Прибавления

Совершенно окончивши пересмотр моих записок, я нашел еще в своих бумагах несколько особых случаев, мной записанных, которые неудобно было поместить в самый рассказ, ибо не хотелось прерывать его нити, делать отступления, а потому помещаю их совсем отдельно. Так, говоря о нашей обители и о древней иконе Святителя, я не сказал о тех случаях благодатной помощи, которую некоторые получили по своей живой вере от чудотворной его иконы в мое время. Нашлись у меня кое-какие заметки и о некоторых монастырях, несколько воспоминаний о лицах и прочее. Все сие помещаю как прибавление к сказанному в моих воспоминаниях.

Подольского уезда деревни Богдановой крестьянская девица Матрона, бывши лет двенадцати, упала с довольно высокого крыльца и о своем падении и ушибе скрыла от родителей. Вскоре на ее спине стал замечаться горб, со временем увеличивавшийся более и более, а в ногах ее оказалась сначала слабость, потом трудность в хождении и, наконец, совершенное онемение. Во время своей болезни она лишилась матери. Отец ее вступил в другой брак и сам вскоре умер. Некоторые из односельцев и из ее родных ходили иногда в праздничные дни на богомолье в Николо-Угрешский монастырь и, возвращаясь, много рассказывали больной о сей обители. Она нередко думала, что если бы была возможность, с какой бы радостью побывала она там и помолилась бы Угоднику Божию, Святителю Николаю. Между тем уже исполнялся год ее болезни и в самое то число, в которое она лишилась владения ног, вдруг почувствовала некоторое облегчение. Через несколько дней после того ее мачеха и тетка видят во сне (каждая особо) будто они с больной молятся в Николо-Угрешском монастыре. Виденное во сне они пожелали исполнить на деле, с больной отправились в монастырь, отслужили молебное пение Святителю, во время которого больная могла уже несколько стоять. После сего с каждым днем ей становилось лучше и лучше, так как ноги стали крепнуть все более и более. Это было в 1858 году, в октябре. С тех пор она стала ходить совершенно свободно и твердо. Так как во время болезни не было употребляемо никаких врачебных пособий, то свое выздоровление она и ее родные приписывают единственно благодатной силе чудотворной иконы Святителя Николая.

Оно описано им самим:

«В 1856 голу я сделался болен лихорадкой, которая признана докторами Крымской. Болезнь эта с небольшими промежутками продолжалась до сентября 1859 года, и нередко во время параксизмов сидевшие при мне слышали треск в моих костях, и меня поднимало на постели на четверть аршина, чего не могли остановить двое и трое державших меня. Лечившие врачи употребляли всевозможные и самые сильные средства, но в течение трех лет не могли даже ослабить болезни. После каждого промежутка лихорадка возобновлялась с новой силой, и я, наконец, ослабел телом и духом. В сентябре 1859 года к лихорадочной болезни присоединилась еще другая ужасная и нестерпимая, так что я не мог выносить ее, но при всем этом я не отчаивался и единственное находил утешение в надежде на непосредственную милость Божию, будучи твердо убежден, что если я могу еще выздороветь, то не иначе, как только чудесным образом. При этом я вспомнил о чудотворной иконе Святителя Николая в Николо-Угрешском монастыре и послал туда своих детей, чтобы они попросили отслужить молебен всем собором с водоосвящением пред иконой Угодника и сделали бы вкладом в монастырь имевшиеся у меня частицы святых мощей. Когда служили молебен на Угреше, в тот час в Москве совершилось со мной чудо: я почувствовал явное облегчение от болезни, встал с постели после постоянного двухмесячного лежания, и когда мои возвратились, я вышел к ним навстречу. С тех пор здоровье мое улучшилось и лихорадка совершенно меня оставила».

Он был подвержен сильной золотухе. К лету 1858 года до того она усилилась, что трудно было надеяться на излечение. Покрытый не одним десятком страшных ран, больной страдал невыносимо. В одно время ему пришло на мысль, не видя пользы от врачей земных, прибегнуть к Небесному, вследствие чего и дал обет поклониться чудотворной иконе Святителя Николая, что на Угреше. Лишь только он объявил домашним эту мысль, как болезнь начала мгновенно облегчаться: рана за раной исчезали, и в короткое время он совершенно оправился. Получив возможность возблагодарить Святителя, исцелевший откладывал это день за день, хлопотал о мирских делах, и наконец, вовсе забыл о своем обете. Болезнь снова возвратилась к нему с большей силой, ударила в голову и врачи объявили ему, что он раньше нескольких месяцев едва может встать с постели. Это крайне тягостное положение пробудило его совесть, он вспомнил об обете своем и твердо положил в мысли исполнить его, нисколько не медля при первой возможности. Как и прежде, болезнь тотчас же начала ослабевать, так что через два дня по вторичном обете он в силах был отправиться в монастырь. Отслужив молебен Угоднику Божию и приложившись к иконе его, он вдруг почувствовал себя совершенно здоровым. Возблагодаривши Святителя, он объявил об этом чуде и отправился обратно в самом радостном настроении духа, чувствуя себя совершенно здоровым.

Рассказавши об исцелениях от иконы Святителя, упомяну и еще об одном случае благодатного проявления милости Божией над одной пожилой крестьянской девицей деревни Коркиной, верстах в 6 от Угрешского монастыря, сообщенном мне отцом Сергием, священником села Бесед, к приходу которого принадлежит это селение. Эта крестьянка была в горячке и в продолжение 20 дней лежала в беспамятстве и в таком положении ее соборовали. На 21 день больная очнулась и говорит домашним: «Сходите в часовню*⁸⁵ и принесите мне водицы!» Проговоривши это, она снова пришла в беспамятство. Родные тотчас сходили в монастырь и принесли воды, дали больной испить и умыли ее, и она тотчас пришла в себя. Ее стали расспрашивать, из какой часовни она просила воды? Тогда она рассказала, что ей представилось, что она в Угрешском монастыре, в часовне, у креста, где колодезь, и слышит, что чей-то мужской голос говорит ей: «Молись Спасителю, омойся, Господь тебя помилует!» И действительно, встала с постели совершенно здоровая.

Жители деревни Кишкиной, от Угрешского монастыря верстах в двух, с давнего времени имеют обыкновение каждогодно поднимать икону Святителя Николая и на деревне совершать молебствие. Для хлопот при этом от всей деревни избирается кто-нибудь из тамошних поселян, и летом 1859 года распорядителем был избран крестьянин Михайло Коротков. Получив от общества определенный вклад в пользу монастыря, при вручении оной иеромонаху Иову сколько–то удержал у себя, объявив об этом иеромонаху и просил его помолчать перед обществом. Иеромонах сказал ему, что деньги эти следуют собственно не ему, а монастырю, но Короткое просил помолчать, обещая остальные доставить на другой же день, прибавив: «Если я не доставлю вам завтра же долг, покарай меня Святитель! Порукой за меня пусть будет он сам!»

Прошел целый год, а крестьянин и не думал о своем долге. Летом 1860 года, ровно через год, с иконой Святителя в Кишкино пошел опять тот же иеромонах, но распорядителем при приеме был другой крестьянин. У него, в присутствии других односельцев, иеромонах обнаружил поступок крестьянина Короткова, и присутствующие сказали, что это до сих пор им не было известно.

В это время Короткое вошел в избу, и тогда хозяин дома, указывая на него иеромонаху, сказал: «Вот, батюшка, он и сам пришел». Иов кротко обличил неисполнившего своего обещания отдать, хотя и ничтожной для монастыря суммы, но тем не менее важной по клятве, и виновный, взглянув на икону Святителя, заметно волновался, почувствовал сотрясение во всех членах и вышел вон. Когда же он шел в свою избу, ему казалось, что под ним колеблется земля, и с трудом дошел он до избы в крайнем изнеможении и слег в постель. Не прошло после этого и суток, как он кончил жизнь в сильных страданиях. Перед самой смертью он при всех окружавших его объявил о происходившем с ним и, признаваясь в своем поступке, говорил, что Бог наказывает его за неисполнение обещанного с клятвой. Он умер, впрочем, с надеждой на милосердие Божие, напутствованный Таинствами Православной Церкви.

В 1861 году, в самый храмовой праздник Успения Божией Матери в теплой церкви Угрешского монастыря одна купчиха из числа богомольцев пожелала приобщиться Святых Таин за поздней литургией. Утром она была на исповеди у иеромонаха Павла, и по окончании извинилась, что забыла деньги и сказала ему, что поблагодарит за поздней обедней. Она приобщилась, ей были прочитаны благодарственные молитвы, отпуст с крестом делал иеромонах Иов, а не духовник, назначенный в крестный ход. Так служба кончилась, и купчиха уехала. Иеромонах Павел, не получивши ничего от купчихи, заподозрил иеромонаха Иова, который будто бы получил в то время, когда выходил с крестом. Только едва кончилась обедня, как иеромонах Павел стал уже жаловаться, что он обижен иеромонахом Иовом, который будто получил и не отдает обещанных ему, Павлу, денег.

Он всей братии все жаловался на иеромонаха Иова и, хотя все уговаривали его успокоиться, он с каждым днем становился все ожесточеннее, как будто его лишили всего, и до того раздражился, что 18 августа, в конце поздней литургии, не вытерпел и, подошедши к иеромонаху Иову, который стоял близ свечного ящика, с казначеем Сергием, стал снова повторять о своей обиде в самых резких выражениях. Иеромонах Иов как благочинный монастырской братии всячески старался успокоить его, но иеромонах Павел еще более вспылил и сказал: «Я тебя осрамлю посреди церкви и при всей братии в трапезе!» После этого иеромонах Иов говорит ему: «Ну, отец Павел, когда ты не веришь мне, то вот что я тебе скажу: ежели я виноват, то накажи меня Бог, а ежели ты клевещешь на меня, то да накажет тебя Угодник Божий Николай!» По окончании службы иеромонах Иов пожаловался настоятелю на иеромонаха Павла и просил, чтобы выслушали жалобу его. К несчастью, успеха не было и раздражение духа иеромонаха Павла доходило до исступления, и оба вышли от настоятеля и пошли в братскую трапезу, где по прочтении молитвы и благословении трапезы, начали братия садиться за стол, и иеромонах Павел хотел тоже сесть на скамью, как вдруг левую руку он приложил к голове, а правой оперся на стол и зашатался на ногах. Тотчас подошли к нему, стали спрашивать: «Что с Вами, отец Павел?» Но ответа не было: он был лишен всех чувств, его отнесли в монастырскую больницу и без всякой надежды, и едва наскоро успели его особоровать, и он умер.

В одном весьма знатном и весьма богатом семействе была дочь, молодая девица, лет 16 или 17, и прекрасная собой, которую, как можно было полагать, ожидала самая блестящая будущность. По зимам семейство живало в одной из столиц, а летом в великолепном поместье, которое было селом. Там существовала старая церковь, ее сломали и выстроили новую. Церковь была уже совершенно готова, когда весной все семейство приехало в это поместье, и мать с дочерью пошли в церковь. Мать шла впереди с архитектором и управляющим, которые объясняли ей что-то насчет постройки, а дочь несколько поотстала и тоже была кем-то сопровождаема, чуть ли не священником. Увидавши одну весьма древнюю и очень чтимую икону, она остановилась напротив нее и сказала: «Все очень хорошо, церковь прекрасная и иконы, и все, жаль только, что вы оставили вот этого урода!» прибавила она, указывая на икону пальцем. «Ну зачем такую дрянь оставлять в таком прекрасном храме? Взять бы и закинуть ее куда-нибудь!» В самый день освящения храма молодая девица занемогла, впоследствии ее всю свело, и ей было единственное облегчение, когда ее били длинными и узкими мешочками, наполненными песком. Она никогда не выздоравливала после того и умерла, пострадавши много лет.

В одной деревне, верстах в 40 от Москвы, между прочими членами одного крестьянского семейства был молодой парень лет 17. Однажды он колол дрова возле погреба, или вышки, и над дверью увидал полинялую икону, и пришло ему на мысль и икону исколоть в дрова. Однако он этого не сделал, но как-то сказал кому-то из старших в семье, что вот там я чуть-чуть, мол, не исколол икону в дрова. Ему и говорят: «Ах, что ты! Как это можно! Это ведь милосердие Божие». – «Ну да, милосердие Божие, все уж слиняло». – «Не трожь, – говорят ему, – пусть висит себе!» Нет, не послушал парень и как-то немного времени спустя после того опять колол дрова, схватил икону и также исколол. «Ну будет с полено, сухонькая». Очень немного времени после того у парня, без всякой причины, отнялась вся правая сторона так, что он с трудом ходил и не мог даже креститься правой рукой ежели не подымая ее левой. Так, поживши года с четыре, умер, сознаваясь, что Господь наказывает его за икону.

Еще рассказывал мне один человек, что он слышал от своих родителей, как однажды, в прошлом столетии в их село приехал какой-то гость. Церковь от господского дома только через двор. Был праздничный день, все пошли в церковь, пошел и гость. Трезвонили. Вдруг гостю вздумалось идти, приплясывая под трезвон. Кто-то из хозяев заметил ему, что в храм Божий следует идти с благоговением. Гость посмеялся и продолжал приплясывать. Во время обедни он почувствовал расслабление в ногах. Его вывели из церкви и с трудом довели до дома. Не могли мне сказать, получил ли он облегчение.

Неподалеку от Рогачевской дороги есть село Ботово. Оттуда однажды ехали в Ильин день мужички в Москву и, отъехавши сколько-то верст, через канаву от дороги расположились кормить лошадей, которых выпрягли и пустили пощипать травы, а сами сели в кружок пообедать. Всех было человек с пять, и все молодые малые.

День был жаркий, на небе не было ни тучки. «Что это, нынче Ильин день,

– заметил кто-то, – а грома нет, а кажись завсегда бывает». – «Ишь ты,

– возразил один остряк, – не все греметь, уж мало ли время прошло, что Илюха ездит, чай уж и колеса изъездил», – и сказавши это, захохотал. Прочие его оговорили. Не прошло пяти минут, и при совершенно чистом небе вдруг раздался один громовой удар, блеснула молния и кощунника убило наповал, нисколько не опалив ни которого из прочих. Это передавала старушка, сама слышавшая от одного из очевидцев.

Рассказывали мне случай, бывший в которой-то из загородных обителей Московской епархии во время пребывания там владыки в Петров или в Успенский пост. Неважно где и когда это случилось, но заслуживает внимания самый случай как очевидное знамение, посылаемое нам для вразумления нас в нашей невнимательности к святыне Таинств, и как назидание, что не следует ни в каком случае допускать отступления от правил, установленных нашей Святой Церковью.

Проведши несколько дней поста в обители, владыка говорит настоятелю накануне того дня, в который намеревался служить: «Я завтра служу и желаю причастить всю братию». – «Завтра должны были приобщаться только двадцать человек», – заметил настоятель. Владыка, вероятно, полагая, что не хотят обременить его приобщением всей братии, спросил: «Отчего же только 20? Я желал бы приобщить и всех прочих». Настоятелю следовало бы только сказать, что не все готовились к этому дню и что прочие, в свою очередь, сообщатся Святых Таин тогда-то, и владыка, конечно, не осудил бы настоятеля, но, напротив того, еще одобрил бы за это. Но почему-то настоятель промолчал и, вышедши от владыки уже довольно поздно, послал за братским духовенством и передал ему слова владыки. Духовник был старец весьма внимательный к себе и строгий блюститель неотступного исполнения всех правил Устава. Он отвечал, что только двадцать человек были на исповеди, что прочие не говели, что он, по немощности своей, не успеет в короткое время всех исповедать и по совести не мирствует к мысли, чтобы большинство братии, совершенно для них неожиданно и не приготовившись, приступили к принятию Святых Таин.

Настоятель почему-то стеснялся передать владыке это обстоятельство и распорядился, чтобы вся братия шла исповедаться к другому духовнику, который и исполнил безоговорочно что было велено.

На следующее утро, в определенное время, владыка совершал литургию, к которой собралась вся монастырская братия. В то время, когда царские двери открылись и диакон вышел уже, говоря: «Со страхом Божиим и верою приступите!» – он увидел, что огромный паук спускается над самым потиром. К счастью, диакон предупредил его и быстрым движением руки отвел, и паук упал на пол. Неизвестно, заметил ли это сам владыка или нет, но это обстоятельство тем более поразило всю братию, что храм содержится в совершенной чистоте и никогда, ни прежде, ни потом, подобного обстоятельства не бывало.

Вся братия единомысленно приняли это за особое знамение.

Еще слышал от домашних владыки о случившемся однажды на Троицком подворье в Москве. Обыкновенно владыке утром подавалась записка о числе долженствующих приобщаться в тот день на его подворье. Однажды, в субботу первой седмицы Великого поста, после того уже, как владыке был подан список причастников, одна госпожа из весьма хороших его знакомых вошла в церковь и сказала, что и она желала бы приобщиться за обедней. Сослужащие с владыкой не заблагорассудили доложить ему об ней и ей отказать не решились, а сказали: «Ну ничего, сударыня, извольте, можете и так подойти». Она приобщилась со всеми прочими. После обедни, за чаем владыка, и говорит кому-то из служивших с ним: «Странное дело, я прибавил лишнюю часть, приобщились все, а лишней части почему-то не оказалось». Тогда ему признались служащие, что они не хотели его беспокоить и умолчали. Он им сделал замечание за это. «Хорошо, что я почему-то вздумал прибавить еще одну часть, а не сделай я этого, кто-нибудь остался бы без причастия, прошу вперед этого не делать».

В апреле 1867 года по желанию преосвященного Леонида устроен был комитет для обсуждения, какой адрес надлежало составить для поднесения владыке Московскому августа 5, в день празднования 50-летнего юбилея его святительства; председателем был преосвященный Леонид. В конце апреля я сообщил об этом преосвященному Игнатию, пребывавшему уже на покое в Костромском Николо-Бабаевском монастыре, а 27 апреля получил от него письмо, в котором он меня благодарит, что я уведомил его о совершенно неизвестном ему обстоятельстве, о котором до тех пор он ни от кого еще не слышал. Между прочим он писал мне: «Удачно составить адрес для владыки может только тот, кто подробно знает все обстоятельства его жизни и кому притом известен и образ его мыслей; тогда адрес точно достигнет своей цели и будет ему приятен». Это письмо я получил 1 мая, поутру, в Москве на подворье, и так как в этот день я должен был обедать у преосвященного Леонида, то взял с собой письмо, которое он перед обедом прочитал, и, севши за стол, мы продолжали рассуждать, приедет ли преосвященный Игнатий на юбилей, и ежели приедет, скажет ли приветствие, а ежели не приедет, что придумает написать? Едва мы кончили первое блюдо, как подошел ко мне келейник преосвященного и сказал вполголоса на ухо, что меня вызывают. Я попросил у преосвященного благословения выйти из-за стола и вышел в комнату, что перед церковью. Там меня встретил отец казначей из Высокопетровского монастыря и сообщил мне, что он накануне, то есть 30 апреля, получил телеграмму, что преосвященный Игнатий в тот день скончался и, зная мое расположение к покойному, он поспешил меня известить. Возвратившись к обеду, я сказал преосвященному: «Вы, преосвященнейший, никогда не угадаете, зачем меня вызывали? – Чтобы сообщить мне, что вчера, 30 апреля, преосвященный Игнатий скончался в Бабайках». Оба мы были одинаково поражены этой вестью.

Это, конечно, было для всех неожиданностью. Хотя преосвященный Игнатий и был давно уже болен, но все еще занимался делами и много писал, и хотя редко и не без труда, однако мог еще служить. С самого своего отречения от мира он был постоянно предметом всеобщего внимания. Впоследствии, сделавшись иерархом, заслужил уважение великих святителей. Последние годы своей жизни, пребывая на покое, он немало потрудился, составляя назидательные сочинения, преимущественно для монашествующих, и, конечно, этими трудами стяжал себе почетное место в сонме наших отечественных иерархов, учителей и искусных проповедников.

Он истинно любил монашество и сам старался быть монахом, но, сравнивая современных монахов со строгими подвижниками первых времен христианства, он в частных письмах иногда выражался о современных очень неодобрительно.

Один из братии нашей обители рассказывал мне, что он имел родственника, весьма умного, очень ученого и притом доброго и честного человека, который немало потрудился для отечества и на войне и в мирное время, занимаясь полезными сочинениями. К сожалению, этот человек, хотя и крещенный в православной вере, был не только плохой христианин, но по своему неверию недалеко ушел от язычников. Не отрицая, что написанное в Евангелии высокомудрое учение, он положительно говорил, что не верит божественности учения Христова, а Иисуса Христа почитал только великим мыслителем. Можно себе представить, какую жизнь он вел, имея таковые убеждения. Но, с одной стороны, вполне не верующий во все, что усвоено нашей Святой Церковью, он был весьма суеверен, и хотя, быть может, и сам того не сознавал, верил спиритизму, гаданиям, вызыванию духов и подобному вздору. Вот как человек может заблуждаться, и как очевидно, что в нем присуща потребность веровать во что-нибудь высшее и сверхъестественное.

Более чем за десять лет до его кончины его посетила великая скорбь в семействе. Это так его поразило, что он стал неумеренно испивать и тем совершенно расстроил свое здоровье. Последний год, живя в своем имении, он был поражен параличем, а умер, лишившись возможности употреблять всякую пишу, и по временам теряя и сознание. Племянница его, которую он любил, как родную дочь, приехала к нему месяца за два до его кончины и старалась, чтобы умирающий не умер без напутствия. Он более 30 лет не говел и слышать не хотел ни о каком Таинстве. Незадолго до кончины больной был в забытьи и лежал с закрытыми глазами, когда его племянница вошла в комнату и приблизилась к нему, он точно это почувствовал и, открывши глаза, простонал: «Уйди, уйди, спрячься: суд Божий идет, суд Божий совершается!» На его лице было

выражение ужаса – и после того он через несколько дней умер.

Он был постриженником Старо-Голутвина монастыря и перешел в Угрешский монастырь монахом, где впоследствии был иеромонахом. Жизни он был трезвой, воздержной и при всей своей благонамеренности и готовности на подвиг, он не имел достаточно терпения, и потому не достиг цели. Он не имел необходимой силы воли, чтобы, избравши однажды какой-нибудь духовный подвиг, неуклонно держаться его. Итак, он и жил всю свою жизнь, не держась одного образа мыслей, заменяя подвиг подвигом и ни в одном не находил для себя успокоения. Всему этому причиной было то, что он никому не поверял своих помыслов, не принимал посторонних советов и шел тем опасным путем, который мог бы его привести к прелести, но к счастью, его слабость сложения и болезненность смиряли его, приводя к сожалению, и предохраняли от опасности, потому-то смерть и застала его на поприще духовного делания. За сутки до смерти он видел, что вся келия наполнилась черными, страшными и безобразными людьми, и казалось, что они как будто чего-то ждали, но сами ничего не делали. Вдруг явился какой-то светлый юноша и всех их выгнал вон. Незадолго до самой смерти отец Акакий сказал служившему ему послушнику: «Сейчас приходили два монаха, я звал их, чтобы они остались чай пить, но они ушли...» – и скоро после того он скончался. Это случилось сентября 27 дня, 1862 года. Ему было от роду лет около 40.

В одно из моих посещений Бородинского монастыря я посетил и Колоцкий монастырь, основанный в 1413 году по случаю явления иконы Пресвятой Богородицы, известной под именем Колоческой. В 1812 году, в конце октября под стенами этого монастыря Платов разбил французов. Монастырь в то время пострадал от ядр, многие здания были разрушены, но после того он был исправлен и возобновлен.

Это было летом; дорога, ведущая туда, прекрасная. Я приехал до обедни. Монастырь стоит на краю большой слободы. Ограда небольшая, каменная с башенками. Церковь в середине монастыря трехпрестольная; главный храм во имя иконы Колоческой Божией Матери. Видно, что монастырь или скуден средствами, или плохо содержится, сколько можно судить по наружности. В день празднования Колоческой Божией Матери, июня 4, бывает при монастыре ярмарка.

Иногда, на возвратном пути из Бородинского монастыря, я на перепутье заезжаю в Лужецкий монастырь, хотя он и не моего благочиния, так как он штатный. Там до 1872 года настоятелем был отец-архимандрит Виктор, давнишний мой знакомый, и которому должно отдать справедливость, что он поправил монастырь. Место обители прекрасное на конце города Можайска, на берегу Москвы-реки. Основан при сыне Дмитрия Ивановича Донского, Андрее Дмитриевиче, преподобным Ферапонтом, учеником Преподобного Сергия. Собор весьма древний во имя Рождества Пресвятой Богородицы, с папертями, холодный, с северной стороны – низменная пристройка, где церковь во имя преподобного Ферапонта и где под спудом почивают и мощи его. Теплая церковь двухэтажная, наверху во имя Введения Пресвятой Богородицы с приделом во имя Сошествия Святого Духа, а внизу трапеза, поварня и прочее, колокольня древняя шатрообразная, низ четвероугольный, верх осьмигранный, остроконечный. Над Святыми воротами – церковь во имя Преображения Господня. Монастырь этот был прежде общежительный, в нем находился архимандритом Макарий, рукоположенный в 1526 году во архиепископа Новгородского, а в 1542 возведенный на престол Московской митрополии.

Около 1853–1854 гг. приехал в Москву соловецкий сборщик, иеромонах Митрофан, для сбора на восстановление уничтоженной в Архангельской губернии Коже-Озерской пустыни, бывшей в расстоянии от города 200 верст, а от мирских селений в 70 верстах, среди лесов, при озере Коже. В этом монастыре, неизвестно когда упраздненном, служба бывала единожды в год: в день Богоявления приезжал (за 70 верст) священник из того прихода, к которому он был приписан и привозил с собой утварь и все нужное. В этот день стекается особенно много народа и, по освящении воды, купаются в озере, и недужные получают исцеления. Это ведется по преданию со времен преподобного Никодима. Хлопоты и старания иеромонаха Митрофана не были напрасны, и все его ожидания сбылись: Павел Матвеевич Александров, не стесняясь постройкой Угрешского монастыря, благодетельствовал и Коже-Озерскому монастырю. Так как правительство для того, чтобы восстановить вновь Коже-Озерскую пустынь требовало каменной церкви и обеспечения содержания, ибо там средств не было, то Павел Матвеевич на постройку каменной церкви и прочих зданий выдал до 30 тысяч рублей, а на обеспечение монастыря положил 40 тысяч рублей и тогда правительство утвердило Коже-Озерскую обитель, определив там 16 человек братии и настоятельство игуменское. И, по милости Божией, эта пустынь существует и поныне.

Марья Григорьевна немало пожертвовала на ризницу.

Павел Матвеевич возобновил и Барковскую пустынь во Владимирской губернии почти в то же время, как и Коже-Озерский монастырь.

Это случилось вот как. В 20 верстах от этой пустыни жил помещик Чихачов Михаил Иванович. Он довольно хорошо знал эту пустынь и ее крайность, так что братии и жить было негде и нечем кормиться. Этому господину пришла странная мысль: так как своих собственных средств не имел к восстановлению обители, то он возымел усердие написать 100 просительных писем в пользу обители и разослал их по различным обществам в той надежде, что хотя одно письмо возбудит в ком-нибудь усердие и что кто-нибудь поможет обители. Одно из таковых писем попало и к Павлу Матвеевичу. По случаю этого письма он завел переписку с Чихачовым и кончилось дело тем, что Павел Матвеевич восстановил обитель в наилучшем виде, истратив на нее более 60 тысяч рублей серебром. Кроме этих двух обителей, он помогал многим, но преимущественно в Калужской епархии, и в Западном крае благодеяния его монастырям и церквам лились рекой.