, иеромонах Рафаил, а на профессорскую прислан был окончивший курс в этом же 1839 году в Киевской академии, со степенью магистра, иеромонах Евфимий (Беликов).

О совершившейся с инспектором Митрофаном катастрофе преосвященный Парфений писал митрополиту Серафиму от 4 ноября: «семинария многолюдная, но ректором старой печати доволен. Новопечатного инспектора невоздержанного и неустроенного спустил. Заступивший его место бакалавр Киевский – Рафаил, за норов свой попавший в Спасо-Евфимиев монастырь и там обсидевишийся, кажется, надежен»⁶⁶.

Около того же времени явился к нам на место профессора Церковно-библейской истории и еврейского языка, И.Я. Смирнова кандидат XIII курса (1839 года) Петербургской академии Алексей Иванович Недешев, сын протоиерея и законоучителя Смольного монастыря в Петербурге – уроженца Владимирской епархии⁶⁷. Молодой, красивый собой, с изящными манерами, Алексей Иваныч явился к нам в класс в модном фраке и в шубе на каком то, не виданном у нас, дорогом меху. Небрежно сбросив с себя шубу, он остался во фраке и начал, ходя по классу взад и вперед, что-то нам проповедовать; но как наша классная комната, хотя очень небольшая, была недостаточно натоплена, а может быть и вовсе не была топлена и как в поучении юного наставника не возгорался еще огонь, то наш петербуржец ежился-ежился, наконец, попросивши у нас извинения, поспешил завернуться в свою теплую шубу и продолжал ораторствовать, сидя уже за своим преподавательским столом. С порученным ему предметом он был, как видно, очень мало знаком; но нам приятно было слышать его живую, веселую болтовню; у нас вовсе почти не было наставников с живым, свободным словом. Наш молодой наставник, вместо серьезного преподавания предмета, занимал нас забавными анекдотами. Он рассказывал, например, нам, что он видел в Ревельской лютеранской кирхе картину, на которой изображено путешествие Иакова в Месопотамию: Иаков представлен сидящим в коляске, запряженной парой лошадей цугом. Единственным памятником преподавания Церковной истории г. Недешевым сохранились у меня на двух или трех листах записки об отделении Западной церкви от Восточной.

Что касается до еврейского языка, который суждено было преподавать г. Недешеву, то он не знал по этому предмету, как говорится, ни аза в глаза. Мы, по крайней мере, научились уже у прежнего профессора читать и писать по-еврейски, и даже умели делать разбор грамматический, знали довольно твердо формы глаголов: он читать даже не умел. Бывало, придет к нам в класс с немецкой Библией, и когда кто-нибудь из нас, прочитавши по еврейской Библии какой-нибудь стих, начинает повторять готовый уже перевод протоиерея Павского, он не обинуясь говорил иногда: «что это, господа, по-немецки то не так нужно перевесть». Диковинные дела творились в наши блаженные времена!... Но г. Недешев, не разумея еврейского языка, владел немецким так же свободно, как и русским: поскольку родился и воспитался среди немцев, в Ревеле, где отец его был сначала на службе.

Недолго, однако же, оставался у нас этот милый учитель-полунемец; он мелькнул перед нашими глазами, как метеор: через месяц или два его уже не стало: он улетел назад, в северную столицу, не помню, на какую должность.

Его место занял у нас товарищ его по академии и также кандидат Александр Афанасьевич Кохомский – сын архиерейского ризничего во Владимире, о. Афанасия, который много лет занимал эту должность, не состоя ни при какой городской церкви: за ним числилось священническое место при церкви села Лежнева, о котором у меня была выше речь.

Кохомский составлял совершенный почти контраст с Недешевым. Высокого роста, плечистый, с грубоватыми манерами и с сильным басистым голосом, он производил на нервы какое-то раздражающее впечатление, хотя был характера простого и очень доброго. На его долю выпало преподавать нам Историю русской церкви. Вытвердит, бывало, на память какой-нибудь рассказ по печатному руководству и, ходя по классу, читает своим басистым, отрывистым голосом, как будто дрова рубит. Не знаю, почему, ему же поручено было преподавать нам уроки по Свящ. Писанию В. Завета. Желая, вероятно, блеснуть перед нами своею ученостью, он предложил нам самим указать ему ту или другую книгу В. Завета для объяснения, и когда я предложил ему книгу пророка Иезекииля: то он, подошедши ко мне и положив свои могучие руки на мои плечи, с наивностью сказал: «нет, Иван Михайлович, эту книгу я не в состоянии объяснить, укажите другую».

Не долго оставался при семинарии и г. Кохомский. Он принял священный сан и определен был к Спасской города Шуи церкви.

А.А. Кохомский оставил по себе в нашей семинарии память тем, что он первый вывез из Петербурга литографированный экземпляр русского перевода учительных и пророческих книг В. Завета, сделанного протоиереем Павским и наделавшего в свои время столько шума. С этого экземпляра тотчас же сделано было наставниками и учениками семинарии несколько списков. Имел и я у себя полный список этого перевода.