Глава XIV. Освящение больничной Скорбященской церкви; начало скита; П.И. Куманин; закладка скитского храма и освящение; кончина Александровой и погребение; ее рассказ из прошлой жизни; 1 мая 1862 года, сильное наводнение на Угреше, повреждение плотины и прудов; поручение мне от владыки в 1863 перестроить Вознесенский Московский монастырь
В 1860 году к июлю церковь во имя иконы Всех скорбящих Радости, что при нашей монастырской больнице, была совершенно готова. Совершить освящение угодно было самому владыке, и для сего он приехал накануне определенного дня, то есть июля 23-го, и в этот раз, как и во все прочие разы, он прибыл в утреннее время, передлитургией. Во время всенощной выходил на литию и величание, а на утрене совершено освящение, и после литургии роздано до тысячи небольших финифтяных икон, заказанных еще при жизни Павла Матвеевича, по его собственному желанию, но которые пришлось раздавать уже после его кончины. При освящении в сослужении с владыкой участвовали благочинный отец Паисий, архимандрит Покровский, я и еще два из монашествующих. В Скорбященской церкви обе местные иконы, храмовая Божией Матери и Спасителева из келейных икон Александровых, храмовая пожертвована Марией Григорьевной, которой она принадлежала и которая считала ее чудотворной, но не могу сказать, по какому именно чуду, от нее совершенному. Икона местная Нерукотворенного Образа весьма древняя, и полагают, что она работы известного Андрея Рублева, жившего в конце XIV и начале XV века.
К освящению было сделано вновь: 1) вся церковная утварь золоченая серебряная; 2) хоругви, шитые золотом по серебряному глазету, и 3) девять соборных облачений из алого атласа, затканного золотом.
Владыка обошел все больничные палаты, аптеку, келии смотрителя, служителей и кропил их святой водой. В этот же день открыта была и богадельня для престарелых на десять человек, устроенная по воле Александрова.
Владыка в этот раз был в особенно веселом расположении духа и, пришедши в настоятельские келии, когда я ему поднес чай, он спросил меня: «А много ли лет, что ты здесь живешь в монастыре?» Я отвечал ему, что 27 лет и на это он опять мне сказал: «А я думал, что гораздо более»; пожелал мне жить еще много лет и говорил мне много лестного и отрадного, чего прежде я никогда от него не слыхивал. Когда подали закуску, владыка спросил: «А где же кулебяка?» Я говорю: «Простите, владыка святый, кулебяки нет». – «Ну, какой же это праздник, когда нет пирога?»
Накануне освящения, обозревая монастырь, владыка осматривал между прочим и новую скитскую церковь, которая отделывалась и была близка к окончанию. Вышедши из церкви, он пожелал видеть настоятельскую келию и, идя дорогой, спросил меня: «Как вы это место называете?»
Я отвечал: «Простите, владыка святый, я не называю никак, а другие почему-то назвали Скитом».
На это он заметил: «Некоторые выстроят и дадут громкое наименование, а живут как придется, а самое лучшее название, когда братия живет хорошо».
Упомянувши о скитской церкви, считаю теперь своевременным рассказать как образовался скит, хотя это и было гораздо ранее.
В 1855 и 1856 годах, когда монастырь обносили новой оградой, я повел ее с западной стороны по меже монастырской земли и потому оба пруда и березовая роща остались в черте монастырской ограды. На той местности, где теперь скит, была топь, где между кочками, покрытыми мхом, росли ольхи и стояла вода желтая, как ржавчина. Когда для ограды заготовлялся материал, привезено было множество большихдиких камней, которые там и складывали. Это было в зимнее время. При построении ограды каменщики преимущественно выбирали те из камней, которые были не так громоздки, а самые большие все обходили. Я на это не обратил внимания пока строилась ограда, но когда она была докончена и излишние камни, лежавшие не у места, я вздумал убрать, оказалось, что они самые большие, и, чтобы свезти их, с меня просили большие деньги. К счастью, в числе землянников нашелся добрый человек, который посоветовал мне не свозить их, а втопить на месте, что, конечно, было сделать гораздо удобнее. Я последовал этому доброму совету, велел камни вкапывать и таким образом случайно, очень удачно, положено начало укреплению этой топкой местности; а сверх камней сделана значительная насыпь земли, и эта местность теперь совершенно суха и тверда, нимало и не походит на то, что там было прежде. Тут же была изба, выстроенная для работавших ограду. По миновании надобности она осталась порожней; ломать ее мне было жалко, и я вздумал обратить ее в келию. После того, как ее отделали, ее облюбовал часто приезжавший тогда к нам и подолгу гостивший у нас ректор Московской Семинарии отец архимандрит Леонид. Ему-то и обязан скит своим духовным началом, а в материальном отношении много содействовал московский купеческий сын, Григорий Андреевич Павлов, который первый пожертвовал 2 000 рублей серебра, и так мало-помалу образовался скит.
В то время у нас гостил отец игумен Иларий около года и жил в скиту, церкви еще не было, а службу совершали в трапезе, вечерню, утреню и часы. В это же лето (1859 года) Петр Иванович Куманин приехал к нам со своими знакомыми большим обществом. Мы пошли гулять и во время прогулки, идя мимо пруда, спросил меня: «Ну, а что церковь?» (В то время одна из московских купчих хотела было выстроить у нас церковь, но это дело не состоялось. Зная это намерение, Куманин спросил меня). Я отвечал ему: «Постройка церкви не состоялась». Нимало не задумываясь, он спросил меня в полголоса, так чтобы шедшие за нами гости не слыхали: «А что Вы думаете выстроить деревянную или каменную?» Я отвечал: «Деревянную», – «И я тоже думаю, что деревянную лучше», – сказал Куманин и прибавил: «А сколько Вы полагаете на это нужно?» Я отвечал: «Тысяч семь». – «Ну, с Богом начинайте!» – сказал мне вполголоса Куманин и, переменив разговор, мы пристали к гостям.
Не откладывая дела в долгий ящик, я озаботился составлением плана и представил его владыке, он утвердил, и мы приступили к делу. Закладку мы совершили той же осенью: октября 18, 1859 года. Это был день недельный и, не смотря на позднюю осень, день был ясный и жаркий, во время закладки солнце пекло и в скитской рощице птицы пели и щебетали. Накануне погода была пре-ненастная, и Куманин не совсем хорошо себя чувствовал, почему ему и не советовали ехать: «Во чтобы то ни стало, но я сказал, что поеду, и поеду».
И погода разгулялась и была прекрасна.
Осенью мы успели вывести фундамент и цоколь, зимой срубили стены, весной покрыли, и весь храм совершенно был готов к сентябрю. На церковную утварь и на освящение Куманин дал две тысячи рублей серебром; сделали утварь серебряную вызолоченную и девять облачений атласных василькового цвета, затканных золотом. Паникадила и подсвечники пальмовые точеные монастырской работы. Изразцы печей сделаны по образцу находящихся в Романовских палатах.
Когда храм был совершенно готов, я отправился к владыке за благословением пригласить на освящение преосвященного Леонида, но прежде еще чем я успел высказать это владыке, он решил тем, что сам будет совершать освящение. День был назначен 15-го сентября.
Владыка приехал 14-го числа, в 4 часа пополудни, вышел из кареты у колокольни и мимо собора прошел садом в скит и остановился в настоятельской келии. Всенощную служил в скитской церкви, лития была на воздухе, в палатке, которая на этот случай была устроена от церковного крыльца до ограды и внутри было повешено паникадило.
Наутро совершено освящение, а за мощами крестным ходом владыка сам ходил в соборный храм. По окончании литургии владыка возвратился в скитскую свою келию, куда были приглашены Куманин и прочие гости, подавали чай и к закуске не забыли приготовить и кулебяку. В этот приезд владыка по монастырю никуда не ходил и в 4 часа, севши в карету у скитских ворот, прямо из скита поехал в Москву. Это было его последнее посещение.
На следующий день приехал в скит преосвященный Леонид, совершал всенощное бдение и литургию. Три дня скит оставался открытым для женщин, а на четвертый день после вечерни его затворили.
В 1862 году, апреля 5, скончалась в Москве Марья Григорьевна Александрова.
После кончины своего мужа, проживши еще несколько месяцев в том же доме Демидова, она переехала в Замоскворечье, в приход Воскресения в Кадашах. Живя здесь, она купила домик для племянника своего у Риз Положения на Донской улице, и сама туда переехала. Овдовевши, она совершенно изменилась в своем характере и из женщины раздражительной и сварливой сделалась замечательно кротка и благодушна. При жизни мужа ей трудно было в чем-либо угодить, и она редко бывала чем-нибудь довольна; тут, напротив того, при средствах весьма ограниченных (так как по завещанию мужа ей оставлено было всего 20 тысяч рублей), она вела жизнь чрезвычайно умеренную, которую невозможно и сравнить с прежним ее изобилием и роскошью обстановки, и всегда всем была довольна. Монастырь она посещала, но не особенно часто и живала не подолгу. Ее здоровье стало, видимо, ослабевать, хотя, впрочем, ей было с небольшим 60 лет. В последнее время она сделалась особенно откровенна, разсказывала из своей прошлой жизни весьма многое и не очень назидательное, но были и такие черты в ее жизни, которые достойны замечания. Так, между прочим, она рассказывала, что, будучи уже замужем за Александровым, она ездила на богомолье в Новый Иерусалим; неподалеку оттуда находилось то село, в котором первый муж ее был причетником: она пожелала туда заехать и отслужить панихиду на его могиле. Между селом и дорогой из Нового Иерусалима был глубокий овраг, который, видно, или приходилось объезжать далеко, или, быть может, тесен был путь для большой кареты в шесть лошадей, не сумею сказать почему, но Марья Григорьевна велела остановиться карете у оврага и пошла в село пешком. Много лет прошло с тех пор, как молоденькая жена бедного причетника оставила это убогое село и из неизвестной причетницы сделалась женой богатого человека и приобрела все приемы и обхождение знатной барыни. Она послала вперед своего лакея просить священника, чтобы он велел отпереть церковь и отслужить ей панихиду... Трудно передать, что перечувствовала путешественница, проходя селом. Она взглянула на убогое жилище, где прожила недолгое время с человеком добрым, но обремененным большим семейством, и едва-едва имевшим достаточное пропитание. Церковь была также, и дом священника, несколько покачнувшийся стоял в тени когда-то знакомых деревьев.
«Кто же это госпожа?» – вполголоса спрашивал старичек-священник у человека. «Александрова», – кратко отвечал лакей.
Сельскому священнику редко приходилось видать таких гостей и служить панихиды знатным господам. С трепетом и страхом встретил он незнакомую ему барыню и не без замешательства спрашивал ее: «По ком угодно будет ее милости служить панихиду?»
Александрова узнала священника: тот же самый, но из пожилого он стал уже престарелым.
«Помните, батюшка, – говорила она ему, – здесь был причетник Иван, вдовый, женатый в третий раз». – «Как же матушка, помню», – не без удивления отвечал старичек, посматривая на заезжую барыню.
«Так вот по нем и отслужите панихиду!»
Панихиду служили в церкви, а потом пошли на могилу, которую едва отыскали, и то не священник, а барышня, и когда она положила земной поклон, священник еще более изумился.
Узнал ли священник или нет – неизвестно; по крайней мере он не подал виду, что узнает.
«Не пожалуете ли ко мне откушать чайку, сударыня?» – сказал потом священник. Александрова пошла к нему. «Так вы хорошо помните покойного причетника?» – спрашивала она дорогой.
– Ну, как же, матушка, кому же и помнить, как не мне: сколько годов живу в этом селе; со мной долго жил, добрый был человек, вдовый был, с большим семейством...
– Первую его жену вы помните, батюшка? – спросила барыня.
– Помню, сударыня, хоронил ее.
– А вторую?
– Вота, и венчал, и хоронил ее...
– Ну, а третью его жену помните? – неожиданно спросила гостья. Священник взглянул из-под лобья на свою собеседницу, кашлянул и пошел вперед.
– А третью? – снова повторила та, настаивая на своем вопросе.
– Третью, третью, – твердили священник, как будто себя вопрошая или стараясь припомнить... – Третью? Да разве он три раза был женат?
– Да как же? – подхватила Александрова. – Три раза, и третья-то жена была я: помните, Машутка?..
Священник робко взглянул на барыню: «Стар, матушка, становлюсь: все, что давно было, помню, а что вечером случилось, сегодня забыл».
– Да ведь это я, – твердила барыня, – я самая эта Машутка, что Вам и белье стирала и полы мыла, ну, вспомнили ли?
– Совсем, сударыня, память потерял, скоро забуду, как меня зовут.
Как ни билась и ни усиливалась Марья Григорьевна напомнить священнику о последней жене причетника, ни он, ни попадья, вспомнить не могли... И муж и жена все знали, все помнили, а как дело доходило до Машутки, они приходили в тупик... – «Старость, сударыня, память отшибла», – твердил старичек.
Ясно было, что он все помнил, но боялся оскорбить богатую барыню, и, можеть быть, и хорошо делал старичек, что с разбором умел помнить и забывать.
Александрова его щедро наградила, звала к себе в Москву, сделала пожертвования в церковь, помогала старику и детям его и очень его ласкала.
Она не забыла и детей своего первого мужа, и Павел Матвеевич много им делал добра.
Я рассказал этот случай из жизни Марьи Григорьевны потому, что считаю достойным уважения, когда человек возвысившись, не гнушается воспоминанием своего прежнего убожества, и этим еще более доказывает, что он благодарен Богу и достоин его благодеяний.
До самой ее кончины между нами сохранились самые дружественные отношения, и хотя она вещественно ничего не могла уже сделать для обители, но по своему характеру, совершенно изменившемуся, и по своей скромной обстановке она невольно заставляла уважать себя. Всякий раз, когда я бывал в Москве, я старался бывать у нее, и после мирной и тихой беседы мы расставались довольны друг другом. Вскоре после нового года, в январе 1862 года, я посетил ее; она была несколько слаба, но, впрочем, ходила и выезжала, и почему-то в этот раз вздумала отдать мне на хранение свое духовное завещание, точно будто предчувствовала, что мы более не увидимся. В продолжение Великого поста я был уже раза с два, но она меня принять не могла по своей болезни. Я намеревался после Святой опять ее навестить, и между тем получил известие, что апреля 15, которое пришлось в понедельник Фоминой недели, она скончалась. Я тотчас отправился в Москву и на 4-й день, 18 числа я ее отпевал у Риз Положения с несколькими протоиереями и нашей братией.
По благословению владыки проводы из Москвы, встреча в монастыре и погребение совершились тем же порядком, как и для Павла Матвеевича.
Покойница должно быть давно помышляла о смертном часе, потому что задолго до кончины, еще при жизни мужа, сама выбрала для себя парчу на покров и приготовила платье и платочек для головы.
По духовному завещанию она оставила нашему монастырю на поминовение 2 000 рублей серебра и столько же на похороны. Кроме того, на 11 000 было распределено по монастырям и церквам.
По смерти Александровых, которые оба не имели детей, близких родственников не осталось. Наша обитель, всем обязанная их благодеяниям, изо всех прочих, ими облагодетельствованных, более всех получившая и, вероятно, более других пришедшаяся им по сердцу; ибо ей именно предоставили они попечение покоить их тела и завещали молиться о их душах и о родителях их, памятуя их щедроты, доколе она существует, немолчно и непрестанно должна возглашать им вечную память.
В 1862 году, в конце апреля, я был нездоров и никуда не выходил. В то время в монастыре постоянно находился медик Казицын, молодой человек, весьма усердный к своему делу. Мая 1-го погода была ненастная, а с 2 часов пополудни пошел дождь и без перемежки продолжался до 6 часов. Поднялся сильный ветер, и разразилась гроза. Так как земля была уже достаточно сыра, то и не могла впитывать более воду, с гор и отовсюду текли потоки, и наш верхний пруд, что за монастырем, переполнился, и плотина в то время, хотя и давнишняя, но была сделана весьма непрочно из одной земли без свай и даже фашинника.
В 7-м часу вечера монастырский эконом, иеромонах Нил, пришел ко мне и стал мне говорить, что на верхнем пруду вода пошла уже через плотину и сделала большую промоину. Я на это ему сказал весьма спокойно, что рабочих много, чтобы их созвали и поспешили укрепить. Отец Нил ушел. Около 10-ти часов вечера он опять пришел весьма встревоженный и сказал мне, что вода так усилилась, что верхний пруд спасти невозможно и что сделались ужасные промоины и провалы. В этот вечер я себя чувствовал весьма нехорошо и лежал в постели, но после сказанного экономом я не вытерпел, оделся и пошел, чтобы самому видеть, что делается. Я отправился сперва осмотреть средний пруд; он был весьма спокоен; у середины плотины был садок, полный рыбы; жалею, что мне не пришло и на мысль отвести его в сторону, потому что мне и в голову не могло прийти, что минут через двадцать его разобьет и не останется следов. Я вышел за ворота, и тут мне представилось ужасное зрелище: была темнота, небо было в черных тучах, ветер выл и бушевал, вода ревела и клокотала, более ста человек суетились около плотины и пруда, крик, гам, бегали с фонарями, народ кричал с каким-то отчаянием. Я потихоньку с келейником дошел по плотине до самого провала, посмотрел на все, что было перед моими глазами, и убедился, что действительно никакие усилия пруда не спасут; и сказал только казначею и эконому, чтобы они берегли себя самих и народ, и обратно пошел в келию. Мне сделалось дурно, я послал за врачом, тот тотчас пришел и не успел еще мне дать лавровишневых капель, как раздался ужасный удар, так что стены задрожали и задребезжали рамы. «Какой сильный удар грома!» – воскликнул врач. Но я убежден был, что это был не громовой удар, но или прорвало плотину, или опрокинуло ограду. Мы оба бросились к окнам моего кабинета и увидели, что под окнами мгновенно сделалось озеро. Я тотчас послал келейника сказать, чтобы немедленно открыли задние ворота, так как вода ворвалась в монастырь. Спустя десять минут пришел казначей, отец Сергий, и успокоил меня, что никто не погиб, объявив мне, что верхнюю плотину прорвало, ограду повалило на протяжении 12 саженей вышиной в 13 аршин и опрокинуло одну башню, вот отчего и произошел сильный удар, который мы слышали. На среднем пруду (где я ходил за двадцать минут перед тем и видел садок) плотину снесло, садок разбило. Вода, опрокинув ограду с северной стороны, хлынула на средний пруд, снесла плотину и понеслась нижним прудом, сделала напор на ограду с полуденной стороны и, повернув налево, по склону земли устремилась к задним воротам, у которых едва успели открыть одну половину, а другую уже вода не допустила открыть, и через несколько минут вода нашла себе выход, для обители менее разорительный, по прямому направлению, напротив нижнего пруда; от сильного напора в ограду она прорыла под ней землю на 16 аршин в ширину и на 9 в глубину. Причиной того, что вода нашла себе исход именно в этом месте, была слабость земли, и так как тут за оградой начинается овраг, отчего стена и построена на арках, то она в него устремилась и вышла на луг к Москве-реке, увлекая за собой все, что разрушила, кирпичи, камни и прочее. Все это продолжалось не более часа, а принесло обители убытка по крайней мере на 6 000 рублей серебром, не говоря уже о множестве рыбы, которая была в обоих прудах, которую вынесло за ограду и на утро ее находили на лугу. На малом пруду приготовленный для дня Преполовения Иордан остался цел и невредим, но множество всякого сора, ветвей, мочал и прочего прибило волнами к столбам.
Во время суматохи, когда собирали камни и всякий материал, надеясь отстоять плотину, один из рабочих с лошадью находился неподалеку от ограды, около моста, и когда ограда рухнулась, лошадь с телегой от испуга бросилась и убежала, а рабочего напором волны приперло к одному из каменных столбов моста, и таким образом он спасся, иначе и его бы увлекло, и он погиб бы в этом ужасном водовороте. Но это не единственный случай сего вечера, ибо во многих местах земля обвалилась большими глыбами и никто не погиб.
Памятен мне этот ужасный вечер 1-го мая по непредвидимому событию, страшному в своих подробностях, но по милости Божией и за предстательство его великого Угодника явная опасность, которая угрожала жизни многих людей, миновала без всякого несчастного случая.
1863 год для Угрешской обители не ознаменовался никаким особым событием, но мне он памятен потому, что по воле владыки на меня возложено было поручение заняться перестройкой Вознесенского Девичьего монастыря, что в Москве. Он находится в Кремле. С восточной стороны одна из церквей и келии соприкасаются Кремлевской стене, что возле Спасских ворот. С южной стороны теплый собор монастыря (во имя святой великомученицы Екатерины) обращен лицом на Царскую площадь. Собор этот замечателен как по своей внутренности, так и по внешнему зодчеству, напоминающему известный Миланский собор, и другого храма, подобного этому, нет не только в Москве, но и во всей России. С этой же стороны Святые, въездные ворота и передняя сторона настоятельских трехэтажных келий, а боковая сторона их и других построек выходят частью на двор малого Николаевского дворца, частью же на смежный двор Чудова монастыря. Наконец, четвертая сторона обители, обращенная к северу, находится на расстоянии десяти саженей от громадного и прекрасного здания, построенного для сената, а ныне совмещающего судебную палату, окружной суд, межевую канцелярию и прочее. Это здание было проектировано известным архитектором Баженовым при Императрице Екатерине II; оно расположено треугольником, заключает в себе несколько дворов и в окружности имеет без малого полверсты. Вознесенский монастырь основан в конце XIV века супругой великаго князя московского, Дмитрия, Евдокией Дмитриевной, в иночестве Евфросинией, которой и мощи почивают под спудом в Вознесенском большом соборе.
Вознесенский монастырь от многократных переделок и поправок и корпуса келий приведен был, наконец, в такое беспорядочное состояние и так обветшал, что недоумевали, что удобнее: вывести ли сестер в иное место, или приступить к возобновлению зданий. Настоятельницей в это время была игуменья Паисия Нудольская, прежде того уже бывшая настоятельницей в трех монастырях: Страстном, Алексеевском и Новодевичьем. Она была весьма хорошей жизни и опытная в правлении. Владыка учредил комитет и от него, а равно и от настоятельницы, потребовал мнения: «Что удобней, исправить ли здания или перевести сестер на иное место?» Мнение комитета и игумении было, что удобнее перевести монастырь на новое место, нежели исправить. Владыка, основываясь на общем мнении, дозволил приискивать место. Избрано было единогласно, как самое удобное во всех отношениях и выгодное, предместье Бутырки; но так как монастырь был исторический, то владыка не мог примириться с мыслью перенести его в другое место. Было сделано более точное обозрение и, по рассмотрении дела и исследовании подробностей, действительно оказалось много неудобств и препятствий к уничтожению монастыря. Мнение существовавшего комитета не согласовалось с образом мыслей владыки. Почему комитет и был упразднен, а владыка представил мнение свое, что монастырь переносить не видится никакой надобности. Это окончательное мнение владыки было утверждено и Святейшим синодом. Игумения Паисия, сроднившаяся с мыслью о перенесении монастыря на Бутырки и мечтавшая об основании его там на началах общежительных, приняла это решение с глубоким негодованием.
В августе 1863 года я получил указ из Московской Духовной консистории, который сообщил мне, что учрежден новый комитет по случаю перестройки Вознесенского монастыря, и что я назначен председателем комитета. По этому случаю я явился к владыке, и когда он мне и словесно повторил то же, что находилось в консисторском указе, я просил его дозволения осмотреть монастырь и ознакомиться со всеми его обстоятельствами, и сказать ему мое мнение. По осмотре я нашел следующее: 1) Что на перестройку нужно не два года, как сказано в Указе, но всего три или четыре месяца. 2) Что нет надобности выводить из монастыря 70 сестер за неимением помещения (как гласил Указ), но что я нахожу возможность всех их оставить в монастыре, увеличив число келий, что считаю удобным, сделав вместо двух этажей три. Докладывая владыке, я сказал, что так как я нахожу возможность оставить в монастыре 70 человек, которых предполагалось вывести, то по этому случаю и должна быть передержка против сделанной сметы; а по смете, за убавлением 70 человек, назначено было 62 тысячи на расход. Так как переписка о перестройке монастыря длилась более трех лет и владыка был запуган всеми мнимыми трудностями возобновить монастырь, то, когда он выслушал меня, видно было, что он колебался, верить ли ему мне вполне или нет. Когда владыка дал мне окончательно свое благословение, то приступили к делу в первых числах сентября, а в конце декабря того же года все было окончено, все сестры опять разместились по келиям. Комитет для обревизирования отчетов по постройке закрыт, так что четвертого генваря 1864 года не осталось ничего неоконченного, ни построек, ни расчетов.
Во все время перестройки я постоянно жил в Москве, на Саввинском подворье, у преосвященного Леонида, приезжая в монастырь только на воскресные и праздничные дни и, переночевав, я снова на следующий день, на рассвете, возвращался в Москву.
Обедал я поочередно у преосвященного и у Петра Ивановича Куманина и изредка у Вознесенской игумении Паисии. В Вознесенский монастырь я каждый день приезжал на рассвете, приходил в келию старицы казначеи, где у меня было мое рабочее платье, в котором я ходил по постройкам. Вечером я опять надевал платье, в котором приезжал, а рабочее оставлял у казначеи, и благодаря ее заботливости я находил его на следующий день высушенным и вычищенным. Успешность и быстрота работ происходили частью от того, что у меня не было задержки ни в материалах, ни в количестве рабочих, так что работали иногда по две и по три артели, частью и от того, что, несмотря на столкновение со старицами, весьма неохотно выбиравшимися из своих келий, я прибегал к понудительным мерам. Именно, не раз случалось мне для ускорения дела, видя сопротивление монахини, заставлять вынимать у них рамы из окон и снимать двери, и волей-неволей приходилось старицам перебираться в иное место.
Архитектором при постройке был А. С. Каминский, а товарищем моим по комитету священник – В. С. Антушев.
По смете значилось, что, за выводом из монастыря 70-ти человек, вся перестройка будет стоить до 62 тысяч, сверх сметы сделано вновь 18 каменных погребов и кладовых, и помещений на 70 человек, назначенных, к выводу, и на все это издержано около 40 тысяч рублей. Времени на перестройку предполагалось до двух лет, а все было окончено в течение четырех осенних месяцев.