Глава XXXI. Последний приезд преосвященного Леонида в Москву; известие о его кончине; обстоятельства оной; погребение
Ноября 23 дня 1876 года в 9 часов утра по Ярославской железной дороге прибыл в Москву архиепископ Ярославский преосвященный Леонид, вызванный для совещания в Комитет по построению Храма Христа Спасителя. С железной дороги он проехал прямо в Алексеевский монастырь, где отслушав литургию, зашел к своей сестре, Екатерине Васильевне, там живущей, и, посетив игумению Антонию, отправился на Троицкое подворье, чтобы застать еще в Москве владыку, в тот день отъезжавшего в Петербург на чреду в Святейший Синод. На подворье преосвященный нашел весьма много из Московского духовенства, и собравшиеся для проводов отъезжавшего владыки и для принятия от него благословения, совершенно неожиданно встретили приехавшего преосвященного.
В 3 часа все отправились на Николаевскую железную дорогу, куда вскоре прибыл и князь Владимир Андреевич Долгорукий; он поздоровался с преосвященным Ярославским и, проводив владыку, медлил уезжать, чтобы подольше поговорить со вновь прибывшим преосвященным, которого не видал с июля. Преосвященный пригласил меня сесть в его карету, и мы отправились прямо к Иверской часовне, приложились к иконе и поехали в Чудов монастырь. Там мы застали еше совершавшееся молебное пение о бдагополучном путном шествии владыки нашего, приложились к святым мощам святителя и из церкви прошли в настоятельские келии, приготовленные для преосвященного.
На следующий день он приглашал меня приехать обедать с ним к его сестре в Алексеевский монастырь, так как этот был день ее именин, но, к сожалению, мне было невозможно и, поздравив поутру Екатерину Васильевну, я поспешил отправиться к себе в монастырь, куда на следующий день ожидал нашего нового викария, преосвященного Никодима: он намеревался 26 числа, в день тезоименитства владыки, служить в домовой церкви Островской богадельни, которая во имя святителя Иннокентия, Иркутского чудотворца.
Преосвященный Никодим прибыл на Угрешу 25 числа часу в пятом вечера. У него сделалась сильная зубная боль, так что он с великим трудом мог дослушать всенощное бдение в Крестовой церкви архиерейских палат, и не знал, возможно ли ему будет наутро совершать литургию.
Однако за ночь боль унялась, и он мог ехать в Остров и служил у праздника. Кроме преосвященного, из Москвы приехали еще протоиереи Рождественский и Соколов и еще некоторые другие. По окончании богослужения преосвященный сказал призреваемым краткую речь о том, как они должны молить Бога за владыку и благодарить его за убежище, для них устроенное.
В одной из комнат был приготовлен чай; потом преосвященный пошел в столовую, благословил общую трапезу и ходил по всему заведению и все осматривал.
После этого мы все отправились в монастырь, где в архиерейских палатах был уже приготовлен обед. По окончании стола протоиереи поехали в Москву, а преосвященный остался и пожелал слушать вечерню в монастыре в навечерии праздника Знамения Пресвятой Богородицы.
Преподав благословение всей братии, преосвященный посетил настоятельские келии и не без грусти припоминал, что он за год перед тем был в Новгороде и там праздновал этот день, и заметно, что при этом воспоминании он опечалился.
В эти дни преосвященный Леонид неутомимо занимался церковным делом, ибо по Высочайшей воле он остался вице-президентом комиссии по построению Храма Христа Спасителя, и как будто тайно предчувствуя, что он уже в последний раз в Москве, был весьма озабочен этим делом.
Декабря 1, отслушавши у себя в монастыре заупокойную литургию по блаженной памяти покойном владыке Филарете, я приехал в Москву, был у преосвященного Никодима, чтобы благодарить его за посещение нашей обители, и от него поспешил в Чудов монастырь к преосвященному Леониду. Его не было дома, но келейнику велено было передать мне, чтобы я ехал к его сестрам, и что там он меня ожидает.
Приехавши туда, я нашел там игумению Страстного монастыря мать Евгению и Александру Николаевну Стрекалову. Преосвященный встретил меня вопросом, знаю ли я, что меня приглашает назавтра князь Владимир Андреевич Долгорукий к себе на обед? Я отвечал, что приглашения еще не получил. Этот вечер, проведенный нами с преосвященным, был последний, который суждено нам было проводить с ним вместе.
Кто бы мог тогда ожидать этого?. Он был, по-видимому, совершенно здоров, полон силы и обещал, казалось, пожить еще не один десяток лет.
Следующий день, то есть декабря 2, назначен был преосвященным для его отъезда в Ярославль. Я отправился к нему утром довольно рано, надеясь застать его еще дома, но его, однако, уже не было: он слушал утреню у себя в келиях в 5 часов, а обедню, раннюю, в Чудове монастыре, у святителя Алексия.
Келейник его мне сказал, что мне поручено передать, чтобы я ехал в Кремль к Двунадесяти Апостолам, к патриаршему ризничему отцу-архимандриту Иосифу, что туда будет и преосвященный. Вошедши в келию ризничного, я нашел там преосвященных Леонида и Игнатия и одного художника; на столах и на диване было разложено несколько древних облачений, в том числе два саккоса митрополита Фотия и два Патриарха Никона. Преосвященный Леонид надевал их, а художник по его указаниям, делал эскизы для изображения святительских одежд на иконах, предназначенных в Храм Христа Спасителя.
Отпустивши художника, преосвященный куда-то поехал, а мне назначил быть у него в Чудовом монастыре к четырем часам. Когда я к нему приехал, нашел столько посетителей из числа его московских знакомых, что поговорить с ним наедине мне было невозможно.
Присутствовавшие понемногу разъехались, и в 5 часов без 20 минут мы сели с ним в карету и поехали на обед к князю Долгорукому. По пути преосвященный пожелал заехать к бывшей игумении Никитского монастыря, ныне жительствующей там на покое, достоуважаемой и почтенной старице матери Флоре.
За обедом у князя Долгорукого обедало нас всего восьмеро: сам хозяин, преосвященный, протоиерей Ключарев, барон М. Л. Боде-Колычев, князь Александр Михайлович Хилков, князь Мещерский, Зубов и я. Когда князь провозгласил тост за здоровье преосвященного, то сказал ему: «Желаю Вам теперь благополучного пути и скорого, скорого к нам возвращения!»
После обеда мы вскоре собрались ехать и распростились с хозяином. Провожая нас с лестницы, могло ли прийти князю на мысль, что он прощается с преосвященным навсегда, и что уже не суждено им более видеться? В нижних сенях простился и я, потому что проводить преосвященного на железную дорогу не мог, так как в отсутствии преосвященного Никодима, поехавшего на праздник преподобного Саввы в Саввин монастырь по его приглашению, я должен был служить всенощное бдение на Саввинском подворье.
Преосвященный Леонид сел в карету, а я все еще стоял у подъезда и ждал, чтобы он поехал к Иверской часовне, желая хоть еще раз взглянуть на увозившую его карету, как будто сердце тайно мне вещало, что уже более на земле не суждено нам видеться...
В этот вечер я служил всенощную на Саввинском подворье, а на следующее утро совершил литургию; обедал у Краснопевковых, сестер преосвященного, еще накануне пригласивших меня к себе обедать, и когда мы встали из-за стола, были утешены получением телеграммы из Ярославля от преосвященного, что он благополучно прибыл и совершил литургию.
Декабря 16 дня, в четверток, часу во втором дня я занимался у себя в келии за письменным столом, когда вошел ко мне один из наших братий, возвратившийся из Москвы, куда я его посылал. Он подал мне газеты и со слезами говорит мне: «Я привез Вам, батюшка, печальную весть». «Что такое? – спросил я. – Или умер кто из Ваших родных?» «Нет, батюшка, мои родные живы, а владыка Высокопреосвященный Леонид приказал долго жить!»
Я как-то не мог сперва понять, что он мне такое говорит, и потому это горестное известие меня даже и не очень поразило, но когда я взял газету и сам прочитал телеграмму о кончине преосвященного, я совсем оцепенел, почувствовал необычную слабость, и со мной сделалась дурнота.
В 6 часов вечера того же дня мы соборно совершили заупокойное всенощное бдение, а наутро, 17 числа, в пяток, литургию и панихиду, перед которой был редкий благовест. Это служение было для меня крайне тягостно и грустно. По окончании поминовенной братской трапезы я немедленно отправился в Москву; тотчас же явился к нашему старшему викарию, преосвященному Никодиму, и, испросив его благословение, поехал в Ярославль на погребение досточтимого в Бозе почившего святителя, с которым всего за две недели перед тем я виделся в Москве.
Выехав из Москвы с вечерним поездом в 8 часов, я прибыл на следующее утро, в субботу, декабря 18 в 7 часов утра. За мной была выслана карета, и я поехал в монастырь.
Тотчас же распорядился, чтобы мне наняли лошадей, и, не теряя времени, поспешил я в Николо-Бабаевский монастырь, который от Ярославля верстах в 35. Через два часа с половиной я был уже на месте и пристал в гостинице. Немного спустя, ко мне пришли брат и сестра покойного преосвященного; мы погоревали, поплакали вместе и, несколько побеседовав, пошли в скором времени в церковь на панихиду, совершаемую в 12 часов дня.
Новопреставленный святитель был уже положен в гроб из кипарисного дерева, весьма изящно сделанный. На преосвященном было белое новое облачение, шито по канве, белый подризник и прекрасная белая с бирюзами митра, дар княгини Одоевской. В гробе лежали вызолоченные крест и Евангелие и под ногами – орлец.
По окончании панихиды меня провели в комнаты живущего в монастыре Петра Александровича Брянчанинова и дали мне там помещение. Это родной брат покойного епископа Кавказского и Черноморского Игнатия, жительствовавшего там и скончавшегося 30 апреля 1867 года.
П. А. Брянчанинов предложил мне чаю и начал мне подробно передавать о двух днях пребывания преосвященного Леонида в Бабаевском монастыре. Он мне сказывал, что когда преосвященный Костромской узнал, что преосвященный Леонид намеревался обозреть свою епархию в приволжской местности поблизости от Бабаевской обители, то он и Бабаевский архимандрит Иустин, зная как покойный владыка любит монашество, вздумали предложить ему для большего удобства некоторое время иметь пребывание на Бабайках: там жить и делать днем объезды по епархии, а к вечеру снова возвращаться в монастырь. Таковое предложение пришлось весьма по сердцу преосвященному Ярославскому. Он благодарил и обещал воспользоваться приглашением приехать 13 декабря и точно прибыл часов в 6 вечера. Отец-архимандрит со всей братией встретил его в Николаевском соборе. После краткой литии преосвященный прикладывался к святым мощам и святым иконам, и когда он обратился к братии и все ему поклонились в ноги, то и он тоже, с истинно монашеским смирением поклонился им в землю и стал всех благословлять. Потом он изъявил желание пройти в ту церковь, где покоится прах преосвященного Игнатия и попросил отслужить по нем панихиду, положил пред гробницей земной поклон и, обращаясь с речью к братии, начал им передавать, что он лично знал преосвященного Игнатия, когда тот был еще архимандритом Сергиевской пустыни, а он сам находился еще в морской службе; что он часто посещал отца архимандрита, который, видя его склонность к монашеству, посоветовал ему, оставив мир, сугубо служить миру, служа вместе с тем и Церкви Божией и т. д.
Преосвященный из церкви прошел в настоятельские келии и кушал там чай, до 11 часов беседовал с настоятелем, с Брянчаниновым и с одним англиканским пастором, который ему сопутствовал, и, простившись с своими собеседниками, отошел ко сну. Декабря 14 он ходил к утрени, стоя в алтаре, слушал раннюю литургию, приходил кушать чай к Петру Александровичу, ходил по монастырским постройкам и часов в 10 утра поехал на ту сторону Волги обозревать сельские церкви своей епархии.
Возвратившись к 5 часам, он кушал, правил у себя в келии вечерню, в 8 часов пригласил к чаю настоятеля, Брянчанинова и в беседе с ними провел вечер до 11 часов.
Декабря 15 опять пришел к утрени, в алтаре слушал раннюю литургию, которая окончилась немного позже 8 часов. Вышедши из алтаря, он приложился к святым иконам и направился к выходной двери из церкви. Настоятель и казначей, заметив, что он необычно бледен, подошли к нему и взяли его под руки; он не сопротивлялся этой помощи и, идя, говорил вполголоса ведшим его: «Мне что-то дурно!» И точно, он едва передвигал ногами, так что без помощи, не мудрено, что он и вовсе бы не мог идти. Его привели прямо к постели, он сел в утомлении и спросил: «Нет ли лавровишневых капель?» Ему подали и дали выпить 15 капель. Тут он стал чувствовать сильное колотье в правом боку, хотел было еще принять тех же капель, но ему посоветовали лучше принять Гофманских, на что он и согласился. Между тем настоятель, видя болезнь владыки, сам отправился за три версты в Посад за местным врачом, а преосвященный, всегда помышлявший более о небесном и вечном, нежели о тленном земном, потребовал духовника.
Владыке растирали грудь маслом, прикладывали горячие салфетки и примачивали голову уксусом с водой. По окончании исповеди и причастившись Святых Таин, с великим усилием он сказал: «Слава Тебе, Господи, слава Тебе, Господи!». Его уложили в постель.
Он перестал стонать и молча продолжал глядеть кругом, потом закрыл глаза и дыхание его сделалось так тихо, что неизвестно было, дышет ли он еще или нет. Немного спустя вошел в комнату приехавший врач; он стал прислушиваться, но дыхания не было слышно; тогда он, несколько времени погодя, решился приподнять веки и, обратившись к присутствовавшим, сказал: «Владыка скончался!» Можно себе представить, как это всех поразило: не прошло еще и часа времени с окончания обедни и преосвященого уже не было в живых!
Посмотрели на часы: было 10 часов без 20 минут.
Вот подробности, которые я заимствую из рассказа Петра Александровича Брянчанинова, очевидца кончины преосвященного.
В 2 часа мы пошли обедать к настоятелю. Тут мы нашли Костромского викария, епископа Кинешемского, преосвященного Геннадия, который приехал на погребение по нездоровью преосвященного Платона, назначенного от Святейшего Синода. На вид ему лет за 60 или за 70, он высокого роста, довольно полный, седоватый. Кроме того, из Ярославля прибыли: настоятель Афанасьевского монастыря архимандрит Николай и настоятель Ростовского Богоявленского монастыря архимандрит Нафанаил, да протоиерей из Успенского собора, который вскоре, по совещании о перенесении тела, отпевании и погребении, отправился обратно в Ярославль, а архимандриты остались для сопровождения тела.
В тот же день были отправлены мной четыре телеграммы: одна в Петербург к протоиерею Гавриилу Ивановичу Вениаминову, сыну владыки Московского, а остальные три в Москву: к преосвященному Никодиму, к Александре Николаевне Стрекаловой и к М. Н. Каткову. Все были почти одинакового содержания и имели целью ходатайство о дозволении, по желанию родных и близких знакомых, предать земле тело скончавшегося архипастыря у нас, в Николо-Угрешской обители.
В субботу, 18 числа, было с вечера всенощное воскресное бдение, по окончании которого мы, все четыре архимандрита, совершили соборно панихиду.
В воскресенье, 19 числа, обедню служили порану, в 6 часов. В этот день, во время причастного стиха пели стихиру, поемую в великую субботу в конец утрени: «Приидите ублажим Иосифа приснопамятнаго, в нощи к Пилату пришедшаго и Живота всех испросившаго: даждь ми Сего страннаго, Иже не имеет где главы подклонити». Пели очень хорошо, и печальный напев этих слов меня тронул до глубины души, потому что я был тоже, казалось мне, в том настроении, в каком должен был находиться Иосиф от Аримафеи, когда он, с надеждой на согласие и с опасением отказа, шел ночью к римскому градоправителю Иерусалима испрашивать дозволение взять тело возлюбленного своего Учителя, дабы погребсти Его в новой пещере, в своем вертограде... Я тоже, пришлец издалека, испрашивал тела любезного мне архипастыря, более двух десятилетий пребывавшего в Москве, весьма недавно переселившегося в Ярославль и бывшего там, как странник на чужбине, не имущий где главы подклонити... Он любил нашу обитель, часто посещал ее, вот в ней-то, казалось мне, и следовало бы положить его останки; с каким бы усердием стала вся братия поминать по смерти того, который при жизни всегда с такой любовью всех приветствовал и поучал, как учитель и отец детей своих!..
В особенности было мне прискорбно, что тщетно было мое желание и безуспешны хлопоты: мне было отказано и, лишившись живого, я лишался и умершего и как бы вторично терял его, и как Иосиф не имел отрады, получив желаемое. В ответ на мои телеграммы я получил извещение, что определение Святейшего Синода уже состоялось: «Где паства, да будет там и пастырь!»
После панихиды, по распоряжению преосвященного Геннадия, гроб был обвит шнурами и запечатан, поставлен на печальную колесницу и покрыт святительской мантией; по углам стояли четыре диакона, два поддерживали гроб, а два осеняли его рипидами. От Святых ворот шествие тронулось в 10 часов.
Я отправился в Ярославль вперед, чтобы там быть при встрече с городским духовенством, а преосвященный викарий, архимандриты и прочее духовенство следовали за гробом. По пути у трех церквей были литии, народ везде во множестве выходил навстречу.
Приехав в Ярославль, в Спасский монастырь, я несколько отдохнул и снова в архиерейской карете поехал на встречу с секретарем за Волгу, к Троицкой церкви; но тут мы узнали, что тело еще далеко от города, и поэтому поехали далее и встретили за семь верст, у церкви села Яковлева.
Сделав распоряжение, где открыть гроб, преосвященный сел со мной в карету, и мы отправились в город. Я остался за Волгой у церкви Святой Троицы, а преосвященный поехал в собор. Тут мне сказали, что во время дороги Афанасьевский архимандрит Николай сделался нездоров, так что и на следующий день он уже не участвовал в погребении.
В то время как в Троицкой церкви мы ожидали прибытия тела, многие из священников, собравшись кучкой, толковали о покойном, и я узнал из их отзывов, что преосвященный, несмотря на недавнее прибытие, сумел уже расположить к себе людей благомыслящих, которые жалели, что смерть похитила так скоро пастыря, обещавшего много хорошего и доброго для Церкви и духовенства своим правлением. И мне отрадно было слышать такие отзывы.
Был уже четвертый час, когда тело привезли к Троицкой церкви, совершили литию; около церкви, на улице и по набережной, по которой следовало шествие, было большое стечение народа. Согласно установленному церемониалу духовенство шло впереди, несли орденские знаки, хоругви и иконы. Когда стали по льду переходить через Волгу, лед начал трещать, тогда полиция благоразумно распорядилась, чтобы народ шел не скучиваясь, и таким образом предотвратили опасность, и мы благополучно достигли берега. Поднявшись в гору, гроб сняли с колесницы и, развязав шнуры, открыли гробовую крышу; гроб был поднят священниками, поставлен на особые, для того устроенные носилки и несен на плечах.
Я очень опасался, чтобы тело в продолжение 35 верстовой дороги, не порастрясло, но благодаря Бога, сверх моего ожидания, ни голова, ни которая из рук, ни митра, ничто не стронулось с места, и когда сняли крышу, на меня повеяло сильно кипарисным запахом.
У всех церквей, мимо которых проходили, были литии, а народное стечение везде было так велико, что несмотря на широту улиц и простор площадей, по которым следовало шествие, в народе была сильная давка и по временам слышались в толпе даже крики. По всему городу во время перенесения тела до собора был заунывный звон; погода была хорошая, не более четырех градусов мороза, и было так тихо, что свечи около гроба горели всю дорогу.
Когда приблизились к собору, был уже пятый час. Преосвященный Геннадий в полном облачении, губернатор и городские власти вышли навстречу и началась панихида. Как скоро она окончилась, отец эконом архиерейского дома (отец Павел) пригласил всех служивших и провожавших из духовенства к обеденному столу в архиерейские палаты, но я не мог участвовать, так как я был утомлен и совершенно ослаб от изнеможения.
На следующий день, в понедельник 20 числа, в соборе была литургия, которую соборно совершал Ростовского Богоявленского монастыря архимандрит Нафанаил. Потом была первая соборная панихида, вторую в первом часу служил преосвященный и с ним много духовенства; один из протоиереев сказал надгробное слово; я служил третью с городским духовенством; четвертую совершали семинарские власти и потом многие из граждан по усердию служили от себя частные панихиды. Гроб был покрыт мантией, а сверху прекрасным покровом из рытого бархата, присланным из Москвы от одного из усерднейших почитателей покойного, почетного гражданина Лузина.
В этот день мы обедали только втроем: преосвященный, брат покойного владыки, А. В. Краснопевков, и я, и за обедом решили, чтобы с вечера служить всенощное заупокойное бдение. Преосвященный Геннадий стоял в алтаре, а служил я с соборным духовенством.
По 6 песни говорил надгробное слово протоиерей Демидовского лицея.
Во вторник, числа 21, в 9 часов начался по всему городу печальный благовест. Преосвященный викарий прибыл в собор в 10 часов и началась литургия. Облачения были на всех белые; во время причастного стиха говорил надгробное слово отец-ректор Семинарии, протоиерей Тихвинский, а перед началом отпевания другое сказал протоиерей кафедрального собора Архангельский, без тетради, и он сам плакал, плакали и весьма многие из его слушателей. На отпевание собралось столько духовенства, что в самой церкви все уместиться не могли и стояли уже в алтаре, по обеим сторонам престола, но самый чин отпевания почему-то был значительно сокращен и москвичи, прибывшие на погребение, остались весьма недовольны таковым неисполнением Устава и неуважением к памяти в Бозе почившего святителя.
По распоряжению губернатора в церковь впускали не всех, оттого народу было немного и не было тесноты.
По окончании отпевания сделалось недоумение: обносить ли тело около собора или нет? Большинство желало этого, и потому гроб был поднят и торжественно при печальном звоне, мгновенно разлившемся по всему городу, обошли около собора и внесли тело в холодный собор, где была приготовлена могила по правой стороне напротив гробниц святых благоверных князей Василия Всеволодовича и Константина Феодоровича. В соборе совершили последнюю литию, тело покрыли прозрачной пеленой, привезенной покойному в дар из Иерусалима с Гроба Господня, преосвященный Геннадий посыпал перстью, гроб закрыли крышей, и священники стали спускать кипарисный гроб в поставленный там другой, в который и опустили.
Когда окончился весь печальный обряд погребения, брат покойного архиепископа Ярославского пригласил всех участвовавших, духовенство и мирян к поминовенной трапезе. Приглашенных было более четырехсот человек, но за столами могло бы поместиться и еще, потому что осталось много незанятых мест и пустых приборов. Всем распоряжался эконом архиерейского дома отец Павел, бывший казначей Саввинского монастыря, сопутствовавший преосвященному Леониду, верный глаз и правая рука покойного, человек добросовестный, усердный и добрый, который везде, где он ни находился, оставил по себе хорошую память.
Благодаря его распорядительности и умению всего было в изобилии и все остались вполне довольны этой гостеприимной поминовенной трапезой, за которой недоставало только одного главного – любвеобильного и приветливого хозяина, которого поминали родные, друзья и чужие, и которого все искренно и непритворно жалели.
Но из числа друзей и приближенных покойного немного нашлось таких, которые издалека пришли на гроб поплакать о нем, еще раз посмотреть на лицо его и помянуть его на могиле! Напрасно глядел я вокруг себя, стоя у гроба, не увижу ли я кого-нибудь из монашествующих или из духовенства Москвы, которые пришли бы ко гробу архипастыря, так недавно еще превозносимого и уважаемого ими, смотрел я кругом и – не нашел ни одного!
Одна только обитель Преподобного Сергия прислала помянуть того святителя, которому давала когда-то кров и пишу, да несколько благочестивых мирян, верных искренней дружбе своей к покойному поспешили издалека. Но много ли было и этих? Стал я считать их и не насчитал двух десятков: 1) барон М. А. Боде-Колычев, 2) князь А. М. Хилков, 3) М. Н. Катков с семейством, 4) Ф. М. Сухотин, 5) Симанский с семейством, 6) Е. К. Цеймерн, 7) Павлов, 8) Свербеев, 9) Карпова, 10) госпожа Беркут и еще трое или четверо, которых имена мне неизвестны. Не так было два года тому назад, когда Москва праздновала пятнадцатилетие святительства преосвященного: не только в покоях его не вмещалась толпа поздравителей и мнимых приверженцев его, но и на обширном дворе подворья недоставало места для карет, съехавшихся со всех концов столицы. Сколько было поднесено ему тогда богатых икон и различных ценных подарков, сколько поздравительных речей и благожеланий слышалось отовсюду! Все теснилось вокруг чествуемого святителя, считая за счастье и честь приблизиться к нему, услышать что он говорит, увидеть кто подходит к нему!.. Смерть, охлаждающая тело наше, охлаждает, должно быть, и расположение неискренних, мнимых друзей наших!
Окончив описание погребения в Бозе почившего блаженной памяти преосвященного Леонида, приснопамятного для всех москвичей, в особенности же для монашествующих, тем завершаю и заключаю и я свои воспоминания. Его было желание, чтобы я записал все то, что помнил, и хотя я непосильным считал для себя таковой труд, но я старался исполнить его как умел и довел до конца. И как умолкнул навсегда досточтимый наш иерарх, так да умолкнет мое неискусное перо, писавшее за послушание, и сие буду помнить и с глубокой благодарностью воспоминать любовь и расположение опочившего к нашей обители и ко мне, недостойному, но писать уже более не буду: он подал мне мысль и благословил сделать начало, с его кончиной да последует и окончание!
1877 года, января 24 дня.
40-й день.