311–312. Всецерковная забота будущего прихода

Время поста есть время пересмотра всех немощей, всех духовных несовершенств, всей греховности нашей, и не только каждого из нас в отдельности, но и в совокупности, в тех единениях, которые называются нашими приходами, обществами, союзами. Да, есть грехи личные, но есть и грехи общие, такие, за кои приходится отвечать не одному человеку, а всем в совокупности. Тут уже и каяться надо сообща, как говорится, “целым миром”, а во главе кающихся приходится по долгу пастыря становиться именно нам, пастырям Церкви. Укажу на один такой грех, на который так благовременно обратить внимание во дни поста и покаяния, особенно в виду призыва церковной власти “к деятельному участию в приходской жизни лучших местных сил из преданных Православной Церкви мирян”. Этот грех – постановка в наших храмах церковного пения в том виде, как это дело стоит в большинстве наших храмов, и, скажу не обинуясь, не только в приходских, но нередко и монастырских.

Церковное пение есть голос чувства верующей души, прославляющей Божии совершенства, Божие всемогущество и благость, благодарящей Бога за все, что от века творил Он и непрестанно творит на благо людей, изливающей пред Ним молитвы свои, покаянные чувства, умоляющей Его о помощи в минуты жизни трудные... Церковное пение есть отго­лосок, нередко повторяющий пение Ангелов Божиих у престола Бога, Творца всяческих, и вместе с сим возвышающий душу поющего туда же, откуда несется этот дивный отголосок, объединяющий нас, грешных певцов, с небесными сладкогласными певцами – духами бесплотными, о коих говорит нам слово Божие в Священном Писании.

Когда об этом подумаешь, то невольно приходишь к мысли: как же счастливы должны быть певцы церковные, удостоившиеся чести подражать, скажу больше – припевать Ангелам Божиим в земном небе – храме Божием, при совершении великих чудес благости Божией – святых Таинств! Не напрасно святая Церковь повелевает своему диакону кадить им по два­жды, тогда как прочим мирянам по единожды; не без причины Матерь Божия дала в видении преподобному Иоанну Кукузелю, сладкогласному певцу, златицу, тогда как других иноков оделяла по сребренику. Своими устами певцы повторяют песни Ангельские, пророческие, песнь Самой Царицы Небесной, Которая и является в святой Церкви первою песнотворицею новозаветной Церкви – да будет позволено употребить монастырское слово – Головщицею в среде певцов церковных, ибо – подумайте: кто в Новом Завете прежде всех певцов, прежде даже Ангелов, прославил Бога дивною, высокохудожественною и преисполненною вдохно­вения от Духа Божия песнею: “Величит душа Моя Господа и возрадовася дух Мой о Бозе Спасе Моем?”. Думают ли об этом наши певчие? Увы, большая часть не только не знают, но и не хотят знать об этом!..

Недавно один благочестивый мирянин, посетив пустынную, уединенную, спрятавшуюся в лесах обитель, говорил мне о своих впечатлениях: “Я был там в будний день. Цер­ковь была пуста: одни иноки на клиросах и кое-где по стенам, все в своих черных мантиях. Пение неспешное, благоговейное, безыскусственное, но в нем слышался голос души, стоя­щей пред Богом. Каждое слово как бы вырывалось из сердца. Это навевало чувство мира и благоговения и на меня, как будто в атмосфере храма незримо благоговейно реяли Ангелы Божии, повсюду веяла Божия благодать”. Таково впечатление на душу мирянина в тихой обители иноков, где служба Божия совершается, как первое, главное дело жизни, где на время молитвы, действительно, отлагается всякое житейское попечение.

Вот святая Киево-Печерская Лавра. Идет всенощное бдение под великий праздник Успения Богоматери. Не стану своими словами передавать поражающее душу впечатление пения этой службы. Лучше приведу отзыв знатока церковного пения, известного в свое время ревнителя церковности В. И. Аскоченского. “Раздается, пишет он, пение огромного лика, состоящего из одних монашествующих. Боже, что это за пение! Слышал я много хоров на святой Руси; сам с любовью изучал нашу церковную музыку; понимаю ее настолько, насколько сил моих есть; но подобного пения выразить и перенести на ноты не могу, да и не умею. Жалкими и бледными представляются все композиции великих мастеров цер­ковной музыки пред этими потрясающими звуками, не подсказанными наукой, а вытекаю­щими прямо из души, насквозь проникнутой тем чувством, с которым должно благословлять Господа. Строгие контрапунктисты бросят свои теории и руководства пред этим пением, в прах повергающим всякое человеческое искусство. Лаврское пение – дело святое, чистое, небесное; а ко всему этому мы, по несчастному настроению нашей растленной природы, как-то глухи, тупы и не приимчивы. Для понимания вещей духовных заповедуют нам про­светлить внутреннее зрение наше; точно так же и для понимания музыки, подобной лавр­скому пению, надобно очистить внутренний слух наш, выкинуть из него все пустопорожние светские мелодии, забыть даже, если возможно, что вы слушаете музыку, а научиться уноситься духом в молитвенном воздыхании, выражением которого Церковь Православная достойна и праведно признала не бездушные органы, а живой голос живого человека. Тогда только можно постигнуть и обнять душою это пение, подобного которому, говорю твердо и решительно, нет во всей Руси! Приглашаю какого угодно дилетанта прислушаться к этим звукам, – сам он не заметит, как простоит четверть часа, слушая пение только предначинательного псалма. Слышал я многообразные напевы “Господи, помилуй”, но ни один из них в сравнение идти не может с тем пением этих, по-видимому, простых слов, какое имеет Лавра. В прах и сознание своего ничтожества повергается человек, слушая только “Господи, помилуй”, поемое лаврским клиром. Все в этом пении: и грусть, и плач, и какая-то сердцу понятная отрада. В семь полных тактов adagio заключены те два слова, – заметьте: в семь тактов, – знаменательное число! Почему не в шесть, не в восемь? Не знаю; знаю только, что душа разрывается от этого сокрушенного плача. Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых... и опять начинается великая песнь, которую бы слушал, слушал, бесконечно слушал. Боже, благодарю Тебя, что Ты сподобил нас, недостойных, вкушать от присноте­кущей сладости утешения, так потребного душе”.

Недаром говорят, что Император Александр Благословенный выразил желание, чтоб лаврские напевы сохранялись неизменно.

Таково впечатление простого, стройного, могучего пения целой массы поющих, пения, которое гораздо более соответствует молитвенному настроению и возвышает его, чем пение партесное, так как оно естественнее, умилительнее, торжественнее; при таком пении усерд­ный богомолец легко заучивает и слова песнопений и, незаметно для себя, сначала мыс­ленно, а потом и устами начинает тихонько подпевать певцам, сливаясь с ними в общую молитву: здесь естественно души молящихся воздействуют друг на друга, сообщая друг другу умиление, вместе переживая торжественность богослужения.

Вот еще храм Божий – бедный сельский храм. Тоже будни. На клиросе поет старый “дьячок”. Поет один, ибо литургия заказана кем-то из прихожан по покойнике. Старец – тип уже вымирающих дьячков, которых сменили теперь псаломщики. Он – в своем бессменном “полукафтанье”, как звали в старину подрясник, позади виднеется косичка; он весь ушел в свое святое дело и неспешно, выразительно, опустив взоры долу, поет священные песно­пения. Видно, что пение это доставляет ему внутреннее удовлетворение, высокое духовное утешение. Где теперь такие клирики? Где эти старые “дьячки”, около себя, на клиросе, воспитавшие своих детей, многих святителей, подвижников, пастырей и великих тружени­ков на ниве духовной, да и не духовной только науки? А как они пели, как трогали душу тем, чего – простите – ни в каком хоре вы не услышите, чего не дадут вам самые знаменитые ком­позиторы! В чем тайна этого пения? Пения иногда даже не обладающего хорошим голосом певца? Да в том, что он душою пел, он пел и благоговел; он чувствовал сердцем, что делал дело Божие, а не житейское, он, может быть, и не знал, но в сердце носил страшное слово Писания: проклят всяк, творяй дело Божие с небрежением! Он пел и в богомольце будил молитвенное настроение, какое переживал сам. А в этом и весь смысл церковного пения.

Но вот – многолюдная обитель в большом городе; здесь уже не то. Тут уже пение художественное; тут поют не по обиходу, как это делает иногда хороший дьячок, например, в Великий пост, тут уже у певчих ноты в руках. Тут выделяется уже “регент”, иногда монах, иногда же и мирянин. Если монастырское начальство строго держит дисциплину, то на кли­росе держится порядок в духе церковности, регент не размахивает руками, не делает жестов – то повелительно-энергичных, то усмиряющих, то ободряющих, то угрожающих. Но, поми­луй, Бог, если настоятель – любитель вычурного пения в духе современных композиторов, тут уже регент – особенно мирянин – позволяет себе всякую мимику, и певчие все внимание свое устремляют не на слова песнопения, не на молитву, а на его руки, их движения. И чем более виртуозно пение, чем больше на нотах значков, тем больше такого внимания, тем меньше молитвенного настроения в певцах, а за ними – это уже передается инстинктивно – ив молящихся в храме. Правда, в монастырях это еще не так часто бывает, но в соборных храмах, в приходских, где певчие уже миряне, а еще больше горя – если хор смешанный, такой грех стал обычным явлением. Если бы настоятель стал им внушать держать себя с должным благоговением к святыне храма Божия, со вниманием к поемым словесам песно­пений, то, они, пожалуй, удивились бы, что от них требуют того, чего они-де вовсе не обя­заны делать да и – до того ли им?.. И доходит дело до того, что поют – что хотят, ведут себя – как им угодно, стоят задом к алтарю, иногда даже к храмовой иконе, которая обычно имеется на правой стороне иконостаса, близ правого клироса, словом: это какие-то наемники-ремес­ленники, коим и дела нет до святыни храма, до молитвы, до соблазна, какой они производят среди богомольцев своим недостойным поведением. Скажу больше, бывают случаи, что в среде певчих попадают иноверцы, даже иудеи некрещенные, ибо регенту-мирянину дела нет до вероисповедания: ему нужен голос. Говорить ли о выборе напевов, нотных компози­ций? Это ныне стало вполне, кажется, во власти регента: чем хочет, тем и угощает богомольцев, а настоятель – молчи, иначе он сделает скандал, уйдет со всем хором, забастует, благо это в моде стало в наши несчастные дни. В дальнейшем развитии такое самоволие регентов ведет к вмешательству прихожан “любителей” пения: они входят в соглашение с регентами, которые еще больше зазнаются и творят, что хотят. И на это иногда тратятся немалые церковные суммы, ибо хоры ведь стоит не малых денег. Особенно поблажают таким регентам старосты, иногда ничего в пении не понимающие, требующие только вычурных напевов, концертных выкриков, чтобы привлекать таких же любителей, а с ними и побольше доходов, из коих потом и уделять на хор. Храм Божий как бы превращается в какой-то концертный зал, если не употребить более оскорбительного названия: тут и коммерция старосты, и лиш­няя халтура регентов, и удовлетворение неразумной страсти тех, которые откровенно гово­рят, что идут в храм не молиться, а послушать певчих. А благоговейная молитва верующих, а заповедь Царя Давида: пойте Богу разумно, а завет апостольский, чтоб в Церкви Божией все было благообразно и по чину? Об этом становится уже как-то странно и говорить. Даже иные архиереи и те беспомощно опускают руки пред таким... грехом. Да, это грех, грех нашей современной церковной жизни, в котором пора наконец покаяться. Подумать только: разве это – идеал церковного пения? Разве Господу нужны эти наемники, забывающие, что они в храме Божием, готовые каждую минуту спорить с настоятелем, хозяйничающие на клиросе под угрозой забастовки, не говорю уже о недостойном поведении самих певчих, этих поденщиков, торгующих своим голосом? Даже страшно становится, когда раскроешь Евангелие и прочтешь: и воспевше, изыдоша в гору Елеонскую... С благоговением Апостолы воспели хвалу Господу после первой евхаристии, совершенной Самим Господом. С благого­вением и высоким подъемом духа первые христиане упражнялись в пении и песнях духов­ных, воспевающе и поюще и в сердцах своих Господеви. А ныне. Сами петь не умеют, потому, главным образом, что учиться не желают, а не желают учиться по лености своей; и вот, вместо себя ставят наемников, которым все равно, что ни петь: песни ли мирские, или церковные, лишь бы получить за то деньги. Я не говорю, чтоб совсем упразднять хоры, обу­чение церковному пению; я говорю, что кто может, кто поусердствует научиться пению, тот и пусть считает за счастье стоять на клиросе в своем приходском храме, под руководством клирика-певца петь во славу Божию, без всякой платы, а еще лучше, если и все молящиеся, по указанию книг богослужебных, где сказано: поют людие, станут петь сообща... Сразу трудно этого достигнуть, но опыт показывает, что не невозможно, а если начать с обязательства для всех школьников непременно участвовать в пении, то чрез поколение вся церковь и будет петь. Пусть нынешние хоры, если где они есть при церквах, отрекутся от своих привилегий и станут ядром общего пения в народных храмах. Повторяю: я не против хоров, правильно организованных и благоговейно себя ведущих в храме Божием; я против того, что оскорбляет храм Божий и чувство верующих, против этих театральных выступле­ний регентов, их размахивания руками, их шевелюр а ля Рубинштейн, против тех, возмуща­ющих душу композиций, которые все чаще входят в моду у этих невежественных ремеслен­ников пения, против претензий всякого “любителя”, воображающего себя знатоком пения, но ничего не понимающего в требованиях церковного устава, церковных преданий, наконец – не соблюдающего ни в себе самом, ни певцах своего хора простого приличия, подобающего святости места, куда он пришел. В селах – какие уж регенты?! Хорошо, если скромный учитель местной школы или опытный псаломщик возьмется руководить певцами без всяких претензий на “хор”, на “регентство”, на выполнение сложных композиций, особенно новых “творцов”. Надо сознаться, что благодаря всякого рода попустительству со стороны настоя­телей и поблажке неразумных старост, ставящих себе задачею привлечение большого числа богомольцев, “автономные” регенты постепенно портят вкус церковный в пении у прихо­жан и доходит дело до того, что архиереи не могут с ними сладить. Когда я был в Москве викарием, меня пригласили служить на храмовой праздник в один замоскворецкий храм. За всенощной я был поражен разными сокращениями службы с одной стороны, и вычурными исполнениями нотных песнопений с другой. Вся всенощная представляла собою как бы кон­церт, а не службу Божию. Попытался я отменить пение молитвы Богоприимца Симеона, чтоб прочитать ее самому, но регент безапелляционно заявил, что эта “пиеса” стоит у него “в программе” и прихожане будут недовольны, если ее он не исполнит. Староста очень твер­дым, не допускавшим противоречия тоном подтвердил это заявление. При этом был намек и на забастовку певчих, если я не подчинюсь их требованиям. Пришлось уступить, чтоб не смущать молящихся скандалом. Вот что приходится испытывать даже архиереям: что говорить о священниках? А в Вологде, в моем отсутствии, в царский день, при служении викария в соборе, регент, неудовлетворенный требованием какой-то доплаты от ключаря, вывел хор пред самой Херувимской песнею, и богослужение пришлось допевать диаконам и псаломщикам, явившимся на царский молебен, благо их в Вологде до полусотни. Спасибо тогдашнему губернатору: он посадил регента под арест на три дня, а я уволил его со службы с воспрещением регентовать в Вологде.

Но я уклонился в сторону от главной темы: уж очень на душе наболело это церковное искушение, это искажение хвалы Богу и подражания Ангелам, превращенного в... кощунство! Будет ли когда положен предел этому? Хотелось бы верить, что будущие приходы возь­мут на себя борьбу с этим злом; хотелось бы надеяться, что они поймут, как должно, свой первый долг – оберегать святыню храмов Божиих от всякого оскорбления, от перенесения в них духа театра, от внесения чуждого огня в святилище церкви Божией. И это заранее следо­вало бы оградить строгими правилами, выработанными церковной властью, дабы предупре­дить возможное увлечение в сторону театрального духа. Пение имеет воспитывающее значе­ние, и потому важно власти иметь строжайшее наблюдение за тем, в каком духе направляется это великое воспитательное средство для народа. Вот почему я указываю на общее церков­ное пение, как на одно из могучих средств предупредить дух театра в храмах Божиих: нотные переложения для массы народа недоступны, а привыкшие к общему пению прихожане и не пожелают таких вычурных напевов, выполняемых певчими, ибо пение имеет свойство увлекать поющих желанием самим выполнить песнопения, положенные при богослужении.

Это свойство пения подметили особенно сектанты: пением своих стихов они нередко привлекают и православных на свои собрания. Участникам нравится это общее пение, под­нимающее настроение собравшихся. Миссионеры и рекомендуют вводить общее пение в церквах в противовес сектантам.

Надо строго следить, чтобы там, где приход вздумает заводить хор, предварительно было обследовано: имеется ли вполне надежный руководитель, имеются ли на то средства, но и при этом рекомендовать общее пение, указывая на духовную пользу этого святого дела, на сбережение ассигнуемых на него средств, на возможность тех увлечений, какие, к сожа­лению, стали так обычны в наше время. И эти увлечения, как мы видели, доходят до того, что в хорах иногда появляются, как я сказал, даже некрещеные иудеи и иудейки, не говорю уже об инославных. Тут уже прямо наруша­ются каноны церковные, в силу коих следовало бы таким певцам выходить из храма Божия по возглашении диакона: оглашеннии, изыдите. Да и не является ли оскорблением Церкви церковное песнопение в устах некрещеного, а по национальности еще и врага Христова.

Надо помнить, что в партесном пении на первом плане стоит удовлетворение эстетического чувства, а религиозное отходит на второй план. Но и это – только у настоящих художников-регентов: у большинства же руководителей пения тут простое ремесло, которое сводится к задаче, посредством голосовых вариаций, достигнуть известного эффекта. Вот почему часто от партесных исполнений веет холодом и театральностью, вызывая в слуша­теле чувства, может быть, и эстетические, но вовсе чуждые религиозному настроению. Не жажда души, жаждущей молитвы, влечет богомольца в храм, а желание отдохнуть, как в кон­цертном зале, при слушании певчих. Не благоговейное служение священнослужителей, не святейшее таинство Евхаристии, освящающее благодатным воздействием Духа Божия моля­щихся, а хор певчих привлекает любителя пения в святилище Божие. Если регент – человек скромный, верующий, понимающий свою зависимость от настоятеля в выборе напевов и уважительно к нему относящийся, то дело идет ладно, в согласии со священником; а если не так, то священник уже становится в глазах прихожан на второй план, а регент – на пер­вый. Священник бывает не в силах остановить выходки певчих, нарушающие благочиние и лишающие его того спокойствия и мирного настроения, которое ему потребно для службы Божией. Говорить ли о таких, в высшей степени оскорбительных для Церкви явлениях, как требование певчими не только платы, но и угощения вином, ухаживания за ними, как людьми необходимыми, за которых горой станет весь приход, если бы священник вздумал стеснять их в чем-либо? Приходские священники знают, какое бремя для них – хор певчих, какие искушения приходится им переживать при одной мысли, что Божий храм иногда обращается в какое-то торжище самолюбия, дом Божий – в место личных счетов части пасомых, какими, в сущности, являются в приходской сельской церкви певчие, со своим пастырем. Я привел грозные слова Пророка: проклят всяк, творяй дело Божие с небрежением. (Иерем. 48:10). Напоминаю слова Самого Господа: приближаются Мне людие сии усты своими и устнами чтут Мя, сердце же их далече отстоит от Мене: всуе же чтут Мя (Мф. 15:8–9).

Многое и еще хотелось бы сказать о наших певчих. Хотелось бы указать на их польские четырерукавные кафтаны, почему-то вошедшие в такую моду не только в столицах, но и в провинции, где богатые купцы-старосты рядят их, как кукол, причем, если на детях эти кафтаны еще на что-то похожи, зато на больших – положительно кажутся чучелами. В Москве для синодальных певчих наш знаменитый художник В. М. Васнецов измыслил древ­нерусские кафтаны, напоминающие боярскую одежду: уж если это нужно для однообразия, то пусть бы было русское, а никак не польское, латинское.

Хотелось сказать еще и то, что пение по найму, за деньги, как будто не вяжется и с делом молитвы, но мне, пожалуй, скажут, что и священнослужители ведь, так или иначе, получают вознаграждение за свое служение. Да, но я говорю не о специальных хорах, кото­рые ведь тем и живут, что получают за пение; я говорю вот об этих разных “любительских хорах”, о тех прихожанах, которые ищут платы за свое пение, составляя хор для родного храма при полной возможности попеть там бескорыстно, ради Бога. И что за время корыст­ное мы живем! То ли дело было в старину, лет пятьдесят назад: становились тогда на кли­рос тоже любители, иногда даже неграмотные, пели, как умели, пели, но в тоже время и молились усердно, стараясь не нарушить, не оскорбить святыню родного храма, а старые дьячки и пономари водили обязательно и детей своих на клирос, приучая к делу Божию, и выходило если не художественно, зато задушевно благоговейно, не пахло искусственным построением нот, не веяло холодом поющей машины, не видно было размахиваний руками, приседаний, быстрых поворотов регента из стороны в сторону. Знаю, что на меня наки­нутся ценители пения знаменитых певцов капеллы, известных хоров столичных, но... Бог с ними: я не хочу теперь говорить о них, я говорю о том, что касается многого множества храмов на Руси, о том, что мешает нам молиться в них, что кажется нам кощунством... и что, – так хотелось бы верить! – будет устранено при оживлении прихода, ибо с чего же и начинать такое оживление, пробуждение к жизни прихода, как не с молитвы в храме родном, с участия в богослужении, участия деятельного, посредством общего пения и чтения, при соблюдении должного порядка и благоговения?..

Все яснее обнаруживается адский заговор тевтонов против нашей Руси Святой. Настоящая война – не простая война двух народов-соседей, не поладивших между собою; не чест­ный бой борцов, уважающих достоинство человеческое: это – сатанинский замысел бессовестного, потерявшего облик человеческий выродка рода человеческого против благородных народов христианских. Убить не тело только, но и душу народную – вот поставленная нем­цами цель в отношении славян и особенно русского народа. И этот злой план осуществляется уже не один десяток лет, и, благодаря нашему либеральному идеализму, с одной стороны, благодаря хитрости внутренних немцев, следующих закону о двуподданстве, – с другой, дело велось ими успешно и для нас незаметно. Правда, мы, служители Церкви, давно видели, давно указывали на весь вред распространения “немецкой веры” среди нашего простого народа в виде штунды, молоканства, баптизма, адвентизма и прочих ересей; но наш голос был почти гласом вопиющего в пустыне: нам не верили, на нас бросали тень, будто мы пре­следуем невинных проповедников “чистого” христианства из зависти, будто штундисты – самый честный, трудолюбивый, законопослушный народ и т. д. Но вот настала война. Пошли недобрые слухи о том, что пограничные немцы-колонисты ведут себя подозрительно, при­шлось удалять их от границ подальше. Между тем, из окопов мы, служители Церкви, стали получать анонимные письма, наполненным руганью и невозможными поношениями власти за то, что она воюет с немцами: это-де противно Христову учению. Но и этого мало. Агенты кайзера стараются проникнуть в народную массу и ложью, злостной клеветой смущать про­стецов. Послушайте вот, что пишет миссионер Самарской епархии, изъездивший всю епар­хию вдоль и поперек:

“Во время наших побед лжеучители-сектанты как-то присмирели и “залезли в свои подполья”. Теперь же, когда Господь послал для нашей дорогой Родины временное испыта­ние, народ стал колебаться в уверенности относительно окончательной победы над врагом. Таким настроением и воспользовались лжеучители. Почувствовав удобную почву для своих выдумок, они повылезли из подпольев и под видом продавцов книг и мелкого товара стран­ствуют из села в село и наговаривают народу, что Бог наказывает нас поражением за то, что попы и монахи обманывают народ. “Попы в своих идольских капищах (то есть в храмах) не молятся, а беззаконничают. Может ли Бог слышать их молитвы, когда они в этих молит­вах убийц своих братьев называют Христолюбивым воинством? Где Спаситель заповедал им это делать?” – Сваливая вину теперешнего поражения на священников и монахов, эти проходимцы говорят, что германец и войну-то начал только потому, что обогатился монаше­скими, поповскими и начальническими деньгами. Сектанты говорят: “До войны германец объявил, что даст большой процент тому, кто будет вносить деньги в его государственные банки. Прослышав про это, наши начальники, монахи и попы, – говорят они, – и начали свои деньги брать из наших государственных банков и передавать их в германские. Так скопи­лась крупная сумма, на которую германец и ведет теперь войну с нами. Таковых виновников наших бедствий надо вешать, а не слушать их. Многое и другое, подобное этому, пришлось мне услышать во время этих поездок по епархии. Такая убийственная для нас их пропаганда нашла себе уже почву даже и в раскольничьих селах”.

Вот тот “каинов дым”, который впереди наших окопов пускается слугами Вильгельма, чтобы отравить нашу народную душу. Вспомните историю бунтов Стеньки Разина и Пуга­чева: какие нелепые слухи тогда запускались в народ, и находились простецы, которые верили им, и сколько крови пролилось тогда благодаря тому, что не было, может быть, воз­можности в самом начале прекратить эти слухи. Теперь мы знаем, что среди нас немало изменников, тайных союзников германцев, которые готовы сеять всякую смуту в народе, лишь бы только достигнуть своей проклятой цели – захватить власть в свои нечистые руки. Берегитесь, русские люди! Зорко стойте на страже своей, пастыри Церкви! Будьте готовы изловить этих злых сеятелей лжи, клеветы, смуты, верные слуги Царя и Отечества! Не одним оружием вещественным воюет с нами враг нашей Руси Святой: в союзе с самим отцом лжи не гнушается никакими средствами!..

Сказал Господь: Да не увесть шуйца твоя, что творит десница твоя. А мир от нас требует добрых дел, он кричит: где ваши жертвы? Ответом на это может служить пример одного священника, пожелавшего остаться неизвестным. Он прислал мне два трехрублевых золотых чекана 1884 и 1885 гг. при следующем письме:

“Его Величество, Государь Император, будучи еще наследником Престола, проездом чрез Хабаровск в 1891 году пожаловал 60 монет одному тунгусу, сподвижнику графа Муравьева-Амурского; я купил у него две монеты и при всех моих трудных обстоятельствах в жизни не расставался с ними, ныне же в трудную минуту Св. Руси я охотно и с любовью жертвую их на военные нужды. Монеты как металл не представляют ценности, но они мне дороги по воспоминанию, какое соединено с приоб­ретением их. Прошу, владыка, внести их пожертвованием от неизвестного лица. Спаси, Гос­поди, Царя, Святую Русь и ее доблестную армию!”

Эта незаметная лепта иерея Божия, без сомнения, в очах Божиих ценнее крупных жертв тщеславия, вносимых “от избытка” богатства, собранного не всегда чистыми средствами. Тут жертвует священник не монеты, не золото, а то, что ценнее золота – дорогую памятку той счастливой минуты, когда он видел Царского Наследника, Надежду России, когда имел возможность получить хотя бы две монеты, бывшие в руках Царских, и хранил их с любовью к родному Царю.

Творить добро в тайне – завет матери-Церкви, завет Самого Христа, который для нас дороже требований мира, никогда не довольного никакими жертвами...

Еще не стало одного из крепких современных столпов монашества: 7-го сего марта скончался бывший наместник Троицкой Сергиевы Лавры архимандрит Товия. Он отошел к Богу в старости глубокой, на 80-м году своей жизни. Юношей поступил он в Святые Горы, Харьковской епархии, а в 1861 году перешел в Сергиеву Лавру, где митрополитом Филаре­том и был удостоен сана иеродиакона. Около 25 лет был он архидиаконом, потом экономом и казначеем; в 1893 году был назначен наместником Московского Чудова монастыря, а в 1904 году, по смерти старца наместника архимандрита Павла – наместником родной ему Лавры Преподобного Сергия. Строгий к себе, он умел руководить как собственно монашескою, так и хозяйственною жизнью великой обители, охраняя ее предания, которые он унаследо­вал от прежних ее наместников, архимандритов Антония и Леонида. Любители благолепия церковного не забудут его благоговейного служения, еще и диаконского: это был воистину типичнейший благоговейный архидиакон. Читал ли он Евангелие, говорил ли ектению, он все совершал как перед лицом Божиим; обладая сильным голосом, он никогда не возвышал его до последних нот, помня, что грешно величаться даром Божиим; самая походка его при служении показывала, с каким достоинством и вместе благоговением он творит служение Богу. Получив в управление Лавру, он того же требовал и от порученной ему братии.

Родом он был из крестьян Воронежской губернии. В родной станице построил он вели­колепный храм, при нем школу, дома для священнослужителей, отдал туда всю свою биб­лиотеку, а в последнее время написал даже завет своим односельцам, полный интересных и поучительных воспоминаний о своем отрочестве и жизни дедов и прадедов.

В прошлом году, чувствуя ослабление сил и не желая отвечать Богу за упущения, какие могут быть при старости и немощах наместника в обители, он сложил с себя звание намест­ника, указав себе преемника в лице нынешнего наместника архимандрита Кронида, от юно­сти питомца родной обители. Его мечта была – поселиться в любимой им обители Св. Парак­лита, где он построил себе домик и где подвизался и скончался его родитель – схимонах Товит. Там он и провел минувшее лето. Но в Лавре было удобнее присутствовать при бого­служениях в Зосимовской церкви, и он зиму проводил здесь. За неделю до кончины с ним сделался припадок сердечной болезни; его немедля напутствовали Св. Тайнами, пособоровали, а затем постригли в схиму. Опасность миновала, но не прошло недели, как смерть открыла ему двери в вечную жизнь.

Погребение назначено на 9 марта; могила готовится в любимой им пустыни, рядом с могилой его родителя-схимника. Все, кто бывал в Лавре Преподобного Сергия, все, кто учился в Московской духовной академии, все, кто помнит этого высокого, могучего сложе­ния старца, всегда благоговейного, величавого, – помолитесь о упокоении его души!