152. О религиозных мудрованиях г. Меньшикова

Жаль человека, который, как маятник, качается из стороны в сторону. То уверяет, что христианство становится пережитком и на смену ему идет язычествующий буддизм; то стоит за веру в Бога, хотя о христианстве прямо не говорит. Таков г. Меньшиков в своих фельетонах в “Новом Времени”. Его читатели помнят его возмутительный фельетон о том, что христианство будто бы обанкротилось, что идет новый свет с Востока в учении йогов. Теперь он “приветствует вновь избранных первоиерархов радостным для них сообщением о том, что современная медицина начинает требовать моральной гигиены. Натуралисты, говорит он, начинают требовать психотерапии и наиболее могучим средством последней указывают благотворное влияние нравственно Высшего Существа на низшее”. Я нарочито подставил прописные буквы в его словах, чтоб мои читатели поняли, о чем идет, по крайней мере должна идти, речь, если только г. Меньшиков говорит искренно, а не просто пишет очередной фельетон.

По его словам, выходит, что человечество, потеряв веру в Бога, потеряло веру и в себя, а потому заразилось “вечными сомнениями во всем, недоверием к жизни (?), боязнью и отрицанием ее, ведущими к самоубийству”. Это, впрочем, говорит не сам Меньшиков, а проф. Богданов или лучше – французский ученый Дежерин. Отсюда – модная ныне болезнь – неврастения, отсюда – целое полчище болезней ложных, коренящихся в расстройстве духа.

Что-ж?.. Мы порадуемся и тому, что хотя болезни всякого рода заставят, наконец, людей вспомнить о Боге. Болезни смиряют наш горделивый дух, а смирение приближает к человеку Божию благодать. Публицист патетически обращается к первоиерархам с словом поучения: “Отцы и владыки, – восклицает он, – великое пред вами открывается теперь поприще и радостное до блаженства! Посмотрите на возобновляемое патриаршество не как на цель реформы, а как на средство ее. Посмотрите на него, как на завершение – не карьеры иерархической, а как на завершение своей свободы, свободы апостольского служения человечеству, дичающему и погибающему от долгого отсутствия “моральной гигиены”. – Пора засыхающему древу Церкви Божией пустить свежие ростки. Пора создать культуру нравственно совершенных людей, которых одно присутствие в обществе действует уже целительно. Для спасения народного опять нужны, как столетия назад, жарко верующие священники, подвижники, святые, способные могуществом не столько слова, сколько жизненного примера восстановить гения-охранителя жизни – божественное настроение веры”.

Золотые слова. Охотно под ними подписался бы каждый архиерей, хотя на счет карьеры надо бы оговориться: кажется, г. Меньшиков и не подозревает, что некоторые архипастыри идут на высшие степени служения Церкви не добровольно, но яко послушники Христовы, со страхом восходя на крест и готовя себя яко овцы на заколение. Конечно, мир судит о всем по-мирскому, и для того, кто сам не приемлет целым сердцем Божественного откровения как такового, кто и бредни иудея Нотовича готов признать за пятое евангелие, трудно и представить, чтобы на Руси нашелся архиерей, не мечтающий о “карьере”, и это можно простить публицисту. А вот что хотелось бы сказать по поводу его рассуждений: да что он разумеет под “верою”? О какой вере у него речь?.. Мне кажется, употребляя наше слово, автор мыслит под ним совсем иное. Да, он не прочь для масс народных разуметь и то, что мы разумеем под словом “вера”: нельзя же, ради спасения народа от гибели, неизбежной при рабстве порокам, не поступиться и в понимании веры: пусть-де разумеют и Личного Бога, и Христа-Богочеловека – Искупителя, лишь бы не опивались, не развратничали, не грабили, не бунтовали. Ну а мы, интеллигенты, конечно, будем стоять выше их в этом понятии: мы будем разуметь под верою “некую целительную силу, нравственную веру в себя, воспитанную многовековыми внушениями религии”.

Словом, вера, по понятиям современных мудрецов, есть некое самовнушение: “будучи расстройством веры в здоровье, неврастения представляет собою анархию ложных внушений. Иногда достаточно одного властного повеления, чтобы больные, годами страдавшие проявлениями неврастении, выздоравливали с поразительной быстротой. Чудо исцеления состоит только в восстановлении веры (той огранической (вероятно: органической?) уверенности в себе, в Высшей Силе и во всей природе, что составляет основу здоровья и спокойствия)”. Так просто объясняет г. Меньшиков исцеления. По его мнению, никакой благодати, никакого проявления силы Божией, Бога Личного, тут нет: самовнушение, обман мысли, независимо от того, существует ли или нет реально объект веры, т. е. Бог. Самая вера, в конце концов, понимается не постольку, поскольку она есть истина, а постольку, поскольку она ценна как средство лечения. Если раскрыть скобки в этом новом учении, то получится: какая бы не была вера, будет ли магометанская, или языческая, лишь бы только она была верой, проповедующей сколько-нибудь пригодные для человечества нравственные правила – она все равно может иметь целительную силу.

Правда, г. Меньшиков приводит и текст: Бог поругаем не бывает, и – нечестивые истребятся. Но ведь все это можно понимать и в переносном смысле: Бога разуметь не в собственном смысле, а в смысле пантеистическом, ибо и природа ведь нечестия не оставляет ненаказанными. Нам было бы приятно отметить, если бы г. Дежерин, а за ним и Меньшиков сказали прямо: без веры христианской, без веры в Личного Бога, как учит Божественное Откровение, невозможно не только спасение души, но и исцеление неврастеников. Но этого-то они и не говорят. На вопрос: чем же лечить расстроенную и потрясенную человеческую душу, они отвечают: “Единственным основанием, на котором покоится вся психотерапия, является благотворное влияние одного существа на другое”. Сказано очень осторожно. Не сказано: влияние Божией благодатной силы по молитвам веры, не сказано и – внушение врача или других людей, а просто: одного существа – понимай, как кому угодно: человека или Божества, или же существа из другого мира.

Вот почему к приветствиям и благопожеланиям г. Меньшикова приходится отнестись осторожно: основная мысль, что спасение в вере – безусловно верна, но понимать под верою надобно то, что разумеет святая Церковь, а не то, что понимают психиатры, вроде г. Дежерина, и публицисты, вроде г. Меньшикова.

В № 1993 “Колокола”, по поводу рассуждений г. Меньшикова о вере, я выразил сомнение: да что он разумеет под верою? Теперь он дает повод спросить его: что он разумеет под Священным Писанием? Впрочем, и спрашивать нет надобности: он сам же отвечает. По его словам, “у разных народов разные, так называемые священные книги напоминают друг друга и внешнею и внутреннею стороной. Их немного. В сущности, для основания блестящей цивилизации достаточно одной очень тоненькой книжки, как бы она не называлась: Илиадой, Евангелием или Кораном; на крайний случай, для воспитания неисчислимых поколений достаточно всего десяти фраз, начертанных перстом Божиим на скрижалях. Вот что я называю Священным Писанием, воскрешающим дух народный”. Ясно, что и “Илиада”, и Коран стоят у него наравне с Евангелием Господа нашего Иисуса Христа. Оставалось тут же поставить еще и Талмуд: ведь и эта книга имела громадное влияние на приемлющий ее народ. Тоже ведь своего рода цивилизация!

Никто не будет спорить, что все эти книги имели громадное влияние на народы. Но если г. Меньшиков считает себя христианином, то не следовало бы ему Коран называть священною книгой, священным писанием. Именно – писанием. Мы понимаем под этим словом только Библию. Одна Библия имела безмерно великое значение в деле культуры человечества, какого не имела ни одна книга. И Веды, и Коран имели силу, главным образом, потому, кажется, что в свое время у известных народов не имели себе соперников в других книгах и выдавали себя за откровение божественное. Одна Библия была истинным откровением Божественным и потому никакие книги, после нее появившиеся, не могли соперничать с нею по влиянию на умы и сердца людей.

Но оставим вопрос о влиянии. Нас гораздо более интересует вот что.

Все чаще и чаще приходится наблюдать, как у нас крадет слова мир и делает из них, выражаясь словами митрополита Филарета, “идоложертвенное употребление”. В самом деле, украл у нас мир святое, чистое слово “любовь” и стал разуметь под ним животную, плотскую похоть. Теперь похитил слово “вера” и разумеет какое-то самовнушение, без отношения к тому, существует ли реально объект веры или нет. Вот и теперь: берет г. Меньшиков слово “Священное Писание” и разумеет под ним не только Библию, но и Веды, и Коран, а, может быть, и Талмуд. Таким образом, из понятия “священное писание” уже само собою исключается понятие о его богодухновенности, о божественном откровении. Евангелие ставится наряду с “Илиадой”, с Кораном, Ведами... так же, как “вера” – наряду с “самовнушением”, самогипнозом, “любовь” – с похотью плотской. Из каждого понятия вытравляется, незаметно для читателя-неспециалиста, тот признак, который делает это понятие христианским, верующая в простоте душа обкрадывается, и в сознании, в миросозерцании наших интеллигентов происходит подмена: вместо православно-христианских, даже просто христианских понятий, закладываются языческие под теми же словами, под какими с детства усвоены нами понятия христианские. Это опаснее открытой проповеди безбожия. Против вторжения такой, открытой проповеди душа стоит на страже, а тут враг прокрадывается в нее под личиной друга и крадет ее сокровище, как будто не опустошая его хранилищ, а только подменивая его. Г. Меньшиков справедливо говорит, что “мы живем еще в начале религиозного одичания общества – следующие поколения доживут до худших бед”. А сам своим талантом содействует этому грядущему одичанию. Правда и то, что “древнеязыческая литература не лишена была оттенка благородства: и там были великие нравоучители, вроде Достоевского, но они не спасли цивилизации, а погибли вместе с нею”. Но если так, то зачем же христианское миросозерцание отравлять язычеством? Зачем чистые понятия христианские подменивать сначала полу-, а потом и совсем языческими? Согласен я с г. Меньшиковым и в том, что идеи, подобные идеям Достоевского, часто “суть только зрелища ума”, или, как говаривал покойный мой дядюшка-псаломщик: игра ума, – “они, как кинематографические кадры, сменяют друг друга, развлекают воображение, слегка волнуют и “ничего больше”. Впрочем, нельзя сказать, “ничего больше” – иногда заставляют глубоко задуматься и заронить спасительное семя в душе человека. Покойный известный критик патриот Ю. И. Говоруха-Отрок рассказывал мне, как под влиянием чтения отрывка статей критика Аполлона Григорьева, сидя в Петропавловской крепости, он совершенно изменил свое прежнее полуязыческое миросозерцание на христианское, но ни он, ни сам А. Григорьев, ни даже Достоевский не стали подвижниками в деятельном осуществлении своих христианских убеждений. “Никогда письмена человеческие, – говорит г. Меньшиков, – не изобиловали такою бездною мысли, как теперь, но в лучшем случае светская литература играет роль Марфы, не знающей единого на потребу”. Для нас ценно это признание г. Меньшикова, если бы оно было искренно. А сомневаться в этой искренности нам дает повод он сам же. Если “верховная власть немногих благородных идей, в которых исчерпывалась бы воля Вечного, нужна, если эти немногие, святость которых пленительна и очевидна для всякой неиспорченной души, должна внушаться каждому поколению с младенческих лет, должны звучать как непререкаемый глагол, должны служить путеводной нитью в лабиринте жизни”, то зачем же подрывать авторитет того источника, из коего только единого они, эти идеи, и бьют живым ключом? Зачем истинно священное писание, нашу святую Библию, приравнивать к Ведам, “Илиаде” и даже Корану? Зачем вносить путаницу понятий в сознание наших полуинтеллигентов, с доверием читающих писания г. Меньшикова? Да и можно ли верить искренности человека, который находит возможным доверяться французскому иудею Нотовичу и его вымыслы принимать чуть ли не за пятое евангелие?.. А г. Меньшиков еще восклицает: “Как найти теряемое народами Священное Слово (прописные буквы его) и как внушить в него веру – этот величайший вопрос культуры заслуживает неустанной заботы архиепископов и патриархов”. Положим, с этим и я не могу не согласиться, да только вопрос: что разумеет г. Меньшиков под этим “Священным Словом”?